К 70-летию владимира владимировича пугачева
В. С. Парсамов, О. В. Гаркавенко
К 70-ЛЕТИЮ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА ПУГАЧЕВА
«Освободительное движение в России.» 1997. Вып. 16.
Значительные даты, которые, как правило, нежданно посещают юбиляров, раскрывают перед главами их друзей, коллег, учеников долгие и порой мучительно пережитые годы как богатство, которым, бесспорно, следует дорожить. Из 70 лет жизни Владимира Владимировича Пугачева 50 отдано науке и более 40 — педагогике. Его творческий путь, единый и целенаправленный, можно рассматривать как проходящий через периоды, равные десятилетиям.
В. В. Пугачев родился 22 июня 1923 г. в семье врачей. В 1941 г. закончил школу. Не имея возможности из-за сильной близорукости пойти на войну, он поступает на первый курс историко-филологического факультета Саратовского университета. Интерес Пугачева к историческому прошлому со студенческих лет будет пересекаться с интересом к текущим событиям в стране. Поэтому не случайно, что война 1812 г. стала первой исследовательской темой молодого историка. Куда делась наполеоновская армия и что ждет гитлеровскую армию в России? В какой степени страна была подготовлена к войне в 1812 г. и в какой — в 1941? Вот круг вопросов, интересующих начинающего ученого.
В. В. Пугачев поразительно быстро сформировался как профессиональный историк. В 24 года он уже автор капитального труда “Подготовка России к Отечественной войне 1812 г.”, написанного на основе большого количества опубликованных и архивных материалов и представленного к защите в Ленинградском университете как кандидатская диссертация. В центре исследования две большие проблемы: выработка плана отступательной войны и роль в войне М. Б. Барклая де Толли. Идеи, высказанные в диссертации, были опубликованы и вошли в научный оборот спустя значительный промежуток времени, ибо в 40-х гг. они звучали явно не в унисон с официальной историографией1. Один из оппонентов упрекнул В. В. Пугачева в переоценке немецких источников. В условиях развернувшейся борьбы с космополитизмом такой упрек был небезопасен. Диссертацию долго не утверждали, но, к счастью, все обошлось благополучно.
40-е гг. — это период прохождения хорошей научно-исследовательской школы. В годы войны в Саратов был эвакуирован Ленинградский университет. По стечению обстоятельств учителями В. В. Пугачева были лучшие ученые-гуманитарии страны, читавшие лекции в Саратовском университете. Особенно импонировали молодому историку блистательные лекции и яркие научные концепции Г. А. Гуковского. Ученый, в свою очередь, обратил внимание на талантливую работу Пугачева, посвященную Барклаю де Толли, и предложил ее автору поступить в аспирантуру. Вскоре Григорий Александрович был арестован и погиб.
В 1947 г. в Саратов был сослан вернувшийся из сибирских лагерей выдающийся пушкинист и историк декабристского движения Ю. Г. Оксман. Знакомство с ним во многом определило дальнейшую судьбу В. В. Пугачева.
В 50-е гг. происходит расширение круга исследовательских проблем. От войны 1812 г. Пугачев переходит к тесно связанной с ней декабристской проблематике. Как исследователя декабристов В. В. Пугачева характеризуют, во-первых, интерес к наименее изученным и наиболее спорным вопросам декабристской историографии, во-вторых, стремление осмыслить специфику движения в целом. Первое вырастало на строгой методологической основе оксмановской школы. Второе явилось следствием неудовлетворенности общим положением дел в советском декабристоведении 50-х годов. Все еще непревзойденная довоенная научная традиция декабристских штудий, представленная именами В. И. Семевского, П. Е. Щеголева, Б. Л. Модзалевского, А. Н. Шебунина, Ю. Н. Тынянова, Ю. Г. Оксмана, С. II. Чернова и др., была искусственно прервана идеологическим режимом 1930 х годов. Появившаяся в 50-е гг. двухтомная монография академика М. В. Печкиной “Движение декабристов” в значительной мере свидетельствовала об отказе от принципов научной добросовестности и объективности. Декабристский период рассматривался автором через призму классовой и межпартийной борьбы большевистской эпохи. В ее концепции декабристские общества выглядели как централизованная подпольная, неизменно революционная организация, связанная жесткой партийной дисциплиной. Обладая значительной властью в научной сфере, М. В. Нечкина, мягко говоря, не поощряла несогласия со своими взглядами. В. В. Пугачев, не имея возможности печатно полемизировать с идеями Нечкиной по существу, проводит ряд конкретных, точных исследований, результаты которых разрушали выстроенную ею схему.
Пугачевские исследования дворянской революционности и либеральной идеологии стали продолжением полемики о природе декабризма, развернувшейся в 40-е гг. между Г. А. Гуковским и Ю. Г. Оксманом в связи с финалом “Евгения Онегина”. Гуковский рассматривал декабризм как широкое идейное течение, охватившее различные стороны духовной жизни России с начала наполеоновских войн до конца 1820-х гг., отразившееся в литературе гражданского романтизма, характеризующейся определенным стилистическим единством. Для Ю. Г. Оксмана важнейшим критерием декабризма были тактические вопросы, и прежде всего вопрос о военном перевороте2. Принимая оксмановскую концепцию, В. В. Пугачев считает, что и идеи Гуковского заслуживают самого серьезного внимания. Отсюда интерес Пугачева как к вопросам декабристской тактики, так и идеологии, рассматриваемой им в широком контексте идей европейского и русского либерализма конца XVIII — первой четверти XIX века.
В 1958 г. выходит большая работа В. В. Пугачева “Декабрист М. Ф. Орлов и Московский съезд Союза Благоденствия”3, посвященная изучению практических вопросов декабристского движения. Одновременно с изучением М. Ф. Орлова внимание Пугачева привлекает крупнейший теоретик декабризма Н. И. Тургенев. Исследование мировоззрения и деятельности Орлова и Тургенева в 1815-1820 гг. позволило историку представить картину, существенно отличающуюся от нечкинской концепции Союза Благоденствия как прямом продолжении и углублении революционных традиций Союза Спасения. Главное сходство между этими организациями Нечкина усматривала в “сохранении основной программной цели: борьба с самодержавием й крепостничеством”4. Исследуя предысторию Союза Благоденствия, В. В. Пугачев реконструировал ядро тайного общества, созданного в 1817 г. М. Орловым и Н. Тургеневым, которое многие исследователи, в том числе и Нечкина, ошибочно отождествляли с Орденом русских рыцарей. Различия между этими обществами, как показал Пугачев, были не только организационными, но и идейными. Бороться одновременно с самодержавием и крепостничеством с тактической стороны было проблематично, ибо эти задачи не совпадали. Организатор Ордена русских рыцарей М. А. Дмитриев-Мамонов, стремясь к аристократическому ограничению самодержавия, опирался на своих крепостных как на потенциальную военную силу в борьбе с правительством. Отмена крепостного права, с этой точки зрения, для него была нежелательной. Н. И. Тургенев, добиваясь прежде всего отмены крепостного права, видел в Александре Ӏ скорее союзника, чем противника. Ослабление самодержавия могло облегчить срыв правительственных реформ. Поэтому в первую очередь он вербовал на свою сторону не противников самодержавия, а противников крепостного права, или, как он выражался, хамства. Для этого Н. Тургенев нуждался не столько в конспирации, сколько в пропаганде. Его тайное общество, как справедливо пишет Пугачев, “вовсе необязательно должно быть антиправительственным”5. Исследования В. В. Пугачева убеждают, что тайные общества были более многочисленными и значительно менее централизованными и конспиративными, чем пытается доказать М. В. Печкина.
В конце 50-х гг. Пугачев расширяет свое изучение дворянской революционности. В 1960 г. в Горьком выходит его монография “А. Н. Радищев. Эволюция общественно-политических взглядов”. И хотя не со всеми идеями этой работы ее автор сегодня согласен6, в обширном и в большинстве случаев недоброкачественном потоке исследовательской литературы о Радищеве монография Пугачева, бесспорно, заметное и отрадное явление. Автор опроверг широко распространенное мнение о якобы исходящих от Радищева призывах к крестьянской революции. “Где же эти призывы? — пишет исследователь. — “Путешествие из Петербурга в Москву” и другие произведения Радищева адресованы отнюдь не к крестьянам. Вряд ли Радищев был так наивен, чтобы не знать о почти поголовной неграмотности крестьян”7. Особенно интересна глава “Радищев и Французская буржуазная революция”, в которой Пугачев, подвергнув тщательному изучению немногочисленные высказывания Радищева, показал, как менялись его взгляды на события во Франции от взятия Бастилии до установления диктатуры Наполеона. Пугачев обратил внимание на то, что осуждение Робеспьера и якобинской диктатуры появляется у автора “Путешествия из Петербурга в Москву” не в период террора, а в период Директории или уже после 18 брюмера. Не якобинский террор и жертвы отпугнули Радищева, а их бессмысленность. Пошлость Директории, “пятиглавой и ненавистной всем гидры”, и диктатура Наполеона, вместо ожидаемого воплощения просветительских идеалов, заставили Радищева усомниться в целесообразности революционного пути. “Это было разочарование во Французской революции с прогрессивных позиций. Радищев ждал очень многого от событий во Франции, а исход ее обманул его надежды”8.
Сопоставление общественно-политических взглядов Радищева и декабристов, проделанное Пугачевым, еще раз показало несостоятельность предложенной В. Н. Орловым схемы поступательного развития революционных идей: Радищев - радищевцы - декабристы. Генезис ранней декабристской идеологии В. В. Пугачев видит не в мировоззрении автора “Путешествия из Петербурга в Москву”, а в деятельности во многом противоположной ему фигуры Н. И. Новикова. Занимаясь широкой пропагандой и практической филантропией, члены Союза Благоденствия, как показал Пугачев, широко использовали богатый в этой области опыт их предшественника и современника Новикова9. От изучения структуры декабристской идеологии и ее генезиса
В. В. Пугачев переходит к рассмотрению ее влияния на последующее развитие русской общественно-политической мысли, в первую очередь на молодого Пушкина.
Итогом исследовательской работы 1950-х гг. стала докторская диссертация “Из истории преддекабристской общественно-политической мысли”, защищенная в Ленинграде в 1963 г. Ценность диссертации в следующем.
Во-первых, в научный оборот было введено много новых, имеющих первостепенный интерес для истории России первой четверти XIX в. материалов.
Во-вторых, для многих общественных и культурных деятелей, о которых в науке существовали весьма туманные представления, Пугачевым были написаны точные мировоззренческие портреты.
В-третьих, были заполнены лакуны в истории общественной мысли между Радищевым и декабристами. В. В. Пугачев представил развитие общественно- политических идей в 1790-1810-е гг. как непрерывный, но в то же время сложный и внутренне противоречивый процесс.
В-четвертых, многие спорные вопросы декабристского движения, если не были решены окончательно, то во всяком случае получили большую определенность.
В 60-е гг. после защиты докторской диссертации главной исследовательской проблемой для В. В. Пугачева становится Пушкин и декабристы. Исследователь продолжает изучение политической лирики Пушкина, начатое работами Ю. Г. Оксмана. В 1950-е гг. Оксман читал для студентов и аспирантов Саратовского университета лекцию “Пушкин и декабристы”10, в которой поставил вопрос о пересмотре традиционных датировок таких политических стихотворений Пушкина, как ода “Вольность” и послание “К Чаадаеву”. Полагая, что эти и другие тексты создавались “по заданию” декабристов, Оксман связал их с пропагандистской деятельностью Союза Благоденствия, а также с эволюцией идейных и тактических установок тайных обществ. Положения, суммированные в лекции, по-видимому, должны были лечь в основу монографии о Пушкине и декабристах, над которой Оксман начинал работать накануне своего ареста в 1936 г. К сожалению, исследователь успел подробно обосновать свою датировку только для оды “Вольность”. Его изыскания в дальнейшем были продолжены В. В. Пугачевым, написавшим ряд монографических статей, посвященных оде “Вольность”, “Деревне”, посланию “К Чаадаеву”, “Ариону”. Принимая в целом концепцию Ю. Г. Оксмана, Пугачев разошелся с ним в ряде конкретных вопросов. В частности, он привел ряд новых аргументов в пользу того, что “Вольность” была написана Пушкиным в конце 1817, а не в 1819 г., как полагал его учитель. Своей интерпретацией “Ариона” Пугачев пересмотрел всю предшествующую пушкинистскую традицию, согласно которой это стихотворение читалось как декабристское произведение.
Занятия Пугачева Пушкиным и декабристами нельзя объяснить только интересом к истории XIX века. В условиях советского тоталитаризма, когда объективность в подходе к текущим событиям заменялась пропагандой, правдивый рассказ о прошлом превращался в язык, на котором интеллигенция могла обсуждать современные проблемы. Характеризуя Радищева, В. В. Пугачев писал: “Поклонник таланта Тацита и Рейналя не мог уйти от увязывания исторического материала с современной ему действительностью. Разумеется, это не значит, что Радищев под видом исторических событий излагает события современности. Отнюдь нет. Как и для “Бовы”, для “Песни героической” характерно стремление осмыслить исторический процесс. Но при этом Радищев ни на минуту не забывал о современности. История призвана была помочь разобраться в настоящем”11. Эти слова вполне могут быть отнесены и к В. В. Пугачеву, и к тем историкам советской эпохи, которые видели свое назначение в служении истине, а не режиму. Если в таких условиях и допускалась некоторая модернизация прошлого, то противопоставляться она должна не абстрактному историзму, о котором вряд ли кто имеет точное представление, а сознательному уходу от постановки острых проблем и повторению избитых положений.
В последние десятилетия ведется спор о том, является ли Пушкин оппозиционным поэтом с преобладающей общественно-политической тематикой или он — верноподданный русского царя, занимающийся поэзией, а не политикой. В эту полемику весьма соблазнительно добавить некоторую примирительную реплику. Однако для В. В. Пугачева этот вопрос имеет характер не только научной, но и нравственной ответственности. В стремлении исследователей деполитизировать Пушкина В. В. Пугачев видит прежде всего их попытку оправдать свою общественную пассивность в брежневскую эпоху. Прослеживая эволюцию общественно-политических взглядов поэта после восстания декабристов, Пугачев приходит к выводу, что Пушкин, разочаровавшись в тактике военного переворота, идет не на примирение с самодержавием, а ищет новые формы общественной борьбы. Проделанная В. В. Пугачевым реконструкция разговора поэта с царем 8 сентября 1826 г. показывает, что речь шла не об условиях капитуляции Пушкина, а о его возможности влиять на политический курс правительства12.
Особое внимание исследователя занимала проблема соотношения либерализма и революционности в николаевскую эпоху. Она широко освещалась В. В. Пугачевым главным образом в лекционных курсах и гораздо меньше — в печатных работах. Пугачев всегда подчеркивал необходимость непредвзятого, строго научного подхода к этой проблеме, говорил о недопустимости так называемого “анкетного” метода изучения истории общественной мысли. Ученый часто приводил на лекциях выступление Ю. Г. Оксмана на защите докторской диссертации С. А. Рейсером в марте 1956 г. в ЛГУ. Оксман говорил о том, что современные авторы задают Радищеву, Герцену, Чернышевскому одни и те же вопросы — об отношении к решающей роли народных масс, решающей роли внешней среды, к Западу и т.д. И сами же отвечают на них. Отвечают одинаково — и за Ломоносова, и Герцена, и Писарева. Вот с этим подходом и пытался бороться В. В. Пугачев, обращаясь к Белинскому, Чаадаеву, К. Д. Кавелину, И. С. Тургеневу, Чернышевскому и Добролюбову. В рецензии на “Летопись жизни и творчества Белинского” Ю. Г. Оксмана13. Пугачев разделил эволюцию общественно-политических взглядов Белинского на четыре периода. Первый — до 1836 г. Антикрепостник Белинский, отрицательно относясь к революции, к декабристам, в отличие от Герцена, шел к своим позднейшим установкам непосредственно от разночинских идеологов. Особенно усилилось его негативное отношение к революционерам и, в частности, к декабристам во второй период — с 1836 по 1840 гг., во время так называемого “примирения с действительностью”. Когда он называл членов тайного декабристского общества “мальчиками из Тугендбунда”, то он не только обходил цензурные запреты относительно декабристов, но и подчеркивал свое ироническое отношение к бесплодной борьбе. Пугачев обращает внимание на то, что Белинский “примирился” с самодержавием под влиянием не столько “Философии права” Гегеля, сколько надежд на реформаторскую политику Николая I, пытавшегося отменить крепостное право. Из двух основных вопросов, стоявших перед русской общественной мыслью — уничтожение крепостного права и уничтожение самодержавия - главным для Белинского был первый. В зависимости от того, появлялись ли реальные перспективы отмены крепостного права сверху или, наоборот, исчезали, решался второй. Когда к концу 1840 г. Белинский разуверился в перспективах отмены крепостного права, наступил третий период эволюции его мировоззрения — социализм.
Увлечение им продолжалось шесть лет. К концу 1846 г. Белинский пришел к выводу о бесперспективности и утопичности социалистических теорий. И наступил последний, четвертый этап в идейной эволюции “неистового Виссариона”, когда он поверил в огромное прогрессивное значение буржуазии и буржуазного развития страны. Переходя от утопизма к реализму, он выдвигает отнюдь не революционную программу в “Письме к Гоголю”, сводившуюся к трем положениям: отмене крепостного права, уничтожению или ослаблению телесных наказаний и выполнению хотя бы тех законов, которые есть. Расчет был на создание широкого антикрепостнического фронта от Бакунина до A. П. Заболоцкого-Десятовского. Расчет умирающего Белинского оказался верным. “Письмо к Гоголю” было признано своеобразной программой и Бакуниным, и Достоевским, и Тургеневым, и Кавелиным, и Герценом, назвавшим его “гениальной вещью”, “завещанием Белинского”. О жизненности этой программы говорит тот факт, что с небольшим изменением теми же тремя лозунгами открывался первый лист “Колокола”.
Итоги своих изысканий о Герцене В. В. Пугачев опубликовал в комментариях к 14, 15, 16, 18 и 20 томам академического собрания сочинений Герцена. В то время в истолковании взглядов Герцена шла борьба между двумя направлениями. Одно — Ю. Г. Оксман, Б. П. Козьмин. Другое — М. В. Нечкина. Она делала издателя “Колокола” стопроцентным революционером-демократом. Козьмин и Оксман показывали противоречивость взглядов Герцена, который шел не к “Интернационалу”, а к полному разочарованию в революционности и революциях. Пугачев писал под влиянием Оксмана-Козьмина, доказывая, что, во-первых, Герцен, в отличие от Белинского, ставил вопрос о революции, имея в виду революцию сверху, бескровную, не исключая и реформы сверху. Во-вторых, между Герценом и многими либералами почти не было разницы. Автор ссылался на К.Д. Кавелина, прямо писавшего Герцену, что нигде он не читал свои мысли так блестяще выраженными, как в статьях Искандера.
A. В. Пугачев подчеркивал необычайно сложную, противоречивую позицию Герцена. Не веря в бакунинскую идею немедленной крестьянской революции, осуждая авантюризм своего друга, он в то же время сознательно идеализировал одного из отцов русского анархизма (как и декабристов), создавая легенду о “святых мучениках” русской революции. В.В. Пугачев в своих комментариях не только не скрывал разногласий Герцена с Марксом по вопросам внешней политики, отношений немцев и славян, но и отдавал предпочтение герценовской позиции в этих вопросах. В связи с Герценом в публикациях и лекциях анализировались политические позиции Тургенева, Кавелина и тех, кого невольно “разбудил” Герцен — Чернышевского, Добролюбова. Пугачев обратил внимание на то, что, в отличие от Добролюбова, Чернышевский до осени 1859 г. в “Современнике” стремился к союзу с либералами. И только к концу 1859 г. он под нажимом Добролюбова пошел на разрыв с Тургеневым, Толстым, с либеральными авторами. Вывод этот, доложенный осенью 1958 г. на Всесоюзной конференции по Чернышевскому, проходившей в Саратове, вызвал резкую критику ряда ее участников, обвинявших докладчика в фальсификации творчества Чернышевского, недооценке революционного характера крестьянского движения и т. д. Отражением этого была статья в университетской газете “Ленинский путь”14.
Интересовали В.В. Пугачева и вопросы эволюции взглядов П.Я. Чаадаева в связи с принятием гипотезы Оксмана о Чаадаеве как прототипе Онегина. А это привело к занятиям так называемой “десятой главой” “Онегина”, к пропаганде и развитию гипотезы Оксмана о том, что расшифрованные П.О. Морозовым строфы никакого отношения к “Онегину” не имеют15.
Чем В.В. Пугачев не занимался никогда, даже после XX и XXII съездов КПСС, так это советской историей, считая ее историографию сплошной фальсификацией. Впрочем, период оттепели, внушавший обществу определенные надежды, оказался, как известно, непродолжительным. В 1963 г. начались очередные репрессии против Ю. Г. Оксмана16. Пугачев помог ученому, вынужденному покинуть Институт мировой литературы, устроиться на работу в Горьковский университет. В конце 60-х гг. в Горьком прошел политический процесс против группы студентов историко-филологического факультета. Характерно, что следователи искали крамолу не только в студенческом самиздате, но и в лекциях, читаемых профессорами Ю.Г. Оксманом, В.В. Пугачевым и Г.В. Красновым. Оксмана сразу же уволили17. Пугачева и Краснова горьковские власти, видимо, не желая чрезмерно раздувать процесс, вынудили уйти в “добровольно-принудительном порядке”. 6 июня 1968 г. на общеуниверситетском партийном собрании секретарь по пропаганде Горьковского обкома КПСС А. Ф. Горев огласил “справку” КГБ о “деле” студентов- диссидентов. В ней говорилось, что они были “неискренни” на следствии, может быть, под влиянием профессора В.В. Пугачева, который, как показал В.А. К-н, советовал им “ни в чем не сознаваться”. В начале июля к секретарю обкома Гореву был вызван ректор Горьковского университета И.А. Корщунов. Ему было предложено потребовать от В.В. Пугачева заявление об увольнении “по собственному желанию”. Разумеется, на лекциях Пугачев никогда не призывал к борьбе и не пропагандировал запрещенную литературу, но, слушая его, студенты, вскоре представшие перед судом, убеждались в правильности выбранного ими пути.
Пугачев вновь приехал в Саратов, скрыв “Горьковское дело”. И. о. ректора СГУ профессор П. А. Бугаенко и секретарь парткома профессор В. Б. Островский, видимо, все же знали об этом деле, но не побоялись принять на работу опального ученого.
В 1971 г. в Саратове Пугачев начинает выпускать межвузовский научный сборник “Освободительное движение в России”. В первом же выпуске он помещает текст упомянутой выше лекции о Пушкине и декабристах Ю. Г. Оксмана, к тому времени уже покойного, но все еще небезопасного с точки зрения властей. В кабинетах Саратовского обкома эта публикация была воспринята подобно прокламации, зовущей к вооруженной борьбе с советской властью18. Пугачеву было предъявлено обвинение в печатании работ “антисоветского” историка. Дальнейшие выпуски оказались под реальной угрозой. К счастью, при поддержке директора издательства В. П. Толстова сборники начали выходить, причем регулярно. Правда, о публикации других работ “антисоветского” историка не могло быть и речи. Поэтому во втором выпуске не появилось анонсированной в первом и подготовленной Пугачевым к печати статьи Оксмана о датировке оды “Вольность”. Она увидела свет спустя почти 20 лет на страницах нового пугачевского издания19.
В 1975 г. Пугачев освобождается от заведования кафедрой, а через некоторое время — и от должности главного редактора “Историографического сборника” и сб. “Освободительное движение в России”, хотя благодаря ему эти издания получили известность и признание не только у нас в стране, но и за рубежом. В начале 1980-х гг. газета Саратовского обкома КПСС поместила статью, “изобличающую” антисоветскую деятельность ученика В.В. Пугачева, известного участника правозащитного движения и историка А.Б. Рогинского20. Если учесть, что Арсений Борисович в то время уже сидел в тюрьме, то станет ясно, что статья была направлена непосредственно против Пугачева, названного в ней “научным наставником осужденного мошенника”. После этой статьи лекции Пугачева в Саратовском университете прекратились. Власти явно старались ограничить для него возможности педагогической деятельности, видимо, осознавая, что в этой сфере талант Владимира Владимировича проявился не менее ярко, чем в науке.
В жизни авторов этих строк Пугачев-педагог сыграл, пожалуй, более значительную роль, чем Пугачев-ученый, хотя совершенно очевидно, что в личности Владимира Владимировича обе эти стороны неразрывны. Их единство ярче всего проявляется в лекционных курсах. О лекторской манере одного из своих учителей В.В. Пугачев писал: “Не все мысли, тем более не вся творческая лаборатория Гуковского отразилась в его публикациях. Гораздо больше гипотез, идей было высказано на академических и публичных лекциях”21. Думается, в этих словах есть некоторый элемент автобиографизма. Содержание лекций Пугачева богаче его публикаций прежде всего за счет звучащей в них переклички времен. Легко перемещаясь из одной эпохи в другую, он увлекает за собой аудиторию неожиданными параллелями, порой парадоксальной заостренностью мысли. Его лекции почти лишены внешних эффектов, правда, поражают феноменальная историческая память и дар импровизации. Многое можно вообразить себе, но только не Пугачева, смотрящего в конспект. Негромкий, но хорошо поставленный голос с легкой хрипотцой с первых же минут завораживает аудиторию. Практически не прибегая ни к каким ораторским приемам, В.В. Пугачев говорит лаконично и просто. Главное для него — это обнаженная живая мысль, летящая в аудиторию. Декабрист М. С. Лунин в свое время точно заметил, что “одни сочинения сообщают мысль, другие заставляют мыслить”22. Лекциям Пугачева в равной степени свойственно и то, и другое. Мысль, пущенная в аудиторию, проникает в сознание слушающих и, развиваясь там, порождает встречный мыслительный процесс. Такое было бы невозможно, если бы на лекции, скажем, о Радищеве лектор ограничивался только тем, что непосредственно относится именно к Радищеву и его эпохе. Радищев мог не заинтересовать многих, но Пугачев, говорящий о Радищеве, заинтересовывал всех прежде всего мыслью, направленной на разрушение привычных шаблонов и научных стереотипов, на освобождение от сковывающих сознание идеологических догм. В.В. Пугачев как лектор безэмоционален, но не всегда беспристрастен. В условиях тоталитарной идеологии, объясняющей историку, где черное, а где белое, Пугачев, не желая руководствоваться принципом партийности, решительным образом менял акценты. Идеализация царей в эпоху идеализации генсеков объяснялась двумя причинами: во-первых, полемическими по отношению к официальной историографии и, во-вторых, педагогическими — желанием научить студентов смотреть на исторический процесс свежим взглядом, а не затуманенным марксистско-ленинским учением о классовой борьбе.
К слову сказать, и сегодня убеждения Пугачева подчас расходятся с общепринятыми, если понимать под таковыми идеи “передовой” и “прогрессивной” публицистики перестроечной поры. Авторы иных “антисоветских” публикаций демонстрируют вполне советскую методологию мышления, когда выводы опережают анализ явления, а избирательно представленные факты служат лишь иллюстрацией к заранее сконструированной теории. Подобный подход для В. В. Пугачева неприемлем. Так, в одной из недавних работ он критически анализирует два нашумевших издания: Б. Хазанова “Миф России” и А. Янова “Русская идея и 2000-й год”23. Обе книги вышли в американском издательстве “Либерти”. Их авторы, претендуя на выведение некоего общего закона русской истории, повторяют расхожую в среде эмиграции третьей волны мысль о России как о стране тысячелетней несвободы, обусловленной исконными свойствами русской нации. В блестяще аргументированной статье В.В. Пугачев доказывает, что реальное течение русской истории было неизмеримо сложнее, нежели предложенная Яновым схема двухтактного хода “реформа — контрреформа”; что само мышление автора “Мифа России” и его представления об одиннадцати веках русского прошлого в значительной степени мифологизированы. “Диссиденты” Янов и Хазанов демонстрируют то же легкое отношение к факту, что и историки сталинско-брежневской поры, только прежние стереотипы сменяются новыми. Подобный подход сегодня преобладает, и в нынешнее бесцензурное время, открывающее широкие возможности для осмысления запретных ранее тем, В.В. Пугачеву, быть может, приходится особенно сожалеть об отсутствии в нашей науке историков такого масштаба, какого были его учителя24.
Впрочем, от стереотипов эпохи Пугачев не зависел и в ту пору, когда самостоятельность взглядов и суждений, мягко говоря, не поощрялась. Сегодня, когда многие его коллеги с гордостью говорят, что они позволяли себе в 60-70-е гг. то-то и то-то, Владимир Владимирович склонен значительно переоценивать свою осмотрительность тех лет. Конечно, тогда он не мог говорить на лекциях все, что думает, но он никогда не говорил того, чего не думает. И как бы лектор ни старался быть осторожным, смелые, а подчас и опасные для него фразы прорывались в аудиторию. Помнится, как в 1979 г. на лекции о Екатерине ӀӀ В.В. Пугачев, критически анализируя недоброжелательные высказывания об императрице современников и потомков, говорил: “Пушкин упрекал Екатерину в лицемерии. А кто из политиков не лицемер? Ленин что ли не лицемер?”. Подобных примеров можно привести немало. Нужно вспомнить унылый догматизм, царивший в те годы в преподавании общественных дисциплин, чтобы понять, какое впечатление производили на студентов саркастические оценки некоторых высказываний “основоположников”, убийственная ирония по адресу историков-конъюнктурщиков, склонных рассматривать все явления прошлого только через призму “Манифеста Коммунистической партии”, небезопасные аллюзии в современность. За раскованностью мысли юная аудитория безошибочно угадывала выстраданную гражданскую позицию, не зависящую от “колебаний линии партии”, бескомпромиссное мужество, масштаб личности, не укладывающейся в прокрустово ложе предписанных схем. В неменьшей степени, чем феноменальная эрудиция и лекторское мастерство, эти качества обеспечивали Владимиру Владимировичу уважение студентов, любовь, граничащую с обожанием. Но эти же качества не остались незамеченными и блюстителями “идеологической чистоты”. В годы застоя все науки находились под прессом “руководящей и направляющей роли партии”, но к истории, в точном соответствии с романом Оруэлла, был интерес особый. Крамолу в этой сфере искали наиболее пристально. На протяжении всей своей жизни В. В. Пугачев ощущал на себе недреманное око недоброй памяти ведомства. Немало сил, которые могли быть отданы творчеству, ушло на сопротивление мертвящему контролю обкомовских невежд и далеких от науки, но бдительных “историков в штатском”.
В.В. Пугачеву посчастливилось пережить советскую власть, увидеть своими глазами страшный распад страшного мира, увидеть историю, не извлекаемую из архивных документов, а творящуюся на глазах. Если учесть, что не годы старят человека, то окажется, что понятия “Пугачев” и “старость” несовместимы. Столь солидная дата никак не вяжется с обликом юбиляра. Владимир Владимирович постоянно окружен молодежью. В каждую новую эпоху он приходит не как гость, а как интереснейший собеседник нового поколения.
Позади годы, но надеемся, что впереди тоже годы... годы, радующие нас общением с прекрасным, умным и добрым человеком.
Примечания:
1. Проф. Н. А. Троицкий в ярко написанной им историографии 1812 года, давая заслуженно высокую оценку работам Пугачева, к сожалению, не обратил внимания на то, что мысль о выдающейся роли Барклая де Толли в войне была высказана Пугачевым не в период оттепели, а в том самом 1947 г., когда Сталин выступил с известным тезисом: “Кутузов как полководец был бесспорно двумя головами выше Барклая де Толли” (Троицкий Н. А. Отечественная война 1812 года. История темы. Саратов, 1991. С. 54).
2. О полемике Ю. Г. Оксмана и Г. А. Гуковского см.: Пугачев В. В. Пушкин и Чаадаев // Искусство слова. М., 1973. С. 101-112; Его же. К вопросу о Пушкине и декабристах // Тыняновский сб. Первые тыняновские чтения. Рига, 1984. С. 18-25; Его же. Г. А. Гуковский о Пушкине и декабристах // Проблемы развития советской литературы. Саратов, 1985; Его же. Декабристы, “Евгений Онегин” и Чаадаев // Пушкинские чтения. Таллинн, 1990. С. 23-40.
3 Учен. зал. Саратовского гос. ун-та. Т. 66. Вып. исторический. 1958. С. 82-115.
4. Нечкина. М. В. Движение декабристов. М., 1955. Т. 1. С. 211.
5. Пугачев В. В. Предыстория Союза Благоденствия и пушкинская ода “Вольность” // Пушкин. Исследования и материалы. М.; Л., 1962.
6. В частности, В. В. Пугачев пересмотрел свое противопоставление программы- минимум и программы-максимум в “Путешествии из Петербурга в Москву”.
7. Пугачев В. В. А. Н. Радищев. Горький, 1960. С. 76.
8. Пугачев В. В. А. Н. Радищев и Французская революция // Учен. зап. Горьковского ун-та. Вып. 52. Серия историко-филологическая. 1961. С. 270. Об отношении Радищева к революции см. также: Лотман Ю. М. Этика и тактика революционной борьбы в русской литературе конца XVIII // Учен. зап. Тартуского ун-та. Вып. 167. Труды по русской и славянской филологии. VIII. Литературоведение. 1965. С. 23-25; Его же. Политическое мышление Радищева и Карамзина и опыт Французской революции // Великая Французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 55-58.
9. Пугачев В. В. Н. И. Новиков и декабристы // Учен. зап. Горьковского ун-та. Вып. 52. Сер. историко-филологическая. 1961. С. 291-306.
10. См.: Освободительное движение в России. Саратов, 1971. Вып. 1. С. 70.
11. Пугачев В. В. А. Н. Радищев и Французская революция. С. 273.
12. Пугачев В. В. К эволюции политических взглядов А. С. Пушкина после восстания декабристов // Учен. зап. Горьковского ун-та. Сер. историко-филологическая. Вып. 78. Т. 2. С. 665-691.
13. Пугачев В. В. Новая книга о Белинском // Русская литература. 1959. №4. С. 230-234.
14. Усакина Т. За творческий подход к наследию Н. Г. Чернышевского // Ленинский путь. 1958. 1 нояб.
15Пугачев В.В. Десятая глава “Онегина” или поэма? // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1986. С. 191-201.
16 См.: Пугачев В. В, Динес В. А. “А все-таки она вертится!” // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1989. Вып. 5. Ч. 2. С. 50 и сл.
17. Там же. С. 50-51.
18. См.: Волга, 1990. № 7. С. 180.
19. Оксман Ю. Г. Пушкинская ода “Вольность” (К вопросу о датировке) // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1989. Вып. 5. Ч. 2. С. 3-34.
20. Письма с ядовитой начинкой. На фронтах идеологической борьбы // Коммунист. 1983. 15 апр.; Родина для каждого одна. Саратов, 1985. С. 49-60.
21. Пугачев В, В. К 85-летию Г. А. Гуковского // Проблемы истории, культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1984. С. 5-6.
22 Лунин М. С. Письма из Сибири. М., 1987. С. 175.
23. Пугачев В.В., Динес В.А. Вопросы русской истории в книгах издательства “Либерти” // ТАМИЗДАТ от осуждения - к диалогу. Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1990. Вып. 6. С. 5-60.
24. В 1980-е гг. В. В. Пугачевым начал создаваться цикл статей, посвященных научной деятельности его учителей и коллег, ушедших из жизни. Среди уже написанного — запоминающиеся, проникнутые любовью научные портреты М. П. Алексеева, С. Н. Валка, Г. А. Гуковского, В. В. Мавродина, Ю. Г. Оксмана, Н. Л. Рубинштейна, С. Б. Окуня, Н. М. Дружинина.