Превратности перехода и болезнь горя

Дата: 2025-05-21; Просмотры: 18

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Если при болезни горя постоянно возвращается сон о «чудесном трупе», то нуж­но отметить существование другого типа сновидения, которое не делает никакой ошибки: это сон с «зубами», напоминающий об их росте или потере, об их лечении или обнажении (как в случае Терезы) и т. д. Однако, если сон о «съеденном и погребенном трупе» означает болезнь горя, сон о «зубах» выходит далеко за эти рамки: он встречается практически в любом анализе.

Что язык говорит о «зубах»? Пациенты воскрешают в памяти этот символ всякий раз, когда встает вопрос о конфликте перехода со стадии интроекции на дру­гую. Действительно, прорезывание зубов означает первый большой переход: от­сюда его символическое значение для символизации любого перехода. Идет ли речь об эдиповом переходе, пубертатном развитии, достижении взрослого возра­ста или движении к менопаузе, «зубы» всегда будут пригодны для символизации превратностей либидной перестройки. «Первых месячных ждешь как первых зубов», — говорит одна пациентка.

Для другой повторяющийся сон, в котором она теряет зубы, выражает утрату (в явном смысле) эдиповой матери к выго­де пубертатного перехода.

Заметим, кстати, что появление сна о «зубах» дает точное указание, которое может послужить организатором часто расплывчатого материала.

Тяжелая и внезапная пубертатная анорексия разворачивается вследствие замечания преподавателя: «Ты слишком толстый». В течение месяцев юноша воз­держивается от всякого жевания. Кроме того, его пассивное молчание диссиму­лирует его становящийся взрослым голос. Сон о «зубах» удачно освещает конфликт пубертатного перехода и делает аналитическую работу плодотворной. Это кош­мар, в котором «кусающие мыши» преследуют его. («Обидное»¹ замечание пре­подавателя — образ ревнивого отца — было услышано им: «Твой пенис стал слиш­ком большим во время первой эякуляции».)

Он в полной растерянности бежит от этих «зверей с крепкими и острыми зубами», чтобы стать неподвижным и проснуться в ужасе.

Тогда встает вопрос: «Является ли болезнь горя автономным образованием или лишь эпизодом, произошедшим в лоне старой невротической проблематики?» Постоянство сновидений о «зубах», воскрешающих конфликт перехода, подтверждает такой ответ: болезнь горя располагается в более широких и более общих рамках, в рамках расстройств, свойственных переходным периодам, частный слу­чай которых она и представляет.

Подобные либидные вторжения случаются именно в переходные моменты, когда «прорывается» новое влечение (испытываемое как приятное) и при­нуждает Я, так же как и объектные отношения, к изменению. В переходном пери­оде на самом деле существует внутренняя проблема, которая вызывает фиксацию. Хотя Я и испытывает привлекательность нового влечения, не всегда способно принять все, что «даровано ему богами». Тогда, в течение более или менее дли­тельного периода, оно будет вести себя по отношению к этому новичку амбива­лентным образом².

Если же объект помогает ребенку интроецировать его влечение, «возвращает» его ему, объективируя, переход не должен вырождаться в непреодолимый конфликт. Интроекции смогут продолжиться в полной безмятежности. Если же, на­против, своим отсутствием, своей лаской, своим соблазнением объект блокирует интроекцию нового влечения, непременно установится образная фиксация. Вот почему переход, в котором проявляются новые либидные влечения, являет­ся почвой предрасположенности к расстройствам, останавливающим развитие.

¹ В оригинале игра слов: piquant (фр.) — кусающий, колющий, острый, пикантный, обидный. — Примеч. А. Ш. Тхостова.

² Фройд хорошо показал, что всякая либидная организация с хорошо установленным функционированием представляет некоторую силу инерции перед перспективой пе­рестройки. Либидо трудно изымается из однажды инвестированной области с тем, чтобы завоевать другие регионы. Для Джонса старая стадия ведет себя как Сверх-Я по отноше­нию к переходу на следующую стадию. Винникотт подчеркивает важность «переходного» объекта в эти моменты перехода, объекта, который, будучи большим, чем фетиш-воспоминание, представляет, на мой взгляд, демонстрацию верности по отношению к старой организации.

331

Как воспринимается объект, который способствует такой остановке роста Я? По всей очевидности (как это иллюстрирует случай Тома), как сам объект, изуродованный своими собственными желаниями. Стоит лишь ему на мгновение принять желание ребенка, то есть стать ему свойственным, чтобы затем его отбросить, он действием своего собственного конфликта уже посеял зародыши инфантиль­ной фиксации. Она же питается непоколебимой надеждой, что однажды объект вернется, как в этот привилегированный момент. Не является ли объект для ре­бенка подобным ему, подвергнутому запрету Сверх-Я, но являющемуся в глуби­не себя самого его единственным возлюбленным?

Однако если существует разница между объектной утратой в фиксации — потерей момента удовлетворения, похороненного как труп, — и болезнью горя, она заключается для этой последней в действительной смерти объекта. Парадоксаль­ным образом объект, умерший от действительной смерти, на мгновение оживляет «чудесный труп», одновременно и умерший и выживший, что был давным-давно удален в темный склеп вытеснения.

Андре Грин

МЕРТВАЯ МАТЬ

Посвящается Катрин Пари

Если бы понадобилось выбрать только одну черту явного различия между тем, как проводят анализ сегодня и как, насколько мы можем себе это представить, его [проводили]' в былое время, то все, вероятно, согласились бы, что оно [это различие] сосредоточено вокруг проблематики горя.

Именно на это и указывает заголовок данного очерка: мертвая мать. Однако, дабы избежать всякого недоразумения, я уточню, что эта работа не рассматривает психические последствия реальной смерти матери; но скорее [трактует вопрос] о некоем имаго, складывающемся в психике ребенка вследствие материнской депрессии, [имаго], грубо преображающем живой объект, источник жизненности для ребенка, — в удаленную атоничную, почти безжизненную фигуру; [имаго], очень глубоко пропитывающем инвестиции некоторых субъектов, которых мы ана­лизируем; и [имаго], тяготеющем над их судьбой и над их будущим — либидным, объектным и нарциссическим. Мертвая мать здесь, вопреки тому, что можно было бы ожидать, — это мать, которая остается в живых; но в глазах маленького ребенка, о котором она заботится, она, так сказать, — мертва психически.

Последствия реальной смерти матери — особенно если эта смерть является след­ствием суицида — наносят тяжелый ущерб ребенку, которого она оставляет после себя. Симптоматика, которая здесь развивается, непосредственно увязывается с этим событием, даже если в дальнейшем анализ и должен обнаружить, что непоправимость такой катастрофы не связана причинно лишь с той связью мать—ребенок, которая предшествовала смерти. Возможно, случится так, что и в этих случа­ях можно было бы описать тип отношений, близкий к тому, о котором я собираюсь говорить. Но реальность потери, ее окончательный и необратимый характер изменили бы задним числом и предшествующие отношения с объектом. Поэтому я не стану обсуждать конфликты, связанные с этой ситуацией. Также я не буду говорить об анализах тех пациентов, которые искали помощь аналитика по пово­ду явно депрессивной симптоматики.

В действительности для анализантов, о которых я собираюсь рассказать, в ходе предварительных бесед совершенно не характерно выдвигать на первый план среди

¹В квадратных скобках везде — текст, добавленный научным редактором П. В. Качаловым.

333

причин, побуждающих их пойти на анализ, какие бы то ни было депрессивные черты. Зато аналитиком сразу же ощущается нарциссическая природа упоминаемых [ими] конфликтов, имеющих черты невроза характера и его послед­ствий для [их] любовной жизни и профессиональной деятельности.

Эта вступительная часть ограничивает методом исключения клинические рам­ки того, о чем я собираюсь трактовать. Мне надо кратко упомянуть некоторые ссылки, которые были вторым источником — мои пациенты были первым — моих размышлений. Дальнейшие рассуждения во многом обязаны тем авторам, кото­рые заложили основы всякого знания о проблематике горя: Зигмунд Фройд, Карл Абрахам и Мелани Кляйн. Но главным образом на путь меня навели новейшие исследования Дональда Винникотта¹, Хайнца Кохута², Николя Абрахама³ и Ма­рьи Торбк⁴, а также Ги Розолато⁵.

Итак, вот отправные постулаты для моих рассуждений:

Психоаналитическая теория в своем наиболее общепринятом виде признает два постулата: первый — это постулат потери объекта как основного момента струк­турирования человеческой психики, в ходе которого устанавливается новое от­ношение к действительности. С этих пор психика будет управляться принципом реальности, который начинает главенствовать над принципом удовольствия, хотя и его [принцип удовольствия] она [психика], впрочем, тоже сохраняет. Этот пер­вый постулат представляет собой теоретическую концепцию, а не факт наблюде­ния, так как оное [наблюдение] показало бы нам скорее последовательную эво­люцию, чем мутационный скачок. Второй общепризнанный большинством авторов постулат — [постулат] о депрессивной позиции, в различной интерпретации у тех и у других. Этот второй постулат объединяет факт наблюдения с теоретическими концепциями Мелани Кляйн и Дональда Винникотта. Следует подчеркнуть, что эти два постулата связаны с общей ситуацией [удела человеческого] и отсыла­ют нас к неизбежному событию онтогенеза. Если предшествующие нарушения в отношениях между матерью и ребенком затрудняют и переживание [потери объек­та] и преодоление [депрессивной позиции], [то даже] отсутствие таких нарушений и хорошее качество материнского ухода не могут избавить ребенка от [необходимости переживания и преодоления] этого периода, который для его психичес­кой организации играет структурирующую роль.

Впрочем, есть пациенты, которые, какую бы [клиническую] структуру они не представляли, кажется, страдают от персистирования симптомов депрессии, более или менее рекуррентной и более или менее инвалидизирующей, но, кажется, выходящей за рамки нормальных депрессивных реакций, таких, от которых пе­риодически страдает каждый. Ибо мы знаем, что игнорирующий [свою] депрес­сию субъект, вероятно, более нарушен, чем тот, кто переживает ее [депрессию] от случая к случаю.

Итак, я задаюсь здесь следующим вопросом: «Какую можно установить связь между потерей объекта и депрессивной позицией, как общими [исходными] данными, и своеобразием [описываемого] депрессивного симптомокомплекса, [клинически] центрального, но часто тонущего среди другой симптоматики, которая его более или менее маскирует? Какие [психические] процессы развиваются вок­руг этого [депрессивного] центра? Из чего строится этот [депрессивный] центр в психической реальности [больного]?»

Мертвый отец и мертвая мать

Основываясь на интерпретации Фройдовской мысли, психоаналитическая теория отвела главное место концепции мертвого отца, фундаментальное значение которого в генезе Сверх-Я подчеркнуто в «Тотем и табу». Эдипов комплекс здесь рассматривается не просто как стадия либидного развития, но как [внутрипсихическая] структура; такая теоретическая позиция обладает своей внутрен­ней цельностью. Из нее проистекает целый концептуальный ансамбль: Сверх-Я в классической теории, Закон и Символика в лакановской мысли. Кастрация и суб­лимация, как судьба влечений, внутренне связуют этот ансамбль общими рефе­ренциями.

Мертвую мать, напротив, никто никогда не рассматривал со структурной точ­ки зрения. В некоторых случаях на нее можно найти отдельные намеки, как в ана­лизе [творчества] Эдгара По у Мари Бонапарт, где речь идет о частном случае ранней потери матери. Но узкий реализм [авторской] точки зрения накладывает [и] здесь [свои] ограничения. Такое пренебрежение [мертвой матерью] невозмож­но объяснить, исходя из эдиповой ситуации, поскольку эта тема должна была бы возникнуть либо в связи с Эдиповым комплексом девочки, либо в связи с негативным Эдиповым комплексом у мальчика. На самом деле дело в другом. Мате­реубийство не подразумевает мертвой матери, напротив; что же до концепции мертвого отца, то она поддерживает референции предков, филиации, генеалогии, отсылает к первобытному преступлению и к виновности, из него проистекающей.

Поразительно, однако, что [психоаналитическая] модель горя, лежащая в основе излагаемой концепции, никак не упоминает ни горе по матери, ни горе по отнятию от груди. Если я упоминаю эту модель, то не только потому, что она предшествовала нижеизложенной концепции, но и потому, что следует констатиро­вать отсутствие между ними прямой связи.

Фройд¹ в работе «Торможение, симптом и тревога» [«Hemmung, Symptom und Angst», 1925] релятивизировал кассационную тревогу, включив ее в серию, содержащую равным образом тревогу от потери любви объекта, тревогу перед угро­зой потери объекта, тревогу перед Сверх-Я и тревогу от потери покровительства Сверх-Я. При этом известно, какую важность он придавал проведению различий между тревогой, болью и горем.

В мои намерения не входит подробно обсуждать мысли Фройда по данному вопросу — углубление комментария увело бы меня от темы — но хочу сделать

' Alias — Фройд. Мы предпочитаем фонетическую транслитерацию на русский немец­кого имени Freud. — Примеч. П. В. Качалова.

335

одно замечание. Есть тревога кастрационная и тревога вытеснения. С одной стороны, Фройд хорошо знал, что наряду и с одной и с другой существуют много как иных форм тревоги, так и разных видов вытеснения или даже прочих механизмов защиты. В обоих случаях он допускает существование хронологически более ранних форм и тревоги, и вытеснения. И все-таки, в обоих случаях именно они — кастрационная тревога и вытеснение — занимают [у Фройда] центральное место, и по отношению к ним рассматриваются все иные типы тревоги и различные виды вытеснения, будь то более ранние или более поздние; Фройдовская мысль показывает здесь свой [двоякий] характер, [в осмыслении психопатологии] столь же структурирующий, сколь и генетический. Характер, который проступит еще бо­лее явно, когда он [Фройд] превратит Эдипа в первофантазию, относительно независимую от конъюнктурных случайностей, образующих специфику данного паци­ента. Так, даже в тех случаях, когда он [Фройд] констатирует негативный Эдипов комплекс, как у Сергея Панкеева¹, он [Фройд] будет утверждать, что отец, объект пассивных эротических желаний пациента, остается, тем не менее, кастратором.

Эта структурная функция [кастрационной тревоги] подразумевает концепцию становления психического порядка, программируемого первофантазиями. Эпиго­ны Фройда не всегда следовали за ним по этому пути. Но кажется, что француз­ская психоаналитическая мысль в целом, несмотря на все разногласия, последова­ла в этом вопросе за Фройдом. С одной стороны, референтная модель кастрации обязывала авторов, осмелюсь так выразиться, «кастратизировать» все прочие фор­мы тревоги; в таких случаях начинали говорить, например, об анальной или нарциссической кастрации. С другой стороны, давая антропологическую интерпрета­цию теории Фройда, все разновидности тревоги сводили к концепции нехватки в теории Лакана. Я полагаю, однако, что спасение концептуального единства и общ­ности в обоих случаях шло во вред, как практике, так и теории.

Показалось бы странным, если бы по этому вопросу я выступил с отказом от структурной точки зрения, которую всегда защищал. Вот почему я не стану присоединяться к тем, кто подразделяет тревогу на различные виды по времени ее проявления в разные периоды жизни субъекта; но предложу скорее структурную концепцию, которая организуется вокруг не единого центра (или парадигмы), а вокруг, по крайней мере, двух таких центров (или парадигм), в соответствии с особенным характером каждого из них, отличным от тех [центров или пара­дигм], что предлагали до сих пор.

Вполне обоснованно считается, что кастрационная тревога структурирует весь ансамбль тревог, связанных с «маленькой вещицей, отделенной от тела», идет ли речь о пенисе, о фекалиях или о ребенке. Этот класс [тревог] объединяется постоянным упоминанием кастрации в контексте членовредительства, ассоциирующе­гося с кровопролитием. Я придаю большое значение «красному» аспекту этой тревоги, нежели ее связи с парциальным объектом.

Напротив, когда речь заходит о концепции потери груди или потери объекта, или об угрозах, связанных с потерей или с покровительством Сверх-Я, или, в общем,

обо всех угрозах покинутости, контекст никогда не бывает кровавым. Конечно, все формы тревоги сопровождаются деструктивностью, кастрация тоже, поскольку рана — всегда результат деструкции. Но эта деструктивность не имеет ничего общего с кровавой мутиляцией. Она — траурных цветов: черная или бе­лая. Черная, как тяжелая депрессия; белая, как те состояния пустоты, которым теперь так обоснованно уделяют внимание.

Моя гипотеза состоит в том, что мрачная чернота депрессии, которую мы можем законно отнести за счет ненависти, обнаруживающейся на психоанализе депрессивных больных, является только вторичным продуктом, скорее, следстви­ем, чем причиной «белой» тревоги, выдающей потерю; [потерю], понесенную на нарциссическом уровне.

Я не стану возвращаться к тому, что полагаю уже известным из моих описаний негативной галлюцинации и белого психоза, и отнесу белую тревогу или белое горе к этой же серии. «Белая» серия — негативная галлюцинация, белый психоз и белое горе, все относящееся к тому, что можно было бы назвать клини­кой пустоты или клиникой негатива, — является результатом одной из состав­ляющих первичного вытеснения, а именно: массивной радикальной дезинвес­тиции, оставляющей в несознательном¹ следы в виде «психических дыр», которые будут заполнены реинвестициями, [но эти реинвестиции станут только] выра­жением деструктивности, освобожденной таким ослаблением либидной эротики.

Манифестация ненависти и последующие процессы репарации суть вторичные проявления центральной дезинвестиции первичного материнского объекта. Понятно, что такой взгляд меняет все, вплоть до техники анализа, поскольку [те­перь ясно, что всякое] самоограничение [психоаналитика] при истолковании не­нависти в структурах с депрессивными чертами приводит лишь к тому, что пер­вичное ядро этого образования навсегда остается нетронутым.

Эдипов комплекс должен быть сохранен как незаменимая символическая матрица, которая навсегда остается для нас важнейшей референцией, даже в тех слу­чаях, когда говорят о прегенитальной или преэдиповой регрессии, ибо эта рефе­ренция имплицитно отсылает нас к аксиоматической триангуляции. Как бы глубоко не продвинулся анализ дезинвестиций первичного объекта, судьба человеческой психики состоит в том, чтобы всегда иметь два объекта и никогда — один; насколь­ко бы далеко ни заходили попытки проследить концепцию первобытного (филоге­нетического) Эдипова комплекса, отец, как таковой, присутствует и там, пусть даже в виде своего пениса (я подразумеваю архаическую концепцию Мелани Кляйн отцовского пениса в животе матери). Отец, он — здесь одновременно и с мате­рью, и с ребенком, и с самого начала. Точнее, между матерью и ребенком. Со сто­роны матери это выражается в ее желании к отцу, реализацией которого являет­ся ребенок. Со стороны ребенка все, что предвосхищает существование третьего, всякий раз, когда мать присутствует не полностью, и [всякий раз, когда] инвести­ция ребенка ею, не является ни тотальной, ни абсолютной; [тогда, всякий раз], по меньшей мере, в иллюзиях, которые ребенок питает в отношении матери до того,

337

что принято называть потерей объекта, [все это] будет, в последействии, связано с отцом.

Таким образом, можно попять непрерывность связей между этой метафорической потерей груди, [последующей] символической мутацией отношений меж­ду удовольствием и реальностью (возводимой последействием в принципы), с зап­ретом инцеста и с двойным изображением образов матери и отца, потенциально соединенных в фантазии гипотетической первосцены, [сцены], задуманной вне субъекта, [сцены], в которой субъект отсутствует и учреждается в отсутствие [своего] аффективного представления, что [зато потом] порождает [его] фанта­зию, продукцию [его] субъективного «безумия».

К чему эта метафоричность? Обращение к метафоре, незаменимое для любого существенного элемента психоаналитической теории, [становится] здесь особен­но необходимым. В предыдущей работе я отмечал существование у Фройда двух версий потери груди. Первая версия, теоретическая и концептуальная, изложена в его статье об «отнекивании» [«Die Verneinung», 1925]. Фройд здесь говорит [о потери груди], как об основном, уникальном, мгновенном и решающем собы­тии; поистине можно сказать, что это событие [впоследствии] оказывает фундаментальное воздействие на функцию суждения. Зато в «Кратком очерке психо­анализа» [«Abrib der Psychoanalyse», 1938] он занимает скорее описательную, чем теоретическую позицию, как будто занялся столь модными ныне наблюдениями младенцев. Здесь он трактует данный феномен не теоретически, а, если можно так выразиться, «повествовательно», где становится понятно, что такая потеря есть процесс постепенной, шаг за шагом, эволюции. Однако, на мой взгляд, опи­сательный и теоретический подходы взаимно исключают друг друга, так же как в теории взаимно исключаются восприятие и память. Обращение к такому срав­нению — не просто аналогия. В «теории», которую субъект разрабатывает отно­сительно самого себя, мутационное истолкование всегда ретроспективно. [Лишь] в последействии формируется та теория потерянного объекта, которая [только] так и обретает свой характер основополагающей, единственной, мгновенной, ре­шающей и, осмелюсь так сказать, сокрушительной [потери].

Обращение к метафоре оправдано не только с диахронической точки зрения, но и с синхронической. Самые ярые сторонники референций груди в современном психоанализе, кляйнианцы, признают теперь, смиренно добавляя воды в свое вино, что грудь — не более чем слово для обозначения матери, к удовольствию некляйнианских теоретиков, которые часто психологизируют психоанализ. Нуж­но сохранить метафору груди, поскольку грудь, как и пенис, не может быть только символической. Каким бы интенсивным не было удовольствие сосания, связанного с соском или с соской, эрогенное удовольствие властно вернуть себе в матери и все, что не есть грудь: ее запах, кожу, взгляд и тысячу других ком­понентов, из которых «сделана» мать. Метонимический объект становится мета­форой объекта.

Между прочим, можно заметить, что у нас не возникает никаких затруднений рассуждать сходным образом, когда мы говорим и о любовных сексуальных отношениях, сводя весь ансамбль, в общем-то, довольно сложных отношений, на ко­пуляцию пенис — вагина и соотнося [все] пертурбации [этого ансамбля] с кастрационной тревогой.

Понятно тогда, что, углубляясь в проблемы, связанные с мертвой матерью, я отношусь к ней как к метафоре, независимой от горя по реальному объекту.