2 Эта тема была обработана с юмором и глубиной в фильме Дино Росси «Жена спящем пика».

Дата: 2025-05-21; Просмотры: 2

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

369

представляла собой защиту от его мегаломании и скрытых бредовых идей: не полагал ли он, когда жил в семинарии изолированно от соучеников, что находится в сообщении с Богом и даже является воплоще­нием если не Бога, то, по крайней мере, Иисуса Христа?

У него не будет явного бреда, но он и не становится священником, поскольку он не отказался полностью от сексуальности. В его земной жизни, осмелюсь сказать, обратная сторона его грандиозного нарциссизма — его ничтожество — об­рекла его на подчиненные должности — гораздо ниже его способностей.

Длительная, очень длительная психотерапия — то на диване, то лицом к лицу, сопровождаемая различными перипетиями, вплоть до ее перерыва, показала, что этот пациент не мог вначале выдерживать строго индивидуальную связь: ему было необходимо, чтобы имелся еще один терапевт, чтобы преодолеть паранойяльный трансфер, проекцию всемогущественного и тотально запретительного материнского имаго. Она не удовлетворялась тем, что кастрировала его, запре­щая всякое желание, направленное к тому или другому полу, но и гипнотизировала его в квазисиндроме влияния и отвечала угрозой смерти на любое сексу­альное желание. Когда однажды я его спросил, что случилось бы, если бы он имел половое сношение (с мужчиной или женщиной), он тут же ответил: «Я бы умер».

Лечение выявило его латентный бред. У него была задержка полового созревания, которую лечили инъекциями, скорее всего гормонами, что вызвало некото­рую полноту в подростковом возрасте. Тогда он считал, что у него женские округ­лые формы и груди, и однажды, когда в классе говорили о кастрировании петухов гормонами, его соученик прошептал ему: «С тобой так и получилось!» Так сфор­мировалось бредовое имаго его собственного тела.

Искажение психической реальности часто происходит при столкновении с реальностью. В процессе лечения пациент захотел получить об этом точные сведе­ния и проконсультировался у эндокринолога, адрес которого он спросил у меня. Этот врач сказал ему, что за исключением легкой полноты он находит у него превосходно сложенное мужское тело. Эти слова кристаллизировали уже про­исходящие глубинные изменения, поколебав бисексуальный фантазм — истин­ный латентный бред своего тела, который теперь смог получить выражение: его мужское тело оставалось заключенным в женской (материнской) оболочке, ко­торая распознавалась по жировым складкам и грудям. Зеркально он отыскивал такие же признаки у других мужчин, выступавших в качестве объектов жела­ния. Эта мысль была оборотной стороной его фантазма быть полностью обладаемым интрузивной матерью. Признавая реальность половой специфичности своего тела в процессе драматической мутации — настоящей метаморфозы, — он приобрел в то же время иное видение мира с наметкой разницы полов. Он также начал соблюдать режим с целью избавиться от своей легкой полноты. Но у него сохранялся остаточный бред в виде представления о наличии у себя фи­моза; при мастурбации — единственной сексуальной практике, которую он себе позволял, — он заботился о том, чтобы не сдвигать крайнюю плоть. Один хи­рург сообщил ему, что у него нормальный пенис, и показал, как его открывать. В этом случае женская или, скорее, материнская оболочка, в которой был

заключен его пенис, уступила, в свою очередь, в процессе истинного освобождения его мужского образа.

По мере того как улучшались его социальные контакты, он стал продвигаться в избранной профессии и стал внимательнее в одежде, его сексуальность повернулась к мужчинам, но только к их изображению, поскольку он испытывал по­требность в мужских эротических фотографиях для подтверждения своей сек­суальности. Но он должен был запирать свою коллекцию в маленький чемодан, хорошо спрятанный у него дома, как бы для того, чтобы обмануть вездесущий и безжалостный материнский взгляд, наблюдающий за ним. Если у него теперь и были социальные отношения с женщинами, он не испытывал по отношению к ним желаний, поскольку при малейшем движении в этом направлении он за­ранее слышал насмешку партнерши, считающей его слишком невысокого роста.

Напротив, он испытывал стремление к мужским яичкам, поскольку мужчины имеют связи с женщинами. Так, на улице он провожал глазами ширинки. Желая взять попутчика в свою машину, чтобы сделать ему соответствующее предложение, он боялся подвергнуться нападению и отказывался от этого в последний мо­мент. Он мечтал посетить безразлично кого — мужчину или женщину, чтобы начать, наконец, половую жизнь, что, по его словам, является целью его жизни и ожидаемым результатом психотерапии.

Однажды, когда он снова восхвалял мужские «яички», а я ему заметил, что у мужчин имеется также и пенис, он мне ответил, что у быков видны именно «яички» — и больших размеров, — а пенис малозаметен. Я сообщил ему тогда о своей ассоци­ации с выменем, расположенным у коров примерно в том же месте (поскольку его замечание подтвердило мое предположение о бисексуальной структуре, которой он наделял «яички» и которая отвечала его телесному фантазму состояния муж­чины, заключенного в материнской оболочке). С этим я сближаю необычную ас­социацию Фройда в «Шребере», когда он собирается прояснить бредовую транс­формацию президента в женщину и его положение любимца Бога: «Без этого мы оказались бы — при всех наших попытках прояснить бред Шребера в смешной позиции, описанной Кантом в его знаменитой метафоре ("Критика чистого разу­ма"): позиции человека, который держит решето под козлом, которого доит дру­гой человек» ( Freud , 1911).

Новая реальность лечения проявилась, когда Норбер осознал, что его актуальное влечение к мужчинам может в основе своей иметь его влечение к отцу, когда-то им испытываемое, но угасшее из-за отдаленности отца и чрезмерного присутствия матери. Вместо того чтобы воплотить, как всемогущие мужские «яички» (или как его божественное тело), идеал абсолютный, но недостижи­мый (с риском персонифицировать паранойяльное Сверх-Я, побуждающее его избегать меня), я стал человеком, которому он мог сообщать свои более интим­ные чувства, выражая свои фантазмы с большей свободой. «Вы сумели обозна­чить границы, Вы ожидали меня и Вы оказались самым сильным», — сказал он мне недавно. Так он приблизился к своему отцу с помощью разговоров о своем имени, своей семье и своем происхождении. Если у него и нет больше потребно­сти в порноизображениях, в которых мужской половой орган действительно выс­тупал как своего рода объект, отделенный от тела, то его желание не направлено

371

еще на женщин из-за отсутствия достаточного представления женского тела и особенно вагины; но он приблизился к этому путем более интимных разговоров; Вместо того чтобы носить тусклые одеяния, он одевается по моде и получает комплименты от женщин из своего окружения. Если он замечает на улице жен­щину и она кажется ему привлекательной, она не может стать для него действи­тельно желанной, если только он не влезет мысленно в шкуру коллеги-мужчи­ны, который любит женщин (немного как Вуди Аллен в «Укладывай девушек и молчи»: в решающий момент завоевания женщины он должен позвать на вы­ручку своего двойника — покровителя и покорителя сердец Хэмфри Богарта, который подсказывает ему, как взяться за дело).

Это наблюдение и случай Шребера поясняют друг друга. Фройд поместил гомосексуализм (и защиту от него) в основу механизма паранойи. Он отметил инфантильное желание быть женой отца, но так как паранойяльная регрессия не останавливается на репродуктивной сфере, Фройд выявил у Шребера гомосексуальную, нарциссическую и аутоэротическую фиксацию. Однако из этой фиксации он не вывел последствий для половой идентичности: она идет за пределы разницы полов вплоть до возвращения к идентификации с примитивным материнским имаго — носителем символики двух полов (женщина-сфинкс из легенды об Эди­пе). Полностью сосредоточив демонстрацию механизма паранойи Шребера на от­цовском имаго, Фройд конденсирует здесь, как и в других местах, это архаическое материнское имаго с генитальной женской идентификацией (и помещает, сверх того, примитивного отца туда, где имелся бы примитивный родитель или перво­начальная мать). Но предчувствие бисексуальной идентичности параноика обна­руживается, тем не менее, в одном замечании — важная деталь — из «Президента Шребера»: «Он скорее согласился бы с реализацией желания в потусторонней жизни, где, наконец, освобождаются от разницы полов: И эти небесные образы не спрашивают, Являешься ли ты мужчиной или женщиной».

Песня Миньоны из «Вильгельма Мейстера» Гёте, книга VIII, гл. II.

Фройд отметил также некоторые высказывания Шребера, желающего «постоянно брать на себя роль женщины, которую я бы сам сжал в объятиях в порыве сексуального влечения». В материнской бисексуальной идентификации Шребер является одновременно и мужчиной, и женщиной, порождающими новую расу, возникшую из бреда его разума.

¹ Сон о мертвом ребенке, который горит, помещенный Фройдом в сердцевину изложе­ния своих открытий, — не является ли он выражением фантазма самопорождения? А этот последний — не может ли он претендовать — в качестве нарциссической версии первона­чальных фантазмов — на ранг эквивалента типических снов? Сообщенный Фройдом сон не дает места ассоциациям; впрочем, сон не принадлежит ему, но рассказан пациенткой, которая слышала его от одного лектора, который взял его у другого, и т. д., что делает его похожим на миф. Рассказ о мертвеце, который горит, можно найти в романе Гионо «Сильные духом». Его можно сблизить с темой Бога умирающего и создающего самого себя ( Ehrenzweig), которая находит выражение в Фениксе, возрождающемся из пепла, Проме­тее, похищающем огонь, и в гомеровском мифе, связанном с Деметрой, где ребенка погру­жают в огонь, чтобы дать ему бессмертие. (Я благодарю Бернарда Фрикера за его литера­турные и мифологические ссылки.)

Фантазм самопорождения — нарциссическая версия первоначальных фантазмов, — обычно молчащий под ген и тальмы ми иден­тификациями, неистовствует здесь разрушительным образом¹.

4. Убийство души

Было бы возможно сделаться, до некоторой степени, хозяином души своего ближнего и таким образом обеспечить себе — за счет этой души — более долгую жизнь или любые дру­гие преимущества, имеющие отношение к по­тусторонней жизни.

Daniel Paul Schreber

Несомненно, некоторые из приведенных наблюдений далеки от наблюдений Шребера, но одна общая проблематика может их объединить — с различением степеней их различия, — а именно проблематика разрушительного нарциссизма и значения реалий детского периода в его генезе.

В первой части данной работы («Мертвый ребенок») я указал на роль, за пределами скорби, чрезмерно репрессивного родительского Сверх-Я, которое не­безразлично для генеза либидо: с момента начала слишком механически отре­гулированного кормления младенца без учета его потребностей¹; проходя через критическую фазу воспитания сфинктеров: слишком рано навязанное — до того, как созревание младенца позволит ему принять на себя самого эту функцию, ко­торая позволяет контролировать наружное и внутреннее и импульсивное наси­лие, — оно может породить чувство, что часть психического остается посторон­ней (далее мы увидим последствия этого в случае подтвержденной паранойи); наконец, чрезмерное подавление всяких проявлений сексуальности, начиная с мастурбации. Из такого чрезмерного давления вытекает недостаточность нарциссической поддержки с ее депрессивной или смертоносной окраской.

Вместе со случаем Амедея (убивают ребенка) мы преодолеваем один шаг в направлении к деструкции. Его фобия влечения вытекает во многом из недостаточной защиты от материнского возбуждения (кожа-Я). Из-за отсутствия этого защитного барьера — первого этапа к генезу компонентов структуры личности, в том числе защитного Сверх-Я, — мы оказываемся во время вспышки симптома в замеша­тельстве при интрузии устрашающих имаго, осложненной наличием беспокоя­щих или насильственных субститутов отца; инцестуозное обольщение матери представляет, между тем, наиболее фундаментальное насилие.

Значение реальных особенностей некоторых родителей не следует недооценивать. Заимствование психиатрических понятий для характеристики стадий или моментов развития, каким бы оправданным оно ни было, могло стереть существу­ющие различия между патологическим и более гармоничным развитием и в итоге банализировать

¹ При более выраженном непонимании этого приходят к «дисквалификации» потребностей, столь частых в психотических и близких к ним состояниях, что ведет к аберрации желаний ( Racamier, 1980).

373

ненормальное психическое страдание в вероятно травматических ситуациях. И это могло также замаскировать роль этих обстоятельств и лиц в генезе этих страданий.

Леонард Шенголд собрал под названием «Rat People» («Люди Крысы») различные клинические картины (и не только невроза навязчивостёй), вызванные реальным насилием родителей, которое может доходить до физической распра­вы. Он настаивает на необходимости стимулировать психизм этих детей, подверг­шихся воздействию терроризирующей атмосферы в семьях, которые могут быть порой положительными в других отношениях ( Shengold , 1967,1971, 1982). С этим сближается замечание Фройда, показавшего в случае обсессивного невроза преж­девременное созревание Я с ранним сверхинвестированием мысли в качестве за­щиты от угроз интрузии. Нарциссическая ярость некоторых пациентов является следствием чрезмерного давления архаического Сверх-Я, если только еще можно назвать Сверх-Я такое образование, которое не играет больше никакой защитной роли, сохраняя от нее только власть; оно может стать своего рода внутренним ме­ханизмом разрушения. Роль психоаналитика в этом случае — быть свидетелем детского страдания, прежде не распознанного, связанного с травмами, вовлекаю­щими в горе, в разлуку, обольщение или насилие. Этот анализ требует много вре­мени, чтобы можно было приблизиться к ужасу прошлого и позволить принять эту реальность детского периода, даже исправить ее, если это возможно; и чтобы, открывая порой лучшие идентификации, перейти от угрозы уничтожения к проблематике кастрации.

Гомосексуальная структура Норбера была результатом отсутствия у его матери влечения к мужчине, ведущего к провалу первичной истерии и недостаточной инвестированности маленького мальчика как будущего мужчины. Это расстройство половой идентичности — и, следовательно, просто идентичности — можно также рассматривать как вытекающее из чрезмерного давления безжалостной власти.

Так мы постепенно приближаемся к понятию убийства души, разработанного знаменитым президентом для себя самого. Фройд в своем исследовании о Шребере 1911 года попытался прояснить его, но не преуспел в этом. Поэтому мы рассмотрим более подробно текст самого Шребера, для которого убийство души является «ос­новным понятием», инициатором которого является Флексиг, объект его трансфе­ра, с бредовой проекцией на генеалогию двух семей. «Было бы возможно сде­латься, до некоторой степени, хозяином души своего ближнего и таким образом обеспечить себе — за счет этой души — более долгую жизнь или любые другие пре­имущества, имеющие отношение к потусторонней жизни». Не осуществила ли что-то в этом роде мать Андре, которая завела ребенка, лишенного отца, не для того, чтобы он жил своей собственной жизнью, но для того, чтобы он восполнял ее недо­статочный нарциссизм, чтобы он был осужден поддерживать существование своей матери? Что, как не это, сделала мать Норбера, с ее чрезмерной ригидностью и обес­цениванием мужчин, порождая сына, который был бы ее дополнением, предназна­ченным для ее собственной охраны? Не удивительно, что в этих обстоятельствах Норбер, под властью материнского бисексуального имаго, имел чувство, что его гип­нотизируют, и переживал в некоторые моменты истинный синдром воздействия.

Это перекликается со Шребером: «Я вновь вспоминаю "Фауста" Гете, "Манфреда" Байрона, "Вольного стрелка" Вебера и т. д. Обычно главная роль отводится дьяволу, который убеждает человека заключить договор, подписанный

каплей крови, и продать свою душу за обещание какого-либо земного блага, без того чтобы, по правде говоря, было ясно видно, что же дьявол собирается делать с пойманной таким образом душой, если только не допустить, что, пытая душу (что вполне в его природе), он получает вполне специфическое удо­вольствие».

Ребенок рождается незрелым; в понятиях этологии и интерактивного эпигенеза, он нуждается для поддержания самого себя в присутствии и в любви матери и отца, для которых он представляет собой врожденный «круг обязанностей», Над колыбелью новорожденного склоняются феи — родители, когда они достаточно доброжелательны, — способные мечтать о счастливом будущем для этого ребен­ка. Но нередко бывает, что к этому хору присоединяются злые феи и строят коз­ни: у родителей есть и другое лицо, поскольку сохранение их нарциссизма входит в противоречие с запросами ребенка. В лучшем случае забота родителей о самих себе и своей сексуальности служит стимулом для ребенка (первичная истерия). Но история Эдипа начинается с того, что его оставляют со связанными ногами па берегу Киферона: его родители, опасающиеся в соответствии с предсказаниями оракула за свою жизнь, символизируют тех, которые не могут преодолеть фунда­ментальное насилие своего нарциссизма ( Bergeret , 1984) из-за отсутствия доста­точной жертвенности (женский мазохизм), позволяющей ребенку жить и расти. Может случиться так, что именно демонические силы склонятся над новорож­денным, если его родители, которые не могут взять на себя роль его защитников, само его существование используют для своих собственных целей. Показателен случай транссексуалов: можно видеть, как их матери подчиняют тело и душу маль­чика своему желанию до такой степени, что навязывают ему другой, чем его природный, пол в истинном безумии вдвоем (folie a deux).

Общую черту «Фауста» Гете, «Манфреда» Байрона, «Вольного стрелка» Вебера составляет вмешательство дьявола, для которого характерно желание пе­ревернуть миропорядок. Фауст символизирует желание всякого стареющего муж­чины вновь стать молодым и вернуть былую половую энергию. В драме Гете он — двойник Мефистофеля в той мере, в какой он хочет преступить законы челове­чества, обращая вспять ход времени. Но он остается человечным и после своей смерти; благодаря своей жертве он преобразится и будет искуплен. Фауст, заключая договор с дьяволом, обладает, как взрослый, свободой заключить это пари, в котором залогом будет его судьба; в то время как ребенок, лишенный инвести­рования со стороны родителей, которое позволяет ему создавать свою «душу», претерпит разрушение, не имея возможности ему противостоять. Его существо­вание посвящено кому-то другому — порой еще до рождения — в дьявольском ниспровержении вследствие договора, которого он не заключал. Ему будет труд­но избегнуть этого жребия, брошенного с самого начала, и, возникая из ужаса, попытаться осознать его и умертвить примитивное имаго, чтобы достичь больше свободы и наслаждения.

Фройд, в конце своего «Шребера», начинает удивительный диалог с Президентом, подчеркивая некоторые аналогии его бреда с психоаналитической тео­рией. Не продолжает ли он его несколькими годами позднее, разрабатывая тему убийства отца первобытной орды — спроецированного из индивидуальной истории на предысторию человечества,

375

— которое в какой-то мере отвечает убий­ству души, проецируемому Шребером на самые истоки? Фройд обозначил эту параллель в 1911 году, задавая себе вопрос, не является ли «убийство души» первоначально самообвинением. По правде говоря, это последнее стало бы ско­рее провалом и поворотом в другом направлении дьявольского первого: паде­ние сфинкса, которым отмечено пришествие лица в своего рода втором рожде­нии, характеризуемом процессами — никогда не заканчивающиеся — индивидуации и дифференцирования полов. Такое событие может переживаться лишь после удара, проецируемого в прошлое, — совсем как его преждевременные роды. Ког­да душа Шребера убита в зародыше противодействием Эдипову комплексу и насилием со стороны родителей, знаменитый президент обречен в неистовом аутоэротизме своего мышления заменять детей, которых он был лишен, порождением новой расы, происходящей только из его духа; он осужден каждое мгновение умирать и возрождаться, наслаждаться и страдать в бесконечной агонии.

Уже после появления работы Фройда в 1911 году стали известны некоторые обстоятельства детства Шребера. Труды его отца, знаменитого врача и воспита­теля своего времени, показывают нам воистину сурового педагога, почти мучи­теля, и заставляют предполагать, что первым преследователем, который скры­вается за Флексигом, был именно этот человек, который воспитывал своего сына в строгости при постоянной фрустрации всех его потребностей, в соответствии с паранойяльной программой. Д-р Шребер проводил по отношению к ребенку систематическую репрессивную политику: так, с первых месяцев жизни младе­нец получал холодные обмывания, а с 4-5 лет принимал только холодные ван­ны. Слезы следовало подавлять. Когда ребенка били, он должен был сопровож­дать движениями своей руки руку того, кто его наказывал. Ему также должны были внушить искусство аскетизма: он никогда не получал никакой еды вне трех трапез, имевших место в определенное время; садизм достигал того, что настаива­ли, чтобы кормилица с ребенком на коленях принимала пищу, не давая ее ему. Одна из бонн нарушила этот запрет, поделившись с ним грушей, и была тут же уволена. Отец изобретал всевозможные ортостатические аппараты, настоящие псевдомедицинские оковы, предназначенные для выправления осанки ребенка. Некоторые даже носились и днем и ночью; их гравюрные изображения наводят на мысль, что часть из них имела целью подавить мастурбацию. Пусть не думают, что это были лишь теории для учебника; Шребер-отец дает в своих книгах при­меры применил своих методов к своим собственным детям; по поводу одного из последних, которым вполне мог бы быть Даниэль-Поль, он пишет: «Ребенок при­вык с самого раннего возраста повиноваться мне абсолютнейшим образом» (Мес1ег1апс1, 1959, 1960).

Нидерланд сближает некоторые симптомы, описанные президентом, с метода­ми иммобилизации, предложенными его отцом. Стеснение в груди, описанное в «Мемуарах», заставляет думать о действии железных прутьев, прикрепленных к столу и к груди ребенка, чтобы ограничить его движения и заставить держаться прямо; когда Д.-П. Шребер говорит о «машине для заключения головы в корсет, которая охватывала мою голову наподобие тисков», можно припомнить своего рода каску, Kopfhalter, которая носилась один или два часа в день и была призвана обеспечить

правильное развитие черепа и, в особенности, челюстей, подбород­ка и зубов; изобретение Б1ребера-отца — этот аппарат должен был придать «определенную жесткость голове». Неудивительно, что после такого режима мы видим, что Шребер-сын оказался обреченным на аутоэротизм, не дающий ему ни секунды передышки, что встречается в различной степени у пациентов, подвергавшихся тяжелым ранним фрустрациям (самогипноз, психические компульсии, психосоматические расстройства, особенно в мочеполовой сфере, и т. д.).

Для состояний нарциссических, психотических или перверсных это постоянное напряжение представляется мне характерным — даже с инверсией модели галлюцинаторного удовлетворения желания: ищут именно напряжения, которое стано­вится источником наслаждения, тогда как разрешение его — проблематично или потеряло ценность.

Можно было бы испытать сильную тревогу по поводу отца, читая у сына: «Бог не понимает живых», заметив вместе с Фройдом, что занятия отца объясняют особенности шреберовского Бога, и подчеркивая вместе с ним критику, содержащуюся в бреде Шребера: «Можно ли вообразить иронию более горькую, чем утвер­ждение, что такой-то врач ничего не понимает в живых и умеет управляться лишь с трупами?» (ср. с тем, что всякий бред содержит частичную правду).

Уже говорилось, вслед за Фройдом, о важности черт анальной стадии в генезе бреда Шребера: чудом исцеленный-испражненный. Его дефекация под влиянием божественных лучей вновь иллюстрирует противодействующий аутоэротизм Шребера: массы выталкиваются то вперед, то назад, или же анальное отверстие остается запачканным после дефекации; мочеиспускание также нарушено. Когда душа воспитывается как метафора тела и его отверстий и границы Я устанавливаются с разлучением матери и ребенка путем успешного овладения навыками опрятности, защитная фиксация параноика на анальном нарциссизме вытекает из ранних принуждений, направленных на Я ребенка не согласованно с его созреванием; отсюда — разрушение разума и беспорядок в мыслях, против чего Шребер борется с помощью сверхинвестирования своего мышления, организуя неоконструкцию своего бреда. Неудача анальной стадии и поворота влечений к насилию в конструктивном направлении вызывает представление Шребера о его транс­формации в экскремент или труп.

Имеет место также неудача индивидуации: недостаточность границ Я позволя­ет Шреберу воспринимать свои собственные мысли как посторонние в виде галлюцинаций. Вместо того чтобы дифференцироваться в то, что стало бы идеалом Я и Сверх-Я, нарциссический двойник, происшедший из отношения мать—дитя, терпит неудачу в создании инструмента мышления, который позволяет вести ди­алог с самим собой, и превращается здесь в механизм для оказания влияния, перепутанный с собственным телом.

Отец Шребера как воспитатель, по-видимому, принял материнские функции и, можно предположить, выбрал женщину, точно выполняющую его инструкции, откуда и смешение ролей родителей. Место, которое Шребер отводит Флексигу, смогло укрепить Фройда в его тенденции подчеркивать здесь отцовское имаго, придавая исключительно отцу природу божественных лучей, не останав­ливаясь, например, на женском роде немецкого слова Sohne, солнце, которое Шре­бер однажды называет «шлюхой».

377

Убийство души отсылает через удаление Бога к уничтожению (Шребер говорит также о душевном крахе) и к бредовой идее конца света, интерпретируемой Фройдом как проекция внутренней катастрофы Я. Фройд не упоминает здесь об опасной близости с архаическим материнским имаго; но он напоминает об этом, обращаясь к Гете и к Вагнеру: когда Фауст (двойником которого является Мефистофель) изрекает проклятие миру и хор духов обсуждает мир, который рассыпа­ется в прах, Фройд добавляет в виде замечания: «Конец мира, мотивируемый ина­че, происходит на вершине любовного экстаза (ср. "Тристан и Изольда" Вагнера): именно здесь не Я, но единственный объект абсорбирует все инвестирования, которые в ином случае относятся к внешнему миру». Кто не знает последние стихи сцены смерти Изольды:

Скрытая ассоциация Фройда могла бы быть следующей: конец мира Шребера, проекция на мир психотической катастрофы, является поглощением; и предположенным Вагнером инцестуозным поглощением, возвращением к матери. В любов­ной связи реальность объекта — отличного от матери — позволяет фантазму чер­пать в теле матери и возвращаться из него. В то время как в абсолютном инцесте, к которому стремится психоз, бессознательное становится из-за недостаточности генитальных ассоциаций преследователем и несет смерть — без высшей радости сплетенных в объятиях любовников; и блаженство президента — это неистовые компульсии аутоэротизма, который принуждает его постоянно умирать и возрождать­ся. Ссылка Фройда на Тристана соответствует ссылке Шредера на стихотворение Гете «Рыбак», который также выражает страх быть поглощенным матерью (№Нг1е, 1961).

Катастрофа (или угроза краха или уничтожения Я) явилась бы в этом случае результирующей столкновения с всемогущим материнским имаго. Ностальгия по материнскому телу истоков, переживаемая во сне как восстанавливающая и в подвижных регрессиях как благоприятная (в этом случае имеются эдиповы иденти­фикации достаточные, чтобы обеспечить всплытие), принимает в психозах, на­против, черты тенденции к абсолютному — и разрушительному — инцесту в той мере, в какой недостаточность эдипова треугольника не позволяет сделать эту регрессию обратимой.

Итак, мы подчеркнули травмирующее значение некоторых фактов детского периода, когда недостаточность опекунской роли родителей (вследствие отсутствия, обольщения, инцеста или насилия) препятствует укреплению нарцис­сизма ребенка в различных формах вплоть до убийства души в случае Шребера. Нарциссическое измерение, которое является составляющей любого лечения, выступает здесь на передний план. Я имеет нарциссическую сторону самости, которая отсылает к конституции бытия в диаде мать-ребенок. Приведенные случаи ставят скорее проблему разрушительного нарциссизма или уничтоже­ния, а не проблему кастрации и показывают провал мазохизма (это больше не «избивают ребенка», но «убивают ребенка»). Первоначальная сцена отмечена печатью разрушения и смешения имаго.

Более чем объектное отношение, эти наблюдения напоминают о проблематике идентичности и переживания во времени. Вместо вопроса об истоках и смысле существования эдипова лица, эти случаи раннего травматизма порождают психическую констелляцию, в которой пораженная идентичность питает сомнение в самом существовании и даже со­здает угрозу ему самому.

379

СЕКСУАЛЬНОСТЬ

• Жанин Шассге-Смиржель. Женское чувство
вины. О некоторых специфических характери­стиках женского Эдипова комплекса

• Джойс Мак Дугалл. Речь в защиту некоторой
анормальности

• Жан Курню. Бедный мужчина, или
Почему мужчины боятся женщин

381

Ален Жибо

ВВЕДЕНИЕ

Перевод с французского и научная редакция В. Л. Потаповой.

Необходимо отметить, что Фройд в своей теории Эдипова комплекса отводит центральное место мужскому началу и что он уделяет женскому началу гораздо меньше внимания. По его мнению, Эдипов комплекс возникает у девочки вследствие двойного разочарования: сначала объектного, затем нарциссического, ког­да она осознает различие полов и свою «кастрацию». Она воображает, что пенис наделяет мальчика ценностью, которой она лишена. Это порождает в ней чувство фрустрации и вины за то, что она мучительно рассматривает как неполноцен­ность. В произведении, написанном коллективом авторов и вышедшем в свет в 1964 году, Жанин Шассге-Смиржель и ее коллеги возобновили психоаналити­ческое изучение женской сексуальности, что в те времена было большой редко­стью. В этой книге проявилась забота о том, чтобы освободить женскую сексуаль­ность от предрассудков и мифов. Авторы поставили перед собой двойную цель: сохранить психоаналитическую строгость и повысить роль женщины и ее сексу­альной жизни.

В этой большой статье Жанин Шассге-Смиржель постаралась выделить аспекты женского Эдипова комплекса, которые отличаются от мужских и представля­ют собой источник специфической женской виновности по отношению к отцу и по отношению к матери, но не только как к сопернице. На основании многочис­ленных клинических примеров она со всех сторон рассматривает женский комп­лекс кастрации и значение «зависти к пенису» — первичного феномена, по мне­нию Фройда, в связи с его теорией фаллического сексуального монизма. Жан и II Шассге-Смиржель, которая в данном вопросе не согласна в Фройдом, рассматри­вает эту «зависть к пенису» как защиту от невозможности сохранять пассивность перед имаго прегенитальной матери. Фройд, размышляя о фаллическом сексу­альном монизме, в конце концов, вырабатывает такое представление о женской сексуальности, в котором женщина становится точной противоположностью бессознательной репрезентации архаической матери.

Для Джойс МакДугалл, которая также занималась проблемой женской сексуальности, понятие нормальности носит амбивалентный характер, поскольку оно является одновременно и одобрением, и осуждением. Если нормальность отсы­лает нас к ординарному, к соответствующему норме, то идея ненормальности от­сылает нас к патологии и отклоняющемуся от нормы. Приводя многочисленные примеры, Джойс МакДугалл задает себе вопрос о так называемых «нормальных» субъектах на психоаналитической сцене: она утверждает, что нормальность не может быть психоаналитическим понятием. Если существуют нормальные существа, то следует спросить себя, в чем состоит их нормальность

383

с психоаналити­ческой точки зрения. Ома также задает вопрос о том, существует ли нормальная сексуальность или же психоаналитические нормы. По мнению автора, «хорошая» нормальность могла бы быть результатом решения эдиповой проблематики. Для того чтобы начать анализ, «нормальный» субъект должен сначала начать стра­дать от своей нормальности, поскольку подобная «плохая» нормальность, будучи недостатком, поражает фантазматическую жизнь и отдаляет его от себя самого, Нормальность, возведенная в идеал, была бы вполне компенсированным психозом. Что касается Жана Курню, то он стремится дать разъяснения страху мужчин перед женщинами — страху, который уже у Фройда мог способствовать упомина­нию о «черном континенте» женской сексуальности и в теоретическом плане под­тверждать кажущуюся анатомическую реальность женской кастрации. По мне­нию Фройда, мужчины испытывают страх перед женщинами, поскольку женское начало провоцирует ужас кастрации. Убедителен ли данный аргумент? В действительности, по мнению Жана Курню, мужчины также отвергают эротико-материнскую женственность, которая сталкивает их с женским наслаждением, феноменами материнства и, что еще гораздо хуже, с женской гомосексуальностью — репрезентации которых они не могут иметь. Человеческое сообщество ценит фал­лическое, активное мужское начало и мешает мужчинам предаваться «женскому блаженству», о котором догадывался Шребер.

Жанин Шассге-Смиржель