1 Курсив наш. — А. Жибо, А. В. Россохин.
2 Ее интерес к французскому apr è s - coup , как и саму эту концепцию, мы рассмотрим ниже,
3 Курсив наш. — А . Жибо , А . В . Россохин ,
4 Курсив наш. -- А . Жибо , А , В . Россохин,
27
описывает их как конденсированные, состоящие из изолированных слов, неполных предложений, даже из иллогических конструкций, использующие аналогии и, в этом смысле, в большей степени связанные с образом, который в них рождается. Он уверен, что классическое «свободно парящее внимание» является точным, но, в то же время, слишком узким термином для обозначения состояния психоаналитического мышления, которое дает возможность осуществляться неуловимым моментам в процессе общения между двумя бессознательными. Эти неуловимые моменты находят свое выражение в коротких, иносказательных, заряженных аффектом интерпретациях при отсутствии каких-либо рациональных, вторичных объяснений.
А. Грин (1974) обращает внимание, что анализ, выполненный исключительно с использованием интерпретаций переноса, часто подвергает пациента непереносимому давлению. Он может принимать форму расследования, даже если эти интерпретации призваны помочь пациенту понять, что происходит внутри него. Де М'Юзан соглашается с Грином: «во всех этих случаях пациент находится в позиции обвиняемого: это он наделен аффективностью, лишен способности к адаптации, имеет слишком вязкое либидо и подчинен дьявольскому бессознательному» ( De M’ Uzan, 1994).
Уважение к сопротивлению пациента — одно из условий развития процесса психоанализа. В этом смысле одна из главных забот и М'Юзана, и Грина - понять, при каких условиях интерпретация будет интроецирована пациентом без чувства нарциссической раны и уязвленности. «Иногда необходимо, чтобы пациент проецировал себя на аналитика, то есть входил в него для понимания того, что происходит здесь, но в равной мере существенно, чтобы время от времени оба "смотрели" вместе на третий объект1» ( Green, 1974, р. 416).
Это — причина того, почему французские психоаналитики делают различие между интерпретацией переноса и интерпретацией внутри переноса2. Последняя осуществляется внутри ситуации переноса-контрпереноса — из химеры. В этом случае аналитик не обозначает перенос, то есть не связывает то, что происходит «здесь и сейчас», с тем, что происходило в прошлом пациента. В противном случае, подобная интерпретация будет разделять его и пациента. В аллюзивной интерпретации аналитик не называет также и себя или пациента, они оба просто находятся в химере, которая является их смешением. Если интерпретация рождается в химере, неизвестно, откуда она приходит: или от аналитика, или от пациента, — сепарации не происходит и интерпретация будет нести в себе материал, прямо и непосредственно связанный с бессознательным пациента. Именно такая интерпретация и будет мутационной.
Клинический пример де М'Юзана3 показывает, как аналитик в своем «парадоксальном контрпереносе» получает некий образ, который не имеет ничего общего с предыдущим рассказом пациентки об отношениях с матерью.
1Курсив наш. — А. Жибо, А. В. Россохин.
2 В статье Ж.-Л. Донне «Хорошо темперированная кушетка» в этой книге она называется «интерпретацией по поводу трансфера»,
3 См. его статью в этой книге.
Он видит очень фаллическое выражение ног и дает интерпретацию, основанную на его спонтанных ассоциациях. Пациентка немедленно отвечает появлением нового материала более высокого уровня психической организации. В своей интерпретации аналитик не использовал слово «пенис», но после нее пациентка, до этого в течение многих сессий говорившая о слиянии с матерью, о прегенитальных, архаических конфликтах, внезапно впервые начала говорить о кастрации. Данная спонтанно интерпретация оказалась очень динамической без какого-либо использования вторичного процесса. Эта интерпретация была сделана внутри переноса и исходила из химеры.
Интерпретация, сконструированная на основе вторичных процессов, может иногда оказаться для пациента настолько длинной, сложной и многоплановой, что он может просить аналитика повторить ее, так как для него невозможно даже просто запомнить все смыслы, которые она включает. Пациент может не понять ее, потерять или забыть часть смысла, и в результате слова аналитика останутся на поверхности сознания пациента, несмотря на возможно глубокий аналитический смысл, заключенный в интерпретации. В случае очень конденсированных аллюзивных интерпретаций такого произойти не может. В ответ на них пациент может погрузиться в молчание, но не потому, что пытается понять то, что сказал аналитик. Он будет чувствовать удивление и озадаченность, что поможет ему более спонтанно ассоциировать. Именно на получение такого эффекта и направлена «первичная» интерпретация. Мы можем даже сказать, что такая интерпретация приостанавливает работу вторичных процессов у пациента и открывает дверь свободным ассоциациям. Это можно сравнить с воздействием дзэн-буддийского коана, который невозможно понять, используя рациональное мышление.
В то же время, если для аналитика единственное значение будет иметь взаимодействие бессознательное-бессознательное, может иметь место опасность, что он будет или чрезмерно молчаливый и отсутствующий, или его интерпретации будут казаться слишком мистическими, подобно скупым репликам буддийского наставника.
Слишком систематические интерпретации переноса в «здесь и сейчас» иногда могут превращаться в «стерильные». Флоранс Картье-Френ замечает, что когда слова в интерпретации слишком «подходящие», формулировки просты и часто повторяются, язык может еще иметь смысл, но этот смысл неспособен приводит к каким-либо изменениям, так как он более не свидетельствует о психической работе, производной которой он является. Аналитическая работа может быть красиво выстроена с языковой точки зрения, но повторяться круг за кругом, не принося ничего принципиально нового. Анализ здесь рискует стать бесконечным.
Когда аналитик начинает думать по-другому, а точнее позволяет своему мышлению приостановиться и открывается странным образам из химеры бессознательного, его речь в интерпретации становится живой ( Green, 1973) и наполненной аффектами. В этом случае формулировка интерпретации становится прямо и производимый ею эффект удивления приводит к появлению новых, необычных связей между словами и проявляющимися аффектами. Речь идет о творческом движении мысли, свойственном психоаналитическому мышлению в целом.
Аналитические моменты, связанные с внезапным возникновением чувства удивления у пациента или аналитики, трудно переоценить. Удивление — это верный
29
признак того, что аналитический процесс определенно дает пациенту возможность переживания внезапного нового опыта относительно собственной психической реальности. Быть способным удивляться — это значит быть в состоянии принимать неопределенность. Мы не знаем, что произойдет, и открыты новому неизвестному переживанию. Если субъект боится такого непредсказуемого будущего, он будет развивать защитные механизмы, которые смогут обеспечить ему «предсказуемое будущее», несмотря на всю его возможную непривлекательность. Вместо того чтобы оставить свое психическое пространство свободным, открытым для нового, в том числе и позитивного опыта, такой субъект, твердо знающий, что будущее может быть негативным, трансформирует свою жизнь во что-то негативное. В этом случае он уверен, что не может произойти ничего, чтобы удивило его.
Трансформируя реальность в знакомые смыслы, не оставляющие никакого промежутка, пространства для неопределенности, субъект старается защитить себя от вторжения неизвестного объекта. Для него все имеет его значение — никакой неопределенности и никакого удивления. Мы иногда встречаем пациентов, которые каждый шаг своей жизни соотносят с астрологическими прогнозами. Астролог может все объяснить — придать всему ясное и определенное значение. В мире, где нет неопределенности, — нет творчества, неожиданности и развития. В таком мире не может родиться время, приносящее удивление.
В аналитическом процессе одна из важнейших задач аналитика — помочь пациенту быть удивленным в ответ на даваемые ему интерпретации. Конечно, такое возможно в первую очередь при аллюзивных интерпретациях, изначально связанных с идеей удивления, которое сначала может возникать у аналитика в ответ на приходящие ему образы и затем передаваться пациенту. В любом случае необходимо время, чтобы дать возможность удивлению открыть дорогу творческим процессам.
Возможно несколько преувеличивая, Картье-Френ полагает, что аналитику необходимо «изобретать, поддаваться, быть одновременно ловким, хитрым и наивным, не бояться ошибиться, давать себя удивлять, но — без дезориентации и потери границ даже на короткое время. Именно так создаются языковые связи, удивля ющие своей необычностью и взаимной асимметрией. Аналитик и анализируемый стараются говорить о мучительном и счастливом в жизни, поддерживая при этом процесс, единственная забота которого — найти беспокоящие, чуждые или знакомые слова, которые позволили бы связать мысли и чувства, постепенно приближая их друг к другу, хотя и различными способами, на пути к новым открытиям» ( Quartier- Frings, 1995, р. 45).
Основываясь на теории языка Андре Грина и рассматривая ее как теорию интерпретации, Картье-Френ убеждена, что описанное им функционирование Я в анализе изменило понимание интерпретации, которая должна быть не столько облегчающей, устраняющей напряжение, сколько — творческой. В результате психоаналитическое мышление и практика оказываются перед неизведанным пространством, где связаны воедино язык, мысли и аффекты.
Французская психоаналитическая традиция — слушать то, что следует за речью - берет свое начало с работ Ж. Лакана, на которого повлияли лингвистические идеи Ф. де Соссюра. То, что следует за речью, — смысл, и аналитик, по мнению Жюлии Кристевой (1988), должен следовать за пациентом на уровне его речи,
оставаясь открытым всем значениям, скрывающимся за ней. Это довольно трудный вид внимания, и аналитику необходимо более глубокое переживание состояния пациента, чтобы быть способным понимать смыслы от его имени. Как и Морис Бувё и Мишель де М'Юзан, Кристева убеждена, что такая работа требует сформированности у аналитика умения регрессировать, следуя за регрессией пациента и сохраняя при этом достаточное присутствие своего Я. Результатом может стать сжатая, лингвистически и аффективно насыщенная интерпретация, прямо входящая в контакт с бессознательным пациента, сосредотачивающая на скрытых семантических аспектах психоаналитической коммуникации, на узловых точках, в которых бессознательные значения могут быть выражены с использованием метафоры или метонимии.
Как признает Отто Кернберг (1999), эти развиваемые во французском психоанализе «сохраняющие "загадочный" аспект интерпретации» не могут быть пря мо соотнесены с трансферентными интерпретациями «здесь и теперь» и «там тогда», являющимися главным техническим инструментом англосаксонских аналитиков различных школ.
Перенос для эго-психологов, кляйнианцев, независимых и интерперсональных психоаналитиков продолжает во многом оставаться «исключительным произведением пациента, бессознательным повторением в ситуации "здесь-и-теперь" патогенных конфликтов и объектных отношений из прошлого, причем аналитик оставит за пределами этих конфликтов, что облегчает выяснение этих конфликтов последующим анализом схем переноса. Эта позиция часто связывается с традиционным понятием невроза переноса, который заключается в последовательном развертывании в переносе бессознательных конфликтов пациента, с постепенной большей концентрацией этих конфликтов в переносе по сравнению с другими областями жизни пациента, и с возможностью постепенного разрешения этих конфликтов систематиче ской интерпретацией переноса»1 ( Kernberg, 1993, р. 666).
Кернберг сравнивает этот подход с анализом переноса во французской школы, уделяющей, как он пишет, значительное место глубокому наблюдению переноса, но интерпретирующей его подчеркнуто несистематически в противовес систематичности английских подходов, чтобы избежать авторитарного искажения переноса из-за слишком частых интерпретативных вмешательств.
Вместе с тем, как мы видели выше, — это верная, но не единственная причина несистематического анализа переноса. Главное различие заключается в ответе на вопрос, какие интерпретации являются мутационными: трансферентные интерпретации, опирающиеся на вторичные процессы, или творческие интерпретации внутри переноса, имеющие в своей основе первичные процессы, занимающие свое место в потоке свободных ассоциаций и отпускающие на свободу развитие полисемии.
Ответ французского психоанализа на этот ключевой вопрос, однако, не заключается в выборе одной возможности из двух представленных. Психоаналитический процесс — это всегда диалектическая связь между первичным и вторичным процессом; иносказательными и трансферентными интерпретациями; химерой бессознательное-бессознательное и взаимодействием аналитического Я и наблюдающего Я; приостановкой рефлексии и активностью психоаналитического
1 Курсив наш. — А. Жибо, А, В. Россохин,
31
мышления; деперсонализацией и интеграцией, в конечном счете, — между вневременностью бессознательного и ограниченным временем анализа.
Мы должны научиться терять время, для того чтобы его обрести. Это еще один парадокс Мишеля де М'Юзана, впрочем, прямо согласующийся с рассмотренным выше: научиться терять идентичность для того, чтобы обретать цело стность.
Де М'Юзан (1988) различает интерпретативную тактику и стратегию. Первая имеет в качестве цели ближайшие и последовательные действия и направлена на анализ содержания и переноса. Вторая уделяет больше внимания ожиданию, оберегает моменты молчания, прибегает к интерпретации лишь время от времени и направлена в большей степени на психическое функционирование.
Во французском психоанализе проводится различие между интервенцией и интерпретацией. Интервенция, — например, объяснение внутреннего конфликта пациенту — может играть важную роль в аналитической ситуации. Аналитик в своей работе с пациентом должен сохранять баланс между различными вида ми интерпретации, используя их в зависимости от развития психоаналитического процесса, принимая во внимание интерпретативную тактику и стратегию.
В одних ситуациях интерпретация внутри переноса создает условия для анализа самого переноса. В других сначала необходимо использовать интерпретации, которые будут помогать пациенту понять собственные конфликты, противоречия. И только впоследствии будет возможно использовать аллюзивные интерпретации с их более глубоким динамическим эффектом.
В этом смысле психоаналитический процесс — это развитие отношений аналитика и пациента на двух уровнях: уровне первичной идентификации (химеры) и на уровне вторичных процессов, связанных, в том числе, и с постэдипальным Сверх-Я, наблюдающим за сохранением границ аналитического сеттинга. Одновременно с этим, одна из важнейших задач аналитика — не просто сохранять осознание этих двух уровней взаимоотношений с пациентом и наблюдать за их развитием, но и способствовать их диалектическому взаимодействию друг с другом сначала в своей психической реальности, затем постепенно в совместной химере и после этого все больше и больше — в психической реальности пациента. Иметь свободно парящее внимание для аналитика не означает быть полностью затерянным в собственных спонтанных ассоциациях и в соответствующих им интерпретациях.
Еще одна известная оппозиция — выбор между интерпретациями архаического (прегениталъного и доэдипова) материала и интерпретациями, относящимися к более зрелой (генитальной и эдиповой позиции). И в этом случае — это не выбор или-или, а скорее проблема анализа противоречий между производными частич ных влечений, с характерной для них раздробленностью влечения, и более инте грированными желаниями. Тревога происходит из неадекватного разрешения этого конфликта и не может быть отнесена целиком только к одной из его сторон. Как отмечали Рене Дяткин и Жанин Симон (1987), интерпретация должна придавать смысл в меньшей мере содержанию, «одному или нескольким элементам», чем «психическим противоречиям, спровоцированным аналитической ситуацией» ( R Diatkine , J . Simon , р. 30).
В целом для французского психоанализа характерно пристальное внимание к архаической сексуальности, особенно к архаическому Эдипову комплексу, который рассматривается в тесной связи с преэдиповыми симбиотическими отношениями мать-ребенок.
Жанин Шассгё-Смиржёль1 показывает, что есть особенный архаичный Эдипов комплекс, в котором принцип реальности вступает в борьбу с принципом удовольствия, представленным материнской маткой, в которую ребенок мечтает вернуться.
Принцип реальности, в свою очередь, характеризуется всеми препятствиями, с которыми ребенок сталкивается в его желании вернуться в материнское тело: отец, пенис, родной брат или сестра. Все эти препятствия к возврату в материнское тело являются частью отцовской сущности и связаны с реальностью с тех пор, как эта реальность мешает ребенку вернуться в материнскую вагину. Все это — путь вступления реальности в мир принципа удовольствия. Не стоит думать, что есть кто-то, кто не имеет препятствий. Отец тесно связан с архаической матерью Эдипова комплекса. Он весь в оппозиции к этому мягкому миру удовольствия, растворенному беспрепятственно в материнском теле. Отец не может существовать в нем ( Chasseguet - Smirgel , 1986).
Акцент французского психоанализа на тесной взаимосвязи между преэдиповыми и эдиповыми конфликтами и структурами, по свидетельству О. Кернберга (1993), приводит ко все более возрастающим сомнениям в ценности линейной концепции развития от оральной к анальной и далее к генитальной и эдиповой стадии.
Подлинно эдипово структурирование реальности, архаическая Эдипова ситуация, указывает на исходную функцию отца как третьей стороны, — «отцовской надписи» в доэдипальных стадиях развития (Ж. Кристева), — служащей препятствием для симбиотических отношений между матерью и младенцем, так что при движение вперед от архаических эдиповых к продвинутым эдиповым психическим структурам совершается одновременно с развитием оральных и анальных конфликтов.
Крайнюю позицию здесь занимает Мишель де М'Юзан, который придерживается взгляда, что психические изменения возможны в классическом психоанализе без интерпретации прегенитальных конфликтов. Он считает, что многие аналитики говорят о «нарциссической слабости» пациентов, но этого не следует преждевременно опасаться. Для каждого типа пациентов де М'Юзан ставит перед аналитиком задачу проработки кастрационного комплекса и выхода на эдипов уровень — преодоление прегенитальной фиксации и освоение нового уровня развития либидо. В конечном счете, он уверен, что, следуя его методическим рекомендациям, можно осуществить подлинный психоанализ продолжительностью не более трех лет, однако он не рекомендует свою методику «обоснованных рисков» начинающим аналитикам.
Не в такой радикальной форме, но в том же духе французские психоаналитики рассматривают интерпретативный процесс как прогрессивный вектор, указывающий основное направление — от архаичных к более зрелым аспектам Эдипова комплекса.
1 См. также статью и этой книге.
33
Для аналитика иногда бывает важно признать, что необходимо приводить анализ к завершению — даже в том случае, если у него есть чувство, что он не проанализировал еще все, что возможно1. Потребность проведения максимально полного анализа всех аспектов психического функционирования пациента — это проявление фантазии о всемогуществе.
Один из научных коллоквиумов, проходивших в Парижском психоаналитическом обществе, был посвящен проблеме завершения анализа. На нем подчеркивалось, что окончание анализа должно оставлять пациенту психическое простран ство, в котором он будет внутренне работать в постаналитический период. Если допустить, что возможно проанализировать все, то такой анализ не даст пациенту такой перспективы и сделает невозможным его дальнейшее личностное развитие.
В случае, когда личная концепция психоаналитического процесса у аналитика (может быть, даже неосознанно для него самого) основана на модели «младенца, находящегося у груди матери», он будет склонен к работе с высокой частотой сессий, например, 5 сессий в неделю, и проработке всего, что возникает на прегенитальном уровне анализа. Если его пациент имеет прегенитальную фиксацию, то такой анализ рискует стать бесконечным — в реальности, а не в смысле вневременности бессознательного.
Когда внутренняя концепция анализа основана не на контейнировании любой ценой и полной проработке прегенитальной ситуации, а выстроена вокруг главной идеи — от архаического к зрелому Эдипову комплексу — аналитик может устанавливать сеттинг с меньшим числом сессий. Его интерпретации в этом случае не блокируют пациента на прегенитальном уровне, но сфокусированы на помощи ему в движении от переживаний преэдипова уровня к эдипову опыту. Такая работа создает возможность более быстрого терапевтического прогресса и может приводить к сокращению времени анализа без потери его эффективности.
Все сказанное не означает, что мы должны игнорировать прегенитальный материал. Психотические пациенты, например, могут предъявлять материал, который производит впечатление эдипова, но, в действительности, является прегенитальным. Интерпретация его как эдипова будет вызывать ощущение вторжения у пациента, внося дополнительное напряжение и возбуждение. В подобных ситуациях необходима тщательная работа с прегенитальным материалом при одновре менном постоянном размышлении о возможности пусть даже самого незначительного продвижения к эдипову уровню.
В своем вступительном докладе к 42-му конгрессу Международной психоаналитической ассоциации (Ницца, 2001) Жан-Люк Донне, различал две полярные модели аналитического процесса: (1) отказ от чрезмерных интерпретаций в пользу «молчаливого слушания» аналитиком пациента — широко распространенную во Франции; и (2) интенсивную и систематическую объяснительную активность, выявляющую внутреннюю обязанность интерпретировать. Соглашаясь, что молчание аналитика способствует получению пациентом важного опыта одиночества в присутствии объекта, Донне, тем не менее, замечает, что оно — в зависимости от пациента и хода психоаналитического процесса - может приводить к разным, часто очень противоположным результатам.
1 См, также статью м этой книге: Р. Дяткии «Судьбы трансфера».
Интерпретативная концепция Андрё Грина, сформулированная им еще в 1974 году, представляет из себя динамический баланс между этими двумя крайними моделями, описанными Донне. Анализ, согласно Грину, «определяется не столько самой регрессией, сколько процессом регрессия—прогрессия, движениями вперед и назад, вызванными сопротивлением пациента. Этот процесс нужно поддерживать, чтобы помочь пациенту найти оптимальный для него ритм. Это подразумевает не только молчание со стороны аналитика (разрешающее молчание), но и прогрессирующий интерпретативный подход в отношении регрессии пациента» ( Green, 1974, р. 416). По его мнению, цель анализа состоит в том, чтобы подготовить пациента к самоанализу, что согласуется с Винникоттом (2000), утверждавшим, что способность использовать объект тесно связана с его выживанием после разрушения. «Пациент должен быть способен использовать аналитика и его интерпретации как объекты, которые помогут ему в достижении способности быть в одиночестве (без аналитика) — сначала в присутствии аналитика, а позднее и без него, как будто бы он потенциально присутствует, в то время как фактически его пет. Таким образом, молчание может сначала восприниматься как пустое пространство, которое по мере продвижения анализа становится заполненным — пространством, полным фантазийных объектов: анализ не заинтересован в его разрушении, но скорее в его преобразовании таким образом, чтобы это приносило пользу пациенту» (Green, 1974, р. 416).
Грин подчеркивает, что молчание в психоанализе — не просто отсутствие речи, как в повседневной жизни — оно наделяется аффектом. Эти аффекты могут быть проявлениями слияния или разрушения и поэтому дозирование молчания очень важно. «Иногда молчание может репрезентировать общение, присутствие аналитика. В других случаях — отсутствие, смерть или пустоту. Важно не столько «количество» молчания, сколько его «качество» — свойство, определяемое исключительно аналитиком. Нет жестких правил относительно молчания: каждый конкретный случай требует соответствующего отношения. Здесь уместна идея Винникотта о «способствующей атмосфере». Молчание должно оцениваться с точки зрения помощи, которая в нем предлагается пациенту, и от него необязательно отказываться в попытке избежать фрустрации. Язык, в противоположность молчанию, играет посредническую роль между удовольствием и недовольством, а не только между слиянием и разрушением» ( Green, 1974, р. 418).
В соответствии со своей концепцией химеры, Мишель де М'Юзан предлагает рассматривать молчание аналитика как способ создания химеры. С его точки зрения, если аналитик много говорит, он будет говорить вдоль линии вторичного процесса и использовать соответствующие интерпретации. Молчание становится необходимым для создания пространства, в котором могут рождаться аллюзивные интерпретации, способные приносить динамический мутационный эффект. С другой стороны, слишком много молчания может провоцировать чрезмерно сильную регрессию. Концепция молчания прямо связана с идеей об аналитике, который не слишком присутствует и не слишком отсутствует. Мы снова возвращаемся к модели отношений между матерью и ребенком. Согласно Фройду, Винникотту и Биону, если мать слишком присутствует, то у ребенка нет пространства для развития, все его желания удовлетворяются, и он не имеет возможности думать самостоятельно. Но если Мать чрезмерно отсутствует, он может сначала
35
пребывать в галлюцинаторном удовлетворении, которое постепенно будет приводить к росту неудовольствия и порождать различные травматические переживания. Аналогично этой модели, аналитик должен находить для каждого пациента достаточно хорошую дистанцию между своим присутствием и отсутствием. Если он слишком отсутствует с пациентом, который сам склонен к этому, они не смогут найти контакт друг с другом. Если же аналитик чрезмерно присутствует со слишком присутствующим пациентом, анализ может превратиться в арену для нарциссической борьбы.
В терапии аналитики часто сталкиваются с пациентами, которые не выдерживают малейшего молчания, потому что боятся появления какой-либо пустоты. Когда такой пациент становится более молчаливым, это может иногда свидетельствовать о значительном прогрессе в анализе и дать аналитику возможность быть более восприимчивым к тому, что происходит во внутреннем мире пациента.
В аналитической работе, как и в отношениях мать-ребенок, важно сохранять хороший баланс между отсутствием и присутствием, между пассивностью и активностью. Для матери, как мы уже описывали это выше, достижение такого баланса становится возможным, если она сохраняет связь с третьей стороной — отцом ребенка; для аналитика такая третья сторона — постэдипово Сверх-Я.
Время и « apr è s - coup »
Проблема времени лежит в самом сердце психоаналитической теории и практики. Понимание времени и отношение к нему в терапии является, возможно, наибольшим различием французского и англосаксонского психоанализа. В то время как последний опирается на линейную, эволюционную модель прошлое - настоящее - будущее, первый акцентирует нелинейность времени и диахронную гетерогенность психического аппарата.
Грин (2000) ясно показывает существование «расколовшегося времени», приводя в качестве примера собственные ассоциации по поводу сновидения, увиденного им накануне. Он описывает это особое время, которое имеет мало общего с непрерывной временной последовательностью: прошлое - настоящее - будущее. Все в его сне происходит в настоящее время, явное содержание сновидения кажется подчинено определенной линейности. Однако это — только поверхностное впечатление, сразу же исчезающее при незначительной ассоциативной работе. Грин обнаруживает сложные временные комбинации, состоящие из воспоминаний, принадлежащих самым разным периодам его прошлого, — от относительно недавних событий до других, уходящих в его раннее детство.
Этот простой опыт свободных ассоциаций ставит главный вопрос о связи времени и бессознательного. Ответ на него заставляет психоаналитиков пересмотреть старые концепции времени, построенные на основе связи времени и сознания.
Грин демонстрирует, как распространенное в некоторых психоаналитических направлениях желание «отменить Оно» забирает у времени самую мощную диа лектическую силу, порождая и лучшем случае «наивный генетический подход» с потерей самой сути психоанализа. Последователи различных школ, ориентированные на анализ «объектных отношений», имплицитно (а иногда и явно) устанавливают символическое равенство: аналитик = объект (или другой
субъект). Подобный подход, направленный на исследование взаимодействия аналитиче ской двоицы, кажется им совершенно достаточным для осуществления психоанализа, и нет необходимости обращаться к интрапсихическим измерениям обоих участников терапии. Отношения здесь лишены влечений, и, следовательно, влечений нет ни у субъекта, ни у объекта. За идеей субъекта (интерсубъективность) или личности (интерперсональность) скрывается идея партнеров, чья психическая структура никак не связана с Оно и, конечно, с инфантильной сексуальностью.
Грин продолжает: «Как бы они ни различались, все подобные подходы: от объектных отношений до психологии Самости или интерперсональности, ставящие акцент на объекте или на его комплементарной паре, как бы последнюю ни называли: Я, Самость, субъект — все они основаны на общем для них постулате, следствием которого является не только отказ от теории влечений, но и нечто гораздо более серьезное. Все они предполагают возврат к концепции времени, порожденной генетической психологией, и порывают с основными элементами теории, содержащейся в работах Фройда, возвращаясь к времени, которое развертывается в традиционных координатах: прошлое - настоящее - будущее» ( Green, 2000, р. 143).
Причиной подобного отказа от влечений, как полагает Грин, стал возврат к «научно ориентированной» идее о необходимости проведения наблюдений. Именно она и заменила подлинную психоаналитическую мысль, согласно которой поли морфизм психоаналитического отношения, основанного на слушании, рассматривается в тесной связи с многомерным измерением расколовшегося времени.
Сознание подразумевает причинность. Время в мире сознания является основой «той причинности — основой связи между причиной и следствием. Безвременность бессознательного портит всю картину. Влечения начинают играть важнейшую роль в организации времени — выполнять функцию, полностью противоположную той, которая связывала время и сознание.