«Феврония: Она молодая, с лебединой грацией. Лицо у нее бледное, но на нем выделяются яркие, прозрачные глаза. У нее русые волосы, заплетенные в косы» (Юнна Г.).
Можно отметить отдельно такие работы, где сделана попытка отразить во внешнем облике не только высокие душевные качества «мудрой девы», но и показать ее особость, богоизбранность. «Феврония: Я представляю себе Февронию молодой девушкой. У нее большие голубые глаза, длинные ресницы. У нее пронзительный взгляд. Она очень мудра. Ее темные длинные волосы, заплетенные в тугую косу, украшают ее бледное личико. Шелковистые волосы блестят от солнца, словно поигрывают с его лучами. Сама Феврония небольшого роста. Когда она идет, кажется, что плывет лебедушка. Руки у нее нежные, пальцы проворные. Такой простой и в то же время загадочной мне представляется Феврония» (Мария М.).
«Феврония: Икона должна быть представлена в томных цветах (песочный, темно-желтый, коричневый). Свет падает на лик святой Февронии. Лицо небольшое, скромное, но она была не настолько скромной, чтобы общаться и уметь отстоять свое мнение. Высокий лоб (знак ума). Маленькие глаза, черные — мудрые, проникновенные; маленькие, потому что она обладает даром, внутренним даром, потому что она подходит к вопросу изнутри, находит сердцевину и проникает внутрь. Маленький нос, узкие губы, но из этих уст выходят мудрые речи» (Мария В.).
Наконец, в ряде работ идея высшей красоты, святости становится доминантой созданного школьниками образа. «Феврония: Февронию можно изобразить по-разному. Я вижу ее по-своему, так, как изобразила ниже.
Феврония — вечная девушка, неиссякающая молодость символизирует ее чистоту и целомудрие. Черты лица расслаблены. У нее голубые глубокие глаза. Она смотрит в небо, но ее взгляд не выражает ни мольбы, ни муки, ни ненависти — в нем неземное умиротворение и любовь. Брови ее черной дугой лежат над прекрасными глазами. Губы разомкнуты в знак того, что ей нечего таить. Волосы развеваются сзади, и ни одна прядь не падает, и не закрывает собой ни малейшей части ее прекрасного лица» (Вероника Ф.).
При обсуждении написанного школьниками неизбежно обнаружится противоречие бытового и бытийного прочтения повести, хотя в самом произведении, как и должно быть в притче, сквозь бытовое и временное, сиюминутное просвечивает вечное и всечеловеческое. Как пишет крупнейший исследователь христианской культурной традиции С.С. Аверинцев: «Категория символа делает акцент на выхождении образа за собственные пределы, на присутствие некоего смысла, интимно слитого с образом, но ему не тождественного. Предметный образ и глубинный смысл выступают в структуре символа как два полюса, немыслимые один без другого…»[8]. При этом, естественно, что в суждениях школьников бытовое будет превалировать над бытийным. Преодоление упрощенного взгляда на повесть Ермолая-Еразма — одна из главных задач, стоящих перед учителем.
Возможным вариантом работы может быть не уход от крайностей и примитивности читательского восприятия школьников, а наоборот, намеренное заострение этих крайностей, для того чтобы обнажить их ограниченность и поверхностность.
Например, отвечая на проблемный вопрос домашнего задания и доказывая, что повесть имеет не столько поучительный смысл, сколько призвана развлечь читателя и ни о какой святости «мудрой девы» речи не может в ней идти, один из учеников всерьез говорил о том, что Феврония ловко все рассчитала, не излечив до конца Петра и, следовательно, получив над ним власть. Он так и сказал, что ее брак с Петром — это «брак по расчету»: «Феврония, простая крестьянская девушка, использовала свой лекарский дар, чтобы принудить князя Петра к свадьбе». Многих такая позиция возмутила, они апеллировали к тексту произведения, к изгнанию Петра и Февронии из Мурома, когда Феврония заботится не о власти и положении княгини, а о возможности быть вместе с мужем и укрепляет его веру в будущее. Но юноша был непреклонен, потому что «Феврония потребовала от Петра жениться на ней до того, как его увидела», при этом едко и саркастически заметив: «ну, если в любовь с первого взгляда еще можно поверить, то в любовь заочно вряд ли…»
Казалось бы, такой житейский взгляд на житие совершенно не оправдан. Бытовая сторона жизни, мирские блага не могут быть мерилом жизни святых. Однако и в науке повесть Ермолая-Еразма, в силу своего очевидного расхождения с житийным каноном, часто трактуется отнюдь не в сакральном плане. Это можно использовать при организации дискуссии в классе, например, столкнув два практически взаимоисключающих мнения на «Житие Петра и Февронии» известных отечественных ученых-медиевистов Р.П. Дмитриевой, установившей авторскую принадлежность повести перу Ермолая-Еразма, и Я.С. Лурье. Мнения, которые в известной степени соотносимы с читательскими впечатлениями школьников.
Р.П. Дмитриева пишет: «Последний рассказ Повести, посвященный описанию смерти героев, уже не имеет никакого отношения к сказке о мудрой деве. Он задуман как эпилог ко всему произведению и выполняет функцию новеллистической концовки. <…> В рассказе подводится итог взаимоотношений между Петром и Февронией. К концу своей жизни они пришли в полном согласии. Благодаря уму, такту и благородству Февронии их совместная жизнь оказалась счастливой»[9]. С ее точки зрения, отличие повести от жития определяется тем, что повесть выходит за рамки житийной тематики; в ней рассказывается о жизни Петра и Февронии в основном в аспекте их взаимоотношений. Таким образом, Р.П. Дмитриева фактически создает прецедент светского, внесакрального прочтения проблематики повести. Так же поступает и Я.С. Лурье, когда, переместив повесть в контекст европейской литературы, сопоставляет отдельные ее сюжетные звенья с сюжетами «Декамерона» Боккаччо, «Ромео и Джульеттой» В. Шекспира, средневековой европейской повестью о Тристане и Изольде. Фактически он тоже ставит во главу угла взаимотношения героев, но оценивает их совершенно иначе, нежели Р.П. Дмитриева: «Убедившись в мудрости Февронии (так зовут девушку), отрок просит ее излечить своего князя. Феврония соглашается излечить князя, но с условием, что Петр возьмет ее в жены. Как понимать это условие? Читатель, который воспринимал повесть только как житие, а в Февронии видел прежде всего святую, мог видеть здесь проявление ее мудрости — она заранее знала, что Петр предназначен ей в мужья. Но люди, воспитанные на народных сказках, где часто встречается подобное условие, могли воспринимать этот мотив и иначе — в чисто бытовом плане. Живя в своей деревне Ласково, Феврония едва ли могла видеть Петра до того, как он обратился к ней за излечением. У читателя, естественно создается впечатление, что к Петру Февронию влекла не любовь (в легенде о Тристане и Изольде упоминается волшебный любовный напиток), а лишь желание не упустить свое счастье»[10].
Ученикам можно задать вопрос, кто прав в оценке произведения Ермолая-Еразма, Р.П. Дмитриева, утверждающая, что повесть посвящена счастью семейной жизни, основанной на любви и взаимопонимании, или Я.С. Лурье, согласно мнению которого, «к Петру Февронию влекла не любовь…, а лишь желание не упустить свое счастье».
Обсуждение этого вопроса позволит актуализировать читательские впечатления учащихся и в то же время неизбежно обнаружит ограниченность и недостаточность бытового прочтения повести. После акцентуации различий однокоренных слов-понятий «быт» и «бытие» никто из восьмиклассников не сказал, что смысл житийной повести можно исчерпать формулами «повесть о счастливой любви и верности» или «повесть о браке по расчету». Наоборот, они отметили, что оба прочтения проецируют содержание житийной повести в сферу быта, тогда как она обращена к вечности, к бытию. Чтобы подчеркнуть это, можно попросить их ответить на вопрос, какие эпизоды жития не вписываются в предложенные выше трактовки. Очевидно, что «бытовое» понимание проблематики произведения неизбежно оставляет за кадром эпизод змееборчества Петра или чудесное возрождение древесных обрубков по молитве Февронии, и, тем более, посмертные чудеса.
Результатом первого урока должно стать определение жанровой принадлежности повести и, следовательно, продиктованного жанром способа ее интерпретации. Во-первых, учащимся предлагается, используя опыт прочтения Плутарха, ответить на один из вопросов домашнего задания: «Чем житийная повесть отличается от светской биографии, жизнеописания?». Чтобы суждение школьников было не голословным, можно предложить им заполнить сравнительную таблицу с четко определенными параметрами, позволяющими провести границу между житием и жизнеописанием. Таких параметров может быть несколько:
— этимология жанровых определений «биография» и «агиография»;
— герои жизнеописания и жития;
— значение фактов в построении образов героев;
— временные характеристики событий и образов;
— цель, которую ставит перед собой автор.
«Трогательное сказание о Петре и Февронии — одна из жемчужин древнерусской литературы,» — писал в книге «Святые Древней Руси» философ и историк Георгий Петрович Федотов. Чтобы понять, что слова мыслителя и исследователя типологии русской святости не метафора, утверждающая высокие художественные достоинства творения Ермолая-Еразма, нужно отчетливо провести границу между житием как жанром и литературной биографией.
Прежде всего обратимся к этимологии (происхождению и генезису) слов биография и агиография, так по-гречески называется житийная литература. На первый взгляд, граница, разделяющая жизнеописание, биографию, от жития едва уловима. Но в христианской традиции не случайно принято говорить не о биографии святых, а об агиографии. В этом слове мы узнаем тот же корень, что и в слове «биография» — графия (писать), но, в отличие от слова биос (жизнь), агиос по-гречески значит Святой. Следовательно, агиография — описание Святости. Как пишет современный исследователь средневековой литературы Б.И. Берман: «Житие ищет в отображаемой им жизни не интересное в том или другом отношении, а должное и священное, нуждающееся в прославлении и требующее неограниченного повторения. <...> Жития рассчитаны на аудиторию, которой нужны не идеи, а нормы...»[11]. Это возможно только при том условии, что жития строго ориентированы на агиографический канон, предполагающий сакрализацию образа человека, победившего в себе греховное начало во имя божественного. «Идеализация была одним из способов художественного обобщения в средние века. Писатель влагал в создаваемый им образ человека (государственного или церковного деятеля, святого) свои представления о том, каким должен был быть этот человек, и эти свои представления о должном отождествлял с сущим,»[12] — утверждает академик Д.С. Лихачев.
Итак, чем более узнаваем образ Святого, чем более Он напоминает Первообраз Христа, тем лучше. В сущности, каждое житие воссоздает не столько реальный образ человека, сколько идеал святости в том или ином его конкретном обличии. Смысл житийной литературы в том, чтобы показать читателю не правду жизни, со всеми ее противоречиями, достоинствами и недостатками, а в том, чтобы помочь читателю увидеть в реальном воплощение идеального. Временное — жизнь — самоценна в житии не сама по себе, а лишь насколько она отражает вечное. Святые в житиях должны явить читателю подобие Христа. Эта задача требует от агиографа не самостоятельности и творческой инициативы, а подражания лучшим образцам жанра, в которых сквозь образ Святого просвечивает Первообраз Сына Человеческого. Писание жития — не сочинительство в нашем современном понимании, а свидетельствование. Агиограф, скорее, не писатель-сочинитель, а переписчик, который лишь фиксирует Божественный замысел о человеке, воплотившийся в житии святого. Именно этим объясняется присутствие «общих мест» в житиях разных эпох и даже разных народов. И все же было бы неверным считать, что все Святые похожи, как близнецы, а авторы житий следуют канону, как трафарету, слепо повторяя его. Автор жития всегда помнит, что человек может достигнуть лишь подобия Христу в каких-то своих качествах, но никогда не может достичь полного тождества с Ним. Этим объясняется, что Страстям Христовым уподоблены в житиях мучеников их добровольные страдания, принятые во имя Всевышнего, как например, в житиях князей-великомучеников Бориса и Глеба. Мудрая человечность и проницательность Февронии уподоблены человеколюбию и миролюбию Сына Божия.
Читая жития, наши предки приобщались к вечным ценностям христианства и учились отличать дьявольское от божеского, поэтому в каждом произведении этого жанра так контрастны образы подвижников и праведников грешникам и злодеям, поэтому же жития лишены психологизма, ибо Святой по определению не может сомневаться в выборе между Богом и Дьяволом.
Также важно, что каждое житие строится по строго выверенному композиционному плану: 1. Вступление. Славословие Всевышнему и самоуничижение автора, который не сочиняет, а свидетельствует. 2. Описание праведной жизни Святого, иллюстрирующее его непорочность и верность Богу. 3. Смерть Святого и посмертные чудеса, свидетельствующие о чистоте веры и жизненного пути праведника, являющие образ воссоединения человека с Богом.
Жития предлагают нам образец для подражания и потому пишутся по образцу. Но как бы сильно не было влияние житийного канона, в его пределах агиограф свободен. Каждый Святой по-своему раскрывает нам истины христианства, и постижение этих истин требует от читателя труда души. В сущности, каждое житие — это притча, смысл которой открывается только при медленном и вдумчивом чтении.
На уроке учащиеся вспоминают, что они узнали или знают о жанре биографии и заполняют сравнительно-сопоставительную жанровую таблицу. При проведении эксперимента у нас получился следующий вариант подобной таблицы. Важно, чтобы каждая ее ячейка заполнялась в ходе коллективного обсуждения.