«поучение» Владимира Мономаха

Дата: 2025-06-02; Просмотры: 10

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Владимир Мономах — выдающаяся личность древней Руси, виднейший государственный деятель, крепко стоявший на страже интересов Русской земли, человек большого ума и литературного таланта. Он снискал преданную любовь к себе и большое уваже­ние у своих современников и в потомстве. Ипатьевская летопись в таких выразительных словах передаёт скорбную весть о его смер­ти: «Преставися благоверный князь, христолюбивый и великый князь всея Руси, Володимерь Мономах, иже просвети Рускую землю, акы солнце луча пущая; его же слух произиде по всим странам, наипаче же бе страшен поганым, братолюбець, и нище-любець, и добрый страдалець за Рускую землю... Святителе же жалящеси плакахуся по святом и добром князи, весь народ и вси людие по немь плакухуся, якоже дети по отцю или по ма­тери...»

Под 1096 г. в «Повести временных лет» по Лаврептьевскому списку помещено «Поучение» Владимира Мономаха, соединённое с его письмом к князю Олегу черниговскому, написанным, по всем признакам, раньше «Поучения». Вслед за письмом помещён ряд молитвословий, написанных Мономахом. «Поучение» обращено Мономахом к его детям и продолжено его автобиографией. Око датируется промежутком между концом XI в. и 1125 г.— датой смерти Мономаха (скорее всего — ближе к этой дате) — и являет­ся лишним показателем высокого культурного уровня, достигнутого Киевской Русью в лице наиболее крупных её светских представи­телей. Мономах обнаруживает хорошее знакомство с произведе­ниями обращавшейся тогда на Руси оригинальной и переводной четьей и богослужебной литературы, в особенности с Псалтирью; он знаком с популярным в византийской средневековой литературе жанром поучений отца к детям, начиная от поучения Ксенофонта и Марии, вошедшего в «Святославов изборник» 1076 г. '. В своём «Поучении» Владимир Мономах выступает как умудрённый боль­шим жизненным опытом, благородный, гуманно настроенный чело­век, всегда помышляющий о благе своего государства, призываю­щий к защите слабых от сильных и власть имущих. В то же время это князь энергичный, предприимчивый, наделённый военными доблестями, всю жизнь проводящий в неустанных трудах и в опас­ных воинских походах. Когда к нему приходят послы от его братьев с предложением соединёнными силами выгнать Ростиславичей из их удела и отнять их волость, он отказывается это сделать, потому что не хочет нарушать крестную клятву. Давать клятву он сове­тует только в том случае, если клянущийся может её сдержать, но, _пОклявшись, нужно соблюдать обещание, чтобы не погубить своей души. Он не рекомендует детям спасать свою душу ни в отшельни­честве, ни в монастыре, ни в посте, а лишь покаянием, слезами и милостыней. Особенно настойчиво Мономах советует защищать всех обездоленных и призывает к снисхождению даже по отноше­нию к преступникам: «Всего же паче убогых не забывайте,— гово­рит он,— но елико могуще по силе кормите, и придавайте (помо­гайте) сироте, и вдовицю оправдите сами, а не вдавайте силным погубити человека. Ни права, ни крива не убивайте, ни повеле­вайте убити его, аще будеть повинен смерти; а душа не погубляйте никакояже хрестьяны». О себе он пишет: «тоже и худаго смерда и убогые вдовице не дал есмь силным обидети». Старых нужно почитать, как отца, а молодых — как братьев. При посещении своих земель не следует позволять слугам обижать ни своих, ни чужих. Просящего должно накормить и напоить, заезжих купцов, одина­ково и знатных и простых, а также послов нужно почитать и ода­ривать, потому что те и другие, проходя по разным землям, осла­вят тебя или добрым, или злым. «Болнаго присетите,— советует далее Мономах,— над мертвеця идете, яко вси мертвени есмы; и человека не минете, не привечавше, добро слово ему дадите. Жену свою любите, но не дайте им над собою власти».

Мономах зовёт своих детей к деятельной жизни, к постоянному труду и убеждает их не пребывать никогда в лености и не преда­ваться разврату. Нельзя полагаться ни на слуг, ни на воевод, и самому нужно во всё входить и за всем надзирать, чтобы не случилось какой-либо беды. Следует уклоняться от пьянства и блуда, потому что от этого погибает и душа и тело. Что знаешь, того не нужно забывать, а чего не знаешь, тому следует учиться, как учил­ся отец Мономаха (Всеволод), усвоивший, сидя дома, пять язы­ков, за что воздают честь в чужих землях (Всеволод знал, вероят­но, следующие языки: греческий, латинский, немецкий, венгерский и половецкий). Перечисляя многие свои «пути» и «ловы» (походы и охоты), Мономах имеет в виду личным примером научить своих детей и всех тех, кто прочтёт его «грамотицю», которая была напи­сана, разумеется, не только для детей князя. Всего Мономах совер­шил восемьдесят три больших похода, а числа малых он и не за­помнил. На охотах он не раз подвергался смертельным опасностям, о чём сам говорит: «Тура мя два метала на розех и с конем, олень мя один бол, а два лоси один ногами топтал, а другой рогома бол; вепрь ми на бедре меч оттял, медведь ми у колена подклада (чеп­рака) укусил, лютый зверь скочил ко мне на бедры и конь со мною поверже, и бог неврежена мя соблюде. И с коня много падах, голову си (себе) розбих дважды, а руце и нозе свои вередих, в уности своей вередих, не блюдя живота своего, не щадя головы своея».

В «Поучении» Мономах выражает поэтический восторг перед красотами природы. Вслед за Псалтирью и Шестодневом Иоан­на Экзарха он с умилением говорит о том, как дивно «господним промыслом» устроен мир, «како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и тма и свет, и земля на водах по­ложена». Его изумляет, «како птица небесныя из ирья (тёплых стран) идуть, и первее в наши руце, и не ставятся на одиной земли, но и сильныя и худыя идуть по всем землям божиим повеленьемь, да наполнятся леей и поля». И всё это «дал бог на угодье челове­ком, на снедь, на веселье».

Насколько Владимиру Мономаху, суровому и закалённому в боях воину, свойственны были лирические чувства и какое поэ­тическое выражение находили они у него, видно из его письма к Олегу черниговскому, фигурирующему в «Слове о полку Иго-реве» под именем Олега Гориславича. Юный сын Мономаха Изяслав захватил Муром, принадлежавший Олегу, и был убит. Отец был сильно опечален смертью сына, но в конце концов ре­шил для блага Русской земли примириться с Олегом, о чём и пишет ему, прося прислать к нему вдову Изяслава, чтобы вместе с нею оплакать убитого сына: «А сноху мою послати ко мне, зане несть в ней ни зла, ни добра, да бых обуим (обняв) оплакал мужа ея и оны сватбы ею, в песний место: не видех бо ею первее радости, ни венчанья ею, за грехы своя; а бога деля пусти ю ко мне вборзе (вскорости) с первым сломь (посланным), да с нею кончав слезы, посажю на месте, и сядеть аки горлица на сусе древе желеючи, а яз утешаюся о бозе».

В этой фразе имеется явный отзвук народной свадебной об­рядности. Трогательный образ тоскующей по своём супруге гор­линки мы находим и в книжной литературе и в устной поэзии. В народной песне поётся:

Коковать буду, горюша, под околенкой, Как несчастная кокоша в сыром бору. На подсушной сижу да деревиночке, Я на горькой сижу да на осиночке.

В своей основе язык «Поучения» и письма к Олегу чернигов­скому — коренной русский язык, лишь в небольшой степени осложнённый церковнославянизмами, чаще всего присутствую­щими в собственно назидательной части «Поучения» и реже — в автобиографической его части и в письме к черниговскому князю Олегу '.

ЖИТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА

(ЖИТИЯ БОРИСА И ГЛЕБА, КИЕВО-ПЕЧЕРСКИЙ ПАТЕРИК)

Возникновение на Руси житийной литературы, как и возник­новение летописания и написание Иларионом «Слова о законе и благодати», теснейшим образом связано было с политическими задачами, которые ставило перед собой молодое Киевское государ­ство. В борьбе с Византией за церковную и политическую само­стоятельность Киевская Русь была весьма заинтересована в со­здании своего церковного Олимпа, своих святых, могущих упрочить авторитет русской церкви и тем самым Русской земли как обла­дающих самостоятельными непререкаемыми общехристианскими заслугами и потому не нуждающихся в посторонней опеке. От древнейшей поры по сравнению с последующим временем до нас дошло сравнительно небольшое количество житийных произведе­ний. Характерно, однако, что в первую очередь у нас написаны были жития, посвященные светским представителям господствую­щего класса, именно княжеские жития. Это обстоятельство лучше всего подчёркивает ту служебную политическую роль, какую на первых же порах стала выполнять у нас церковь.

Ярослав Мудрый энергично добивался у византийской церкви канонизации нескольких выдающихся русских деятелей, в том чис­ле своей прабабки Ольги, но особенно настойчиво — по самым зло­бодневным для него политическим мотивам — своих братьев Бори­са и Глеба, убитых из-за политического соперничества со старшим сыном Владимира Святополком, и этого он в конце концов добился.

С памятью Бориса и Глеба связано наибольшее количество уже в древнейшую пору созданных житийных произведений. Им посвящена летописная повесть об их убийстве Святополком (под 1015 г.), проложные сказания и паримийные чтения, «Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба», приписы­вавшееся, однако, без достаточного основания Иакову Мниху, и «Чтение о житии и о погублении блаженную страстотерьпицу Бориса и Глеба» Нестора. Вопрос о взаимоотношении всех этих памятников и об их хронологии до сих пор продолжает ещё оста­ваться спорным. Обычно достоверным считается лишь то, что летописная повесть о гибели Бориса и Глеба предшествовала ано­нимному «Сказанию» и несторову «Чтению» и в той или иной мере повлияла на них '. Что же касается вопроса о взаимоотношении «Сказания» и «Чтения», то С. А. Бугославский утверждал, что «Сказание» было написано раньше «Чтения» и оказало на него влияние '. Датировать оба памятника следует концом XI — нача­лом XII в. Древнейший список первого относится к XII в., второ­го — к XIV в.

Остановимся сначала на анонимном «Сказании».

После краткой похвалы автор перечисляет сыновей Владимира, упомянув о том, что Святополк родился «от двою отцю и брату», так как Владимир, будучи ещё язычником, взял жену убитого им брата Ярополка, когда она была уже «непраздна». Удерживая себя от многоглаголания и многописания, автор спешит перейти к изло­жению событий. Через двадцать восемь лет после крещения Вла­димир тяжко заболел. В это время пришёл из Ростова Борис, которого отец с войском посылает против печенегов, идущих ратью на Русь. «Блаженный» и «скоропослушливый» Борис с ра­достью идёт на врагов. Не встретив, однако, печенегов, он возвра­щается назад, и тут вестник сообщает ему о смерти Владимира и о том, что Святополк утаил кончину отца. Услышав эту весть, Борис стал слабеть телом, и, разливаясь слезами и не будучи в си­лах что-либо сказать, в сердце своём он так говорил: «Увы мне, свете очию моею, сияние и заре лица моего, броздо (узда) уности моей, наказание (наставление) недоразумия моего! Увы мне, отче и господине мой! К кому прибегну! к кому возьрю? Кде ли насыщуся таковаго благаго учения и казания (наставления) разума твоего? Увы мне, увы мне! Како заиде свет мой, не сущу ми ту!.. СерДЦ^{е ми Г}°Р^ИТЬ1 Душа ми смысл смущаеть и не вемь, к кому обратитися и к кому сию горькую печаль прострети». Есть у него старший брат (Святополк), который пребывает в мирской суете и помышляет об его убийстве; но если он будет убит, думает о себе Борис, он станет мучеником у господа своего, потому что пишется: господь гордым противится, смиренным же даёт благо­дать, и у апостола сказано: кто говорит, что он любит бога, а брата своего ненавидит, тот ложь говорит, и ещё сказано: страха в любви нет: совершенная любовь изгоняет страх. И он размышляет: «Что скажу или что сделаю? Пойду к брату моему и скажу: будь мне отцом; ты брат мой и притом старший. Что велишь мне делать, господин мой?»

«Что если я пойду в дом отца моего? — думает затем Борис.— Там могут побудить меня прогнать брата моего, как сделал неко­гда, ещё до крещения, ради славы мирской, отец мой. Но что этим я приобрету для будущей жизни? Что приобрели этим братья отца моего или отец мой? Где слава их и всё богатство, серебро, золото, роскошные пиры и быстрые кони, красивые и большие дома, бесчисленные дани? Уже всего этого как будто и не было: всё с ними исчезло, и нет им помощи ни от имения, ни от множе­ства рабов, ни от славы мира сего. Потому и Соломон, всё пройдя, всё увидев и изведав и всё стяжав, сказал: всё суета сует и всяче­ская суета. Помощь только от добрых дел, от истинной веры и не­лицемерной любви».

И идя путём своим, помышлял он о красоте и о силе тела свое­го; разливаясь слезами, хотел удержать их и не мог. И все, кто видел его рыдающего, плакались о доброродном теле его и о чест­ном разуме его, и каждый в душе своей стонал от сердечной го­рести, и все смущались от печали. «И в самом деле,— добавляет от себя автор,— кто не восплачется, воображая очами сердца своего эту пагубную смерть?»

Но печаль вскоре сменяется у Бориса радостью при мысли о награде, которая ожидает его на небесах.

Между тем Святополк, сидя в Киеве по смерти отца, подкупает киевлян богатыми дарами, затем посылает к Борису людей, пред­лагая ему льстиво свою мобовь и обещая его щедро одарить, а сам отправляется тайно ночью в Вышгород, близ Киева, где заручается поддержкой воеводы Путьши и вышгородских мужей. Дьявол, рассуждает автор, искони ненавидящий доброго человека, поняв, что всю надежду Борис возложил на бога, уловил в свои сети, как некогда Каина, Святополка, этого второго Каина, и внушил ему мысль истребить всех наследников своего отца, чтобы самому принять всю власть.

Борис останавливается на реке Альте и разбивает там шатры. Дружина советует ему пойти в Киев и при её поддержке занять отцовский престол. Борис отказывается выступить против старшего брата, и тогда дружина покидает его; с ним остаются только его отроки.

В слезах и молитве, приводя себе на память смерть других, таких же, как и он, мучеников, Борис ждёт своей участи. Послан­ные от Святополка приходят в то время, когда Борис молится у заутрени. Они пронзили копьём тело князя и убили его люби­мого отрока угрина Георгия, вступившегося за своего господина. Тяжело раненный, но не убитый ещё Борис просит дать ему малое время помолиться, затем, окончив молитву, обращается умильно к воинам, обливаясь слезами и предлагая им окончить порученное им дело. Слышавшие его не могли от слёз произнести ни слова, но каждый в душе своей прославлял его душевное величие и кротость.

С Борисом были перебиты многие отроки его. Тело его повезли на повозке, но по дороге Борис стал поднимать голову, и Свято-полк приказал двум варягам проколоть сердце его мечом. Похоро­нили его в Вышгороде, у церкви святого Василия.

Очередь наступает за Глебом, княжившим в Муроме. Он ещё не знает о смерти Владимира. Святополк зовёт его будто бы от имени тяжко заболевшего отца. Глеб быстро отправляется в путь, но в Смоленске через посланных от брата его Ярослава, преду­преждающего его, чтобы он не шёл к Святополку, узнаёт о смерти Владимира и об убийстве Бориса. Услышав эту весть, Глеб возо­пил с горьким плачем и сердечной печалью, говоря так: «О увы мне, господине мой! От двою плачю плачюся и стеню; двою сето­ванию сетую и тужю. Увы мне! Увы мне! Плачюся по отци; плачю паче, зело отчаяхся, по тебе, брате и господине Борисе... Увы мне! Уне (лучше) бо ми с тобою умрети, неже уединену и усирену (оси­ротевшему) от тебе в семь житии пожити». В этом плаче Глеба как и в плаче Бориса, книжные элементы сочетаются с устнопоэти-ческими, обычными в народных похоронных плачах.

Внезапно приходят с обнажёнными мечами злые слуги Свято­полка. С умильным взором, сокрушённым сердцем, обливаясь слезами, Глеб просит воинов Святополка не убивать его, обещая быть слугой своего брата. Близко к народным причитаниям-за­плачкам звучит его просьба, обращенная им к своим убийцам: «Не пожьнете мене, от жития не созьрела,— умоляет он,— не пожьнете класа (колоса), не уже (ещё не) созьревша, но млеко беззлобия носяща! Не порежете лозы, не до коньца воздрастша, а плод имуща!» Но убийцы непреклонны. Глеб прощается с отцом, ма­терью, Борисом, Ярославом, с дружиной своей и даже со Свято-полком; потом ещё раз обращается к отцу и брату Борису, как бы ища у них защиты, затем произносит последнюю молитву, после чего, по повелению воина Святополка Горесяра, повар Глеба Тор-чин убивает его ножом, как агнца беззлобивого, в пятый день, в понедельник. Тело Глеба повержено было в пустынном месте. Над ним, говорится в «Сказании», видели проходящие купцы, астухи и охотники то огненный столп, то горящие свечи или слы-_шали ангельское пение. Так лежало тело Глеба в небрежении до пор, пока Ярослав не победил окаянного Святополка. Победа совершилась на той же реке Альте, где был убит Борис и куда Святополк пришёл с множеством печенегов. Битва описывается в стиле, ставшем традиционным для воинских повестей: «И покры­та поле летьское (у реки Альты) множествомь вой, и сступишася всходящю солнцю, и бысть сеча зла отинудь (с обеих сторон). И сступашася трижды, и бишася через день весь». К вечеру Яро­слав одолел, и окаянный Святополк побежал, и напал на него бес, и ослабели кости его, так что не мог он сесть на коня, и понесли его на носилках. И затем, встав, «гонимый гневом божиим», он добе­жал до пустынной земли между чехами и ляхами и тут испустил дух свой, приняв возмездие от господа, лишившись здесь не только княжества, но и жизни, а на том свете приняв муку вечную. И есть могила его и до сего дня, и исходит от неё смрад «на показание человеком».

С тех пор прекратились усобицы в Русской земле, и Ярослав принял над ней всю власть. Он нашёл тело Глеба, оказавшееся, как повествует автор «Сказания», нетленным и благоухающим, и положил его в Вышгороде, рядом с телом Бориса.

«Сказание» заканчивалось похвалой Борису и Глебу и молит­вой, обращенной к ним же и к богу. Затем к «Сказанию» позже присоединены были краткое описание-характеристика внутреннего и внешнего облика Бориса и сведения о посмертных чудесах братьев Характеристика Бориса, являющаяся типичным образчи­ком древнерусского литературного портрета, читается так: «Сей убо благоверьный Борис, блага корене сый, послушьлив отцю бе, покаряяся при всемь отцю. Теломь бяше красень, высок, лицемь круглом, плечи велице, тонок в чресла, очима добраама, весел лицемь, борода мала и ус, млад бо бе еще, светяся цесарскы, кре­пок телом, всяческы украшен, акы цвет цветый в уности своей, в ратех хоробр, в советех мудр и разумен при всемь, и благодать божия цветяаше на немь».

«Сказание» о Борисе и Глебе значительно отличается от канонической формы византийского жития. В нём отсутствует после­довательное изложение всей жизни святых или хотя бы основных её моментов, как это обычно для жития, а рассказан лишь один эпизод — их убийство. «Сказание» является скорее исторической повестью, стремящейся к точному обозначению событий и фактов, с упоминанием исторических местностей и имён, и в то же время представляет собой произведение, лирически насыщенное плачами, монологами, в том числе и «внутренними» монологами, молитвами и размышлениями, влагаемыми в уста Бориса и Глеба. Сам автор не остаётся в стороне от рассказываемых им событий и обнаружи­вает повышенную лирическую эмоцию там, где повествование до­стигает своего наибольшего драматизма, и особенно в конце его, в похвале Борису и Глебу. Но, стремясь к документализму в чисто внешних приурочиваниях и в указании имён и местностей, автор во всём остальном следует тем нормам, которые так типичны для житийной литературы. Всё, что думают и говорят Борис и Глеб, и то, как они поступают и как поступают с ними до убийства,— плод чистейшего авторского вымысла, точнее сказать — результат приспособления готовых схем агиографического повествования к судьбе данных конкретных личностей. Риторика и лирический пафос, в ряде случаев довольно талантливые, господствуют на про­тяжении всего «Сказания», подменяя собой рассказ об индиви­дуальной судьбе его основных персонажей. Автор пытается изоб­разить психологическое состояние юных братьев перед грозящей им смертью (особенно удачно младшего — Глеба), их внутреннюю борьбу между страхом и отчаянием и верой в небесную награду, но это изображение сделано обобщённо, так сказать, понаслышке и по соображению о том, что вообще испытывают благочестивые люди в сходных случаях. Столь же обобщённо, не индивидуализи­рование дан портрет Бориса, гармонически сочетающий в себе идеальные внутренние и внешние качества христианского героя.

Как и все житийные произведения, «Сказание» — в первую очередь произведение тенденциозное, ставящее себе определённую публицистическую задачу, в данном случае защиту и поддержку 4 той политической ситуации, которая в лице Ярослава вышла по­бедительницей в междукняжеских личных счётах. Литературное прославление Бориса и Глеба и последовавшая через шесть лет после их смерти церковная их канонизация, впервые вводившая в христианский пантеон русских святых, были делом прежде всего явного политического расчёта.

Литературная и церковная апология Бориса и Глеба и про­клятие, тяготевшее над Святополком, одновременно выполняли две задачи: с одной стороны, осуждались княжеские братоубий­ственные распри, с другой же — всем поведением убитых братьев, не хотевших поднять руку на старшего брата, подчёркивалась и укреплялась идея родового старшинства в системе княжеского т наследования, проводившаяся в целях утверждения новой феодальной системы. Всё это было очень на руку Ярославу, и потому-то он так поспешил с канонизацией Бориса и Глеба.

Любопытно, что самоотверженный подвиг Георгия, дружин­ника Бориса, гибнущего исключительно из любви к своему князю и по христианским понятиям проявляющего этим высший пример христианской добродетели, упоминается в «Сказании» лишь мимо­ходом. С точки зрения политического эффекта фигура рядового воина и его подвиг были довольно безразличны, и ни литератур­ное, ни церковное прославление такого неименитого героя не могли входить в задачи агиографа-публициста.

В паримийном чтении о Борисе и Глебе (т. е. в чтении, вошед­шем в богослужебные книги — «Паримийники» и «Служебные Минеи») сгруппированы формулы воинского боя, типичные для описания воинских эпизодов: «Бе же пяток тогда, восходящго солнцю, приспе бо в той час Святополк с печенегы, и сступишася обои, и бысть сеча зла, якаже не была в Руси. И за рукы ся емлю-ще, сецаху, и по удолием кровь течаше, и сступишася тришьды, и омеркоша (покрылись мраком) биющеся. И бысть гром велик и тутен (гулкий), и дожгь (дождь) велик, и молнии блистание. Егда же облиетаху молния, и блистахуся оружия в руках их, и мнози вернии видяху ангелы помагающа Ярославу. Святополк же, дав плещи, побеже».

Анонимное «Сказание» пользовалось очень большой популяр­ностью и дошло до нас более чем в 170 списках; на его основе возник духовный стих о Борисе и Глебе. Оно, будучи в XIII в. пе­реложено на армянский язык, вошло в армянские Четьи Минеи ¹.

Сказание не было каноническим житием. Такое житие напи­сано было Нестором, автором «Чтения о житии и погублении... Бориса и Глеба», а также жития Феодосия Печерского. (Весьма возможно, что Нестор — автор житий — и Нестор-летописец были разные лица, о чём можно заключить по наличию противоречий между сведениями, сообщаемыми в обоих житиях, и теми сведе­ниями, которые сообщаются редактированной Нестором лето­писью.) Начав «Чтение» с молитвы к богу о помощи в писании жития и с признания «грубости и неразумия» своего сердца, Не­стор говорит затем о сотворении мира и грехопадении первых людей. Далее речь идёт об искуплении Христом человеческого греха и о том, как христианство дошло до Русской земли, которая сначала пребывала «в прелести идольстей». Сам бог призрел Рус­скую землю, ибо ни от кого она не слыхала о Христе, и не ходили по ней апостолы и не проповедовали слова божия. Владел в то время всей Русской землёй князь Владимир, муж правдивый, милостивый к нищим, к сиротам и к вдовицам; верою же он был язычник. И положил ему бог, как некогда Плакиде, быть христиа­нином. Язычнику Плакиде, мужу праведному и милостивому, явил­ся Христос, которого он чтил, не ведая его, и сказал ему, чтобы он крестился. Плакида крестился с женой и детьми, и дано было имя ему Евстафий. Так было и с Владимиром. И ему было «явле­ние божие», и он крестился и назван был Василием. Вчера ещё он велрл всем приносить идольские жертвы, сегодня же вельможам своим и всем людям повелевает креститься. Этим Нестор, так же как Иларион и как древнейший летописный свод, подчёркивает независимость Владимира от Византии в деле крещения. Но если Иларион говорит о том, что вслед за Владимиром крестились все, кто по своей воле, а кто и по принуждению, из страха перед князем, потому что благоверие его было сопряжено с властью, то Нестор утверждает, что крестились все с радостью.

Затем идёт повествование о Борисе и Глебе, которые светились «акы две звезды светле посреде темных». С детства Борис читал божественные книги и проводил время в молитве, а Глеб день и ночь, не отрываясь от брата, слушал его чтение. Оба брата оде­ляли милостыней всех нуждающихся. То, что Борис при крещении наречён был Романом, а Глеб — Давидом, побуждает автора к довольно многословному сопоставлению обоих русских князей с византийскими святыми Романом и Давидом. Как и в житии Алексея человека божия, юный Борис женится, уступая лишь воле отца. В анонимном «Сказании» говорится о том, что Борис послан был отцом в Ростов, а Глеб в Муром, в «Чтении» же Борис оказы­вается во Владимире, а Глеб, будучи ещё ребёнком, живёт с отцом. В области своей Борис показывает пример милосердия и кротости, так что все люди дивятся ему. Святополк задумывает погубить Бориса, чтобы после смерти отца самому завладеть всей Русской землёй. Узнав об этом, Владимир вызывает Бориса в Киев, чтобы предохранить его от покушения Святополка. Святополк же, думая, что Борис хочет по смерти отца занять престол, ещё больше раз­гневался на Бориса.

В дальнейшем факты в «Чтении» передаются приблизительно так же, как и в «Сказании», но конкретные имена и местности здесь почти не указываются. Так, Борис отправляется против «ратних» (а не конкретно против печенегов, как говорится в «Ска­зании»), не названо место смерти Бориса и Глеба и т. д. О битве Ярослава со Святополком в «Чтении» также нет речи. Святополка изгоняют жители «области», он убегает в чужие страны и там «живот свой сконца разверже». После этого власть в свои руки берёт Ярослав. «Чтение» заканчивается подробным описанием чудес, происходивших над гробами Бориса и Глеба (аналогичные чудеса в «Сказании» — позднейшее добавление), упрёками юным князьям за неповиновение князьям старшим, похвалой Борису и Глебу, их гробу и Вышгороду, в котором братья были погребены, и просьбой к читателям помолиться «блаженным страстотерпцам» за него, «Нестора грешнаго».

Написанное по установившимся агиографическим схемам, «Чте­ние» Нестора, как и принадлежащее ему житие Феодосия Печер-ского, представляет собой довольно типичный образчик житийного произведения. Риторизм и назидательность являются его преоб­ладающей чертой. Как литературное явление, оно менее значитель­но, чем анонимное «Сказание»; оно лишено той относительной лирической свежести, какая ощущается в «Сказании»; риторика его слишком холодна и напыщенна, и стиль очень искусствен. Это обстоятельство, видимо, было причиной меньшей, по сравнению со «Сказанием», популярности «Чтения», дошедшего до нас лишь двадцати с небольшим списках. В нём мы находим приблизитель-_н0 ту же публицистическую тенденцию, что и в «Сказании».

В связи с прославлением Бориса и Глеба, в 1175 г., 2 мая, _в день празднования их памяти, было произнесено в черниговском соборе неизвестным нам духовным лицом похвальное слово в честь братьев, известное под именем «Слова о князьях». Оно составлено в интересах будущего киевского великого князя Святослава, фигу­рирующего в «Слове о полку Игореве», соперничавшего тогда _с младшим по возрасту князем Олегом Святославичем из-за чер­ниговского стола. Идея повиновения младших князей старшим и осуждение княжеских усобиц звучит в этом слове ещё более энергично, чем в «Сказании о Борисе и Глебе». «Слушайте, князья, противящиеся старшим братьям своим, рать на них воздвигающие и поганых приводящие! — читаем мы здесь.— Не обличит ли вас бог на страшном суде этими двумя святыми? Как претерпели они от брата своего потерю не только власти, но и жизни! Вы же и сло­ва брату стерпеть не можете и за малую обиду вражду смертонос­ную воздвигаете, помощь принимаете от поганых против своих братьев... Постыдитесь, враждующие против своих братии и еди­новерных друзей, вострепещите и плачьтесь перед богом! Своей славы и чести вы хотите лишиться за свое злопамятство и вражду!»

Значительная роль в развитии житийной литературы принад­лежала Киево-Печерскому монастырю как русскому религиозному центру. В его стенах, как мы знаем, велась летопись, вобравшая в себя ряд житийных сказаний, на основе которых частично в первой четверти XIII в. возник памятник, оформившийся впо­следствии в Киево-Печерский патерик. Ядром его была переписка епископа владимирского Симона (ум. в 1226 г.), бывшего инока Киево-Печерского монастыря, с иноком того же монастыря Поли­карпом. Не удовлетворённый скромной ролью рядового монаха в монастыре и претендовавший на занятие епископской кафедры, Поликарп, отличавшийся незаурядными литературными способно­стями и начитанностью, пожаловался своему другу Симону на то, что его обходят. В ответ Поликарпу, обнаружившему недостаток основной монашеской добродетели — смирения, Симон написал укоризненное письмо, присоединив к нему в назидание несколько кратких рассказов из жизни печерских иноков и повесть о построе­нии Печерской церкви. Весь этот материал должен был внушить Поликарпу сознание святости обители, скромным положением в которой он тяготился. Видимо, увещание Симона подействовало на Поликарпа, и он в свою очередь, в форме обращения к печер-скому игумену Акиндину, дополнил труд Симона рядом новых рассказов из жизни монахов Киево-Печерского монастыря. В даль­нейшем, точно когда — неизвестно, видимо, в середине XIII в., писания Симона и Поликарпа с присоединением к ним летописного сказания 1074 г. о «первых черноризцах печерских» были объеди­нены. Древнейшая рукопись, заключающая в себе такой объеди­нённый текст обоих писателей, с присоединением к нему сказания о первых черноризцах печерских, несторова жития Феодосия Пе-черского и некоторых других материалов, относится к началу XV в. (1406). Она создалась в Твери по почину тверского епископа Арсения, по имени которого текст этой рукописи называется «Ар-сеньевской» редакцией Киево-Печерского патерика. В том же, XV в., в 1462 г., в Киево-Печерском монастыре по инициативе инока Кассиана возникает новая редакция памятника, так называе­мая «Кассиановская», в которой он впервые получает название «Патерик Печерский» '. Она в свою очередь подверглась дальней­шим переработкам, вплоть до XVII в., когда в 1661 г. Киево-Печерский патерик по распоряжению архимандрита Иннокентия Гизеля был напечатан в Киеве.

Источниками писаний Симона и Поликарпа были преимуще­ственно не дошедшие до нас житие Антония Печерского, житие Феодосия, написанное Нестором, и Печерская летопись, а также устные предания. Кое-что обоими авторами написано по памяти. Известное влияние на эти писания оказывали византийские пере­водные патерики, преимущественно «Синайский» и «Иерусалим­ский», а также сочинения некоторых отцов церкви (Ефрема Сири­на, Иоанна Лествичника и др.). Можно думать, что находка жития Антония, проникнутого в известной мере грекофильской тенденцией, и побудила Симона взяться за труд, посвященный прославлению Киево-Печерского монастыря и выдающихся его деятелей². В работе Симона и Поликарпа тенденции эти были значительно ослаблены, и на первое место выдвинут национальный момент.

Рассказы Симона и Поликарпа изобилуют элементами фанта­стики; в них, как и в произведениях житийной литературы во­обще, существенное место занимают чудеса, ведущие своё проис­хождение от местных устных преданий или книжных агиографи­ческих источников, а также описания необычайных аскетических подвигов монахов. Но вместе с тем в этих рассказах, особенно при­надлежащих Поликарпу, встречается немало реалистических, порой натуралистически окрашенных бытовых подробностей, характери­зовавших монастырский уклад.

Основная задача, которую ставили себе и Симон и Поликарп, сводилась к возвеличению Киево-Печерского монастыря как рус­ского религиозного центра. Тем самым возвышался и укреплялся авторитет русской церкви как серьёзного политического фактора в феодальном обществе. Одновременно создавалась апология и Киевского государства, к тому времени утратившего былое поли­тическое значение. Идея прославления оплота христианства на Руси — Печерского монастыря — свидетельствовала о возросшем самосознании русского духовенства, мыслившего себя солидной силой и влиятельной организацией в исторической жизни Руси.

По всей вероятности, Симон начал свой труд с рассказа о созда­нии Печерской церкви в честь богородицы, основанного преимуще­ственно на устных преданиях, обращавшихся в Киево-Печерском монастыре. По этому рассказу в создании церкви участвовали сын варяжского князя Шимон, пришедший на службу к сыну Ярослава Мудрого Всеволоду и принявший в Киеве православную веру, а также византийские зодчие и иконописцы, отправившиеся из Царьграда в Киев к Антонию и Феодосию по повелению богоро­дицы. Построение церкви сопровождается чудесными знамениями. Так, например, Антоний три дня молится о том, чтобы бог послал ему знамение, где должна строиться церковь: на всей земле пусть будет роса, а на том месте, где должна быть построена церковь, пусть будет сухо. Так и случилось. Затем — по вторичной молит­ве — произошло наоборот: всюду было сухо, а на том месте, где должна была быть построена церковь, была роса. Итак, место для церкви было определено. По молитве Антония сошёл с неба огонь, испепеливший вокруг хворост и терние, осушивший росу и сделав­ший углубление на отведённом для церкви месте. Подъезжая к Киеву, иконописцы, увидев церковь, большую по величине, чем та, которую они договорились расписывать, решили вернуться назад. Они поплыли вниз по Днепру, но дважды буря возвращала их вверх по течению к Киеву — к месту нахождения церкви. Тогда живописцы поняли, что украшение церкви иконами является их обязанностью, указанной им свыше, и взялись за работу. Она сопровождалась чудесным появлением образа богородицы, осле­пительно засиявшего. Из уст богородицы вылетел голубь и, летая по церкви, не давался в руки иконописцам. И поняли тогда при­сутствовавшие в церкви, что там пребывает «святой дух».

Эта легенда, как видим, связывает построение Печерской церкви, во-первых, со Скандинавией, а во-вторых, с Византией. Это было следствием того, что, с одной стороны, Киево-Печерский монастырь был в дружелюбных отношениях с княжеским домом Всеволода, находившимся в родственной близости с домом варяга Шимона, с другой — у Симона сказалось влияние популярной тен­денции, проводившейся византийской церковью и сводившейся к утверждению зависимости русского христианства от Визан­тии. Эта тенденция в известной мере свойственна была житию Ан­тония, бывшему, как сказано, одним из основных источников Кие-во-Печерского патерика, но в патерике, по сравнению с житием Антония, она заметно умеряется: рядом с Антонием тут почти всюду фигурирует Феодосии.

Киево-Печерский патерик ярко отражает борьбу, которая про­исходила между монастырём и князьями и в основе которой бы\и и соперничество на почве материальных интересов и столкновения из-за вмешательства монастыря в междукняжеские отношения. Киево-Печерский монастырь на первых порах пытался отстаивать свою самостоятельность и к князьям относился положительно лишь постольку, поскольку они благоприятствовали его росту. В про­тивном случае он с ними враждовал. Если Всеволод и его сын Владимир Мономах, покровительствовавшие монастырю, в патери­ке изображаются сочувственно, то иное отношение в нём сказы­вается, например, к Изяславу Ярославичу, его сыну Святополку Изяславичу и внуку Мстиславу Святополковичу. Так, для харак­теристики отношения патерика к Святополку Изяславичу очень показателен рассказ о Прохоре-чудотворце.

Святополк Изяславич был князем жестоким и немилостивым. Тяжёлое положение при нём киевлян усугублялось нападениями половцев, междоусобицей, разбоями и голодом. В то же время не пропускали в Киев купцов из Галича и Перемышля с солью, и вся Русская земля осталась без соли; киевские же купцы, воспользо­вавшись этим, сильно подняли на неё цену. На помощь населению приходит один из иноков Печерского монастыря Прохор, обла­давший чудодейственным искусством делать из лебеды хлеб и превращать золу в соль. Купцы пожаловались Святополку на то, что Прохор, раздавая киевлянам соль, лишает их прибыли. Свято­полк велел отнять у Прохора соль и свезти её на княжий двор, рассчитывая, что он сам обогатится, продавая её также по высокой цене. Но как только соль была изъята из монастыря, она сейчас же вновь превратилась в золу. Продержав три дня, Святополк велел её выбросить, и тогда зола опять превратилась в соль. Рассказ заканчивается сообщением о том, что Святополк, узнав о чудесах Прохора, устыдился и, отправившись в Печерский монастырь, примирился с игуменом Иоанном, под началом которого был Прохор. Прежде, добавляет рассказчик, Святополк враждовал против Иоанна, обличавшего его в корыстолюбии и в жестокости, и даже заточил игумена в Туров, но затем, убоявшись «восстания на ся христолюбиваго князя Владимира Мономаха», скоро вернул игумена с честью в Печерский монастырь. Таким образом, в рас­сказе одновременно с выражением нерасположения к Святополку подчёркивается симпатия к Владимиру Мономаху.

Или вот рассказ о Фёдоре и Василии. Фёдор был когда-то бо­гатым человеком. Но, поразмыслив о том, что его ждёт смерть, а богатством не обеспечить себе будущей жизни, решил постричься в Киево-Печерском монастыре, а имущество своё раздал нищим. Он поселился в пещере, где некогда был зарыт варяжский клад, отчего пещера эта называлась варяжской. Но затем Фёдор стал раскаиваться в том, что лишился богатства и радостей мирской жизни. Рядом с ним жил благочестивый инок Василий, который его воспитывал в духе монастырской добродетели и дисциплины, стараясь отвлечь его от мирских дум. Некоторое время Василий оказывал на Фёдора благотворное влияние. Но когда Василий от­лучился однажды на три месяца из монастыря, вступил в свои права дьявол. Он является к Фёдору сначала в образе Василия, а затем в ангельском образе, указывает ему местонахождение варяжского клада, подучает вырыть его и с ним уйти в другой монастырь. Когда Фёдор, найдя клад, собирается уйти из Киево-Печерского монастыря, возвращается Василий и удерживает его от такого поступка. Фёдор вновь зарывает в землю вырытый им клад и обращается к богу с молитвой даровать ему забвение того места, где спрятано золото, чтобы не было у него вновь искушения вырыть его. И сделалось так, как просил Фёдор. Бес, таким обра­зом, оказался посрамлённым: он превращается уже в мелкого бе­сёнка, которого Фёдор очень искусно приручает. Так, например, однажды он заставляет его намолоть пять возов зерна; в другой раз он велит бесу принести на высокую гору лес для постройки. Бес стал послушным орудием Фёдора. Но дальше в жизни Фёдо­ра происходит следующее: к советнику князя Мстислава явился дьявол в образе Василия и, желая отомстить Фёдору, рассказал, что тот скрывает в пещере клад. Мстислав, сам хотевший завла­деть кладом, насильно приводит к себе Фёдора и требует от нрго, чтобы он сказал, где находится золото. Фёдор чистосердечно гово­рит, что не помнит, ибо бог даровал ему — по его просьбе — забве­ние этого места. И Мстислав велит заковать инока в цепи, три Дня не даёт ему пищи и воды и затем пытает его. Пытает он и Ва­силия, призванного в свидетели. Оба монаха стойко переносят пытку и обличают князя. Мстислав пускает в Василия стрелу, ко­торую Василий извлекает из своего тела и предсказывает, что Мстислав сам будет ранен этой стрелой. Фёдор и Василий ночью умирают, но через некоторое время Мстислав, раненный при стол­кновении с князем Игорем Давидовичем, погибает.

В «Слове о полку Игореве» трогательно рассказывается о том, как в реке Стугне, переправляясь через неё, утонул юный князь Ростислав Всеволодович. Автор «Слова» выказывает явное распо­ложение к этому князю. Ему жалко его и убитую горем мать, ко­торая оплакивает сына, вызывая сочувствие цветов и деревьев. Тот же князь Ростислав фигурирует в совершенно иной окраске в Киево-Печерском патерике в рассказе о чудотворце Григории. Однажды, рассказывается там, Григорий вышел на берег Днепра, чтобы вымыть сосуд, в который попало какое-то нечистое живот­ное. В это время мимо проезжал Ростислав вместе с братом своим Владимиром Мономахом, намереваясь помолиться в Печерском монастыре перед отправлением на половцев. Дружина Ростислава грубо обошлась с Григорием, стала над ним издеваться. Тогда Григорий, разгневавшись, сказал: «За то, что вы ругаетесь надо мною, вы все потонете вместе со своим князем». Ростислав, возму­тившись, закричал: «Как же я утону, когда я так хорошо пла­ваю!» — и велел привязать Григорию камень на шею и утопить его в Днепре. Григорий утонул. Рассерженный Ростислав не зашёл в Печерский монастырь для молитвы, тогда как брат его, Влади­мир Мономах, помолился в монастыре и взял там благословение. Что же случилось? Случилось то, что рассказано в «Слове о полку Игореве» с сочувствием, а в Киево-Печерском патерике — с явным злорадством: Ростислав вместе со своими отроками, отступая перед половцами, утонул в Стугне, а Владимир Мономах был спасён за своё уважение к Печерскому монастырю.

Как видим, тяжёлое возмездие падает на голову князя, даже принадлежавшего к почитаемому печерскими монахами роду князя Всеволода, но надругавшегося над монастырём и его иноком.

Сочувственное отношение к Владимиру Мономаху выступает и в других рассказах патерика, например об иконописце Алимпии и о безмездном враче Агапите. В первом из этих рассказов, кроме того, рисуются наряду с положительными и отрицательные сторо­ны монастырского быта, обнаруживающиеся главным образом в корыстолюбии некоторых монахов.

Говоря о Киево-Печерском патерике (в письме к П. А. Плет­нёву в апреле 1831 г.), Пушкин восхищался в нём «прелестью простоты и вымысла». Отзыв Пушкина о патерике может быть иллюстрирован хотя бы легендой о Марке-печернике, копавшем пещеры для погребения в них умерших монахов.

Однажды Марк, копая пещеру, изнемог и не докопал её до конца, и, когда принесли мертвеца, гроб его не мог уместиться в ней. Среди монахов поднялся ропот, потому что, как говорится в рассказе, они не могли мертвеца «опрятати», т. е. обрядить и возлить на него масло, «занеже место узко бе». Марк повинился перед братией: «Простите, отцы мои, за худость мою, не окончил». Монахи же ещё больше стали его бранить. Тогда Марк обратился к самому мертвецу с такой просьбой: «Тесно, брате, так ты покрепись, возьми масло и сам на себя возлей». И случилось чудо: мёртвый простёр руку, возлил на себя масло, и гроб его поместился в узкой пещере.

В другой раз после смерти одного монаха его друг пришёл к тому месту, где должна была быть пещера для умершего, и спросил Марка, когда она будет готова. Марк ответил: «Брате, поди к умершему и скажи ему, чтобы он подождал до утра, пока я ископаю могилу». Монах говорит, что нельзя просить, чтобы его друг подождал умирать, так как он уже умер. Марк же стоит на своём: «Видишь, место не окончено, пойди и скажи: пребудь ещё один день, наутро умри, и будет готово место». Пришедший дол­жен был повиноваться. Он пошёл к умершему и передал ему прось­бу Марка. Все удивились ей, но мертвец прозрел, к нему вернулся дух, и пребыл он день и ночь живым, однако ничего не говорил. Утром монах, убедившись, что место для погребения его друга готово, вернулся к мертвецу и сказал: «Оставь живот свой временный и перейди в вечный, ибо место для принятия твоего тела готово». Оживший мертвец тотчас же вновь умер и был положен в той пещере, которая была для него выкопана Марком.

Любопытен ещё следующий рассказ, основанный на буквальном понимании слова, на точном осмыслении его этимологии и нахо­дящийся в родстве со сказочными мотивами. В нём идёт речь о том, как монах Феофил, желавший аккуратно учитывать свои добродетели, приобрёл специальный кувшин, в который собирал все слёзы, какие он когда-либо проливал во время молитвы. И вот, когда пришёл его последний час, к нему явился ангел с благоухаю­щим кувшином, где, оказывается, были собраны не те слёзы, кото­рые монах сам собирал, а те, которые он в буквальном смы­сле пролил (мимо кувшина). Эти-то не учтённые Феофилом слёзы, которых он не собирал, единственно оказались угодными богу.

Так сочеталась в Киево-Печерском патерике политически-тен­денциозная повесть с церковной легендой, в иных случаях восхо­дящей к устнопоэтическим мотивам.

ПАЛОМНИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

(ХОЖДЕНИЕ ИГУМЕНА ДАНИИЛА)

Довольно рано, вероятно вскоре после принятия Русью хри­стианства, начались путешествия русских людей в «святую зем­лю» — в Палестину, на Афон и в Константинополь, как в центры, представлявшие собой средоточие христианских святынь. Побу­ждением к таким путешествиям являлось в основном стремление молодой русской церковной организации укрепить свои силы путём непосредственного общения с христианским Востоком. Такое обще­ние, несомненно, повышало престиж русской церкви, включая её в сферу междухристианских отношений и тем самым выводя из состояния домашней изолированности. Индивидуальными побу­ждениями к путешествиям, особенно на первых порах, были и ре­лигиозное чувство и простая любознательность.

По преданию, на Афон путешествовал будущий основатель Киево-Печерского монастыря Антоний; есть сведения и о том, что в 1062 г. в Палестину путешествовал игумен того же монастыря Варлаам. В начале XII в. в Палестине был игумен Даниил, а в конце того же века ходил в Царьград новгородец Добрыня Ядрейкович, постригшийся затем в монахи под именем Антония и впоследствии ставший новгородским архиепископом. Оба послед­ние путешественника оставили после себя описание своих путе­шествий.

Как видим, отправлялись в «святую землю» преимущественно лица духовные и притом не рядовые, а занимавшие в большин­стве случаев крупное иерархическое положение. Из перечисленных имён один лишь Добрыня Ядрейкович в то время, когда он путе­шествовал, был человеком светским, но и он, вернувшись на Русь, принял монашество. Путешествовали на первых порах люди материально обеспеченные, имевшие возможность содержать не только себя, но и свою «дружину», слуг, отправлявшихся с ними. Однако позже в числе путешественников в «святую землю» мы находим людей и из низших, необеспеченных социальных слоев; путешествия доставляли им выгоду, так как в пути они питались подаянием, а по возвращении на родину попадали в число приви­легированных церковных людей. К середине XII в. этот разряд путешественников сделался настолько многочисленным, что цер­ковь стала даже принимать против них меры запретительного характера: массовые отлучки с насиженных мест дезорганизо­вывали хозяйственную жизнь страны, и в своих запретах цер­ковь руководствовалась, очевидно, указаниями государственной власти.

Ходившие в «святую землю» назывались паломниками, пили­гримами, или каликами перехожими. Первое название присвоено им было потому, что они в воспоминание о «святых местах» обыч­но приносили с собой, возвращаясь домой, пальмовую ветвь; слово «пилигрим» происходит от латинского peregrinus, что значит пу­тешественник; наконец, каликами перехожими они именовались потому, что во время путешествия употребляли специальную обувь, греческое название которой было «калига».

Наиболее знаменательным с литературной точки зрения является «Хождение» в Палестину игумена Даниила, путешествовавшего между 1106 и 1108 гг.¹. В Палестине Даниил пробыл шест­надцать месяцев. Жил он преимущественно в Иерусалиме, в мона­стыре св. Саввы, откуда предпринимал путешествия по всей стране, имея в качестве своего руководителя «добраго вожа», од­ного из очень сведущих старцев того монастыря, в котором он остановился.

Путешествовал Даниил в ту пору, когда Палестина находилась в руках крестоносцев. Иерусалимский король Балдуин, стоявший во главе крестоносцев, оказывал Даниилу особое содействие в его разъездах по «святой земле». Это объясняется, видимо, тем, что Даниил наделён был дипломатическими полномочиями, связанны­ми с внешнецерковными отношениями Рима и русской церкви, а также с междукняжескими отношениями на Руси.

Основываясь на том, что Даниил упоминает реку Сновь, срав­нивая её с Иорданом, первоначально предполагали, что Даниил черниговского происхождения, так как река с этим именем проте­кает в пределах Черниговской земли. Однако впоследствии было указано на то, что реки с именем Сновь встречаются и в других местностях, в частности в пределах Воронежа. Всё же тот факт, что в «Хождении» упоминаются южные князья, а также особен­ности языка памятника заставляют предполагать южное происхо­ждение Даниила.

«Хождение» Даниила любопытно тем, что в нём сочетается точное описание топографии Палестины с обилием легендарного и апокрифического материала, почерпнутого путешественником отчасти из устных рассказов, отчасти из соответствующих книж­ных источников, с которыми он был, видимо, хорошо знаком ещё прежде, чем предпринял своё путешествие. Именно наличие в зна­чительном количестве этого легендарного и апокрифического ма­териала, а также в некоторых случаях лирическая окрашенность всего сочинения определяют литературное его значение. «Хожде­ние» пользовалось у нас очень большой популярностью и в большой мере предопределяло собой характерные особенности жанра благочестивых путешествий на русской почве. Широкое его рас­пространение объяснялось и тем, что оно написано языком, близ­ким к живому разговорному русскому языку. Оно дошло до нас приблизительно в ста списках, относящихся ко времени от XV до XIX вв.

Игумен Даниил начинает рассказ о своём путешествии с мо­тивировки его. Он пошёл в Иерусалим прежде всего для того, чтобы видеть «очима своима грешныма» те места, которые исхо­дил своими ногами Христос. Далее он предупреждает, как это часто делали древнерусские писатели, что не в состоянии расска­зать о виденном и слышанном так, как это нужно было бы, и про­сит не осуждать его за его худоумие и грубость: кто ходил по этим святым местам со страхом божиим и смирением, тот не погре­шит — но милости божией; он же неподобно ходил по святым ме­стам, во всякой лености, и слабости, и пьянстве, творя всякие неподобные дела.

Разумеется, мы имеем тут дело не с реальными фактами пове­дения Даниила, а с тем обычным самоуничижением грешника, ко­торое так типично для старинного религиозно настроенного пи­сателя.

Даниила побуждает к путешествию ещё одно обстоятельство: ему хочется рассказать тем, кто интересуется святыми местами и Палестиной, то, чего они не могли видеть своими собственными глазами, ибо не только тот спасётся, кто сам видел святыню, сам соприкасался с ней, но и тот, кто узнал о ней от других, делая в то же время добрые дела у себя дома.

Записи свои Даниил стал вести ещё на пути к Иерусалиму, начиная с Царьграда. В городе Ефесе он, по его словам, видел пещеру, где лежат тела семи отроков, спавших 360 лет, и тела трёхсот святых отцов. Тут Даниил поклонился гробу Иоанна Бо­гослова.

Подходя к Иерусалиму, Даниил увидел сначала столп Дави­дов, затем Елеонскую гору и церковь Воскресения, где находится гроб господень, а затем — и весь город. «И бывает тогда,— пи­шет он,— радость велика всякому христианину, видевши святый град Иерусалим, и ту слезам пролитье бывает от верных чело­век. Никто же бо можеть не прослезитися, узрев желанную ту землю и места святая вида (видя), идеже Христос бог нашь пре-терпе страсти нас ради грешных». Вслед за тем подробно описы-Р вается храм Воскресения и гроб господень в нём. За церковным алтарём находится «пуп» земли; в двенадцати саженях от него — Голгофа. «Видел» Даниил, как он говорит, также жертвенник Авраама, на котором Авраам принёс в жертву богу барана вместо сына своего Исаака; видел гроб богородицы, пещеру, в которой предан был Христос, и другую пещеру, в которой Христос начал учить своих учеников, и пещеры Иоанна Крестителя и Ильи-пророка, и пещеру, в которой Христос родился.

Много внимания Даниил уделяет реке Иордану. Вода в ней очень мутная и сладкая, и никогда от той воды не приключается никому ни болезнь, ни какая-либо пакость. В праздник крещения, когда на берегу Иордана собирается множество людей, Даниил ви­дел «благодать божию»: тогда дух святой нисходит на воды Иор­дана, и достойные люди видят его, остальные же не видят, сооб­щает игумен-путешественник, но в сердце каждого христианина бывает радость и веселие. Во всём подобен Иордан реке Снови. Любопытно, что, рассказывая о «свете небесном», сошедшем ко гробу Христа в страстную субботу, Даниил подчёркивает, что от света этого зажглись греческие лампады, а также лампада Даниила, поставленная им за Русскую землю, лампады же фряжские, т. е. латинские, не зажглись — их миновала «благодать божия».

В заключение Даниил рассказывает о том, как усердно он молил­ся за своих князей и за весь русский народ. Эта молитва была од­ной из целей его путешествия. Он говорит о себе как о представи­теле всей Русской зем\и, называя себя «игуменом русским». На пас­ху он ставит «кандило на гробе святемь от всея Русьскыя земля».

В описании своего путешествия Даниил сосредоточивается пре­имущественно на таких моментах, которые связаны с религиозными его интересами. Но наряду с этим он упоминает об особенностях природы Палестины и о некоторых видах промыслов, которые обратили на себя его внимание.

В «Хождении» очень чётко вырисовывается социальная физио­номия Даниила. Это игумен одного из богатых монастырей, имею­щий возможность совершить длительное и трудное путешествие, вступающий в непосредственное общение с иерусалимским ко­ролём Балдуином. Балдуин оказывает Даниилу самое большое расположение. Даниил выступает в «Хождении» как знатный, не­заурядный по своему положению человек, который обладает достаточными материальными средствами для того, чтобы платить за те услуги, какими он пользуется от тех, кто показывает ему раз­личные святыни в Палестине.

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

Драгоценнейший памятник старинной русской литературы — «Слово о полку Игореве» написано по поводу неудачного похода на половцев северского князя Игоря Святославича в союзе с его братом Всеволодом из Трубчевска, сыном Владимиром из Путив-ля и племянником Святославом Ольговичем из Рыльска. Поход состоялся в конце апре\я и в начале мая 1185 г. Помимо «Слова о полку Игореве», о нём рассказывается в летописях Лаврентьев-ской (сравнительно кратко) и в Ипатьевской (более подробно), а также в позднейших, зависящих от них. Как увидим ниже, «Слово» было написано вскоре же после похода. Открыто оно в конце XVIII в. собирателем и любителем древностей гр. А.И.Му­синым-Пушкиным в составе сборника, принадлежавшего Ярослав­скому архиерейскому дому и заключавшего в себе, кроме «Слова», «Хронограф», «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Русьскыя» и переводные «Сказание об Индийском царстве», повесть об Акире и «Девгениево деяние». «Слово» в этом сборнике стояло на предпоследнем месте. Первое сообщение об открытии «Слова» было сделано Херасковым в примечании к 16-й песни третьего издания его поэмы «Владимир», вышедшего в самом начале 1797 г. Затем об открытии «Слова» сообщил Ка­рамзин в октябрьской книжке гамбургского журнала «Spectateur du Nord» за 1797 г. Текст «Слова» с переводом на современный русский язык, со вступительной статьёй и примечаниями впервые был опубликован в 1800 г. в Москве Мусиным-Пушкиным в со­трудничестве с учёными-специалистами А. Ф. Малиновским и Н. Н. Бантышом-Каменским. Очевидно, вскоре же после откры­тия памятника с него была снята копия для Екатерины II '. В 1812 г., во время нашествия Наполеона, среди других рукописей Мусина-Пушкина, хранившихся в его московской библиотеке, по­гибла и хранившаяся там рукопись, содержавшая в себе «Слово о полку Игореве». Таким образом, погиб единственный старый список «Слова», и мы обладаем теперь лишь поздней екатеринин­ской копией с него конца XVIII в. и первопечатным текстом памятника, большинство экземпляров которого, сложенных в доме Мусина-Пушкина, также погибли, почему этот первопечатный текст и стал библиографической редкостью². В пору, когда над рукописью «Слова о полку Игореве» работали Мусин-Пушкин и его сотрудники, палеографические знания находились ещё в за­чаточном состоянии, и потому екатерининская копия и первопечат­ный текст «Слова» заключают в себе ряд таких чтений, ошибоч­ность которых не вызывает никаких сомнений. Показательно, что в ряде случаев чтения обоих текстов в деталях между собой разнятся: мусин-пушкинское издание исправило некоторые чтения, зафиксированные ранее в екатерининской копии. Однако несом­ненно, что ошибочные чтения имелись уже в самой рукописи «Слова». Филологическая и палеографическая критика екатерининской копии и первого издания «Слова» заставляет думать, что погиб­шая его рукопись относилась к XVI в., быть может, к его началу и следовательно, была отдалена от оригинала памятника более чем „а 300 лет.

Но дошедший до нас список восходил, разумеется, не непо­средственно к оригиналу, а к какому-то списку, в свою очередь переписанному с более раннего списка. Какое количество таких промежуточных списков отделяет единственную нам известную рукопись «Слова» от его автографа, трудно предположить, но сколько бы их ни было, много или мало (скорее мало, чем много), расстояние в 300 с лишним лет — слишком длительный период, за который столь своеобразный по стилю и столь богатый по сво­ему фактическому наполнению памятник неизбежно должен был подвергнуться порче и искажениям. Переписчику XVI в. очень многое из того, что и как сказано было в «Слове», в значитель­ной мере представлялось неясным и непонятным. Отсюда — не­малое количество тёмных мест в «Слове», которые в течение уже 150 лет пытаются разгадать многочисленные учёные—коммен­таторы памятника, русские и отчасти иностранные.

Погибший список «Слова» был написан, очевидно, в пределах Новгорода и потому отражает в себе фонетические особенности севернорусских говоров, сказывающиеся преимущественно в че­редовании шипящих и свистящих (шизый, русици, Словутицю, сыновъчя и др.). Орфография списка — искусственная: с одной стороны, удерживаются традиционные глухие (ъ, ь), в живом языке к тому времени уже утратившие свою звучность или пере­шедшие в о и е, причём ъ и ь путаются (първыхъ, ржуть, бежать, но зовутъ, брешутъ), с другой стороны, употребляется вошедшая в моду, начиная с XV в., болгарская орфография, с постановкой глухих после плавных (плъкъ, влъкъ, Хръсови, пръвый), нередко с той же путаницей глухих (пръвое, пръсты, чръный), а также с постановкой после гласных нейотированных гласных (вещы, Konia , cia ).

На первых порах, ещё до гибели рукописи «Слова», сделано было несколько переводов его, в том числе стихотворных, на со­временный русский язык. Немногочисленные попытки изучения «Слова» сводились преимущественно к комментированию отдель­ных его тёмных мест. Вскоре же после издания памятника стали раздаваться голоса скептиков, отрицавших его древность. Были Даже такие крайние отрицатели подлинности «Слова», которые усматривали в нём подделку не то самого Мусина-Пушкина, не то Карамзина. Недоверие к «Слову» как подлинному памятнику не было поколеблено у некоторых упорных скептиков, несмотря на то, что ещё в 1813 г. К. Ф. Калайдовичем была открыта при­писка к псковскому Апостолу 1307 г., в которой, в подражание одной фразе «Слова о полку Игореве», читается: «При сих кня-зех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в кня-зех которы, и веци скоротишася человеком», а в 1838 г. было опу­бликовано старинное «Поведение и сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича», несомненно, косвенно отразившее на себе влияние «Слова».

К числу этих скептиков принадлежали в особенности Каче-новский и Сенковский, до середины 50-х годов высказывавшиеся против подлинности «Слова». Скептическое отношение к нему в 30—40-х годах было лишь частным проявлением скептического отношения группы историков и критиков к далёкому прошлому русской истории, которое представлялось им как эпоха куль­турно очень бедная. Специально же в отношении «Слова» скеп­тиками главным образом ставилось на вид, с одной стороны, от­сутствие в древней русской литературе памятников, хотя бы сколько-нибудь по своим художественным качествам прибли­жающихся к нему, с другой — указывались особенности его языка, будто бы не находящие себе параллелей в языке древней­ших русских памятников. Такое упорное нежелание со стороны некоторых исследователей «Слова» признать его подлинность по­будило их противников для обоснования своей положительной точки зрения на памятник тщательнее и настойчивее заняться изучением предшествовавшей и современной «Слову» древней русской литературы и старого русского языка. В результате этих изучений уже к 40-м годам выяснилась с полной очевидностью неосновательность позиции скептиков, окончательно подорван­ной после того, как в 1852 г. открыта была «Задонщина», напи­санная под сильнейшим влиянием «Слова» и датируемая концом XIV в.

После утраты рукописи «Слова» защитники его подлинности сосредоточивались преимущественно на анализе его языковых особенностей, на толковании его отдельных мест и на историче­ских комментариях к нему. Параллельно печатались исправлен­ные тексты «Слова» и прозаические и стихотворные его переводы на современный русский язык. Таковы работы Я. Пожарского (1819), П. Буткова (1821), Н. Грамматина (1823), Н. Арцыбашева (1826) и др. Этими работами, несмотря на их во многих случаях филологическую и историко-литературную наивность, было положено начало изучению «Слова». Лексику его иногда возводили к польскому словарю, его нередко трактовали с точки зрения поэтики оссиановских песен или героических классических поэм, но за всем этим были и реальные достижения в разгадке исторического и филологического существа памятника.

С 30-х годов делаются попытки изучения «Слова о полку Иго-реве» в связи с устной поэзией. В 1835 г. М. Максимович читает в Киевском университете специальный курс по «Слову» и вслед за тем публикует ряд статей, ему посвященных, в которых он осо­бенно подробно сосредоточивается на установлении связи «Слова» в его стиле и символике с народной поэзией, главным образом с украинской (эти и позднейшие статьи Максимовича о «Слове» перепечатаны в третьем томе его собрания сочинений, Киев, 1880, стр. 498—660). В 1836 г. над «Словом» сосредоточенно работал Пушкин. Он внимательно просмотрел очень удачный стихотвор­ный перевод его, сделанный Жуковским в 1817—1819 гг. (при жизни Жуковского не напечатанный), и сделал на нём ряд поме­ток, а также начал писать статью о «Слове», в которой реши­тельно возражал против скептического отношения к памятнику и предложил несколько объяснений отдельных его мест. Смерть прервала работу Пушкина над «Словом».

В 1844 г. Д. Дубенский издал «Слово о полку Игореве», объ­яснённое по древним письменным памятникам. Это издание, по­мимо публикации текста «Слова» и его перевода, с одной стороны, подводило итоги предшествующему его изучению, с другой — представляло собой очень детальный грамматический, историче­ский и историко-литературный его комментарий, для которого при­влечены были материалы и пособия, ранее комментаторами не привлекавшиеся. Основной задачей Дубенского было доказать подлинность памятника; во взгляде на происхождение «Слова» он предвосхитил позднейшую ошибочную работу Вс. Миллера, высказываясь за южнославянские его источники.

В связи с изданием Пекарским екатерининской копии появи­лось в 1866 г. первое, а в 1868 г. второе издание «Слова о полку Игореве», принадлежащее Н. С. Тихонравову. Сличение екатери­нинской копии с первопечатным текстом «Слова» дало возмож­ность Тихонравову путём умозаключений палеографического ха­рактера внести ряд исправлений в мусин-пушкинский текст па­мятника и определить время написания дошедшего до нас его списка (конец XVI в., как думал Тихонравов). В комментарии к тексту сделаны сопоставления «Слова» с письменными памят­никами и с произведениями устного творчества, главным образом великорусского. Несмотря на то что издание предпринято было Тихонравовым в качестве пособия для учащихся, оно было суще­ственным шагом вперёд в изучении памятника и оказало влияние на последующие работы о «Слове».

Труды над «Словом», преимущественно Максимовича, Дубен-ского и Тихонравова, в очень большой мере подготовили в 70— 80-х годах почву для всестороннего его изучения. Этому весьма способствовало, помимо выступления в ту пору ряда крупных литературоведов, значительное накопление историко-литератур­ного и фольклорного материала, привлечённого для уяснения раз­личных проблем, возникавших в процессе изучения «Слова». В 1870 г. в журнале «Заря» появился стихотворный перевод его, принадлежащий Аполлону Майкову. По своим качествам этот перевод не утратил своей ценности и до настоящего времени. Пре­жде чем взяться за него, Майков внимательно изучил основную литературу, посвященную памятнику, и в примечаниях к переводу предложил ряд объяснений трудных мест «Слова».

В 1878 г появилась книга Потебни «Слово о полку Игореве. Текст и примечания» (переиздана в 1914 г.). По своей основной направленности она представляет собой как бы опровержение исходных положений вышедших в 1875 и 1877 гг. книг о «Слове» П. П. Вяземского и Вс. Миллера, рассматривавших «Слово» как продукт чужеземных влияний (греческих, болгарских), и отчасти статьи А. Веселовского, в основном сочувственно расценившего книгу Вс. Миллера. Потебня считает «Слово» произведением лич­ным и письменным; он усматривает в нём книжные элементы, но возражает против того, что «оно сочинено по готовому византий-ско-болгарскому или иному шаблону» (намёк на точку зрения Вс. Миллера), а. напротив, утверждает, что «мы не знаем другого древнерусского произведения, до такой степени проникнутого народно-поэтическими элементами», как «Слово». Потебня при­водит к «Слову» большое количество параллелей из славянской народной поэзии, особенно украинской и великорусской, подтвер­ждающих его точку зрения. Наряду с этим он пытается вскрыть мифологические элементы памятника. Что касается текста «Сло­ва», то Потебня полагал, что дошедший до нас список его «ведёт своё начало от черновой рукописи, писанной самим автором или с его слов, снабжённой приписками на полях, заметками для па­мяти, поправками, вводившими переписчика (быть может, конца XIII в. или самого начала XIV в.) в недоумение относительно того, куда их поместить. Кроме того, Потебня предполагал, что в текст внесены глоссы одного или более чем одного переписчика. Все эти соображения заставили Потебню, помимо поправок к тек­сту, делать в нём перестановки и исключения тех мест, которые он считал приписками на полях, вставками и глоссами. Несмотря на ряд остроумных соображений, Потебня, естественно, не мог удер­жаться от таких операций с текстом «Слова», которые являются в большей своей части произвольными и субъективными.

Из работ о «Слове», появившихся в 70-х годах, имеют значе­ние книги Ом. Огоновского (Львов, 1876) и А. Смирнова (два выпуска, Воронеж, 1877 и 1879). В первой из них подробно пе­ресмотрены все предыдущие попытки исправления текста «Слова» и сделаны новые; самый текст тщательно комментирован истори­чески и литературно и сопоставлен с произведениями устной поэзии, преимущественно украинской. Стоя на националистиче­ских позициях, Огоновский тенденциозно относит «Слово» к па­мятникам специально украинской литературы. Первый выпуск книги Смирнова посвящен обзору литературы «Слова» до 1876 г.; обзор сделан подробно, но не систематично. Во втором выпуске помещены комментарии к тексту с пересмотром объяснений его в предшествующей литературе, с новыми исправлениями и толко­ваниями трудных мест, а также сделана попытка установить от­ношение «Слова» к великорусской народной поэзии и её языко­вым особенностям. Автор, кроме того, прослеживает судьбы «Сло­ва» в последующей старинной русской литературе.

В значительной мере сводкой всего добытого в изучении «Слова» является трёхтомная работа Е. Барсова «Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси» (1887—1889). Третий том посвящен лексикологии «Слова», доведённой, однако, лишь до буквы «М» включительно. Несмотря на ряд дефектов этого труда, отмеченных критикой (недостаточ­ная филологическая подготовка автора и вытекающая отсюда не­достаточная критичность суждений, субъективизм в подходе к материалу, преувеличенная оценка некоторых документов, как например, только что открытых тогда бумаг Малиновского), он всё же в литературе о «Слове» представляет собой, главным обра­зом благодаря обилию материала, очень заметное явление. Барсов смотрит на «Слово» как на памятник дружинной литературно-по­вествовательной школы и пытается связать в соответствии с этим «Слово» с оригинальными (главным образом летопись) и пере­водными памятниками типа воинской повести. В последнем случае сопоставления Барсова не лишены, однако, методологических про­махов. Полезен словарь к «Слову», составленный Барсовым и, к сожалению, не законченный им.

Всеми указанными работами многие проблемы, связанные с изучением «Слова», были в значительной степени не только намечены, но и разрешены, поскольку это позволял сделать единственный поздний и притом далеко не исправный список па­мятника. Дальнейшие многочисленные работы по «Слову» со­средоточивались преимущественно на уяснении частных вопросов, возникавших в процессе углублённого его научного обследования (ритмика и композиция «Слова», отношение его к западноевропей­скому эпосу, язык «Слова» и, в частности, восточные языковые его элементы, тёмные его места и т. д.) '. В советском марксистском литературоведении впервые на твёрдую почву поставлено изуче­ние идейно-политического содержания «Слова».

Одну из последних по времени попыток дать критический текст «Слова» и детальный к нему комментарий на основе всего, что сделано предшествовавшими исследователями и в результате собственных разысканий, представляет собой книга В. Н. Пе-ретца «Слово о полку 1горев1м. Пам'ятка феодально! Украши-Pyci XII вшу», Кшв, 1926, не свободная, однако, от некоторых ошибочных принципиальных положений, главным образом в трак­товке «Слова» как памятника «Украши-Pyci» и в объяснении взаимоотношения «Слова» и народной поэзии. Как наиболее круп­ные работы по «Слову» за последнее время должны быть указаны: «Слово о полку Игореве». Редакция древнерусского текста и пере­вод С. Шамбинаго и В. Ржиги. Переводы С. Шервинского и Геор­гия Шторма. Статьи и комментарии В. Ржиги и С. Шамбинаго, изд. «Academia», M.— Л., 1934, а также книга А. С. Орлова «Слово о полку Игореве» (второе издание, М.-— Л., 1946), заклю­чающая критически проверенный текст памятника, его перевод на современный русский язык, анализ его стилистического строя, а также палеографических особенностей погибшего списка «Слова» и текстологический и исторический комментарий к нему. В научно-популярной серии Академии наук СССР напечатана содержа­тельная книга Д. С. Лихачёва «Слово о полку Игореве», изд. 2, М—Л., 1955. Впервые язык «Слова» всесторонне исследован С. П. Обнорским в его книге «Очерки по истории русского лите­ратурного языка старшего периода», М.— Л., 1946.

В мае 1938 г. народы Советского Союза торжественно празд­новали семьсотпятидесятилетний юбилей гениального памятника русского героического эпоса. На всём пространстве Союза этот знаменательный юбилей вызвал живейший отклик и на многочис­ленных собраниях, посвященных торжеству, и в газетных и жур­нальных статьях, и в специальных изданиях. Едва ли не все выходящие в СССР газеты, не только общие, но и специальные, отозвались на своих страницах на юбилейную дату «Слова». Во всех этих отзывах отмечались неувядаемая художественная сила «бессмертного творения древней русской литературы» («Правда») и его высокое патриотическое одушевление, созвучное нам, совет­ским гражданам. Наряду с юбилейными статьями общего харак­тера в печати появился и ряд специальных исследований о «Слове» и новых его стихотворных переводов, сделанных не только на русский язык, но и на языки братских народов СССР '. В связи с юбилеем были организованы выставки, из которых наибольшее значение имела выставка в Государственном литературном музее в Москве. В 1950 г. наша страна широко отметила стопятидесяти-летие со времени выхода в свет первого издания «Слова». Из юбилейной литературы, связанной с этой датой, особенно следует выделить всесторонне комментированное издание памятника в се­рии Академии наук СССР «Литературные памятники» (М.— Л., 1950) и сборник исследований и статей «Слово о полку Игореве», под ред. В. П. Адриановой-Перетц, изд. АН СССР, М.—Л., 1950.

Обильная литература о «Слове» существует не только на русском и украинском, но и на многих иностранных языках. Существует и значительное количество переводов «Слова» на эти языки. Из иностранной литературы, посвященной «Слову», особенно следует отметить книгу «La geste du prince Igor, epopee russe du douzieme siecle. Texte etabli, traduit et commence sous la direction d'Henri Gregoire, de Roman Jakobson et de Marc Szeftel, assistes de I. A. Ioffe» («Annuaire de L'institut de philologie et d'histoire orientales et slaves», tome VIII (1945—1947), New Iork, 1948 (здесь приведены и прозаические переводы «Слова» на французский и английский язык и стихотворный перевод на поль­ский язык Ю. Тувима), а также книгу «Staroruski ep Slovo о polku Igoreve. Slovensko izdajo priredil Rajko Nachtigal», Ljubljana, 1954 (здесь и перевод «Слова» на словенский язык), а также книги: Justinia Besharov, Imagery of the Igor' Tale in the light of byzantino-slavic poetic theory, Leiden, 1956, u Slavomir_v Wollman, Slovo о pluku Igorove, jako umelecke dilo, «Rozpravy Ceskoslovenske Akademie ved», rocnik 68, Rada SV, seilt 10, 1958.

Столкновение русских с половцами, описанное в «Слове о пол­ку Игореве», было далеко не первым и не последним. Нападениям половцев Русь начала подвергаться более чем за сто лет перед этим—с 1061 г., а прекратились они лишь перед самым нашест­вием татар, покоривших половцев и частично вливших их в свои полчища. С начала XII в. Русь перешла в наступление против степных кочевников и нанесла им ряд сокрушительных ударов. Особенно прославился своими походами на половцев Владимир Мономах. С 1103 по 1116 г. им было предпринято против них четыре похода, в результате которых половцы были отброшены за Дон и частично — на Кавказ. Дело Мономаха продолжал сын его Мстислав. Но со смертью Мстислава (в 1132 г.) наблюдается новое усиление половцев.

За два столетия насчитывается свыше сорока опустошитель­ных половецких набегов на Русскую землю, не считая бесчислен­ного количества набегов мелких. Русь испытывала тяжёлые потрясения от вражеских нашествий. Никакие договоры и согла­шения не гарантировали её от внезапных вторжений кочевников.

Не помогали даже брачные союзы, заключавшиеся между рус­скими и половцами.

С половины XII в. половцы стали особенно сильно тревожить русские земли. В 1170 г., за пятнадцать лет до похода Игоря, на съезде южных русских князей шла речь о том, как совместными усилиями бороться с врагами. Князь Мстислав Изяславич, при­зывая князей поскорбеть о Русской земле и о своей отчине и дедине, так говорил о половцах, постоянно нарушавших клятву: «А уже у нас и Гречьский путь изъотимают, и Соляный (Крым­ский), и Залозный (на Дунай)». Тяжесть положения усугуб­лялась непрерывными княжескими усобицами, в которых за­частую князья, сводя свои личные счёты, прибегали к половецкой помощи.

В основном всё это больше всего было причиной ослабления Киевской земли, которая со второй половины XII в. стала явно клониться к политическому и экономическому упадку, сильнее все­го сказавшемуся в пору татарских нашествий. Уже после разорения Киева войсками Андрея Боголюбского в 1169 г. киевский велико­княжеский стол и Киевская земля потеряли своё первенствующее политическое значение. Киев продолжал импонировать русским князьям, в сущности, лишь привычным представлением о нём как о традиционном центре русской государственности и русской куль­туры. По своему политическому влиянию и по степени военной мощи Киевское княжество значительно уступало теперь княжест­вам Суздальскому и Галицко-Волынскому.

Неудача игорева похода и сама по себе, и в условиях современ­ной походу исторической обстановки должна была ощущаться как событие особенно тягостное, несравнимое с предшествующими не­удачами русских князей в борьбе со степью. Поражение Игоря было неожиданным не только для него самого, но и для его совре­менников. Он приобрёл себе репутацию ненавистника половцев и счастливого победителя их в нескольких столкновениях с ними. Первая победа Игоря над ними относится к 1174 г., когда он мно­гих половцев побил, а многих взял в плен. В 1183 г. Игорь дважды победил степняков. В феврале 1185 г. он собирался помочь киевско­му князю Святославу в его походе на половцев, говоря: «Не дай бог нам отрекаться от войны с погаными: поганые всем нам общий враг». Но гололедица неожиданно помешала ему осуществить своё намерение.

Однако через месяц с небольшим после этого Игорь отправился на половцев со своими союзниками без сговора с киевским князем Святославом. Планы северских князей простирались очень далеко: они надеялись, видимо, отвоевать у половцев утраченную Тьмута­ракань. По крайней мере бояре в «Слове о полку Игореве», толкую­щие Святославу его «мутный сон», говорят о том, что два сокола (т. е. Игорь и Всеволод) слетели с отцовского золотого стола, чтобы поискать города Тьмутаракани или испить шеломом из Дона.

И всем этим гордым замыслам суждено было потерпеть жестокое крушение. Первое столкновение игоревых войск со степью, как мы уже знаем, было успешно для русских. Но вслед за тем для русских наступила тяжёлая расплата. На следующее утро войска Игоря ока­зались окружёнными со всех сторон половцами. Трёхдневная битва закончилась полным разгромом игоревых полков. Автор «Слова» припоминает прошлые битвы русских князей с вражескими силами, но такой кровавой, как эта, не припомнит.

Поражение, испытанное Игорем в 1185 г., было действительно очень тяжёлым: все четыре князя были взяты в плен, большая часть дружины перебита, а все, кто уцелел, также попали в плен. Никогда ещё, судя по летописным известиям, не кончались так печально для русских их походы против половцев: ни разу ещё русские князья не становились их пленниками.

Вслед за победой над Игорем половцы ринулись разорять Рус­скую землю. Недаром автор «Слова» говорит, что посев, засеянный Игорем, горем взошёл по Русской земле. Ипатьевская летопись рас­сказывает о том, как, разбив Игоря, половцы возгордились и приго­товились идти на Русскую землю. Между ними завязался спор, в каком направлении двигаться. Хан Кончак звал идти на Киев, где побиты были половцы и хан Боняк, другой же хан — Гза — настаи­вал на том, чтобы идти в Посемье, где остались одни лишь женщи­ны и дети. Там приготовлен для половцев полон, и можно брать города «без опаса». Не договорившись друг с другом, ханы направи­лись в разные стороны. Кончак по дороге к Киеву пошёл на Перея-славль и осадил город. Переяславский князь Владимир Глебович, мужественно защищавшийся, был тяжело ранен. От Переяславля Кончак пошёл на город Римов, разорил его, взял большое количест­во пленных и вернулся восвояси; Гза же пошёл на Путивль, повоевал его, пожёг сёла, сжёг и острог у Путивля и после этого тоже вернул­ся в половецкие степи.

«Слово о полку Игореве» говорит также о том потрясении, какое пережито было Русской землёй вследствие поражения Игоря. «По­ганые» после этого со всех сторон приходили с победами на землю Русскую. Застонал Киев от печали, а Чернигов от напастей. Тоска разлилась по Русской земле, печаль обильная текла средь земли Русской. Князья заняты были раздорами, а «поганые» рыскали по Русской земле. Святослав киевский скорбит о разорении Римова и о ранах Владимира Глебовича.

Тяжесть неудачи Игоря была тем сильнее для Русской земли, что эта неудача чрезвычайно подорвала значение блестящей победы над половцами, незадолго до этого одержанной коалицией русских князей во главе со Святославом. Наступило, наконец, долгожданное замирение Ольговичей с Мономаховичами, и они общими силами на­несли сокрушительный удар своим злейшим врагам.

Судя по Ипатьевской летописи, Святослав в союзе с другими князьями одержал ещё две крупные победы над половцами. После этого могло казаться, что враг обессилен и что Киевская земля, страдавшая от непрестанных набегов степняков, ослабленная и те­рявшая свой политический престиж, получила надежду на политиче­ское возрождение. Но надежда эта была сильно подорвана разгро­мом игорева войска, после чего вновь усилились набеги половцев на Русскую землю. Этим объясняется энергичная попытка Святослава объединить нескольких русских князей, для того чтобы ликвидиро­вать последствия игоревой неудачи; этим объясняется и тот живой отклик на события, который мы находим у автора «Слова», своим талантом и силой своего гражданского чувства задумавшего послу­жить интересам родной земли. Он был страстным патриотом Киев­ской земли, болевшим её горестями и помышлявшим о восстановле­нии её былого авторитета и былого положения — центра русской государственности. Ещё недавно происходившие распри Ольговичей и Мономаховичей ему представляются изжитыми, и он зовёт тех и других для общего дела — защиты Русской земли под руковод­ством киевского князя Ольговича, преодолевшего свои былые родо­вые симпатии и пристрастия и борющегося за общее достояние «Даждь-божья внука» — русского народа.

Однако благополучие Киевской земли для автора «Слова» было неотделимо от благополучия всей Русской земли в целом, всего русского народа. Его патриотические чувства к родному Югу соче­тались у него с патриотизмом общерусским и питали этот патрио­тизм. На защиту Руси от половцев он призывает не только тех князей, землям которых непосредственно угрожали половецкие вторжения, но и тех, которым этих вторжений нечего было опа­саться,— Всеволода III суздальского, Ярослава галицкого.

В судьбах Киевской земли конца XII в. военная катастрофа, постигшая Игоря, наиболее дальновидными современниками долж­на была рассматриваться как тяжёлое испытание, как своего рода последнее предупреждение князьям, действовавшим вразброд, а по­рой ещё и затевавшим усобицы. «Слово о полку Игореве» было актом вмешательства поэта-гражданина в события, которые в его сознании могли быть роковыми для Русской земли. Серьёзность и напряжённость политической обстановки в Киевской Руси ввиду усиления вражеской опасности, ещё совсем недавно как будто устранённой, и породила на свет вскоре же после игорева похода облечённый в замечательную поэтическую форму, говоря словами Маркса, «призыв русских князей к единению как раз перед наше­ствием собственно монгольских полчищ».

«Слово о полку Игореве» даёт живую картину феодального строя Руси в XI—XII вв., особенно в характеристике князей и дру­жины. Игорь и Всеволод выступают перед нами в качестве рыца­рей, для которых честь и слава являются главными двигателями в их поведении. Игорь обращается к своей дружине: «Братья и дружина! Лучше уж убитыми быть, чем полонёнными быть... Хочу копьё преломить на краю степи Половецкой с вами, русичи; хочу голову свою сложить, либо испить шеломом Дона». По словам Свя­тослава киевского, сердца обоих братьев «из твёрдого булата ско­ваны и в отваге закалены». Рыцарская отвага, храбрость, воинская доблесть отличают Игоря, ещё больше—его брата буй-тура Все­волода, также князей Бориса Вячеславича и Всеслава Полоцкого. О Романе, князе владимиро-волынском, в «Слове» сказано: «Вы­соко паришь на подвиг в отваге, словно сокол, по ветру летящий, стремящийся птицу смелостью одолеть». Дружина Игоря ищет себе чести, а князю — славы. И это дважды подчёркивается в «Сло­ве». Всеволод так говорит о своей дружине: «А мои-то куряне — испытанные воины: под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены; пути им ведомы, овраги им знакомы, луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли отточены; сами скачут, словно серые волки в поле, ища себе чести, а князю — славы». Обращаясь к Рюрику и Давыду, автор говорит: «Не у вас ли храбрая дружина рыкает, словно туры, раненные саблями калё­ными в степи неведомой?»

В «Слове» мы находим выразительные и одушевлённые образы исторических деятелей старой Руси, необыкновенно удачно запё­чатлённых сплошь и рядом буквально лишь в нескольких словах. Нужно было отличаться большим историческим и психологиче­ским чутьём, чтобы так мастерски зарисовать целую группу исто­рических портретов, как это сделал автор «Слова», говоря не толь­ко о своих современниках, но и о тех, кто жил и действовал задол­го до поэта. Едва ли в истории мирового героического эпоса мы можем указать что-либо равное «Слову» по степени отражения реальной действительности.

Автор «Слова», возможно выходец из Черниговской земли, близкий к Ольговичам, судя по содержанию памятника, был воин, дружинник скорее всего киевского князя Святослава, но ему близки и понятны не только бранные подвиги закалённых в боях воинов: он понимает и братское чувство жалости к утомлённому боем брату, и горе матери, оплакивающей утонувшего юного сына, и преданную любовь супруги, заклинающей силы природы помочь возвращению на родину её мужа. Он суров, когда говорит о врагах своей родины и когда порицает князей, зачинателей усобиц и раздоров, и лири­чески мягок и сострадателен, когда говорит о тех, кто близок его сердцу и в ком он принимает живое человеческое участие.

Стоя на передовых позициях своего времени, защищая общена­родные интересы, автор «Слова» окружает киевского князя орео­лом политического авторитета для всей Русской земли. Он неодоб­рительно относится к губительной затее Игоря и вместе со Свя­тославом скорбит о его неудаче, дорого обошедшейся русскому народу. Но стремясь не к разобщению сил, не к разъединению князей, а к их сплочению во имя общей цели, он говорит об Игоре Всеволоде так, чтобы вызвать у князей участие к судьбе их собратьев, и без того жестоко поплатившихся за свой невоздержан­ный воинский пыл. Он отдаёт должное мужеству и отваге обоих, подчёркивает их рыцарскую неустрашимость и воинственность их дружины и всем, что повествует об Игоре и Всеволоде и об их судьбе, старается внушить симпатию и расположение к постра­давшим неудачникам и тем крепче сплотить князей в их отпоре половцам. А когда Игорю удаётся бежать из плена, автор с ра­достью говорит о его возвращении на Русь. Патриотическое чувство поэта удовлетворено тем, что в княжескую семью вернулся из неволи хоть и незадачливый, но храбрый воин, который, по «Сло­ву», минуя свой удел, направляется прямо в Киев к Святославу и этим как бы искупает своевольный поступок по отношению к стар­шему князю '.

Характерные черты «Слова о полку Игореве» как художествен­ного произведения особенно наглядно уясняются при сопоставле­нии его с повестью о походе Игоря Святославича на половцев, вошедшей в Ипатьевскую летопись. Летописная повесть передаёт последовательно все основные подробности похода Игоря, разоре­ние половцами русских городов после поражения игорева войска и возвращение Игоря из плена. Она проникнута в значительной степени благочестивым христианским настроением, и это благоче­стие отличает в первую очередь самого Игоря. Увидев в пути зат­мение солнца, Игорь утешает дружину тем, что тайны божией никто не знает, а всякое знамение — от бога, «творца всему миру». Победу русских над половцами при первом столкновении с ними Игорь объясняет помощью божией, поражение же, наступившее после победы,— наказанием божиим за убийства и кровопролития, учинённые им в Русской земле.

«Слово» стремится не к передаче последовательных моментов игорева похода и возвращения Игоря из плена, а к возбуждению прежде всего чувства жалости и участия к игоревои беде и к уясне­нию всего происшедшего в плане определённой политической ситуа­ции. С этой целью автор «Слова» даёт ряд сменяющих друг друга лирических картин, в которых фактический элемент отходит на задний план и уступает место образному описанию отдельных наи­более драматических моментов, связанных с судьбой Игоря и его войска. В авторе «Слова» сказывается христианин, но специально христианскими, тем более благочестивыми чувствами и настрое­ниями он не наделяет ни одного из персонажей «Слова». В нём больше, чем в любом другом русском памятнике, присутствуют элементы языческой мифологии.

Колеблясь, как начать ему повесть о походе игоревом — «по былинам сего времени», т. е. в соответствии с историческими по­вестями своего времени, или по «замышлению Бояню», т. е. так, как воспевал подвиги князей поэт, живший во второй половине XI и в начале XII в., автор «Слова» решает выбрать первый путь, не стремясь угнаться за буйной фантазией Бояна, который если хотел кому сочинить песнь, то «растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками». Но на словах отка­завшись следовать за Бояном, автор то и дело идёт по его стопам и вместо традиционной воинской повести создаёт одновременно страстную лирическую песню и волнующее публицистическое про­изведение, сам становясь судьёй не только настоящего, но и про­шлого русской истории, неоднократно отвлекаясь от описаний, что­бы перейти к рассуждениям и размышлениям. Точные факты его не интересуют, ему важнее передать общее впечатление от событий и заставить читателя пережить и прочувствовать их. В повести Ипатьевской летописи точно рассказано, как произошло первое столкновение русских с половцами, и как бы мимоходом указано на то, что русские взяли пленных. В «Слове», как и в Лаврентьев-ской летописи, не сообщается никаких подробностей этого первого столкновения, но зато со всей гиперболической роскошью в нём описаны плоды игоревои победы, её богатые трофеи: красные девы половецкие и с ними золото и всякие драгоценные ткани, захва­ченные в таком изобилии, что ими можно было мостить мосты по болотам и топким местам. Вслед за сообщением о первом, удачном для русских столкновении с половцами в Ипатьевском списке лето­писи также идёт достаточно подробное описание битвы с ними, окончившейся для русских поражением. В «Слове» мы почти не найдём точных фактов, относящихся к битве, зато в нём с художе­ственной выразительностью переданы весь её драматизм и всё её необычайное напряжение. «Земля гудит, реки мутно текут, пыль поля покрывает... С утра до вечера, с вечера до рассвета летят стрелы калёные, гремят сабли о шеломы, трещат копья булатные в степи неведомой, среди земли Половецкой».

Как и автор летописной повести, автор «Слова» отмечает осо­бенную храбрость Всеволода. В Ипатьевской летописи говорится том, что «Всеволод не мало мужества обнаружил», что он «так бился! что и бывшего у него оружия ему не хватило». Этой сдер­жанной похвале Всеволоду в «Слове» соответствует настоящий его апофеоз, написанный в патетически-восторженных тонах: как ярый тур, он стойко обороняется, прыщет на врагов стрелами, гремит о шлемы мечами булатными. Куда этот тур поскачет, сверкая своим золотым шлемом, там лежат поганые головы половецкие, там рассечены его саблями калёными шлемы аварские.

Впечатление трагизма событий усиливается от сопоставления их с давними событиями поры зачинателя княжеских раздоров и меж­доусобиц Олега Святославича, когда погибало достояние русского народа, когда по Русской земле редко перекликались пахари, но часто вороны граяли, деля между собой трупы, а галки свою речь говорили, летя на поживу. Тяжко было Русской земле в пору Олега Святославича, но так тяжко, как теперь, никогда не было и такой рати не слыхано.

Для сопоставления летописной повести по Ипатьевскому спи­ску со «Словом» остановимся ещё на одном общем для них моменте повествования. Летописная повесть в очень реальных, хоть и не лишённых лиризма подробностях передаёт о том, как стало извест­но Святославу о поражении Игоря: он пришёл к Новгороду-Северскому, желая идти на половцев к Дону на всё лето, и тут-то он узнал впервые о том, что его двоюродные братья — Игорь и Всеволод — сами отправились против половцев, и ему стало досадно; затем, придя к Чернигову, он от Беловолода Просовича, видимо, участника игорева похода, услышал о поражении братьев и со вздохом, утирая слёзы, стал упрекать князей, чья невоздер­жанная молодость отворила ворота в Русскую землю врагам, кото­рых он год назад обессилил. «Но воля господня да будет во всём,— заканчивает он свою речь; — как раньше я досадовал на Игоря, так теперь ещё больше жалею я Игоря, брата моего». После этого Святослав шлёт весть о поражении Игоря к соседним князьям, призывая их на помощь в борьбе с половцами.

И это фактическое, близкое к реальной действительности по­вествование под пером поэта, написавшего «Слово», приобретает новые поэтические и публицистические подробности. Святослав пока ещё ничего не знает о поражении Игоря, но злое предчув­ствие уже томит его. Он видит мутный сон, предвещающий ему недоброе, но значение этого сна ему самому пока ещё неясно. Автор «Слова» пользуется приёмом издавна, ещё начиная с Библии, использованным и в устной поэзии и в литературных памятниках. В соответствии со всем стилем «Слова» сон Святослава разъяснён не путём буквальных, реальных соответствий, а метафорически: «Ведь два сокола слетели с отцовского золотого стола, чтобы по­искать города Тьмутаракани либо испить шеломом Дона. Уж соко­лам крылышки подрезали поганых саблями, а самих опутали путами железными» и т. д. Вслед за этим идёт «золотое слово» Святослава, содержащее укоры Игорю и Всеволоду, по духу и по смыслу близкие к тем укорам, которые Святослав произносит по адресу тех же князей в повести Ипатьевской летописи. Но далее краткое сообщение летописной повести, говорящее о том, что Святослав побуждает соседних с Игорем русских князей прийти на помощь для отпора половцам, под пером автора «Слова» превращается в патетическое обращение ко всем наиболее сильным русским князьям, трижды прерываемое лирическим рефреном: «за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святславлича».

Непосредственно после этого следуют исторические припоми­нания автора. По аналогии с усобицами нынешних князей, губя­щих Русскую землю, ему приходят на память князья полоцкие, повинные в том же грехе. Сначала автор говорит о гибели храб­рого Изяслава Васильковича, не поддержанного другими князьями и павшего два года назад в бою с половцами, затем переносится мыслью к его деду Всеславу, воину-авантюристу, энергичному участнику междукняжеских столкновений и раздоров, относительно которого Боян составил припевку: «Ни хытру, ни горазду, ни пти-цю горазду суда божия не минути». И вся эта часть «Слова» заканчивается горестным восклицанием автора: «О, стонати Рус­ской земли, помянувше первую годину и первых князей!» Ему жаль, что «старого» Владимира нельзя было навеки удержать у киевских гор, что русские князья теперь поделили его стяги, что врозь раз­веваются их знамёна.

Это историческое припоминание, как и то, которое сопровож­дает описание второй, злополучной битвы Игоря с половцами ri раскалывает самое описание на две части, а также авторские лири- ij ческие излияния очень показательны для композиции «Слова». Они иллюстрируют вмешательство автора в события, личную авторскую оценку, которая всё время сопровождает рассказ о собы­тиях. Фигура автора не уходит, таким образом, из поля нашего зрения на протяжении всего повествования.

«Слово о полку Игореве» совмещает в себе жанры ораторского произведения, воинской исторической повести, героической песни.

Отсюда и наименования его самим автором то «словом», то «песнью», то «повестью». Жанровые признаки повести и песни в «Слове» самоочевидны, но в нём присутствуют и особенности, свойственные ораторскому жанру и сказывающиеся прежде всего в непосредственном обращении автора к своим слушателям и чита­телям. С обращения и начинается «Слово». Своих слушателей или читателей автор называет «братиями», т. е. так, как называет их любое древнерусское «слово»: «Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о полку Игореве, Игоря Святославлича?» И далее такое обращение повторяется ещё пять раз. Начав «Слово» с обращения, автор обращением его и закан­чивает, предлагая, после того как была пропета слава старым князьям, пропеть её и молодым и заключая всё произведение обыч­ным для всех древнерусских «слов» «аминем». Автор «Слова», таким образом, всё время стоит в позиции оратора, говорящего от первого лица '.

Богатая образно-символическая насыщенность «Слова» — отли­чительное его качество. Поэтическое олицетворение, метафора, сравнение, параллелизм — всем этим в избытке переполнено «Сло­во». Важнейшей особенностью, обусловливающей богатство его поэтических красок, является неразрывная связь в нём мира при­роды и мира человека. Природа принимает здесь самое активное — дружеское или враждебное — участие во всех происходящих собы­тиях; животные и растения, земные и небесные стихии очень живо отзываются как на горе, так и на радость Игоря, его войска и всех тех, о ком упоминается в «Слове». Мрачными предзнаменования­ми природа сопровождает сборы Игоря в поход и самый поход. Всячески она старается помешать Игорю осуществить его обре­чённое на неудачу предприятие: меркнет солнце, тьмою преграж­дая князю путь, гроза своим стоном предвещает ему недоброе, тревогу поднимают птицы и звери. Не дремлют и те силы природы, которые недружелюбны к Игорю: зловещее мифическое существо Див предупреждает криком вражеские страны о походе Игоря, птицы по деревьям подстерегают его беду, волки, орлы, лисицы, чёрные тучи, ветры — все заодно против Игоря. Но когда половцы разбили русских, поникла трава от жалости, а деревья с горя приклонились к земле. Так же отозвались цветы и деревья на смерть почти за сто лет перед этим погибшего юного князя Рости­слава. Когда Игорь бежит из плена, окружающая природа усердно ему помогает и, приветствуя его, радуется за него. Река Донец лелеет его на волнах, подстилает ему зелёную траву на своих серебряных берегах, одевает его тёплыми туманами под тенью зелёных деревьев и всячески его оберегает; чтобы Игорю слышна была погоня, не стрекочут сороки, не грают вороны, замолкают галки; дятлы стуком указывают путь к реке; соловьи весёлыми песнями возвещают рассвет. К силам природы — к ветру, Днепру и солнцу — с мольбой о помощи мужу обращается и тоскующая по нём Ярославна.

Природа в «Слове» — не немая, бессловесная, а звучащая и да­же говорящая: галки говорят своей речью, Донец разговаривает с Игорем; даже неодушевлённые предметы издают звуки: кричат телеги, говорят боевые знамёна. Звуками, звоном, пением пере­полнено вообще всё «Слово»: звенит слава, звон идёт от битвы, поют копья.

Обильные и богатые эпитеты и сравнения «Слова» — сплошь из мира природы. Боян — соловей, Всеволод — буй-тур, «поганый половчин» — чёрный ворон. Боян растекается серым волком по земле, сизым орлом под облаками. С серым волком сравниваются также князья, дружина и Кончак. Князья, кроме того, сравнивают­ся с солнцем, с месяцем, с соколами, дружина — с теми же соколами и со стадами галок, Ярославна — с кукушкой, Игорь — с горно­стаем, с белым гоголем, Всеслав — с лютым зверем, половцы — с барсовым гнездом. Вещие персты Бояна, которые он возлагает на живые струны, чтобы петь песню во славу князей, сравнивают­ся с десятью соколами, пущенными охотником на стадо лебедей, кричащие телеги — также со вспугнутой лебединой стаей.

Полное и органическое созвучие между автором «Слова» и сти­хийными силами природы объясняет нам присутствие в «Слове» языческих богов. Давая общее определение «Слова», К. Маркс отметил, что «вся песнь носит героически-христианский характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно» '. В «Слове» фигурируют старые русские языческие боги — Велес, Даждь-бог, Стрибог, Хоре; в нём выступают мифические Див, Дева-обида с лебедиными крыльями, Карна и Жля, очевидно, бывшие олице­творением плача и скорби. Боян назван внуком Велеса, ветры — стрибожьими внуками, русский народ — даждь-божьим внуком. Присутствие в «Слове» этих богов славянского языческого Олимпа нет основания считать литературной условностью, к которой прибе­гает автор «Слова» наподобие поэтов XVIII в., упоминавших име­на классических богов; нет основания и думать, чтобы он верил в них, как верили его языческие предки. Вернее предполагать, что автор был настолько проникнут поэтической стихией, что, несмотря на свою связь с христианством, не мог и не хотел уйти от той системы мироощущения, которая подсказывалась ему язычеством и которая ещё была очень сильна в ту пору среди широких масс. Двтор «Слова» находился под воздействием того анимистического восприятия природы, которое характерно было не только для культурно отсталых слоев, но иногда и для слоев, стоявших на верхах культурной жизни, особенно если они не утрачивали связи с народной поэзией.

В согласии с общим характером поэтического стиля «Слова» находится его разнообразная и красочная символика. Символи­ческие соответствия — излюбленное средство образного раскрытия фактов и событий в «Слове». Движение половецких войск симво­лизируется здесь в образе чёрных туч, стремящихся прикрыть четыре солнца, т. е. четырёх князей, участников похода. Битва символически уподобляется то посеву, то брачному пиру, то молоть­бе: «Черна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли». «Ту кроваваго вина недоста; ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». Так поэтически осмысливается пора­жение игорева войска на реке Каяле. Вспоминая поражение Всесла-ва полоцкого на Нсмиге, автор с горечью восклицает: «На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела» — и заключает это восклицание уже однажды использованной картиной: «Немизе кровави брезе не бологом бяхуть посеяни, посеяни костьми руских сынов». Рядом с этими развёрнутыми символическими картинами — более сжа­тые символические образы: «искусити Дону великаго», «копие приломити конець поля Половецкаго», «испити шеломомь Дону», «летая умом под облакы», «Игорь князь выседе из седла злата а в седло кощиево» и т. д. Элементы символики в большом числе присутствуют и в сравнениях, которыми пользуется «Слово».

С символом неразрывно связана метафора, на каждом шагу сопровождающая изложение событий в «Слове». Игорь «истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужеством»; беда «пасет птиць по дубию»; «щекот славий успе, говор галичь убуди-ся»; «кровавыя зори свет поведают»; «печаль жирна тече средь земли Рускыи»; «князи сами на себе крамолу коваху» и т. д.

Образная насыщенность «Слова» обусловливается и богатст­вом его эпитетов. Одним из излюбленных автором «Слова» эпите­тов является «златой» с его производными: «златоверхий», «злато-кованный», «злаченный».

Некоторые из сочетаний, в каких дан этот эпитет в «Слове», находят себе параллели и в устной поэзии. Таковы: «седло злато», «злат стол», «злат шелом», «злат стремень». Часто в «Слове» фигу­рирует и эпитет «сребреный», однако в таких сочетаниях, которые не встречаются ни в других письменных памятниках, ни в устной поэзии: «сребрено стружие», «сребреней седине», «сребренными струями», «на своих сребреных брезех». Для нас особенный инте­рес представляют такие сочетания эпитетов с относящимися к ним существительными, которые находят себе соответствие только в произведениях устной словесности и не встречаются в литера­турных памятниках, предшествующих или современных «Слову». Таковы: «шизый орел», «синее море», «зелена трава», «стрелы каленыя», «красныя девкы», «кровавыя раны», «острые мечи», «студеная роса», «серый волк», «храбрая дружина», «черный во­рон», «черная туча», «чистое поле». Пользуется автор «Слова» и метафорическими эпитетами: «вещия персты», «железные полки», «злато слово», «жемчюжна душа», «живая струны».

Поэтический стиль «Слова о полку Игореве» находился в за­висимости как от книжной, письменной литературы, так и от лите­ратуры устной.

Анализируя древнерусское церковное ораторство и житий­ную литературу, мы останавливались на характерных особенностях их стиля, отмечая в них наличие символики, олицетворения отвле­чённых понятий, присутствие метафорических образов, введение в изложение монологической и диалогической речи, риторических восклицаний и вопросов, использование приёмов сравнения и парал­лелизма, антитезы, ритмическую организацию речи, выражаю­щуюся в повторениях, единоначатиях, в замыкании рядом стоящих фраз глаголами, иногда рифмующимися друг с другом. Все эти стилистические особенности мы найдём и в «Слове о полку Иго-реве», и большая часть их (символические уподобления, олицетво­рения, метафоры, сравнения, параллелизм) указана выше. Образ­чиком монологической речи в «Слове» является «золотое слово» Святослава, диалог выступает в разговоре Святослава с боярами по поводу его вещего сна и в разговоре Гзака с Кончаком. Ритори­ческим вопросом начинается «Слово», и далее такие вопросы повто­ряются: «Что ми шумить, что ми звенить далече рано пред зоря­ми?» или «А чи диво ся, братие, стару помолодити?» и т. д. Не менее часты риторические восклицания: «Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело!», или «О, далече заиде сокол, птиць бья, к морю!», или «А Игорева храбраго полку не кресити!» и т. д. Повторения и антитеза в «Слове» — обычные приёмы его стиля. Как образцы повторения с единоначатиями, можно привести хотя бы следующие примеры:

Ту ся копией приламати, ту ся саблям потручяти...

Уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю, уже вержся Дивь на землю...

Игорь спит, Игорь бдит. Игорь мыслию поля мерит...

Здесь обращает на себя внимание обычное и в торжественной, риторической проповеди симметрическое расположение членов предложения. Симметрично расположенные фразы, оканчиваю­щиеся рифмующими, точнее — абонирующими, глаголами, также нередки в «Слове»:

Боян же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, ,\ - но своя вещиа персты на живая струны воскладаше...

Всеслав князь людем судяше, j5o; ">'> князем грады рядяше,

„ J.. а сам в ночь волком рыскаше...

pi ' i, ...жаждею им лучи сопряже,

тугою им тули затче...

Можно было бы привести ещё много подобных параллелей из произведений книжной литературы, но сколько бы мы ни при­водили их — из Библии, из летописи, из книг повествовательного характера, из произведений Илариона и Кирилла Туровского,— эти параллели говорят только об общности известных стилисти­ческих формул в «Слове» и в указанных памятниках. Картина полу­чается приблизительно такая же, как если бы мы, анализируя творчество Пушкина, отмечали в его поэтическом стиле и в его фразеологии ряд образов и ходячих формул, которые и до Пушкина вошли в прочный литературный обиход. Заподозрить на этом основании Пушкина в подражании кому-либо из его предшествен­ников или современников было бы так же несправедливо, как несправедливо заподозрить и автора «Слова о полку Игореве» в каком-либо подражании.

По словам С. П. Обнорского, которому принадлежит многосто­роннее исследование языка «Слова», оно, «являясь ценнейшим памятником русского литературного языка, как высочайшее худо­жественное произведение, содержит богатый материал, относящий­ся к области русской стилистики. По особенностям стилистического характера, проявленным в памятнике с большой широтой, а в от­дельных пунктах с поражающей цельностью, «Слово» обнаружи­вает свою несомненную связь со старыми источниками народно­поэтического жанра, а с другой стороны, преемственно связывается с лучшими образцами современного поэтического, народного и ху­дожественно-литературного творчества» '. «Слово» сопоставлялось и с рядом сходных памятников европейской литературы. Ряд иссле­дователей (Н. Полевой, Буслаев, Жданов, Владимиров, Абихт, Каллаш, Дашкевич, В. Дынник и др.) сделали немало сопоставлений «Слова» со скандинавскими сагами, с «Песнью о Роланде», с «Нибелунгами», с германской поэмой «Валтариус», с француз­скими романсами XII и предшествующих веков, с «Витязем в тиг­ровой шкуре» Шота Руставели и т. д. Но во всех этих сопоставле­ниях мы найдём лишь те общие черты сходства, которые объяс­няются прежде всего тем, что и в указанных памятниках и в «Слове» мы имеем дело с героическим письменным эпосом, который по самому своему существу, по своей исторической природе, поскольку мы имеем дело с творчеством феодальной эпохи, должен был заключать в себе некоторые общие мотивы и общие стилистические формулы.

Автор «Слова», несомненно, был хорошо знаком и с русской устной словесностью, и она оказала на него влияние, едва ли не большее, чем книжная литература, но точно определить пределы этого влияния мы, к сожалению, не можем, так как не знаем в точ­ности, какова была устная словесность XI—XII вв. Во всяком случае совершенно ясно, что глубокая насыщенность «Слова» ани­мистическими представлениями является результатом органической связи автора с устным поэтическим творчеством. С народной поэ­зией сближает «Слово» и гиперболизированное изображение силы, могущества и воинской доблести отдельных князей (Всеволода, брата Игоря, Всеволода Большое гнездо, Святослава, Ярослава Осмомысла и др.), напоминающих былинных богатырей. В «Слове», как и в народной песне, явления природы фигурируют без тех символических истолкований в духе христианского вероучения, какие обычны в древнерусских произведениях с религиозной тема­тикой. Как мы видели выше, в «Слове» мы встречаемся с такими сочетаниями определённых слов с сопровождающими их эпитетами, каких не встречаем в соответствующих памятниках письменной литературы. Это обстоятельство также с несомненностью говорит о связи «Слова» с народно-поэтическим творчеством.

О том же говорят и отдельные совпадения образов «Слова» с образами народной поэзии.

Сравнение битвы с пиром в «Слове» находит себе параллель в одной из былин об Илье Муромце:

Едет Алёша пьян, шатается,

Ко седельной луке приклоняется.

Завидел Алёшу Илья Муромец:

«Говорил я тебе, Алёша, наказывал:

Не пей ты зелена вина,

Не ешь сладки кушанья».

Отвечает Алёша Илье Муромцу:

«Рад бы я не пить зелена вина

И не есть сладки кушанья:

Напоил-то меня добрый молодец допьяна.

Накормил он меня досыта

Той шелепугой подорожною» '.

Уподобление в «Слове» битвы посеву очень близко к тому, что _МЬ1 находим и в великорусской, и в украинской песне:

Не черным то зачернелось,

Зачернелось турецкое чисто поле,

Не плугами поле, не сохами пораспахано,

А распахано поле конскими копытами,

Засеяно поле не всхожими семянами,

Засеяно казачьими головами,

Заволочено поле казачьими чёрными кудрями '.

Чорна роля заорана,

Кулями зас!яна,

Б1лим Т1лом зволочена "^г I кровью сполощена².

Вещему сну Святослава, видящего разрушение своего «злато­верхого терема», соответствует вещий сон невесты в одном из сва­дебных причетов:

Не спалась да темна ноценька, г Не спалось да много снилося.

Много снилось, много виделось, Мене приснился сон нерадошный, Как будто у моево кормильця-батюшка Все столбы да подломилисе, Все тыны да опустилисе, Порассыпались цясты лисеньки³.

Плач Ярославны сближается с народным свадебным причетом, где обычен образ кукушки («зегзицы»), символизирующий моло­дую женщину, тоскующую в разлуке со своими родными. Со сва­дебным причетом плач Ярославны сближается и троекратной мольбой о помощи и упоминанием далёкого Дуная.

Очень близкую параллель к рассказу о бегстве из плена Игоря, летящего соколом и избивающего гусей и лебедей, представляют собой следующие строки из былины о Вольге:

Обернётся ясным соколом, Полетел, он далече на синё море, И бьёт он гусей, белых лебедей.

Сравнение Игоря, возвращающегося на Русь из плена, с солн­цем сходно с тем, что говорится в былине об Илье Муромце:

Одно солнце на небе, один месяц; Один донской казак на святой Руси, Илья Муромец, сын Иванович.

Такого рода параллели можно было бы значительно увеличить. Много общего между «Словом» и народной поэзией и в звуковой организации речи и в ритмическом её складе '.

Нет оснований замыкать народное творчество, воздействовав­шее на автора «Слова», в узкие рамки дружинной среды. Мы не имеем никаких данных для того, чтобы утверждать наличие в ран­нюю пору специфически дружинных особенностей эпического или песенного устного творчества, специфической его поэтики, отлич­ной от поэтики, характеризующей творчество крестьянства. К тому же дружина не представляла собой вполне замкнутого социального слоя: выходцы из крестьян и холопов попадали не только в млад­шую дружину, что было явлением довольно частым, но и в стар­шую, становясь боярами. Если верить летописной легенде, Влади­мир киевский возвёл в старшие дружинники отрока из скорняков, в единоборстве победившего печенежского богатыря.

Всё сказанное нужно иметь в виду применительно ко всем слу­чаям, когда речь идёт о произведениях раннего русского устного творчества, возникновение которых обычно приурочивают к дру­жинной среде.

Касаясь вопроса о связи нашего автора с литературной и на­родно-поэтической традицией, следует подчеркнуть, что он был совершенно самостоятелен и оригинален в использовании и книж­ного и устнопоэтического материала. «Слово» обнаруживает такую высокую степень художественной самобытности, что не может быть и речи о его подражательности даже в отдельных его частях.

Говоря о поэтическом стиле «Слова о полку Игореве», необхо­димо коснуться и одного из наиболее сложных вопросов в области его изучения, именно вопроса о его ритмическом строе. Ряд иссле­дователей считали «Слово» написанным сплошь стихотворным раз­мером и пытались разложить его на стихи, сближая стихотворный строй «Слова» со стихотворной системой украинских дум, со сти­хом скандинавских скальдов, с русским былинным стихом, с визан­тийской церковной песней ².

Нужно, однако, сказать, что все попытки сплошь разложить «Слово» на стихи не могут быть признаны удачными. Прежде всего нужно иметь в виду, что «Слово» дошло до нас в далеко _не совершенном списке, в большой мере нарушившем, несомненно, и его ритмический строй. Но и независимо от этого сомнительно, чтобы «Слово» целиком было написано стихами; прежде всего — большое количество чисто исторических сведений, сообщаемых в нём и сопровождаемых упоминанием значительного количества князей, вряд ли могло уложиться сплошь в стихотворные строки. Наличие в ряде случаев в «Слове» сложных предложений также указывает на отсутствие в нём сплошного стихотворного ритма. Едва ли не правильнее будет думать, что «Слово», как и сканди­навские саги, представляло собой чередование прозаических и сти­хотворных, в основе своей песенных, фраз. Следы песенного склада дают себя знать в «Слове» не только в одинаковости ритма сим­метрично построенных, рядом стоящих коротких фраз, но и в стро­фическом построении плача Ярославны и в таких рефренах, как «ищучи себе чти, а князю славы», «О Руская земле, уже за шело-мянем еси», «на реце на Каяле», «за землю Рускую, за раны Иго-ревы, буего Святославлича», «Ярославна рано плачет в Путивле на забрале». Наконец, песенный музыкальный ритм «Слова» поддер­живался его обильной аллитерацией: «трубы трубять в Новеграде», «с зарания в пяток потопташа поганыя полкы половецкыя и, рас-сушася стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя», «стрелы по земле сеяше», «пороси поля покрывают», «се ли со-твористе моей сребреней седине» и т. д.

Глубокая политическая идейность «Слова», подсказанная на­сущнейшими интересами исторического момента, а также то, что оно органически связано с богатейшими сокровищами народного творчества, определяет его как произведение, отличающееся под­линным характером народности.

«Слово о полку Игореве» в большей своей части не могло быть написано позднее апреля 1187 г., так как в нём упоминаются, как живые, князь Владимир Глебович переяславский, умерший 18 апреля 1187 г., и Ярослав галицкий (Осмомысл), умерший 1 октября того же года. Но принимая в расчёт, что оно, нужно думать, было написано в связи с приготовлениями киевского князя Святослава к походу на половцев в 1185 г., сейчас же после того, как до него дошла весть о поражении Игоря, есть все основания предполагать, что в 1185 г. была написана основная его часть, кончая плачем Ярославны '. Некоторыми исследователями, в том числе Каллашем, очень удачно было обращено внимание на то, что рассказ о бегстве Игоря и о возвращении его в Русскую землю, написанный в ликующе-радостных тонах, не согласуется со всем предыдущим изложением, в котором судьба Русской земли и самого Игоря изображена в мрачных, пессимистических красках. Сама собой поэтому напрашивается мысль о том, что, когда писалась основная часть «Слова», в горестных картинах изображавшая несчастье Руси и раненого, находящегося в плену Игоря, побег Игоря ещё не состоялся. Когда же Игорь в том же 1185 г. прибыл на Русь, автор во славу его и ещё не вернувшихся из плена, но ожидавшихся князей написал заключительную часть «Слова», которая должна была дать удовлетворение нравственному чувству, подавленному ярким изображением военной неудачи. Эта заклю­чительная часть могла быть написана, очевидно, в конце 1185 г. или несколько позже.

Если согласиться с теми исследователями, которые считают, что включение в число прославляемых князей Владимира Игоре­вича могло иметь место лишь после того, как он вернулся из плена, а это было осенью 1187 г., то время завершения «Слова» придётся отодвинуть к последним месяцам этого года или к начальным 1188 г. В таком случае естественно предположить, что первоначально плач Ярославны был помещён рядом с рассказом о плаче жён потер­певших поражение русских воинов, а затем уже автор, написав заключительную часть «Слова», передвинул плач Ярославны к эпи­зоду бегства Игоря и достиг благодаря этому большого художест­венного эффекта.

В истории предшествовавшей и современной «Слову» русской литературы мы не имеем ни одного памятника, который по своему художественному значению не только стоял бы наряду со «Сло­вом», но хотя бы в какой-то мере приближался к нему. Впрочем, это не значит, что «Слово» было безусловно одиноким в нашей древней литературе. У нас нет никакой уверенности в том, что не существовали и другие памятники, которые по своему художест­венному значению, может быть, и не равнялись со «Словом», но были в какой-то степени с ним схожи. То обстоятельство, что «Слово» до нас вообще дошло, является, как мы видели, в значи­тельной степени результатом случайности. Оно известно лишь в единственном списке, погибшем в начале XIX в. Какая у нас может быть уверенность, что и другие произведения этой поры, сходные со «Словом», не погибли?

Как бы то ни было, и одно уже «Слово о полку Игореве» явля­ется блестящим показателем той высоты культурного развития и народного самосознания, какая достигнута была древней Русью ещё в отдалённую пору, в первые столетия её государственной жизни. «Слово» во всяком случае по своим художественным качествам стоит в одном ряду с лучшими созданиями мирового героического эпоса. Возникнув в той общей колыбели, которой была Киевская Русь для великорусов, украинцев и белорусов, оно по праву принадлежит в равной мере всем этим трём братским народам. В какой мере «Слово» оказалось действенным литературным памятником, в течение долгого времени не утрачивавшим своей поэтической и идейной актуальности, свидетельствует тот. факт, что оно через двести лет после своего написания оказало сильней­шее влияние на повести о Мамаевщине, в первую очередь на «Задонщину». А затем, отслужив свою службу в качестве идей­ного и литературного возбудителя в пору владычества татар на Руси, оно потом было, очевидно, забыто, и его поэтические эле­менты воздействовали на некоторые последующие русские лите­ратурные памятники уже отражённо — через повести о Мамаев­щине. Обычному читателю, мало посвященному в историческое содержание памятника, разобраться в нём было очень нелегко, а эстетические достоинства «Слова» сами по себе в старину были недостаточны для того, чтобы обеспечить ему литературную жизнь. Поэтому нет ничего невероятного в том, что и другие ценные лите­ратурные памятники, стоявшие, быть может, близко к «Слову» и пережившие себя с точки зрения их исторической актуальности, безвозвратно исчезли.

Влияние «Слова о полку Игореве» на русскую литературу возобновляется со времени опубликования его текста в 1800 г. Мусиным-Пушкиным. Так, уже Радищев свою неоконченную поэму «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским боже­ствам», над которой он работал в 1800—1802 гг., предваряет эпи­графом из «Слова». Влияние «Слова» сказывается в единственной написанной Радищевым для этой поэмы песни — песни Всегласа — и в особенности в прозаическом вступлении к поэме. Затем следы влияния «Слова» обнаруживаются в «Повести о Мстиславе I Володимировиче» Н. Львова (1808), в стихотворениях Жуковского «Певец во стане русских воинов» (1812) и Катенина «Мстислав Мстиславич» (1819), в романах А. Вельтмана «Кощей бессмертный» (1832) и «Святославич» (1835), в романе Загоскина «Аскольдова могила» (1833), в пьесе А. Н. Островского «Снегурочка» (1873). Ещё у Хераскова в 1797 г., затем у Пушкина (в «Руслане и Людми­ле») и у поэтов пушкинской поры (Рылеева, Языкова) появляется образ вещего певца Бояна, внушённый чтением «Слова». «Слово» нашло отражение в стихотворении А. Блока «Новая Америка», в поэме В. Саянова «Слово о Мамаевом побоище», в повести Б. Лавренёва «Кровный узел». Влияние «Слова» сказалось в твор­честве украинских поэтов: Т. Шевченко, И. Франко, Ю. Федько-вича, П. Тычины, М. Рыльского, М. Бажана, А. Малышко ', а так­же в творчестве западных и южных славянских писателей.