Что же сумел противопоставить Макаренко «силлогизму»?
Понятно, что «чистому сознанию» может противостоять только одно - опыт. Но далеко не всякий опыт. Как раз «опыт общественного бессилия» Макаренко и считал крайне вредным опытом, напрямую проистекающим из «гипертрофии силлогизма».
У воспитанников Макаренко до того, как они попадали в колонию или коммуну, как правило, был богатейший жизненный опыт, но отношение к этому опыту у Макаренко было очень простое - его нужно было немедленно забыть. Прошлым в колонии никто не интересовался, о нём не принято было ни спрашивать, ни рассказывать. Никакой диалектической логики в этом опыте не было и быть не могло. Её ещё следовало выработать. Притом, получалось, что вырабатывать её нужно каждый раз заново и вырабатывать исключительно практически, в живом коллективном, социальном, то есть организованном с точки зрения общественной пользы действии:
«Но наш путь единственный - упражнение в поведении, и наш коллектив - гимнастический зал для такой гимнастики... При этом мы не склонны придавать так называемому сознанию какое-то особенное, превалирующее значение - сознание не должно предшествовать опыту. Самое упорное натаскивание человека на похвальных мыслях и знаниях - пустое занятие, в лучшем случае получится ханжа или граммофон. Сознание должно прийти в результате опыта, в результате многочисленных социальных упражнений, только тогда оно ценно.
По нашему глубокому убеждению, широко принятое у нас словесное воспитание, то есть бесконечное разглагольствование о разных хороших вещах, без сопровождающей гимнастики поведения, есть самое преступное вредительство. Сознание, не построенное на опыте, хотя и выражается в многословных формах, на деле прежде всего слабосильно, во-вторых, одиноко, не способно творить никакую практику - это то, что для нашего общества наиболее опасно».
Нужно сказать, что Макаренко очень верно подметил опасность чисто словесного воспитания, но при этом он сильно недооценил эту опасность. Опасность не в том, что словесным образом сформированное сознание не способно творить никакую практику. Опасность оказалась в соединении сознания, натасканного на публичное построение правильных силлогизмов, с упражнением в непубличном антисоциальном действии.
Макаренко просто не мог верно оценить масштаб этой опасности по той причине, что в его время страна в целом, хоть и с огромными трудностями, но двигалась по пути преодоления товарных отношений. В этих условиях «словесное сознание» могло разве что тормозить практическое действие, приводить к шараханьям в разные стороны, которые даже если и приводили нередко к масштабным трагедиям, но не могли остановить общее движение в направлении построения нового общества.
Совсем другое дело, когда правильные слова стали накладываться на практику усиления товарных отношений, которая ведет к усилению конкурентных, то есть разобщающих, антиобщественных начал. В этих условиях бессилие сознания, построенного на добрых пожеланиях, превращается в страшную разрушительную силу. Вера в хорошие слова, не найдя подкрепления в соответствующих действиях, превращается во всеобщее неверие в способность людей построить жизнь на разумных началах, и общество начинает жить по формуле «Каждый сам за себя», «После нас хоть потоп», «Умри ты сегодня, а я умру завтра». Такое общество не имеет перспективы.
С чего начать?
Макаренко считал, что очень важную роль в воспитании играет именно наличие перспективы, а также тон, который царит в коллективе. Таким тоном, по его мнению, должен быть мажор:
«Воспитать человека - значит воспитать у него перспективные пути, по которым располагается его завтрашняя радость. Можно написать целую методику этой важной работы. Она заключается в организации новых перспектив, в использовании уже имеющихся, в постепенной подстановке более ценных. Начинать можно и с хорошего обеда, и с похода в цирк, и с очистки пруда, но надо всегда возбуждать к жизни и постепенно расширять перспективы целого коллектива, доводить их до перспектив всего Союза».
И это были не фигуральные слова, а слова, которые предваряли рассказ о том, как происходило «завоевание Куряжа», в котором именно «хороший обед» сыграл роль начала великого дела.
Макаренко назвал это дело преображением. Буквально за три часа толпа беспризорников, которых Макаренко отнес по своей классификации к самому худшему сорту - тех, кто жил исключительно сегодняшним днём и ни о чём не думал, превратилась в часть великолепного коллектива, который не сомневался, что как сказал Макаренко в своей речи перед куряжанами, так и будет. А сказал Макаренко следующее:
«Мы будем красиво жить, и радостно, и разумно, потому что мы люди, потому что у нас есть головы на плечах и потому что мы так хотим».
Эту его проникновенную речь угрюмо слушали 280 полностью опустившихся грязных, вшивых, потерявших человеческий облик обитателей Куряжа, и вряд ли кому-то из них могло придти в голову, что уже через три часа их просто никто не узнает.
На саму процедуру преображения ушло около трех часов. Да две недели подготовки, на протяжении которых куряжане имели возможность наблюдать слаженную работу передового отряда горьковцев, состоящего из десяти человек. Ещё, конечно, догадается проницательный читатель, нужно приплюсовать шесть лет истории колонии имени Горького. Впрочем, если не включить в эту подготовку ещё и девять лет революции, то картина будет тоже неполной.
Но ведь девять лет революции являлись общими и для колонии Горького, и для Куряжа. А ведь в одном случае они привели к невиданному ранее чуду создания нового человека, а в другом - ко всеобщему разложению. Но при этом оказалось, что даже самые разложившиеся очень легко преображаются в новых людей, если за производство чуда взяться с умом. Вот такая вот «квантовая запутанность» получается!
Поэтому хотел бы ещё раз обратить внимание на чисто техническую деталь - уже упомянутый обед. Эта деталь далеко не так маловажна в данном преображении, как может показаться.
Макаренко рассматривал день приезда основных сил горьковцев как генеральную битву. А в плане этой битвы у него было два основных удара. Один - это строй парадно одетых горьковцев со знаменем, который должен был ошеломить куряжан эстетическим великолепием и слаженностью единого механизма, чтобы сразу стало ясно, что здесь «даже самого маленького пацана нельзя тронуть безнаказанно», что здесь с одной стороны колония имени Горького, а с другой, с другой - ничего, как выразился один из горьковцев, когда кто-то привёл довод, что куряжан 280, а горьковцев всего 80.
Но строй - это идеал. Стать частью этого великолепного строя в один день нельзя. Второй же удар, который и решил все дело - столовая, в которой по случаю приезда основных сил горьковцев в великом секрете от куряжан передовым отрядом был наведен идеальный порядок, столы были накрыты белыми скатертями, аккуратно расставлены столовые приборы. В столовой, за белой скатертью предварительно помытые и переодетые в новенькие колонистские костюмы куряжане, которых специально рассадили вперемешку с горьковцами, уже были не просто зрителями, а частью этого коллектива. Там было просто стыдно обнаружить свое неумение вести себя за столом, как и свою некультурность вообще. И вот подонки, ещё вчера таскавшие грязными руками мясо из кастрюли с борщом, которую они несли своим товарищам, в одно мгновение превращаются в нормальных людей, то есть членов коллектива, «расширяющего свои перспективы и доводящего их до перспектив всего Союза». И уже неважно, что неофитов 280, а настоящих горьковцев только 80. «Направленный взрыв», скачок, перерыв постепенности произошел. И это уже «дело техники» - довести новичков «до кондиции», превратить во вполне нормальных детей.
Но всю свою работу по преображению беспризорников в нормальных людей Макаренко считал не такой трудной, как работа с этими самыми нормальными:
«В это время я пришел к тезису, который исповедую и сейчас, каким бы парадоксальным он ни казался. Нормальные дети или дети, приведённые в нормальное состояние, являются наиболее трудным объектом воспитания. У них тоньше натуры, сложнее запросы, глубже культура, разнообразнее отношения. Они требуют от вас не широких размахов воли и не бьющей в глаза эмоции, а сложнейшей тактики».
И в то же время, никакой противоположности между воспитанием беспризорных и «нормальных» детей Макаренко не видит. Наоборот, он пишет:
«Моя работа с беспризорными отнюдь не была специальной работой с беспризорными детьми. Во-первых, в качестве рабочей гипотезы я с первых дней своей работы с беспризорными установил, что никаких особых методов по отношению к беспризорным употреблять не нужно. Во-вторых, мне удалось в очень короткое время довести беспризорных до состояния нормы и дальнейшую работу с ними вести как с нормальными детьми».