Диалектика как логика и теория познания
Логику следует понимать как систему чистого разума, как царство чистой мысли. Это царство есть истина, какова она без покровов, в себе и для себя самой. Можно поэтому выразиться так: это содержание есть изображение бога, каков он в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа.
...следует отбросить мнение, будто истина есть нечто осяза-
. емое. Подобную осязаемость вносят, например, даже еще в платоновские идеи, имеющие бытие в мышлении бога, [толкуя их
.' так], как будто они существующие вещи, но существующие в
•; некоем другом мире или области, вне которой находится мир ' действительности, обладающий отличной от этих идей субстанциальностью, реальной только благодаря этому отличию...
... потребность в преобразовании логики чувствовалась дав-»но. Следует сказать, что в той форме и с тем содержанием, с :' каким логика излагается в учебниках, она сделалась предметом презрения. Ее еще тащат за собой больше из-за смутного чув-5 ства, что совершенно без логики не обойтись, и из-за сохранив-^ Ыегося еще привычного, традиционного представления о ее важ-> ности, нежели из убеждения, что то обычное содержание и заня-
•: тие теми пустыми формами ценны и полезны. .; Расширение, которое она получила в продолжение некоторо-.1 го времени благодаря [добавлению] психологического, педагоги-;*ческого и даже физиологического материала, в дальнейшем по-1 Чти все признали искажением. Большая часть этих психологических, педагогических, физиологических наблюдений, законов и правил все равно, даны ли они в логике или в какой-либо другой науке, сама по себе должна представляться очень плоской и тривиальной...
...Что же касается содержания логики, то мы уже указали выше, почему оно так плоско. Его застывшие определения считаются незыблемыми и ставятся лишь во внешнее отношение друг с другом. Оттого, что в суждениях и умозаключениях оперируют главным образом количественной стороной определений и исходят из нее, все оказывается покоящимся на внешнем различии, на голом сравнении, все становится совершенно аналитическим способом [рассуждения] и лишенным понятия вычислением. Дедукция так называемых правил и законов, в особенности законов и правил умозаключения, немногим лучше, чем пере-бирание палочек разной длины для сортирования их по величине или чем детская игра, состоящая в подборе подгоняемых друг к другу частей различным образом разрезанных картинок. — Поэтому не без основания приравнивали это мышление к счету и в свою очередь счет — к этому мышлению.
Дабы эти мертвые кости логики оживотворились духом и получили, таким образом, содержимое и содержание, ее методом должен быть тот, который единственно только и способен сделать ее чистой наукой. В том состоянии, в котором она находится, нет даже предчувствия научного метода. Она имеет, можно сказать, форму опытной науки. Опытные науки для того, чем они должны быть, нашли свой особый метод, метод дефиниции и классификации своего материала, насколько это возможно...
До сих пор философия еще не нашла своего метода. Она смотрела с завистью на системное построение математики и, как мы сказали, заимствовала у нее ее метод или обходилась методом тех наук, которые представляют собой лишь смесь данного материала, исходящих из опыта положений и мыслей, или выходила из затруднения тем, что просто отбрасывала всякий метод. Но раскрытие того, что единственно только и может быть истинным методом философской науки, составляет предмет самой логики, ибо метод есть осознание формы внутреннего самодвижения ее содержания...
.Единственное, что нужно для научного прогресса и к совершенно простому пониманию чего следует главным образом стремиться, — это познание логического положения о том, что отрицательное равным образом и положительно или, иначе говоря, противоречащее себе не переходит в нуль, в абстрактное ничто, а по существу лишь в отрицание своего особенного содержания, или, другими словами, такое отрицание есть не отрицание всего, а отрицание определенной вещи, которая разрешает самое себя, стало быть, такое отрицание есть определенное отрицание и, следовательно, результат содержит по существу то, из чего он вытекает; это есть, собственно говоря, тавтология, ибо в противном случае он был бы чем-то непосредственным, а не результатом. Так как то, что получается в качестве результата, отрицание, есть определенное отрицание, то оно имеет некоторое содержание. Оно новое понятие, но более высокое, более богатое понятие, чем предыдущее, ибо оно обогатилось его отрицанием или противоположностью; оно, стало быть, содержит предыдущее понятие, но содержит больше, чем только его, и есть единство его и его противоположности. — Таким путем должна вообще образоваться система понятий, — и в неудержимом, чистом, ничего не принимающем в себя извне движении получить свое завершение^
Я, разумеется, не могу полагать, что метод, которому я следовал в этой системе логики или, вернее, которому следовала в самой себе эта система, не допускает еще значительного усовершенствования, многочисленных улучшений в частностях, но в то же время я знаю, что он единственно истинный. Это само по себе явствует уже из того, что он не есть нечто отличное от своего предмета и содержания, ибо именно содержание внутри себя, диалектика, которую он имеет в самом себе, движет вперед это содержание. Ясно, что нельзя считать научными какие-либо способы изложения, если они не следуют движению этого метода и не соответствуют его простому ритму, ибо движение этого метода есть движение самой сути дела...
.. .То, с помощью чего понятие ведет само себя дальше, это — указанное выше отрицательное, которое оно имеет в самом себе; это составляет подлинно диалектическое. Диалектика, которая рассматривалась как некая обособленная часть логики и относительно цели и точки зрения которой господствовало, можно сказать, полное непонимание, оказывается благодаря этому совсем в другом положении...
Обычно видят в диалектике лишь внешнее и отрицательное действие, не относящееся к самой сути дела, вызываемое только тщеславием как некоторой субъективной страстью колебать и разлагать прочное и истинное, или видят в ней по меньшей мере действие, приводящее к ничто как к тому, что составляет тщету диалектически рассматриваемого предмета...
В диалектическом, как мы его берем здесь, и, следовательно, в постижении противоположностей в их единстве, или, иначе говоря, в постижении положительного в отрицательном, состоит спекулятивное. Это важнейшая, но для еще неискушенной, несвободной способности мышления труднейшая сторона. Если эта способность мышления еще не избавила себя от чувственно конкретных представлений и от резонерства, то она должна сначала упражняться в абстрактном мышлении, удерживать понятия в их определенности и научиться познавать, исходя из них...
Что касается образования и отношения индивида к логике, то я в заключение еще отмечу, что эта наука, подобно грамматике, выступает в двух видах или имеет двоякого рода ценность. Она нечто одно для тех, кто только приступает к ней и вообще к наукам, и нечто другое для тех, кто возвращается к ней от них.
... тот, кто только приступает к науке, находит сначала в логике изолированную систему абстракций, ограничивающуюся самой собой, не захватывающую других знаний и наук. В сопоставлении с богатством представления о мире, с реально выступающим содержанием других наук и в сравнении с обещанием абсолютной науки раскрыть сущность этого богатства, внутреннюю природу духа и мира, истину, эта наука в ее абстрактном виде, в бесцветной, холодной простоте ее чистых определений кажется скорее исполняющей все что угодно, только не это обещание, и противостоящей этому богатству как лишенная содержания. При первом знакомстве с логикой ее значение ограничивают только ею самой; ее содержание признается только изолированным занятием определениями мысли, наряду с которым другие научные занятия имеют собственный самостоятельный материал и содержание, на которые логическое оказывает разве что формальное влияние, и притом такое влияние, которое скорее осуществляется само собой и в отношении которого можно, конечно, в крайнем случае обойтись без научной формы и ее изучения. Другие науки отбросили в целом метод, придерживающийся строгих правил и дающий ряд дефиниций, аксиом, теорем и их доказательств и т. д.; так называемая естественная логика приобретает в них силу самостоятельно и обходится без особого, направленного на само мышление познания. Кроме того, материал и содержание этих наук, взятые сами по себе, остаются независимыми от логического и они более привлекательны и для ощущения, чувства, представления и всякого рода практических интересов. Таким образом, логику приходится, конечно, первоначально изучать как нечто такое, что мы, правда, понимаем и постигаем, но в чем мы не находим сначала широты, глубины и более значительного смысла. Лишь на основе более глубокого знания других наук логическое возвышается для субъективного духа не только как абстрактно всеобщее, но и как всеобщее, охватывающее собой также богатство особенного, подобно тому как одно и то же нравоучительное изречение в устах юноши, понимающего его совершенно правильно, не имеет [для него] той значимости и широты, которые оно имеет для духа умудренного житейским опытом зрелого мужа; для последнего этот опыт раскрывает всю силу заключенного в таком изречении содержания. Таким образом, логическое получает свою истинную оценку, когда оно становится результатом опыта наук. Этот опыт являет духу это логическое как всеобщую истину, являет его не как некоторое особое знание наряду с другими материями и реальностями, а как сущность всего этого прочего содержания...
... благодаря этому занятию мысль приобретает самостоятельность и независимость. Она привыкает вращаться в абстракциях и двигаться вперед с помощью понятий без чувственных субстратов, становится бессознательной мощью, способностью вбирать в себя все остальное многообразие знаний и наук в разумную форму, схватывать и удерживать их суть, отбрасывать внешнее и таким образом извлекать из них логическое, или, что то же самое, наполнять содержанием всякой истины абстрактную основу логического, ранее приобретенную посредством изучения, и придавать логическому ценность такого всеобщего, которое больше уже не находится как нечто особенное рядом с другим особенным, а возвышается над всем этим и составляет его сущность, то, что абсолютно истинно.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих – О человеке ‑ как представитель немецкого классического идеализма, Г. в своём понимании человека исходит из кантовского понятия трансцендентального субъекта, т.е. понимая человека, как существо наделённое сознанием. И так же как и Фихте и Шеллинг, Г. полагал, что высшим уровнем развития человеческих качеств является наличие у человека самосознания, которое проявляется у человека в форме идей. Но в отличие от своих предшественников Г. впервые вводит понятие труда, как специфической деятельности человека. В отличие от экономических теорий, Г. рассматривает трудовую деятельность не только как материальную деятельность, т.е. как производство необходимых человеку предметов. Для Г. труд есть деятельность, которая производит прежде всего самого человека.
Согласно Г. есть мир объективных знаний, существующий независимо от человека и есть человек, наделён способностью мыслить и осваивать эти знания. Человек способен приобрести их посредством деятельности, сначала практической, процессе которой он учится пользоваться вещами окружающего его мира, а в последствии и теоретической, которая выше практической, так как границы теоретического знания шире границ практической жизни. Труд, таким образом, есть деятельность по образованию человека. Осваивая объективные знания, человек творит самого себя. Таким образом, высшей формой объективного существования является существование Субъекта. Субъект у Г. это человек, который посредством образования достиг уровня самосознания, т.е. понимания своих целей и средств их достижения.
Г. обозначил два типа человеческой субъективности – тип господина и тип раба. Черты обоих в разной степени присутствуют в каждом человеке. Черты раба проявляются в виде осознавания, что существует независимая, самостоятельная реальность, в отношении которой нужно действовать в соответствии с определёнными законами. Черты господина проявляются в способности человека управлять объективными законами, заставить их служить интересам человека.
Гегель Вильгельм Георг – О культуре – понимал культуру как форму осуществления «абсолютного духа». Тем самым Г. редуцировал идею культуры к духовному бытию. Культурные процессы – это процессы, посредством которых реализуются разумные установки человеческой природы, Культура – это вся полнота разумного человеческого бытия, представленная в формах объективированного существования. Формами культуры являются – религия, искусство, наука. В них раскрываются все возможности разумной деятельности человека. Но высшей формой культуры Г. считал государство. Таким образом, Гегель, как и Кант, видел в культуре идеал духовного развития человеческого рода. Культура – это специфическая форма человеческая бытия, которая основывается на развитии и применении в реальной жизни законов разума.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих – Об обществе – социальные идеи Г. представлены в его учении об объективном духе, который воплощает себя в формах общественного устройства. Общество, по Г., есть сверхиндивидуальная целостность, которая возвышается над отдельными людьми. Её проявление люди ощущают на себе через те связи и формы взаимодействия в которые они принуждены вступать в процессе своей жизнедеятельности.
Г. представил формы развития общества, как формы реализации объективного духа. Самой низшей формой является право, затем моральность, и наконец, нравственность. В свою очередь в нравственности объективный дух образует триаду: семья, гражданское общество и государство. Г. был убеждён, что государство является высшей формой общественного устройства.
Идеалом государства Г. считал государства-полисы античной Греции, воплотившие в себе, по мнению Г., жизнь родового разума человечества и все высшие интересы индивидуума.
Постклассическая философия
Шопенгауэр Артур – немецкий философ, родоначальник философского волюнтаризма и иррационализма. Основные сочинения: «Мир как воля и представление». Его идеи противоречили идеям классической философии, так как Ш. исходил из того, что весь существующий мир выглядит так, как его представляет человек в меру собственного разумения. Философия в этой связи есть не точное знание, а выражение высшей воли человека. Разум – это не система знаний, а самосознание собственной воли человека, и задача философии состоит в том, чтобы обозначить, в чём суть воли человека. Так как воля есть иррациональное начало, то и философия основывается на принципах не рационализма (как это свойственно классической философии), а на принципах иррационализма.
Ницше Фридрих – великий немецкий философ, представитель направления философии жизни. Свое понимание бытия Н. раскрывает через понятие жизни, как вечное движение, становление, постоянное течение, лишенное привычных с точки зрения классической философии атрибутов бытия («субстанций», «вещей», «объектов»). У жизни, согласно Н. нет цели, единства, её нельзя оценивать как истинное или ложное, доброе или злое. Для представления сущности жизни Н. вводит понятие воли к власти. Жизнь есть чистая воля к власти это и составляет существо её движения. Понятие воля к власти становится в философии Н. принципом нового космического процесса. Принцип, управляющий всем этим процессом, есть, по Н., не дарвиновская «борьба за существование» и не стремление к самосохранению и устойчивости; «великая и малая борьба идёт всегда за преобладание, за рост, за расширение, за мощь к воли к власти, которая и есть воля к жизни». Становление есть, таким образом, непрерывное усилие к возрастанию жизни, росту, как условию её сохранения. Это усилие становления, это стремление быть больше, чем сейчас и есть «самая внутренняя сущность бытия», которую человек называет жаждой жизни.
Ницше Фридрих – О познании – проблему науки, разума знания сам Н. назвал «проблемой рогатой». Н. рассматривал разум как опасную, подрывающую и подменяющую жизнь силу и в этом отношении поддержал критику классического рационализма Шопенгауэра. Что же касается современной культуры с ее ориентацией на науку (истоки которой он прослеживает, начиная с Сократа), то она оказалась глубоко враждебной жизни, так как опиралась на искусственный, все схематизирующий разум, глубоко чуждый инстинктивной в ее основе жизни. Схематизирующему разуму Н., как и Шопенгауэр противопоставляет иррационализм, который является истинной формой познания. Иррационализм характеризуется, согласно Н. стихийным, ничем не детерминируемым, кроме воли и инстинктов художника, процессом творчества. Поэтому только искусство, а не наука, является полнокровным воплощением и проявлением подлинной жизни.
Ницше Фридрих – О человеке - Человеческий индивид, с точки зрения Н., представляет собой противоречивое единство «твари» и «творца». Но собственно человеческое («сверхчеловеческое» ‑ по словам философа) начало человека состоит в способности диктовать свою волю окружающему миру. Н. является одним из основоположников волюнтаристской трактовки человеческого сознательного бытия. Если Шопенгауэр в отказе человека от «воли к жизни» видел средство его спасения, то Ницше, напротив, видел выход для человека в «воле к власти». Отсюда своеобразное понимание морали: «Что хорошо? Все, что повышает чувство власти, волю к власти, саму власть в человеке. Что дурно? ‑ Все, что происходит из слабости.» Если изначально «добрый» означало «сильный» (ср. «добрый молодец»), то в дальнейшем происходит деградация морали: она занимает позицию слабого, становится моралью рабов.
В основе «морали господ» лежат следующие положения: ценность жизни, понимаемая как «воля к власти»; природное неравенство людей, которое опирается на различия в жизненных силах и «воли к власти»; сильный человек не связан никакими моральными нормами. Субъектом морали выступает сверхчеловек, как определенный тип людей, «которые проявляют себя по отношению друг к другу снисходительными, сдержанными, нежными, гордыми и дружелюбными ‑ по отношению к внешним миру, там, где начинается чужое, чужие, они не многим лучше необузданных хищных зверей.
Для Н. сверхчеловек выступает также как высший биологический тип, который относится к человеку в том же отношении, в каком человек относится к обезьяне. Н., хотя и усматривает свой идеал человека в отдельных выдающихся личностях прошлого, все же рассматривает их как прообраз будущего сверхчеловека, который должен появиться, его необходимо вырастить. Сверхчеловек превращается у Ницше в культ личности, культ «великих людей» и является основой новой мифологии, представленной с высоким художественным мастерством в книге «Так говорил Заратустра».
СВОБОДНЫЙ УМ
24
О sancta simplicitas! В каком диковинном опрощении и фальши живет человек! Невозможно вдосталь надивиться, если когда-нибудь откроются глаза, на это чудо! каким светлым, и свободным, и легким, и простым сделали мы всё вокруг себя! — как сумели мы дать своим чувствам свободный доступ ко всему поверхностному, своему мышлению — божественную страсть к резвым скачкам и ложным заключениям! — Как ухитрились мы с самого начала сохранить свое неведение, чтобы наслаждаться едва постижимой свободой, несомненностью, неосторожностью, неустрашимостью, веселостью жизни, — чтобы наслаждаться жизнью! И только уже на этом прочном гранитном фундаменте неведения могла до сих пор возвышаться наука, воля к знанию, на фундаменте гораздо более сильной воли, воли к незнанию, к неверному, к ложному! И не как ее противоположность, а как ее утонченность! Пусть даже речь, как в данном, так и в других случаях, не может выйти из своей неповоротливости и продолжает говорить о противоположностях везде, где только есть степени и кое-какие тонкости в оттенках; пусть также воплощенное тартюфство морали, ставшее теперь составной частью нашей непобедимой «плоти и крови», даже у нас, знающих, извращает слова в устах наших — порой мы понимаем это и смеемся, видя, как и самая лучшая наука хочет всеми силами удержать нас в этом опрощенном, насквозь искусственном, складно сочиненном, складно подделанном мире, видя, как и она, волей-неволей, любит заблуждение, ибо и она, живая, любит жизнь!
25
После такого веселого вступления пусть будет выслушано и серьезное слово: оно обращается к серьезнейшим. Берегитесь, философы и друзья познания, и остерегайтесь мучений! Остерегайтесь страдания «во имя истины»! Остерегайтесь даже собственной защиты! Это лишает вашу совесть всякой невинности и тонкого нейтралитета, это делает вас твердолобыми к возражениям и красным платкам, это отупляет, озверяет, уподобляет вас быкам, когда в борьбе с опасностью, поруганием, подозрениями, изгнанием и еще более грубыми последствиями вражды вам приходится в конце концов разыгрывать из себя защитников истины на земле, — точно «истина» такая простодушная и нерасторопная особа, которая нуждается в защитниках! И именно в вас, о рыцари печального образа, господа зеваки и пауки-ткачи ума! В конце концов вы довольно хорошо знаете, что решительно все равно, окажетесь ли именно вы правыми, так же как знаете, что до сих пор еще ни один философ не оказывался правым и что в каждом маленьком вопросительном знаке, который вы ставите после ваших излюбленных слов и любимых учений (а при случае и после самих себя), может заключаться более достохвальная правдивость, чем во всех торжественных жестах, которыми вы козыряете перед обвинителями и судилищами! Отойдите лучше в сторону! Скройтесь! И наденьте свою маску и хитрость, чтобы вас путали с другими! Или немного боялись! И не забудьте только о саде, о саде с золотой решеткой! И окружите себя людьми, подобными саду, — или подобными музыке над водами в вечерний час, когда день становится уже воспоминанием, — изберите себе хорошее одиночество, свободное, веселое, легкое одиночество, которое даст и вам право оставаться еще в каком-нибудь смысле хорошими! Какими ядовитыми, какими хитрыми, какими дурными делает людей всякая долгая война, которую нельзя вести открытою силой! Какими личными делает их долгий страх, долгое наблюдение за врагами, за возможными врагами! Эти изгнанники общества, эти долго преследуемые, злобно травимые, — также отшельники по принуждению, эти Спинозы или Джордано Бруно — становятся всегда в конце концов рафинированными мстителями и отравителями, хотя бы и под прикрытием духовного маскарада и, может быть, бессознательно для самих себя (доройтесь-ка хоть раз до дна этики и теологии Спинозы!), — нечего и говорить о бестолковости морального негодования, которое у всякого философа всегда служит безошибочным признаком того, что его покинул философский юмор. Мученичество философа, его «принесение себя в жертву истине» обнаруживает то, что было в нем скрыто агитаторского и актерского; и если предположить, что на него до сих пор смотрели только с артистическим любопытством, то по отношению к иному философу, конечно, может показаться понятным опасное желание увидеть его когда-нибудь также и в состоянии вырождения (выродившимся в «мученика», в крикуна подмостков и трибун). Лишь бы при подобном желании непременно ясно понимать, что при этом во всяком случае придется увидеть: только драму сатиров, только заключительный фарс, только непрерывное доказательство того, что долгая подлинная трагедия кончилась, — предполагая, что всякая философия в своем возникновении была долгой трагедией. —
26
Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он может забыть правило «человек» как его исключение, — за исключением одного случая, когда еще более сильный инстинкт наталкивает его на это правило, как познающего в обширном и исключительном смысле. Кто, общаясь с людьми, не отливает при случае всеми цветами злополучия, зеленея и серея от отвращения, пресыщения, сочувствия, сумрачности, уединенности, тот наверняка не человек с высшими вкусами; но положим, что он не берет на себя добровольно всю эту тягость и докуку, что он постоянно уклоняется от нее и, как сказано, продолжает гордо и безмолвно скрываться в своем замке, — в таком случае верно одно: он не создан, не предназначен для познания. Ибо как таковой он должен бы был сказать себе в один прекрасный день: «черт побери мой хороший вкус! но правило интереснее, нежели исключение — нежели я, исключение!» — и отправился бы вниз, прежде всего «в среду». Изучение среднего человека, долгое, серьезное, и с этой целью множество переодеваний, самопреодолений, фамильярности, дурного обхождения (всякое обхождение дурно, кроме обхождения с себе подобным), — составляет необходимую часть биографии каждого философа, быть может, самую неприятную, самую зловонную, самую богатую разочарованиями часть. Если же на долю его выпадает счастье, как подобает баловню познания, то он встречает людей, поистине сокращающих и облегчающих его задачу, — я разумею так называемых циников, т. е. таких людей, которые просто признают в себе животность, пошлость, «правило» и при этом обладают еще той степенью ума и кичливости, которая их заставляет говорить о себе и себе подобных перед свидетелями: иногда даже и в книгах они точно валяются в собственном навозе. Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострять уши при каждом более крупном и утонченном проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдный скоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким нескромным козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера и, следовательно, также в значительной степени молчаливее его. Гораздо чаще бывает, что, как сказано, ученая голова насажена на туловище обезьяны, исключительно тонкий ум соединен с пошлой душой, — среди врачей и физиологов морали это не редкий случай. И где только кто-нибудь без раздражения, а скорее добродушно говорит о человеке как о брюхе с двумя потребностями и о голове — с одной; всюду, где кто-нибудь видит, ищет и хочет видеть подлинные пружины людских поступков только в голоде, половом вожделении и тщеславии; словом, где о человеке говорят дурно, но совсем не злобно, — там любитель познания должен чутко и старательно прислушиваться, и вообще он должен слушать там, где говорят без негодования. Ибо негодующий человек и тот, кто постоянно разрывает и терзает собственными зубами самого себя (или взамен этого мир, или Бога, или общество), может, конечно, в моральном отношении стоять выше смеющегося и самодовольного сатира, зато во всяком другом смысле он представляет собою более обычный, менее значительный, менее поучительный случай. И никто не лжет так много, как негодующий.
27
Трудно быть понятым: особенно если мыслишь и живешь gangasrotogati среди людей, которые все поголовно иначе мыслят и живут, именно, kurmagati или в лучшем случае «аллюром лягушки», mandeikagati, — не делаю ли я все для того, чтобы меня самого «понимали с трудом»! — и нужно быть сердечно признательным за добрую волю к некоторой тонкости толкования. Что же касается «добрых друзей», которые всегда слишком ленивы и полагают, что именно в качестве друзей имеют право на леность, — то поступишь хорошо, если заранее предоставишь им просторную арену недоразумений: тогда можно еще и посмеяться; или можно совсем избавиться от них, от этих добрых друзей, — и тоже посмеяться!
Ницше Фридрих – представил идею антиномичности культуры. Антиномичность культуры есть внутренняя противоречивость культуры: у культуры сразу два начала, которые противоречат друг другу, но без них культура не могла бы существовать. Н. определил эти начала: аполлоническое и дионисийское. Дионисийское начало – это стихийное, разрушительное движение человеческих сил, в которых Н. видит источник обновления. Аполлоническое – это созидательное начало, характеризующее стремление к творческой деятельности, к оформлению жизненного пространства человека. Когда в культуре возобладает дионисийство, то культура переживает период разрушения, всеобщего смешения и сумятицы. Но периоды дионисийства сменяется периодом аполлонической сосредоточенности и обустройства. Дионисийское начало расчищает пространство для нового, аполлоническое наполняет это пространство произведениями человеческого творчества. Если бы было только дионисийское начало, то человек ничего бы не создавал, а только бы разрушал, что привело бы к гибели его рода. А если бы в культуре было только аполлоническое начало, тогда культура была бы повторением одного и того же, она бы закоснела в своём существовании, что так же явилось гибельным для неё. Культура живёт только благодаря тому, что в ней постоянно борются эти два начала, и это придаёт ей динамизм, постоянную сменяемость стилей и прекрасные произведения.
Современную культуру Н. определяет как выражение декаданса. Для культуры декаданса характерны христианская мораль и религия сострадания. Эта мораль выступает как разлагающий элемент культуры: инстинкт толпы.