Кирилл Владимирович, Император. Моя жизнь на службе России. - СПб.: Лики России, 1996. - 334 с.

Дата: 2025-06-02; Просмотры: 12

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Великий Князь Кирилл Владимирович

Моя жизнь на службе России

Глава I. Детство

Я родился в Царском Селе 13 октября 1876 года. Мой отец, Великий князь Владимир, был третьим сыном Александра II. Мать была единственной дочерью от брака Фридриха-Франца II, великого герцога Мекленбург-Шверинского, и принцессы Марии Реусс. Линия великих герцогов Мекленбург-Шверинских - славянского происхождения и восходит ко времени, когда отдельные районы Северной Германии были славяноязычными, о чем свидетельствуют сохранившиеся географические названия. Недаром мама иногда говорила отцу, что в ней больше славянского, чем в нем!

Я не помню дедушку и бабушку по материнской линии: бабушка умерла еще до моего рождения, а дедушка - когда я был совсем маленьким.

После смерти брата Александра я остался самым старшим из детей - Бориса, Андрея и Елены.

Наша прелестная загородная усадьба в Царском была построена в стиле екатерининской архитектуры конца восемнадцатого века. Ее окружал большой сад с прудом, или "озером", как мы называли его - таким огромным он нам тогда казался. Здесь состоялось мое первое знакомство с водной стихией, которой я отдал так много лет жизни. Когда мы были совсем маленькими, нас катали на парусной лодке, а позднее мы сами любили сидеть на веслах.

Самые ранние воспоминания моего детства связаны с прогулками на черном пони в Царскосельском парке. Его звали Уголек, и я до сих пор помню запах его теплой шерсти.

Мы с братьями и сестрой росли вместе и были неразлучны течение всего детства. Наши отношения отличала дружба и сердечная близость.

Мой отец был человеком строгих консервативных принципов XIX века. Тем не менее он обладал чрезвычайно широким мировоззрением. Его знания и память были настолько фантастическими, что удивляли ученых мужей, с которыми он общался как в России, так и за рубежом. Отец больше всего интересовался историей, и вечерами, когда мама вязала, он читал ей книги по истории XVIII и XIX столетий. Особое внимание он уделял изучению журналов двора, содержащих повседневные и даже ежечасные записи фактов из жизни русских императоров и императриц. Насколько я помню, они начинались с Императрицы Елизаветы и уж наверняка с Екатерины Великой. Доступ к этим журналам имели лишь члены императорской семьи, и они не только являлись восхитительным материалом для чтения, но и представляли огромный исторический интерес.

В моей памяти отец предстает исключительно добрым человеком, уважаемым всеми за благородство натуры, культуру и блестящую эрудицию. И хотя он был несколько резок в обращении и своей манерой мог даже отпугнуть при первом знакомстве, за этой внешней природной резкостью скрывалось золотое сердце.
Позднее он стал моим самым близким другом, и я всегда обращался к нему за советом в решающие моменты жизни.

Все сыновья дедушки[1] обладали большими способностями. На мой взгляд, самым замечательным из них был дядя Серж[2], сочетавший возвышенные идеалы с редким благородством. Таким он остался в моей памяти.

Друзья нашего детства отбирались очень тщательно, как, впрочем, и те немногие дома, которые мы посещали. На первых порах нашим воспитанием занималась английская няня, мисс Миллисент Крофтс. Мы ее звали Милли. Она еще здравствует и, кажется, живет в Уилтшире. Она была близкой родственницей Китти Страттон - няни отца и дяди Саши[3], Сержа и Павла[4].

По окончании многолетней службы в нашей семье мисс Страттон получила в собственность дом в Царском, а когда она умерла, за ее гробом шли все мои дяди и отец. Такая исключительная честь редко оказывалась русскими императорами, а если и оказывалась, то только самым высшим сановникам.

Милли жила с нами с самого раннего детства, и именно благодаря ей первый язык, на котором мы разговаривали, был английский. Она любила читать нам стишки и прибаутки, а позднее познакомила с произведениями английской литературы, прежде всего с "Барнаби Раджем" и "Оливером Твистом".

Когда мы покинули детскую и родители взяли для нас домашних воспитателей, миссис Сэвелл была назначена гувернанткой Елены.

Отец очень любил жить за городом и, насколько это было возможно, задерживался в Царском после Рождества, хотя в это время года они с мамой часто давали обеды в Санкт-Петербурге. В начале января нас увозили во Владимирский дворец в столице, где мы оставались до конца апреля, а затем возвращались в Царское. Так повторялось каждый год.

Владимирский дворец был городской резиденцией отца. Большой и мрачный, построенный во флорентийском стиле на набережной Невы, он, хотя и уступал по размеру многим императорским дворцам, казался огромным после нашего дома в Царском.

Дворцовые коридоры и переходы с их газовым освещением походили на загадочные бесконечные пещеры! Газ тогда был новинкой и вызывал у нас сильное любопытство наряду с карселевскими масляными лампами, которые заводились, как часы, специальными фонарщиками.

Здесь в детской Владимирского нас несколько раз навещал дедушка. По-видимому, это было года за два до его убийства.

Один эпизод, связанный с дедушкой, особенно хорошо запечатлелся в моей памяти. Однажды он подарил нам деревянную "горку", с которой мы любили скатываться на ковер, подобно маленьким айсбергам, соскальзывающим в море. При этом дедушка занимал место у окна, наблюдая и наслаждаясь нашей игрой, а стоявшая рядом няня Милли подбадривала нас.

В другой раз он подарил нам куклы - тряпичных солдатиков, одетых в гвардейскую форму, - мы были любимцами дедушки.

О бабушке[5] я помню лишь то, что, когда мы были еще совсем маленькими, она захворала и нас привели в знаменитую спальню Зимнего дворца, чтобы мы ее поцеловали.

Дедушка был очень прост и доступен. Я слышал, что ранним утром его можно было часто видеть прогуливающимся по улицам столицы в сопровождении большого ньюфаундленда, которого мы очень боялись. Дедушка проявлял живейший интерес ко всему, что происходило в его огромной империи. После его убийства 13 марта 1881 года всех членов императорской семьи стали усиленно охранять, но вскоре меры предосторожности были ослаблены. Необходимость в охране русского монарха возникла лишь после революции 1905 года, и тогда были приняты всеобъемлющие меры, обеспечивавшие безопасность императора.

Убийство дедушки явилось первой трагедией такого рода. Правда, дворцовые перевороты случались в русской истории, но народ был безгранично предан своим императорам. Для простых людей жизнь государя была чем-то священным, и вряд ли их когда-либо посещала мысль о посягательстве на нее. Когда Павел I был убит своими приближенными, теми, кто был обязан ему положением и званиями, русский народ, интересы которого он всегда защищал, причислил его к разряду мучеников. До революции люди совершали паломничество к его могиле в Петропавловском соборе: они шли туда помолиться, ибо наделили Павла чуть ли не ореолом святости, и ожидали увидеть чудо. Таким патриархальным было отношение русских к своим императорам, пока это все не исчезло с приходом так называемого прогресса и просвещения.

Мама часто рассказывала о привязанности дедушки к дому, о чаепитиях, на которых бабушка восседала во главе стола. Последние устраивались в ее личных апартаментах, куда приглашались все знаменитые писатели, ученые и другие известные люди. На этих встречах всегда царила атмосфера непринужденности, сердечности и домашнего уюта. Частым гостем был Алексей Толстой.

Дедушка имел обыкновение посещать дома и балы людей, которых он уважал и любил. Он был душой общества и покорял всех своей добротой и образованностью. Позднее эти сердечные и непринужденные отношения между императором, его подданными и членами императорской семьи полностью прекратились.

Единственное, что у меня сейчас ассоциируется с убийством деда, это уличные фонари, задрапированные в черное в знак траура. Помню, как я долго смотрел на них из окна Владимирского дворца, пораженный непривычной картиной.

Причиной смерти деда была свойственная ему обеспокоенность судьбой ближнего. В момент покушения, не заботясь о собственной безопасности, он вышел из саней, чтобы помочь и по мере сил облегчить страдания казака, раненного первой бомбой... Убийца не упустил второй шанс.

Рассказ о моем детстве был бы не полным, если не упомянуть о некоторых выдающихся личностях, сыгравших важную роль в истории России. Это, прежде всего, братья деда и сыновья Николая I - Константин[6], Николай[7] и Михаил[8] - героические фигуры минувшей эпохи, которые воплощали все лучшее, что есть в человеке, - цельность характера, мужественность, благородство и красоту.

В годы правления дедушки дядя Константин командовал военно-морским флотом. Кроме того, он был наместником Польши, хотя и не снискал успеха на этом весьма деликатном поприще. Дядя был ученым мужем, и я слышал, что он даже писал мемуары на арабском! Он придерживался твердых либеральных взглядов, которые подчас мешали его деятельности.

Дядя Константин жил в Павловске, некогда принадлежавшем императрице Марии Федоровне, жене Павла I. Его дворец был окружен великолепными парками и лесами, где мы ездили верхом, а позднее в экипаже. Дядя приезжал к нам на каток в Царское. Он был парализован, и мы обычно подбегали к его саням, вытягивали шеи для поцелуя. У дяди были сильные, крепкие пальцы, и от него пахло сигарами.
Мы присутствовали на отпевании дяди Константина в Петропавловском соборе, фамильной усыпальнице династии. В соответствии с обрядом православной церкви гроб с телом был выставлен для прощания, чтобы скорбящие могли отдать последнюю дань уважения усопшему. Тогда я впервые столкнулся лицом к лицу со смертью.

Супруга Константина, наша двоюродная бабушка, тетя Санни, как мы ее называли, была принцессой Саксен-Альтенбургской[9].

Мы немного побаивались этой старой дамы, когда нас посылали к ней из детской. У нее был высокий голос, красивые седые волосы, и она всегда говорила с нами по-немецки. Я до сих пор помню, как она ездила в открытой карете с чем-то вроде тента над головой, который открывался как зонт. Я нико гда не видел ничего подобного и думаю, что на всей земле только она обладала каретой с таким хитроумным навесом.

Дядя Михаил, мой второй двоюродный дед, был младшим братом дедушки. Он был женат на Ольге Федоровне, принцессе Баденской. Его единственная дочь, великая княгиня Анастасия, вышла замуж за брата матери Фридриха-Франца III, великого герцога Мекленбург-Шверинского, которого я называл дядей Питсу. Их дети - это нынешние королева Дании, великий герцог Мекленбург-Шверинский[10], кузен Фритци и наследная принцесса Пруссии Цецилия, мать прусского принца Луи-Фердинанда, который женился на моей младшей дочери Кире в 1938 году.

Дядя Михаил был наместником на Кавказе и установил полный контроль над территорией. Он присоединил к России западные районы Кавказа, и в 1878 году за эту кампанию был произведен в фельдмаршалы.

Дядя носил густую черную бороду, и весь его вид внушал огромное уважение.
Эти люди являлись лучшими и типичными представителями великого века, на который непревзойденная утонченность и культура последних лет восемнадцатого столетия отбросили свет своего заката. Тем не менее, подобно их отцу Николаю I, они вели очень простой и почти аскетический образ жизни: спали на походных кроватях с кожаными подушками и накрывались шинелью, как в свое время Николай I. Ничем не отличался от них и мой отец. Никогда не забуду, сколько достоинства было в осанке этих людей, с каким искусством они носили военную форму. Это были истинные олимпийцы, унаследовавшие лучшие традиции минувшей эпохи.

Если мы не встречали Рождество в Царском, то проводили его с дядей Сашей[11], тетей Минни[12] и нашими кузенами в Гатчине. Мы нередко ездили туда и в течение года, но Рождество в Гатчине являлось особым поводом для сбора семьи.
Мы восхищались нашими старшими кузенами и несколько завидовали им, потому что они могли делать то, до чего мы еще не доросли.

Миша[13] был любимцем дяди Саши, и мне тоже он очень нравился своим милым характером.

За неделю до Рождества к нам приходила мадам Флотова, одна из фрейлин тети Минни, и интересовалась, какие подарки мы хотели бы получить на праздник.

Мы заказывали книги, ноты, часы с сюрпризом и много других восхищавших нас вещей. С детских лет я очень люблю музыку и помню, что однажды на Рождество я попросил подарить мне пьесы Шопена и Чайковского, но, разумеется, это было позднее.

Елке и подаркам всегда предшествовала служба в церкви, после которой, по традиции нашей семьи, мы собирались в какой-нибудь темной комнате. Затем дядя Саша уходил в комнату, где стояла елка, чтобы узнать, все ли готово. Мы пребывали в томительном ожидании и страшно волновались. Наконец дядя Саша звонил в колокольчик и дверь распахивалась, и мы вбегали в комнату, где на столах вокруг елки нас ожидали великолепные подарки.

Мы очень любили дядю Сашу, он был исключительно добр к нам, и многие счастливейшие часы моего детства, особенно зимой и ранней весной, я провел у него в Гатчине. Туда нас часто приглашал на уик-энд кузен Миша. Весной мы ходили на веслах по живописным, кристально чистым озерам парка, питавшимся родниковой водой, а летом совершали прогулки на велосипедах по его аллеям.

Зимой мы играли во всевозможные игры на снегу: катались на коньках и съезжали на санях с ледяных гор на территории дворца. Спуск был крутым и очень быстрым. Я обычно сидел на коленях матроса, возглавлявшего процессию. Царило беспредельное веселье. Дядя Саша часто наблюдал за нашими играми, получая от них не меньшее удовольствие, чем мы сами.

Во дворце, где он жил с тетей Минни, низкие потолки резко контрастировали с размером комнат, и этот контраст, как и запах свежеструганного дерева, особенно впечатлял меня. Здесь мы собирались, прежде чем отправиться в церковь, и всякий раз, входя, дядя Саша говорил: "Минни, пора, пора". Они имели обыкновение общаться на французском, хотя тетя бегло говорила по-русски.

Дядя Саша обладал недюжинной силой. Когда мы играли в игру собственного изобретения на площадке Аничкова дворца, заключавшуюся в том, что мы били палками по черным резиновым мячам, а затем бежали за ними, он часто выходил к нам на каток в своей серой тужурке и толстой палкой с набалдашником на конце посылал мячи прямо через крышу высокого дворца. Такое по плечу далеко не каждому...

С начала мая до начала августа мы обычно жили в Царском и Красном Селе.

Отец был главнокомандующим Гвардейским корпусом и командующим Санкт-Петербургским округом, который включал губернии в непосредственной близости от столицы, а также Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Псковскую, Новгородскую и Архангельскую губернии. Простираясь далеко на север, этот округ охватывал весьма обширную территорию.

Гвардейские полки расквартировывались в Красном с конца мая до второй половины августа: здесь проходили учения и маневры, неизменно привлекавшие нас, когда мы приезжали к отцу в лагерь. Мы жили в маленьком деревянном домике, отведенном отцу, и поскольку мы часто бывали в войсках, то еще детьми многое узнали о военной жизни. Мать была прекрасной наездницей. Помню, как она скакала галопом с кавалеристами, а мы изо всех сил старались не отставать на наших маленьких пони. Мы сами ухаживали за ними и ежедневно совершали на них прогулки в те летние месяцы. По возвращении нас обычно встречал конюх с подносом моркови и сахара для пони, на которых мы ездили по четыре в упряжке. Они были эстонской породы и, как я полагаю, разводились на островах Даго и Эзель в Балтийском море. Для блеска копыта верховых и каретных лошадей смазывались специальной дегтярной смесью.

Маму очень любили в войсках, и всякий раз, когда кавалерийский полк проходил мимо ее окон, оркестр играл ее любимые вальсы. Мне до сих пор слышатся эти мелодии.

Именины мамы и тети Минни приходились на 4 августа, и по этому случаю мы ездили в Петергоф, чтобы полюбоваться фейерверком и иллюминациями.
В Петергофе я впервые увидел море, которому был позднее отдан в учение и которое стало неизменным спутником моей жизни и остается таковым по сей день.

Фейерверк устраивался с понтонов, установленных в море в непосредственной близости от маленького замка под названием "Монплезир". Когда темнело, мы ездили туда в большом открытом экипаже, запряженном четверкой лошадей, и на каждой из них восседал форейтор, одетый в живописную ливрею французских форейторов.

Дорога к морю шла через Нижний петергофский парк, открытый для публики. В праздничные дни этот парк, знаменитый своей планировкой и фонтанами, расцвечивался множеством огней и выглядел особенно красивым. Дядя Павел сидел впереди, следя за тормозами, а поскольку экипаж был без кучера, он командовал форейторами, словно капитан на корабле. Мне до сих пор слышатся его звучные команды "Налево-направо - стой", разносившиеся по темным аллеям огромного парка.

Обычно мы сидели спереди, наслаждаясь атмосферой беззаботного веселья. От этих счастливых переживаний юности позднее не осталось и следа.

У каждого из нас было по дядьке, все из старых солдат-гвардейцев. Маминых слуг отбирали в основном из Гвардейского экипажа, а служанок - из немок. Мне особенно запомнилась фрау Кнарк и венгерский мальчик Ходура, бывший у нее в услужении.

Уроженка Мекленбурга фрау Кнарк обладала особым даром, встречающимся у сельских жителей той части Европы, где нет крупных городов и где сохранились древние "народные" традиции. Стоило кому-либо из домочадцев ошпарится или обжечься, как звали фрау Кнарк, и своими совершенно немыслимыми заклинаниями она заговаривала волдыри и ожоги, смягчала боль.

Когда мы подросли, родители наняли первую русскую учительницу, мадемуазель Делевскую. Она приходила ежедневно, но не жила с нами. Мы очень любили эту добрую женщину и превосходную преподава тельницу. Она учила нас читать и писать по-русски, причем делала это по-старинному - на грифельных досках. Мы ей порядком докучали своими вопросами, и иногда, заметив нашу усталость, она подбадривала нас, угощая сладостями.

Однажды отец позвал к себе Бориса, Андрея и меня и сказал: "У вас будет наставник; слушайтесь его, как вы слушаетесь меня". Мне было тогда лет семь или восемь, и это сообщение нас очень напугало.

Наставником был назначен генерал Александр Даллер, стареющий артиллерист в отставке. В круг его обязанностей входил подбор учителей, к чему он относился не совсем серьезно, и некоторые из его кандидатур весьма мало соответствовали требованиям. Даллер также должен был следить за нашим поведением, и каждый из нас имел специальный кондуит, своего рода вахтенный журнал первого плавания по морю жизни.

Когда отец с матерью находились за границей, а это случалось довольно часто из-за слабого здоровья матушки, Даллер посылал им отчеты. Много лет спустя, когда мы выросли, мать читала нам эти реляции, и они были настолько забавны, что мы покатывались от хохота.

Как бы то ни было, я буду вечно благодарен Даллеру за то, что он, среди прочего, приучил меня к ручному труду. Он был умелым столяром, и я пристрастился к столярному делу.

В свободное время он читал нам романы Жюля Верна, появившиеся в то время и весьма нравившиеся нам.

Период отрочества, отделяющий раннее детство от юности, очень важен в жизни каждого человека, и поэтому я хочу особо упомянуть о тех, кто участвовал в моем образовании. Как правило, этих людей Даллер отбирал из студентов и бедных гвардейских офицеров.

Прежде всего, я имею в виду отца Александра Дирнова, ведавшего раздачей милостыни от имени нашего семейства. Он наставлял нас в вопросах религии почти до семнадцатилетнего возраста. Он был нашим духовным пастырем, и я испытываю величайшее уважение к этому человеку исключительной эрудиции и культуры, преподававшему нам историю церкви, катехизис и многое другое, что входило в его компетенцию.

К великому сожалению, моя подготовка в области математики на первых порах оставляла желать лучшего. Для меня это был самый важный предмет, поскольку в будущем предстояло связать судьбу с военно-морским флотом, но тогда меня не учили ни высшей математике, ни тригонометрии, ни механике или динамике.

Историю преподавал Всеволод Чернавин, офицер собственного стрелкового полка императорской фамилии, весьма сведущий человек и превосходный учитель. Однако ему мешала манера преподавания, принятая в годы моей юности: большее внимание уделялось запоминанию дат, нежели событиям и людям, т. е. тем главным действующим лицам мировой драмы, каковой на самом деле является история. В результате увлекательный предмет становился крайне скучным и отвратительным. Чернавин обучал нас только истории России, он почти не касался других стран и совсем не проводил сравнительных параллелей. Об истории других стран мы узнавали от учителей иностранных языков. Все ото, естественно, не могло не сказаться на моем отношении к столь важному предмету.

Всеволод Чернавин был превосходным актером-любителем, и в связи с этим я прекрасно помню, как нас впервые взяли в оперу - давали "Отелло". С тех пор Елене не стало от нас житья. Пародируя убийство, мы душили ее подушками и довольно безжалостно запугивали, как это свойственно детям, не имеющим в виду ничего дурного. Она великолепно защищалась от троих мальчишек, игравших в не совсем честную игру, так как она была в явном меньшинстве.

Брат Чернавина, Вячеслав, обучал нас географии. Елена прозвала его "котенком" за полноватую фигуру и черные усы.

Наш учитель французского, мсье Фабьен д'Орлиак, кажется, недавно умер. Он имел троих сыновей, и двое его близнецов приходили играть с нами.

Учителем английского был мистер Браун, очень милый человек, джентльмен до кончиков ногтей. Я помню его длинные седые усы и как он гордился тем, что его фамилия оканчивалась на 'е' - Browne. С ним мы прошли всю английскую литературу, начиная с романов Вальтера Скотта и пьес Шекспира.

Герр Кетцерау, типичнейший тевтонец, учил нас немецкому. Он не был нашим штатным преподавателем, но навещал нас ежедневно. Отличный инструктор по гимнастике, Кетцерау любил упражнения на свежем воздухе. Он привил мне вкус к спорту: верховой езде, плаванию, конькам и гольфу. Я очень любил гимнастику и добился в ней хороших результатов.

Я всегда живо интересовался музыкой, чему весьма обязан герру Кюндигеру. Наш первый учитель музыки совсем никуда не годился, и у него мы ничему не научились. Его звали Боде, и он был гусарским капельмейстером. Герр Кюндигер, напротив, был превосходным музыкантом, и благодаря ему я полюбил фортепьяно, на котором играю всю жизнь.

Члены императорской фамилии участвовали в концертах любительского оркестра, основанного дядей Сашей. Дядя Сергей играл на флейте, а я на кларнете. Руководитель императорского оркестра, герр Флиге дирижировал этими любительскими концертами два раза в неделю во дворце великого князя Михаила. Один вечер исполняли музыку для струнных, а другой - для духовых инструментов...

В детстве из-за чрезвычайно жесткой воды в Царском мы страдали кожными заболеваниями. Она была настолько плоха, что мягкую невскую воду специально привозили для отца из Санкт-Петербурга, а нас дважды возили на лечение в Упсалу, прекрасную водолечебницу в Эстляндии, известную своими грязями. Наша первая поездка не обошлась без приключений. Мы отправились на допотопном колесном пароходе "Улаф", который мало того, что был стар, так еще и напоролся на скалу в шхерах, где их было предостаточно. В конце концов "Улафа" снял со скалы большой линейный корабль, что добавило немало комизма этому приключению.

В Упсале мы остановились в доме, любезно предоставленном в наше распоряжение двумя очень милыми старыми девами графинями Бреверн де ла Гарди, которые иногда навещали нас. Мы взяли с собой полный штат прислуги: лакеев, повара, кучера, а также собственных лошадей.

Упсала - восхитительное местечко, и мы там прекрасно отдыхали: купались в море, прогуливались по борам, посещали концерты и танцевали с находящимися на каникулах девочками из "Патриотического института"[14]. Их было тридцать, а нас всего трое.

Нас наблюдал медик - доктор Юниус, милейший старичок, типичнейший прибалтийский немец. Он хорошо разбирался в сортах яблок и слив, которые в изобилии росли в его саду, всегда открытом для нас.

В связи с Упсалой мне вспоминается случай, столь же комичный, сколь и опасный. Около нашего дома стоял высоченный флагшток, и для него изготовили такой же огромный флаг, который мы поднимали каждое утро. Однажды вместо флага мы решили поднять Елену. Она охотно согласилась принять участие в "заговоре", после чего мы обвязали ее флаглинем и начали поднимать. Наши действия вызвали подозрения матроса, который стоял неподалеку, но не мог понять в чем дело из-за скрывавших нас кустов. Но когда он увидел фигуру девочки, медленно скользящую вверх по шесту, он бросился к нам - и как раз вовремя, ибо ветер уже раскачивал Елену на высоте примерно десяти метров над землей. Излишне упоминать, что этот инцидент завершился заслуженной головомойкой.

Во время второй поездки в Упсалу - также в 80-х - мама была серьезно больна, почти при смерти, но тогда нам об этом ничего не сказали.

Однажды ночью нас срочно вызвали в Петергоф. Чтобы попасть на поезд, который уходил рано утром из Ревеля, ближайшей железнодорожной станции, нужно было проделать за ночь около ста километров. Доктор Юниус снабдил нас огромным количеством яблок, и мы отправились в экипаже, запряженном шестеркой лошадей в сопровождении верховых. Мы успели к отходу поезда, к которому специально для нас прицепили царский вагон.

В Петергофе мы познакомились с тетей Марией, герцогиней Эдинбургской - единственной сестрой отца и моей будущей тещей. В тот критический период она ухаживала за мамой и часто, чтоб мы не шумели, брала нас покататься в императорской карете. Тетя Мария показала нам много мест, которые мы раньше никогда не видели. Она прекрасно знала окрестности Петергофа и иногда во время прогулок делала остановки, чтобы купить фрукты у торговцев, стоявших на обочине дороги. С нами она была строга и не допускала шалостей, хотя у нее было на редкость доброе сердце.

Каждые два или три года, осенью, когда отец освобождался от лагерей в Красном[15], мы отправлялись погостить к дяде Фридриху, тете Анастасии и их детям в Шверин. Мы были в большой дружбе с нашими родственниками и поэтому обожали эти поездки. Престарелая принцесса Пруссии, Александрина, сестра Вильгельма I и великая герцогиня Мекленбург-Шверинская, которую мы звали бабушкой, жила в небольшом замке в Шверине. Она всегда была мила с нами и говорила на изысканном французском XVIII века. Все члены этой семьи были воспитаны в лучших традициях. Бабушка была дочерью короля Пруссии Фридриха-Вильгельма III и его знаменитой красавицы жены, королевы Луизы, принцессы Мекленбург-Стрелицкой. Кроме нее, у Фридриха-Вильгельма и королевы Луизы было еще двое детей: Император Вильгельм I и Императрица Александра Федоровна, супруга Императора Николая I. Однажды бабушка дала обед в нашу честь и, хотя ей перевалило за восемьдесят и она была парализована, она въехала на коляске в нашу столовую, чтобы лично участвовать в трапезе. Несмотря на наш юный возраст, бабушка была в вечернем туалете и драгоценностях, с семейным орденом Романовых (орден Андрея Первозванного) и традиционным веером в руках. Она являла собой образец самодисциплины и утонченности, присущих старому веку.

Сын бабушки, великий герцог Фридрих-Франц II Мекленбург-Шверинский, приходился мне дедом по материнской линии. Помню поразительный по красоте величественный замок великих герцогов Мекленбург-Шверинских. Окруженный огромным озером, он и по сей день является одним из самых знаменитых исторических замков Германии, причем считается, что в нем обитают привидения. Здесь мы обычно и останавливались во время наших частых визитов к родственникам. В один из приездов меня и брата Бориса поместили в башенных комнатах по обе стороны от главных ворот замка. Этот визит совпал со смертью дяди Питсу[16].

Наши комнаты со множеством странных дверей, всегда запертых и ведущих Бог весть куда, напоминали пещеры. Еще совсем юные, мы боялись спать в одиночку в этих мрачных комнатах, и поэтому нас решили поселить вместе в одной башне. В это время тело дяди было выставлено для прощания в часовне замка.

Однажды ночью, когда тело дяди все еще лежало в часовне, нас разбудил стук копыт лошадей, въезжающих во двор замка, затем вновь послышался цокот копыт и громыханье колес экипажа по булыжной мостовой двора. Внезапно наступила тишина, и снова стук скачущих лошадей и шум кареты. На какое-то мгновение, за неимением другого объяснения, мы подумали, что этот необычный шум был вызван сменой караула, выставлявшегося у ворот. Позднее мы поделились нашими впечатлениями с мамой, и она рассказала, что, согласно древней фамильной легенде, если умирал кто-либо из великих герцогов Мекленбург-Шверинских, то за душой покойного прибывала карета, но ни сама мама и никто из ее родственников никогда не видели и не слышали этой кареты.

Это лишь одна из тех сверхъестественных историй, которые происходили в этом внушавшем благоговейный страх месте. Рассказывали также о карлике, придворном шуте XVI века, призрак которого появлялся в покоях замка. Один из великих герцогов пытался умиротворить его беспокойную душу, поставив ему памятник на территории замка, но я не знаю, помогла ли эта уловка положить конец ночным скитаниям призрака.

Мы часто совершали прогулки на весельной лодке по большому Шверинскому озеру в сопровождении воспитателя и лодочника, носившего голубую ливрею. Однажды подул сильный ветер, и мы едва избежали беды. Мы были еще слишком малы, чтобы хорошо грести, к тому же одного из нас пришлось посадить на руль, с которым он плохо справлялся. Таким образом, основная нагрузка выпала на долю воспитателя и лодочника. Мы гребли изо всех сил и уже начали зачерпывать воду, но в конце концов все-таки благополучно добрались до берега.

Отец очень любил ездить в Шверин, так как был страстным охотником, а окрестные леса были идеальным угодьем для охоты на оленей. Позднее я тоже раз или два охотился там. Вообще, поездки в Шверин относятся к моим самым приятным впечатлениям той поры.

Мое первое воспоминание о загранице связано с Швейцарией. Здоровье мамы требовало частых выездов на курорты, и однажды мы отправились в Вевэ. Как мне рассказывали, люди останавливались на улице и говорили моему слуге: "Что за прелестный мальчик!" По моде того времени я носил детский костюмчик с отделкой из тесьмы.

О другой поездке, в Биарриц, я лишь помню, что лепил там пирожки из песка в палатке.

Примерно к тому же времени, к началу 80-х годов, относятся мои первые воспоминания о Париже. Мы оста навливались в отеле Континенталь, который, я думаю, существует и поныне. Мне особенно запомнились омнибусы, курсировавшие по Рю де Риволи, стук лошадиных копыт по деревянным мостовым, щелканье хлыстов извозчиков, а также запах свежего асфальта.

В конце 80-х и в 1891 году, когда мне было лет 12-13, мы отправились в Сан-Себастьян в Испании, где познакомились с испанской королевой Кристиной, родом из Габсбургов. У нее была красивая походка и истинно королевская осанка. Кристина жила там со своими детьми, Альфонсом XIII и дочерьми Мерседес и Марией Терезией. Король был довольно озорным мальчиком - он вечно убегал от своей няни и носился по побережью.

В Испании состоялось мое первое знакомство с Атлантическим океаном. Мы часто купались, и королева Кристина предложила нам воспользоваться ее кабиной для раздевания. Она стояла на колесах, и в зависимости от уровня прилива или отлива ее подтягивали к кромке воды при помощи паровой лебедки с берега. Иногда королева угощала нас рюмочкой Малаги, восхитительного, темного, сладкого испанского вина.

В Сан-Себастьян приезжало много известных людей, в их числе Великий князь Александр Михайлович.

Мы часто совершали поездки вглубь страны, чтобы познакомиться с местными достопримечательностями, такими как Толоса и знаменитый монастырь Лойолы.

Иногда мы посещали фабрики. Мне особенно понравились две из них: одна - бисквитная, другая - выпускавшая знаменитые баскские береты всех цветов радуги.
Королева Кристина владела знаменитым замком недалеко от Сан-Себастьяна, где она скромно жила в окружении очень дружелюбного испанского двора. Все мы восхищались этой замечательной женщиной.

Поездка в Испанию была внезапно прервана смертью тети Алисы[17], Великой княгини, жены дяди Павла, скончавшейся при рождении моего кузена, великого князя Дмитрия, в 1891 году. Отец с матерью вынуждены были срочно вернуться в Россию.

Последнее воспоминание о путешествии за границу в моем детстве связано с Финляндией, великим княжеством, которое, строго говоря, не являлось частью Российской Империи, но находилось в ведении Короны. Здесь мы осмотрели знаменитые пороги Иматры и Валинокоси, эти поистине величественные творения природы. Неподалеку, в поместье генерала Осташева, хорошо ловилась форель. Согласно обычаю, каждую пойманную форель взвешивали и измеряли, а результат записывали на каменных набережных Сайменского канала.

В детстве я никогда не путешествовал вглубь России. Это произошло позднее.

Глава II. Юность

Осенью 1891 года я начал заниматься по программе Морского кадетского корпуса. Как я уже говорил, к тому времени мои познания в области математики были, по меньшей мере, неудовлетворительными, и поэтому мне приходилось усердно трудиться, чтобы догнать сверстников - моих будущих товарищей по морской службе.

Первое время мне не нужно было перебираться в Санкт-Петербург, преподаватели кадетского корпуса приезжали ко мне в Царское.

Занятия оказались очень сложными, так как я не имел ни малейшего представления о механике, химии и тригонометрии. Мне пришлось осваивать эти науки с нуля. В то же время я должен был продолжать изучение Священного Писания и языков, брать уроки музыки и рисования.

Этот упорный труд принес большую пользу, приучив меня с юных лет планировать свой день и находить время для отдыха и физических упражнений, без которых мозг склонен к переутомлению. Уверовав в преимущества, которые дает хорошо натренированное, послушное тело, в течение всей своей жизни я считал необходимым поддерживать себя в хорошей форме. В России, где молодежь, одержимая благоговейным страхом перед экзаменами, доводила себя до состояния полного истощения, я был своего рода исключением.

Юноши и девушки, которые проваливались на экзаменах, становились позором для своей семьи, какое-то время их сторонились, считали неудачниками. Они были обречены на неустроенность в этом мире. Над нашей юностью висела зловещая тень экзаменов.

Страх перед провалом в сочетании с огромным объемом усердно затверженных, но в то же время слишком поверхностных знаний, которые необходимо было усвоить для государственного экзамена, в конце концов превращал молодых людей в бледных, истеричных и изможденных сомнамбул.

Такая система обучения ни в коей мере не служила на пользу России, более того, она содействовала ряду небезызвестных событий в будущем.

Образовался класс изнуренных работой, плохо обученных и неудовлетворенных жизнью вечных студентов, которые в юности испытали панический страх перед экзаменами. Этот страх создал благодатную среду для нигилизма, терроризма и прочих зол, которые могли расцвести только на такой нездоровой почве. Если бы молодежь России поменьше зубрила, а побольше занималась физической подготовкой - а таковая полностью отсутствовала, - то ожидавших нас в будущем печальных событий могло бы не произойти. Именно так называемая "интеллигенция", интеллектуальный пролетариат, а не рабочие и крестьяне были подлинными носителями недовольства и революционных идей. Существует расхожая, но верная пословица: "In corpore sano mens sana" ("В здоровом теле - здоровый дух"). Ей следовало бы стать девизом наших педагогов.

Позднее мне тоже пришлось пройти сквозь жернова этой мельницы и в полной мере пережить все ужасы этого испытания.

Зимой 1891 года меня начали посвящать в секреты теоретической навигации, и в это же время я стал постигать очаровательные нюансы светского этикета, знание которых было необходимо для вступления в жизнь.

Моя первая встреча со сверстницами произошла на уроках танцев, которые устраивала для нас моя мать, она же подбирала нам партнерш. Некоторые юноши и девушки, с которыми я познакомился на этих веселых занятиях, - Кантакузены, Бибиковы, Горчаковы, Барятинские и многие другие - стали моими друзьями на всю жизнь. С особой теплотой я вспоминаю Бориса и Мишу Кантакузенов и их очаровательную сестру Дэлли, впоследствии графиню Нирод.

Затем, как-то неожиданно, кончилось детство, с его неповторимой атмосферой доброты, справедливости, высоких нравственных идеалов, изысканных манер, взаимопочитания и любви, столь свойственных для той особой среды, в которой я вырос.

Все ушло в прошлое, когда летом 1892 года я переступил туманную черту, отделяющую детство от юности, и впервые шагнул в жизнь за пределами родительского дома. Родители меня не баловали и, как я уже сказал, воспитывали в строгости, но я даже вообразить не мог, что меня ожидало. Горькое пробуждение, самое верное тому определение - разочарование, с которым я остался один на один и которое я должен был преодолеть, самостоятельно решая проблемы, неожиданно вставшие передо мной. Впервые я должен был полагаться только на себя, и так, рассчитывая только на свои силы, я пересек границу между детством и внешним миром. Меня ждало море.

Несомненно, отец понимал, насколько трудна будет для меня разлука с домом и вхождение в совершенно незнакомый мне мир. Желая смягчить суровость этого испытания, он привез в Царское моих сверстников, будущих товарищей по морской службе, чтобы мы поближе познакомились друг с другом. Мы вместе пили чай, вместе играли в парке около нашего дома - первая скованность быстро исчезла, и мы подружились.

Родители решили, что мой домашний учитель шевалье де Шек и мой старый слуга Поляшенко будут сопровождать меня на борту учебного судна.

Разлука с родительским домом в раннем возрасте совершенно естественна для английских мальчиков и является неотъемлемой частью их школьного образования. В России, где было всего лишь несколько пансионов, дело обстояло иначе. Школьники жили дома.

Шевалье де Шек был превосходным человеком и скорее другом, нежели воспитателем. Мы с удовольствием вместе занимались силовыми физическими упражнениями, он был непревзойденным гимнастом. Де Шек получил образование в Вене, где закончил университет, и в Женеве. Чтобы получить официальный статус на корабле, он вошел в офицерскую кают-компанию в роли преподавателя иностранного языка, но это была фикция, поскольку ни одного из общепринятых европейских языков, кроме языка совершенно иного рода, о котором мне представится случай рассказать позднее, на корабле не изучалось вовсе.

Мой личный слуга старик Поляшенко был уроженцем Малороссии. Будучи пуританином в ортодоксальном смысле этого слова и человеком весьма набожным, он являлся типичным представителем своего края. Поляшенко был неотлучным спутником моей жизни: в детстве он носил меня на руках, а позднее сопровождал меня в первых учебных плаваниях. Его жена была одной из наших нянь. Эта пара была предана мне той особой преданно стью, которая присуща только русским слугам. Не позволяя почтительности перейти в фамильярность, они по-родительски заботились о своем юном господине. Их отношение было отголоском феодальных традиций старого патриархального общества, которым в 1861 году пришел конец.

С наступлением промышленной революции и передачей земли городам и заводам, дух этой преданности бесследно исчез. Эта революция взрастила безразличных к нуждам своих рабочих фабрикантов и недовольный пролетариат, которые в своей дикой и беспринципной погоне за благосостоянием проложили дорогу великой катастрофе.

Вплоть до моей женитьбы супруги Поляшенко оставались моими домоправителями, и в этом качестве им не было цены. Они были прирожденными слугами и не покидали меня до своей смерти.

И наконец наступил тот день, когда в сопровождении шевалье де Шека и старика Поляшенко, обществу которых я был искренне рад, меня отправили в Санкт-Петербург.

Я и мои товарищи по корабельному экипажу собрались у причала на набережной Невы, и нас с узлами и свертками впихнули на борт небольшого парохода, который отправился вниз по течению широкой Невы, взяв курс на балтийскую военно-морскую базу Кронштадт.

В наши дни, придя на свой первый корабль, курсант попадает в плавающий город, в мир, созданный чудесами техники и изобретательностью науки. Здесь все тщательно продумано, а потому надежность судна, его скорость, вооружение и комфортабельность образуют единое гармоничное целое. Но со мной было иначе!.. Несмотря на то что к началу моей карьеры на флоте переход к паровому двигателю уже произошел, парус все еще оставался едва ли не обязательной принадлежностью корабля.

Я пришел на флот, когда воспоминания о старых, суровых и соленых днях удивительных морских путешествий еще были свежи в людской памяти, когда те, кто посвятил свою жизнь морю, были прочнее связаны друг с другом узами братства и духом ремесла, когда успех и провал, победа и поражение, жизнь и смерть - все зависело от милости морской стихии.

Изучение основ мореплавания прежде всего начинается с освоения парусного судна и умения маневрировать во всех возможных и, казалось бы, невозможных ситуациях, создаваемых коварным и норовистым характером моря. Со времен Великой Армады и вплоть до Трафальгарской битвы победы и поражения в немалой степени определялись умением подчинять себе парус, ветер и море.

Мы зубрили названия деталей этого грозного божества до такой степени, что даже во сне могли перечислить всю такелажную оснастку, все паруса и реи, а также рассказать об устройстве носа, кормы и шкафута в мельчайших подробностях. Вскоре нам стали ненавистны эти скучные занятия.

И была ли в них польза, если, став опытными морскими офицерами, мы уже никогда не ступали на борт парусного судна? Впрочем, тщетность наших усилий стала очевидной позже, когда "ноев ковчег" - корабль Его Императорского Величества "Моряк" - чуть не перевернулся, как только на нем попытались поднять несколько парусов. Он был неостойчив и совершенно неуправляем.

Абсурдность ситуации усиливалась еще и тем, что корабль был совершенно новый, его только что ввели в состав флота, но кто его спроектировал и почему он все-таки был построен таким, до сих пор остается загадкой. Честно говоря, этот фрегат должен был окончить свое существование на дне морском, но, пожалуй, дальнейшая судьба судна как нельзя лучше соответствовала его сущности. "Моряк" стал петербургской достопримечательностью - рестораном на берегу Невы. Безжизненная громадина, лишенная романтического ореола кораблей, которые, совершив великие деяния, отправляются на покой, подобно ветеранам, на теле которых война оставила свои отметины. Монумент недееспособности и несостоятельности.

Если создатели этого судна были движимы стремлением приблизить смерть тех, кому предстояло доверить ему свои жизни, то я бы смог отгадать эту морскую загадку, но поскольку подобное маловероятно, я вынужден признать ее неразрешимой.

Но хуже всего было то, что капитан корабля был старым чудаком, а его старший помощник - грубым, задиристым и назойливым головорезом. Казалось, у него была лишь одна цель в жизни - издеваться над командой. Причем делал он это словно дьявол, которого специально назначили помыкать нами. В свою очередь капитан, в чьи обязанности входило воспрепятствовать такому порядку вещей, довольствовался лишь постоянным замечанием: "Прекратите!"

Любому действию, совершаемому на судне, официально именуемом трехмачтовым фрегатом, предшествовал шквал неистовых оскорблений, без которых ни одна рея не могла быть развернута и ни один парус - поднят. Тогда это казалось мне своего рода ритуалом.

Поток непристойностей извергался с утра до ночи. Человеку, не знающему русский язык, трудно представить себе, что такое русский мат. В своей изощренной грубости ему нет равных.

И все это мне приходилось выслушивать, но, к счастью, я еще многого не понимал, ведь раньше я даже не подозревал о существовании грубых слов.

Но бедняга Поляшенко, который лелеял своего юного Великого князя и заботился о его благополучии, конечно понимал все.

"Куда мы попали, Ваше Императорское Высочество", - не раз говорил он в крайнем отчаянии. Поляшенко не мог смириться с тем, что члену императорской семьи позволили находиться в атмосфере, которая более соответствовала припортовой пивной, чем морскому учебному заведению.

Это было самое неудобное и странное судно из тех, на которых я имел несчастье когда-либо находиться. Должное освещение и отопление отсутствовало, а единственными механизмами на борту были паровые помпы. Этот "блокшив" мог лишь только держаться на плаву. До сих пор из моей памяти не выветрился едкий запах его новой краски и смолы. К счастью, благодаря моему положению, я избежал грубости старпома. У меня была даже собственная кровать, тогда как моим товарищам по учебе, а их было около сорока человек, полагалось спать на подвесных койках.

"Моряк" не мог идти своим ходом, и поэтому нас вели на буксире в Тралзунд среди шхер Финского залива, между Выборгом и Кронштадтом. Все лето 1892 года, вплоть до августа, мы стояли там на якоре.

После первой же попытки поставить паруса от этой затеи пришлось отказаться. Наш "блокшив" дал такой опасный крен, что мы едва не перевернулись. И тогда адмирал запретил предпринимать подобные попытки.

Наших офицеров можно было разделить на две группы. Первую составляли настоящие моряки, они учили нас навигации и мореходному делу, а вторую - "сухопутные моряки" из Морского кадетского корпуса, которые должны были следить за нашим поведением. Но они совершенно не соответствовали своему предназначению и на этом поприще не достигли никакого успеха.

Это были давние береговики, которые однажды, в далекой юности, сходили за семь морей. С тех пор они потеряли всякую связь с морем, поскольку уже никогда, если не считать крайней необходимости, не ступали на палубу. С течением времени они забыли все, что знали.

Попав в Морской кадетский корпус и облачившись в мундир преподавателя, они просиживали там всю свою жизнь. Старые джентльмены в отставке, достопочтенные чудаки, которые провели всю свою жизнь в Кронштадте, где они... ничего не делали! Абсолютно ничего! Тем не менее они считались авторитетами в военно-морском деле, вполне заслуживающими того, чтобы быть нашими воспитателями.

К счастью, позднее положение полностью изменилось, и эта ответственная задача была поручена первоклассным офицерам.

Моими товарищами по учебным кораблям за редким исключением были сыновья моряков. Некоторые из них стали моими друзьями. В русско-японскую войну большинство моих товарищей погибли. Их могилой стало море. С особым сожалением я вспоминаю о моем лучшем друге Кубе, с которым я плавал на "Моряке". Позднее он был моим адъютантом на печально известном "Петропавловске".

Как я уже говорил, на "Моряке" нас было около сорока человек, и вопреки окружавшей нас атмосфере, к которой, впрочем, мы вскоре привыкли, это была веселая и беззаботная компания.

Экипажи кораблей Балтийского флота, которые, казалось бы, должны были набираться из числа жителей побережий Балтийского и Северного морей, с их многовековыми традициями мореплавания, вопреки всякой логике и неизвестно по какой причине составлялись из уроженцев центральных и южных губерний России. Этот факт непостижим и абсурден. Нашими матросами становились крестьяне, пришедшие прямо от сохи, некоторые из них никогда не видели настоящего моря, в то время как совсем рядом, под рукой, были истинные викинги. На обучение этих крестьян уходило семь лет, и это влекло за собой значительные государственные расходы, не считая того, что терялось слишком много времени. Даже превратившись в настоящих матросов, они не воспринимали море как родную стихию. Однако следует признать, что они быстро приспосабливались к новой обстановке и приносили большую пользу. Впоследствии служба на флоте привлекала их тем, что наряду со званием они могли получить начальное образование. А достигнув более высоких рангов - матроса 1-го класса или старшины, при желании они могли получить и среднее образование. Оставляя флот, механики уносили с собой ценный багаж знаний в области инженерии, электричества и других наук.

Мы несли вахты на борту корабля или на паровых катерах, и нам разрешалось выбирать напарников по вахте из друзей.

Нас обучали практике морского дела, которая включала в себя навигацию, хождение на парусных шлюпках, тренировку на реях и умение подавать сигналы, после чего мы закрепляли эти знания теорией.

Подобно стае обезьянок мы лазали по вантам и реям, чтобы досконально изучить все детали корабля и уяснить предназначение каждой из них. Но во главе всего стоял наш верховный и неоспоримый правитель - парус.

Мои товарищи по команде были хотя и грубоватые, но славные малые. В свободное время мы имели обыкновение ходить на лодках на близлежащие острова, которых было несметное множество среди шхер. Большинство из них представляли собой маленькие гранитные скалы, поросшие мхом. Там мы устраивали пикники.

Во время одного из таких походов у нас не оказалось питьевой воды и мы попытались приготовить кофе на морской воде, которая показалась нам не очень соленой. Результат был удручающим! Нас рвало этой отравой прямо в море.

Финский залив безопасен для судоходства, так как на нем установлено много бакенов и маяков. Однако раз в год необходимо проводить осмотр шхер и вновь размечать фарватер. Это следует делать из-за того, что во время весеннего таяния тяжелые льды, увлекая за собой громадные валуны, могут уничтожить разметку фарватера.

Однажды меня навестили мои братья - Борис и Андрей в сопровождении моего друга и наставника с ранних лет генерала Александра Даллера.

Я был чрезвычайно рад возможности продемонстрировать им свои познания в морском деле. Я смотрел на них с тем выражением снисходительного пренебрежения, которое нередко можно заметить на лицах моряков, когда на борту их маленьких царств появляются люди с суши. Этот визит был долгожданным развлечением, которое скрасило однообразие моих будней.

В конце августа нас ждало суровое испытание. На судно прибыла экзаменационная комиссия Морского кадетского корпуса во главе с адмиралом - командующим эскадрой учебных кораблей. Адмирал был типичным представителем ушедшей эпохи и бывалым моряком. С виду этот неповоротливый старик весьма непривлекательной наружности казался настоящим морским волком. Он был честен, прямолинеен и хорошо знал свое дело. Но ботинки адмирала сразили меня наповал: носы их были загнуты вверх, и создавалось впечатление, что они набиты грецкими орехами.

На экзамене должно было выясниться, насколько хорошо мы освоили паруса и такелаж и насколько умело справляемся с управлением корабля при любой погоде. Поскольку судно все-таки не перевернулось, полагаю, что я счастливо отделался от этого экзамена. Я сдал успешно, и это само по себе было немаловажно, так как непрошедшие экзамена на знание парусов неминуемо попадали в черный список "непригодных".

На этом мое пребывание на "Моряке" завершилось, и я был искренне рад распрощаться с ним навсегда.

Тем не менее я не жалел, что мне пришлось пройти через такое испытание. Мое вступление в жизнь было суровым, но оно не сломило меня - я учил уроки и наравне со всеми мирился с лишениями. В те юные годы я приобрел бесценный жизненный опыт.

Зимой 1892-1893 годов я продолжал готовиться к предвыпускным экзаменам в Морском кадетском корпусе, которые мне предстояло сдать весной 1895 года. К этому сроку мне нужно было усвоить огромный объем материала, и чем ближе была первая серьезная проверка моих знаний, тем напряженнее становились занятия.

Большую часть зимы 1892 года и весны 1893 года я провел в Царском и Санкт-Петербурге.

Моими наставниками были высококвалифициро ванные специалисты. Особенно мне запомнился известный океанограф Юлий Михайлович Шокальский, который, насколько я помню, был членом Королевского географического общества. Во всяком случае, он часто ездил в Лондон, где пользовался авторитетом среди ученых мужей того времени.

В детстве я совершил много поездок за границу вместе с родителями, но в центральных губерниях России я не бывал. Санкт-Петербург и территории, его окружающие, считались новой Россией, так как они были сравнительно недавно, по окончании Северной войны в 1721 году, присоединены к моей стране Петром Великим. Эти земли представляли собой западные рубежи России и были совершенно не характерны для страны в целом. Настоящая Россия оставалась для меня terra incognita. Это может показаться странным, но причина заключалась в том, что мой отец, как я уже упоминал, был главнокомандующим Санкт-Петербургским военным округом и, исполняя свои обязанности, ему пришлось изъездить подведомственные территории вдоль и поперек. Этот огромный округ включал провинции, прилегающие к Петербургу, - Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Псков и Витебск, а также Архангельск и территории, простиравшиеся до устьев великих арктических рек. Мой отец принимал участие в знаменитой экспедиции, которая предприняла попытку исследовать возможности Северного морского пути и достичь Новой Земли во время летней навигации, когда море не было сковано льдом.

Россия всегда стремилась открыть путь в Тихий океан через моря Северного Ледовитого океана и Берингов пролив. Этот кратчайший путь позволил бы избежать утомительных плаваний на Дальний Восток с Балтики через Суэцкий канал и мог принести России огромную экономическую выгоду.

Итак, лишь весной 1893 года мне впервые представилась возможность посетить Москву, нашу древнюю столицу, вторую колыбель России.

В то время дядя Серж[18] был генерал-губернатором Москвы, и он пригласил нас с мамой на масленицу.

Мы были в Москве всего два дня, и за это короткое время я получил далеко не полное представление об этом замечательном и ни с чем не сравнимом городе. Мое более близкое знакомство с красотами и сокровищами столицы произошло в 1896 году во время коронации последнего императора.

Все-таки я бы хотел поделиться своими впечатлениями о Москве. Санкт-Петербург - это олицетворение классической строгости, размаха и величия, присущего творениям зодчих XVIII-XIX веков. Этот город был построен согласно четкому плану, поэтому ему недостает той непринужденности, которая создается лишь многовековым спонтанным развитием. Санкт-Петербург - город новый, а потому пока холодный, он совершенно не похож на Москву, которая строилась не одно столетие и которая вобрала в себя историю России начиная со средних веков. Москва представляет собой многоликий ансамбль широких и узких, прямых и извилистых улиц, в котором богатство и бедность сливаются в своевольном беспорядке. Пережившая не один пожар, отразившая не одно вторжение, подвергавшаяся многочисленным разрушениям и реконструкциям, Москва разделила участь всех великих городов, на которых неизбежный ход истории наложил печать случайности. Неожиданно в центре города во всем великолепии своей самобытности предстает Кремль - символ России, воплощение ее славного прошлого. Особое обаяние придают столице утопающие в зелени особ няки знати и купечества. Общеизвестно, что в Москве множество церквей, купола которых разнообразны как по форме, так и по цвету. Именно они и создают неповторимый и притягательный колорит этого города. Уютная и радушная Москва - истинное олицетворение России.

Таким было мое первое впечатление от Москвы. Позднее мне посчастливилось увидеть столицу в ее самом пышном наряде - праздничный город, облаченный в праздничные одеяния, - это была последняя яркая вспышка свечи, которой предстояло погаснуть.

Летом 1893 года я снова ушел в море, но на этот раз на борту учебного корабля "Князь Пожарский". Это был старый, допотопной модели, трехмачтовый броненосец, на пару и под парусами. Благодаря своему размеру и тоннажу, он нес на себе настоящий лес рей и такелажа, на которые, за исключением грот-мачты, нам запрещалось подниматься, так как считалось опасным. Однако, несмотря на его нескладность, мы много ходили под парусами, правда не далее Финского залива.
По судну разносился все тот же, по-видимому совершенно обязательный, нескончаемый поток брани, что и на "Моряке". А по части издевательств над командой капитан и старпом "Пожарского" являлись достойными соперниками их предшественника. У них была та же мерзкая привычка избивать матросов.

Однако было на "Пожарском" и нечто новое и действительно интересное для нас: горизонтальные двигатели и котлы - вполне заслуживающие того, чтобы называться музейными экспонатами.

Когда я пришел на море, старые моряки все еще считали двигатели и тех, кто имел с ними дело, непрошеными гостями, безответственно посягающими на священное и чистое царство парусов. На них смотрели как на нежеланных чужаков, которые появились без всякого приглашения, принося с собой дым, испарения и тлетворный запах.

В какой-то степени и я вскоре убедился в этом на своем опыте, это отношение можно было оправдать, поскольку парус фактически никогда не вступал в какое-либо согласие с паром; между ними не было ни малейшего сходства - принадлежа разным мирам, они мешали друг другу.

Пар навсегда отнял значительную долю романтики, пленительного очарования и тайны моря. Древнее искусство мореплавания отступило перед натиском прогресса. Море, некогда бывшее гордым и деспотичным властелином, жестоким и снисходительным, злобным и ласковым к тем, кто им жил, стало водным пространством, полностью расчерченным на судоходные пути, по которым, подобно поездам, в соответствии с расписанием ходят пароходы, доставляя грузы в самые дальние края земли. Время от времени море все равно будет восставать и налагать и взимать свою дань, но шаг за шагом его будут побеждать не искусством, а бездушным расчетом и откровенным коварством.

Наши кубрики находились в середине корабля и были размещены вокруг шахты над двигателем, в таинственный мрак которого мы могли легко заглянуть, подобно зрителям, которые смотрят на сцену с галерки. И, как в театре, иногда перед нами разыгрывались удивительные действа.

Запуск двигателей корабля - а на подъем паров в его древних котлах уходило 12 часов - сопровождался металлическим лязгом и свистом пара, выходившего из цилиндров. Блестящие рычаги приходили в движение, маховики начинали вращаться, и блики от желтого света ламп вспыхивали на медных трубах, отражаясь на таинственных циферблатах и коленчатых рычагах в глубоком мраке этой преисподней.

Фигуры быстро перемещались, летая туда и сюда в маслянистых испарениях этого ада. Был слышен грохот, свист и вздохи, похожие на дыхание металлического исполина. Раздавался резкий перезвон телеграфа, и торопливые призраки внизу начинали раскручивать еще больше маховиков, поднимать еще больше рычагов, а затем с рывком - двигаясь сначала медленно вперед, потом тяжело падая и плавно отходя назад - кривошипы принимались скользить в неровном ритме все ускоряющегося колдовского танца.

Этот процесс походил на некий фантастический сатанинский ритуал.

У церемонии запуска двигателей был свой верховный жрец и свои жертвоприношения. Эти двигатели считались чрезвычайно опасными и на российском военно-морском флоте был лишь один человек, которого признавали достаточно посвященным в тайны двигателя и способным привести его в действие.
Тем временем шкафут, в середине корабля, наполнялся горячими маслянистыми испарениями. Поднимался туман, захватывавший нас в свои липкие и зловонные объятия. Неудивительно, что к первым двигателям относились неприязненно, как и к тем, кто их обслуживал, - кучке потных, грязных людей, которые, завидев судового офицера, убегали вниз, в сокровенные глубины своего местообитания, как напуганные кролики в кусты.

На борту "Пожарского" были четыре девятифунтовые пушки, которые могли бы порадовать сердце адмирала Нельсона. За исключением того, что орудия заряжались с казенной части, они мало чем отличались от пушек его времени и представляли большую опасность, но не для потенциальных противников, а для нас самих.

Считалось, что на примере этих штуковин нас можно всерьез обучать основам артиллерийского дела. Эти поистине адские машины стояли на колесах и имели восьмифутовый откат, который ограничивался канатами. При каждом залпе орудия норовисто отскакивали. Артиллеристы делали то же самое, но ради собственной безопасности они отпрыгивали подальше от пушек, так как никто не мог предугадать, где эти штуковины приземлятся, к тому же и канаты могли лопнуть. По возможности мы старались обходить эти пушки стороной.

Нам приходилось очень много работать, с раннего утра до ночи, поэтому мы сильно уставали и нас освобождали от ночных вахт. Кроме того, продолжались теоретические и практические занятия по программе Морского кадетского корпуса, чрезвычайно утомлявшие нас.

Когда корабль маневрировал под парусами, одна из его дымовых труб опускалась, чтобы не мешать главной бом-брам-стеньге грот-мачты. Я сейчас не припомню, существовал ли на судне русский эквивалент английской команды: "Down funnel, up screw" ("Трубу вниз, винт наверх"), но, вероятно, существовал. Когда корабль шел под парусами и двигатели были не нужны, винт становился помехой скорости, он отсоединялся и выбирался через специальную шахту на корме.

Эта шахта доставляла нам массу удовольствия. Она была узкой и глубокой, вроде колодца, в глубине которого булькало и пенилось море. Во время шторма килевая качка была наиболее ощутима на корме. И в тот момент, когда корма проваливалась вниз, из шахты с оглушительным залпом вылетал воздух. Мы кидали в этот колодец свои бескозырки и их выбрасывало вверх, как из кратера вулкана.

Условия жизни на корабле были чрезвычайно примитивными, и хотя у меня и была персональная кой ка, я постоянно ощущал недостаток комфорта. На "Пожарском" не было ни душа, ни электрического освещения - тех минимальных удобств, которым надлежало быть на каждом корабле нашего флота в то время.

На помывку мы сходили на берег вместе с командой, а в редкие свободные часы, которые нам отводились, купались в море.

Как подобает юным кадетам, нас обучали традициям российского флота. При входе на квартердек и во время полуденной церемонии раздачи водки команде следовало снимать головные уборы. В заморских водах экипажу выдавался ром.

Питание на наших флотах было отличным, каждый день выдавался свежий хлеб. Перед обедом старпом и старший кок подносили пищу капитану, и тот снимал пробу. Каждое воскресенье боцманский свисток вызывал нас на квартердек, где проходило богослужение, после которого "старик" читал главу из Морского Устава.

После этого команде и нам давали увольнение на берег, а если мы были в море - свободное время.

Единственными официальными наказаниями на русском флоте были заключение в корабельный карцер и лишение увольнения на берег. Последнее внушало нам особый ужас.

Когда флот полностью модернизировали и паруса ушли в небытие, грубому обращению с командой был положен конец, но это никоим образом не помешало поддержанию безукоризненной дисциплины на наших кораблях.

На судне не разрешалось пользоваться спичками и ножами, за исключением ножей, специально прикрепленных тонкой кордолентой к нашей форме. Упавший сверху нож представляет очевидную опасность.

Вместо спичек применяли запалы, которые хранились в специальных латунных ящиках; мы имели обыкновение играть в салки, гоняясь друг за другом с этими запалами в руках. Когда экипажу разрешалось курить, запалы зажигались по команде с мостика.

Нам не приходилось выполнять никакой физической работы, за исключением практических занятий на реях и веслах, с парусами, канатами и пушками. Надраивание палубы считалось обязанностью команды. Кстати, матросы никогда не носили ботинки, они ходили босиком и очень страдали из-за того, что их ноги были стерты от лазания вверх и вниз по вантам.

В августе 1893 года я отбыл с "Пожарского" и вернулся к родителям в Царское Село.
Осенью того же года мы всей семьей отправились в Испанию. Несмотря на то что я уже дважды посещал эту страну, к тому времени мне удалось осмотреть лишь малую часть Испании - Землю Басков, а этого было крайне недостаточно, чтобы получить полное представление об исторических ценностях и памятниках славного прошлого одной из самых замечательных стран Европы.

Мой отец испытывал особый интерес к Испании, превосходно знал ее историю, а потому лучшего гида мы и желать не могли.

Кроме того, мы были удостоены особой привилегии осмотреть сокровища и произведения искусства, которые ревностно охранялись духовенством и к которым допускались только члены королевских семей. Хотелось бы знать, многие ли из этих ценностей были спасены от вспышек слепой ненависти, от отвратительной страсти истреблять все красивое и величественное, которая проявляется в те минуты, ко гда человек теряет свое обличье и превращается в варвара.

Мы посетили Вальядолид, Сарагоссу, Барселону, Валенсию и много других исторических мест, которые теперь ассоциируются с трагедией, происходящей в этой стране скорби - tierra de los dolores[19].

Во время этой поездки я впервые побывал на корриде, в страсти, безоглядной смелости и жестокости которой наиболее полно проявляется истинная натура иберийцев.

Будучи в Испании, мы воспользовались возможностью посетить ряд школ, учреждений и фабрик и получили общее представление о социально-экономическом положении страны на исходе прошлого века.

Наше путешествие по Испании завершилось на Балеарских островах, роскошь и неземная красота которых произвели на меня незабываемое впечатление. Меня поразило множество сталактитовых пещер на южном побережье Майорки.

После этих ярких и веселых каникул я вновь приступил к занятиям. На этот раз я на несколько месяцев уезжал из Царского и жил один в Санкт-Петербурге, чтобы преподавателям было удобнее меня посещать.

Мне приходилось очень много работать, с девяти утра и до позднего вечера. В программу входило изучение морского инженерного дела, котлов и двигателей, электротехники, механики, наземной фортификации, морской астрономии и других дисциплин. Кроме того, я брал уроки, не относящиеся к курсу Морского кадетского корпуса. Несмотря на такое перегруженное расписание, я находил время для выходов в свет и физических упражнений. Как правило, около часа перед ужином мы с Шеком занимались в гимнастическом зале Владимирского дворца.

Я всегда был заядлым теннисистом, и в зимние месяцы 1893-1896 годов часто играл на закрытых кортах дяди Николаши[20] и графа Шувалова, которого мы звали Бобби. Кроме того, в нашем распоряжении был корт, который устроили в помещении одного из больших складов военно-морской верфи.

Отец и дядя Алексей[21], равно как и многие иностранные дипломаты, часто присоединялись к нашим полным беззаботного веселья играм.

Дядя Алексей облачался в странное одеяние собственного изобретения - что-то вроде мефистофелевского костюма в красную полоску, - которое делало его похожим на настоящего шпрехшталмейстера. Он очень гордился тем, что был единственным обладателем такого фантастического наряда, и любил демонстрировать его окружающим. "Я одет лучше любого из вас", - не раз говорил он нам.

Когда в перерывах между сетами мы пили чай - а его нам подавали из находившегося неподалеку дома дяди Алексея, - мальчишки из мореходного училища, которые подносили нам мячи, начинали дурачиться и поднимали такой шум и гам, что дядя Алексей своим зычным командным голосом призывал их к порядку.

Мне доставляли большое удовольствие практические занятия по составлению морских карт, а также проведение съемки местности, которое я выполнял под талантливым руководством Юлия Шокальского на озере в Царском.

В не меньшей степени меня увлекала морская астрономия, которую преподавал Г. Шульгин.

Летом 1894 года я присоединился к экипажу учебного корабля "Воин". Это был фрегат, оснащенный по последнему слову техники и построенный в 90-х годах на заводе Мотала в Швеции. Отличные двигатели, электрическое освещение, каюты, души - все это приятно отличалось от тех примитивных условий, к которым я привык.

Однажды мне приказали явиться к капитану. Я предстал перед стариком, предчувствуя недоброе, но был приятно разочарован.

"Ваше Императорское Высочество должны явиться к Его Величеству, - объявил он.- У борта стоит миноносец, который доставит вас к императорской яхте".

Я был в восторге! Это означало, что я смогу отвлечься от рутинной жизни на борту корабля и приятно провести время с дядей Сашей, который всегда думал и помнил обо всех и о каждом.

В это время он был на отдыхе и ходил на своей яхте "Царевна", английской постройки, по Финскому заливу. Я сошел на миноносец и вскоре поднялся на борт "Царевны", где меня ждали дядя Саша, тетя Минни и мои кузены.

Я провел с ними два восхитительных дня и получил истинное удовольствие. Мне удалось отличиться. Дядя Саша устроил лодочные гонки для кузенов - Миши, Алексея Михайловича и меня. Каждому из нас предназначалась весельная шлюпка с офицером на руле. Я легко выиграл гонки на нескольких дистанциях и, возвратясь на яхту, получил от дяди Саши чудесный подарок.

К сожалению, это была моя последняя встреча с ним.

Кузену Алексею[22] тоже было суждено вскоре покинуть нас. Обстоятельства, приведшие его к смерти, были весьма драматичными. Кузен Алексей заканчивал курс обучения в море. У него было слабое здоровье, и, когда во время шторма он сильно простудился, его отцу, Великому князю Михаилу Николаевичу, посоветовали прервать занятия сына, пока тот не выздоровеет. Но Великий князь Михаил, у которого было сильное, а возможно, и чрезмерное чувство долга, не предпринял ничего и настоял на том, чтобы мальчик завершил обучение. В результате у кузена Алексея началась двусторонняя пневмония, от которой он и умер. Великого князя Алексея хоронили в форме гардемарина, хотя ему и не суждено было надеть ее при жизни.

В октябре 1894 года скончался Император Александр III - смерть пришла к нам и ко всей России.

Преждевременная смерть человека, который с таким достоинством нес на своих широких плечах груз ответственности за свою огромную империю, человека, во время правления которого впервые за многие столетия не было войн, явилась непоправимой утратой.

Во время его царствования все чувствовали себя в безопасности, потому что знали - у руля государственного корабля стоит сильный человек.

Этот красивый светловолосый гигант обладал железной волей, он ненавидел лесть и обман, никогда не кривил душой и всем казался совершенным творением природы. И телом и душой он был настоящим богатырем, сродни легендарным героям русских былин. Как Артур у англичан и Зигфрид у германцев.

Александр III был образцом российского государя.

Если бы он не умер, когда ему было лишь 49 лет, то ни японской войны, ни революции 1905 года, а возможно, и мировой войны и последовавших за ней чудовищных кровопролитий могло бы не быть. Россия и не исключено, что и весь мир, могли быть избавлены от этой голгофы.

Его смерть стала зловещим закатом, после которого мрачные сумерки, предшествующие той страшной ночи, что погрузила Россию во тьму, начали неумолимо сгущаться. Его смерть была началом конца.

Светлые воспоминания о Гатчине, Петергофе и Аничковом дворце остались в прошлом. Всем веселым праздникам, устроителями и душой которых были Император Александр III и Императрица Мария Федоровна, внезапно пришел конец.

Государь стремился поддерживать атмосферу мира и дружелюбия в императорской семье, и в этом ему помогала его красивая и обаятельная жена. Тогда мы были единой большой семьей. Он был отцом для своей семьи и для своего народа, и все воспринимали его именно так.

Я помню все чудесные балы и обеды, которые они озаряли своим присутствием.
Большие празднества, предшествующие Великому Посту, суровость которого возрастала по мере приближения к Пасхе, как правило, заканчивались балом в Аничковом дворце. Мы все съезжались туда на закрытие сезона.

Обычно балы начинались с фигурных танцев, их сменяли кадрили и котильоны, в заключение шли мазурки. Венские вальсы, все, кроме двухшагового, в то время не разрешались.

Иногда дядя Павел руководил этими танцами, что было совсем не легко. Нужно было обладать большим умением, чтобы задать правильный тон и поддерживать его. В перерывах гости почтенного возраста играли в карты, а мы чудесно развлекались, сообразно нашему юному возрасту.

Обилие цветов вносило в атмосферу этих замечательных праздников особую непринужденность, которой были лишены официальные балы при дворе.

На балах Большого двора кавалеры подносили своим дамам разноцветные ленты с приколотыми к ним колокольчиками. Между дамами шло соперничество за обладание этими лентами, так как та, у которой их оказывалось больше всех, становилась героиней дня. Во время бала эти ленты носили перекинув через плечо. Это была очень давняя традиция нашего двора.

Я отчетливо помню, как в детстве мать отдавала нам свои ленты, когда на утро после бала мы приходили к ней туалетную. Они служили нам вожжами при игре в "лошадки".

Мои родители и все члены императорской семьи находились у постели дяди Саши, когда он умер. Это произошло в Крыму, в Ливадии.

Это был жестокий удар для тети Минни. Она была отличной супругой государю и как нельзя лучше соответствовала своему высокому положению.

Смерть Александра III стала трагедией для России, трагедией, глубину которой я в полной мере смог осознать только сейчас.

С его смертью канули в Лету дух взаимопонимания, непринужденность и веселье, царившие в нашей семье.

На похоронах Александра III присутствовали члены царской семьи, а также посланники иностранных государств. Среди них - принц Уэльский, представлявший Англию, герцог и герцогиня Эдинбургские и герцог Коннаутский, который впоследствии представлял свою страну на церемонии коронации последнего Императора России.

В то время как все пребывали в Ливадии, я оставался в Царском и, будучи старшим из находившихся в Петербурге Великих князей, попал в довольно щекотливое положение. В соответствии с этим статусом мне приходилось принимать множество офицеров, которые жаждали присягнуть на верность новому государю. Они надоедали мне с утра до ночи.

14 ноября 1894 года по старому стилю мой кузен, последний Император, женился на Александре Гессенской. Двор все еще был в глубоком трауре по его отцу. Кузен Михаил, два моих брата и я были шаферами на церемонии заключения брака в соборе Зимнего дворца. По этому случаю я был облачен в форму гусарского полка, право на ношение которой, равно как и на формы трех других полков[23], было передано мне дедом еще при рождении.

Это событие прошло очень скромно, в кругу семьи, и не сопровождалось какими-либо празднествами.

Конец 1894 и начало 1895 года я полностью посвятил учебе.

Весной 1895 года наступила ужасная пора экзаменов. Мои нервы были на пределе. Ожидание неизвестности угнетало меня, как кошмарный сон. Можно привыкнуть ко всему на свете, но только не к экзаменам. Воспоминания о них преследуют каждого всю жизнь, тогда как другие события и переживания детства забываются.
Экзамен состоялся во Владимирском дворце.

Великий день настал, и я очутился лицом к лицу со своими грозными инквизиторами, с ареопагом, возглавляемым директором Морского кадетского корпуса. К моему ужасу, среди них был и мой отец.

Государственные экзамены в России имели любопытную особенность. В известной степени успех экзаменуемого зависел от фортуны, а не от того, много или мало он знал. Это было делом везенья. Вопросы относились ко всем предметам, входящим в программу, и в каждом из них крылась загадка, придумать которую мог лишь изобретательный ум экзаменатора. Листочки бумаги, на которых были написаны вопросы, раскладывали на столе, покрытом зеленой скатертью. Казалось, что без этого необходимого атрибута, как без знамени, не мог обойтись ни один экзамен.

Нужно было вытянуть билетик этой зловещей лотереи и поразмыслить над ним некоторое время, прежде чем быть допущенным в зал суда. Положение члена императорской семьи ни в коей мере не влияло на мои шансы на успех или провал. Со мной обращались так же, как с остальными. Я сдал и испытывал огромную радость и облегчение - все мои недобрые предчувствия не оправдались.

Успешно пройдя это испытание, я получил звание старшины. Молниеносное продвижение по службе было не в правилах нашей семьи. Каждый из нас должен был пройти суровую школу, наравне со всеми вкусить все тяготы службы и познать жизнь во всех ее проявлениях.

В этом и заключалась мудрость наших традиций.

Летом 1895 года дядя Алексей, который в то время был генерал-адмиралом российского флота, решил, что его юного племянника надо вознаградить за тяжкий труд и дать ему возможность развлечься перед плаванием на четвертом и последнем учебном корабле "Верный".

В эти дни в Германии готовились к торжествам по случаю завершения строительства Кильского канала.

Российскую эскадру возглавлял флагманский корабль адмирала Скрыдлова "Рюрик" - самый новый и самый современный по оснащению броненосец того времени.

Ранее у меня не было возможности познакомиться с Балтикой должным образом, так как наши учебные корабли курсировали лишь в узких водах Финского залива, между Кронштадтом и Гельсингфорсом.

И только на "Рюрике" я впервые вышел в открытое море.

По прибытии в Киль - военно-морскую базу Германии на Балтике - я принял участие в торжественной процессии ввода боевых кораблей в канал на борту русской канонерской лодки "Грозящий". Караван вел император Вильгельм II с борта своей яхты. Мы были восхищены не только этим шедевром инженерного искусства, но и превосходным состоянием германского флота. Должен признаться, что в конце 90-х годов наш флот производил жалкое впечатление: большинство кораблей совершенно устарело и не было пригодно к использованию - флот подлежал полной реорганизации.

Когда мы вернулись в Киль, на борт "Рюрика" взошел кайзер, который всегда проявлял повышенный интерес ко всему русскому и был истинным другом нашей страны. Он верил в ценность дружественных отношений между двумя империями и лелеял мечту о создании сильного союза Германии с Россией.

Кайзеру доложили о моем присутствии на борту корабля, и он пожелал встретиться со мной. Я стоял правофланговым в строю старшин "Рюрика". Поздоровавшись с офицерами, кайзер подошел ко мне, пожал мне руку и сказал несколько добрых слов. Позднее я был приглашен на поистине роскошный обед, на котором присутствовали почти все германские князья и многие другие королевские особы. Кайзер выпил за мое здоровье. Я был очень взволнован, ведь такое случилось первый раз в моей жизни. И тут же кайзер вручил мне орден Черного Орла.

Остаток этого холодного дождливого лета мы ходили на "Верном" между Ревелем, Гельсингфорсом и Балтийским портом. Стоял густой туман, и море было серым и неприветливым.

Нам удалось развеять скуку и мило и непринужденно повеселиться во время недолгой стоянки в Балтийском порту, где мы устроили танцы с местными девушками в одном из портовых ангаров.

Балтийский порт входил в состав Санкт-Петербургского военного округа. В те дни мой отец был с инспекцией в этом районе и навестил меня.

Мое пребывание на учебном корабле "Верный" закончилось практическим экзаменом, на котором экзаменационная комиссия, следовавшая за нами по пятам, проверила наши знания по навигации, торпедам и ряду других дисциплин. После того как были проведены шлюпочные гонки, я навсегда покинул царство паруса и вступил в мир больших кораблей, в котором о парусах вспоминают, как о чем-то давно минувшем.

Осенью того же года вместе со своим другом и воспитателем шевалье де Шеком я совершил первую вполне самостоятельную поездку за границу. Мы отправились в Швейцарию, где я впервые попробовал заниматься альпинизмом. Мы не пытались устанавливать какие-либо рекорды и поднимались на небольшие высоты. Путешествие прошло великолепно и, объездив эту необыкновенно привлекательную страну вдоль и поперек, мы возвратились в Россию. На обратном пути мы на несколько дней остановились в Кобурге у дяди Альфреда и тети Марии[24], герцога и герцогини Эдинбургских, моих будущих тещи и тестя (впоследствии правящего великого герцога Саксен-Кобург-Готского).

Мой последний экзамен должен был состояться ранней весной 1896 года. Как всегда, я усердно готовился и страшно волновался, опасаясь провала. Однако я вновь преуспел и перешел в старший класс Морского кадетского корпуса, что приблизило меня к получению звания гардемарина, которое давало право носить якорь на погонах. Позднее, после реорганизации флота, было введено звание, соответствующее гардемарину, но в пору моей молодости такого звания еще не существовало.

Мне предстояло узнать еще много полезного, плавая на разных линкорах, которые бороздили воды других морей, но на душе у меня было легко, свободно и спокойно от осознания того, что невыносимая скука теоретических занятий осталась позади.

Впереди была практика. Полагаю, что, за исключением чрезвычайных обстоятельств, человеческому мозгу не приходится выдерживать таких нагрузок, как в первые годы учебы.

Была весна, а весна в России - это мое самое любимое время года. Время, когда природа постепенно пробуждается к новой жизни.

Я испытывал радость успеха, радость хорошо исполненного дела, которая приходит после изнурительного умственного труда.

Мои друзья, которые прошли через такие же испытания, устроили вечеринку. Она состоялась в родительском доме Шереметева и прошла необычайно весело, ибо волнения, тревоги и напряжение, связанные с экзаменами, остались позади и уступили место беззаботности. Был приглашен цыганский хор, без которого в те добрые старые дни не могло обойтись ни одно торжество.

К концу вечеринки мы были изрядно навеселе, за что бедному Шереметеву потом попало.

Весной 1896 года в Москве должна была состояться коронация последнего Императора. В обеих столицах развернулась лихорадочная деятельность. Весь свет Петербурга собирался к отъезду, а Москва готовила пышный прием.

Во всех дворцах императорской семьи в Санкт-Петербурге шли последние примерки, отдавались последние распоряжения, иными словами - царила предпраздничная суматоха. Мы должны были взять с собой лошадей, экипажи и прислугу.

В конце концов, когда все было готово, мы отправились в Москву. На время коронационных торжеств в распоряжение нашей семьи был предоставлен Николаевский дворец Кремля.

Все в Москве меня удивляло. Находясь в своей собственной стране, я будто бы попал в совершенно другое государство. Я уже говорил о своем впечатлении о Москве, но теперь мне предстояло ближе познакомиться с этим городом, который предстал передо мной во всем блеске своей красы. Вместе с отцом, чья любовь к истории делала его рассказы о прошлом первопрестольной зримыми, мы прошли по музеям, осмотрели покои Московских царей, Грановитую палату, знаменитые храмы - все, в чем жил дух старой Руси.

Москва облачилась в свой самый пышный наряд. Улицы были празднично украшены, и по этому случаю вдобавок к уже существующим местам увеселения публики были установлены специальные строения. Москва напоминала город из волшебной сказки. За исключением одной трагической оплошности[25], организация торжеств была безукоризненной.

В день коронации мы собрались в Петровском дворце, в окрестностях Москвы, и готовились к торжественному въезду в столицу. Каждому из нас было отведено свое особое место. В процессии принимали участие королевские особы со всей Европы и стран Востока. Мужчины оседлали коней, а дамы заняли места в золоченых экипажах. Я ехал на боевом коне серой масти, которого эмир Бухарский[26] подарил моему отцу. Этим резвым и норовистым скакуном было нелегко управлять. На нем был искусно вышитый чепрак - настоящий шедевр. Надо сказать, что все - от мельчайших деталей до величественной кульминации этого незабываемого события - являлось образцом высочайшего искусства и изысканного вкуса.

Император въехал в Москву на белом коне, возглавляя пышную кавалькаду. За ним следовали братья его покойного отца, облаченные в формы своих полков, мы и представители королевских семей всех монархий Европы. По-восточному пестрые костюмы наших азиатских вассалов добавляли в этот праздничный калейдоскоп яркие краски.

Следом за блистательной кавалькадой двигалась процессия золоченых экипажей, сверкающих в лучах теплого весеннего солнца. Казалось, что природа и человек объединили свои усилия, чтобы создать это уникальное зрелище.

Вереница экипажей, большинство из которых принадлежали русским императрицам XVIII столетия, доставляла к месту коронования королевских особ Европы, сиявших в блеске своих праздничных одеяний. Среди них были признанные красавицы своего времени.

Экипаж Императрицы следовал рядом с экипажем Марии Федоровны, как всегда величественной, не смотря на ее тяжелую утрату. В другом экипаже ехали прелестные дочери герцога и герцогини Эдинбургских, поразительная красота которых, а равно как и великолепие других дам, придавали этому торжеству особое очарование.

Процессия двигалась по улицам Москвы, и ее сопровождали восторженные приветствия народа, собравшегося со всех концов необъятной России, для того чтобы стать свидетелем этого грандиозного события.

Приближалась кульминация великого дня. Коронация состоялась в Успенском соборе Кремля.

Несмотря на то что собор был переполнен, что церковная служба длилась бесконечно долго, что все это время пришлось стоять в духоте, церемония производила необыкновенное впечатление. Такие моменты озарения приходят лишь однажды в жизни.

Для церемонии коронации был собран хор, состоявший из лучших мужских голосов нашей огромной страны. И в крохотной деревенской церквушке, и в вагоне поезда, идущего на восток, и даже в глухом лесу русское пение - поистине уникальное явление, оно почти божественно. Это всецело самобытный национальный дар.

Подобно морским волнам созвучия раскатывались и обрывались на таких высоких тонах, что в них чудилось что-то неземное. Собор был наполнен музыкой, она проникала в его самые укромные уголки. Хор заклинал, торжествовал и грустил, пробуждая в нас мысли о бесконечности. Казалось, что сами небеса сошли на землю.

Сложные обряды миропомазания следовали один за другим в беспрерывном течении величественного церемониала. Воздух был тяжел от ладана. Блеск расшитых золотом одеяний и сверкание драгоценных камней слепили глаза.

А тем временем на великолепное собрание священнослужителей и на всех участников этой церемонии строго взирали из своих позолоченных и серебряных окладов лики святых, на которые горящие лампады отбрасывали свой мерцающий свет. Великое и непостижимое таинство пребывало в согласии с Божественной бесконечностью.

Церемония коронации завершилась, и нас ожидало необычайное веселье - грандиозные балы и рауты для королевских семей и представителей великих держав. Мы познакомились с ночной жизнью Москвы, с ее великолепными театрами и кабаре.

Казалось, прошлое и настоящее объединились в последней грандиозной попытке испить чашу веселья до дна, прежде чем на них падет мрак. Это напоминало последнюю яркую вспышку догорающей свечи.

Неистощимая на выдумки знатная молодежь, приехавшая в Москву из Европы, вовлекала нас в свое безудержное веселье. Один из участников весьма бурно проведенной ночи сетовал мне, что из-за ужасного воспитания, данного ему дедушкой, он не смог насладиться весельем сполна.

Другой - сиамский князь - стал предметом нашего дружеского подзадоривания.

Музыка, пение, танцы, общество очаровательных дам, пышные обеды во дворцах московской знати, встречи с отпрысками древних родов России и представителями торговой аристократии, восхитительные беззаботные полночные часы и изысканные любезности - все это навсегда осталось в моей памяти.

Великобританию представлял посланник королевы - герцог Коннаутский, а королевскую семью - герцог и герцогиня Эдинбургские, их дочери и сын - кузен Альфред. Среди прекрасных дам королевских фамилий дочери герцога Эдинбургского[27] отличались своей ослепительной красотой.

Я был занесен в список почетных гостей коронации.

Сдав последний экзамен, я получил право на звание мичмана Императорского военно-морского флота, на год опередив своих однокашников. Но, прежде чем мне присвоили первое офицерское звание, я должен был соблюсти определенный строгий протокол.

При получении офицерских званий члены императорской семьи должны были давать две присяги Императору: первая - клятва члена императорской семьи, вторая - обычная воинская.

Церемония принятия присяги состоялась в Чудовом монастыре Кремля в присутствии Императора, его двора и представителей иностранных королевских родов. Я стоял под штандартом Гвардейского Флотского экипажа, который держал красивый старшина, а справа от меня стоял офицер флота.

Когда гости разъехались и жизнь вошла в прежнее русло, я поехал с отцом на Нижегородскую ярмарку -российский центр торговли.

Нижний Новгород пришел на смену своему древнерусскому тезке - городу-республике Великому Новгороду - и стал играть важнейшую роль в торговой жизни России. Могущество Великого Новгорода было подорвано Иваном IV Грозным, он же покончил с процветающей восточной торговлей в Казани, татарском городе на Волге, который был самым северным аванпостом ислама. Монополия татар в торговле перешла к Нижнему Новгороду. Этот город знаменит еще и тем, что там родился национальный герой России - Минин, который в период хаоса междуцарствия в начале XVII столетия возглавил национальное восстание против польского нашествия.

Бытует мнение, что Россия не знала среднего сословия. Однако это предположение ошибочно. Средним классом страны были торговцы - от мелких лавочников до крупных купеческих династий.

В Москве, а затем и в Нижнем я познакомился с русским купечеством. В обоих городах нас принимали с большим размахом. Купцы произвели на меня впечатление высококультурных и вполне европейских людей. Среди них особенно выделялся член знаменитой московской купеческой династии Савва Морозов.

Благодаря нижегородским купцам мы отлично провели время и, как правило, по утрам испытывали "чувство недомогания".

Отец хотел, чтобы я получил представление о служебных обязанностях армейского офицера, и потому летом 1896 года меня зачислили в пехотный стрелковый полк императорской семьи.

Наш лагерь стоял в Красном Селе, русском Альдершоте[28]. Мне, как и другим офицерам, выделили маленький бревенчатый домик, подобный тому, что мы с матерью занимали в 80-е годы, во время посещения военного лагеря в Царском.

В то лето в Красном я с удовольствием посещал великолепные представления - комедии и балеты с участием актеров императорских театров. В технике сценического перевоплощения русским актерам нет равных, в их игре нет ни малейшего следа фальши. Я думаю, это происходит оттого, что они даже не подозревают, что делают нечто сверхъестественное: они живут в своих ролях, какими бы те ни были, с успехом создавая ощущение реальной жизни на сцене.

Отец считал, что мое воспитание не будет полным, если я не познакомлюсь с достопримечательностями Европы, и поэтому он решил отправить меня в Италию.
Осенью богатого на события 1896 года я вместе с друзьями - Мишей Кантакузеном и Ушаковым - отправился в поездку по Италии. Мы не теряли времени и осмотрели все, что заслуживало малейшего внимания - от озер на севере до Сицилии.

Зимний сезон 1896 года был самым блестящим из тех, которые только можно себе представить. Молодая императорская чета устраивала массу приемов - балы и вечеринки шли беспрерывной чередой.

Зимой 1896 года я был зачислен в первую роту Ее Величества и начал службу в Морской гвардии. Я прослужил в ней двадцать лет, вплоть до революции, а в 1916 году последний Император назначил меня командиром Гвардейского Флотского экипажа.