Знание своих познавательных способностей предохраняет нас от скептицизма и умственной.
Когда мы будем знать свои силы, мы будем лучше знать, что можем предпринять с надеждой на успех. Когда мы хорошенько обследуем свои умственные силы и произведем оценку того, чего можно ждать от них, у нас, с одной стороны, не будет склонности оставаться в бездействии и вообще не давать работы своему мышлению, не имея надежды знать что-нибудь; с другой стороны, мы не будем ставить под сомнение все и отрицать всякое знание на том основании, что некоторые вещи непостижимы...
Знание некоторых истин, я признаюсь, появляется в душе очень рано; но оно появляется таким путем, который показывает, что они неврожденны, ибо наблюдение всегда обнаружит нам, что такое знание принадлежит к идеям не врожденным, а приобретенным, так как уже вначале оно имеет дело с идеями, запечатлевшими внешние вещи, с которыми раньше всего встречаются младенцы и которые чаще всего воздействуют на их чувства.:
Если кто думает, что есть такие врожденные идеи и положения, которые своей ясностью и полезностью отличаются от всего, что есть в душе привходящего и приобретенного, ему не трудно будет указать нам, каковы они, и тогда каждый верно рассудит, врожденны они или нет; ибо если есть совершенно отличные от всех прочих восприятий и знаний врожденные идеи и впечатления, то каждый увидит это по себе...
Наблюдения над детьми с очевидностью показывают, что нет других идей, кроме идей, получаемых из ощущения или рефлексии. Я не вижу поэтому оснований верить, что душа мыслит прежде, чем чувства снабдят ее идеями для мышления. По мере того как идеи умножаются и удерживаются, душа посредством упражнения развивает в различных направлениях свою способность мышления, точно так же как впоследствии сочетанием этих идей и рефлексией о своей деятельности она увеличивает свой запас, равно как и развивает легкость запоминания, воображения, рассуждения и других способов мышления.
Кто черпает свои познания из наблюдения и опыта и не делает из своих гипотез законов природы, найдет в новорожденном мало признаков души, привыкшей активно мыслить, и еще меньше признаков какого бы то ни было рассуждения вообще.
...в наших умах не остается ничего иного, как признать светочем природы разум и чувственные ощущения. Только эти две способности, по-видимому, формируют и образовывают ум человека и обеспечивают то, что составляет собственно функцию этого светоча: дать возможность вещам, иначе совершенно неизвестным и кроющимся во тьме, предстать перед разумом и быть познанными и как бы воочию увиденными. И коль скоро эти две способности взаимно помогают друг другу, когда чувство дает разуму идеи отдельных чувственно воспринимаемых вещей и предоставляет материал для мышления, разум же, напротив, направляет чувственное восприятие, сопоставляет между собой воспринятые от него образы вещей, формирует на их основе другие, выводит новые... Разум же берется здесь как дискурсивная способность души, которая продвигается от известного к неизвестному и выводит одно из другого в четкой и правильной последовательности суждений. Это и есть тот разум, с помощью которого человечество пришло к познанию закона природы. Основание же, на котором строится это познание, которое разум возводит ввысь и поднимает до самого неба, составляют объекты чувственного восприятия; ведь чувства самыми первыми дают и проводят в потаенные глубины ума весь первоначальный материал мышления...
Спиноза – [см. тему: I, II]один из основоположников гносеологии классического типа. Основное произведения, где С. представил свои гносеологические идеи, называется «Этика».
Мышление – есть атрибут субстанции. Но мышление не дано в чистом виде, в мире оно присутствует в модусах. Модусами мышления согласно С. являются любовь, желание, аффекты души и т.д. Это означает, что мышление существует в формах отдельных мыслей, у которых может быть разный вид, или то, что С. называет модусом. Исключительность человека состоит в том, что ему дана способность познавать мышление в его цельности (субстанциональности).
В области познания особое значение придавал аффектам. Аффективное мышление – это мышление через ощущения, которое даёт представления о состояниях тела, т.е. то, что чувствует тело. С. считал аффективное мышление первоначальной стадией мышления, которое пробуждает в человеке познавательную силу. Но оно не является истинным, поэтому человеку надо бороться с аффективным мышлением, заменяя его рационалистическим. Аффективное мышление отличается от истинного тем, что оно даёт лишь чувственные представления, т.е. внешние представления о телах, объектах внешнего мира, которые случайны и весьма субъективны. Оно не является полностью ложным, так как позволяет отличить одно тело от другого (например, животного от человека). Но аффективное мышление не способно обосновать свои представления: человек способен отличать одно от другого и понимать, что происходит с ним и вокруг него, но он не может этого объяснить, так как аффективное мышление передаёт только внешние проявления вещей, но не способно передать их суть.
Суть вещей способно передать только рационалистическое мышление. Характерной чертой рационалистического мышления является способность к понятийному мышлению. Здесь главную роль играют не ощущения, а понятия, которые являются развитой формой ощущения. Качественное отличие понятий от ощущений состоит в том, что понятие есть не чувственное, а абстрактное представление вещей.
Таким образом, С., не отрицая познавательных качеств чувственного познания, считал, что формой истинного познания является не ощущение, а понятие.
Поэтому главным вопросом гносеологии является проблема определения того, как образуется понятие, как человеку преодолеть чувственное познание и выйти на уровень понятийного. Методом рационалистического познания С. считает математический метод, так как С. был убеждён во всеобщности и универсальности математического метода как наиболее полного воплощения принципов рационализма.
О ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ РАБСТВЕ ИЛИ О СИЛАХ АФФЕКТОВ
Человеческое бессилие в укрощении и ограничении аффектов я называю рабством. Ибо человек, подверженный аффектам, уже не владеет сам собой, но находится в руках фортуны, и притом в такой степени, что он, хотя и видит перед собой лучшее, однако принужден следовать худшему. Я намерен показать в этой части причину этого и раскрыть, кроме того, что имеют в себе аффекты хорошего и дурного. Но, прежде чем приступить к этому, я хочу предпослать несколько слов о совершенстве и несовершенстве и о добре и зле.
Кто предложил сделать что-либо и сделал, тот назовет это совершенным, и не только он сам, но и всякий, кто верно знает мысль и цель этого произведения или думает, что знает их. Если, например, кто-нибудь увидит какое-либо произведение (я предполагаю его еще не оконченным) и узнает, что цель творца его построить дом, тот назовет этот дом несовершенным, и наоборот - совершенным, как только увидит, что дело доведено до конца, предположенного задумавшим его. Если же кто видит какое-либо произведение, подобного которому он никогда не видал, и не знает мысли его творца, то он, конечно, не может знать, совершенно ли это произведение или нет. Таково, кажется, было первое значение этих слов.
Но после того как люди начали образовывать общие идеи и создавав образцовые представление домов, зданий, башен и т. д. и предпочитать одни образцы вещей другим, то каждый стал называть совершенным то, что ему казалось согласным с общей идеей, образованной для такого рода вещей, и наоборот - несовершенным то, что казалось менее согласным с составленным для него образцом, хотя бы оно по мысли творца и было вполне законченным. На том же самом основании, кажется, обыкновенно называют совершенными или несовершенными вещи естественные, т. е. те, которые не произведены человеческой рукой: люди имеют ведь обыкновение образовывать общие идеи как для искусственных вещей, так и для естественных, эти идеи считают как бы образцами вещей и уверены, что природа (которая, по их мнению, ничего не производит иначе, как ради какой-либо цели) созерцает их и ставит себе в качестве образцов. Поэтому когда они видят, что в природе происходит что-либо не совсем согласное с составленным для такого рода вещей образцом, то они уверены, что сама природа оказалась недостаточно сильной или погрешила и оставила эту вещь несовершенной. Таким образом, мы видим, что люди привыкли называть естественные вещи совершенными или несовершенными более вследствие предрассудка, чем вследствие истинного познания их. В самом деле, мы показали в прибавлении к первой части, что природа не действует по цели; ибо то вечное и бесконечное существо, которое мы называем Богом или природой, действует по той же необходимости, по которой существует, - мы показали, что, по какой необходимости природы оно существует, по той же оно и действует (см. т. 16, ч. I). Таким образом, основание или причина, почему Бог или природа действует и почему она существует, одна и та же. Поэтому как природа существует не ради какой-либо цели, так и действует не ради какой-либо цели; но как для своего существования, так и для своего действия не имеет никакого принципа или цели. Причина же, называем:
конечной, есть не что иное, как самое человеческое влечение, поскольку оно рассматривается как принцип или первоначальная причина какой-либо вещи. Так, например, когда мы говорим, что обитание было конечной причиной того или другого дома, то под этим мы, конечно, подразумеваем только то, что человек, вследствие того что он вообразил себе удобства жизни в жилище, возымел влечение построить дом. Поэтому обитание, поскольку оно рассматривается как конечная причина, есть не что иное, как такое отдельное влечение, составляющее в действительности причину производящую, на которую смотрят, как на конечную, вследствие того что люди обыкновенно не знают причин своих влечений. Ибо, как я уже много раз говорил, свои действия и влечения они сознают, причин же, которыми они определяются к ним, не знают. Что же касается ходячих мнений, будто бы природа обнаруживает иногда недостатки или погрешает и производит вещи несовершенные, то я ставлю их в число тех вымыслов, о которых говорил в Прибавлении к первой части.
Итак, совершенство и несовершенство в действительности составляют только модусы мышления, именно понятия, обыкновенно образуемые нами путем сравнения друг с другом индивидуумов одного и того же вида или рода. По этой-то причине я и сказал выше (опр. 6, ч. II), что под реальностью и совершенством я разумею одно и то же. В самом деле, все индивидуумы природы мы относим обыкновенно к одному роду, называемому самым общим, именно - к понятию сущего, которое обнимает собой абсолютно все индивидуумы природы. Поэтому, относя индивидуумы природы к этому роду, сравнивая их друг с другом и находя, что одни заключают в себе более бытия или реальности, чем другие, мы говорим, что одни совершеннее других. Приписывая же им что-либо, заключающее в себе отрицание, как то: предел, конец, неспособность и т. д., мы называем их несовершенными вследствие того, что они не производят на нашу душу такого же действия, как те, которые мы называем совершенными, а вовсе не вследствие того чтобы им недоставало чего-либо им свойственного или чтобы природа погрешила. Ведь природе какой-либо вещи свойственно только то, что вытекает из необходимости природы ее производящей причины; а все, что вытекает из необходимости природы производящей причины, необходимо и происходит.
Что касается до добра и зла, то они также не показывают ничего положительного в вещах, если их рассматривать самих в себе, и составляют только модусы мышления, или понятия, образуемые нами путем сравнения вещей друг с другом. Ибо одна и та же вещь в одно и то же время может быть и хорошей и дурной, равно как и безразличной. Музыка, например, хороша для меланхолика, дурна для носящего траур, а для глухого она ни хороша, ни дурна.
Но хотя это и так, однако названия эти нам следует удержать. Ибо так как мы желаем образовать идею человека, которая служила бы для нас образцом человеческой природы, то нам будет полезно удержать эти названия в том смысле, в каком я сказал. Поэтому под добром я буду разуметь в последующем то, что составляет для нас, как мы наверное знаем, средство к тому, чтобы все более и более приближаться к предначертанному нами образцу человеческой природы; под злом же то, что, как мы наверное знаем, препятствует нам достигать такого образца. Далее, мы будем называть людей более или менее совершенными, смотря по тому более или менее приближаются они к этому образцу. Ибо прежде всего следует заметить, что когда я говорю, что кто-либо переходит от меньшего совершенства к большему, и наоборот, то я разумею под этим не то, что он изменяется из одной сущности или формы в другую (что лошадь, например, исчезает, превращаясь как в человека, так и в насекомое), но что, по нашему представлению, его способность к действию, поскольку она уразумевается через его природу, увеличивается или уменьшается. Наконец, вообще под совершенством я буду разуметь, как сказал уже, реальность, т. е. сущность, всякой вещи, поскольку она известным образом существует и действует, безотносительно к ее временному продолжению. Ибо никакая единичная вещь не может быть названа более совершенной вследствие того, что пребывала в своем существовании более времени; так как временное продолжение вещей не может быть определено из их сущности: сущность вещей не обнимает собой известного и определенного времени существования; но всякая вещь, будет ли она более совершенной или менее, всегда будет иметь способность пребывать в своем существовании с той же силой, с какой она начала его, так что в этом отношении все вещи равны.
О МОГУЩЕСТВЕ РАЗУМА ИЛИ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СВОБОДЕ
Перехожу, наконец, к другой части этики, предмет которой составляет способ или путь, ведущий к свободе. Таким образом, я буду говорить в ней о могуществе разума (Ratio) и покажу, какова его сила над аффектами и затем в чем состоит свобода или блаженство души: мы увидим из этого, насколько мудрый могущественнее невежды. До того же, каким образом и каким путем должен быть разум (Intellectus) совершенствуем и, затем, какие заботы должно прилагать к телу, дабы оно могло правильно совершать свои отправления, здесь нет дела, ибо первое составляет предмет логики, второе - медицины..
Итак, я буду говорить здесь, как уже сказал, единственно о могуществе души или разума и прежде всего покажу, какова и сколь велика его власть в ограничении и обуздании аффектов. Мы показали уже, что эта власть не безусловна. Хотя стоики и думали, что аффекты абсолютно зависят от нашей воли и что мы можем безгранично управлять ими, однако опыт, вопиющий против этого, заставил их сознаться вопреки своим принципам, что для ограничения и обуздания аффектов требуются немалый навык и старание. Кто-то, помнится, пытался показать это на примере двух собак, одной домашней, другой охотничьей. А именно, путем упражнения он мог, наконец, добиться того, что домашняя собака привыкла охотиться, а охотничья, наоборот, перестала преследовать зайцев.
Такому мнению немало благоприятствует Декарт. Он признает, что дух, или душа, соединен преимущественно с некоторой частью мозга, именно с так называемой мозговой железой (glandula pinealis), через посредство которой душа воспринимает все движения, возбуждаемые в теле, и внешние объекты и которую душа может двигать различным образом единственно в силу своей воли. Эта железа, по его мнению, таким образом подвешена в середине мозга, что она может приводиться в движение малейшим движением жизненных духов. Далее, он полагает, что эта железа принимает в середине мозга различное положение сообразно с теми толчками, которые производят на нее жизненные духи, и что, кроме того, на ней запечатлевается столько следов, сколько различных внешних объектов заставляют этих жизненных духов двигаться по направлению к ней. Вследствие этого, если затем железа по воле души, двигающей ее различным образом, примет то или другое положение, в какое она была приведена когда-либо жизненными духами, так или иначе действовавшими на нее, то железа сама будет приводить в движение этих жизненных духов и направлять их точно таким же образом, как они были отражаемы прежде вследствие подобного же положения железы. Он полагает, кроме того, что всякое желание души от природы связано с известным движением железы. Если, например, кто-нибудь желает смотреть на удаленный предмет, то такое желание заставит зрачок расширяться; если же он желает только расширить зрачок, то такое желание ни к чему не приведет, так как природа соединила движение железы, заставляющее духов двигаться по направлению к зрительному нерву способом, соответствующим расширению или сокращению зрачка, не с желанием расширить или сократить его, а только с желанием смотреть на удаленные или близкие предметы. Наконец, Декарт утверждает, что, хотя каждое движение этой железы по природе связано, по-видимому, с самого начала нашей жизни с отдельными актами нашего мышления, однако навык может связать их с другими, что он и пытался доказать в «Страстях души», ч. I, § 50. Отсюда Декарт приходит к тому заключению, что нет души настолько бессильной, чтобы не быть в состоянии при правильном руководстве приобрести безусловную власть над своими страстями. Ибо страсти эти, по его определению, состоят в восприятиях, ощущениях или движениях души, специально к ней относящихся и производимых, сохраняемых и увеличиваемых каким-либо движением жизненных духов (см. «Страсти души», ч. I, § 27). А так как со всяким желанием мы можем соединять какое-нибудь ; движение железы, а следовательно, и жизненных духов, то и определение воли зависит от одной только нашей власти; поэтому, если мы определим нашу волю известными прочными суждениями, согласно которым мы желаем направлять действия нашей жизни, и соединим с этими суждениями движения желаемых страстей, то мы приобретем абсолютную власть над нашими страстями. Таково (насколько я могу заключить из его слов) мнение этого знаменитого человека. Но я едва ли бы поверил, Р что оно было высказано таким человеком, если бы оно I было менее остроумно. Я не могу, право, достаточно надивиться, как философ, строго положивший делать выводы только из начал, которые достоверны сами по себе, и утверждать только то, что познает ясно и отчетливо, и так часто порицавший схоластиков за то, что они думали объяснить темные вещи скрытыми свойствами, как этот философ принимает гипотезу, которая темнее всякого темного свойства. Я спрашиваю, что разумеет он под соединением души и тела? Какое, говорю я, имеет он ясное и отчетливое представление о мышлении, самым тесным образом соединенном с какой-то частицей количества? Весьма желательно было бы, чтобы он объяснил эту связь через ее ближайшую причину. Но Декарт признал душу настолько отличной от тела, что не мог показать никакой единичной принципы ни для этой связи, ни для самой души, и ему пришлось прибегнуть к причине всей вселенной, т. е. к Богу. Далее, я весьма желал бы знать, сколько степеней движения может сообщить душа этой самой мозговой железе и с какой силой может она удерживать ее в ее висячем положении, так как я не знаю, медленнее или скорее движется эта железа душою, чем жизненными духами, и не могут ли движения страстей, тесно соединенные нами с твердыми суждениями, снова быть разъединены от них телесными причинами. А отсюда следовало бы, что хотя душа и твердо предположит идти против опасностей и соединит с этим решением движения смелости, однако при виде опасности железа придет в такое положение, что душа будет в состоянии думать только о бегстве. В самом деле, если нет никакого отношения воли к движению, то не существует также и никакого соотношения между могуществом или силами души и тела, и, следовательно, силы второго никоим образом не могут определяться силами первой. К этому должно прибавить, что на опыте оказывается, что и железа эта вовсе не расположена в середине мозга таким образом, чтобы могла вращаться так легко и так разнообразно, и что не все нервы достигают углублений мозга. Наконец, я уже не говорю о том, что Декарт утверждал относительно воли и ее свободы, так как выше я достаточно показал, что все это ложно.
Итак, так как могущество души, как я выше показал, определяется одной только ее познавательной способностью, то только в одном познании найдем мы средства против аффектов, которые, как я думаю, все знают по опыту, но не делают над ними тщательных наблюдений и не видят их отчетливо, и из этого познания мы выведем все, что относится к блаженству души.
Юм Дэвид – Исходным пунктом собственной модели теории познания Ю., которая основана на позициях сенсуализма (см. тезаурус данной темы) избрал понятие «впечатление». «Впечатления» у Ю. ‑ готовые, имеющиеся в душе, «все наши более живые восприятия, когда мы слышим, видим, осязаем, любим, ненавидим, желаем, хотим». Для «впечатлений», ‑ утверждал Ю., ‑ «не существует отдельного имени ни в английском, ни в каком-либо другом... языке». Ю. развел «впечатления рефлексии» и «впечатления ощущения». Согласно Ю., мышление людей в состоянии лишь связывать, переставлять, увеличивать или уменьшать материал, доставляемый чувствами и опытом: ум снимает «копию» с первоначального впечатления и образует «идею» ‑ «менее живое восприятие». Так могут возникать любые идеи: рассудок человека, например, формулирует идею Бога, ставя человеческие качества мудрости и доброты вне всяких границ. Связывание идей возможно лишь как результат деятельности мышления и не зависит от наличия объективного аналога итога такого связывания. Причинно-следственные же связи между фактами открываются лишь посредством опыта. Основанием познания причинности выступает воспроизводящийся опыт того же рода, неотъемлемо связанный с неким инстинктом причинности.
Для объяснения силы связи между идеями С. использует понятие ассоциации. Если данное понятие традиционно использовалось для описания чувственного опыта (ощущений), С. данным понятием объясняет сущность не только чувственных, но и рационалистических действий. Мышление – это способность к цельному, связному познанию. Связность мышления состоит в том, чтобы видеть нечто общее между различными понятиями. Эта связь и есть связь ассоциативная.
Ю. утверждает, что ассоциация на уровне ощущений есть первичное знание человека о причине, которая является общим основанием всего существующего. Ю. первым по-настоящему серьезно исследовал «причинность» как явление и понятие. По Ю., на основании только лишь примеров мы никогда не бываем в состоянии открыть необходимую связь между явлениями природы... То, что принято называть «причиной», - это не более чем присущая душе человека привычка наблюдать одно явление после другого и заключать из этого, что явление более позднее во времени зависит происхождением от более раннего. Осознание реального характера причинных связей по Ю. и есть истинное знание. Высшая цель человеческого познания ‑ интегрирование эмпирически установленных причин естественных явлений и подчинение многообразия особых следствий ограниченной совокупности общих конечных причин.
ГЛАВА VIII О СВОБОДЕ И НЕОБХОДИМОСТИ
Часть 1
Можно было бы с полным основанием ожидать, что в вопросах, которые особенно ревностно разбирались и обсуждались с самого зарождения науки и философии, спорящие успели по крайней мере прийти к соглашению о значении всех терминов и что по прошествии двух тысяч лет наши исследования перешли от слов к истинному и действительному предмету спора. Ведь на первый взгляд очень легко дать точные определения терминов, употребляемых в рассуждениях, и в дальнейшем делать предметом обсуждения и исследования эти определения, а не пустой звук слов. Но при ближайшем рассмотрении дела мы, пожалуй, придем к совершенно противоположному заключению. Уже в силу одного того, что спор продолжался так долго и до сих пор еще остается неразрешенным, мы можем предположить, что в данном случае существует какая-то двусмысленность в выражениях и спорящие связывают с терминами, употребляемыми ими в споре, различные идеи. Коль скоро предполагается, что способности ума у всех людей от природы одинаковы (ведь в противном случае ничто не могло бы быть бесплоднее рассуждений или споров), то невозможно, чтобы люди, связывая с терминами одинаковые идеи, так долго могли придерживаться различных мнений об одном и том же предмете, в особенности если они сообщают друг другу свои взгляды и каждая партия всюду ищет аргументы, -которые могли бы дать ей победу над ее противниками. Правда, если люди пытаются обсуждать вопросы, выходящие за пределы человеческого понимания, как, например, вопросы о происхождении миров, о строе интеллектуального мира или царства духов, то они, погрязнув в бесплодных спорах, будут толочь воду в ступе и никогда не придут к определенному заключению. Но если вопрос касается какого-нибудь доступного опыту предмета обыденной жизни, то невольно приходит мысль: что же может так долго мешать решению вопроса, как не двусмысленность выражений, удерживающая противников на расстоянии друг от друга и мешающая им вступить в открытый бой?
Так обстояло дело и с вопросом о свободе и необходимости, давно являющимся предметом споров; это тем более замечательно, что, если я только не ошибаюсь, все люди - как ученые, так и невежды - всегда придерживались одинакового взгляда в данном вопросе, а потому немногие ясные определения немедленно положили бы конец всему спору. Я согласен с тем, что этот спор так усердно поддерживался решительно всеми и завел философов в такой лабиринт темных софистических ухищрений, что не мудрено, если всякий здравомыслящий читатель, дорожа своим спокойствием, не захочет и слышать о вопросе, от которого он не может ожидать ни поучения, ни удовольствия. Но, быть может, предлагаемая здесь постановка вопроса вновь возбудит внимание читателя, так как она отличается большей новизной, обещает по крайней мере хоть какое-нибудь решение спора и не смутит покой читателя слишком запутанными или темными рассуждениями.
Итак, я надеюсь сделать очевидным то, что все люди всегда были согласны друг с другом как относительно доктрины свободы, так и относительно доктрины необходимости, постольку, поскольку с этими словами может быть связано какое-нибудь разумное значение, и что весь спор шел до сих пор исключительно о словах. Мы начнем с исследования доктрины необходимости.
Общепризнано, что материя во всех своих действиях приводится в движение необходимой силой и всякое действие в природе до такой степени точно определено энергией своей причины, что при данных конкретных условиях последняя не могла бы породить никакое иное действие. Степень и направление каждого движения с такой точностью предписывается законами природы, что из столкновения двух тел так же легко могло бы возникнуть живое существо, как и движение иной степени или иного направления, чем то, которое фактически порождается этим явлением. Поэтому, если мы хотим составить себе верную и точную идею о необходимости, мы должны рассмотреть, откуда возникает эта идея, когда мы применяем ее к действиям тел.
Если бы все события в природе постоянно чередовались таким образом, что не было бы и двух сходных явлений, но каждый объект представлял бы собой нечто совершенно новое, не имеющее никакого сходства со всем тем, что мы видели раньше, то мы, очевидно, никогда не дошли бы даже до самой слабой идеи необходимости, или связи между этими объектами. При таких условиях мы могли бы только сказать, что один объект или одно явление последовало за другим, но не могли бы говорить, что одно было порождено другим. Отношение причины и действия было бы совершенно неизвестно человечеству; всякие заключения и выводы относительно действий природы с этого момента прекратились бы, память и чувства остались бы единственными каналами, через которые могло бы иметь доступ в наш ум знание о реальном существовании. Итак, наша идея необходимости и причинности порождается исключительно единообразием, замечаемым в действиях природы, где сходные объекты всегда соединены друг с другом, а ум наш побуждается привычкой к тому, чтобы заключать об одном из них при появлении другого. Эти два условия исчерпывают собой ту необходимость, которую мы приписываем материи. Помимо постоянного соединения сходных объектов и следующего за этим заключения от одного из них к другому у нас нет иной идеи необходимости, или связи.
Поэтому, если окажется, что человечество без всяких сомнений или колебаний всегда было согласно с тем, что эти два условия обнаруживаются в произвольных действиях людей и в операциях нашего ума, то из этого должно следовать, что все люди всегда придерживались одного мнения относительно доктрины необходимости и спорили до сих пор лишь потому, что не понимали друг друга.
Что касается первого условия, т. е. постоянного и правильного соединения сходных явлений, то мы, вероятно, можем удовольствоваться здесь следующими соображениями. Общепризнано, что существует значительное единообразие в поступках людей всех наций и эпох и что человеческая природа всегда остается одинаковой во всех своих принципах и действиях. Одинаковые мотивы всегда порождают одни и те же поступки, одинаковые явления вытекают из одинаковых причин. Честолюбие, скупость, себялюбие, тщеславие, дружба, великодушие, патриотизм - все эти аффекты, смешанные в разной пропорции и распределенные среди людей, от начала мира были и теперь еще остаются источником всех действий и предприятий, какие только наблюдались в человеческом обществе. Вы желаете ознакомиться с чувствами, наклонностями и образом жизни греков и римлян? Изучите хорошенько характер и поступки французов и англичан, и вы не сделаете больших ошибок, перенеся на первых большинство наблюдений, сделанных вами над вторыми. Человечество до такой степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в этом отношении ничего нового или необычного. Ее главная польза состоит лишь в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой природы, показывая нам людей в самых разнообразных условиях и положениях, и доставляет нам материал, на основании которого мы можем делать наблюдения и знакомиться с принципами, регулирующими действия и поступки людей.
Философия Просвещения
Сен-Симон Клод-Анри де Рувруа – (1760 ‑ 1825) – французский мыслитель эпохи Просвещения, первым увидел и понял основу общества в промышленном производстве (индустрии), высказал идеи будущего «глобализма» через идею всемирной ассоциации народов и стирания национальных границ. Но, прежде всего, С.-С. ‑ автор утопических проектов «Промышленная система», «Новое христианство», цель которых С.-С. видел в том, чтобы представить проект общества, устроенного на рационалистических началах. Рациональный тип общества у С.-С. представал в виде общества, которое было бы выгодно для наибольшей массы и которое способно улучшить положение многочисленного бедного класса. Такое общество должно быть построено на научной основе, и именно такое общество является обществом будущего. Таким образом, С.-С. в отличие от ранних утопистов видел в своей утопии не просто мечту о прекрасном будущем, но проект, который будет неизбежно реализован, но не революционным, а эволюционным путём, в ходе естественных исторических процессов развития
Общество будущего С.-С. называл «промышленной системой». Основной принцип «промышленной системы» ‑ искоренение «всякого паразитизма» и всемерное развитие производительных сил общества, всеобщая трудовая деятельность, но при сохранении частной собственности и разделения на классы. Необходимым для такого общества С.-С. считал введение «нового христианства» - социальной религии, массовой веры, в основе которой лежит идеал подчинения личного коллективному.
Вольтер Франсуа – [см. тему: I, IV, V] – основной темой рассуждений В. об обществе были темы неравенства, частной собственности, сословного разделения, государственного правления, роли и значении религии. Был убеждён в наличии частной собственности и сословного разделения. Но при этом критерием разделения считал не родовую наследственность, а личные способности человека. Принципом распределения по сословиям должен принцип: «кто на что способен».
В качестве наилучшей государственной формы правления полагал конституционную монархию, поэтому из современных ему государств, самым передовым считал Англию.
Особое внимание В. уделял вопросам религии, считая, что от неё зависит общественное устройство. Социальные проблемы своего общества он связывал с католической церковью. Выразил идею о необходимости одной единственной религии, государственной, которая представляет собой философскую веру в Бога. Отличал государственную религии от теологической (христианской) в том, что если теологическая религия – «мать фанатизма, гражданских раздоров», то религия государственная – основа порядка и законодатель общественной морали. И вместо теологического способа рассмотрения истории, согласно которому всё происходит по воле бога, В. предлагает философский. В связи с этим В. ввёл в научный оборот термин «философия истории» (история – см. тезаурус). Философское рассмотрение истории предполагает изучение морали, которая по В. является общественным разумом, на котором должно основываться любое государственное устройство.
Критика религии
После таких кровавых распрей по поводу всех этих фанатических, ужасных и непостижимых догматов люди отказываются от них и обращаются к общечеловеческой морали, которая одна только н является истинной религией и истинной философией. .
Всякий, кто захочет прислушаться к голосу разума, который существует у всех людей, очень легко поймет, что мы не для того родились, чтобы исследовать вопрос, создал ли несколько миллионов лет тому назад бог «депта» ил и гениев, как уча г брахманы, возмутились ли эти «депта» или были они осуждены или бог простил их, или же обратил их в людей и коров ? Мы можем со спокойной совестью не знать теологию Индии, Сиама, Татарии и Японии так же, как народы этих стран не знают нашей. Не более мы предназначены «для изучения воззрения или. вернее, лишенной всякого смысла болтовни, сходившей за такие воззрения, какая распространялась в Сирии меньше чем 3 т ысячи лет тому назад, какое нам дело до всех этих эбионитов, назареев, манихеев, араиан, несториан, евтихиан идругих смехотворных сект?..
Ни одна полезная истина не возникла, в этом нет сомнения, в результате кровавых распрей, которые, опустошая Европу и Азию, начинались для того, чтобы выяснить, имело ли вечное и вездесущее существо дочку или же скорее сына, был ли этот сын зачат до или после сотворения мира, единосущен ли он своему отцу или отличается только по своей природе; был ли он рожден на земле или на небесах, умер ли он во время ужасной казни воскрес ли он, спустился ли он в преисподнюю и вкушаем ли мы с тех пор его тело и пьем его кровь, предварительно вкусив тела, в котором была эта кровь; имел ли этот сын одну или две природы, составляли ли эти две природы два лица, был ли святой дух сотворен только дыханием отда или дыханием отца и сына и представляет ли святой дух одно существо с отцом и сыном?
Я не хочу вспоминать здесь о всех тех непостижимых ужасах, которые обрушились на головы наших отцов вследствие христианских распрей. Увы, подобные кровавые спектакли происходили везде в Европе, в тон самой Европе, которая вовсе не была родиной христианства. Повсюду та же самая трагедия, под различными именами.,.
Откройте глаза и сердца, магистры, государственные деятели, князья, монархи, вспомните, что не существует в Европе ни одного королевства, где пппы не преследовали бы королей. Вас уверяют, что такие времена миновали и никогда не вернутся? Увы, они вернутся завтра же, если вы изгоните веротерпимость, и тогда вы станете жертвами попов, как стали ими многие ваши предки.
Обший подсчет дает нам сумму всего в 9 468 800 человек, зарезанных или утопленных, сожженных, колесованных или повешенных во имя любви к богу...
Я признаю, что наши вычисления страшны, и все же они показывают итог, который значительно ниже истинного.
Было бы пределом безумия пытаться заставить всех людей одинаково мыслить о метафизике. Гораздо легче подчинить себе вселенную при помощи оружия, чем подчинить себе все умы од-ного-единственного города...
Да помнят люди, что все братья. Да убоятся они тирании над душами, как устрашаются они разбоя, силой похищающего пло-ды трудов наших и мирных дел наших.
Гердер Иоганн Готфрид – (1744 ‑ 1803) – немецкий философ-просветитель, автор самой первой систематической концепции культуры. В ней Г. показал, что культура сама по себе многомерна. Во-первых, культура вырастает из природной среды и надстраивается на ней, поэтому культура и часть природы и над-природна. Во – вторых, культура есть не столько разум и мышление, сколько совокупность человеческих умений. В-третьих, именно культура формирует в человеке человека.
Важной идеей Г. является идея об исторической сущности культуры. В идее истории Г. указывает, что культура постоянно изменяется, она есть развивающаяся форма, в которой нет ничего предустановленного, неизменного. Это связано с тем, что Г. разделял общепросветительскую веру в развитие общества от низшего к высшему. Такой прогресс Г. объяснял тем, что культуру создаёт человек, который изменяет культуру по мере накопления знаний. Таким образом, Г. поставил развитие культуры в зависимость от просвещения. Именно просвещение является источником культурной динамики. Но при этом критерием просвещения Г. в отличие от типичных представителей Просвещения, считал не развитие наук, а развитие нравственности. Нравственным идеалом культуры Г. считал формирование в человеке чувства причастности той среде, в которой он вырос.
Таким образом, заслугой Г. является то, что он первый в истории философии вывил универсалии культуры, которые лежат в основе любой культуры, это ‑ гуманизм, историзм, и единство.
Руссо Жан-Жак – первый в истории Нового времени выступил с критикой техногенного (цивилизационного) понимания культуры. Р. показал, что культура есть искусственная среда. Искусственность культуры, по мнению Р., состоит в том, что чрезмерная рационализация приводит к тому, что естественные наклонности человека, данные ему от природы, заменяются на потребности культуры (цивилизации). Естественное замещается искусственным, которое далеко не всегда идёт на пользу человека. В этом противоречивость культурной деятельности человека. С одной стороны, культура даёт человеку образование, воспитывает, но одновременно с этим, она же отдаляет людей от природы. Человек, утрачивая связь с природой утрачивает свою доброту, становясь эгоистичным, амбициозным, стремящимся к удовлетворению своих желаний, и создавая для этого искусственные вещи.
Наши науки и искусства обязаны своим происхождением нашим порокам; мы не так сомневались бы в преимуществах наук и искусств, если бы они были порождены нашими добродетелями.
Их порочное происхождение ясно видно из их назначения. К чему нам были бы искусства, если бы не было питающей их роскоши? Нужна ли была бы юриспруденция, если бы не существовало человеческой несправедливости? Во что обратилась бы история, если бы не было ни тиранов, ни войн, ни заговорщиков? Одним словом, кто пожелал бы проводить жизнь в бесплодном созерцании, если бы каждый, считаясь лишь с обязанностями человека и требованиями природы, отдавал все свое время отечеству, обездоленным и своим друзьям? Неужели мы созданы для того, чтобы умирать от жажды у колодца, в котором сокрылась истина? Уже одно это соображение должно было бы с самого начала остановить всякого, кто серьезно вознамерился бы просветить себя изучением философии.
Сколько подводных камней, сколько ложных путей в научных исследованиях! Истина достигается ценою множества заблуждений, и опасность этих заблуждений во сто крат превышает пользу от этих истин...
Если для достижения той цели, которую ставят перед собою наши науки, они бесполезны, то по производимому ими действию они еще и опасны. Будучи порождены праздностью, они в свою очередь питают ее; первый ущерб, неминуемо причиняемый ими обществу, — непоправимая потеря времени. В политике, как и в морали, не делать добра значит творить зло, и всякий бесполезный гражданин может рассматриваться как вредный для общества...
... если даже труды просвещеннейших ученых и лучших граждан приносят нам так мало пользы, то что же мы должны думать о толпе невежественных писателей и праздных ученых, которые высасывают соки из государства, ничего не давая ему взамен?
Что я говорю — праздных? О, если бы с божьего соизволения они бы просто бездействовали! Тогда и нравы были бы здоровее. Но эти пустые и ничтожные болтуны, вооруженные своими пагубными парадоксами, стекаясь отовсюду, подкапываются под основы веры, уничтожают добродетель. Они встречают презрительной улыбкой такие слова, как отечество и религия, и употребляют свои таланты и философию на разрушение и поношение всего, что священно для людей,..
Большое зло — пустая трата времени, но науки и искусства влекут за собой еще большее зло — роскошь, порожденную, как и они сами, людской праздностью и тщеславием. Редко бывает,
чтобы роскоши не сопутствовали науки и искусства, последи же никогда не обходятся без нее...
О добродетель, высшая наука бесхитростных душ! Неуже нужно столько 1р\да и усилий, чтобы познать тебя? Разве тон правила не начер галы во всех сердцах11 И разве, для того чтобы изучить твои законы, недостаточно углубиться в себя и, заставив умолкнуть страсти, прислушаться к голосу своей совести? Ведь в этом и заключается истинная философия.
Об общественном договоре
Человек рожден свободным, а между тем везде он в окова Иной считает себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они. Каким образом произошл эта перемена? Я не знаю. Что может сделать эту перемену законной? Думаю, что я смогу разрешить этот вопрос...
Древнейшее из всех обществ и единственно естественное это семья; но и в семье дети остаются привязанными к отцу только до тех пор, пока они нуждаются в нем для самосохранения. Как только исчезает эта необходимость, естественные узы рушатся. Дети, свободные от обязанности повиноваться отцу, и отец, сбодный от обязанности заботиться о детях, становятся равно независимыми. Если же они и продолжают жить в единении, то это происходит уже добровольно, а не естественно, и целостность самой семьи поддерживается только путем соглашения.
Эта общая свобода есть следствие человеческой природы. Ее первый закон — забота о самосохранении, ее первые заботы - те, которые человек обязан иметь по отношению к самому себе; и как только человек достигает разумного возраста, он становится своим собственным господином, будучи единственным судьей тех средств, которые пригодны для его самосохранения...
Поскольку ни один человек не имеет естественной власти над себе подобными и поскольку сила не создает никакого права, то в качестве основы всякой законной власти среди людей остаются соглашения...
Отказаться от своей свободы — это значит отказаться от своего человеческого достоинства, от права человека, даже от его обязанностей. Нет такого вознаграждения, которое могло бы возместить отказ от него. Такой отказ несовместим с человеческой природой; отнять всякую свободу у своей воли равносильно отнятию всяких нравственных мотивов у своих поступков. Наконец, соглашение, в котором, с одной стороны, выговорена абсолютная власть, а с другой — безграничное повиновение, есть пустое и противоречивое соглашение...
Итак, с какой точки зрения ни рассматривать вещи, право рабства ничтожно, и не только потому, что оно беззаконно, но и потому, что оно нелепо и ничего не означает. Слова раб и право противоречивы; они исключают одно другое...
Если, таким образом, мы устраним из общественного соглашения то, что не составляет сю сущности, то мы найдем, что оно сводится к следующему: