Часть 2 Родители, которые любят слишком сильно
Родители: "Может быть, мы любили тебя слишком сильно, но по-другому мы не могли". Каково это – быть родителем, который любит и даёт слишком много?
Типичный родитель, чья любовь чрезмерна, чувствует избыточность своей преданности тогда, когда вместо удовлетворения она приносит страдание. Отцы и матери, чьи рассказы собраны в этой главе, способны ощущать и анализировать образ своих взаимоотношений с детьми. Истории разные, но во всех прослеживаются некие общие черты:
• чрезмерная вовлечённость в жизнь детей, даже уже ставших взрослыми;
• неуёмное желание быть "хорошим родителем" и воспитать "хороших детей";
• огромный интерес к успехам и неудачам детей; ощущение, что дети способны на гораздо большее;
• сознание того, что постоянное беспокойство о детях лишает их многих радостей отцовства и материнства.
Карен С.: Родители, которые отдали бы всё
Я росла без отца. Родители развелись, когда я была ещё маленькая, этого почти и не помню. Отец алиментов не платил и вообще никак нам не помогал, так что матери приходилось работать полный рабочий день. Она приходила домой измученная и говорила: – Если бы я не работала, у вас не было бы ни еды, ни крыши над головой.
Она жаловалась, что никто не женится на женщине с четырьмя детьми: – Надо мне отдать вас на усыновление.
Это была нескончаемая словесная пытка. Я ни на миг не могла расслабиться, хотя с ног сбивалась, чтобы ей угодить.
В девять лет мать заставила меня стать взрослой. Мне полагалось сразу после школы возвращаться домой. Никаких игр с друзьями, никаких приходов к нам. Я должна была дождаться возвращения братьев и сестры, проследить, чтобы они сделали уроки, приготовить обед, накрыть на стол – словом, играть роль матери.
Я хотела, чтобы у моих собственных детей было детство. Я решила, что никогда не допущу, чтобы мои дети заботились о деньгах. Я хотела, чтобы они были уверены в завтрашнем дне и никогда не знали тех чувств, с которыми росла я. Я собиралась подарить им чудесное, беспечное существование.
Оглядываясь назад, я вижу, что всё последующее происходит оттуда. Из моих лишений. Со своими детьми я ударилась в другую крайность – давала им не только всё, что необходимо, но и всё, что им хотелось.
Когда Скотт был маленький, мы купили ему железную дорогу, которая заняла весь цокольный этаж. Она стоила пятьсот долларов, а ему было только четыре года. Совсем младенцем он красовался в костюмах от итальянских портных. Его дни рождения были пышными праздниками – с официантами, клоунами, музыкантами и всякого рода развлечениями. Я смотрю на эти снимки и думаю: "Господи, что это за чушь такая?"
Неприятности в школе начались у Скотта с первого дня. Ну не совсем. Он обожал подготовительные классы – там все были такие славные, добрые, заботливые. А когда он пошёл в нормальную школу и там оказался один учитель на тридцать детей, а не на девять, ему уже не уделяли столько времени и внимания. Для него это была проблема. Ему было только пять, а я уже занималась поисками психотерапевта.
Как только появлялись трудности, я посылала Скотта на обследования. Постоянные тесты были призваны доказать, что он в порядке, и это была моя ошибка. Я ведь, наоборот, искала то, что, по моему мнению, было с ним не в порядке. Но тогда я этого не понимала.
Я приглашала психолога, репетитора по чтению, по математике – всех, в ком он, по мнению всех обследовавших его экспертов, нуждался. Сама я помочь ему в этих областях не могла, но считала, что могу купить чей-то талант, и это каким-то образом превратится в мою помощь Скотту.
Можно подумать, что, имея полный дом всех этих помогающих Скотту специалистов, мне самой и делать было нечего, но я тратила массу времени и энергии, организовывая всё это. Всё моё время уходило на то, чтобы возить его на уроки, к психологам, к репетиторам, чтобы просто быть в его распоряжении.
Я считала очень важным, чтобы этот ребёнок, мой первенец и первый внук моей матери, имел всё. Наверно, как и все матери, я хотела, чтобы он стал "звездой", а если у него всё будет, то он и станет, как же иначе? Я как бы говорила: "Ты всё имеешь – бассейн, верховую езду, дивные каникулы, репетиторов, нянек;
изволь-ка теперь, как минимум, быть выдающимся человеком!"
Ну, а он не был. В школе дела не поправлялись. Объясняясь с учителями, я чаще всего говорила, что они его не понимают и что это их проблема. И нанимала нового репетитора.
Теперь я понимаю, что мои ожидания были больше связаны с собой, чем со Скоттом. Я от самой себя ожидала невыполнимого – быть идеальным родителем. Идеальный родитель воспитывает идеальное дитя. Если давать, давать и давать, то и получишь идеальное дитя. Так я думала.
Скотт рос, и мне всё время казалось, что мы очень ему помогаем как родители, что отлично справляемся. Ведь Скотт никогда не оставался один. Щёлкни он пальцами – и кто-нибудь явится. Ему даже игрушки не приходилось за собой подбирать. Муж терпеть не мог приходить домой и видеть разбросанные по всему дому игрушки, так что пока Скотт был младенцем, я подбирала их сама, а потом – горничная. Мужу не нравилось, когда дети за столом шумят, так что я следила, чтобы к его приходу они уже поели и тихо играли. Я всегда старалась сделать лучше для других.
Мы с мужем никогда не говорили о себе как о родителях, не думали вместе о том, чего мы хотим для своих детей. Это был не самый лучший в мире брак. Я даже не уверена, хотел ли он детей. Он гораздо меньше ими занимался, чем я, и вообще, нам было трудно общаться. Мы не обсуждали ни собственной системы ценностей, ни того, что мы хотим воспитать в детях. Мы не учились, как быть родителями, ни с кем об этом не говорили. Мы думали: нам хорошо, и детям хорошо, значит, всё в порядке.
Мои дни были заполнены до отказа. Я была вожатой отряда бойскаутов. Я сидела под дождём на матчах по софтболу. Я ходила на боулинг смотреть команду Скотта. Моей единственной задачей было делать его жизнь счастливой, решать все его проблемы, разбираться во всех его неудачах. Но, несмотря на все свои занятия, Скотт так и не узнал, что он за человек. У него так и не развилось чувство своего "я". Он просто учился все эти вещи делать.
Он делался всё более избалованным, нахальным, ленивым. Тогда я совершенно не понимала, что за этим скрывалось чувство полной неуверенности в себе.
Время шло, и единственной оставшейся мне радостью материнства стало то, что я выглядела как замечательный родитель. Я уверена, что такой и казалась миру. Расплата за это не заставила себя долго ждать: на прошлой неделе он бросил четвёртый колледж. Он собирался до конца семестра проваляться у нас на диване – такое уже бывало, – но я его выгнала.
У меня в жизни не было ничего: всё мое время, все усилия, все деньги шли на Скотта – и как он всё это оценил? Сейчас ему двадцать три года. Кто-то должен был прекратить эти игры. Пусть это звучит жестоко, но я была вынуждена, в конце концов, вышвырнуть его из дома за всё, что он со мной делает. Я всё давала, и давала, и давала, и больше ничего не осталось. Я устала. У меня нет сил.
Мне не нравится мой сын, не нравится, в кого он превратился. Мне не нравится, каким он позволяет себе быть. С таким человеком, не будь он моим сыном, я бы не пожелала общаться. Это юнец, который хочет, чтобы все его желания немедленно исполнялись. Он только ест до отвала и курит, не имеет никаких целей в жизни, считает, что мы с отцом будем вечно о нём заботиться. Чаще всего он держится по-хамски. Очень многого ожидает от всех – не только от нас, но и от своих друзей. Я вижу, что он живёт в мире фантазий. А настоящий мир ещё покажет ему себя– ведь никто не станет обходиться с ним, как мы.
Это было очень нелегко – велеть Скотту уходить. Это я теперь так бодро говорю, стараюсь хорохориться. Ведь я была безумной матерью – я плакала, когда мой малыш впервые пошёл поиграть к соседям! Я плакала, потому что уже не была ему нужна. А это было так важно – быть ему нужной! Но теперь я излечиваюсь. Я прохожу курс психотерапии, я узнаю, кто я такая, и это помогает. Я начинаю осознавать, что тоже имею потребности. Я хочу иметь возможность спокойно спать всю ночь и не тревожиться о Скотте. Я не хочу тратить остаток жизни на то, чтобы облегчать ему жизнь и чтобы он при этом относился ко мне, как к прислуге. Я буду первая, кто скажет любому родителю, ступающему на эту стезю: из этого ничего хорошего не выйдет!
Я не могу вернуться в прошлое и всё переделать. Но как бы я хотела хоть что-нибудь исправить! Вот, у меня взрослый сын, нахал и грубиян, и я не знаю, что с этим поделать. По сути дела, у нас со Скоттом нет теперь никаких отношений. Это мучительно, хотя я и стараюсь держать фасон и мириться с этим. Я бы хотела быть способной на дружбу с сыном. Но я точно знаю: если это случится, то только на совершенно других основаниях, чем те, которые навязывает мне Скотт.
В рассказе Карен ярко проступает одна характерная деталь: всю жизнь она отдавала другим, слишком мало получая взамен. Когда мы даём и даём, не получая ничего в ответ и не испытывая от этого никакой радости, надо внимательно рассмотреть это "задаривание" и понять, что оно для нас значит.
Карен – женщина, не знавшая детства. Униженная и оскорблённая безразличием собственной матери, она вступила во взрослую жизнь с пустым и томящимся сердцем.
Карен компенсировала свои ранние лишения тем, что слишком много давала сыну. Став идеальным родителем, она должна была избавиться от того, что считала своими недостатками и пороками, и излечиться от детских ран.
К сожалению, её потребности оставались неудовлетворёнными и в собственной семье, где она сама стала родителем. И это не случайно. Что-то заставляло её воспроизводить в своей взрослой жизни привычную ситуацию детства.
История нашего воспитания вносит свой вклад в то, как развивается наша жизнь и какими родителями мы становимся. Многие из нас бессознательно воспроизводят прошлое, чтобы получить шанс победить в былых битвах. Декорации и действующие лица другие, но сценарий тот же. Карен продолжала играть детскую роль самоотверженной дарительницы, заботящейся об окружающих, которые принимают это как должное. Сдвигание собственных потребностей на задний план сделалось для неё удобно, пусть даже результатом было нечто вроде сладостной горечи. В силу шаткости своего самоуважения – результата многих лет невознаграждённой щедрости и бескорыстия – она не вызывала особого уважения и у окружающих. Она мирилась с малым участием мужа в семейной жизни, подавила в себе негодование на человека, который никак не может потерпеть игрушки на полу, да и вообще какой-либо непорядок. Она мирилась со всё возрастающим нахальством и безответственностью Скотта и всё давала, даже больше, чем прежде, надеясь изменить его, как когда-то надеялась сделать свою мать любящим и заботливым родителем.
Больше всего на свете Карен хотела стать идеальным родителем, чтобы ей было за что себя уважать, чувствуя себя при этом в качестве матери Скотта неуверенно. Доверять себе она так и не научилась, вот и приглашала экспертов и помощников, чтобы воспитывали её сына и решали непосильные для неё самой проблемы. Свою самооценку она поставила в зависимость от способности обеспечить Скотту всяческую помощь – и изнуряла себя этим. Поскольку никакие усилия с её стороны ему не помогали, самооценка Карен упала до нуля. Но ведь для неё это была старая песня, она этого чуть ли не ожидала. Ведь в детстве, в той семейной ситуации, тоже никакие усилия с её стороны не помогали.
Мы склонны воображать, что ни в коем случае не потерпим неудачи как родители, если отдадим всё, что имеем. Почему же дети так часто не ценят этой щедрости, а в благодарность делаются упрямыми, безответственными, наглыми существами? Просто сказать, что мы их балуем – мало; дело сложнее. Когда Карен взяла на себя контроль над всеми сторонами жизни сына, он почувствовал, что ничем не управляет. Он не накапливал ни опыта, чтобы учиться решать свои проблемы, ни эмоциональных ресурсов, чтобы справляться с разочарованиями. Чем больше эмоциональных подпорок он получал, тем больше нуждался. Он опирался на родителей до такой степени, что, став взрослым, продолжал жить как несамостоятельный младенец, изнеженно-обездоленный взрослый ребёнок. Результат чрезмерной щедрости почти всегда таков. Ребёнок, которого заваливают вещами, услугами и вниманием, задумывается: значит, родители считают, что я сам не могу? – и это начало глубокого чувства ненадёжности существования.
Часто дети осуждают нашу жертвенность, и это глубоко нас задевает. И это не потому, что они бесчувственны. Наоборот, они очень чувствительны. Они чуют, что у нашей щедрости есть свои мотивы, причём бессознательные, так что мы и сами их не осознаём. Когда мы, как Карен, даём и даём, пока не иссякнем, обычно мы делаем так потому, что это кажется нам единственным способом заставить других признавать нас и поддерживать с нами отношения. Если мы не будем давать, дети не будут нас любить. Они никогда не ценят нас за то, кто мы есть, а только за то, что мы даём. Мы так думаем потому, что очень мало верим в собственную ценность, в собственное "я". На самом глубоком уровне мы боимся, что лишены того самого главного, без чего нет хорошего родителя. Без наших величественных жестов жертвенности наши дети, супруги, соседи, родители разглядят в нас эту недостачу. Даём ли мы детям именно то, что им нужно? Нет, скорее, мы даём им то, что (как мы надеемся) заслонит от них недостающее нам. И вот мы строим свою жизнь вокруг детей, терпим унижения и продолжаем давать.
Давая и давая до полного изнеможения и истощения всех запасов, мы создаём впечатление, что слишком вовлечены в воспитание детей. А на самом деле недостаточно. Мы не рискнули просто быть с ними, дать им увидеть, кто мы такие, независимо от того, что даём. Мы не можем поверить, что они будут любить нас просто за то, что мы – это мы. И мы даём, и сокрушаемся неблагодарностью детей, и не понимаем, что они интуитивно чуют наши подсознательные мотивы – быть им нужными, пряча свои слабости, внушать им чувство долга. Наши дети начинают презирать всё, что мы им даём, ощущая, что это способ ими манипулировать.
Нашу склонность к чрезмерной любви и щедрости можно понять в свете того, чего мы ждём и чего хотим от своего положения родителей. Если бы наши родительские потребности не были столь насущными, мы перестали бы давать, как только увидели, что это делает с нашим выросшим ребёнком, которому нечем с нами расплатиться.
Жизненно важно начать различать, даём ли мы из любви и желания обеспечить нужды детей или чтобы компенсировать наши собственные неудовлетворённые потребности. В последнем случае реально не удовлетворяются ничьи потребности. Дети не могут быть ответом на страдания, проблемы и горести всей нашей предыдущей жизни. И вообще, никакие отношения не могут: ответ должен прийти изнутри. Чрезмерная щедрость, чрезмерная погруженность в жизнь и проблемы наших выросших детей создают помехи, отвлекающие наше внимание от самих себя. Мы начинаем следить за достижениями и достоинствами своих детей, ища в них исполнение собственных желаний. Часто мы из побуждений любви – и своих потребностей! – оказываем детям очень плохую услугу. Беря на себя их обязанности, добросовестно стараясь "наладить" всё, что не ладится в их жизни, снабжая тем, чем они могут обеспечить себя сами, мы растим людей, которые никогда не видят необходимости отвечать за самих себя. Нашим детям не удаётся развить в себе чувство самодостаточности. Они приучаются очень многого ожидать от других, находить оправдания своей неспособности расплачиваться. Становясь взрослыми, они плывут по течению и барахтаются в потоке жизни, не получают удовлетворения и возмущаются, считая, что им положено начинать сразу с самого верха.
Давая слишком много, мы добиваемся противоположного тому, чего хотели. Мы перестаём давать только тогда, когда вдруг, как Карен, выясняем, что хорошенького понемногу , что наше благополучие не менее важно и что пусть они лучше управляют своей жизнью, а не нами. Нашим детям пойдёт на пользу развязать путы зависимости от нас, а нам не повредит сосредоточиться, в виде исключения, на себе и своих потребностях. Почему бы в следующий раз перед тем, как начать давать, не остановиться и не спросить себя:
– А не делаю ли я из проблем детей средство отвлечения от собственных страданий и чувства вины?
– Что я даю своим детям: то, что им действительно необходимо, или, то, что считаю нужным сам?
– Не боюсь ли я попросить чего-либо взамен? Может быть, у меня сомнения в том, достоин ли я этого?
– Не потому ли я нежу своих детей, что отождествляюсь с ними и получаю удовлетворение, на самом деле причитающееся им? Иными словами, не себя ли я балую?
– Правильно ли, что я учу детей брать у других, а не удовлетворять свои потребности самостоятельно?
Дэн М.: Маскировка различий
Линда была ещё в подготовительном классе, когда мы поняли, что у нас проблема. Однажды она пришла домой в слезах: все дети уже знают алфавит, а она нет.
Мы не знали, как к этому отнестись. Педиатр сказал, что разные дети развиваются по-разному, и предупредил, что излишнее беспокойство может только усугубить дело. Его подход был прост – ждать и наблюдать. И всё же нам было тревожно.
Мы просиживали с ней часами, изучая азбуку. Наконец она её выучила, и мы стали ей читать целые тома и потом задавать вопросы. Она едва слушала, отвлекалась, перебивала, спрашивала о чём-то совершенно постороннем. Впрочем, чего можно ожидать от пятилетней?
В июне нас вызвали в школу. Линду хотели оставить на второй год. Жена говорит: – Вы что? Она – неуспевающая? Как может быть неуспевающим "приготовишка"?
Ни она, ни я не могли поверить, что можно так обойтись с маленьким ребёнком. И не могли этого допустить.
В то лето им переехали в другой пригород, где школы были лучше. Мы не рассказали учительнице первого класса о прошлых проблемах Линды – боялись, что с ней будут обращаться не как с другими и, может быть, предвзято.
Мы с ужасом ожидали родительских собраний. Но два года прошли без нареканий, разве только на то, что она мечтает на уроках.
Каждый вечер один из нас сидел с ней, следя, чтобы она сделала все уроки. И уже тогда трудно было заставить её сосредоточиться. Учителя предупреждали жену, что Линде дома слишком много помогают, что она не приучается к самостоятельности. Но пока она не отставала от других детей, мы к этим замечаниям не прислушивались.
Когда учительница третьего класса предложила нам задержаться на пару минут после родительского собрания, я подумал – вот оно. Приехали.
Она сказала, что у Линды трудности с фонетическим обучением чтению и что её направили к школьному психологу для так называемой отборочной проверки, или специального обследования. Психолог подозревает, что у Линды проблемы слухового восприятия. Они просят нашего разрешения на психологическое тестирование.
Я рассвирепел – какое это ещё обследование без нашего ведома?! Мы с женой отправились в кабинет директора и устроили ему скандал, но он сказал, что в школе это стандартная процедура. Жена пыталась меня утихомирить, но я был вне себя. Вы не можете себе представить, каково это – когда тебе говорят, что твой ребёнок ненормальный. У меня всё рвалось внутри.
Я сказал – никакого психологического тестирования. Ни за что. К тому времени я был начитан в детских проблемах обучаемости и знал о психологических тестах всё. Чётко определённых показателей нет, слишком многое зависит от интерпретации. Неправильная интерпретация – и клеймо на всю жизнь. Я не собирался вверять будущее Линды какому-то школьному психологу.
В то лето мы всё же протестировали Линду, но у доверенного человека, по рекомендации нашего педиатра. Она сказала, что проблемы у Линды не слишком серьёзные, но некоторую степень необучаемости тесты показали. Поскольку Линде, на её взгляд, была бы полезна дополнительная помощь в школе, она осторожно прощупала почву насчёт специальной школы, но подчеркнула, что абсолютной необходимости в этом нет. Увидев, что мы намертво стоим против, она заверила нас, что школа не вправе заставить нас перевести её в спецкласс, и я немного успокоился.
Каждый вечер мы занимались с Линдой. Мы нанимали репетиторов. Я искренне верил тогда, что мы сможем "исправить" этот непорядок, если будем заниматься достаточно долго. Но у неё появились новые проблемы. Она не могла сосредоточиться на уроках. Переговаривалась, дурачилась, как я не знаю что. Мы её наказывали. Это не помогало. В начале старших классов появились новые заботы. Жена заметила, что Линду никуда не приглашают. Поначалу я думал – пусть это будет наша самая трудная проблема. Я всё ещё хотел, чтобы она росла такой, как все.
Жена её по-всякому уговаривала – почему бы не пригласить друзей к себе? вступить в скауты? заняться балетом? Чем больше она говорила, тем меньше Линда слушала. Единственное, чего она хотела, – это смотреть телевизор.
Понимаете ли вы, каково родителю знать, что его ребёнок не такой, как все дети? Жена отпрашивалась с работы, чтобы понаблюдать Линду на школьном дворе во время перемены. Линда была всегда одна или с детьми много младше её. Жена в депрессии звонила мне на работу, и рабочий день был порушен, потому что я уже не мог думать ни о чём другом. Я бесился, думая о детях, которые так с ней обращаются. Я готов был поубивать всех детей в округе за такую жестокость к ней.
Однажды мы получили заказным письмом вызов на "междисциплинарное совещание" по поводу Линды. Ну как можно так обращаться с родителями? До этого жена выбрасывала, не вскрывая, всю почту, приходившую из школы. Конечно, это по-детски, но нам казалось, что мы держим ситуацию под контролем. Мы не хотели слушать, что учителя говорили о Линде, мы слишком боялись. Единственным способом добраться до нас было заказное письмо.
Мы не могли удержать это заседание в секрете от Линды. Жена билась в истерике, мы орали друг на друга, и всё старались убедить Линду, что это обычное собрание, ничего особенного. Кого мы пытались обмануть? Линда была в ужасе. Я уверял её, что не дам в обиду, что пока я жив, пока могу её поддержать, ничего плохого с ней не случится.
Хотите знать, на что похожи эти совещания? Ты входишь в комнату, где сидят и смотрят на тебя человек десять незнакомцев, – психологи, администраторы, учителя, консультанты. Там была даже школьная медсестра, и мне ещё подумалось: а ей-то какого чёрта здесь надо? Они что, хотят мне сказать, что Линда ко всему прочему ещё и больна? Я их всех ненавидел. Это они поместили мою девочку в эти огромные классы, где ей никто не уделял индивидуального внимания!
Теперь они уже настаивали, что Линду необходимо перевести в спецкласс, потому что ей требуется больше внимания, чем может уделить учитель в обычном классе.
– Иначе она не сможет получить помощь, в которой нуждается, – сказал школьный психолог.
– А вы пока что ничем и не помогли, – сказал я, и они переглянулись. Жена пнула меня под столом, чтобы я прекратил, но мне было всё равно. Кто они такие, чтобы учить меня, что хорошо для моего ребёнка? Кого они пытаются надуть, говоря мне, что ей будет лучше в спецклассе, где её заклеймят на всю жизнь? Я встал и вышел вон. Жене ничего не оставалось, как последовать за мной.
Мы не допускали, чтобы Линду перевели в спецкласс, и, оглядываясь назад, я вижу, что напряжение сказывалось на всей семье. Необходимость каждый день заставлять её делать уроки и готовиться к школе нас изматывала. Она была неорганизованна до того, что мне порой хотелось её избить. Иногда мне думалось: "Мы на грани истощения. Может быть, ей и вправду место в спецклассе."
Линда перешла в старшую школу, и я подумал – ещё один шанс начать всё сначала. Но снова повестка, снова совещание. Каждый учитель докладывает о линдиных проблемах – английский, математика, неустойчивое внимание. Кругом проблемы.
С этого совещания мы тоже ушли. Но "классная" Линды побежала за нами, догнала в холле. Она сама была, как ребёнок, такая махонькая, худенькая, волосы длинные, глаза огромные. Я хотел было пройти мимо, но она схватила меня за рукав и, чуть не плача, говорит: "У меня младшая сестра, как Линда. Мама скорее согласилась бы, чтобы она умерла, чем отдать её в спецкласс. Но теперь ей гораздо лучше. И уверенности в себе гораздо больше. Вы спрашивали Линду, каково это – всё время соревноваться с другими и раз за разом проигрывать на глазах у всех? Чтобы все смеялись над каждой твоей ошибкой? Вы спрашивали её, чего она сама хочет? А вы спросите! Она мне не безразлична. И я вижу, как она меняется. Становится всё тише, подавленнее, тревожнее. Она так боится неудачи, что уже и не старается. Она уже готова сдаться".
Сказать по правде, я это и сам заметил. Но я сказал: "По моему глубокому убеждению, это не ваша забота. Это наш ребёнок, знаете ли".
Тем не менее всю дорогу домой в машине я думал: а ведь я не спрашивал Линду. Я всегда полагал – да что она может знать? Дитя, она и есть дитя.
В тот вечер я поговорил с Линдой.
– Тебя хотят определить в спецкласс на пару уроков в день. Говорят, там тебе дадут дополнительную помощь. Что ты об этом думаешь?
Она посмотрела на меня и сказала:
– Пап, по-моему, мне нужна любая помощь, какую только можно придумать.
У меня прямо сердце разорвалось от этих слов.
Линда ходила в спецкласс, а я приходил посмотреть. Все дети в этом классе казались мне кучкой малолетних правонарушителей. В тот год я потерял пять килограммов – просто потому, что у меня постоянно свербело в животе. Мы с женой растеряли половину друзей. Мы не могли выдерживать этих игр в сравнения – как у их детей всё прекрасно, а у нашей сплошные неприятности.
Я чувствовал себя страшно беспомощным. Какая нелепица! Вся моя карьера консультанта по маркетингу строилась на моей способности решать проблемы. Почему же я не могу решить проблему у себя дома?
Линда адаптировалась лучше нас. Она приносила домой пятёрку за урок и говорила: "Пап, посмотри!" Я смотрел – ну и что? Какой-то дурацкий кроссворд. А учиться чему-нибудь она когда начнёт? Я-то так надеялся, что она проучится в этом спецклассе несколько месяцев и потом вернётся в обычный. Когда мне сказали, что в такого рода помощи она будет нуждаться всегда, это был самый мрачный миг в моей жизни.
В конце концов мы с женой пошли к психотерапевту, но это случилось ещё примерно через год, когда мы уже едва могли выносить друг друга и всё происходящее в доме. У нас уже практически не было ни семейной жизни, ни секса, ничего. Были только усилия помочь Линде и тревога за неё.
На первой же сессии психиатр, выслушав нас, спросил: – Вы, конечно, считаете себя ответственными за всё, что перенесла ваша дочь, да?
Я посмотрел на него, как на сумасшедшего.
– Разумеется, мы ответственны. Мы ж её родители! Я всегда считал, что как глава семейства обязан решать все проблемы. Когда я был маленький и у нас что-нибудь случалось, мама говаривала:
– Подожди, пока придёт отец, и всё будет в порядке. Отец был последней надеждой и, действительно, всегда как-то знал, что делать. Все его любили, а я ещё и восхищался его силой. Все мои представления о том, каким должен быть отец, – от него. Я не мог, как ни старался, решить проблемы Линды, и это меня убивало. Психиатр предупредил меня, что я должен принять необучаемость Линды как факт и понять, что я ничего не смогу сделать, чтобы его устранить. Я подумал: этот человек представления не имеет о том, что значит быть родителем; могу поспорить, что у его детей всё наперекосяк!
Несмотря на уязвлённое самолюбие, мы с женой связались с "Комиссией по проблемам отсталых детей", и нас направили в группу поддержки для родителей с подобными проблемами. Я стал ходить на собрания группы, в надежде научиться у других, прошедших через такое же, как помочь Линде добиться успеха в школе. Вместо этого другие родители из группы начали проповедовать, чтобы мы отстранились от Линды и её школьных проблем. Они говорили, что нам надо отступиться и предоставить Линде больше самостоятельности.
Я очень долго не мог признать, более того, резко отрицал, что имею потребность контролировать жизнь Линды и что эта потребность может ей вредить. Одно я понял хорошо: мы, родители, не осознаём, как сильно нуждаемся в своих детях для самоутверждения и для воплощения своих мечтаний. Теперь я вижу, что препятствовал Линде получать столь необходимую ей помощь прежде всего потому, что мне самому было нужно, чтобы она была нормальной. Если она не является нормальным ребёнком, то как я могу быть хорошим отцом? Я направлял всю свою энергию на то, что считал помощью ей, а на деле изо всех сил старался помочь самому себе.
Теперь я с нетерпением жду этих собраний. Там я получаю большую поддержку и понимание. Не у всех в группе необычный ребёнок, но все попались в капкан, ожидая от детей большего, чем те могут. Я впервые научился воспринимать свои и Линдины чувства по отдельности. Раз я ощущал бы себя клеймёным, если бы попал в спецкласс, то принимал как данность, что так же чувствовала и Линда. Как же я ошибался! Линда просто хотела окончить школу, чего бы это ни стоило. Это было начало осознания того, что моя дочь – отдельная личность, не во всём разделяющая мои чувства.
Я сижу на занятиях тихонько, слушаю других родителей и понимаю: все мм одинаковы. Все мы хотим для наших детей так много, что иногда просто не видим их. Ведь мы себя так повели не из-за необучаемости Линды. Точно так же мы реагировали бы на любую её проблему. Мы просто не могли вынести того, что у нашей дочери хоть что-нибудь не в самом лучшем виде. Все родители из нашей группы замечают друг в друге это неодолимое стремление защищать детей не столько для того, чтобы доставить им благополучие и удобство, а чтобы мы сами могли спать по ночам.
Я научился – и это сильно изменило ситуацию – ослаблять свой контроль над жизнью Линды. Я могу её поддерживать, могу воодушевлять – но того, что выпало ей по судьбе, изменить не пытаюсь. Я не могу решить её проблемы, а если бы даже мог, то неизвестно, пошло бы это ей на пользу. Это самый трудный урок для любых родителей. Но как только выучишь его, становится совершенно ясно, что ты должен делать в своей роли – роли родителя.
Родители Линды столкнулись с одним из тяжелейших для любого родителя переживаний: оказалось, что по каким-то необъяснимым причинам их ребёнок не может учиться, как другие дети. Их боль и разочарование разделит любой, кому скажут, что его ребёнок никогда не будет функционировать, как нормальные дети в физическом, эмоциональном или умственном отношении.
Много написано о безучастных отцах и заботливых матерях, и потому принято несправедливо считать, что только матери становятся помешаны на помощи детям и решении их проблем. Рассказ Дэна показывает, что неодолимое стремление "помогать", направлять, контролировать и изменять ребёнка, лежащее в основе "переродительствования", может быть прерогативой отцов в той же мере, что и матерей.
Потребность Дэна вылечить дочь стала навязчивой идеей Родители, подобные Дэну, чьи дети нуждаются в особом подходе, часто ощущают страшный груз вины. "Я произвёл на cвет увечного ребёнка" – вот идея, настолько невыносимая для Дэна, что он потратил годы, яростно от неё защищаясь. Перевод Линды в спецкласс делал её необучаемость неопровержимым фактом, и Дэн противился этому всеми силами.
Упрямство не позволило ему увидеть непреложное: Линде требовалась особая помощь. И никакая родительская любовь и участие этого изменить не могли. Все попытки помочь – занятия с нею, споры с учителями, переезд на новое место – фактически создавали ещё более серьёзные проблемы. Способы помочь ребёнку стать крепче и учиться лучше существуют, но действия Дэна способствовали лишь углублению Линдиной несамостоятельности и неуверенности в себе. Она чувствовала, что родители хотели – даже нуждались, – чтобы она достигала в школе того, на что не была способна. Она впитала эти неистовые желания родителей до такой степени, что просто опустила руки, не желая больше пытаться и вновь терпеть неудачу. Способом "хорошо выглядеть" для неё стала пассивность – ведь в том, чего не делаешь, провала не бывает.
Почему Дэну было так трудно признать ограниченные возможности дочери? Сам во всех своих делах ориентированный на успех, он видел в ней продолжение себя. Проблемы Линды внушали ему чувство собственной несостоятельности. Дух отца, несравненного умельца решать семейные проблемы, витал над ним мнимым доказательством того, что все проблемы можно решить. Когда проблемы Линды не решались, его самоуважение рушилось, и, чтобы поднять его, Дэн начинал давить на дочь. Героические усилия удержать её в обычном классе были бессознательно направлены на удовлетворение собственных потребностей и не оправдавшихся надежд, а не на решение собственно проблем дочери.
Дэн понял, что ему нужна помощь, чтобы разобраться с собственными чувствами, а не совет, как эффективнее контролировать или улучшать жизнь дочери. Линде нужна была не столько его постоянная помощь и чрезмерная вовлечённость, сколько поддержка в нахождении способов помочь себе самой и признание отцом ограниченности её возможностей.
Те из нас, кому повезло не знать таких сложных проблем с детьми, как у Дэна, могут тем не менее испытывать такую же потребность в высоких достижениях и отличиях своих детей. Все родители стоят перед искушением непомерно влезать в жизнь детей, чтобы "помочь" им в тяжёлые времена. Но когда "помощь" становится навязчивой идеей, мы обрекаем себя на болезненное беспокойство, тоску и подавленность. Мы слышим, что у нашего ребёнка что-то не так – провал, разочарование, неудовлетворённость, – и мы заболеваем. Он получает не пятерку, а четверку, его не принимают в команду, он не поступает в тот колледж, в какой мы хотели, – и мы в ужасе. Что такое? Значит, мы потерпели неудачу как родители? Что мы делаем не так? Что ещё надо делать? Нам кажется, что мы должны немедленно бросаться в атаку и отбивать за них все нападения, даже самые незначительные.
И это не от невежества. Многие из нас – настоящие "авторитеты" в детской психологии, перечитавшие несметные тома ради "помощи" детям. Но нам трудно применить теоретические знания к столь насыщенной эмоциями практике. Мы знаем, что всем будет лучше, если мы перестанем решать все проблемы своих детей и позволим им иногда самим позаботиться о себе. Но вот нашим детям плохо, и такая постановка вопроса видится нам слишком суровой, слишком холодной. Помогу, думаем мы, в последний раз.
Некоторые родители проблемных детей ведут себя так, что в сравнении позиция Дэна кажется просто безразличием. Есть тысячи родителей, которые, когда у детей проблемы, не могут ни есть, ни спать, ни думать о чём-либо другом. Беспокойство вызывает стандартную реакцию – они импульсивно хватают бразды правления в свои руки. Они действуют и действуют, пока внутри не остаётся только пустота и боль, но не могут успокоиться, доколе проблема не решена.
Для таких родителей понятие "проблема" безгранично. Это может быть серьёзный провал в школе, болезнь, наркотическая зависимость, депрессия. А может быть и пара килограммов лишнего веса, сильная мигрень, не очень желательный сердечный дружок. Серьёзность проблемы не важна, реакция всё равно максимальна.
Навязчивая идея, пожирающая таких родителей, может сводиться к тому, что дети не оправдали их ожиданий. Они считают, что знают лучше детей, что им нужно, даже если эти детки уже и сами не первой молодости. В худшем варианте они становятся придатками своих детей: бессильными, вечно зудящими и скандалящими, возмущающимися, что к их советам не прислушиваются. А поскольку родители чувствуют такую большую ответственность за жизнь и проблемы, дети не чувствуют никакой.
В 70-х годах в литературе по алкогольной и наркотической зависимости появился термин "созависимые", введённый для обозначения людей, в чьей жизни появились проблемы из-за слишком сильной эмоциональной связи с членами их семей, злоупотреблявшими наркотиками и алкоголем. В своей книге "Уже не созависимы" Мелоди Битти расширила употребление этого слова, включив в поле его значений людей, которые позволили поведению другого человека влиять на себя и при этом одержимы идеей управлять его жизнью".
Бесспорно, на всех влияет поведение других, особенно тех, кого мы любим. Но "созависимые" – это те, кто не просто стремится проявить любящую заботу и горячее желание помочь. Они позволяют поведению и проблемам другого стать своей навязчивой идеей. Их жизнью управляет потребность решать эти проблемы.
Давайте посмотрим на то, что Битти и другие исследователи определяют как симптомы созависимости. Итак, "созависимые":
• предугадывают потребности окружающих;
• чувствуют себя в безопасности, только когда дают;
• ощущают ответственность за мысли, поступки, нужды и судьбы других;
• ощущают вину и тревогу, когда у любимого ими человека возникают проблемы;
• ощущают потребность искать решение проблем любимого человека;
• редко имеют собственные интересы, но погружаются в интересы любимого человека;
• ставят свои потребности на последнее место;
• бросают всё, чтобы помчаться на помощь;
• сердятся и расстраиваются, когда их помощь и подсказки не решают проблемы;
• делают за других то, что те способны делать сами;
• переживают страдания других сильнее, чем сами страждущие;
• не слишком заботятся о своём досуге и знакомствах, что бы оставалось больше времени для тех, кого они любят;
• отрицают горькую правду о своих любимых, даже если она очевидна.
Специалисты в области психического здоровья постепенно обнаруживают, что созависимость создаётся не только в тех взаимоотношениях, где люди имеют дело с проблемами алкоголизма или наркомании. Родители, чья любовь чрезмерна, являют многие характерные черты созависимости. Обратите внимание на сходство. Родители, чья любовь чрезмерна,
• предугадывают потребности детей;
• чувствуют себя больше всего в безопасности, когда дают своим детям;
• ощущают ответственность за мысли, поступки, нужды и судьбы своих детей;
• ощущают вину и тревогу, когда у детей возникают проблемы;
• ощущают потребность искать решение проблем своих детей;
• редко имеют собственные интересы, но погружаются в интересы детей;
• ставят свои потребности на последнее место;
• бросают всё, чтобы помчаться на выручку своим детям;
• сердятся и расстраиваются, когда их помощь и подсказки не решают проблем их детей;
• делают за детей то, что те способны сделать сами;
• чувствуют страдания детей сильнее, чем сами дети;
• не слишком заботятся о своём досуге и знакомствах, однако глубоко входят в социальную, интимную и семейную жизнь детей;
• отрицают горькую правду о своих детях, даже если она видна всем.
Очевидно, что родители, чья любовь чрезмерна, созависимы. Их энергия сосредоточена на жизни и заботах детей вплоть до полного игнорирования всего остального. Их вовлечённость в проблемы детей интенсивна и болезненна. Из-за детей они могут по-настоящему впасть в депрессию, стать замкнутыми и даже заболеть.
Воспитание в детях способности развивать в себе самостоятельность и умение полагаться на себя – важная родительская функция. У созависимых же родителей дети слишком часто вырастают беспомощными, неспособными мобилизовать средства для решения своих проблем.
Нам надо научиться лучше отличать мелкие проблемы от серьезных, действительно требующих нашего участия. Надо понять, что многие проблемы со временем решаются сами собой. Надо верить, что наши дети сами решат свои проблемы, если мы постоим в сторонке и позволим событиям идти своим чередом, а наше вмешательство на самом деле лишь усугубляет положение. Может быть, они решат их не сразу или не по-нашему, но они научаться полагаться на самих себя только в том случае, если мы позволим им взять ответственность на себя. И самое главное, мы должны принять как факт, что некоторые из этих проблем могут быть следствием того, чего мы изменить не можем. Наше умение признать ограниченные возможности детей без сосания под ложечкой, без сердцебиения и без навязчивого стремления изменить то, чего изменить нельзя, – жизненно важно и для их, и для нашего благополучия.
Шейла К..: Работающая мамаша
"Когда мы с Карлом решили завести ребёнка, я не собиралась менять свою жизнь, а только несколько перестроить. Я знала, что буду продолжать работать. Я как раз приняла новую должность по маркетингу, и вдруг выясняется, что я беременна. О том, чтобы бросить карьеру, потерять темп, на который ушли годы, не могло быть и речи. И не из-за денег. На зарплату Карла мы могли бы жить вполне безбедно.
Эгоизм? Может быть. Сочетать мою работу с семьёй – не самое лёгкое дело. Бывают очень напряжённые дни, и тогда я совершенно выматываюсь. Я смотрю на своих молодых подчинённых, не обременённых семьёй и настоящей ответственностью, и завидую. Но всё равно, я думаю, мы с Карлом совсем неплохо поработали над Барб и Тоддом. Вернее, я думала так до недавнего времени.
Странно, когда я на работе, я смотрю на фотографии Тодда и Барб у себя на столе и думаю о них, у меня возникает какое-то чуть ли не романтическое чувство. Мне не терпится скорее попасть домой, к ним.
А чем кончается? Как только я переступаю порог, начинаются ссоры. Уроки не сделаны, радиола гремит, Барб вот уже два часа висит на телефоне – и я срываюсь на обоих.
Самой незначительной мелочи достаточно. Я спрашиваю Тодда, что он получил по математике или как прошёл компьютерный урок, и он отвечает: "Ну вот, опять двадцать пять", – он считает, что я задаю слишком много вопросов. Простейший вопрос для него уже дознание.
Вот уже месяц как я ругаюсь с Барб. Я хочу, чтобы она пошла на курсы подготовки к весеннему государственному экзамену. Она не хочет тратить два вечера в неделю на эти курсы, тогда как в прошлом году, когда она брала уроки вождения, два вечера в неделю трудности не представляли.
Я не могу заставить её сделать то, чего она не хочет. Но я не понимаю, почему бы не воспользоваться возможностью подготовиться к экзамену, от которого может зависеть всё её будущее.
Я не могу объяснить моим детям, как важны для них эти годы в старших классах. Я не прошу их быть идеальными детьми. Я не хочу слишком на них давить. Я только хочу, чтобы они готовились к тому, чтобы брать от жизни всё, что можно.
Моя мать говорит: "Нельзя командовать детьми, как ты командуешь своими подчинёнными". Это трудно. Я задумываюсь: где граница? Где отпустить поводья и доверить детям самостоятельно делать правильный выбор? Как перестать вечно волноваться? Иногда мне хочется встряхнуть их и сказать: "Да послушайте же! Вы только думаете, что знаете все ответы, а я стреляный воробей, я знаю!
Я люблю Тодда и Барб сильнее, чем могу это выразить. Мне больно, что последнее время мы только и делаем, что кричим друг на друга. Я знала, что это будут трудные годы, но чтобы настолько! А вот с отцом они ладят гораздо лучше, я даже завидую. Они бегают к нему и откровенничают, а я задаю вопрос – и уже, оказывается, лезу в душу. Карл просто пожимает плечами: "Ты слишком беспокоишься. Что тебе от них надо? Хорошие дети".
Иногда я думаю, достаточно ли я им дала? Наверно, каждая работающая женщина, делающая карьеру, задумывается, что она, может быть, делает своим детям в долгосрочной перспективе. Ты стараешься, как можешь, чтобы у них было всё, что им нужно, и всё же тревожишься: а правильный ли сделала выбор?
Моя мать выговаривала мне за все те часы, что Барб и Тодд, когда были маленькие, проводили с приходящими нянями и в школьных продлёнках: "У детей, воспитанных приходящими нянями, интеллект, как у приходящих нянь". Это попало в цель, потому что для меня нет ничего важнее, чем дать детям образование. Я все годы очень внимательно занималась их школами и учителями, и знаю, что в смысле интеллекта мне тревожиться нечего. Тодд и Барб очень смышлёные. Но меня смущает, что они находят самый лёгкий выход из любой ситуации. Это у них не от меня. Я бы с радостью воспользовалась шансом пройти какой-нибудь продвинутый курс в старших классах, а мои дети предпочитают самые лёгкие предметы и самых нетребовательных учителей. Я бы пошла в летнюю школу, если бы там были курсы, полезные для поступления в лучший колледж. А Тодду и Барб всё "до лампочки". Они не понимают, как важно в этом мире быть на переднем крае. Им было дано всё, и они принимают это как должное, им не понять, чего это всё стоило.
Я просыпаюсь в пять утра, у меня в голове крутится, как я с ними спорю, и я думаю – почему это для меня так чертовски важно? Радоваться надо, что дети хорошо учатся, не колются, не имеют никаких проблем из тех, что сотнями осаждают нынешних детей. Чего ещё? Пора махнуть рукой – пусть будут такими, какими хотят.
Но дело в том, что я сама в это не верю. Что же это за родитель, который может взять, да и махнуть рукой?
Вероятно, ничто так не превращает родителей, действующих из лучших побуждений, в родителей, чья любовь чрезмерна, как стресс. Добавьте сюда чувство вины и завышенные ожидания – вот и все ингредиенты слишком сильной любви.
Шейла, так никогда и не разобравшись с чувством вины за время и энергию, потраченные на карьеру, перевела своё беспокойство по поводу сделанного ею выбора в беспокойство о детях. Она пыталась втиснуть всё своё материнство в те три вечерних часа, что могла проводить с детьми. Тодд и Барбара восприняли это так, что мать, измотанная работой и легко теряющая терпение, ежедневно подвергает их мучительному допросу, и реагировали на это остро.
Находясь под сильным давлением, трудно быть чутким к нуждам ребёнка. В состоянии стресса мы теряем самоконтроль. Иногда мы компенсируем эту потерю, стараясь контролировать других. Шейла препиралась и ссорилась с Барбарой и Тоддом отчасти для того, чтобы рассеять собственную тревогу. Сама того не желая, она развязала войну противостоящих воль, которая сама себя питала: контроль рождает сопротивление. Чем больше Барбара с Тоддом сопротивлялись, тем беспомощней чувствовала себя Шейла, и тем сильнее становилась в ней потребность контроля.Многим родителям, глубоко погружённым в свою карьеру, трудно в конце дня переключаться с работы на семью. Это особенно трудно, если мы занимаем руководящую должность и привыкли командовать. Как шутит президент одной фирмы: "Полчаса дома с детьми – и мне хочется бежать на работу, где никто не скажет мне нет, а все будут делать, что я скажу .
Родители, стремящиеся к такому же контролю над детьми, как и над подчинёнными, рискуют помешать развитию самостоятельности у детей или вызвать пассивное или активное сопротивление. Необоснованные ожидания всё более высоких достижений могут подавлять детей, приводя их к заключению, что если они никогда не смогут удовлетворить родительским запросам, так зачем и стараться?
Сказанное вовсе не означает, будто сама идея поощрения детей к достижениям не верна. Проблема возникает тогда, когда мы не удовлетворяемся ничем. Шейла, к примеру, признаётся, что редко удовлетворялась успехами детей, даже когда к этому были все причины, потому что считала их способными на большее. Постоянная неудовлетворенность и бесконечные попытки внести коррективы в жизнь другого человека – вот краеугольный камень чрезмерной любви.
Когда мы сами, как Шейла, сильно ориентированы на успех и расстраиваемся, не видя такой же мотивации в наших детях, нам надо остановиться и подумать о нескольких вещах. Во-первых, не может ли быть так, что откуда-то из глубин своего прошлого мы слышим вопиющий глас чрезмерно требовательных родителей, всегда недовольных нами? (Прислушайтесь повнимательней к репликам Шейлы относительно её матери, и вы услышите этот голос.) Не реагируем ли мы на него до сих пор, не чувствуем ли себя несостоятельными? Не повторяем ли бессознательно то же самое нашим детям, потому что слишком озабочены тем, как они отражаются на нас?
Что значат для нас достижения детей? Просто ли мы хотим, чтобы чувство собственной состоятельности наполняло их жизнь? Или же мы жаждем их успехов для того, чтобы иметь возможность возопить в ответ на этот голос из прошлого: "Видишь, я вполне хорош. Посмотри, какие у меня бесподобные дети!"?
Иногда мы переоцениваем детей в силу собственной потребности предстать в хорошем свете. Если они терпят неудачу, то это потому, что мир их не оценил и дурно с ними обошёлся. Когда их слабости становятся бесспорны и винить мир не удаётся, мы удваиваем усилия по их переделке, чтобы они полнее реализовали то, что мы считаем их потенциалом.
Какая часть из того, что мы берём на себя, истинные родительские обязанности? В какой момент вся наша помощь детям становится средством удовлетворения нашей собственной потребности иметь идеального ребёнка, который осенит нас славой, повысит наше самоуважение и докажет, что мы хорошие родители?
Расплата за всё это велика. Когда мы смотрим на детей как на продолжение самих себя, нам кажется, что мы можем влиять на всё, что с ними происходит. Но влиять на все мы не можем и в итоге чувствуем, что не влияем ни на что. В своей тревоге и озабоченности мы теряем чувство реальности и не можем предоставить детям действительно необходимую помощь. Трепыхаясь в паутине отчаяния, мы часто делаем трудными простые проблемы и ещё больше усугубляем сложные.
Наши завышенные требования, наши тревоги, наше вмешательство в проблемы детей воспитывают из них людей, находящих веру в себя только в достижениях. Когда мы смотрим на детей как на продолжение самих себя и стараемся лепить их согласно своим высочайшим ожиданиям, они впадают в соблазн эдакого самовозвеличивания, результат которого – болезненное чувство собственной никчемности, возникающее при любой неудаче.
Шейла была на правильном пути, когда спрашивала, почему это для неё так важно. Это решающий вопрос. Когда мы склонны переделывать детей и "помогать" им приближаться к тому, что считаем для них идеалом, мы должны внимательно смотреть, реалистично ли то, чего мы от них ждём. Тут нужна осторожность, потому что нереалистичные ожидания подпитывают чувство несостоятельности.
Как распознать необоснованность наших ожиданий? На этот вопрос ответить трудно. Есть, однако, несколько руководящих принципов, позволяющих прикинуть, здоровые или нездоровые ожидания питаем мы по отношению к своим детям.
• Здоровые ожидания связаны с развитием внутренних качеств ребёнка, его истинного "я". Нездоровые ожидания направлены на то, чтобы "хорошо выглядеть" и угождать людям.
• Здоровые ожидания адаптивны. В них учитывается, кем ребёнок себя ощущает. Нездоровые ожидания негибки. При них ребёнка стремятся запихнуть в заранее существующую картину того, кем он должен быть.
• Здоровые ожидания реалистичны. При них успех считается достижимым в рамках детских возможностей. Нездоровые ожидания толкают ребёнка за его естественные ограничения к завышенным целям.
• Здоровые ожидания диктуются любовью. Нездоровые ожидания диктуются потребностью управлять.
• Здоровые ожидания способствуют развитию в ребёнке самоуважения и чувства собственного достоинства. Нездоровые ожидания на самом деле направлены на повышение родительского самоуважения.
Что, если мы, проанализировав свои ожидания, заключим, что они реалистичны, а поведение наших детей саморазрушительно? Тогда надо спрашивать дальше: "Почему мои дети сопротивляются мне? Чего им так смертельно не хватает, ради чего они готовы пожертвовать своим будущим?" Эти потребности редко бывают материальными. Чаще всего это желание понимания при соблюдении известных границ, признания без резких суждений и возможность принимать на себя известную меру личной ответственности.
Когда наши дети не оправдывают наших ожиданий, самое главное – меньше думать о своей родительской "несостоятельности", и больше – о перспективах детей. Если мы отделим нужды детей от своих собственных и постараемся понять их как людей, отдельных от нас, то окажемся на правильном пути – пути истинной помощи и наставничества.
Кэти М.: Супермама
Нет для меня в жизни худшего обвинения, чем обвинение в чрезмерной любви к детям. Все мы немного теряем голову, когда детям плохо. Все мы вмешиваемся без меры. Умом я понимаю, что если дать детям самостоятельность, позволить принимать правильные и неправильные решения и совершать по пути собственные ошибки, всё будет хорошо. Но я честна с собой. Это вовсе не хорошо. Кто знает, что "правильно", так это я. Я говорю сейчас то, что есть, а не выдаю правильный ответ.
Если бы со мной, когда я была маленькой, случилось то, что случилось на днях с моей Нэнси, мать просто не обратила бы на это никакого внимания и не сказала бы мне ни слова. Но я, когда Нэнси плохо, хочу ей помочь.
Она в тот вечер пришла домой какая-то не такая. Я сначала не придала этому значения. За ужином она выглядела какой-то подавленной и ничего не ела.
Она ушла к себе в комнату делать уроки, а я не могла ничего с собой поделать. Я просто должна была позвонить матери её подруги, подвозившей Нэнси и других девочек домой, и выяснить, не случилось ли чего.
Эта женщина взяла трубку и сразу же спросила:
– Ваша дочь расстроена? О, это было ужасно!
Выяснилось, что в машине девочки говорили о запланированной на субботу вечеринке. Нэнси на неё не пригласили, и девочки об этом знали, но всё равно говорили о ней и предвкушали веселье – в её присутствии. А Нэнси сидела и притворялась, что ей всё равно.
Я была раздавлена. От её обиды мне стало нехорошо.
– Вы не могли бы что-нибудь сделать? – спросила я эту женщину. Но я знаю, как это бывает. Что она могла?
Надо было просто спустить всё это дело на тормозах или подождать, пока Нэнси сама расскажет. Ну моё ли, право, это дело? Я понимаю, что Нэнси должна научиться сама разрешать конфликты с друзьями. И в то же время я никогда не умела игнорировать такие вещи.
Странно, но как легко проглотить собственную гордость ради детей! Если меня куда-то не приглашают, я говорю: ну и чёрт с ними! Но когда это моё дитя, запершееся в спальне из-за каких-то невоспитанных соседских соплячек, я просто не могу. Я готова драться. Я знала, что, скорее всего, совершаю ошибку, но всё равно в тот же вечер позвонила маме той девочки, которая не пригласила Нэнси на свою вечеринку.
Эта дама была очень мила. Она всё понимала. Она поговорила с дочерью, и та часов в десять позвонила Нэнси, просто поболтать, и была с ней приветлива. Нэнси полегчало.
Когда дети уже спали, зазвонил телефон – это снова была мать той девочки. Она передала мне всё, что сказала ей дочь: Нэнси всегда хочет, чтобы было, как хочет она, и ведёт себя так, будто всё знает, и от этого и начинаются все неприятности. Я после этого не спала всю ночь.
Я и сама много раз замечала в дочери это фарисейское чувство своей непогрешимости. Утром за завтраком я с ней поговорила. Я сказала, что не собираюсь её переделывать, но ей совсем не обязательно оставлять последнее слово за собой. Я видела, что её мои слова задевают, но она не понимает, о чём я говорю. О случившемся накануне она начисто забыла. Для неё всё это было так, мелочи.
А что я должна была сделать? Я не хочу, чтобы Нэнси куда-нибудь не принимали. Моё вмешательство в такого рода дела бывало временами просто губительным. Могло случиться, что эта девочка пришла бы назавтра в школу и рассказала всему пятому классу, что я звонила её матери. Вот это была бы настоящая катастрофа!
Забавно наблюдать, как мощно поддерживают нас другие родители в нашей поглощённости заботами детей. Подумать
только, целый штат чрезмерно любящих матерей обрывает телефоны, чтобы организовать досуг своих детей. Почему? Потому что они любят детей, хотят для них птичьего молока и не остановятся ни перед чем, чтобы помочь и защитить.
Кэти страдала, когда страдали её дети. Она сопереживала, понимала, сочувствовала, ощущала боль дочери как свою. Для неё почти не было разницы между тем, что чувствовала дочь (во всяком случае, по представлению Кэти), и тем, что чувствовала она сама. Эта неспособность отделить чувства детей от наших собственных составляет такую существенную характеристику нашей безумной любви, что мы не видим в ней ничего плохого до тех пор, пока боль за детей не становится невыносимой.
Кэти тревожило, что её непомерное вмешательство в жизнь детей было пагубным. На самом деле, звонок другой мамаше и тонкие манипуляции, направленные на приобретение друзей для дочери, могли быть безвредны. Но её собственная потребность действовать, управлять, решать эту мелкую проблему свидетельствует о том, как она неистовствует, когда её дети оказываются под угрозой. Именно такая неистовая, зачастую беспорядочная реакция на проблемы детей часто и становится пагубной. Желание помочь оборачивается навязчивой идеей. У нас болит душа и ноет сердце из-за проблем наших детей, и мы теряем способность мыслить ясно и поступать наилучшим для детей образом. Наше беспокойство настолько сильно, что в этом состоянии эмоционального смятения нам необходимо сделать хоть что-то – что угодно – немедленно.
В таком состоянии мы редко чего-нибудь добиваемся. Нужна некоторая удалённость и отделённость, чтобы остановиться и подумать, а не реагировать сгоряча, предпринимая под давлением обстоятельств непродуманные действия в надежде, что это поможет нашим детям.
Если бы Кэти могла остановиться и обдумать печальный инцидент дочери с подругами, она могла бы увидеть, что, постоянно выручая Нэнси, сама воспитывала в ней это "фарисейство", лежащее в корне проблемы. На самом деле, "фарисейство"
но – что она имеет право на особое внимание, уважение, привилегии и понимание со стороны окружающих. Это главный итог детского опыта постоянной опеки со стороны родителей, одержимых потребностью помогать детям обустраивать свою жизнь.
Чрезмерное участие – это, прежде всего, контроль. Когда дети поступают по нашему желанию, мы чувствуем себя успешными и сильными. Эта "доза", которую дети дают нам, позволяя решать их проблемы и управлять их жизнью, становится нашим наркотиком, потому что мы чувствуем себя всевластными и затребованными. Проблема в том, что мы попадаем в зависимость от детей, желая и дальше наслаждаться этим чудесным чувством собственной важности и власти. Мы "повисаем на
игле , ловя кайф всякий раз, когда они в нас нуждаются, и не хотим их отпускать, потому зависим от них в утверждении таким путём нашей состоятельности.
Если вас беспокоит, что вы, может быть, слишком сильно вовлечены в жизнь детей, задайте себе следующие вопросы:
– Не слишком ли ищу я в лице ребёнка компаньона себе? Не потому ли я не хочу его отпускать и отделяться, что боюсь пустого гнезда, пустого брака, пустой жизни?
– Могу ли я принять, что все люди – даже мои дети, – повзрослев, ответственны в конечном итоге сами за себя и что я на самом деле не могу решить проблем, которые не являются моими собственными?
Уильям Т.: Когда любовь – круги ада
Какое облегчение, что Билли согласился пойти к психиатру! А весь прошедший год был для всех нас сущим адом.
Когда мне позвонили от инспектора по работе с молодёжью нашего полицейского участка, причём во второй раз, я чуть не сказал – оставьте его у себя. Я уже не знаю, как быть. Но как можно повернуться спиной к родному сыну?
Первый раз Билли арестовали, когда его с друзьями остановили за превышение скорости и патрульный обнаружил в машине открытые банки пива. Водитель, Рик, был пьян.
Я знал, что Билли с друзьями пьёт пиво по выходным. Надо быть совершенно слепым родителем, чтобы не знать, что в наши дни все дети этим занимаются. Я и сам не был образцовым ребёнком, и не скрываю этого от Билли. Я рос в шестидесятые, кругом наркотики, и я перепробовал, наверное, все. К чему лицемерить? Я старался понять Билли, стать на его сторону. Но я не мог поверить, что Билли такой дурак, чтобы превышать скорость с открытым алкоголем в машине после наступления темноты.
Билли никогда не был легким для воспитания ребёнком. Жена говорит, что он губит ей жизнь. Она постоянно с ним ругается – то одно, то другое. Особенно школа. Билли прогуливает уроки, и нам без конца звонят. Он хочет бросить школу и пойти работать. Мы этого не допустим, хотя бы для этого надо было вытаскивать его каждое утро из постели за ноги. Трудно. Сколько я уже написал объяснительных записок за его опоздания! Ну ладно, я и сам знаю, что нехорошо, но в наше время за опоздание без уважительной причины выгоняют из старших классов. А что нам делать? Мы хотим, чтобы он окончил школу.
Временами мне просто хочется бежать от всего этого. Я смотрю на свою жизнь – сколько в ней всяких несчастий... Сколько раз хотел уйти от жены. Так и помру, наверно, и не узнаю, что значит любить и быть любимым и счастливым. Но как я мог бросить её с Билли и со всеми его проблемами? Я решил для себя – останусь до его восемнадцатилетия.
После того случая с машиной мы на две недели запретили ему гулять. Мы старались уговорить его пойти к психиатру, но он ни в какую.
На прошлой неделе мы получили ещё один звонок, на этот раз от самого Билли.
– Па, я в тюрьме. Мне надо, чтобы ты пришёл и вытащил меня отсюда.
На этот раз Билли, Рик и другие ребята залезли в школу. Билли поймали на выходе из чёрного хода с компьютером в руках. Остальные разбежались.
Моя первая мысль была – естественно, добро тащил Билли. Очень в его духе быть таким дураком: позволить другим иметь руки свободными, чтобы убежать. Когда мы ехали домой, он сказал:
– Ты ведь наймёшь хорошего адвоката, да?
Жена билась в истерике. Никто в ту ночь не спал. Наутро Билли согласился наконец пойти к психиатру.
Не знаю. Может, что из этого и выйдет. Даже после всего, что произошло, я верю: Билли хороший малый. Я даже не считаю, что он хочет со всем этим связываться. Я думаю, он настолько стремится быть принятым в компанию, что теряет способность рассуждать.
Я уже больше не знаю, как быть с Билли и его проблемами. Может быть, я сильно напортил ему как родитель. Но в чём? Я дал пацану всё. Даст Бог, это просто "переходный период", а потом он выскочит из него и снова станет таким, каким был раньше.
Здесь снова наблюдается случай созависимости и неотделённости – и его результаты. Один из мифов отцовства и материнства:
если мы хорошие родители, то готовы уничтожить себя, если это поможет детям. Уже становится общим местом утверждение, делаемое столь многими родителями: "Если кто-то целит моему ребёнку в голову из пистолета, я закрою его своим телом".
Но от таких жестоких вещей, как огнестрельное оружие, мы защищаем своих детей редко. Чаще же всего нам приходится защищать их от последствий их собственного саморазрушительного поведения.
Последствия есть у всякого поведения. Они служат нам учебными пособиями. Билли, пропускавший уроки и вламывавшийся в школы, мог бы научиться на результатах своего поведения, если бы ему дали такую возможность. Но для его отца сама мысль о том, что сын проведёт ночь за решёткой или предстанет перед судом без самого лучшего адвоката, какого только можно отыскать, была равнозначна преступному пренебрежению ребёнком, а этого он допустить не мог. Здесь многие родители станут на сторону отца Билли. Они скажут, что бессердечные и жестокие меры – оставить ребёнка на ночь в кутузке, отдать на милость назначенного судом адвоката, – только усугубляют положение, что Билли на самом деле нуждается в помощи, в большом количестве любви и понимания. И вы так и будете твердо придерживаться этой опасной иллюзии, пока вам не встретятся родители, сделавшие всё, что в их силах (в том числе, потратившие тысячи долларов), в безуспешных попытках решить проблемы своих преступных детей.
Когда наши дети попадают в неприятности с полицией, наркотиками или алкоголем, мы ведём себя по предсказуемым моделям. Сначала мы не признаём проблему существующей, как отец Билли, когда он с готовностью обвинял друзей Билли, а его самого изображал беспомощной жертвой их влияния. Это непризнание во многом подпитывалось бессознательной потребностью оправдать собственное поведение в подростковом возрасте – пьянство, наркотики и т.д., – понимая и принимая аналогичное поведение сына.
Когда отрицать существование проблемы больше не удаётся, мы его признаём. Но наше признание очень часто окрашено оправданием и поиском рациональных объяснений.
Тогда как многие родители на этом этапе сами обратятся за помощью к другим родителям, уже через это прошедшим, и научатся у них более эффективному подходу к проблеме, родители, любящие слишком сильно, пойдут по другому пути. У них страшное чувство вины. Они используют всё своё влияние и глубоко внедряются в проблему. Они только об этом и думают.
Они чувствуют себя обязанными эту проблему решить. Они страдают. Нет для них ничего слишком трудного, если это поможет детям. Они берут на себя ответственность детей и не дают им испытать последствия своего поведения. Они снова и снова выручают детей, любя их и прощая даже тогда, когда поступок непростителен. Подоплёка всего этого – вера, что если они, родители, сильно постараются, то дети станут поступать так, как, по их разумению, поступать должны, – просто потому, что им так хочется.
Это очень трудная жизнь, но такие родители и вправду находят какое-то удовлетворение в этом кошмарном самопожертвовании – жить изо дня в день рядом с саморазрушительной личностью. На память приходят старые фильмы о непонятом молодом правонарушителе в зале суда и его родителях, сидящих со слезами на глазах в первом ряду, любящих и поддерживающих его, что бы он там ни натворил. Разве не это только и означает быть родителями?
В реальной жизни, однако, всё совсем не так романтично. Мы отдаём всю свою любовь и поддержку, а ничто не меняется. Мы пробуем всё, что можем. Так мы отгораживаемся от важного обстоятельства: дети не оставляют саморазрушительного поведения ради того, чтобы угодить родителям и доставить им удовольствие. А оставляют они его тогда, когда последствия их действий становятся для них нестерпимыми.
У проблем Билли есть свои причины, но они не имеют отношения к недостатку заботы со стороны родителей о его благополучии. А имеют они отношение к тому, что он получает известное удовлетворение от своих выходок. Иногда дети бессознательно сами создают серьёзные проблемы и симптомы, чтобы отвлечь внимание от других неурядиц в семье. Отец Билли говорит о своём желании уйти от жены. Билли мог чувствовать, что родители несчастливы друг с другом. Мысль о разводе родителей страшит любого ребёнка.
Подростки особенно будут стараться позаботиться о родителях, сохранить семью и взять на себя боль родителей. Некоторые ради этого пожертвуют собой и начнут совершать любого рода саморазрушительные поступки. Они как бы говорят: "Я сам стану проблемой, если это значит, что вы останетесь вместе, чтобы её решить".
Родители, чья любовь чрезмерна, сосредоточиваются на проблемах детей потому, что для них естественно отодвигать свои собственные на задний план. В поиске способов помочь ребёнку, они могут привести к психотерапевту всю семью.
Проходят месяцы, но перемен нет. Психиатр наблюдает, как ребёнок делает всё возможное, чтобы оставаться "больным",
чтобы его проблема стояла на переднем крае семенной жизни. На бессознательном уровне ребёнок решил: "Если у меня депрессии, если я завалю все эти школьные экзамены, если у меня не будет друзей, если я буду продолжать толстеть, то у мамы и папы будет о ком заботиться и кого выручать. Если я не смогу решить собственные проблемы и останусь младенцем, родителям будет кого нянчить".
Под гладкой внешней поверхностью жизни семьи может таиться множество других проблем, стоящих родительского внимания. Психиатр сумеет указать на это. Но собственно супружеские конфликты родителей, их депрессия и ощущение внутренней пустоты действительно становятся легче.
Каждый год тысячи родителей ищут психиатрической помощи для своих детей в надежде, что врач преуспеет там, где они потерпели неудачу. Когда же тот рекомендует им самим поучаствовать в лечении, это вызывает раздражение и отказ. Но редко удаётся добиться многого, если ребёнка объявляют проблемным, а родители не позволяют разобраться в их собственных потребностях и чувствах, оказывающих сильное влияние на взаимоотношения в семье.
Когда наша любовь чрезмерна, мы не всегда замечаем, что тоже нуждаемся в помощи. Наши потребности столь же важны, но мы только и видим, что ребёнка – своего ребёнка! – в беде. Мы думаем, что при достаточном количестве любви и внимания у нас когда-нибудь получится. Но если какие-то из проблем наших детей действительно подвластны любви и пониманию, другие слишком серьёзны и требуют особого подхода. Алкоголизм, наркотическая зависимость и склонность к правонарушениям в их числе. Деструктивное поведение будет продолжаться, если не дать юнцу ощутить на себе последствия собственных поступков.
Нам надо внимательно посмотреть на то, зачем мы выручаем своих детей. Потому ли, что последствия их поведения будут для них так ужасны? Или потому, что мы чувствуем себя слишком уж виноватыми, наблюдая, как они мучаются этими последствиями? То, что мы так сильно чувствуем боль своих детей, – симптом недостаточного эмоционального от них отделения, и нам надо смотреть на это со всей прямотой. Всё сказанное вовсе не означает, что, как только наш ребёнок попал в беду, мы должны оставить его одного. Прислушайтесь к родителям, уже испробовавшим месяцами отдавать любовь, внимание, понимание, и чья помощь и содействие так ни к чему и не привели. Мы склонны думать, что если приложим достаточно энергии, то решим любую проблему. Это миф. Еще это признак нашей претенциозности, от которой надо отказаться, чтобы пойти дальше.
Что можно сделать, когда, наблюдая, как наши дети рушат свою жизнь, мы ощущаем в сердце острый нож? Хотя это и противоположно тому, что нам хочется делать, когда наши дети ведут себя деструктивно, но наша любовь к ним проявится сильнее всего, если мы признаем своё бессилие изменить их поведение. У нас свои недостатки. Нам понадобится большая поддержка, чтобы понять, что всякий раз, когда нашему ребёнку плохо, нам потому хочется прибежать и выручить его, что мы считаем ответственными только себя.
Если вы можете отнести это к себе, знайте, что есть группы родителей, уже прошедших всё это и тоже наделавших ошибок, непомерно любя детей и ограждая их от уроков, преподносимых последствиями их поступков. В Америке более двадцати тысяч родительских групп поддержки. Преподносимые ими уроки просты, если только открыться им: откажитесь от тирании. Разберитесь со своими чувствами. Поставьте жёсткие границы, которые позволят вам жить собственной жизнью. Откажитесь от мысли, что вы можете контролировать других, пусть даже это ваши дети. Решитесь поделиться своим чувством вины и гнева с другими людьми, которые вас поймут, поддержат и помогут разобраться с этими чувствами. Осознайте, что единственное, чего вы добиваетесь своим выручательством и попечительством, это позволение вашим детям следовать тем самым моделям поведения, которые вы стараетесь переломить.
Если этот совет труден для нашего восприятия, то это потому, что думать о себе прежде, чем о детях, – антитеза чрезмерной любви. Отстранение от жизни и проблем детей – чуждая нам идея. Сосредоточиться на себе? Да это именно то, чего мы всегда избегали! И хотя любовь, понимание и помощь всегда будут первым шагом, когда мы кого-то любим, но если случается, что наши усилия тщетны, мы должны признать это и двигаться дальше.
Если вы уже испробовали нежность и прощение, выручку и строгость, консультирование и лечение, угрозы, слезы, уговоры и все прочие способы довести себя до помешательства в попытке переделать столь любимого вами ребёнка, задайте себе такие вопросы:
– Готов ли я искать помощи не в переделывании моего ребёнка, а в понимании и контролировании самого себя?
– Означает ли, что я хороший родитель, то обстоятельство, что я постоянно спасаю своих детей от последствий их поведения? Не пора ли пересмотреть это определение?
– Не боюсь ли я занять с детьми твёрдую позицию из страха лишиться их любви? Какую цену я согласен платить за их любовь?
Сет Л.: Родители, которые платят
Жена постоянно спрашивает меня, зачем я осыпаю своих детей деньгами. Она думает, что раз уже прошли годы, как я выплатил все алименты им и их матери, то этого достаточно.
Дело не в том, что я не могу им отказать. Если бы кто-то из моих детей пришёл ко мне и сказал, что хочет купить грамм кокаина, я бы сказал "нет". Но когда они просят о чём-то разумном, я хочу им помочь.
Моя младшая дочь Шерил решила в двадцать шесть лет снова поступить в университет и изучать актёрское мастерство. Я бы не выбрал для неё такой карьеры. Но я выслушал её доводы и решил дать ей денег. Моя надежда только на то, что она найдёт наконец себя и будет счастлива.
Когда она позвонила мне из университета и сказала, что этот курс – сплошной кошмар и конкуренция, что как бы она
ни старалась, ничего не выйдет, я расстроился. Надо было что-то делать. Хоть что-то. У неё появились мигрени; за стенкой в шесть утра репетировал джаз, и она не могла спать. Единственное, о чём я мог думать тогда – как я могу помочь? Я здесь, а она там. Что делать? Как доставить её к врачу? Как решить эту проблему?
Я послал ей денег на врача. Я сказал, что, если хочет, она может выехать из общежития и снять квартиру, я всё оплачу.
Моя жена взбесилась. Она стала говорить, что я помешался на проблемах Шерил и не могу думать ни о чём другом. Она считает, что, посылая ей деньги, я её порчу. А что я должен посылать детям, когда они просят помощи? Ящик бананов?
Шерил пережила наш развод тяжелее, чем остальные дети. Она у меня младшая. У меня была веская причина уйти от прежней жены, но, уйдя, я уже не мог укладывать детей на ночь, не мог по-настоящему влиять на их воспитание.
Я смотрю на моих деток и думаю: я не всегда был счастлив в жизни, пусть им будет лучше, чем мне. Не могу противиться желанию дать им всё, чего они хотят. Когда видишь, что у твоих детей эмоциональные проблемы, в тебе растёт чувство вины и потребность что-то сделать. Если мои деньги помогут им жить более счастливо, даже если мне придётся в чём-то себе отказывать, я дам им денег. Скажу честно, я рад, что это ко мне они приходят, когда им что-то нужно. Может быть, я плачу потому, что могу только платить. Это то, что я могу для них сделать, я это знаю, и это для меня дороже целого состояния.
В наше время многие молодые люди от восемнадцати до двадцати четырёх лет живут с родителями и зависят от них финансово. Возрастает число живущих с родителями людей от двадцати пяти до тридцати четырёх. Дети, получившие лучшее образование и имевшие больше возможностей, чем их родители, возвращаются в родное гнездо, не способные функционировать самостоятельно, независимо от родителей.
Вопрос: чьи потребности на самом деле удовлетворяются в подобных ситуациях? Рассказ Сета – характерный при-
мер. Он сознательно шёл на жертвы ради детей по одной простой причине: он этого хотел. Висящее на нём чувство вины за развод с их матерью послужило для него мощным стимулом давать детям в качестве компенсации всё, о чём они ни попросят. "Я возмещу вам всё, что причинил своими ошибками", – таков его сигнал им.
Не слишком ли расщедрился Сет, отправив двадцатишестилетнюю дочь учиться и пытаясь с помощью денег решить проблемы, с которыми она там столкнулась? С его стороны было бы предосудительно отказать ей в медицинской помощи. Предоставить ей финансовую поддержку, когда она решила вернуться к учёбе, тоже можно считать правомерным решением. Что внушает подозрение, так это трудности, с которыми Ше-рил столкнулась в университете. Были ли её проблемы вызваны обстановкой жёсткой конкуренции? Не были ли они результатом её неприспособленности к неудачам или стрессу, потому что её всю жизнь от них оберегали?
В случае Сета особенно интересно, как ему удавалось день и ночь беспокоиться о неприятностях дочери и почти ничего не делать по поводу растущей проблемы у себя под носом. Сколько осталось до того момента, когда чувства его нынешней жены по поводу продолжающейся финансовой поддержки его выросших детей выплеснутся в непримиримые противоречия? Труднее всего нам понять, что за всем нашим альтруизмом по отношению к детям может крыться столь жгучая потребность управлять ими, привязывать к себе, что ради этого мы готовы отложить в сторону все иные чувства и обстоятельства. Сет вклинивает детей между собой и своей женой, рискуя навсегда потерять близость с нею. Бывает, что мы используем проблемы детей, чтобы отвлечься от собственных страданий или смягчить чувство вины.
Трудно определить, когда наша финансовая помощь действительно нужна и правомерна, а когда помогает воспитывать неуверенных в себе, безответственных людей, не способных расстаться с нами и начать самим отвечать за себя. Но если мы балуем детей ради нашего собственного удовольствия, мы точно
переступаем черту. Если мы тратим деньги, чтобы оградить их от естественных последствий их поступков, мы переступаем черту. Если мы даём деньги, чтобы убедить детей, как мы для них ценны, мы переступаем черту. В любом случае мы воспитываем в них, скорее, зависимость, чем самостоятельность.
Надо очень внимательно посмотреть на эту финансовую помощь. Необходимо ли нам быть нужными, чтобы чувствовать себя стоящими? Не хотим ли мы на некоем подсознательном уровне, чтобы дети полагались на нас, даже если это приведёт к их неспособности функционировать без нашей помощи?
Проблема с выручкой детей – финансовой или любой другой – в том, что они не приучаются иметь дело с неизбежным в жизни стрессом. Они начинают бояться взрослой жизни и в то же время слишком многого от неё ожидать. Вместо благодарных, ответственных, преданных нам детей мы часто получаем обиженных бунтовщиков без царя в голове, не знающих, как построить карьеру, осуждающих наши ценности, безнадёжно зависимых от нашей поддержки.
Сандра 3.: Бабушки и дедушки, чья любовь чрезмерна
Когда родился Шон, это был лучший день в моей жизни. Первый внук, да ещё такой прелестный, с головкой, покрытой белыми кудряшками, с голубыми глазками. И такое роскошное дитя могло родиться у моей дочери Лии!
Лии вообще не следовало бы выходить замуж. И уж точно не следовало иметь детей. Она была слишком юна и совершенно лишена здравого смысла. Однажды я обнаружила ребёнка в колыбельке с подгузником на голове, почти задохнувшегося. А она смотрит себе кино, и хотя ребёнок кричит так, что даже посинел, она никак не может подойти, дожидается рекламы.
Её муж Боб тоже тот ещё типчик. Вот уж кому бы не доверила ни капли участия в жизни нашего Шона. Когда малыш родился, он только раз взглянул и говорит:
– А что вообще делают с младенцами?
Папаша, понимаете ли! Нет, нельзя было им жениться. Но это ж моя дочь, если ей что взбредёт в голову, её уже не отговоришь. Никто не знает это лучше меня.
Ну ладно, Шон родился, и никто из них ничего не умеет. Это не мои фантазии, это так на самом деле и было. Мы с мужем так волновались за Шона, просто места себе не находили. Дэн, бывало, звонит из конторы – поди, мол, погляди, как они там, хоть покушать у них есть что?
Лия меня принимала с распростёртыми объятиями. Боб ей вроде муж, а как бы и не муж. Вечно его нет дома – всё околачивается где-то с дружками или играет в свой баскетбол, а она сиди одна с ребёнком. Для меня это было прямо исход из Египта какой-то – туда, сюда, продукты принеси, за всем проследи, чтобы у Шона было всё необходимое. Это ж я не для Лии. Для Шона.
Всё его детство, каждый шаг, я была рядом. Дня не проходило, чтобы я не приезжала к ним или они ко мне. Я сидела с ним, когда у него была корь. Когда ему удаляли гланды, первая, кого он увидел, когда пришёл в себя, была я, и это на моё новое пальто его вырвало в машине по пути домой из больницы.
Это я платила за его одёжки, покупала ему игрушки, расспрашивала учителей о его успехах в школе. Лия тратила все свои деньги на себя, а в школу её нога не ступала. То и дело я прихожу к ним, а Лия с Бобом ругаются, и я смотрю на Шона и думаю: ну что за жизнь у этого ребёнка! Друзья говорили мне, что я чересчур терзаюсь. Ведь Шон здоров и выглядит вполне счастливым. А я думала: в хорошем окружении это мог бы быть выдающийся ребёнок.
Естественно, мы с Шоном были очень близки. Когда внук на тебя смотрит и говорит: "Ба, я тебя люблю", от этого с ума можно сойти. Это ни на что в мире не похоже. Ради этого можно стерпеть всё.
Я стала тревожиться за Шона, когда он начал учиться в старших классах. Если хотите знать моё мнение, Лия с Бобом всегда слишком мало от него ожидали. Когда мы оставались одни, я пыталась поговорить с Шоном. Я говорила, как важно
быть образованным, иметь перед собой определённые цели. Я не требовала от него каких-то исключительных успехов. Моя дочь не слишком смышлёная, да и Боб вовсе не гений, откуда взяться в их роду Эйнштейну? Но я ожидала, что он будет наравне со всеми и будет естественно хотеть развивать себя. Я старалась повлиять на него так, как его родители бы ни за что не стали. Я водила его в музеи, объясняла про музыку и про искусство. Но против меня было много вредных влияний.
Иногда я звучала как заезженная пластинка: "Шон, делай уроки. Позвони друзьям, придумайте что-нибудь на субботу. Не горбись. Что это за вечно скучающий вид? Почему ты стоя ешь, почему?" Это меня изматывало. Я уже не девочка. Но кто его научит чему-нибудь, если не я? Если позволить ему делать то, что он хочет, так он будет валяться на диване или часами играть в видеоигры.
Когда он стал подростком, я почувствовала, что он отдаляется. Раньше он приходил со всем ко мне, со всеми проблемами, и вдруг раз – и перестал. Лии он сказал, что я слишком на него давлю, что всегда говорю ему в глаза, что у него не в порядке. Да, у меня высокие стандарты, но для Шона они не чрезмерно высоки.
Когда Шон решил не поступать в колледж, мне ничего не сказали. Услышав об этом, я была в ужасе и сказала Лии, как я на неё сержусь за то, что она позволила Шону самостоятельно принимать такие решения. По крайней мере, надо было заставить его сдать предварительные экзамены. Надо было заставить его подать документы – а вдруг он потом передумает. Но когда Шон преспокойно сказал мне, что колледж для него не актуален, а Лия его поддержала, я прямо взвилась к потолку.
Но ведь я ему не мать, что я могла с этим поделать? Да, по правде сказать, уже и поздно было что-либо делать, когда они мне всё рассказали. Своё нежелание поступать в колледж Шон объяснил тем, что хочет устроиться на работу. И что же? Он поступает на бензоколонку или в официантом в забегаловку. Я стараюсь с ним поговорить. Я говорю: "Развивайся, Шон! Ты способен на большее". А у него появляется это упрямое выражение, как у Лии.
Я стараюсь и стараюсь его формировать, но сколько можно формировать человека, есть же пределы! Нельзя же, глядя человеку в глаза, говорить – ах, какая ты прелесть, если он ходит, как шпана. Я без конца ему внушаю, что надо что-то с собой сделать, пока не поздно. Можно учиться на вечернем. Можно выучиться на бухгалтера и обеспечить себе приличное будущее. Но я говорю одно, а он делает всё наоборот.
На той неделе приходит – серьга в ухе! Я его вышвырнула из дома – чтобы в таком виде, говорю, не заявлялся никогда! Он ушёл, а у меня осталась горечь, как будто я часть самой себя убила. А вдруг он больше не придёт? Вдруг он меня возненавидел?
Лия мне в тот же вечер позвонила и прочла лекцию, что нельзя говорить с Шоном о том, что он носит, – это он так самовыражается. Серьгой? Мальчик? Это такая у Шона сущность, чтобы её самовыражать?
У меня от всего этого сердце разрывается. И что я могу поделать? Я Шону только бабушка. Я думала, что самая трудная должность на свете – это должность родителя, но бабушке ещё трудней. У тебя нет никакого влияния. Ты видишь ошибки, а сделать ничего не можешь. Любовь к ребёнку огромная, а руки связаны. И всё время боишься, что его собственные родители у тебя его отнимут, и ходишь на цыпочках – а что делать, рисковать страшно.
Лия говорит, чтобы я отступилась. Ты, мол, уже раз попробовала быть родителем – со мной, – и у тебя не больно-то получилось. Это вместо "спасибо". По-вашему, хорошо, да?
Вот, пожалуйста: Сандра, сильная, исполненная чувства ответственности, но непонятая и не получившая благодарности, доводящая себя до помешательства заботами о детях и внуках, которые с каждым днём всё успешнее ускользают от её влияния".
Зачем нам это? Зачем, когда отведенное нам на детей время прошло, мы берём на себя столько родительских обязанностей по отношению к внукам, сколько позволяют нам их родители? Что заставляло Сандру снова взять в руки бразды воспитания? Действительно ли для того, чтобы защитить внука от родителей-неумех? Или там кроется что-то ещё?
Потребность Сандры посвящать так много энергии Шону родилась из любви, но подпитывалась чувством вины. Очень часто один особенный ребёнок в семье назначается мишенью навязчивой любви, заботы, внимания. В случае чрезмерно любящих бабушек, это чаще всего дитя того ребёнка, с которым, как они считают, они потерпели наибольшую неудачу. Прекрасно зная слабости своего ребёнка, они воспринимают рождение внука с великой радостью, но и с огромным беспокойством. Они не слишком верят в способности своего дитяти быть родителем. Но в то же самое время, для всех их несбывшихся родительских надежд наступает последний звёздный миг. С рождением внука всё опять кажется возможным.
Любить и защищать внука от "грехов" его родителей может стать навязчивой идеей, особенно если у нас есть ощущение вины за эти "грехи". Рождение Шона раздуло в Сандре пламя неоправданных родительских надежд, равно как и страстное желание быть нужной, любимой и оправданной.
Чтобы победить своё чувство вины по отношению к Лии и также из тревоги за благополучие Шона, Сандра взяла руководство на себя. Иначе надо было бы оставить беззащитного младенца Шона на милость незрелых и непредсказуемых родителей. Это было немыслимо, всё равно что бросить его на произвол судьбы.
Нет на свете человека столь неутомимого и надёжного, как бабушка или дедушка, чья любовь чрезмерна. Нет человека, столь самоотверженно готового и способного брать на себя обязанности других, как этот "многоопытный" родитель, сегодня знающий много больше, чем знал тогда. Сандра измотала себя, чтобы дать Шону то, что считала необходимым, и быть ему родителем, каким, по её убеждению, могла быть только она.
При всей энергии, вложенной Сандрой в воспитание внука, кажется загадкой, почему Шон вырос таким же безответственным, как и его родители, от которых бабушка пыталась его оградить. Но это можно было предсказать с самого начала.
Когда мы, из сколь угодно добрых побуждений, отнимаем у детей их обязанности, мы тут же забираем у них и стимул быть ответственными. Когда мы их навязчиво направляем и контролируем, полагая, что только мы одни и знаем, как надо, мы лишаем их способности что-либо начинать и доводить до конца собственными усилиями. Постоянно внушая детям, насколько мы верим в их таланты, мы стараемся подстегнуть их самооценку, а на самом деле понижаем её, потому что не позволяем ей расти в результате самостоятельных достижений. Мы хвалим их, но не оставляем места их гордости за собственные достижения. С этим нам надо быть особенно осторожными.
Попытки Сандры управлять своими родными и делать из них то, что она считала нужным, отозвались для всех дорогой ценой. В ответ на материнский контроль Лия сделалась беспомощной – это эффективный пассивно-агрессивный способ противиться управлению своей жизнью. Она усвоила материнское недоверие к себе как к матери и стала зависеть от неё сильней, чем это было разумно. Когда мы целиком зависим от другого, считая, что сами не справимся, мы начинаем негодовать на человека, от которого зависим, как бы отчаянно в нём ни нуждались. Лия, при всей своей нужде в матери, негодовала на неё, и когда Шон вырос и эта нужда отпала, она стала это негодование выражать.
Шон тоже резко реагировал на контроль со стороны Сандры. Его способом бунтовать было избегать её, приходить к ней с серьгой в ухе и вообще заведомо досаждать ей своим поведением. Боялся же Шон высоких бабушкиных ожиданий в отношении себя. Всякий раз, когда она смотрела на него и говорила: "Ты можешь быть успешен, ты можешь добиться большего, ты можешь делать больше", – его томило беспокойство. Она хотела сказать, что имеет огромную веру в него, а он слышал: "Я хочу, чтобы ты изменился; всё, что ты делаешь, – этого мало; я тобой недовольна".
И посреди всего этого – Сандра, обессиленная и разочарованная результатами воспитания двух поколений детей, сражающаяся с их безответственностью, ею самой и создаваемой.
Контроль рождает сопротивление. Вместо того чтобы ослаблять контроль и позволять детям по мере взросления принимать собственные решения, Сандра его усиливала. И они вместо того, чтобы, как прежде, прибегать к ней и рассчитывать на неё, стали бороться за свою свободу. И чем больше они боролись, тем глубже она вмешивалась в их жизнь.
На этом месте полчища бабушек и дедушек взбунтуются и закричат: "Да, но вы не понимаете моего положения! Мой внук действительно во мне нуждается. Там реальные проблемы. Мне надо контролировать ситуацию любой ценой!"
Да, отказаться от контроля трудно. Наша любовь к внукам так сильна! Принять родительские недостатки наших детей как данность и не пытаться помочь им или не распространить своё влияние может казаться невозможным.
Бывают случаи, когда вмешиваться надо. Конечно, когда мы чувствуем, что ребёнка забросили или мучают, было бы безответственно не обращать на это внимания. Но когда мы вмешиваемся в дела менее критические, скажем, в стиль или идеологию воспитания детей, мы рискуем преступить черту, отделяющую бабушек и дедушек от родителей. Мы готовим поле для игры во власть и контроль между родителями и их родителями. Эта игра следует определённым образцам. Родитель, всю жизнь ощущавший контроль над собой со стороны своих родителей, использует свою власть над ребёнком, чтобы им, своим родителям, отплатить. Он делает пассивно-агрессивные высказывания типа "мы больше не будем к вам приходить, если вы ещё раз такое скажете" или дает скрытые намёки, призванные показать, у кого истинная власть над ребёнком. Это манипуляционная, порой жестокая игра, в которой бабушкам и дедушкам достаётся только беспомощность и отчаяние.
Как избежать этой западни? Вместо того чтобы командовать своими выросшими детьми и внуками и контролировать их, нам надо посмотреть в лицо собственным страхам. Научиться разбираться в своих беспокойствах. Внимательней посмотреть на свои потребности и на то, как они влияют на всю ситуацию.
Слишком сильная любовь к внукам может быть последней бессознательной попыткой удовлетворить свои потребности и самоутвердиться через любимых людей. В нас таится тоска по любви и признанию, которых мы недополучили, когда воспитывали своих детей. Жажда успеха и признания, не достигнутых нами, заставляет нас надеяться на осуществление наших мечтаний в ком-то другом. И если мы не соблюдём осторожность, мы можем раздавить этого любимого внука своими нереально высокими ожиданиями, наложенными на удушающую сверхопеку. Чтобы любить сильнее, иногда надо любить поменьше.