Возвращение переноса в контрперенос

Дата: 2025-05-21; Просмотры: 3

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Но если детство проходит, а что-то из первого опыта переноса вновь появляется в анализе, то что означает для аналитического переноса прошлый анализ?

Первое, что приходит в голову вслед за вопросом о судьбах переноса, это попытаться ответить просто, и упрощенный ответ, в конечном счете, мог бы быть таким: «Судьба переноса — это контрперенос».

Жалкий характер подобного предложения почти сразу же подкрепляется воспоминаниями: от недавних сеансов до чтения клинического журнала Ш. Ференци (1932). Возможно ли удержаться от рассмотрения попыток взаимного анализа Ференци как прямого перемещения его трансферентного устремления, направ­ленного на Фройда? Возможно ли не замечать у наших пациентов квазиприсутствия некого «пациента пациента»? Одна анализируемая, например, заявля­ет: «Молодая женщина приходит ко мне каждый вторник вечером и говорит, говорит мне о себе, и мне кажется, я ей помогаю, а вот у вас я не нахожу выхода». Кто-то другой выслушивает коллегу по работе или делает себе аналитика из парт­нера. У многих пациентов иногда очень рано в анализе мы видим подобные про­явления, когда в противовес развитию переноса у пациента появляется своего рода латеральное использование контрпереноса. Эта ранняя судьба переноса дви­гаться в направлении контрпереноса, очевидно, имеет особое значение в анализе тех, кто берет на себя функцию заботиться о других или хочет посвятить себя анализу.

Даже в работе аналитика, поворотах и превратностях аналитического отношения, мы замечаем процессы, которые могут свидетельствовать о присутствии ана­литика самого аналитика. Приведем в пример следующую зарисовку: аналитик, еще бывший в то время пациентом, в своем собственном личном анализе столкнулся с длительными периодами, когда молчание его

аналитика казалось ему непроницаемым, похожим на отказ, отказ от всякого взаимодействия. Однако на фоне молчания высветилось одно преимущество: его аналитик любил юмор и, прибегая к шутке, смешной истории, можно было в случае удачи вызвать у него легкий смешок.

Несколько слов о том, кто находится на кушетке: он обратился за консультацией из-за труднопереносимых приступов тревоги, страха по вечерам или но ночам, приступов дрожи, сопровождающихся чувством, что он может уме­реть. Симптомы практически исчезли после нескольких лет анализа, но затем и течение последних месяцев в анализе развился особый симптом: как только фантазм агрессивного содержания появлялся в переносе, пациент погружался и непреодолимое оцепенение, прекращал говорить, а иногда и вовсе засыпал на несколько мгновений.

Во время дополнительного сеанса последовало возобновление приступов тревоги, на этот раз менее интенсивной: «Можно сказать, всего несколько месяцев назад я думал, что вылечился и мой анализ закончен, ведь скоро будет пять лет, как я встречаюсь с вами... Но на другой день в Тарбе со мной случился этот приступ и с тех нор мне кажется, я снова в самом начале... Когда я пришел к вам, я заметил на входной двери какое-то небольшое объявление; я решил, что это сообщение о вашей смерти, или что вы упали, или с машиной что-то... Я чувствую себя усталым... Это тяжело...» Он проявляет обычные признаки оцепенения. Аналитик дает ему новый импульс, и пациент продолжает: «Я хотел бы исчезнуть...» Аналитик: «Все же вы, а не я?» И за этим следует: «Иногда я думаю, что вы могли бы умереть, десять раз я думаю о своей смерти и один раз о вашей». Аналитик: «Это очень несправедливо». Пациент смеет­ся и добавляет: «В анализе бывают и хорошие моменты... Я возвращаюсь в моих мыс­лях к тому разу, когда видел, как предаюсь с вами содомии и разрываю ваш анус...» Оцепенение пропало и сеанс продолжался: «У меня желание вами овладеть, нало­жить на вас руку». На последующих сеансах появился совершенно новый отмечен­ный насилием материал на тему убийства матери, а затем в начале сеанса следующее: «Мне необходимо вам кое-что рассказать... Двадцать лет назад я занимался музыкой и никак не мог правильно петь. Вообще-то я пою правильно, но всякой раз, когда я хотел взять до, я не был уверен, что это именно до. В другой раз я спел ноты с начала отрывка, над которым тогда работал... Я сказал себе: это до и есть до, проверил па пианино и это действительно было мое до! С тех пор я так пробовал и каждый раз это на самом деле было мое до! Это на самом деле было мое до!» Он говорит это с чув­ством восторга.

У аналитика же возникло движение контрпереноса, имеющее прямое отношение к одному из периодов в его собственном анализе, некое продолжение в контрпереносе движения переноса. В приведенном отрывке мы выделяем два аспекта функционирования аналитика. Один можно рассматривать под углом зрения тех­ники, он включает вмешательство по поводу сопротивления, приводит к появле­нию влечения, направленного на аналитика, представляя в сумме осуществление аналитической функции; и речь здесь могла бы идти о контрпереносе в самом широком смысле, каким он представлен у М. Неро. Другой аспект, имеющий от­ношение к контрпереносу в более узком смысле, предполагает активную установ­ку аналитика по отношению к оцепенению, угрозе молчания пациента, а также выбор принимающей садизм

233

интервенции в выражении, вызывающем у анализируемого смех: так раньше смеялся аналитик аналитика.

Заметим также, что у пациента данная интервенция повлекла за собой интроективный процесс, включающий целый ансамбль влечений, что указывает на ин­теграцию некой функции, имеющей отчетливо выраженное нарциссическое зна­чение; она выражается в восторженном восклицании «это действительно мое до!» и через полисемию всех этих «до».

Прошлый перенос мог бы таким образом выражаться в настоящем контрпереносе в двух регистрах. Один представлен тенденцией аналитика повторять что-то, присущее его непосредственному объектному отношению к личности собственного аналитика, как бы ни было проработано впоследствии это отно­шение, а другой, осуществлением самой аналитической функции, наследника анализа переноса.

Две стороны наследства переноса

Анализ переноса начинается, как утверждают, с самой первой интерпретации; завершение же этого процесса часто описывается в терминах «ликвидации» пере­носа и идентификации с аналитиком. По выражению Мориса Буве, имеет место «идентификация наблюдающей части Я с самим терапевтом» или «с наиболее регрессивными формами идентификации, такими, как инкорпорация», которые затем эволюционируют в направлении «более проработанных и гибких разновид­ностей идентификации» и, наконец, «через увеличение силы и индивидуаль­ности Я такая едва уловимая форма идентификации становится, в свою очередь, ненужной, и субъект живет своей собственной жизнью, это и будет то, что назы­вается ликвидацией переноса». «Говоря по правде, — продолжает он, — вопрос о возможности подобной целостной и полной ликвидации остается открытым. Можно ли вообще избежать необходимости следовать моделям? И не лучше ли определить ликвидацию переноса, прибегнув к утверждению, что она позволяет существовать идентификации с некой моделью, которая точно не нуждается в идентификации» ( Bouvet , 1954). Но предлагаемая нам М. Буве завершающая «повергнутая» идентификация останется ли, все же, идентификацией? Она хоро­шо выражает постепенное исчезновение аналитика в качестве объекта и происхо­дящее в ходе переработки искажение, которое приводит от идентификации к интроекции некой функции. Но совокупность рассуждений М. Бувё отражает также трудность определения самого понятия ликвидации. Д. Брауншвейг (1970) и дру­гие авторы говорят об «идентификации со способом мыслить, который аналитик претендует представлять». Но даже в этом случае допустимо ли говорить именно об идентификации?

Следуя логике противопоставления двух сторон аналитика, объектной и антиобъектной, мы можем и судьбу переноса представить в двух регистрах, из кото­рых один, идентификация в собственном смысле, мог бы принадлежать объект­ной составляющей, а другой, нарциссический регистр, проводящий к интроекции аналитической функции, принадлежал бы «антиобъектной». Здесь мы снова встречаемся с концепцией М. Неро, который описывает объектный и нарцисси­ческий полюса переноса.

Регистр объектный мог бы включать две известные характеристики идентификации: с объектом и с объектом объекта. Идентификация с личностью аналитика осуществлялась бы в самом анализе, воплощаясь в своего рода «скорби in presentia¹», По выражению А. Грина, вызванной ее же утаиванием.

Эта идентификация могла бы продолжаться в постаналитической «скорби». Здесь мы имеем возможность вновь встретиться со всеми теми элементами, которые обычно не вполне удачно описываются термином «остатки переноса»: при­нятие образа жизни аналитика, образа его действий, предполагаемых интересов...

Идентификация с объектом такого объект, а, как аналитик, в случае если последний обеспечивает необходимые условия нейтральности, будет строиться вокруг некоего предполагаемого объекта: объекта, из-за которого аналитик ус­кользает; то есть в конечном счете аналитика аналитика, идеальным нагляд­ным изображением которого является Фройд. Данный процесс способствует построению аналитического Сверх-Я, которое затем очень активно использу­ется в контрпереносе. К этой идентификации вторично могут быть привлече­ны в качестве элементов:

• идентификация с известными или предполагаемыми друзьями аналитика;

• усвоение аналитической идеологии, теоретических или технических подходов.

Причем эти элементы могут иметь большее значение, если развитие аналитической функции не было решающим.

В нарциссическом регистре, достигаемом в процессе анализа переноса в столкновении с аналитиком анти-объектом, речь могла бы идти о развитии некоей функции и ее интроекции, а не об идентификации в собственном смысле слова. Коли мы рассматриваем метафору аналитика не как объект переноса, а как «точ­ку схода», работу аналитика можно сравнивать с использованием перспективы и живописи эпохи Возрождения. Точка схода помогает организовать картину. Как только произведение закончено, эта точка больше не появляется, но композиция продолжает существовать. Так могло бы все обстоять в случае идеального образа, который как таковой невероятен, когда в конце анализа исчезновение реальности аналитика могло бы оставить позади себя одну только интроекцию аналитиче­ского функционирования и его нарциссическую инвестицию. У большинства авторов мы находим формулировки, подтверждающие важность возникновения или развития этой функции. Например, ассоциативная свобода пациента, соглас­но Мишелю де М'Юзану, является критерием вступления в завершающий пери­од анализа, даже если этот последний может еще долго продолжаться. Такие, на­пример, формулировки, как «психическое функционирование в рамках первой топики» или «развитие предсознательного», обе связанные со способностью сво­бодно ассоциировать, иногда преподносятся в качестве идеала аналитического функционирования.

Ассоциативная свобода, таким образом, инвестируется как связь с аналитиком, как способ функционирования, не только имеющий сходство с собственным, но скорее общий с ним; после разлуки с аналитиком он и будет тем, что останется от «химеры», описанной М. де М'Юзаном (1978).

¹ В присутствии (лат.). — Примеч. И. И. Челышевой.

235

Границы контрпереноса и их сдвиг

Как только бывший пациент занимает кресло¹, он начинает ощущать в себе разнообразные противоречия, отчасти симметричные тем, в которые он погружался, будучи пациентом. В рамках объектной составляющей ситуации переноса/контрпереноса он встречает в качестве объекта инвестирования собственного пациен­та, и последний одновременно является объектом запрещенным, в результате аналитик не может и не должен организовывать свою работу иначе, чем через инвестирование собственной функции аналитика. Однако пациент вовсе не со­бирался вести себя как анти-объект и ищет возможность усилить прямое ин­вестирование со стороны аналитика. Последний в таком случае сталкивается с некой обязанностью торможения конечной цели, своего рода сублимацией по обязанности, вполне сравнимой с родительской позицией по отношению к детям, которая создает атмосферу нежности. В деятельности аналитика есть некий пси­хоаналитический эквивалент нежности, внимательности к нарциссизму паци­ента. «Замечания по поводу такта в технике психоанализа», — так озаглавлена одна из статей Р. М. Лёвенштайна (1930). Необходимый аналитику такт является единственным возможным проявлением этой нежности. Для аналитика, так же как и для родителя, речь идет о том, чтобы совершать преобразование предлагае­мого пациентом либидного отношения в нарциссическое взаимодействие. Аналитик обязан производить торможение цели, опираясь на нарциссическое инвестирование собственного функционирования на сеансе и нарциссическое инвестирование всех сторон своей деятельности как аналитика; и, с этой точки зре­ния, разве не мог бы один аналитик быть аналитиком одного-единственного пациента.

Наследник запрета на инцест, запрет в отношении пациента открывает аналитику доступ к трансферентному преобразованию. Именно воссоздавая пациента как анти-объект, аналитик чувствует, что приходит к переживанию по отноше­нию к нему чего-то от прежнего своего переноса: движение контрпереноса. Контрперенос — это, прежде всего, перенос переноса, и его определение должно было бы включать эту ссылку на опыт предшествующего переноса аналитика. Пара­доксальным образом установки, которые мы обычно называем реакциями контр­переноса, предполагают одномоментное или более длительное инвестирование аналитиком пациента как объекта. В таком случае существует нечто, что мы мог­ли бы назвать сопротивлением контрпереноса (или менее удачно, «через» контр­перенос, по аналогии с неудачным выражением, «сопротивление через перенос»), то есть это сопротивление аналитика внутреннему развитию и переработке, не­кое проживание переноса вновь.

Наверное, было бы преувеличением говорить о возможности «невроза контрпереноса» у аналитика, который организуется избирательно по отношению к па­циенту, но у него, вероятно, существует глобальный «невроз контрпереноса», сво­его рода результирующая отношений со всеми пациентами в совокупности, несущий в себе возможность драматического развития в каждом

¹ Здесь имеется в виду момент окончания личного анализа и получение разрешения на проведение анализа двух пациентов на кушетке с одновременной супервизией своей работы. — Примеч. А. В. Россохина.

отдельном случае. В моменты остановки переработки контрпереноса в отношении с таким па­циентом аналитик теряет способность предвосхищать и интерпретировать, утрачивая, таким образом, функцию нарциссического преобразователя, и пациент также останавливается в своем движении.

В другом потоке, на анти-объектном полюсе аналитической функции, искушение заключается уже не в том, чтобы избрать пациента в качестве объекта, а в том, чтобы создать с пациентом ситуацию чистого анализа, анализа идеального. Внутренние процессы, которые могут привести аналитика к этой позиции, по всей вероят­ности, не единообразны, но если мы ищем возможность соотнесения с единствен­ным предшествующим переносом аналитика, то можем думать, что подобный план будет результатом слишком долгого сохранения у него идеализирующего переноса или особенностей его постаналитической психической работы. Пусто­та, оставшаяся в результате разделения с его собственным аналитиком, никак не наполняясь в процессе обычной интроекции и идентификации, в ходе развития, сравнимого с переживанием скорби, должна все же быть заполнена созданием некоего идеального аналитического объекта, возвеличенной тени объекта-анали­тика, призванной исцелить раны от его потери. Неизбежная нарциссическая рана, переживание незавершенного анализа с несовершенным аналитиком, была бы в таком случае более глубокой, и приводила бы не к реалистическому плану быть лучшим психоаналитиком, чем он, а к установке быть более психоаналитиком, чем он. Речь шла бы тогда о создании с таким пациентом ситуации, соответствующей идеалу аналитической чистоты. Чистое золото анализа и ничего более. Аналитик в таком случае стремится быть только анти-объектом. Пациент, каков ом есть, особенности его деятельности, его «отличия» могут дезинвестироваться анали­тиком, и он попытается увлечь пациента к некоему химерическому горизонту со­единения двух психических функционирований, далекому и едва ли достижимо­му. Подобное предприятие может стать для пациента своего рода нарциссическим соблазнением, «неким усилием сделать другого психоаналитиком», по выраже­нию Ракамьё. Или, перефразируя Серль (1959), тем, что приводит пациента, в ко­нечном счете, к запрету быть пациентом и развивать собственный процесс. Это то, что относят к «болезням идентичности» ( Chasseguet- Smirgel, 1973) в анализе. Конечно, усилия сделать другого психоаналитиком свойственны любому анали­тику и составляют часть «желания толкователя» (Мишель Фэн). Именно трак­товку этого желания необходимо рассматривать. Все происходит по-разному в зависимости от того, имеет ли аналитик фантазию сделать в каком-то случае пси­хоаналитика из собственного пациента по завершении общей работы или он ищет возможность сделать из него здесь и теперь собственный психоаналитический двойник.

Будучи воскрешением «в последействии» переноса, движение контрпереноса также располагается в рамках противоречия объект/анти-объект, но в нем необходимый для развития полюс анти-объекта менее обеспечен, поскольку опирается только лишь на нарциссическое инвестирование психоаналитиком его аналити­ческого функционирования. Это инвестирование является наследником прошло­го переноса точно так же, как Сверх-Я является наследником Эдипова комплек­са. Судьбы переноса и судьбы Эдипова комплекса в конечном счете могут быть сопоставимы, они черпают силу из собственного угасания.

237

И только расставшись с большей частью своего иллюзорного содержания, перенос может стать в своей перезаписи контрпереноса организатором функционирования аналитика в его единстве.

ФАНТАЗМ И РЕАЛЬНОСТЬ

• Жан Лапланш и Жан - Бертран Понталис

Первофантазм. Фантазм первоначал. Первоначало фантазма

• Франсис Паш . Щит Персея,
или Психоз и реальность

• Рене Руссийон . Символизирующая
функция объекта

• Жильбер Дяткин . Хорватский галстук.
Нарциссизм малых различий и процесс
цивилизации

239

Ален Жибо

ВВЕДЕНИЕ