196. Мартынов С. В. Печорский край. ч. 1, табл. 3.
197. Сидоров А. С. Знахарство..., с. 117.
198. Воленс Н. Промыслы..., с. 48.
199. Ермилов Н. Поездка..., с. 68.
200. Воленс II. Промыслы..., с. 56.
201. Арсеньев Ф. А. Картины дальнего севера..., с. 185—187.
202. Воленс Н. Промыслы..., с. 58.
203. Мартюшев А. М. Краткий очерк..., с. 10—11.
204. Силантьев А. А. Обзор промысловых охот в России. СПо.. 1898, с. 442.
205. Мезенская экспедиция.—ТЛЭ, т. 1, с. 365.
206 Соловьев Д. К. Экономика охоты в Печорском крае.— КМ, 1927, № 8, с. 32.
207. Там же, с. 32—33.
208. Михайлов М. И. Промыслы зырян..., с. 93.
209. Соловьев Д. К. Экономика..., с. 34.
210. Мартынов С. В. Печорский край, ч. 1, с. 105.
211. Варпаховский Н. А. Рыбный промысел..., с. 49—50.
212. Варсанофъева В. На Плыче: Очерк природы и быта.—КМ, 1926, № 3, с. 21.
213. Мартынов С. В. Печорский край, ч. 2, с. 30—31.
214. Лукъянченко Т. В. Материальная культура саамов..., с. 150.
215. В-ков М. О Карелии: Быт карела.—ИАОИРС, 1913, № 13. с. 109.
216. Михайлов М. И. Промыслы зырян..., с. 85.
217. Гофман Э. Северный Урал.... с. 66—67.
218. Тароева Р. Ф. Материальная культура карел..., с. 129.
219. Крюкова Т. А. Материальная культура марийцев..., с. 91.
220. Военно-статистическое обозрение Российской империи, т. 2, ч. 3, с. 328.
*
Глава пятая
ЭТИЧЕСКИ-ПРАВОВЫЕ НОРМЫ ПРОМЫСЛОВОГО НАСЕЛЕНИЯ
Право собственности на промысловую территорию и на добычу. Помещичья собственность на землю, существовавшая в большей части царской России, на территории расселения коми отсутствовала, так как она была отнесена к краю черных земель, т. е. земля, будучи собственностью государства, передавалась в пользование крестьянских общин. Согласно возникшим в глубокой древности нормам обычпого права, земли, леса и воды являлись общей собственностью. В качестве основного правового принципа выступал труд, затраченный на освоение земельного участка.
Для получения права собственности на новые охотничьи угодья у коми было достаточно поставить охотничью избушку («вор керка») в не освоенной еще никем местности и пометить затесами со знаком собственности («пас») путики. С этого момента весь участок леса, очерченный путиками, признавался собственностью промысловика. Он получал едпполичное право добычи пушного зверя и дичи в своем угодье и ловли рыбы в водоемах, находившихся на его территории. Неофициальные права па охотничье угодье, полученные промысловиком после устройства путиков. становились неоспоримым законом для остальных охотников, воспрещавшим появление на этом участке с целью добычи кому-либо, кроме хозяина угодья и членов его семьи.
После смерти владельца охотничье угодье переходило по наследству по нисходящей родственной линии. Чаще всего новым владельцем становился младший сын хозяина угодья, который обычно оставался в родительском доме после женитьбы. Ему же переходил и отцовский «пас». Остальные сыновья по достижении совершеннолетия и обзаведения семьями устраивали свои угодья на еще не занятой другими охотниками территории. По мнению Дж. Фрезера, минорат обычно связан с примитивными формами хозяйства: подсечно-огневая и переложная системы земледелия и пастушеское скотоводство. Одним из необходимых условий существования системы наследования имущества младшим в роду он считает обилие земли и редкое население [1]. У коми-пермяков на отцовском гнезде оставался обыкновенно младший сын [2]. Такой же порядок наследования был у хантов [3]. Бытование минората зафиксировано у марийцев в вепсов, в той пли иной мере он практиковался также в Поволжье и на Европейском Севере России [4].
Отсутствие неосвоенных, пригодных для промысла участков было одной из движущих сил миграционных процессов народа коми в прошлых столетиях. В наиболее рано обжитых районах Коми края острая нехватка площади, пригодной для устройства охотничьих угодий, послужила причиной существенного уменьшения размеров угодий в результате их раздробления между несколькими владельцами — наследниками устроителя угодья. Если в 1800 г. промышленник Верхней Вычегды имел район промысла в среднем около 5000 га, то через 130 лет в этом районе промышляло шесть-семь человек [5]. По этой же причине сложилась форма совместного владения угодьем двух или иногда даже трех семей, главами которых были родные братья — сыновья прежнего владельца охотничьего угодья.
В. Н. Белицер считает, что у коми еще в начале XX в. существовало владение охотничьими угодьями «котыром», т. е. группой родственных лиц, в котором она видит отголосок былой родовой собственности на охотничьи угодья [6]. На наш взгляд, данное утверждение правомерно для стадии разложения первобытно-общинного строя, когда «котыр» мог совпадать с «большой семьей», объединявшей три поколения родственников и выступав шей в качестве основной социально-экономической единицы. В настоящее время термин «котыр» употребляется только для названия родственников, не связанных одним хозяйством [7]. Процесс обособления индивидуальной семьи как носительницы отношений частной собственности не мог не коснуться собственности на охотничьи угодья, в результате чего возникла система семейных охотничьих участков. На господство малой семьи у коми указывает и миноратное право наследования. «Случаи миноратного наследования связаны с выделом старших сыновей в самостоятельные хозяйства, следовательно, сопутствуют малой семье» [8]. О слабости связи между родственными семьями у коми во второй половине XIX — начале XX в. говорит отсутствие родственного принципа в промысловых объединениях охотников на период зимнего промысла пушнины. На то, что совместное владение нескольких родственных семей угодьем, доставшимся по наследству,— явление относительно позднего происхождения, указывает факт его распространения лишь в районах с повышенной концентрацией населения. В местах, где плотность населения была не особенно велика, в частности на печорских притоках Мылве, Илыче, Шугоре, Подчеремс, такая форма владения охотничьим участком практически не применялась. Один из старейших илычских охотников-профессионалов И. Е. Попов (1900 г. рожд.) рассказал нам: «У отца угодья были по Морт-ю. Нас было шш> братьев. Когда мое время подошло, отец мне сказал: „Ищи себе место". По Из-пыред место не было занято, там я и стал устраивать себе угодье. Отсюда до устья Из-пыред 30 км, да еще вверх по нему 40 км» [9].
На Вычегде, где к концу XIX — началу XX в. были освоены практически все близлежащие пригодные для охотничьего промысла лесные участки, совместное пользование доставшимся по наследству охотничьим угодьем встречалось достаточно часто. Но и здесь при наличии в семье большого количества детей мужского пола право владения угодьем получали лишь двое, крайне редко,— трое сыновей, а остальные либо осваивали какое-нибудь ремесло, либо подыскивали себе подходящий участок в верховьях притоков Вычегды за 100—120 .км и более от села. В противном случае охотничье угодье просто теряло свою рентабельность, не оправдывая расхода на его оборудование и затраченное на охотничий промысел время.
О «котырной» форме владения охотничьими угодьями можно было бы говорить только при условии совместного ведения хозяйства всеми членами «котыра». Если промысловый участок в результате предыдущих разделов был мал по площади, то им, как правило, владела лишь одна семья, а если несколько, то у каждой из них имелось еще охотничье угодье, расположенное на более дальнем расстоянии, в единоличном пользовании. Ближние угодья родственных семей обычно находились в одной и той же местности, некогда освоенной их общим предком, и граничили между собой. Поэтому можно считать, что данная территория находилась во владении определенного «котыра», в то время как частная собственность на охотничий участок была наследственно-семейная. Так, в с. Шощки Княжпогостского р-на, охотники которого промышляли в верховьях р. Выми, на р. Кбин находились угодья «котыра» Лятиевых, каждая семья которого имела свой участок и охотилась отдельно. По субботам все охотники этой фамилии собирались в определенном месте, делились впечатлениями, обменивались сведениями о добыче и мылись в бане. На следующий день они отправлялись вновь по своим угодьям [10].
Данные Верхневычегодской охото-устроителыюй экспедиции, собранные в начале 30-х годов среди промыслового населения методом карточного опроса, также свидетельствуют о том, что «владельцем птицеловных ухожьев («путиков») обычно являлся один двор или одно хозяйство». Правовое отношение охотников Верхней Вычегды к производству охотничьего промысла в угодьях складывалось в это время следующим образом: 84,3% владельцев угодий получало их по наследству, 6,8 — захватило чужие, 5,2 — организовало новые угодья, 2,6 — купило и 1,1% арендовало угодья [11].
Купля-продажа и аренда угодий, как видно из приведенных в таблице данных, практиковались у вычегодских охотников редко. Наиболее распространенной причиной продажи охотничьего угодья было отсутствие наследников мужского пола. В прежнее время владелец угодья в таком случае иногда завещал его в дар церкви или кому-либо из односельчан [12]. Если не было сделано никаких распоряжений, то после смерти владельца, не имеющего наследников, его охотничье угодье поступало в распоряжение сельского общества, которое либо продавало его, либо сдавало в аренду. Так же поступали с угодьями переселенцев в другую местность, если от них долго не поступало никаких сведений в не было сделано указаний относительно оставшегося охотничьего угодья, ставшего, таким образом, бесхозным [13].
Наиболее высоко при продаже оценивались угодья, находившиеся вблизи селений, т. е. наиболее старые по происхождению. Цены па охотничье угодье устанавливались по принципу его пригодности к дальнейшей эксплуатации. В продажную стоимость включалась и стоимость оборудования, т. е. охотничьей избушки, кладовых для снаряжений и добычи, самоловных приспособленпй стационарного типа (плашки, слопцы, кулемки и т. п.). Но основным критерием при оценке стоимости охотничьего угодья была его доходность и удаленность от населенного пункта, поэтому даже в случае полной изношенности оборудования цены на ближние угодья были достаточно велики. Например, на Мезени в начале XX в. дальние от селения угодья, находившиеся далее чем за 50 км, продавались за 50-100 р., ближние стоили значительно дороже [14]. На Печоре в 1901 г. «путик» с 600 слопцами, 700 силками на рябчиков и избушкой был куплен за 45 р. Купля и продажа охотничьих угодий совершалась обычно без каких-либо письменных договоров в деревне при свидетелях, поскольку достоинства и расположение их были хорошо известны окружающим [15].
Право собственности на угодье сохранялось и в том случае, если по каким-либо причинам оно долго не использовалось. Так, М. II. Иархачев, переселившись в с. Шошка на р. Выми, с согласия родственников жены стал охотиться в их заброшенных угодьях. Каждый раз, вернувшись с охоты, он считал своим долгом отнести часть добычи в семьи сестер своей жены, мужьям которых, погибшим в войну, принадлежали угодья, хотя им практически полностью был обновлен весь охотничий инвентарь на «путиках» [10].
Неприкосновенность чужой промысловой территории, находящейся под защитой норм обычного права, строго соблюдалась всеми охотниками коми. Освоение территории, смежной с занятой угодьями, допускалось только с разрешения соседей. Нарушение права собственности на охотничью территорию влекло за собой разгром вновь устроенных «путиков», поджог сооруженной в пределах чужого угодья избушки и т. п. Подобные меры борьбы с нарушением права личной собственности, не имея под собой основы со стороны официальной юриспруденции, пользовались полным одобрением местного населения. Сознание своей правоты с точки зрения норм обычного права было решающим фактором в выступлениях коми крестьянства против церковных захватов земель. Устроители Спасской Ульяновской пустыни, получив от царя Алексея Михайловича право на земли для содержания братии, вели долгую и упорную борьбу с жителями сел Усть-Кулома и Деревянска за право обладания ими. Дважды, в 1673 и 1675 гг., церковь была ограблена, а в 1084 г.— сожжена. Виновников не смогло установить даже тщательное дознание, т. е. налицо была круговая порука [17]. Территория, захваченная церковью и в глазах официального закона не принадлежащая до того никому, находилась лишь в двух десятках километров как от одного населенного пункта, так и от другого, т. е. на расстоянии местонахождения наиболее ценных ближних промысловых угодий. Поэтому7 нет ничего удивительного в столь упорной борьбе местного населения за «ничейную» территорию. Часто случались столкновения за право обладания охотничьими угодьями между населением Удорского края и пришлыми русскими охотниками с Пи-негп [18]. Еще сравнительно недавно, в 20-х годах нашего столетия, была сожжена избушка одного охотника из с. Нижняя Вочь, построенная в непосредственной близости к «путикам» керчемских охотников [19].
Охотник, пойманный с поличным во время промысла в чужом угодье, подвергался наказанию и немедленному изгнанию с чужой территории. Иногда, правда крайне редко, даже случались убийства на этой почве, о таком случае нам рассказывали в с. Мохча [20]. На Верхней Вычегде обычной мерой наказания считалось изъятие всей добытой незаконным путем дичи и пуш-
нины, а после окончания охотничьего сезона виновный приносил охотнику, границы угодья которого нарушил, «парту» водки, после чего инцидент считался исчерпанным, хотя репутация провинившегося была испорчена в глазах окружающих нередко до конца жизни. У некоторых керчемских охотников существовал рецепт особой приправы к приманке, которую давали собакам нарушителей, после чего они па долгое время теряли чутье.
На Мезени в правовом отношении к охотничьим угодьям приравнивались перевесища — места, подготовленные для установки сети на птиц («ветос»). После окончания работ по устройству перевесище становилось семейной собственностью производителя работ, если оно, конечно, не находилось на территории чужого охотпичьего угодья. При охоте в звероловных угодьях, считавшихся общественной собственностью, преимущественное право на охоту принадлежало промысловику или артели, первыми в сезоне начавшими охоту в этой местности. При встрече на дальнем промысле двух артелей район охоты освобождала та, у которой был позже сооружен шалаш для ночлега («чом») или он находился дальше от места охоты [21]. Такое же право действовало при встрече в одном месте нескольких артелей у русских охотников в Сибири [22]. Обычно же артели охотников из одной местности собирались перед началом промысла в определенном месте и согласовывали маршруты движения так, чтобы были соблюдены интересы всех групп промысловиков. У верхиепечорских и илычских охотников при походах за Урал таким пунктом сбора была д. Еремеево.
При встрече в районе промысла, не относящегося к личным угодьям, двух охотников, охотившихся в одиночку или в составе разных артелей, не разрешалось пересекать чужую лыжню, так как коми охотники обычно охотились в круге из сделанной ими лыжни, сворачивая за добычей внутрь. Пересечь чужую лыжню во время охоты было равноценно вторжению па чужую охотничью территорию [23]. Неприкосновенность права собственности на охотничью территорию отразилась в коми фольклоре в виде поучительного нравоучения -любителям поухаживать за чужими женами: «Йбз лбсасо эн пыр» («По чужой охотничьей тропе не ходи»), У карел, которые большую часть дичи добывали на «путиках», они также считались наследственной собственностью, а постановка силков на чужом «путике» приравнивалась к посягательству на чужую собственность [24].
На водные угодья право личной собственности у коми распространялось крайне редко. В виде исключения можно отметить наследственное право семейного обладания небольшими старич-ными озерами, зафиксированное на Вшпере [25]. В качестве правового принципа здесь выступал труд, затраченный на расчистку озера, установление рыболовных заграждений с рыболовушками, предохранение рыбы от замора. На р. Визинга во временное индивидуальное пользование поступали участки реки вблизи семейных сенокосных угодий, если там сооружались «пуш тшуп» — рыболовные запруды для лова рыбы «мордой» [26]. Общинный способ распределения водных угодий (семужьих тоней) между членами общины, которые при желании могли продать свой пай, характерный для русского населения низовий Печоры, у средне-печорских коми распространения не получил. На всей территории Коми края река принадлежала на равных основаниях каждому члену общины, который в любом месте мог поставить орудие для лова рыбы: сеть, заграждение с рыболовушками и т. п., если, конечно, в данный момент это место не было занято.
На одном месте, особенно на тонях Печоры, иногда собиралось несколько артелей. В таких случаях вначале рыбачила одна артель, а вслед за ней — следующая. Если скапливалось особенно много лодок в одной тоне, то сначала одна артель ловила полные сутки, потом столько же — следующая [27]. Конфликтные ситуации из-за рыболовных угодий возникали только в особых случаях. Одна такая история была записана нами от старейшего жителя Усть-Усы, потомка первопоселенцев К. И. Каиева, 1897 г. рождения [28]. Согласно семейному преданию, брат его прадеда был убит во время вооруженного столкновения при лове семги между рыбаками из Усть-Усы и жителями с. Кожвы, расположенного на 100 верст выше по реке. Случай этот произошел в ближайшее десятилетие после образования данных населенных пунктов и был связан с тем, что кожвинцы считали неправомерными действия усинских рыбаков, перегородивших реку па пути идущей вверх на нерест семги. Впоследствии взаимоотношения Усть-Усы и Кожвы в вопросе лова семги были урегулированы мирным путем.
Личная собственность на водные участки возникла лишь у коми-ижемцев, переселившихся в конце XIX в. на Обь. Выкупленные у хантов участки (водные, сенокосные, земельные) становились семейной собственностью. Покосы покупались сроком на три года, за водные участки плату вносили каждый год, т. е. речь идет об аренде. Обычно для аренды водного участка объединялось несколько семей, которые и ловили на нем рыбу сетями, строили заграждения с «мордами» и т. д. [29].
Право собственности на добычу было тесно связано с правом собственности на промысловую территорию, с одной стороны, и с уважением к продукту чужого труда — с другой. Непростительным преступлением считалось убить белку, на которую лает в лесу собака другого охотника, или.убить зверя, уже раненного кем-либо другим [30]. Зверь, подстреленный промысловиками одной артели, но добытый другой, возвращался без споров первой, как бы ни легка была нанесенная ему первой рана [31]. Рыба, дичь или зверь, попавшие в ловушки или оставленные при промысле в общественных угодьях на месте добычи с «небог» — куском бересты, на котором выцарапывался «пас» промысловика, считались неприкосновенными для других. Уличенный в хищении с целью наживы добычи из чужих ловушек или кладовых наказывался битьем или изгонялся на несколько лет из угодий,в которых раньше мог свободно белковать. Имя такого человека становилось гласным, и он подвергался презрению даже в сельском быту [32]. Кроме того, он нередко награждался позорной кличкой. Так, в одном из сел Троицко-Печорского р-на до сих пор под прозвищем «Дозмбр-Вась» (Вася-глухарка) фигурирует бывший охотник уже весьма преклонных лет, награжденный этой кличкой еще в молодые годы за «любовь» к чужим слопцам. На Вычегде и Печоре существовала также такая мера наказания, как «распятие» виновника: ему привязывали руки к концам палки, пропущенной через рукава сукмана, и в таком виде отпускали домой. Добраться до жилья с распростертыми в стороны руками, с большим трудом пробираясь между деревьями, было сложной задачей, особенно зимой. Нередко после- подобного наказания нарушитель права собственности охотника на добычу, спасаясь от позора, насовсем переселялся в другую местность.
Падение промысловых нравов, наблюдавшееся в конце XIX-начале XX в. в ряде мест Коми края, вызывало нередко и более суровые меры борьбы с нарушителями. Над профессиональными похитителями чужой добычи устраивалась расправа, известная под названием «сарб пуктбм» (воцарение). Виновников сжигали живьем в собственных избушках или прищемляли связанном) и раздетого догола уличенпого в хищении охотника за волосы в расщепе стоящего дерева и так оставляли [33]. На Вычегде один из охотников рассказывал нам со слов своего деда об охотнике по имени Сила, который «был грешен» и после неоднократных предупреждений приговорен специально собравшимися по этому поводу наиболее уважаемыми охотниками района к смерти. Трое охотников, в том числе и дед рассказчика, выбрали момент, когда Сила отсутствовал несколько дней в своей охотничьей избушке, и положили на стол в «вор керка» «черннянь» (рыбный пирог), начиненный сулемой, как будто бы оставленный кем-либо пз ночевавших в избушке за время отсутствия хозяина. Как и предполагалось, Сила, появившись после перерыва в своем угодье и обнаружив в охотничьей избушке рыбник, решил его отведать, что повлекло за собой смерть от отравления. Официальное расследование, проведенное царской администрацией, никаких сведений от местного населения, несмотря на тщательные расиросы, не могло получить, и дело было прекращено [34]. Сходные по сюжету истории были записаны и у печорских охотников.
Не менее строго каралось хищение рыбы из вентерей, «морд» и ставных сетей. Д. К. Соловьев отмечает даже случай убийства похитителя рыбы из ловушек в заграждении для лова, происшедшем в начале этого века на Печоре [35]. Подобная жестокость по отношению к ярым нарушителям общепринятых правовых норм была вообще нередкость у различных народов, будь то «воцарение» у коми или сельский самосуд над конокрадами у русских. Привлечению виновного к ответственности по официальным законам предпочитался суд народа, основанный на законах обычного права.
В ходе историко-экономического развития право личной собственности па добычу стало доминантой правовых отношений промыслового населения коми. Но в некоторых из обычаев можно увидеть пережитки более древних правовых норм. Например, в д. Канава еще недавно существовал обычай наделения частью добычи при возвращении с охоты и рыбного лова престарелых соседей, а также каждого, кто оказывал хоть какую-нибудь помощь промысловику, встретив при выходе его на берег: помог при выгрузке лодки или донес до дому часть добычи, снасть и другую вещь [36]. При коллективной охоте на медведя право на долю в добыче имел каждый, случайно оказавшийся па месте охоты, до того момента, пока с медведя не была полностью снята шкура, хотя он и не принимал участия в убийстве зверя [37]. В с. Палевицы было принято при дележе добычи после запора курьи давать равный пай со всеми участниками любому человеку, случайно оказавшемуся здесь в это время [38]. Когда в ближних озерах производили совместный лов рыбы всей деревней, то улов зачастую делили не по числу участвовавших, а по числу всех душ в деревне [39]. В данных обычаях более позднее по происхождению право личной собственности промысловика на добычу или право участника на пай в коллективной добыче уступало место праву на свою долю в добыче всех соплеменников, являясь как бы рудиментом первобытнообщинных отношений.
В более ярко выраженных формах подобный синкретизм правовых взглядов на добычу был характерен для народов Сибири (ср. эвенкийский обычай «нимат», когда охотник отдавал убитого зверя вместе со шкурой в распоряжение жителей стойбища [40], или обычай «ужа» у тувинцев, тофаларов и некоторых других тюркоязычных народов, согласно которому любой встречный мог крикнуть охотнику на промысле или по пути домой «Ужа!» н получить часть добычи [41]).
Существовавшие у коми в конце XIX — начале XX в. правовые нормы, закрепляющие право личной собственности на охотничьи угодья и добычу, являлись результатом длительной эволюции от первобытнообщинной собственности к частной на основные средства производства в промысловой среде. Данный процесс четко прослеживается на материалах по народам Сибири и Северной Америки, которые значительно позже более развитых народов (в результате экспансии торгового капитала) утратили первоначальные правовые воззрения на собственность. «У большинства малых народов Севера родовую общину в XIX — начале XX в. сменила соседская община с господством индивидуального хозяйства отдельных семей» [42]. Этапы, по которым происходило экономическое обособление отдельных семей, наглядно иллюстрируют данные по самодийским народам. Так, если на значительной части Ямальского полуострова в начале XX в. еще сохранялось родовое землепользование, «правда, уже в рамках перехода родовых угодий в руки отдельных больших семей», то у обдорских ненцев род уже распался на болыпесемейные коллективы, в собственности которых находились промысловые и пастбищные угодья, а «у большинства самодийских групп низовий Енисея больше-семейные коллективы, за редким исключением, к началу XX в. распались» [43]. У североамериканских индейцев к началу XX в. также завершался процесс раздела общинных промысловых угодий на семейные. «У всех племен род как экономическая общность уступает место болыпесемейной общине. Но и внутри этой оОщи-иы активно шел процесс экономического обособления индивидуальной семьи в связи с индивидуализацией промыслового труда п развитием торговли» [44].
В первую очередь обособлялись промысловые уча,тки. оборудованные орудиями лова. Так, у колымских якутов охотничьи угодья находились в пользовании соседских территориальных общин, но участки с «пастями» и другими ловушками считались личной собственностью [45]. У селькупов семейной собственностью считались охотничьи участки («чвэчо»), где проходили «путики» и стояла избушка [46]. В то же время у отдельных пародов Сибири индивидуализация орудий лова еще не переходила полностью на участки, ими занятые. «Даже на участке, занятом „пастями" эвенков одной группы, можно было промышлять ружьем, капканами и черканами, а также пасти оленей и ловить рыбу представителям другой группы» [47].
Роль катализатора в процессе вызревания отношений частной собственности у пародов Сибири сыграла меховая торговля и данническое обложение пушниной после включения малых народов Сибири в состав Русского государства. «Охота на пушного зверя, не игравшая до появления русских заметной роли в хозяйстве большинства народов Севера, превратилась в важную отрасль производства» [48]. Аналогичный вывод следует по народам Северной Америки: «Вовлечение индейцев в европейскую меховую торговлю с начала XVIII в. чрезвычайно ускорило вызревание отношений частной собственности в их обществе и распад первобытнообщинных отношений» [49]. Первоначально право собственности па промысловую территорию и на добычу касалось лишь добычи пушных зверей. Как отмечает М. А. Сергеев, «продукция пушной охоты подлежала у всех народностей Севера индивидуальному присвоению и являлась, таким образом, частной собственностью добывшего ее охотника» [50], но на продукцию древнейших натуральных отраслей хозяйства (охота на диких копытных, гусей, коллективная добыча рыбы и т. и.) право частной собственности, как правило, не распространялось [51]. Причем даже в отношении товарной продукции охоты вытеснение прежних правовых воззрений па добычу новыми происходило постепенно. Так, у витимо-олекминских эвенков в середине прошлого века промысловые участки уже находились в собственности одной или нескольких семей. Право на участок оставалось за тем, кто его первый освоил. Но, как сообщал А. Мордвинов, «если случается, проходя по грани своей дачи, охотник заметит только что перебежавших в чужую соседнюю соболя, лисицу,
белку, куницу, может преследовать их, а убивши, пользоваться одним только мясом, шкурку же передает владельцу той дачи, где убил зверя» [52].
Сохранившиеся рудименты прежних правовых норм в отношении добычи свидетельствуют о том, что общинная собственность на промысловые угодья и добычу в прошлом была типична и у коми. Но процессы обособления частной собственности, аналогичные протекавшим у народов Сибири и Северной Америки, к началу XX в. у коми были уже завершены, поскольку влияние русской экопомнки и административной политики на социальное развитие началось по крайней мере на столетне раньше, чем у сибирских народов, и было более интенсивным.
Промысловая мораль. Специфика жизни промыслового населения: оторванность на долгое время от дома и от семьи, тяготы охотничьего быта, постоянная борьба с суровой северной природой, вынужденное длительное общение с узким кругом лиц при далеких походах артелями, а также соображения экономического характера были причиной возникновения и сохранения в промысловой среде целого ряда норм и правил отношения промышленников друг к другу. К сфере действия «обычного права» коми охотников н рыбаков относились как профессионально-деловые, так и морально-нраЕственные стороны промысловой жизни. Неукоснительное следование правилам и предписаниям, выработанным за долгую историю предыдущих поколений промысловиков, позволяло избегать каких-либо конфликтов в нелегкой жизни коми охотников при взаимном общении или разрешать их мирным, за крайне редким исключением, путем.
Основным стражем правовых интересов промыслового населения была промысловая мораль — своеобразный неписаный моральный кодекс, обязательный для каждого охотника и рыбака. Обучение охоте всегда начиналось с разъяспения ребенку правил поведения в лесу, ознакомления его с правами и обязанностями охотника па промысле. Понятие промысловой морали гораздо шире, чем просто уважение к чужой собственности, она включала в себя целый комплекс правил, обязывающих охотников к взаимовыручке, честности при разделе добычи, достойному поведению в промысловом коллективе, приучала ставить общественные интересы выше личных во время артельной охоты. Правила промысловой морали гласили: никогда не завидуй чужой добыче, а свою не ругай; если увидел в чужой петле или ловушке птицу, вынь ее н повесь рядом, чтобы зверь не достал, а ловушку насторожь; брать чужую добычу - «пеж» (скверна, нечисть). Каждый охотник считал своим долгом заботиться о сохранности чужой, случайно встреченной добычи, как о своей собственной.
Существовал у коми охотников н закон своеобразного сервитута — права пользования чужим имуществом в определенных пределах. Любая охотничья избушка была готова в отсутствие хозяина к приему нуждающихся в ночлеге. В «вор керка» имелись небольшой запас продуктов (соль, сухари, иногда сушеное мясо), трут, огниво, кухонная утварь и дрова, которые могли быть использованы ночующими в ней. После ночлега в чужой избушке полагалось вымыть посуду и восстановить запас дров; если имелся излишек продуктов, то оставить и их. У охотников Верхней Вычегды было принято после ночлега в чужой избушке оставлять иа столе кусок бересты со своим «пасом». Так как «пасы» друг друга были хорошо известны всем охотникам, то хозяин избушки всегда мог определить, кто воспользовался ночлегом в его отсутствие. При дальнем промысле охотники, чтобы не обременять себя ношей, в случае отсутствия в этих краях избушки складывали запас продуктов в яму и ставили «пас». При нужде можно было взять часть продуктов из чужого хранилища, взамен положив белок или рябчиков или, на крайний случай, оставив свой «пас» как обязательство вернуть долг в дальнейшем [53].
При коллективной охоте законодателем промысловой морали обычно являлся руководитель артели — самый опытный и обычно старший по возрасту охотник. Неуважение к товарищу, сварливость, сквернословие, попытка уклонепня от работ по оборудованию лагеря для ночлега подвергались строгому осуждению. При многократных нарушениях общепринятых норм поведения в лесу кем-либо из артельщиков могло последовать наказание в виде исключения из артели. Так как отчисленпого за провинность из одной артели в другую брали крайне неохотно, наказание это считалось среди охотников очень суровым. Особенно тяжким проступком у коми охотников признавались трусость, проявленная в критической ситуации, и оставление в беде товарища. При коллективной охоте на медведя «только тот не получает доли, кто. увидев в опасности товарища, не помог ему справиться со зверем или, как трус, сделав промах по зверю, не поспешил зарядить ружья и сделать второй выстрел, а удалился, оставив товарища в жертву разъяренному зверю: такой зверолов бывает в презрении у крестьян, и ни одна партия промышленников не принимает его к себе в пай» [54].
Высоко ценились среди коми охотников честность и верность лам пому слову. При артельной охоте действовал принцип уравнительного распределения всей добычи, при этом не принималось во внимание, кем и сколько зверя убито. Любая попытка утайки части добычи вступала в противоречие с промысловой моралью, если это был даже особенно ценный зверь, выслеженный и добытый в одиночку. В. А. Русанов приводит несколько примеров равного дележа добычи при охоте артелью. Так, когда охотник с Верхней Печоры при охоте артелью на рябчиков одип на один убил медведя, вся выручка за шкуру пошла в общий фонд. В другом случае промысловик договорился с охотником из соседней избушки об организации охоты на встреченных им трех оленей, но при подготовке гона он сумел подкрасться и убить одного оленя, а остальные два ушли, обнаружить место их обитания ему не удалось. Хотя второй охотник так и не принял непосредствен-
ного участия в охоте, он получил половину выручки за шкуру п половину туши [55]. Исключительная честность коми охотником признавалась и чердынскими купцами — скупщиками пушнины, которые, давая охотникам в долг продукты и огнеприпасы, обходились обычно без каких-либо письменных обязательств.
В понятие промысловой морали входили и народные юридические нормы общения с живой природой, нарушение которых считалось также серьезным проступком. В них отразились народные понятия о необходимости бережного отношения к запасам дикого зверя и птицы, к лесной растительности. Известный охотовед Д. К. Соловьев отмечал, что у настоящих промысловиков-охотников «мы находим часто довольно точно регламентированное охотничье право и, главное, сознание, что зверь и птица не только „божьи", но и человек играет роль в увеличении или уменьшении их количества. Отсюда — стремление сохранить основные запасы производителей, бережное (по возможности) отношение к животным в периоды беременности и вывода молодых,-установление заказных участков, разграпичение угодий и пр.» [56].
Редкий охотник, разве по неосторожности, убивал глухарку на току; строго запрещалось мусорить на тетеревиных токах, все окурки, пепел и другой мусор надлежало тщательно собрать и закопать где-нибудь в стороне. На Верхней Вычегде не разрешалось стрелять уток весной и собирать птичьи яйца. На Средней Печоре и Ижме запрещалось добывать сетями тетеревов во время токования [57]. До начала промысла коми охотники никогда не настораживали самоловные приспособления, а перед окончанием промысла весной непременной обязанностью считалось спустить все насторожки на птицу во избежание ее случайной гибели [58]. Так же поступали с ловушками на соболя русские промысловики в Сибири [59]. Коми охотники не начинали добычи боровой дичи до того, как молодь встанет на крыло. Вплоть до успения (15 августа ст. ст.) охота на боровую дичь по общепринятым нормам была воспрещена вообще. На весь выводковый период запрещалось спускать с цепи собак или брать их с собой в лес без привязи. На Верхней Вычегде о каждой встреченной в этот период в лесу собаке сообщали ее хозяину и если тот не припимал мер, то собаке давали отравленную сулемой приманку. У усннцев при добыче песцов-крестоватпков для домашнего выкармливания никогда не трогали нор, занятых беременными самками, и обычно отпускали на волю случайно попавших в капкан взрослых песцов, летний мех которых не имел особой ценности [60]. Э. Гофман, присутствовавший в середине прошлого столетия при лове рыбы на Илыче, обратил особое внимание на то, что из улова была взята только крупная рыба, а «самая мелкая брошена была опять в воду» [61]. По возможности бережно обращались промысловики и с лесными насаждениями. Верхневычегодский охотник С. Е. Панюков вспоминает: «Меня дед учил охоте. Он часто говорил: „Леса лишнего не руби, свежий лес не трогай". Я один раз срубил около охотничьей избушки деревце — показалось, мешает, так он меня долго ругал» [62].
В роли блюстителей промысловой морали выступало обычно старшее поколение, которое поправляло, а при случае и наказывало за провинности молодых промысловиков. В промысловых артелях эта обязанность возлагалась на руководителя (хозяина) артели. В русских артелях Сибири в XVIII в. главный передов-щик также строго наказывал каждому чунишному передовщпку (части артели) «смотреть за своей чуницею накрепко, чтоб промышляли правдою, ничего бы про себя не таили, и тайно бы ничего не ели» [63]. Кроме того, в промысловой среде широко бытовало убеждение в том, что любое нарушение морали влечет за собой гнев со стороны духов-хозяев леса и воды.
Тот факт, что промысловая мораль у коми находилась в тесной связи именно с промысловыми культами (культ духов — хозяев мест, культ промысловых животных), несмотря на сравнительно раннюю христиапизацию Коми края, свидетельствует о значительной древности ее происхождения. Условия материальной жизни промыслового населения, определяющие в конечном счете его идеологию, в ходе исторического процесса претерпевали незначительные изменения, поэтому многие правила морали, выработанные еще на стадии первобытнообщинного строя, сохраняли свою жизнеспособность п после его разложения. По словам К. Маркса, «производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей являются здесь еще непосредственным порождением материального отношения людей. То же самое относится к духовному производству, как оно проявляется в языке политики, законов, морали, религии, метафизики и т. д.» [64].
Но охотничий и рыболовный промыслы не могли существовать в полной изоляции от происходящих перемен в жизни общества, связанных с ростом производительных сил. Добывающие промыслы (охота и рыболовство) были лишь одним из укладов комплексного хозяйства народа коми, изменения в материальной и духовной сферах которого так или иначе оказывали свое влияние на промысловый быт. В процессе разложения первобытнообщинного строя возникла частная собственность на промысловые угодья. Расширение товарного сектора в хозяйстве означало вытеснение древних отношений коллективизма в труде и распределении и становление отношений частной собственности. Имущественная дифференциация была причиной появления и морально-правовых установок, оберегавших право частной собственности. Закон распределения добычи между всеми сородичами уступил место праву личной собственности промышленника на добычу, что повлекло за собой пересмотр как правовых, так и моральных норм. Моральные установки, требующие бережного отношения к природе и ее богатствам и бывшие идеологической основой разумного природопользования, все более утрачивали свою силу в отношении добычи товарной продукции. В то же время общий ход исторического развития еще не успел полностью уничтожить многовековые промысловые традиции, которые (и в том числе и морально-правовые воззрения) сохраняли многие черты традиционной духовной культуры промыслового населения комн.
1. Фрезер Д. Фольклор в Ветхом Завете. М.; Л., 1931, с. 194—195.
2. Смирнов И. Н. Пермяки: Историко-этнографический очерк.— ИОАИЭ 1891, т. 9, вып. 2, с. 222.
3. Кулемзин В. М., Лукина И. В. Васюганско-ваховские ханты в конце