Мама часто говаривала: "Трейси, ты знаешь, что мы с папой луну с неба достанем, чтобы только тебе было хорошо".
И достали бы. Никогда в жизни никто не вкладывал столько энергии в то, чтобы мне было хорошо. Вот очень характерный пример. Однажды мне было скучно, и я начала ныть, что вот, мол, хочу найти какую-нибудь работу на неполный день после школы. Я пошла в один магазин и заполнила там заявление, и больше искать не стала, а просто сидела и скулила. Кончилось тем, что мать обошла все соседние магазины и порассказала, какая у неё способная дочь. Наконец, она уговорила кого-то, и меня приняли в фотомагазин".
Смущённо улыбаясь, Трейси вспоминает: "Я проработала около месяца. Сметать пыль с фотоаппаратов и раскладывать пачки фотографий по полкам было тоскливо, и однажды я просто не вышла в свою смену. Этим всё и закончилось. И так у меня бывало много раз. Я просто постепенно растворялась в воздухе – и пусть они там сами разбираются, что со мной случилось. Ну или пусть мама позвонит".
Окончив колледж, Трейси продолжала жить с родителями. Они никак не поощряли идею о том, чтобы ей жить отдельно, и даже отговаривали её, когда она заводила об этом речь. "Я поступила учительницей в среднюю школу, и, хотя платили там не очень много, иметь в своём распоряжении целое лето мне нравилось. Директор меня ненавидела: она ожидала, что я буду оставаться после уроков и заниматься с детьми спортом или заседать во всяких учительских комитетах. Но мне платили только за время до трёх, и я считала, что именно в этот момент имею право закрывать за собой дверь.
И ведь ничего такого выдающегося меня дома не ожидало. Большую часть времени я чувствовала себя как в тюрьме или в психушке. Я не встречалась с мужчинами, во всяком случае, ни с одним, с кем бы я могла завести роман. Даже лучшие друзья всё чаще были слишком заняты, чтобы побыть со мной. Я упрекала их, что не звонят, а они отвечали: "А ты почему хоть иногда не позвонишь? А то всё ждешь, что тебе позвонят и что-нибудь придумают".
Но я никогда особенно не умела ничего такого придумывать. Не успеешь опомниться – вот и выходные, и кончается тем, что я опять сижу дома и смотрю телевизор.
Мне было двадцать пять, а я чувствовала себя так, как будто жизнь ещё не начиналась; вечно измотанная, а при этом ничего не делаю. Я начала подумывать, что, если стану жить отдельно от родителей и ближе к центру, многое изменится.
Как-то раз в выходной день я поехала на метро в центр и стала искать квартиру, которая была бы мне по карману. Такое дело без помощи матери – это трудно, но я её с собой не взяла. Это же мой большой рывок к независимости, да? Ну к концу дня я совершенно выдохлась. Все квартиры казались одинаковыми. У меня всё перепуталось в голове, и я сняла, что попало.
Надо признаться, квартира была ужасная, настоящая тараканья заводь. С потолка свисал кусок штукатурки, в раковине в ванной рыжело большое пятно ржавчины. Но я уже утомилась поисками, так что внесла залог и подписала контракт.
Назавтра родители поехали на машине посмотреть квартиру и пришли в ужас. Мать сказала: "Ты не можешь здесь жить". "Но зато мне это по карману!" – вопила я.
Мы обе бились в истерике; отец отвёл нас к машине. Он поездил по городу и припарковался у стильного многоэтажного дома в элитном районе.
Мы вошли, и я подумала – вот это да, сила! Там даже был крытый бассейн и солярий. Я очень живо себе представила, как буду здесь жить.
Я понимала, что стоить это должно больше, чем я могу себе позволить, но не сказала ни слова. Родители сказали:
– Вот здесь ты можешь жить.
И я въехала, и каждый месяц они присылали чек, чтобы помочь оплатить квартиру. Даже смешно. Вот, захотела вырваться и жить одна, а кончилось тем, что в двадцать пять лет получаю пособие от родителей".
Приближался её тридцатый день рождения, когда Трейси вдруг поймала себя на том, что регулярно наведывается к врачу с жалобами на постоянную усталость и желудочные недомогания. Тот не нашёл никакой причины в органике и посоветовал психотерапию. Трейси была вне себя. "Я немедленно сменила врача. Я понимала так, что психотерапия – это для тех, над кем поиздевались или у кого эмоциональные проблемы. Да кому в голову взбредёт, что мне нужна психотерапия?"
Уговорил пойти к психотерапевту её брат Марк. "Мы были близки, и он, как оказалось, знал меня лучше, чем я могла предположить. Внешне моя жизнь выглядит вполне прилично. У меня прекрасная квартира и хорошая работа. Я работаю и живу вроде бы нормально, но на самом деле я просто отправляю жизненные функции. Я в постоянной депрессии. Мне ничего по-настоящему не интересно. Всё кругом одно и то же.
В этом трудно признаться, но я очень одинока. Я несчастна, но я не знаю, что нужно, чтобы быть счастливой. Меня спрашивают, что я умею делать хорошо, а я не знаю. Я жалуюсь на жизнь, но ничего не делаю, чтобы её изменить.
Я – большое разочарование для моих родителей, я это знаю. Они столько в меня вложили, и уж, по крайней мере, я должна была бы быть счастлива. То, что я в постоянной депрессии и лечусь, их убивает, но они платят за лечение. Они звонят мне со всякими предложениями. Так и вижу, как они сидят вместе дома, мучаются моими проблемами и спрашивают друг друга: "Как бы нам сделать так, чтобы у Трейси в жизни происходило что-нибудь хорошее?"
Самая последняя идея была нам всем вместе открыть семейный ресторанчик быстрого питания. Они готовы были вложить в него накопленное ими за всю жизнь. Отец сказал: "Ты, Трейси, будешь главная. Мы не будем вмешиваться. Мы просто хотим видеть тебя счастливой".
"Но я не смогла, и не смогу. У меня сейчас просто не хватает энергии".
На первый взгляд трудно понять, как Трейси, которая ребёнком нежилась в море внимания со стороны обоих родителей, изо всех сил старавшихся сделать её счастливой, выросла депрессивной личностью, нуждающейся в психиатрической помощи.
Родители обхаживали Трейси, считая, что отсутствие всякой нужды и потрясений создаст прочный жизненный фундамент любимому ими ребёнку. Так что же случилось?
Для матери Трейси быть любящим родителем значило без конца готовить, убирать, возить на машине, организовывать, слушать, нежить и потакать. В известной степени, так оно и есть. Но родители давали Трейси слишком много.
Трейси очень рано выучила правила игры. При малейшем выражении недовольства, а то и безо всякой причины, отец с матерью инстинктивно мчались на помощь. Когда ей бывало плохо, они старались решить её проблемы. Когда ей нужна была работа или квартира, они находили их для неё. Родители присвоили её обязанности.
В начальной школе, когда дети извлекают самые глубокие уроки из собственных ошибок, Трейси каждый день возвращаясь домой, слушала убедительные доводы матери о том, что во всех её ошибках и промахах виноват кто-то другой. Матери было невыносимо видеть Трейси расстроенной, и она пыталась найти рациональные объяснения любым страданиям дочери – таков был её способ любить и опекать своего ребёнка.
Чем обернулось всё это одаривание для Трейси? Потерявшая ко всему интерес, не знающая покоя, вечно выжидающая, она провела большую часть жизни в надеждах, что вот-вот случится что-то такое, что сделает её счастливой. У неё выработалось убеждение, что брать на себя контроль и ответственность за собственную жизнь просто незачем.
Поскольку Трейси привыкла, что кто-то обязательно предугадает и удовлетворит её потребности, она так и плыла по течению, сонная и зевающая, не имея ни энергии, ни честолюбия, чтобы делать что-то самой, а не только брать, что дают. Она была уверена в завтрашнем дне, потому что знала, что всегда может положиться на родителей, и была им за это благодарна. Она могла всегда рассчитывать на то, что её выручат, если решение окажется неправильным. Как и многие другие дети, которым было дано слишком много, она променяла свободу и чувство собственного достоинства на более лёгкую дорожку, ту, что расстилала перед нею зависимость от родителей.
Результатом этой зависимости стала неуверенность в себе. Трейси предпочла избегать всего, что могло бы явить её несостоятельность. Когда надо было принять решение, она теряла способность двигаться. Она не могла поставить себе цель, найти приносящую удовлетворение работу, даже позвонить друзьям и предложить, как провести вечер.
Изнуряющая пассивность, характеризовавшая её подход к жизни, была на самом деле страхом, а не физической усталостью. Это была защитная реакция на необходимость как-то справляться с растущим ощущением собственной несостоятельности.
Трейси – типичный пример изнеженно-обездоленного ребёнка, феномена, который в большинстве случаев создают, сами того не желая, слишком много дающие родители. Чрезмерные дозы любви, внимания, денег, времени – всего того, что имели и могли ей дать родители, – лишали ее основополагающего:
веры в свои силы, самоуважения, внутреннего побуждения к инициативе, к настойчивости, к самодостаточности. Трейси никогда не умела мобилизовать ресурсы, которые позволили бы ей обрести чувство самоуважения и контроля над своей жизнью. Преградой на этом пути стояли её родители, действовавшие из самых что ни на есть благих побуждений.
На детей, растущих в подобных семьях, ежедневно обрушивается лавина материальных благ и услуг, в которых они, по убеждению родителей, нуждаются. Сами они никогда не требуют к себе внимания отца или матери. Им это просто ни к чему. Они не упрашивают, не торгуются за игрушки, наряды, карманные деньги. Им даже и просить почти не приходится. Здесь переходят почти все границы и выполняют почти все желания. Родители, даже собираясь сказать "нет", говорят "да" и делают за детей то, что те способны сделать сами.
Непомерно щедрые родители часто полагают, что знают потребности своих детей лучше, чем кто-либо другой, а уж тем более сами дети. Такие родители знают, что лучше всего; а лучше всего – это следить, чтобы дети не подвергались опасности и не лезли туда, где можно упасть или, скажем, расстроиться. Неиссякающий поток помощи и наставничества перехлёстывает все разумные границы, и собственные мысли детей уже редко поощряются, уважаются или хотя бы принимаются во внимание.
Такие родители считают, что чем больше они дают и чем больше наставляют, тем больше "любят", и тем счастливее будут дети в итоге. Любовь – это пища, которую они готовят, деньги, которые выкладывают, ночи за кухонным столом, где они делают с детьми уроки, сюрпризы и подарки, которыми заваливают своих детей. Любовь – это всё, что они в силах сделать, чтобы вымостить детям их жизненный путь.
Но при всей этой щедрости получают ли дети то, что им на самом деле нужно? Те из нас, кто рос в обстановке, подобной Трейсиной, не всегда уверенно ответят на этот вопрос. Мы знаем, что наши родители нас любили. Мы знаем, что у нас была пища, жильё, внимание, контакт с родителями. Мы воспринимаем свое детство как счастливое, потому что родители давали нам так много.
Но чтобы полностью реализовать свой потенциал, нам было необходимо кое-что ещё, чего мы не получали:
• Признание и поддержка наших собственных проявлений;
• Уважение и терпимость к нашим подлинным мыслям и чувствам;
• Свобода проявлять любознательность и принимать самостоятельные решения;
• Поощрение наших сильных сторон и признание слабых
• Поддержка наших творческих способностей;
• Вера в свои силы;
• Ощущение, что мы вносим свой вклад в жизнь семьи;
• Ощущение, что мы сами хозяева своей жизни и сами ею управляем;
• Возможность поделиться чувствами утраты, печали, гнева.
Не исключено, что родители дали нам "всё", но лишили этого. В этом сущность понятия "изнеженно-обездоленный ребёнок".
На то, чтобы вскармливать и нежить нас, нашим родителям отведено время. Первые несколько лет жизни мы бы не выжили, если бы нам пришлось полагаться только на самих себя. Но по мере нашего роста задачей родителей всё более становится воспитание в нас самостоятельности и уменьшение меры нашей зависимости от них. Продолжая нас баловать, родители косвенно приучили нас полагаться больше на способности других, чем на свои собственные; быть пассивными, а не активными;
демонстрировать озабоченность или подавленность, ожидая, чтобы кто-нибудь пришёл к нам на выручку. Как сказал один человек: "Когда дела принимают крутой оборот, мои родители круто принимаются за дело".
Развитие самоуважения напрямую связано с умением справляться с насущными задачами и, как следствие, с чувством собственного достоинства, с верой в свои силы. М.-Ф. Басх, известный психиатр, автор книги: "Что такое психотерапия?" пишет:
"Настоящее самоуважение, подлинное ощущение себя как человека, которого есть смысл воспитывать и защищать, способного расти и развиваться, происходит из живого переживания собственной ценности... никто не в состоянии передать другому это ощущение собственной значимости; каждый должен обрести его для себя".
Вера в свои силы вырастает из опыта, показывающего нам, что у нас достаточно способностей совершать задуманное. Непомерно любящие родители в своих усилиях облегчить детям жизнь непреднамеренно закрывают детям выпадающие им благоприятные возможности обрести это чувство самоуважения. Выручая детей, беря контроль над ситуацией на себя и вынося свои решения, они в то же время лишают их орудий и опыта, необходимых для того, чтобы стать хозяевами собственного мира.
Наши детские переживания и опыт оказывают огромное влияние на то, как складывается наша жизнь, и какого рода личность мы представляем собой сегодня. Вера в свои силы в детстве порождает уверенность и самоуважение в зрелом возрасте. К сожалению, опыт успеха, достигнутого благодаря нашим собственным достоинствам и заслугам, без помощников, дается нам редко, так что путь к уверенности в себе для нас нелёгок, если вообще возможен. Наши родители всегда выручали нас из беды, и у нас не накопилось достаточно ресурсов, чтобы справляться с неудачами. И вот теперь, став взрослыми, мы бежим от трудных задач. Мы бредём по жизни, ища, кто бы направил нас, посоветовал, поруководил, внушил заинтересованность, предоставил материальные блага. Даже если мы многого достигаем – а те, кого переродительствовали, часто достигают многого, – нам никогда не бывает достаточно. Для полного счастья нам необходимо одобрение и благословение со стороны.
Нет ничего удивительного в том, что с такой историей, как наша, мы склонны под любовью понимать желание другого человека помогать нам и контролировать нас, потому что именно к этому нас приучили с детства. Мы выискиваем себе людей, которые добровольно взяли бы на себя ответственность за нашу жизнь. Именно эти люди, по нашим понятиям, "любят" нас по-настоящему.
А если серьёзно, что же такое любовь? М. Скотт Пек в книге "Нехожеными путями" определяет любовь как желание отдавать себя другому с целью питать духовный рост и развитие – своё или другого. Сила этого определения в том, что развитие в нём подчёркивается как результат того, что мы даём другому. Но, утверждает Пек, давать – не всегда значит способствовать росту. Иногда для духовного развития другого лучше придержать то, что мы могли бы легко предоставить, особенно если любимое нами существо способно достичь требуемого самостоятельно. "Давать с умом" – вот как называет это Пек. Иногда надо принимать продуманные и даже болезненные решения и не оказывать помощь – в тех случаях, когда давать значило бы задерживать развитие и воспитывать несамостоятельность.
Так определять любовь мы не учились. Нашим родителям было слишком мучительно, лишив нас чего-то, наблюдать, как мы терпим неудачу или страдаем, даже если объективно именно это было нам полезнее всего. Путь, которым мы шли, привёл к несамостоятельности, к зависимости от родителей – от их одобрения, внимания, мнений и иногда даже экономической поддержки.
Люди, терпевшие в детстве нужду, недоумевают, как можно жаловаться на то, что вам давали слишком много: "О чём это они скулят? Мне бы таких родителей, чтобы так меня любили!"
Но те, которых непомерно любили в детстве, знают, о чём "скулят". Да, родители нас любили, тут и говорить нечего. Но за всем этим беспрерывным дарением стояла не только любовь, но и нечто иное. Иногда это "задаривание" имело очень мало отношения к нам и нашим потребностям.
Мы говорим не о тех родителях, которые дают соразмерно потребностям, дают, потому что любят и заботятся; или просто потому, что любовь, которой они одаривают детей, сама по себе приносит радость. Нет, мы говорим о родителях, которые дают и дают до изнеможения, которые то и дело слышат от своих детей: "Пожалуйста, не надо больше! " – но не могут остановиться. Такие родители дают слишком много потому, что такова их собственная потребность. Эта неосознанная и неудовлетворённая потребность и движет ими, доводя до того, что всё остальное теряет значение. Когда нам без конца дают, порой становится неуютно. Мм подозреваем, что всё это дарение рассчитано на то, чтобы мы почувствовали себя должниками. В этих обстоятельствах дети нередко чувствуют скрытые мотивы, негласную договорённость, что в ответ они должны совершать вполне определенные действия. Вот, к примеру, история Тони.
"У моих родителей был тяжёлый развод, – начинает Тони. – Мать поклялась, что, если отец её оставит, он никогда не увидит меня и сестру. Отец угрожал, что подаст в суд и приведёт полицию, потому что никто не смеет препятствовать ему видеться с детьми".
Со временем вопрос уладили. Тони и его сестра Лори стали проводить с отцом выходные раз в две недели. "Забавно, но я не помню, чтобы до развода у нас была куча шмоток и игрушек, – говорит Тони. – Конечно, мы не нуждались, но и не были избалованы. Уж во всяком случае, я не помню, чтобы мы всей семьёй ходили в ресторан, ну разве что в "Макдоналдс". Но когда отец ушёл, всё изменилось. Каждый раз, когда мы с ним встречались, он вёл нас в дорогой ресторан. Представляете себе? Малявки пяти и семи лет ужинают в одном из лучших ресторанов города. Бессмысленная трата денег. Мы всегда заказывали гамбургеры, потому что ничего другого в ресторанах не знали.
Кроме того, каждый раз нас ждали подарки. Причём не какие-то там дрянные игрушки, а музыкальные центры и телевизоры. И каждый раз, когда мы приносили их домой, у мамы случалась истерика".
Как и многие дети разведённых родителей, Тони надеялся, что мать с отцом снова сойдутся. Когда мать вышла замуж, всё, о чём он втайне молился, рухнуло. Вскоре его родители стали соревноваться между собой, кто больше даст детям.
"Когда отец, бывало, свозит нас куда-нибудь на рождественские каникулы, мама тут же начинает планировать ещё лучшую, более продолжительную поездку. Отец поведёт нас в цирк – мама на ледяное представление. Оба одаривали нас деньгами. Мы с Лори ни о чём не просили. У нас просто всё было.
Я так думаю, – задумчиво признаётся Тони, – всё то, что покупали нам родители, должно было служить нам компенсацией за их развод. Но они просчитались. Я, бывало, распакую немыслимую кучу подарков на день рождения и думаю – вот это да! Потом поворачиваюсь и вижу, что мама за мной наблюдает. И в её глазах я вижу что-то такое, чего объяснить не могу. Я хочу сказать "спасибо", причём совершенно искренне, но у меня во рту какая-то горечь.
Забавно, но каждый из родителей в разное время читал мне нотации о том, что такое деньги и что я не должен воспринимать всё, что получаю, как должное. Отец пускался в рассказы о том, как ему приходилось зарабатывать себе на жизнь с двенадцати лет. Оба порасскажут таких историй, а потом возьмут да и осыплют деньгами.
Может быть, они ревновали нас друг к другу, но откуда мне было это понять? В нашей округе детям приходилось выпрашивать у родителей лишнюю пятёрку, чтобы сходить в кино. Я никогда не рассказывал товарищам, как это было у меня, хотя, готов поспорить, они всё видели. Каждое лето я устраивался на временную работу, но не потому, что мне нужны были деньги, а чтобы быть как все".
По мере того как Тони становился старше, он стал всё чаще ссориться с родителями. "Даже и не скажешь, почему мы ругались. Просто вдруг перестали ладить. Что бы они ни делали, все меня всё раздражало. Как-то раз после большой ссоры отец появился вечером у наших дверей с новым кожаным пиджаком для меня. Я закричал: – Вот так ты решаешь все проблемы, – и убежал в дом. Мне нужно было уважение, а он принёс кожаный пиджак. Он назвал меня неблагодарной свиньёй и стал меня игнорировать. А мне было наплевать.
Лори до всего этого не было никакого дела. Меня она считала чокнутым. Уж она-то выдаивала из родителей, что только могла. Помню, как отец с матерью ругались, когда он подарил ей на шестнадцатилетие машину.
– Ей рано иметь собственную машину, – кричала мама. – Тебе на самом деле совершенно всё равно, что с ней происходит. Тебе хорошо, ведь не ты их воспитываешь.
Это явно задевало отца, и мне даже стало его где-то жаль. Настоящая-то причина была в том, что мама уже несколько месяцев назад задумала сама подарить Лори машину на день рождения. Отец её просто опередил.
Хотите знать, во что теперь превратилась моя сестра? В вечно ноющую и всем недовольную клячу. Она никогда не работала. Ей никогда не удавалось сохранить отношения с парнем дольше месяца. Лори думает о себе в первую очередь, а о других – в последнюю. Она вертит родителями, как хочет, и они делают для неё всё. Если она чего-то желает и не может получить от матери, то получает это от отца. И никто не замечает, что с ней происходит. А если бы и заметили, им это не важно. А избалованный и неблагодарный – я. Но я их денег не возьму. Пусть сестренка кушает на здоровье.
На первый взгляд может показаться, что родители Тони и Лори давали им так много для того, чтобы обеспечить их потребности и облегчить им жизнь после своего развода. Кажется, именно любовь заставляла их обеспечивать детей всем, что им могло понадобиться, пусть даже семья больше не жила под одной крышей.
Но более внимательный взгляд обнаруживает скрытые мотивы и манипуляционные игры, направленные на удовлетворение потребностей именно родителей, а не детей.
Когда ощущения утраты и одиночества выходят наружу, как это всегда случается при разводе, они нарушают наше равновесие и обостряют чувство вины и самоуничижения. Мы хотим вернуть самоконтроль и мобилизуем для этого все доступные нам ресурсы. В случае с родителями Тони таким ресурсом были деньги. Отец кормил Тони и Лори дорогими обедами и дарил подарки не потому, что они в этом нуждались или хотя бы этого хотели, но чтобы компенсировать себе чувство неуверенности и беспомощности. Он вполне правомерно опасался, что, не живя больше с детьми, утратит былую связь с ними. Новое замужество бывшей жены усилило эти страхи, добавив к ним ещё и страх быть замещённым другим мужчиной, который будет постоянно жить с детьми и, несомненно, оказывать на них влияние. Средством справиться с этими страхами стали для него подарки, обеды, поездки и карманные деньги. Мать Тони, напуганная усилиями бывшего мужа перетянуть детей на свою сторону, стремилась "перебить цену". Каждый новый подарок был выпадом против его самолюбия.
Ни у одного из родителей не было сознательных намерений использовать или эксплуатировать детей в своей борьбе друг с другом. Все люди стремятся обеспечить свои неудовлетворённые потребности, бессознательно привлекая для этого любые средства. Родители Тони давали слишком много потому, что испытывали необходимость устроить так, чтобы не оказаться после развода забытыми или кем-нибудь заменёнными. Оба испытывали страх одиночества и неуверенности в будущем. Признательность детей за подарки внушала им чувство, что они действуют как надо, что они нужны.
Тони не мог до конца понять скрытые мотивы, стоящие за родительскими дарами, и сделался подозрителен. Все эти деньги и вещи, которые ему давали, смущали его, потому что он инстинктивно чувствовал желание родителей уязвить друг друга. Ему также передавалось их чувство отчаяния. Тони ощущал свою несостоятельность, потому что не мог дать им того, что было нужно. Отсюда глубокое чувство горечи. Сочетание пассивного с агрессивным в его поведении, а потом и просто эмоциональные взрывы стали для него средством наказать родителей за все свои страдания.
Однако реакция Тони на неуёмную родительскую щедрость существенно отличалась от реакции его сестры Лори. Лори всё принимала и просила ещё, купаясь в потоках родительского внимания, но последствия для неё оказались столь же далеко идущими.
Опыт детства, проведённого в такой семье, где любовь проявляли в виде денег и материальных благ, научил Лори, что счастье – это погоня за вещами и обретение их. Уверенность в завтрашнем дне оказалась для неё в прямой зависимости от того, сколько она могла приобрести.
В семьях, где на приобретении собственности ставится основной акцент, дети часто начинают мерить свою личную ценность количеством и качеством вещей, которыми владеют. Дети, у которых есть джинсы от знаменитого кутюрье, чувствуют себя более "стоящими", чем те, у кого джинсы с распродажи в универсальном магазине. "Мы любим тебя, и поэтому дарим тебе всё это" транслируется в пагубное внушение, что любовь измеряется количеством материальных благ, которые мы можем предоставить, а счастье – количеством имущества. Пустоту в семье восполняют тем, что покупают новые "игрушки". В долгосрочной перспективе результат таков: дети, которых так нежили, вырастая, ищут уверенности в своём будущем и счастья не в себе самих, а в чём-то внешнем. Когда они чувствуют себя неуверенно, они пытаются подавить это чувство приобретением материальных благ.
Лори и Тони были не похожи, но им обоим оказалось трудно быть благодарным родителям и даже просто сказать "спасибо". Так часто случается, когда детям даётся слишком многое. Такие дети не столько избалованы, сколько обозлены, потому что чувствуют, что ими манипулируют с помощью подарков, вместо того чтобы уважать и ценить такими, какие они есть.
Родители Тони и Лори давали для того, чтобы отомстить друг другу и "купить" преданность своих детей. Но есть много и других причин тому, что родители дают слишком много. Давая, помогая, неистово благодетельствуя детям, они могут восполнять массу своих нужд. Вот несколько самых распространённых причин для подобного поведения:
Чтобы поднять самооценку. Человек, не уверенный в своём будущем и в себе самом, может попытаться доказать себе, что вполне хорош как отец или мать. "Я хороший человек – смотрите, как много я делаю для своих детей", – вот что родители бессознательно стараются продемонстрировать, давая детям слишком много.
Чтобы воздать себе за собственные лишения в детстве. "Я не хочу, чтобы мои дети мучились, как когда-то я", – как бы говорят многие родители. Иногда дети вырастают с огромным чувством вины противоположного свойства: если они никогда не страдали и даже особенно не напрягались, то не достойны владеть тем, что им дают.
Чтобы развеять чувство вины и дискомфорта. Неудачи детей порой заставляют родителей вспоминать собственные провалы и страдания. Тогда у них было мало резонов бороться со своим чувством дискомфорта, но теперь они могут предотвратить похожие провалы детей, делая за них то, что при некотором дополнительном усилии дети могли бы сделать и сами. На бессознательном уровне родители чувствуют так: ты, мол, унаследовал мои слабости и несовершенства, и мне труднее признать их в тебе, чем в себе. Я чувствую себя виноватым каждый раз, когда тебе плохо. Я чувствую себя виноватым каждый раз, когда совершаю ошибку вместе с тобой. Позволь мне воздать тебе за это.
Чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Безудержное "задаривание" цветёт пышным цветом в семьях, где брак не удовлетворил потребностей одного (или ни одного) из супругов, но продолжает существовать "ради детей". Обычно покинутым чувствует себя один из супругов, и тогда он начинает без удержу одаривать детей, бессознательно полагая, что это не позволит детям тоже его (её) покинуть. Центр внимания переносится с брака на детей.
Чтобы восполнить отсутствие другого родителя. Один родитель может быть алкоголиком, или мучителем детей, или эгоистом, или больным, или безразличным к детям. Второй родитель чувствует себя виноватым и боится, что ребёнок вырастет с эмоциональными проблемами, если эту недостачу не восполнить. Пытаясь восполнить недостающее, этот родитель перебарщивает и начинает давать слишком много. Ребёнок-то всё равно ощущает потерю другого родителя, но теперь на это ещё накладывается чувство вины по отношению к первому, дающему слишком много, – вины за то, что его боль заглушить не удаётся.
Чтобы восполнить собственное отсутствие. На этом часто попадаются родители, глубоко погружённые в свою работу и карьеру и редко бывающие дома. Чтобы "расплатиться" за своё постоянное отсутствие, они покупают детям подарки, слишком многое им позволяют, потворствуют любым их желаниям, сколь бы безумными они ни были. Чувство вины – очень мощный стимул неуёмного дарения, потому что, даря, человек считает себя уже не таким большим эгоистом.
Чтобы изменить поведение ребёнка. Как только ребёнок начинает сердиться или расстраивается, безмерно любящие родители бегут на подмогу с заменителем соски – с деньгами, машиной, обещанием новых нарядов, позволением гулять всю ночь – с чем угодно, только бы не было скандала. Эмоциональные взрывы угрожают власти родителей, которым необходимо сохранять всё под контролем. Ребёнок же приучается изменять своё поведение за взятку. Дальше он приучается манипулировать родителями и вымогать всё новые взятки.
Итак, родители, которые дают слишком много, делают это из-за своих неудовлетворённых потребностей. Впервые осознать, что это именно их потребности, – очень неприятная для нас штука. Ведь как приятно предаваться фантазиям о сверхчеловеческих родителях, непогрешимых, не имеющих никаких своих потребностей. Осознавать, что наши родители в чём-то нуждаются, больно. Когда мы видим, что они через нас стремятся восполнить свои эмоциональные потребности, нас это убивает. В то же время мы изо всех сил стараемся дать им то, в чём они, по нашим представлениям, нуждаются, потому что любим их и хотим быть уверены, что это взаимно.
Мы чувствуем себя несостоятельными, потому что сделанного нами никогда не бывает достаточно, чтобы вызвать у родителей чувство самоуважения или восполнить их эмоциональные нужды. Мы не можем сделать несуществующими их былые страдания. Мы не можем восполнить понесённые ими утраты и разочарования. Мы всё равно стараемся, но, что бы мы ни делали, этого никогда не бывает довольно. Мы можем даже забыть о своём "я" и вести себя так, как, по нашему ощущению, нужно нашим родителям для удовлетворения своих потребностей.
Послушаем нескольких взрослых, вспоминающих о том, что они получали от родителей и чего родители ждали взамен.
Тэд: "Мой отец хотел, чтобы я стал врачом, и поэтому у него были отложены деньги на медицинский факультет. А я очень хотел быть художником. По крайней мере, пятеро учителей рисования пытались серьёзно поговорить с ним о моём таланте. Но денег на уроки живописи и на материалы никогда не было. То есть вообще-то деньги были, но они были отложены на моё будущее. Предполагалось, что в один прекрасный день их достанут из копилки, и они будут моими, что бы ни случилось. Сегодня я – врач, и отчасти благодарен родителям за то, что они сделали меня врачом. Но иногда, совершая обходы по больничным палатам и выглядя как «господин доктор» до последней детали, я недоумеваю про себя: "Да кто же я? Кто же я на самом-то деле? "
Аарон: "В колледже я жила в общежитии, и у меня вышел крупный спор по телефону с отцом по поводу парня, с которым я встречалась. Отец над ним посмеивался, потому что он был толстенький коротышка, и это было так вульгарно с его стороны, что я прямо с ума сходила. Я понимала, что он поддразнивает меня, вызывает на реакцию, так что перестала, наконец, спорить и дала ему высказаться. Тогда он почувствовал, что я злюсь, и сказал:
– Слушай, у меня лежит для тебя чек. Не "прости", не "почему ты молчишь?", а просто: "Вот тебе деньги". Я ужасно психанула и говорю:
– Не надо. Не присылай. Не хочу я никаких твоих денег. Но он всё равно прислал чек, и я отослала его обратно. Можно было надеяться, что на этом он и успокоится, но нет: когда приехал на каникулы мой двоюродный брат, он специально встретился с ним и передал деньги для меня. Брат пришёл с ними ко мне в общежитие, и мне ничего не оставалось сделать, как только рассмеяться. А что я должна была: сказать кузену, мол, оставь их себе и пусть наши дела обсуждает уже вообще вся родня? Я взяла деньги и тут же простила отца за все обидные слова, которые он наговорил мне.
Я навещаю его время от времени. Он обнимает меня и называет "папиной дочкой". У меня внутри всё готово взорваться. Он понятия не имеет, кто я такая на самом деле. Да и откуда ему знать? Ведь я – из тех, кто продаётся".
Микаэл:" Когда я скопил денег на машину, мы с отцом обошли всех продавцов подержанных машин в городе. Наконец я нашёл кабриолет с отличной магнитолой за подходящую цену. Мы четыре раза возвращались, чтобы снова посмотреть машину, пока я наконец не сказал: "Хочу эту".
Отец был в зале с продавцом; он подозвал меня, чтобы подписать бумаги. Не знаю почему, но я сначала подписал, а потом стал читать. Что-то было не так. Я посмотрел на отца и спросил:
– Это та машина? Та, что я выбрал? Он немного покраснел.
– Это хорошая машина, надёжная машина.
– Но ТА ли это машина? – настаивал я.
– Это та, которая тебе нужна. Зачем было брать меня с собой выбирать машину, если ты не хочешь слушать моего совета?
И ведь он не платил за машину, а просто подставил меня, заставил купить другую, не ту, что я хотел, из чувства вины за то, что он потратил на это так много времени. Я два года ездил на этой машине, которую он мне выбрал, которую я ненавидел, в которой вообще не бь1ло магнитолы. Да, она бь1ла надёжна, спору нет. Слишком надёжна. У меня даже не было хорошего повода от неё избавиться.
Отец получил то, что хотел, – он всегда должен получать, что хочет. А что получил я ? Два года я злился на себя за то, что не хватило сил противостоять ему – или вообще обойтись без его помощи".
Из всех этих истории становится видно, как тонка грань между "давать" и "контролировать". Они иллюстрируют различные способы, которыми родители могут давать детям с тем, чтобы управлять ими, формировать их и приспосабливать к удовлетворению собственных потребностей. И дети становятся такими, как это нужно родителям. Они подчиняются семейным устоям и получают в награду кого-то, кто волнуется о них, помогает им, наставляет, советует и даёт всё, что только можно дать. Им хочется заботиться об этих людях, которые дали им так много, даже если это означает, что они совершенно не заботятся о самих себе.
Результат изнеженно-обездоленного детства – пассивное ожидание, что кто-то другой нас обеспечит, а за это нам придётся удовлетворять множество его потребностей, может быть, ценой собственной жизни. В итоге наша жизнь становится полна противоречий:
Мы чувствуем себя вправе претендовать на то, чтобы другие о нас заботились и всё за нас делали. Добиваясь этого, мы чувствуем неловкость; чувствуем, что обязаны этим людям, что они нас давят, – и нам приходится отталкивать их от себя. Мы находим их слишком нуждающимися.
Мы полагаем, что мы не такие, как все, и даже лучше всех. Но одновременно с этим мы чувствуем себя несостоятельными и оказываемся в числе самых самокритичных людей на свете.
Мы не можем терпеть, когда кто-то пытается нами манипулировать. И мы чувствуем себя потерянными, когда не можем управлять поведением других.
Мы отталкиваем от себя людей, становясь чрезмерно зависимыми от них. Мы также отталкиваем людей своей отчуждённостью и высокомерием.
Мы находим рациональные оправдания тому, что по-прежнему принимаем так много от родителей. Но у нас чудовищное чувство вины по этому поводу.
Мы чувствуем себя преданными своим родителям, но ссоримся, пререкаемся, расстраиваемся и замыкаемся в себе, общаясь с ними.
Мы негодуем, когда родители чересчур сильно нас защищают. Мы сами чересчур сильно защищаем их.
Мы не считаем, что нам требуется помощь при решении проблем, потому что у нас не должно быть проблем. Чтобы расстаться с иллюзией идеального семейства, нам необходима помощь.
Мы не в восторге от ощущения, что нас разрывает двойственность. Эти противоречия – результат "переродительствования" (в частности, неуёмного "задаривания") и причина того, что мы не можем пребывать в мире с собой. Но если мы начнём анализировать собственную жизнь, к нам приходит понимание, что необходимо многое изменить.
Хорошо выглядеть
"Улыбнись маме и nаne!"
"Мои мать и сестра, сидя за столом, старались перекричать друг друга и разошлись не на шутку. Мама орала так, что стала вся красная. И тут зазвонил телефон. Она взяла трубку и, не моргнув глазом, сказала: – А, Мэри, здравствуй. Как дела? Нет, не занята. Как раз тебя вспоминала. Её голос прямо источал мёд. Я так и уставилась на неё. Нет, правда, как можно измениться вот так, мгновенно? Она всегда учила нас, что как бы ты себя ни чувствовал, показывать это за пределами семьи нельзя". Джилл, 21 год, студентка
Майкл рос в музее. "У нас были диваны, на которые никому не разрешалось садиться, и портьеры, к которым не полагалось прикасаться. Половина дома была покрыта толстыми пластиковыми чехлами. Картина настоящего уюта", – смеётся он.
В доме у Майкла никого и близко не подпускали к мебели. Всё было исключительно для показухи. "Большой обеденный стол орехового дерева использовали раз в год, на Рождество, когда собирались гости. Только тогда вынимали "приличный" фарфор и "приличное" серебро. Все прочие вечера мы втискивались в душную кухню, по очереди ели с надколотых тарелок и пили из банок из-под варенья".
Ничто в доме не было достаточно чисто для матери Майкла. "Грязь, занесённая в дом с обувью, доводила её до слез, – вспоминает он. – Даже отцу доставалось, если он ставил стакан на какой-нибудь из её приставных столиков. А от таких вещей, как отпечатки пальцев на буфете или мыльное пятно на кафеле в ванной, она просто бесилась.
Когда я пошёл в школу и стал бывать у моих товарищей, меня поразило, как люди входят в дом и, не снимая обуви, идут в ней прямо по свежевычищенным коврам и навощённому паркету. У нас дома такого не бывало".
Вы спросите: ну и что такого ужасного в чистом, налаженном, красивом доме? Ничего. Но навязчивая идея наших родителей, чтобы всё "выглядело хорошо", редко ограничивается сверкающими полами и сияющими чистотой кухонными шкафами.
Для чрезмерно любящих родителей нет, пожалуй, ничего важнее того, как их семья, и особенно дети, выглядят со стороны. Когда отец Майкла ввязался в борьбу с администрацией школьного округа, длившуюся ещё долго после окончания сыном школы, Майкл понял, насколько важно для его родителей было, чтобы он "выглядел хорошо" в глазах сверстников, учителей, соседей и родственников.
"Мать с отцом хотели, чтобы я был самым популярным мальчиком в округе, – вспоминает Майкл. – Всем полагалось меня любить. Если во втором классе было тридцать дней рождения, а меня приглашали только на двадцать девять, то этот тридцатый, куда меня не позвали, их просто убивал. Они допытывались, что я такого сделал этому мальчику или девочке, что они меня так ненавидят".
И популярность – это ещё не всё. С самого первого дня приготовительного класса родители внушали Майклу, что самые высокие оценки в школе – это жизненно важно. "Сами они никогда в колледже не учились. Они росли в годы великой депрессии, и об этом просто не могло быть и речи. А мама даже и школу не окончила, но я об этом не знал до двадцати трёх лет, пока дядюшка не проболтался. Она бросила школу шестнадцати лет и пошла работать бухгалтером. Я так думаю, что мои родители хотели, чтобы у их детей были все возможности, каких не было у них. О колледже они начали говорить, когда я ещё не был даже в старших классах. В общем, давили изо всех сил".
А Майкл отнюдь не был примерным учеником. Уже в четвёртом классе у него начались проблемы, и родители нанимали ему одного репетитора за другим. "Ничего серьёзного, просто я медленно читал. Сказать по правде, я никогда особенно не любил читать. В школе мне было трудно усидеть на месте. Гораздо интересней было потусоваться с друзьями, поиграть в бейсбол. Я уже начинал формироваться во вполне приличного спортсмена, но родителям этого было слишком мало. Они считали, что вдобавок к этому я должен быть ещё и первым учеником в классе. Когда появились проблемы с чтением, репетитор стал приходить к нам каждый день после школы и заставлять меня по полтора часа сидеть и читать вслух. Мама сидела рядом и слушала, пока один из репетиторов не сказал, что в её присутствии я нервничаю".
Способности к чтению у Майкла улучшились, но родители продолжали приглашать репетиторов, потому что хотели помочь ему избежать школьных проблем в будущем. Но "сага с проблемами" разворачивалась дальше. "Выяснилось, что очень легко заставить репетиторов делать за меня домашние задания. Я напирал на то, что родители оказывают на меня давление. Я ныл:
– Если я получу за это задание меньше пятёрки, они меня не выпустят из дома.
Большинство репетиторов, познакомившись с моими родителями, мне верили. После этого переманить их на свою сторону было легко. Может быть, я был уверен, что получу "неуд", если сделаю работу сам. Не знаю. Но родители бы просто умерли, если бы узнали, кто на самом деле зарабатывает эти прекрасные оценки".
К началу старших классов у Майкла накопилась солидная история высоких успехов в учёбе. Но его собственных заслуг в этом было мало. "Я говорил родителям, что на контрольных на меня нападает ступор, и я не могу сосредоточиться. Так я объяснял позорные оценки, которые получал, когда никто не сидел рядом и не помогал. Сказать по правде, я за все старшие классы не одолел ни одной книги.
Родители отвели меня к психиатру, чтобы тот помог мне преодолеть "страх перед экзаменом". Отец встречался с завучем, добиваясь для меня особых привилегий. Мне очень много помогали. Всё шло прекрасно до предпоследнего класса".
В тот год учительница английского вернула Майклу его семестровое сочинение, где вместо оценки было написано большими красными буквами: "Подойти ко мне".
– Это не ваша работа, – утверждала она, не слушая горячих возражений Майкла.
На следующий день родители Майкла пришли в школу, чтобы поговорить с учительницей. "Она показала им пачку работ, которые я написал в классе. Это были жуткие работы. Отец же продолжал настаивать, что контрольное сочинение написано мной. Я чувствовал себя дураком. Конечно, писал его не я. Я не написал сам ни одного сочинения за все старшие классы, но признаться в этом никак не мог. И я клялся и божился, что работа моя. Я говорил, что все остальные работы, написанные в классе, такие дрянные потому, что я очень волновался из-за учительницы".
Учительница оставалась непоколебима. Отец Майкла был вне себя. "Мне даже стало жалко учительницу. Отец наступал на неё с такой силой, что она даже заплакала. От стыда я готов был заползти под стол. Потом он пошёл к директору. Ничего не добившись и там, он пошёл к попечителю учебных заведений. Мои оценки за весь семестр зависели от того, уступит ли учительница английского, и поэтому родители не сдавались. Они наняли адвоката и заявили протест в местный отдел народного образования.
В нашем городке эта тяжба вызвала много шума. Когда наш дом стали осаждать журналисты и отец начал давать им интервью, я думал, что умру".
Майкл не спал ночами, ворочался в постели, мучаясь чувством вины. "Я просто не мог сказать отцу, как всё было на самом деле. Он всё твердил, как сильно в меня верит. Каково было мне сказать ему правду, если вся моя жизнь была сплошной обман?"
Несмотря на возражения Майкла, родители подали в суд на администрацию школьного округа. Их стремление добиться "справедливости", сколько бы времени на это ни понадобилось, не знало границ.
Наконец, когда Майкл был уже на первом курсе колледжа, его тётя уговорила родителей отозвать иск. "Понятия не имею, – устало вздыхает Майкл, – чем ей удалось околдовать отца. Для него этот иск стал любимой игрушкой. Если б мог, он, наверно, довёл бы его до Верховного суда".
Когда родители Майкла ввязались в борьбу со школьным округом против несправедливости, учинённой, как они полагали, их сыну, они действовали из побуждений любви. Они возлагали огромные надежды на успешность Майкла. Они тратили время, энергию и деньги, чтобы её добиться.
Но их родительская любовь была чрезмерной. Их ожидания и надежды имели больше отношения к их мечтам, чем к способностям Майкла. То, что началось как желание поддержать сына в его школьных проблемах, переросло в навязчивую идею.
Майкл рос, как на арене, где упасть нельзя. Когда родители столкнулись с не очень серьёзной проблемой замедленного чтения, они уберегли его от неудач и разочарований, окружив кольцом "помощников", чтобы те постоянно направляли его и ограждали от падений.
Но кого старались защитить родители Майкла на самом деле? На поверхностный взгляд кажется, будто всё, что они предпринимали, делалось ради Майкла, но на самом деле ими в немалой степени двигали собственные побуждения. Их неодолимое желание, чтобы Майкл "хорошо выглядел", во многом порождалось неуверенностью в том, достаточно ли хорошие они родители. Если бы Майкл был ученик "номер один" в классе, они были бы родители "номер один". За громадными вложениями в школьные успехи Майкла стоял страх, что их сочтут плохими родителями, если он провалится. Майкл должен был быть идеальным во всех отношениях, чтобы оградить их от этих ужасающих негативных суждений.
Популярность Майкла, его оценки и спортивные успехи сделались для его родителей их собственными достижениями. Они бессознательно рассматривали Майкла как продолжение самих себя. Им было не до чувств и потребностей сына, потому что ими слишком сильно двигали их собственные. Это проявилось, например, в том, что они готовы были довести конфликт Майкла с учительницей до суда, невзирая на его возражения. Если они и осознавали, как унизительно для сына их поведение, это было для них второстепенным. Гораздо важнее было воплотить через Майкла свои мечты.
Майкл рос под чудовищным давлением. Он не имел никакого стимула решать собственные проблемы, потому что родители сразу же очень глубоко проникали в любую из них. Едва у него случалась неудача, они тут же слали ему на выручку спасательную команду. Хотя родители Майкла действовали из лучших побуждений, желая сыну преодолеть трудности с чтением, их усилия помочь ему подрывали его самостоятельность и усиливали зависимость. Сами того не осознавая, они поощряли зависимость Майкла от посторонней помощи, чтобы не допустить никаких рискованных действий с его стороны, чреватых тем, что при его средних способностях сделали бы трудно осуществимыми их мечты о колледже и последующем профессиональном успехе.
Юности свойственно легко приспосабливаться к окружающей среде. Майкл чувствовал страх родителей перед его самостоятельностью и вывел из этого, что если постарается самостоятельно сделать домашнее задание, то непременно провалится. Вместо того чтобы пойти на риск, он сделался умелым манипулятором. Он хитростью добивался того, что задания выполняли за него другие, а сам при этом пассивно наблюдал. Таков был его метод приспособления к жёсткой семейной системе. Он делал то же, что делают многие дети, чьи успехи становятся навязчивой идеей родителей. Он нашёл творческое решение стоявшей перед ним задачи – всегда "выглядеть хорошо" – и так уцелел.
Хотя Майклу удалось преподнести родителям столь необходимые им школьные успехи, обмануть самого себя он не мог. Пусть его изворотливость и помогла ему уйти из-под абсолютного контроля своих родителей, но он жил в постоянном страхе разоблачения. Его самолюбие глубоко страдало при мысли о том, какой липой были все его высокие оценки. Семестровое сочинение с начертанным на нём "Подойти ко мне" стало воплощением его самых страшных опасений.
Очень может быть, что родители Майкла с самого начала подозревали, что наделавшее столько шуму сочинение было чужой работой. Почему же тогда они с таким упрямством добивались своего, вплоть до решимости через суд доказать, что их сына обвинили в списывании ложно?
Неприятие правды стало для родителей Майкла такой же привычкой, как манипулирование и ложь для него самого. Признать правду значило бы для них впустить в дом суровую действительность. Майкл оказывался не только плохим учеником, но ещё и весьма способным к обману юношей. Об этом узнали бы все: учителя, одноклассники, соседи, друзья. И сами они стали бы выглядеть весьма неадекватно как родители, допустившие такое безобразие.
С их точки зрения, это было неприемлемо. Уж лучше отрицать все, чем признать, что их сын такой же средний, погрешимый" и несовершенный, как и они сами. Чувствовать себя спокойно они могли только до тех пор, пока всё отрицали.
А способны они были всё отрицать потому, что сын усердно искал путей оградить их от правды. Но что делают такого рода родители, когда неудачи детей смотрят им в лицо с такой очевидностью, что отрицать их уже невозможно? Примером тому служит история Сюзан.
"Мой дядюшка рассказал мне историю о моей матери, которая, случись она в другой семье, была бы просто уморительной, – тихо смеётся Сюзан. – Мне было месяца три, когда она прочла в каком-то журнале статью об одарённых детях. Там говорилось, что одарённые дети в младенчестве начинают самостоятельно переворачиваться в колыбели на несколько месяцев раньше обычных младенцев. Ну а я не переворачивалась и вообще не проявляла никаких признаков особой одарённости. Дядюшка клянётся, что после этой статьи мать каждый день часами просиживала у моей колыбели, переворачивая меня, – она думала, что может меня научить".
На Сюзан всё детство обрушивались лавины больших материнских надежд. Она вспоминает, как её сравнивали с другими детьми и заставляли быть лучше их. Больше всего её раздражали сравнения с кузиной Мелиссой. "Мать постоянно соревновалась с моей тётей, – рассказывает Сюзан. – Всё, что было у кузины Мелиссы, должно было быть и у меня. Мы были одного возраста и ходили в одну школу. Меня беспрерывно таскали на уроки балета, фортепьяно, фигурного катания – куда только не таскали! – просто потому, что эти уроки брала кузина Мелисса. Мать приходила туда и подавала советы со стороны. У меня ничего не получалось, я была настоящий увалень. А Мелисса, конечно, была хороша во всём, и для моей матери это было просто "караул".
Мать старалась свести Сюзан и Мелиссу вместе, но, как легко себе представить, они не выносили друг друга. "Мне никак не удавалось объяснить матери, что я никогда не буду такой, как Мелисса. Во-первых, Мелисса была маленькая и изящная, а я высокая и ширококостная. Мелисса непрерывно говорила и смеялась, никогда ни в чём не бывая серьёзной. А я была тихая и застенчивая. Мелисса дружила со всеми вокруг, она была самой популярной девочкой в своём классе. У меня была пара подруг, и мы не вписывались в окружение Мелиссы. В шестом классе, когда мы начали ходить на совместные вечеринки с мальчиками, мальчишки дрались между собой, чтобы потанцевать с Мелиссой и её подругами. А со мной никто из них даже и говорить не хотел. В смысле общения я была по сравнению с Мелиссой "ноль". Я уверена, что она меня стыдилась".
Хотя у Сюзан было немало достоинств, они блекли по сравнению с популярностью Мелиссы, особенно в глазах её матери. "Училась я гораздо лучше Мелиссы, потому что она вечно филонила. Мать радовалась моим оценкам, но не могла понять, почему я не так популярна. Она постоянно мне бубнила, что я гораздо интереснее, чем Мелисса. Она заламывала надо мной руки, она заваливала меня советами.
– Ты должна больше улыбаться. Кто тебя заметит, если ты не улыбаешься? Убери волосы с глаз. Заправь блузку. Почему ты так тихо говоришь? Тебя не слышно. И постарайся не всегда выглядеть такой скучающей.
Мать делала попытки выстроить для дочери социальную жизнь. "Однажды я застала её на кухне с парой девочек, пришедших ко мне позаниматься, – она обсуждала с ними, кто мог бы быть мне подходящим парнем. Я была всего только в восьмом классе, а она уже беспокоилась. Я пришла в ужас, готова была её убить. Я поклялась, что никогда больше не буду с ней разговаривать, но долго злиться на неё не могла. Да и как было злиться, если она без конца повторяла, что делает всё ради меня, потому что хочет видеть меня счастливой? Я знала, что так оно и есть. И я не стала обижаться, как и в сотне других случаев, когда она вмешивалась в мою жизнь".
Мать страстно надеялась, что в старших классах у Сюзан всё пойдёт по-другому. Всё и пошло по-другому, но не так, как ожидала мать. "В старших классах было гораздо больше народу. Я подружилась с одной группкой девочек, которые мне по-настоящему нравились. Они не были самыми популярными в школе, но с ними я чувствовала себя уютно, меня принимали. А мать их всех возненавидела. Она обвинила их в том, что назвала моим "падением". Раньше я всегда училась на "отлично", а теперь появились четвёрки и тройки. Я перестала одеваться так, как хотела мать, и ходила в школу в потрёпанных джинсах и футболках, как и все мои подруги. Я перестала стараться войти в окружение Мелиссы. Приходя из школы, я ела то, что находила в холодильнике, и начала прибавлять в весе. Это стало для матери последней каплей. Этого она вынести не могла. Она стала пилить отца, чтобы переехать из этого района за город. Она говорила, что эта школа, куда я хожу, сделает из меня калеку на всю жизнь. К июню моего первого года в старших классах мы уже укладывались".
В то лето перед переездом мать взялась решительно переделывать Сюзан, собираясь сделать так, чтобы в пригороде у дочери всё было совершенно по-другому. "Для матери это был звёздный час, – улыбается Сюзан. – Она водила меня по магазинам, приговаривая "Нам нет преград", и я набила гардероб новыми шмотками. Она повела меня к врачу, и тот назначил диету, чтобы сбросить набранный мною лишний вес. Она заплатила за стрижку и укладку у лучшего в городе визажиста.
Всё лето материнские наставления шли сплошным потоком. Сюзан была рада избавиться от призрака Мелиссы и решила прислушаться к материнскому совету. "Я начала привыкать к мысли, что смогу переделать себя и прийти в новую школу совершенно другим человеком. Я подумала: может быть, на этот раз мать права".
Учебный год в новой школе Сюзан начала с большими надеждами. Но новое, очень просторное школьное здание, учителя и классы, полные незнакомых лиц, её пугали. Она чувствовала себя более одинокой, чем прежде, потому что была слишком застенчива, чтобы навязываться в друзья. Она бродила в одиночестве по коридорам этой новой школы и понимала, что, несмотря на все родительские старания, для неё ничто не изменилось. "Должна признаться, я была по-настоящему подавлена тем, как всё обернулось, – говорит Сюзан, тихо качая головой. – Поначалу, знаете, мне казалось, что всё будет по-другому. Но, видите ли, снаружи я, может быть, и выглядела прекрасно, а внутри был сплошной кавардак. Только уже далеко за двадцать я поняла, что это нормально – быть тем, кто есть, а вовсе не обязательно быть тем, кем хочет видеть меня мать. Но тогда я чувствовала себя ужасно".
В детстве Сюзан металась между самостоятельностью и уступчивостью. На неё постоянно обрушивались прямые и очень мощные внушения, что она недостаточно хороша. Мать старалась сделать из неё "набор качеств", отвечающий её собственным высоким стандартам. Она не умела поставить себя на место дочери с её истинными чувствами, с её прогрессирующей застенчивостью – реакцией на вечные сравнения с пользовавшейся всеобщей популярностью кузиной Мелиссой.
Неудивительно, что Сюзан, достигнув подросткового возраста, взбунтовалась. Зревшую внутри неё бурю она стала выражать пассивно-агрессивным поведением – толстела, меньше занималась, неряшливо одевалась, зная, что это вызовет раздражение у матери.
Сюзан не стала тем, чего от неё хотела мать, и это со временем начало настолько бросаться в глаза, что вся система семейных устоев зашаталась. Её растущая самостоятельность начала угрожать колоссальной потребности матери её контролировать, потребности, коренящейся в её хрупкой самооценке; хрупкой потому, что она зиждилась на достижениях дочери. Мать Сюзан снова встала "у руля", заставив семью переехать в другой район. Аргументировала она это пользой для Сюзан, а на самом деле целилась ее исправить, заставить ее снова "хорошо выглядеть", вместо того чтобы принять её такой, как есть. Однако же все свои проблемы семья привезла в багаже вместе с вещами. В новом районе для Сюзан ничего не изменилось. Она получила урок, что попытка жить согласно материнским "должна" – дорогостоящая попытка.
При всех различиях в деталях, истории Майкла и Сюзан объединяет нечто общее: оба они росли на арене, где нельзя падать и даже просто иметь проблемы. Оба знали, как важно для родителей, чтобы они "прилично выглядели", и потому очень старались им угодить.
Для таких родителей, как родители Майкла и Сюзан, жизненно важно, чтобы их дети имели достижения и хорошо себя рекомендовали. Существенно важно, чтобы они "хорошо выглядели". Спору нет, большинство родителей радуются достижениям своих детей и способствуют их успехам. Но если наши родители любят нас безмерно, наши успехи и провалы становятся для них причиной страшного беспокойства.
Если окружающие нами не восхищаются, родители расстраиваются. Если наши таланты остаются незамеченными, они начинают вмешиваться, не зная меры. Они хотят "починить", что не так, и сделать, чтобы мы снова "хорошо выглядели". Это общий семейный заговор. Мы – хранители семейных тайн, скрывающие наши подлинные мысли и чувства. Улыбнись маме с папой! "Выгляди хорошо" – ради нас.
В детстве мы приучаемся понимать, что, когда мы "не смотримся", наши родители недовольны. Они бранят нас. "Ты не можешь этого делать!", или "Как это будет выглядеть?", или "Не говори так! Что подумают люди?". Когда мы хихикаем и смеёмся, нам велят успокоиться и перестать вести себя так глупо.
Мы приводим доводы за свою самостоятельность, и они смотрят на нас с удивлением. "Пожалуйста, – говорят они, – будь тем, кем хочешь, но разве обязательно кричать об этом на весь мир? Мы любим тебя таким, какой ты есть, но разве обязательно тёте Салли знать, что ты провалил математику?" Большой привет от безоговорочной любви и поддержки.
Один из факторов формирования нашей личности в детстве – приспособление к окружающей среде. Если среда нас поддерживает и питает, если она гибка, мы обретаем свободу выражать свою индивидуальность. Но если она жестка, если многого требует и накладывает строгие условия, нам приходится подгонять своё поведение под потребности окружающих. Мы подменяем своё истинное "я" подставным, более приемлемым для наших родителей, чья любовь и одобрение нам необходимы позарез. По сути дела, мы поступаемся собой и становимся тем, чего от нас хотят родители.
Это подставное "я" – маска, притворство. И всё же оно очень убедительно. Оно обманывает многих. Оно обманывает нас самих.
Подставное "я" может принимать много обличий: "жертва", тихоня, простак, бунтарь, критик. Для тех, кто жил в детстве под постоянным родительским давлением, наиболее часто встречающейся адаптацией подставного я является г-н Совершенный", на втором месте – постоянно пребывающий в состоянии депрессии и фрустрации "г-н Непонятый". У всех наших масок одно общее: они призваны прикрыть те стороны нашей личности, которые мы считаем неприемлемыми для окружающих.
Чтобы понять себя, нам надо понять наше прошлое. Когда мы почувствовали неприязнь к тем или иным сторонам себя? Как создали мы "подставное я" для самозащиты? Для ответа на эти вопросы надо заглянуть в прошлое, в начальные годы нашей жизни.
С момента рождения и примерно к трём годам ребёнок переходит из той фазы, когда он не различает границ между собой и матерью, к той, когда он начинает осознавать себя как отдельное и целое, с талантами и чертами характера, принадлежащими ему и только ему. Это называется обособлением и индивидуализацией, и это процесс как физический, так и эмоциональный.
Родители могут способствовать или препятствовать этому процессу. Если ребёнка принимают и поддерживают, пусть не всё время, но хотя бы большую часть жизни, он чувствует, что открывать своё истинное "я" миру безопасно. Он понимает: "Быть собою – нормально" и "Меня любят таким, каков я есть".
Однако, когда родительская любовь чрезмерна, процесс обособления внушает родителям болезненное состояние тревоги. Потребности детей входят в конфликт с потребностями родителей. Потребность детей в спонтанности и индивидуализации ставит под угрозу родительскую потребность контролировать. Родитель ощущает постоянное и неодолимое желание прекратить такое неправильное поведение и продолжать осуществлять строгий контроль. В результате зарождающееся чувство самосознания оказывается под угрозой.
Спору нет, иногда хорошо, что наше поведение формируют и контролируют. Не все наши детские порывы разумны и отвечают нашим интересам. И тем не менее, данная родителям власть формировать наше поведение так, чтобы мы становились цивилизованными людьми, способными жить в обществе, – это та же самая власть, которую можно употребить во зло: чтобы лишить нас независимости и заставить отвечать совершенно нереалистическим запросам.
Самое мощное и разрушительное орудие формирования детского поведения заключено в отказе любить. Самый большой страх, живущий в любом человеческом существе, – страх быть покинутым. В ранние годы чувство одиночества равносильно смерти. Отказ в любви может быть воспринят как одиночество. Чтобы этого избежать, дети пойдут на всё, вплоть до потери собственной личности. В качестве защитной реакции на этот страх они постараются отвечать родительским ожиданиям. Если им велят никогда не плакать, они постараются не плакать. Если им велят не огрызаться и не оправдываться перед родителями, они научатся подавлять свои чувства. Если они ощущают больше любви к себе тогда, когда приносят домой сплошные пятёрки, или попадают в спортивную команду школы, или играют без ошибок музыкальную пьесу, они приучатся к мысли, что для того, чтобы их любили, надо хорошо себя зарекомендовать.
Несмотря на то, что уже в три года мы можем осознать, что являемся чем-то отдельным от мамы, процесс обособления и индивидуации продолжается всю жизнь. Наш опыт и переживания усиливают или ослабляют чувство собственного "я". Естественные эмоции и порывы могут так или иначе подавляться. Если нас больше всего ценят за какие-то особые таланты или конкретные способности, а не просто за то, что мы "вот такие люди", мы приучаемся отказываться от тех своих состояний или чувств, которые "не смотрятся" достаточно хорошо, чтобы срывать аплодисменты. Мы приучаемся "хорошо выглядеть".
"Хорошо выглядеть" – вовсе не то же самое, что проявлять уверенность в себе. Это способ защищаться – маска, скрывающая наше истинное лицо и наши истинные чувства, происходящая от усвоенных нами и сделанных своими желаний и требований наших родителей. Надевая на себя эту маску уже взрослыми, мы предохраняем себя от глубокой обиды, напоминающей нам о той первой боли, которую мы ощутили в детстве, когда нас не приняли до конца те, кого мы глубоко любили и в ком нуждались. Многие взрослые сегодня могут живо описать случаи из своего прошлого, когда потребность в "фальшивом я", приемлемом для родителей, оборачивалась такими последствиями, которые им никогда не забыть.
Кевин: "В детстве нам никогда не позволяли носить джинсы. Мать считала, что это неприлично. Мы с ней спорили о каждой одёжке, что я надевал. Бывало, спущусь в столовую, одетый для семейного рождественского ужина, она окинет меня взглядом и скажет:
– Ах, Кевин, тебе надо пойти переодеться. Что это за брюки на тебе! Ты ведь не хочешь поставить меня в неловкое положение перед тётей Джуди? Когда я стал постарше, я начал отказываться, и тогда вступал отец:
– Да ладно, Кевин. Ну я тебя прошу. Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя мама заболела.
Чушь какая-то. Мама заболеет из-за моей одежды, ага... Но кончалось тем, что я надевал то, что она хотела".
ДЖО: "Я приехал домой на весенние каникулы и решил зайти к отцу на работу. Он устроил мне экскурсию, представил своим сотрудникам.
"Это мой сын Джо, – говорил отец. – Он работает над магистерской диссертацией".
Он повторял эти слова всем, с кем меня знакомил, снова и снова. Для большинства людей в этом нет ничего особенного, но надо знать моего отца. Недостаточно быть просто Джо – я должен был быть "Джо Такой-то". Я должен был иметь какие-нибудь достижения или создавать что-либо значительное. Иначе я не отвечал его требованиям".
Сэнди: "Мои родители не позволяли мне писать в школьных медицинских анкетах, что у меня эпилепсия. Она у меня в очень слабой форме, подавляемой лекарствами, но и при этом они не хотели, чтобы кто-либо знал. Они говорили, что тогда все будут относиться ко мне по-другому. Я думаю, они защищали себя или просто стыдились, что произвели на свет такое "ущербное" дитя, или ещё что-нибудь в этом роде. Я часто задумываюсь, что было бы, если бы у меня случился припадок в школе? Кто бы тогда знал, что со мной происходит? Трудно поверить, чтобы родители могли идти на такой риск, но они шли".
Кинт: "Вы не можете себе представить, что началось у нас в доме, когда я решила не поступать в колледж, а идти работать. Сначала я сообщила эту новость матери. Она заперлась у себя в спальне, а позже я слышала, как она рассказывала отцу. Это звучало так, как если бы она говорила: "О, Стенли, наша дочь умерла. За что нам такое? " Потом я два года слушала, как она сообщает знакомым, что я подаю документы в разные колледжи. И вдруг я сама начинаю говорить всем родственникам и знакомым то же самое, – а ведь чёрта с два я собиралась снова когда-нибудь идти учиться!"
Все эти нынешние взрослые поняли ещё в детстве, как важно для их родителей "хорошо выглядеть". Едва научившись завязывать шнурки, застёгивать молнию на куртке и внятно надписывать тетради, они уже знали, как скрывать от окружающих свои слабости. Их самооценка была поставлена в зависимость от их поступков. Если они делали хорошо, они и были хороши.
Когда они не могли быть хороши, они мобилизовывали известные им методы выживания: всех избегать, замыкаться в себе, лгать, ублажать окружающих, прятать свои подлинные чувства. Так они оборонялись.
"Но мои родители никогда не оказывали на меня никакого давления, – скажете вы. – Я был от природы хорошим ребёнком. Если кто и оказывал на меня давление, то только я сам. А родители просто говорили мне, чтобы я поступал как можно лучше".
Да, мы можем не помнить прямых высказываний или внушений о необходимости "хорошо выглядеть" со стороны родителей. Но слова не всегда и необходимы.
Может быть, родители говорили вам, что одного только и желают от жизни – иметь детей; какое это было невероятное чудо, когда вы появились на свет; что вы – самое важное для них существо на свете. Звучит вроде бы очень приятно, но какой груз налагает на вас! А что, если вы не сумеете принести им всего того счастья, которого они ожидали от вашего рождения? Быть для собственных родителей главным источником радости – страшная ответственность.
Ещё в раннем детстве мы способны инстинктивно почувствовать, когда наши достижения – источник жизни наших родителей, даже если они ничего подобного нам не говорят. Может быть, вы сделали первый шаг, споткнулись, упали, посмотрели вверх и увидели на лице отца угрюмую решимость. Может быть, на лице матери появилось это холодное, отчуждённое выражение, когда вы не смогли поступить по её желанию, и это стало самым мощным стимулом в вашей жизни. Может быть, когда вы вопили: "Оставьте меня в покое! Я могу сделать это сам!" – родители и дальше озабоченно заглядывали вам через плечо, опасаясь, что у вас не получится. Наше ощущение самого себя отражается в наших родителях, как в зеркале. Мы проецируем внутрь себя их суждения. Если, заглядывая им в глаза, мы видели в них постоянное беспокойство (насколько мм хороши? как выглядим в сравнении с другими детьми? насколько оправдываем их надежды?), мы заключали, что существует нечто, о чём следует сильно беспокоиться. Например, что если мы поступаем "плохо", мы – плохие. Мы не понимали, что можно быть хорошими, любящими людьми и время от времени совершать ошибки или не уметь угодить окружающим.
Если принять во внимание историю нашего становления, то неудивительно, что многим из нас свойственна ненасытная потребность похвалы, признания и одобрения. Наше подлинное "я" изнемогает по ним. Мы по-прежнему смотрим в "зеркало" лиц окружающих нас людей, ища в них подтверждения, что мы "в порядке". В нас сидит, глубоко угнездившись, беспокойство наших родителей, порядком поизносившееся, и от этого ещё более болезненное. Жизнь становится слишком серьёзным, стрессовым занятием.
Когда счастье наших родителей зависит от наших достижений, мы мастерски научаемся скрывать от них свои недостатки. Мы становимся специалистами по ни к чему не обязывающим ответам на тьмы зондирующих вопросов. "Хорошо выглядеть" становится методом выживания. Одна женщина вспоминает, как метнулась в переулок и чуть не попала под грузовик, когда увидела, как навстречу ей по улице идёт её мать. "За неделю до этой встречи я каталась с друзьями на лыжах и сломала руку, – объясняет женщина. – С того момента я не попадалась матери на глаза, хотя это было нелегко. Но она бы сошла с ума, увидев мою руку в гипсе. Меня затаскали бы по хирургам. Наверное, я предпочла бы попасть под грузовик, чем иметь дело со страхами и суждениями моей матери".
"Хорошо выглядеть" распространяется на большинство наших личных взаимоотношений. Так мы реагируем на каждую встречающуюся в нашей жизни "фигуру родителя". Мы боимся учителей, начальства, тёщи, свекрови – любого, в ком видим авторитет, носителя страшной правды о том, что мы несовершенные, подверженные ошибкам человеческие существа. Дети, которых непомерно любили, вырастают во взрослых, которые:
Чувствуют обиду, но скрывают её;
Подавляют в себе нормальные чувства гнева и возмущения;
Говорят, что всё прекрасно, когда всё вовсе не прекрасно;
Никогда не просят о помощи (разве что у своих родных);
Полагают, что всегда должны быть правы или совершенны;
Очень критично относятся к своей фигуре, причёске, здоровью, внешнему виду;
Каменеют от боязни совершить ошибку;
Боятся, что кто-то заметит их ранимость;
Считают, что если явят окружающим свою подлинную личность, их отвергнут.
Впрочем, требование "хорошо выглядеть" приносит и положительные плоды. Дети, которых непомерно любили, часто становятся творческими личностями, артистами, исполнителями без сучка без задоринки, с сердцем, окованным стальными обручами, и взглядом, исполненным спокойной отрешённости. Из них получаются прекрасные учителя, лекторы и отличные продавцы. Кто может лучше представить товар, чем тот, кто так хорошо научен минимизировать недостатки и выставлять лучшие свойства?
Вообразите женщину, проходящую собеседование по устройству на работу, для которой она практически не подходит, и получающую место благодаря показной уверенности в себе, хотя внутри у неё всё так и трепещет. Или мужчину, сидящего на совещании с таким умным и понимающим видом, что все кругом поражаются его профессиональной осведомленности, не подозревая, что мыслями он за миллион вёрст оттуда, а из происходящего не слышал ни единого слова.
С детства приученные скрывать свои недостатки, они находят мир бизнеса гораздо более простым, чем мир домашний. Родительские взоры пронизывали их гораздо глубже, чем чьи-либо посторонние. Они убеждают в своих способностях и навыках с таким заученным артистизмом, что всем становится завидно. На лице у них написано: "Здесь всё прекрасно, всё под контролем".
И никто даже не подозревает, сколько всего скрывается под нашей маской уверенности в себе и контроля над ситуацией, каких усилий она нам стоит. Эти усилия могут вызывать стресс и целый ряд психосоматических симптомов. Люди, чей успех был навязчивой идеей их родителей, часто задаются вопросом, почему у них постоянные мигрени, боли в спине, бессонница, гипертония, хроническая усталость. А всё это – прямой результат усвоенного от родителей навязчивого беспокойства о том, как хорошо они должны выглядеть в глазах окружающих, вкупе с желанием оградить родителей от разочарования в нас.
Желание порадеть родителям, "хорошо выглядя", становится настолько неотъемлемой частью нашей личности, что у нас появляется тенденция предъявлять к себе ещё большие требования, чем когда-либо предъявляли они. Мы приучаемся сдерживать и скрывать свои чувства, а проявлять только то, чего от нас ожидают. Кое-кто прибегает к алкоголю или наркотикам, находя в них мнимое убежище от своих чувств. Мы воспринимаем жизнь, как воины, закованные в броню.
Более всего от нашего стремления хорошо выглядеть мы страдаем в личной жизни. Послушайте историю Кэти. Высокая блондинка с мягким взглядом карих глаз и самоуверенной улыбкой, преуспевающий врач, в свои тридцать шесть лет она выглядит, скорее, как модель. "Не могу этого понять, – задумчиво говорит Кэти с неловким смешком. – Мои друзья говорят, что у меня всё в жизни прекрасно. Практика идёт превосходно, и я действительно люблю свою работу. Я потратила годы на медицинское образование и ещё уйму времени, чтобы выплатить займы на учёбу. Теперь я могу расслабиться и позволить себе, в общем-то, всё, что захочу. Это время должно бы быть самым счастливым в моей жизни, а я чувствую себя несчастной.
Чего я хочу на самом деле, так это мужа и парочку детей. Но я как-то ни с кем не сочетаюсь. Я знакомлюсь с кучей мужчин. Я так на этом зациклилась, что на прошлой неделе, когда подруга предложила устроить мне встречу с одним своим знакомым, я расхохоталась, потому что другая подруга уже устроила мне встречу с этим самым парнем неделю назад. Но у меня ничего не получается".
Больше всего озадачивает Кэти то, что мужчины, которые ей нравятся, уходят от неё в тот самый момент, когда их связь начинает наполняться для обоих смыслом. "Какое-то время я встречаюсь с парнем, и мне кажется, что всё отлично. Я начинаю думать, что это наконец он. И вдруг он говорит мне, что не готов к прочным отношениям. Шесть месяцев спустя я узнаю, что он женится на другой".
Рон был одним из тех, кто встречался с Кэти. "Это замечательная женщина, – говорит он. – Она невероятно умна, с ней потрясающе интересно. У неё всё сошлось. Но вот у нас что-то не получалось".
Чего же Рону не доставало? "Я просто никогда не ощущал её рядом, когда мы были вместе. Может быть, я её просто боялся, не знаю. Но я никогда не мог по-настоящему понять, чего она хочет от наших отношений. Я, во всяком случае, ей нужен не был".
Смущённо улыбаясь, Рон объясняет: "Дело не в том, что мне нужна какая-нибудь слабенькая малышка, которая во всём на меня полагается. Нет, это бы мне быстро надоело. Но мне нравится, когда у меня иногда спрашивают совета. Большинство мужчин такие. Мне нравится думать, что большинство людей время от времени совершают ошибки. Я люблю, когда у женщины растрёпаны волосы, когда она сбрасывает туфли. А Кэти – само совершенство. Мы не подходили друг другу. Может быть, это звучит глупо, но Кэти никогда не была для меня той женщиной, в объятиях которой я хотел бы провести жизнь".
То, чего Рон не смог разглядеть в Кэти, была её незащищённость. Кэти, которая "выглядела так хорошо" и так много чего имела предложить спутнику жизни, глубоко прятала свои подлинные чувства. Причину этого находим в её прошлом. "Моя мать была депрессивной женщиной. Я не говорю о приступах плохого настроения или печали. У неё была настоящая депрессия, с которой госпитализируют".
Мать Кэти действительно несколько раз лежала в больнице, когда та была маленькой. "В день её возвращения домой отец отведёт меня, бывало, в сторону и скажет:
– Кэти, никогда не плачь при маме. Вот она возвращается домой, и нам всем надо постараться, чтобы ей было хорошо, и не волновать её своими проблемами".
Делая так, отец Кэти подвергал её чувства цензуре. Она научилась никогда не плакать, никогда не проявлять эмоций, как бы грустно ей ни было. Поскольку её школьные успехи радовали мать, она изо всех сил старалась хорошо учиться. Она убегала от себя в учёбу и купалась в родительских похвалах. Она знала, что отец с матерью её любят, но внутри ощущала пустоту и страх неудачи – как бы родители её не разлюбили. Кэти сделалась тихим, способным, ответственным ребёнком, которого никогда не захлёстывали непредсказуемые эмоции. В тридцать шесть лет она была преуспевающим, компетентным врачом. Но её друзья и возлюбленные никогда не ощущали настоящей близости с нею.
Это и есть проблема. "Хорошо выглядеть" – состояние, противоположное близости. Мы склонны полагать, что нас будут любить, если мы предоставим безупречный "набор" достоинств. Хуже того: от остальных мы тоже ожидаем безупречности или, по меньшей мере, склонности к самосовершенствованию. Мы проецируем родительское внушение "хорошо выглядеть" на своих друзей и возлюбленных. Мы ожидаем от других такого же навязчивого стремления к совершенству, к которому принудили нас самих.
"В любом человеке всегда что-нибудь находишь, – говорит один холостяк в ответ на вопрос, почему он не женится. – Почти всегда это что-нибудь одно, но такое, с чем ты жить не сможешь". Мы скоры находить ахиллесову пяту наших возлюбленных и разочаровываться. Кандидат отвергнут, набор продолжается.
А ведь нам позарез нужна любовь. Почему же мы не можем найти подходящего человека? Ведь у нас так много всего за душой! Почему же, когда мы находим свой идеал, он раз – и нет его, несмотря на все наши таланты и достоинства?
Мы не понимаем одной важной вещи, причем именно той, которая делает одного человека привлекательным для другого. В это трудно поверить, но это – стрелка на чулке или хронический беспорядок в чековой книжке; это – крапивница, которой мы покрываемся, когда вынуждены выступать перед группой людей, – словом, это наша незащищённость, уязвимость, ранимость.
Но мы не проявляем ее, а продолжаем "выглядеть прилично", и в результате оказываемся перед вопросом, на который, кажется, нет ответа. "Почему, сколько бы я ни зарабатывал, чего бы ни достигал, какой бы похвалы, каких бы комплиментов ни удостаивался, – почему у меня внутри такая пустота? Почему я постоянно ощущаю, что в моей жизни чего-то недостает".
Всякий раз, когда нами восхищаются и хвалят за наши победы, – а мы устраиваем так, чтобы это происходило почаще, – мы ощущаем пустоту внутри. Мы чувствуем, что все эти достижения имеют мало отношения к тому, кто мы на самом деле. Это просто аплодисменты на спектакле, где мы всю жизнь играем некую роль. Нам хочется, чтобы нас ценили за наше истинное "я", за наши сокровенные мысли, чувства, страхи. Нам хочется, чтобы нас признавали за то, что мы есть, а не хвалили за то, что мы делаем.
Давайте бегло взглянем на то, чем отличается похвала от признания. Похвалой отмечают наше поведение в свете ожиданий других людей или общественных норм, диктующих, кем нам быть.
Применяемая при этом система ценностей базируется исключительно на нашем поведении, а не на нашем внутреннем я .
Признанием же отмечают наш внутренний опыт, или "истинное я", как его видят другие. Наши мысли, чувства, страхи и мечты считают при этом правомочными.
Если мы растём в атмосфере похвал за то, что "хорошо выглядим", а не признания за то, кто мы есть на самом деле, мы приучаемся основывать своё мнение о себе исключительно на своих достижениях. Мы начинаем полагать, что должны блестяще преуспевать во всех своих делах, иначе потеряем восхищение окружающих, которое привыкли считать любовью. Чтобы чувствовать себя надёжно, нам необходимы достижения и похвалы. Хорошо выглядеть становится защитной сверхкомпенсацией, сокрытием наших несовершенств, которые, как мы ошибочно полагаем, делают нас "недостойными любви".
Снова и снова разыгрываем мы драму своего детства, стараясь стать ребёнком, которого хвалят родители. Пусть мы "хорошо выглядим" в глазах всего мира, но если при этом не угождаем родителям, нам никогда не почувствовать себя комфортно. Мы становимся дантистами, а они хотели, чтобы мы стали терапевтами; экономистами, а они хотели юристов; родителями двоих детей, а они хотели – троих. Какой-то частью своего существа нам хочется закричать: "Да бываете ли вы хоть чем-нибудь когда-нибудь довольны?"– но мы храним молчание. Мы слишком их любим, чтобы открыть им своё истинное "я" и дать почувствовать, как мы уязвлены.
Мало кто ожидает от нас так же много, как наши родители. Но тех, кто может отвечать подобным ожиданиям, ещё меньше. Большинство людей с радостью любили бы нас, несмотря на все наши несовершенства. Восхищение не то же, что любовь, и чем совершеннее мы выглядим в глазах других, тем меньше кажемся доступными любви.
Если вы были ребёнком, которого слишком сильно любили, не исключено, что вам никогда по-настоящему не позволяли испытывать ваши собственные чувства и переживания. Вы росли с ощущением родительской необходимости, чтобы вы "хорошо выглядели". Вы развивали в себе то, что требовалось родителям, потому что так вы обеспечивали себе их любовь. Вам воздавали похвалы, когда вы преуспевали, но никогда не наделяли достаточным признанием вашу личность.
Со стороны вы можете выглядеть несколько замкнутым, потому что бессознательно считаете, что проявлять реальные эмоции – значит "выглядеть плохо". Посмотрите на приведённый здесь список нормальных человеческих чувств. Какие из них вы в себе подавляете из страха выглядеть неприлично, если позволить себе их испытывать?
| Игривость Сексуальность Ничтожность Открытость Любовь Разочарование Отвращение Самокопание | Враждебность Гнев Заботливость Уныние Зависть Одиночество Ярость Недоумение | Озабоченность Неадекватность Беспокойство Соперничество Несамостоятельность Раздражительность Недоверчивость Рвение | Нерешительность Беспомощность Нежность Слабость Нужда Нетерпение Застенчивость Щедрость Паника |
Эти чувства делают вас незащищённым. Вы полагаете (опять-таки бессознательно), что незащищённость – это слабость, а сокрытие того, что вы чувствуете, – сила. Вы вспоминаете, что случалось, когда вы сердились, негодовали, ленились, завидовали, устраивали кавардак, скучали или трусили в присутствии родителей, – и это отнюдь не радостные воспоминания.
Все мы подвержены этому, "ибо человеки суть". Но, чтобы обеспечить себе родительскую любовь, вы сделались удобным ребёнком – ответственным, способным, понимающим, послушным. Иными словами, вы постарались "хорошо выглядеть".
Ваша единственная надежда заполнить внутреннюю пустоту – это сменить "хорошо выглядеть" на "быть самим собой". Вы не должны больше считать, что вас примут только в том случае, если вы успешны, исполнены собственного достоинства и всё контролируете. Прекратите спрашивать: "Как это будет выглядеть?" – и начните задавать другой вопрос: "Что я буду чувствовать?" Поверьте, если вы покажете свою истинную личность, даже со всеми недостатками, вас всё равно примут.
Это долгий процесс. Но, хотя взять и завтра же поменять привычное "хорошо выглядеть" на другие модели поведения практически невозможно, начать осознавать, что происходит с вами, вы можете прямо сейчас. Вы можете позволить окружающим заглянуть под вашу маску. И тогда, и только тогда, вы поймёте, что вас примут со всеми вашими человеческими несовершенствами.
Когда весь мир перед вами в долгу: принцы и принцессы
"Мы хотим, чтобы у тебя было всё, чего никогда не было у нас"
"У меня такое ощущение, что люди должны всё для меня делать, проявлять особое внимание, ценить меня, бросать все свои дела и мчаться меня утешать, когда мне плохо. Они должны уметь угадывать, что у меня на душе". Линда, 34 года, учительница
Издалека, если не очень приглядываться, Стива можно спутать с Ричардом Гиром. Смуглый, среднего роста, с подтянутой, спортивной фигурой, он создаёт впечатление человека энергичного, хотя и необщительного. Его окружает напряжённая, замкнутая на самом себе аура. Люди, которые, если бы не эта аура, с удовольствием общались бы с ним, принимают её за высокомерие и проходят мимо не задерживаясь.
"Это моя проблема, – признаётся Стив и вдруг улыбается так открыто и дружелюбно, что предыдущий образ мгновенно испаряется. – На самом-то деле я нормальный парень. Просто я, понимаете, довольно застенчив".
Замаскированная под высокомерие застенчивость – сомнительное достоинство для человека, вовлечённого в такую направленную на людей деятельность, которой Стив занимается по десять часов в день. Два года тому назад Стив метался туда-сюда, недоумевая, как бы ему распорядиться своею жизнью. А в будущем месяце он собирается открывать свой третий ресторан, и его личный капитал превысит миллион долларов. У него в планах открытие ещё двух ресторанов.
"Что я только не перепробовал, – начинает Стив свой рассказ. – Был страховым агентом. Потом, несколько лет назад, сдал экзамены на агента недвижимости, думал, из меня получится хороший брокер. Но для этого нужен талант продавца, а у меня много зарабатывать на этом деле не получилось, ну и бросил.
И это ещё довольно стабильные авантюры. А так, я какое-то время шоферил на лимузине – если б родители узнали, наверно, умерли бы. Они, думаю, уж скорее бы согласились, чтобы я сидел у них на шее, чем возил кого-то или жарил гамбургеры в "Макдоналдсе" или ещё что-нибудь в этом духе. У меня всегда было такое ощущение, что отец как бы мне внушает, что я лучше других и выше определённых родов занятий. Я знаю, это звучит отвратительно, да он никогда и не произносил этого вслух, но я всё равно слышал. Пусть так, а всё-таки если бы этот парень, с которым я учился вместе в старших классах, не пришёл ко мне с идеей насчёт ресторана и с умением её практически осуществить, я бы до сих пор водил этот лимузин".
Стив копался в старых альбомах на полках магазина звукозаписей, искал что-нибудь из "Битлз" и вдруг, подняв голову, узнал Нила. "Мы столько лет не виделись. В школе мы не были особенными друзьями, но всё равно встретиться вот так, случайно, было классно, и мы зашли в кафе потолковать о былом. Он начал рассказывать о своей давней мечте – войти в ресторанный бизнес. Он провёл кое-какие исследования, даже место присмотрел. Судя по его словам, выходило отличное дельце".
Нил признался Стиву, что ему недостаёт двадцати тысяч долларов, чтобы начать дело. Он сказал, что ищет партнёра с хорошей кредитоспособностью и доступом к наличности. Не хочет я Стив поучаствовать?
Стив хотел. Назавтра он представил идею своим родителям. "Надо сразу сказать, из этого ничего не получилось бы без моегo отца. У меня тогда было, наверное, двадцать восемь баков в банке. Никаких кредитов я никогда не получал, кроме как отца. Но скажу честно, я ничуть не постеснялся попросить наличных у него. Понимаете, мои братья там уже до меня побывали, и не раз. Батя заплатил за младшего брата первый взнос за дом и старшего выручал, когда тот садился на мель – примерно раз в год. Я подумал: а чего, теперь моя очередь".
Итак, Стив предстал перед отцом без каких бы то ни было конкретных цифр или специфических деталей, но с твёрдым убеждением, что этот самый ресторан и есть то, чего он хочет от жизни. Отец слушал очень внимательно, а потом спросил:
– Что ты знаешь о ресторанном деле? И что ты знаешь об этом Ниле, которого столько лет не видел?
Что-что... Ничего. Отец посмотрел на него с тем же выражением, с каким смотрел когда-то, когда одиннадцатилетний Стив оставил под дождём свой новый велосипед. Для Стива это был сигнал, что пора начинать выпрашивать.
"Надо знать моего папаню, – объясняет Стив. – Он состоит партнёром в одной из крупнейших в городе юридических фирм. Среди партнёров есть один член муниципального совета, так что у него везде свои люди. Когда речь заходит о бизнесе, единственное, что для отца имеет значение – это цифры и логика. Но он не такой уж надменный. Наоборот, все его любят, все говорят, какой он славный малый. Мать не позволяет нам забывать, как много он работает, чтобы нам так хорошо жилось. Я знал, что он мне поможет, если я его хорошенько попрошу, скажу, как сильно в нём нуждаюсь, чтобы у меня произошёл самый, может быть, главный прорыв в моей жизни. Можете мне поверить, никто так не желал мне успеха, как он".
Отец согласился взглянуть на это дело поближе. Две недели подряд Нил приходил каждый вечер и жадно слушал, как отец Стива рассуждал о займах, лицензировании, менеджменте, партнёрских соглашениях. "В основном говорили мой отец и Нил. Я старался вникать, но посредине сложных отцовых объяснений насчёт кредитных ограничений, потоков наличности и всяких таких штук у меня глаза начинали стекленеть. А тут ещё мать войдёт и тоже внесёт свою лепту. Пару раз и правда так случилось, что я просто засыпал в кресле, пока они там мусолили детали".
"Брать на себя" – такой отцовский подход к делу не был для Стива новостью. "Собственно говоря, это напомнило мне прежние времена, – смеётся он. – Мне почему-то вспомнился День благодарения, много лет назад, когда он показывал мне на кухне, как разделывать индейку, – в нашей семье это обязанность мужчин. У меня всё шло вкривь и вкось, совсем не так, как он показывал.
– Не так, – сказал он и забрал у меня нож. – Давай я.
И так бывало каждый раз, когда мы что-нибудь делали вместе. Я начинал ковыряться, и он всё делал за меня. И вот мне тридцать три года, а я до сих пор не умею разделывать индейку. Да и не очень хочу учиться, по правде говоря".
В другой семье отец с матерью, возможно, помогли бы сыну в первый раз, когда у него не получается что-нибудь новое. А потом сказали бы дружелюбно, но твердо: "А теперь ты сам. Ты сумеешь". По мере того как ребёнок всё лучше справляется с новыми задачами, его уверенность в себе возрастает. Но в семье Стива неудача сына вызывала родителей на выручку.
Хотя это отнюдь не входило в его намерения, отец приучал Стива требовать от себя слишком мало. Опыт общения с матерью усугублял дело. Каждое утро его приветствовал шквал напоминаний: почистить зубы, помыть голову, съесть яичницу, принять витамины, надеть вот этот пиджак, слушаться учителя, сделать домашнее задание. "Это она не нарочно, – говорит Стив. – Она действительно считала, что без её напоминаний я ничего не сделаю".
Рядом с матерью, заботливо смотревшей ему через плечо и направлявшей его, чтобы он не наделал ошибок, Стив становился тих и необщителен. И ленив. Вот один характерный пример: "Я сидел в своей комнате и корпел над семестровой работой по истории Гражданской войны. Собственно говоря, я, помнится, просто списывал с энциклопедии. Мать зашла мне помочь, а то не дай Бог я расстроюсь. Короче, через пятнадцать минут я уже сидел внизу у телевизора, а она наверху печатала, как сумасшедшая. Мать написала больше контрольных работ, чем все остальные в нашем доме".
Стив учился отвратительно, что очень огорчало мать, и она без конца его за это пилила. "Но одно всё искупало, – говорит Стив с милой улыбкой. – Я был ужасно хорошенький. Серьёзно. Она совершенно млела, когда люди останавливали её на улице для того, чтобы просто посмотреть на меня и сказать, какой я милый. Она всё ещё об этом вспоминает. Не хочу хвастаться, но я действительно был самый красивый в нашей семье. И хотя она всеми силами подчёркивала, что любит всех детей одинаково, никто на этот счёт не обманывался. Я для неё был совершенно особенным, и главным образом из-за моей внешности. Ну и хорошо. Я был рад, что ей есть чем во мне гордиться.
Но она всегда боялась, что со мной что-нибудь случится. Она не разрешала мне играть в хоккей и даже притрагиваться к футбольному мячу. Знаете, что я думаю? Она боялась, что я ударю в грязь лицом – в самом буквальном смысле – и испорчу всю свою красоту".
Стив признаётся, что какой-то своей частью купился на этот слепленный матерью образ особенного ребёнка. Ему нелегко было подружиться с другими детьми, особенно в подростковом возрасте. "Я, бывало, с кем-нибудь поспорю – и всё, конец. Почему это, думаю, я должен выслушать от этого парня всю его чушь? И говорю себе, что он – козёл, и больше я к нему не подойду никогда. Единственный человек, с которым мы по-настоящему дружили, был мальчишка из соседнего дома, Майк, который, в общем-то, таскался за мной повсюду и делал всё, что я хотел. Вот с ним мне было хорошо".
Когда Став окончил двухгодичный курс в местном колледже, они с Майком сняли на двоих квартиру. Три года они жили вместе, пока Стив метался между страховым бизнесом, автомобильным бизнесом и бизнесом недвижимости, вечно недовольный своими заработками. "Я бы голодал, если бы не периодические подачки родителей. Но я ничего не мог добиться, и ничего со мной не происходило, пока я не наткнулся в магазине на Нила и не решил открыть ресторан".
Аренда помещения для нового ресторана была оформлена на имя отца Стива. Его личная подпись гарантировала оплату с такой же несомненностью, как и наличные банкноты, а его деньги позволили Ставу с самого начала стать полноценным партнёром. Связи отца позволили ускорить процесс получения лицензии на алкогольные напитки, и это дало Стиву и Нилу возможность сразу открыть дело.
Двери ресторана распахнулись весной. "После второго месяца мы уже знали, что выстоим. Однажды зайдя к нам, люди приходили снова и снова. Нил с самого начала знал, что делает, и ему только нужно было вливание денег со стороны кого-нибудь вроде моего отца. Что же до самого папани, то надо удивляться, как выстояла его адвокатская практика, – столько времени он проводил в ресторане после открытия.
Мне поначалу всё это казалось сплошной головной болью и пахотой. Я норовил спихнуть свою долю работы на Нила. Я навалил на него лишние смены и работу в выходные, когда от нас ушёл менеджер. Я знал, что он не станет брыкаться, раз уж практически на всём, что он имел, стояла подпись моего отца".
Но именно тогда Стив начал меняться. Пусть это значило много работать и задерживаться допоздна – управление рестораном накладывало на него гораздо больше ответственности, чем когда-либо в семье. И Стиву захотелось этой ответственности, потому что она давала ему впервые в жизни ощущение собственной состоятельности.
"Мне стало неприятно, что все наши служащие со всеми вопросами шли к Нилу. Да, поначалу я и не знал бы, что отвечать. Во всех своих решениях мне пришлось бы советоваться с отцом. Но прошёл уже год или что-то около того, и я многому научился и мог работать ничуть не хуже Нила".
Скоро и постоянная отцовская опека стала действовать ему на нервы. Они стали часто спорить. Стив настаивал, что знает своё дело, и хотел, чтобы ему дали спокойно им заниматься. А отец по-прежнему путался под ногами, над всем надзирая и руководя игрой из-за пределов поля.
Через пару лет Стив с Нилом прочно утвердились в высокодоходном бизнесе и уже планировали новое дело. Но поздними ночами, когда ресторан уже давно был закрыт, Стив ворочался и метался в постели, борясь с депрессией и бессонницей. "Может быть, то, что я наконец нашёл, что могу делать хорошо и, более того, уже делаю хорошо и преуспеваю, и заставило меня так ясно увидеть, что поделиться-то мне и не с кем. То есть, конечно, мои родители были в восторге, но мне никуда было не деться от того факта, что больше ни с кем на свете у меня нет сколько-нибудь серьёзных отношений. Все эти годы я инвестировал в дружбу ничуть не больше, чем во всё остальное".
Поворотным моментом для Стива стал вечер, когда торжественно открылся его второй ресторан. "Мы закатили пир горой – по высшему разряду и с очень приличной публикой. Там была куча друзей Нила, а с моей стороны только родители да несколько скорее знакомых, чем друзей. Весь вечер у меня было муторное настроение, потому что многие из тех, кого я приглашал, не пришли. Я утешал себя: мол, большинство из них завидуют моему успеху, а всё равно бесился. На своём собственном вечере я даже был без дамы. И я весь вечер торчал там, в общем-то, в одиночестве и думал: вот, раз в жизни серьёзно поработал и заслужил успех, а у меня так мало старых друзей и совсем нет старых врагов, чтобы увидели всё это".
Сидя с родителями и глядя на окружённого друзьями Нила, Стив с грустью думал о Майке. Их дружба распалась пару лет назад после спора, едва не дошедшего до потасовки. А началось всё из-за девушки.
Майк со Стивом тогда снимали на двоих одну квартиру, и вот как-то раз в дверь позвонила подруга Майка Джоанна. У Стива был выходной, он был дома, открыв дверь и впустил Джоанну. "Майк уже несколько лет ухлёстывал за этой девчонкой, а я никогда на неё особо и внимания не обращал. А тут мы вдруг разговорились. Майк всё не приходил, мы проголодались в ожидании и пошли куда-нибудь поесть".
Ланч плавно перешёл в ужин, одно потянуло за собой другое, и кончилось тем, что Стив проводил Джоанну домой и остался у неё на ночь.
"Это абсолютно ничего для меня не значило. Сказать по правде, одной ночи с ней было с меня довольно, и я был рад наутро "сделать ноги". Но она, видно, придала этой ночи больше значения, чем я, – стала звонить каждый день, заходить на квартиру. Майку я ничего не сказал. Ну и что, она же не была его постоянной девчонкой, так какое ему до этого дело?"
Однажды Майк вернулся домой раньше обычного. Стив сидел на диване, смотрел футбол и потягивал пиво. Он поднял голову и увидел, как Майк сверкает на него глазами. "Он был такой красный, как будто всю дорогу бежал.
Он сказал: "Ты встречаешься с Джоанной. Это было утверждение, а не вопрос, и отпираться было бессмысленно". Я говорю: "Да брось, это так, это всё только у неё в голове" Майк ушёл к себе, крича через плечо: "Я так и знал, что ты скажешь именно это". Я побежал за ним, кричу: "Ну ты, слышь, это ж не то, что я чего-то там такое сделал. Она сама пришла".
Он не отвечал. Когда я увидел, что он укладывает чемодан, у меня крыша съехала. "Да ты что, мы ж снимаем на двоих", – закричал я. Как-то так вышло само собой. Просто это была моя первая мысль. С тех пор как у меня появилось немного денег, мне казалось, что все вокруг только и думают, как присосаться и как-нибудь попользоваться. Я пригрозил ему адвокатом.
– Давай нанимай, – крикнул он и побежал вниз по лестнице. Я закричал вслед что-то вроде "Ну и проваливай!", а он даже не обернулся.
Я тогда думал: весь этот шум не из-за какой-то дурацкой девчонки, он просто завидует. У меня есть ресторан, а у него ничего. Мы больше не виделись. Но, ей-богу, если б я знал, где он сейчас, я бы ему позвонил. На коленях бы пополз извиняться. Столько лет вместе... Пацанами вместе, в соседних домах... эх, что за времена, – вздыхает Стив. – И знаете что? Майк бы от души порадовался за меня сегодня".
Стив был подавлен и одинок как раз в тот период своей жизни, когда мог бы чувствовать себя на вершине счастья. Один из симптомов, общих для людей, которых чрезмерно любили в детстве, – невозможность испытывать большую радость, чего бы они ни достигли. "Безрадостность" – это, по сути, мягкая форма депрессии, обращённое внутрь раздражение при потугах ответить на вопрос: почему меня не ценят, почему при всём, что я имею, мне так плохо?
В случае Стива депрессия прикрыла скрытые чувства гнева и раздражения, которые оставались для него неосознанными. Где та радость и счастье, что он должен бы ощущать, когда у него наконец получилось? – спрашивал он себя. Где все те люди, что должны бы поздравлять его с успехом и искать общения с ним? Где удовольствие, где приятное времяпрепровождение? Разве он их не заработал? Разве ему не положено?
Изнеженно-обездоленные в детстве, мы вырастаем в людей, которым "всё положено". Психиатр Дж. Муррей ввёл термин "привилегированность" ( emtitlement ), описывая людей с необоснованно высоким уровнем притязаний, которые ожидают, что к ним всё придёт само собой. С тех пор многие теоретики занимались исследованием корней необоснованных притязаний – этих бессознательных, спроецированных на весь мир ожиданий того, что он, мир, будет уделять нам особое внимание, выручать нас, ценить, прощать и любить. По большей части эти нереальные надежды порождаются нашим вполне реальным опытом общения с родителями.
Стив считал, что ему положено многое. Он был уверен, что имеет право воспользоваться услугами, деньгами и связями отца для открытия собственного бизнеса. Он полагал, что ему должны были позволить спокойно им управлять, как только успех оказался обеспечен. Он считал себя вправе проводить на работе меньше времени и тратить меньше усилий, чем его партнёр Нил. Он был убежден, что может безнаказанно предать лучшего друга, переспав с девушкой, которая его даже не особенно интересовала, но в которую друг был влюблён. Он считал, что вправе ожидать большого наплыва гостей на открытие ресторана, что у него должны быть такие дружеские отношения, которые вырастают только из взаимной привязанности и взаимного признания.
Откуда у Стива взялась идея о том, что он заслуживает всего этого? Его чувства, его позиция и поведение типичны для "переродительствованного" ребёнка.
Корень чувства привилегированности в том, что мы позволяем другим действовать за нас, обслуживать, захваливать и баловать нас до такой степени, что начинаем уже всего этого ожидать. Отец и мать Стива считали своим долгом решать проблемы детей всеми доступными им средствами. И когда речь заходила о проблемах Стива, будь то разделывание индейки или открытие ресторана, они не просто предоставляли решение, а сами становились таким решением.
Когда Стиву надо было чего-либо добиться в семье, самое большое, что ему приходилось сделать, – это сыграть роль беспомощного. Это работало всегда. Всем строем жизни родители внедряли в его сознание, что он – ребёнок необычный, что от него ждут великих достижений. Но при этом никто ни разу не сказал ему, что для этого надо что-то делать. Более того, когда он пытался что-то делать, один из родителей выхватывал это у него из рук и делал за него сам.
Сочетание двух исподволь внушаемых ему противоречивых идей – "Ты ребёнок необычный и потому должен многого добиться в жизни" и "Чтобы действовать правильно, тебе нужна моя помощь" – становится твёрдым фундаментом жизни, проведённой в ощущении "Мне многое положено, но я не должен сильно стараться, чтобы всё это получить".
То, что случилось со Стивом, когда он решил, что хочет быть совладельцем ресторана, – классический пример сочетания этих двух конфликтующих внушений. Стив пошёл за помощью к отцу немедленно. Интересно заметить, что, хотя отец Стива был квалифицированным юристом и мог расшифровать для сына закладные, контракты и прочие документы, полные юридической зауми, в повседневных деталях ресторанного дела он разбирался не больше Стива. Тем не менее Стив настолько привык полагаться на отца, что и эти дела препоручил ему, как начальник поручает рьяному помощнику черновую работу.
Тогда как его отец, мать и компаньон с воодушевлением разрабатывали детали открытия ресторана, вклад Стива был минимальным. Дискуссия, в ходе которой определялось его будущее, бушевала вовсю, а он мирно спал в кресле. Всю предыдущую жизнь он прожил пассивным наблюдателем, перекладывающим ответственность за принятие решений на тех, кто сильнее его. И вот теперь необходимость принимать решения его пугала, и сон оказался хорошим убежищем.
Но для чего бы родителям Стива посвящать его проблемам так много времени и сил, вплоть до изучения ресторанного дела? Очевидный ответ – они любили своего сына и хотели помочь ему добиться успеха. Менее очевидный ответ – им было нужно, чтобы он от них зависел.
Обратите внимание: когда Стив больше уже не нуждался в помощи отца, тот не ушёл из ресторана, а продолжал давать сыну советы и вносить предложения. Но теперь это уже раздражало Стива. Подсознательно отец имел "потребность" в сыне, у которого есть проблемы. Обоих родителей Стива фактически тянуло к трудностям. Такое влечение характерно для чрезмерно любящих родителей, и это совершенно логично в свете истории их собственного детства.
Чрезмерно любящими родителями просто так не становятся. Как правило, люди, подобные родителям Стива, росли в семьях, где их эмоциональная потребность в любви и признании не удовлетворялась или вовсе подавлялась. Может быть, их собственные родители были людьми безразличными или чрезмерно требовательными, пьющими, физически или эмоционально агрессивными. Выживать им удавалось путём принятия на себя особой роли в семье – роли "ответственного", или "решающего проблемы", или "миротворца". Эта роль внушала им чувство собственной значимости и влиятельности. Становясь "помогающими" и принимая на себя ответственность, на самом деле им не принадлежащую, они стремились обрести столь отчаянно необходимую им любовь людей, реально на неё не способных.
К сожалению, эти методы выживания послужили предпосылкой целой жизни, проводимой во взаимозависимости – неодолимой потребности делать всё "правильно" для своих любимых при помощи чрезмерной самоотверженности, любви и опеки. Став взрослыми и обзаведясь детьми, они продолжают проигрывать знакомую роль своего детства – роль всеобщего опекуна и избавителя, в которой они так поднаторели. Они неизбежно испортят своим детям жизнь, потому что их подлинную индивидуальность уже обволокла роль "решателя проблем" и помощника. Если им нечего решать или некому помогать, они впадают в беспокойство, чувствуют себя бесполезными, ни на что не влияющими. В конце концов, страсть "быть необходимым" становится самодовлеющей. Когда приходит время "отпустить поводья", чрезмерно любящие родители этого сделать не могут.
Опыт жизни рядом с любящими людьми, готовыми бросить всё и поспешить решать наши проблемы и освобождать нас от любого дискомфорта, имеет далеко идущие последствия. Стиву давали многое, но он никогда не получал того, в чём действительно нуждался: побуждения к обретению чувства уверенности в себе посредством постоянного накопления опыта и стимула самостоятельно двигаться. Вместо этого, постоянно превращая свои мелкие проблемы в навязчивые идеи родителей, он обрёл чувство превосходства.
Большинство из нас называет чувство превосходства, наблюдаемое в других, самомнением. Кажется, что такой человек считает себя лучше других и бесконечно доволен собою. Но за этим фасадом прячется отчаяние.
Алис Миллер в "Драме одарённого ребёнка" отмечает, что чувство превосходства часто служит средством борьбы с депрессией, вызванной собственной несостоятельностью. Человек, наделённый "превосходством", вызывает всеобщее восхищение и нуждается в нём; собственно, он не может жить без этого восхищения. Он должен добиваться блестящих успехов во всех своих начинаниях, на что он, несомненно, способен (в случае отсутствия гарантии успеха он просто ни за что не берётся). Он тоже восхищается собою – своей красотой, умом и талантами, своими успехами и достижениями. Но горе ему, если что-то из них его подведёт, ибо тогда катастрофа – глубокая депрессия – неминуема.
Чувство привилегированности – это способ защиты от комплекса неполноценности и стыда. Чтобы избежать этих ощущений, мы симулируем нечто прямо противоположное. Мы сверх меры раздуваемся, чтобы убедить других, что мы "в порядке", а они должны воздавать нам хвалы и восхищение, в которых мы так нуждаемся. Затем мы проецируем на безразличный к нам мир луч направленных на нас ожиданий. Стив, считавший себя вправе рассчитывать на особое к себе отношение, сам не давая ничего взамен, в результате обнаружил, что эти ожидания привели к фрустрации и депрессии, когда мир не обратил на него никакого внимания, не оценил, не простил и не полюбил его так, как родители.
Подобное чувство в какой-то мере сидит во многих "переродительствованных" в детстве. Они могут конкретно не считать, что им все положено, но свербящее чувство, что они заслуживают много больше, чем получают от жизни, отчётливо проявляется в их быстром разочаровании в друзьях, возлюбленных и работе.
Люди, бессознательно считающие, что им всё положено, совершают многое из ниже перечисленного, доводя при этом до белого каления своих друзей, возлюбленных и коллег:
• Слушают о проблемах других вполуха и норовят вставить слово о своих собственных;
• Выставляют множество требований к другим – какими они должны быть и как себя вести, – прежде чем серьёзно рассмотреть их в качестве друзей или возлюбленных;
• Оставляют дела недоделанными или сделанными неточно, рассуждая, что другие за то и получают деньги, чтобы подхватывать брошенное ими;
• Прибедняются, ожидая, что им и их детям будут покупать подарки или платить по счетам;
•Судят о своих возлюбленных или даже супругах по тому, сколько те зарабатывают или сколько согласны тратить;
• Хватают счёт в ресторане, но не для того, чтобы его оплатить, а чтобы подсчитать, кто сколько должен, чтобы не остаться в накладе;
• Изображают из себя "беспомощных" или "занятых", когда приходится сталкиваться с бытовыми проблемами, которые, по их мнению, достаются им несправедливо – скажем, отмыть ванну, разгрузить посудомоечную машину или вставить новый рулон туалетной бумаги;
• Не замечают пыли на журнальных столиках, гор посуды в раковине и гниющих продуктов в холодильнике, полагая, что всё это, в конце концов, уберут те, с кем они живут;
• Приводят массу причин, пусть даже и уважительных, чтобы не оставаться на работе дольше положенного, не выходить в выходные и не брать лишних проектов;
• Обижаются на других, если те им не помогают по первому требованию;
• Вечно грустят, напрашиваясь на расспросы о том, что с ними случилось;
• Постоянно опаздывают, заставляя себя ждать;
• Поднимают нетерпеливый крик, чтобы им помогли найти вещи в ящике комода, в стенном шкафу или в буфете, заявляя, что ищут уже два часа, тогда как на самом деле едва взглянули вокруг;
•В самолёте и в театре захватывают места у прохода, потому что у них "длинные ноги" или клаустрофобия, и поэтому им положены лучшие места;
• В ресторане занимают столик на четверых, даже когда приходят вдвоём;
• Берут взаймы и забывают вернуть;
• Случайно ломают вещь, взятую взаймы, и потом негодуют, когда приходится за неё платить;
• Придумывают массу причин для гнева на человека, который сердится на них;
• В общежитии колледжа, на семинаре или в командировке требуют номер на одного, даже если для этого приходится придумывать медицинское обоснование, потому что не могут спать в присутствии посторонних.
Этот список можно продолжить. Люди, которых в детстве слишком сильно любили, очень напористы, но дело тут вряд ли в отстаивании своих прав. Дело в том, что они втираются – бессознательно – на самые лучшие места, а потом обижаются, когда другие, недовольные тем, что их обошли, обращают на это их внимание.
Если вы признаёте в себе такого "залюбленного" в детстве ребенка, вы сможете увидеть в себе некоторые из перечисленных выше характеристик. Возможно, вы обнаружите в себе неосознанное ожидание того, что другие должны быть сильнее вас, должны давать вам больше и остро ощущать ваши потребности. Может быть, вы недовольны тем, что вас часто подводят. Или вам кажется, что вы без конца ищите "правильного" возлюбленного, идеальной работы и друзей, которые по-настоящему будут вас понимать. Вы не обязательно считаете, что вам прямо-таки все положено , но вы, может быть, одиноки, испытываете какое-то смутное недовольство своей нынешней жизнью, но не можете прямо указать на то, чего в ней не хватает.
Вам говорят, что вы ждёте от жизни слишком многого, что слишком "высоко сидите, далеко глядите". Но вместе со скарбом, который вы вывезли из родительского дома в свой собственный, вы взяли с собой и веру в то, что все ваши фантазии осуществятся, что ваша жизнь сложится прекрасно и что вы этого заслуживаете – просто так, автоматически. Но когда реальность не совпадает с этими фантазиями, наступает разочарование.
Вы, наверно, будете удивляться, откуда взялось это ощущение привилегированности, особенно если вы росли в доме с ограниченным семейным бюджетом и обходились без многих материальных благ. Ощущение, что вам даны особые привилегии на особое отношение и всеобщее внимание, свойственно не только богатым или "избалованным" детям. Это случается со всеми теми, кого родители обслуживали, бесконечно выручали, непомерно опекали, контролировали и влезали в их мельчайшие проблемы.
И это тоже входит в характер изнеженно-обездоленного ребёнка, который получает многое из того, что хочет, но мало из того, в чём нуждается. Чрезмерно любящие родители, убеждённые в том, что полученная в детстве травма повлечёт за собой проблемы на всю оставшуюся жизнь, обязуются оберегать своё чадо. Если это в их власти, их чадо проживёт жизнь более легкую, чем они, живя как в раю. С самого младенчества дитя становится центром их жизни – "Его величество младенцем", как назвал это явление Фрейд.
И вот младенец растёт, и ему без конца говорят о его талантах, уме, красоте и очаровании, которые видят в нём мать и отец, и всё при этом преувеличивают, потому что у родителей свои потребности. Внушение "Ты не такой, как все" превращается в "Я не такой, как все" .А "Ты настолько лучше других становится "Я настолько лучше" – процесс, который психологи называют интернализацией (Интернализация – принятие, усвоение чьих-либо убеждений, ценностей, установок, стандартов и т.д. в качестве своих собственных). Обобщающее внушение "Ты для нас всё, и мы нежим тебя, потому что ты достоин особого обращения" в результате бесконечных повторений усваивается и потом проецируется на весь остальной мир.
Мы становимся взрослыми, которые всегда хотят больше, чем имеют. Желание иметь так много должно бы подвигать нас на то, чтобы тратить больше усилий и соответственно достигать большего. Но ощущение, что нам "и так положено", слишком часто заставляет нас подрывать собственный успех.
Когда мы растём с ощущением привилегированности, ожидая слишком многого, вместе с нами растёт и нечто пагубное для нас. Этот детский опыт будет иметь далеко идущие последствия и для наших мыслительных способностей, и для умения поддерживать интимные отношения и дружбу. Посмотрим на каждое из этих последствий в отдельности, начав с того, как неоправданно высокие ожидания влияют на наши мыслительные способности.
Нерешительность в использовании своих познавательных функций, наблюдаемая у многих "переродительствованных" в детстве людей, проистекает из того, что они с раннего возраста привыкли полагаться на родителей, у которых, как только возникают проблемы, всегда наготове решение. Такие люди привыкают задавать вопросы, а не думать самостоятельно.
Одна женщина осознала это в себе, когда сказала своему боссу, что хорошо бы получить повышение, а тот без обиняков ответил, что не видит у неё никаких признаков способности занимать хоть какую-нибудь начальственную должность. "Я сама напрашивалась на задания творческого характера, но как только придёт время взяться за перо, я начинаю паниковать, – признаётся эта женщина. – Кончалось тем, что я поручала большие куски работы другим людям в отделе, объясняя это чрезмерной занятостью. По временам я и сама начинала в это верить. Но это не имело ничего общего с правдой. Люди стали меня чураться, потому что мне приписывалась заслуга за работы, в которых я на самом деле участвовала очень мало. Но поскольку это изначально были мои проекты, я так и считала, что признание за их выполнение полагается мне".
Когда нам всю жизнь внушают, что мы – нечто особенное, мы приходим к убеждению, что всё, за что мы берёмся, тоже особенное и должно быть сделано безукоризненно. Это очень расхолаживает. Гораздо легче принять "Я не старался, и поэтому у меня не получилось", чем "Я старался изо всех сил, но у меня не получилось".
"Привилегированность" – это способ рационально объяснить уход от ответственности. Ответственность вызывает чувства страха и неадекватности. В результате многие из тех, кого в детстве любили слишком сильно, делают только то, что абсолютно необходимо, и не более того. Они не слишком озабочены тем, соответствует ли установленным требованиям то, что они сдают учителю, а позже – боссу, или нет, если это может сойти им с рук. Они делают то, что их просят, или то, за что, по их понятиям, им платят, и это всё, на что они согласны. Они избегают задач, в которых проверяется их способность мыслить и анализировать.
Аналитические способности от неупотребления "ржавеют". Налоговые декларации, инструкции по эксплуатации или даже просто счета за квартиру приводят в замешательство привыкших в детстве к постоянной опеке и контролю. Для них заполнение бланков и составление отчётов – мука мученическая, и они часто откладывают такие дела на потом. Большинство сдаваемых ими бумаг вызывают у тех, кому они их сдают, тошноту. Все это характерно для людей с уверенностью, что им положено" некоторое решение, которое лежит вне их самих.
Нам необходимо признать, что в самой сердцевине нашего чувства привилегированности лежит зависимость от других, кто думал бы за нас. Всю нашу жизнь родители были и остаются, стоит только их об этом попросить, теми, кто принимает за нас решения и указывает нам пути. Когда что-то бывало слишком трудно, и у нас опускались руки, мы обращались к ним, и они откликались. Часто случалось, что они забирали у нас наши задачи, сами их выполняли, а потом приходили и говорили, как мы превосходно справились. Что ж удивляться, что мы становимся взрослыми с очень неустойчивым чувством уверенности в себе и диким страхом, что попытка принимать самостоятельные решения может выявить нашу несостоятельность.
Это вовсе не значит, что мы недостаточно умны или обречены на вечные неудачи в жизни. "Я очень хорошо умею собирать вокруг себя людей, у которых есть то, чего недостает мне, – раскрывает секрет своего успеха один очень преуспевающий человек, воспитанный деспотическим отцом. – У меня нет никаких особых талантов, кроме умения находить людей, у которых они есть, и убеждать их работать со мной. Обычно все идет хорошо до тех пор, пока кто-нибудь из этих людей не решает, что хочет играть более заметную роль или иметь большую долю в том, что мы делаем. Тогда он начинает артачиться, споря и защищая то, что ему положено".
Тенденция ждать, чтобы всё само собой явилось, чтобы кто-то думал за нас, подрывает нашу уверенность и веру в себя. Если мы не используем свои мозги и навыки для строительства собственной жизни, мы остаёмся в плену детства, где наши родители, учителя и прочие попускали наше нежелание использовать мозги, думая за нас.
Кроме того, необоснованные, завышенные ожидания стоят на пути наших личных взаимоотношений. В какой-то момент, оглядываясь назад, мы видим, что наши любовные связи обычно недолговечны и редко сохраняются после первоначальной вспышки чувств, длящихся несколько недель.
Валерия, женщина на четвёртом десятке, являет собой наглядный пример того, как чувство собственной "сверхценности" может стать причиной разрыва. Валерия впала в уныние, когда связь, которая, как она надеялась, утвердится взаимными обязательствами, «зашипела и погасла». "Оглядываясь назад, я понимаю, что Гарри – это ОН. А тогда я только и замечала, что его недостатки".
Валерия признаёт, что ни один мужчина не обхаживал её так, как Гарри. "Он мог быть таким милым. Дарил мне цветы, заезжал за мной на работу, выслушивал мои жалобы".
Другие привычки в Гарри её раздражали. Например, он подолгу смотрел по выходным футбол, тогда как Валерии хотелось, чтобы он играл с нею в теннис. Или он много говорил о своей работе, а ей это было скучно. Он был человек солидный, ответственный и надёжный, а она искала в мужчине непредсказуемости.
"Я всегда хотела иметь такого мужчину, который мог бы выкинуть что-нибудь – устроить романтический пикник или увезти меня куда-нибудь на выходные", – рассказывает Валерия.
А предложила ли она когда-нибудь сама Гарри что-нибудь в этом роде? "Я считаю, что если ты должна говорить мужчине, как быть романтичным, то весь кайф пропадает. Если кто-то тебя по-настоящему любит, он будет знать, чем тебя порадовать. Кроме того, я хотела, чтобы мужчина брал на себя инициативу в наших отношениях, чтобы он показывал мне новое, а не я ему".
Поворотным пунктом в отношениях Валерии с Гарри стал её день рождения. Весь вечер она дулась, молчала и скучала. "За неделю до того Гарри спросил, что я хочу на день рождения, и я сказала – сделай мне сюрприз. Ну, так он повёл меня в этот тайский ресторан. А я надеялась на романтический французский. Знаете, с притушенными огнями и дорогими бутылками вина. А как вы думаете, что он мне подарил? Портфель. О, он был очень красивый и очень дорогой, но разве портфель назовёшь интимным подарком?
После этого вечера, что бы Гарри ни делал, всё казалось Валерии не так. Они стали часто ссориться. И всегда первым старался всё загладить Гарри, и он первым извинялся, тогда как Валерия по нескольку дней не отвечала на его звонки.
Как-то раз, в выходные, Валерии понадобилась машина, чтобы съездить навестить сестру. Гарри дал ей свою. "Я оставила её возле его дома поздно ночью с воскресенье, а в понедельник он позвонил мне в ярости. Я вернула машину с пустым баком. Ну, просто недосмотрела, что за беда? Но он проспал и, поскольку ему пришлось остановиться на заправке, опоздал на важное совещание. Он сказал, что я только о себе и думаю. Он держался со мной так, как будто я какая-то преступница. Я извинилась, но он продолжал кричать, и я бросила трубку.
На этой дурацкой ноте всё и кончилось. Я отказывалась ему звонить, считая, что он должен извиниться за свое нападение. Я всё припоминала, что мне в нём не нравилось, всякие мелочи, что вот он не такой высокий, и животик начинает расти, и друзья у него какие-то неинтересные".
Валерия вспоминает, что росла в семье, где родители давали ей всё. Они с сестрой были центром, вокруг которого всё вращалось. "Мои родители были всегда недовольны Гарри. Когда я им рассказала, что мы поссорились, они заметили, что его отказ принять мои извинения свидетельствует о незрелости. По мнению матери, упрямый мужчина, продолжающий сердиться из-за такого пустяка, – не тот материал, из которого получаются хорошие мужья".
Молчание между Гарри и Валерией продолжалось две с половиной недели. Наконец она позвонила ему под предлогом, что оставила у него какие-то вещи и хочет их забрать. Когда она вечером пришла к нему, он сообщил ей, что встретил другую женщину. "Он сказал, что не может жить в ситуации, где всё, что бы он ни делал, было не так. Он сказал, что у него было время подумать о том, как он лез из кожи, чтобы меня порадовать, а мне всё было нехорошо. Он пожелал мне найти того, кто сделает меня счастливой, а он с этим явно не справится".
Поначалу Валерия отнеслась к их разрыву философски, чувствуя, что Гарри, пожалуй, всё-таки для неё не подходит. Но через месяц, после ряда катастрофических знакомств с другими мужчинами, Валерия вдруг поняла, что скучает по Гарри сильнее, чем могла бы предположить. Одиночество, депрессия, тоска по Гарри и ощущение, что она никогда уже не найдёт подходящего человека и не выйдет замуж, заставили Валерию заняться анализом своих ожиданий от любовных отношений.
Валерия, как и многие другие, которых непомерно любили в детстве, привносила в свои взаимоотношения целый список своих привилегий. Она считала, что ей "положено", чтобы мужчина о ней всецело заботился. Он должен всегда быть в её распоряжении. Он должен её кормить, поить и одевать. У него не должно быть никаких проблем с карьерой и вообще никаких неприятностей. Своё желание смотреть футбол он должен подчинять её желанию играть в теннис.
Извиниться было для Валерии трудным делом, и потому она считала, что, сказав "извини", имеет право на полное прощение. Мужчина, по-настоящему её любящий, должен делать скидку на её эгоцентризм и никогда не сердиться. Она считала, что ей "положено", чтобы любящие люди умели читать её мысли. Гарри должен был бы интуитивно почувствовать, чего она хочет, и обеспечить ей это. А если она попросит его об этом, её чувство привилегированности будет оскорблено. Она считала, наконец, что может перекладывать ответственность за проблемы во взаимоотношениях с себя на другого.
Валерия, отчаянно искавшая любви, дистанцировала от себя всякого, кто вторгался в пространство её высоких ожиданий. Как и многим детям, которых непомерно любят, ей не приходилось делать ничего, чтобы удержать лавину получаемого от родителей внимания. Валерия поняла, что в детстве большинство её желаний предугадывал отец, который её баловал, демонстрируя этим свою любовь. И вот теперь ей нужен был мужчина, который предугадывал бы её желания без намеков; который, как когда-то отец, делал бы ей сюрпризы и устраивал увлекательные приключения, чтобы развеять её скуку. Поскольку мало кто из мужчин умел читать ее мысли, она очень скоро становилась недовольна ими.
"Переродительствованные" в детстве, мы, став взрослыми, часто воображаем, что носим в себе огромные запасы любви и преданности, которые могли бы излить на того особенного человека, который оказался бы наконец "тем самым". Этими своими дарами мы можем поделиться только с тем, кто сможет с энтузиазмом и постоянством удовлетворять наши потребности. Нам, как Спящей Красавице, нужен принц (или принцесса), чтобы прийти и разбудить в нас любовь и страсть.
Нет лучшего средства бежать от интимности, чем такого рода чувство привилегированности, потому что на самом деле никто не в состоянии отвечать тем высоким ожиданиям, которые мы привносим в наши взаимоотношения. Мы начинаем их в надежде, что вот наконец "тот самый", но очень скоро начинаем замечать его недостатки. Оказывается, что это не принц или принцесса, как мы надеялись, а простой человек, слишком критичный, слишком слабый, слишком тяжёлый, слишком требовательный. Центр нашего внимания сразу же перемещается с человека на его недостатки.
И это тоже происходит из детства. Внимание родителей было сосредоточено на нас, они постоянно нас выручали, и в результате у нас вырабатывается ощущение грандиозности своего "я", которому всё "положено". Мы начинаем считать, что наши потребности на первом месте, что мы важнее других.
Из того, как наши родители всегда сосредотачивали внимание на нас и старались удовлетворить наши потребности, не дожидаясь даже просьбы, у нас вырастает ощущение власти. Мы начинаем полагать, что стоит нам хоть чего-нибудь пожелать, и всё произойдёт, а нам особенно и стараться-то не надо. Но такие надежды почти всегда бьют по нам самим. Принимать желаемое за действительное и ждать от других, что они будут читать наши мысли, – это очень пассивный образ поведения, не имеющий отношения к реальности.
Ещё одна область, где наше чувство привилегированности рушит всё на своём пути, – дружба. Джек, двадцатипятилетний продавец автомобилей, являет пример того, какие проблемы могут создавать наши непомерные ожидания и критический подход к друзьям.
Джек много времени проводит один. "Все мои друзья по колледжу уже женаты, каждый чем-то увлечён. Я же как-то не могу почувствовать живого интереса к их детишкам или к их новым гаражам и газонам".
Что касается товарищей по работе, Джек редко сам проявляет инициативу, чтобы встретиться в выходные. Ему кажется, что они должны звонить ему, а они звонят редко. По временам Джек позволяет себе признаться, что ему одиноко. У него есть один близкий друг, Райен, и с ним он порой проводит субботние вечера, но в последнее время ощущает, что и эта дружба кончается. "Райен, если разобраться, довольно зануден. Единственное, что его интересует, – это его музыка и женщины. Он считает себя великим гитаристом, но я-то слышал, как он играет, – жалкое зрелище... Мы идём куда-нибудь поужинать, и я пытаюсь завести разговор, а он всё время бегает глазами по залу, высматривая женщин. Как можно с таким человеком разговаривать?"
Сам себе Джек представляется страдательной стороной. Он никак не может найти таких друзей, которые разделяли бы его интересы и давали бы то, что ему необходимо.
А что говорят о Джеке? Его считают высокомерным. Жалуются, что он всё время настороже, всё время готов оспорить любое высказывание. "Джек должен быть всегда прав, – объясняет человек, хорошо его знающий. – Он должен победить в любом споре. Невозможно почувствовать, что он тебя услышал. По-моему, ему нравится заставлять людей чувствовать себя дураками. Он вечно чем-нибудь недоволен. Считает, что все должны его обслуживать, идти туда, куда хочется ему, говорить о том, что ему интересно, скажем, о машинах".
Люди, подобные Джеку, намеревающиеся выйти победителями в любом споре, выигрывают сражение, но проигрывают войну – и так всегда. Подобное поведение всегда заставляет людей держаться на расстоянии. Дружба должна быть улицей с двусторонним движением. Она требует терпения к другим, признания их слабостей, сочувствия их потребностям.
Ничего подобного Джек в свои отношения с людьми не привносил. В семье, где он рос, его не приучали особенно сопереживать другим. Сопереживание можно определить как умение поставить себя на место другого и понять, что он думает и чувствует. Джек, единственный сын, твердо располагался в центре внимания всей семьи. Всё было сосредоточено на том, что он чувствовал, что думал и, самое главное, в чём нуждался.
В процессе психотерапии Джеку и другим членам его группы предложили написать список претензий к их друзьям. Список получился внушительный:
• Их никогда нет, когда они мне нужны;
• Они бесчувственны;
• Они ведут себя глупо;
• Они хотят, чтобы было так, как хочется им;
• Они много болтают;
• Они не интересуются новыми и необычными местами;
• Они хвастаются своей работой;
• Они хвастаются своими любовными связями;
• Они хвастаются своими деньгами;
• Они хвастаются своими детьми;
• Они хнычут о своей неспособности иметь детей;
• Они думают, что всё знают;
• Они не умеют находить себе любовников;
• Они устраивают скучные вечеринки.
Этот список мог быть длиннее, но все присутствовавшие уже хохотали так, что продолжения не получилось. Как же вышло, что у них оказались такие кошмарные друзья?
Если мы росли подобно Джеку, мы скоры на суждения о недостатках и слабостях других. Это – наши друзья, и всё же мы к ним придираемся по поводу их финансовых неприятностей, отсутствия работы, привычек в любовных отношениях, болезней, бесплодия – любой стороны их жизни. Больше всего мы осуждаем их за то, как они обходятся с нами. На бессознательном уровне мы чувствуем, что нам полагаются друзья сильнее, щедрее и чувствительнее нас, способные давать нам то, что нам нужно. Мы очень быстро "ставим крест" на людях. Мы всё надеемся встретить более интересных друзей, людей, которые нас понимают, но не идём их искать, а пассивно ждём, чтобы они нашли нас. А пока – остаёмся по большому счёту одни.
У психиатров, занимающихся групповой терапией, есть определенный метод работы с людьми, которые чувствуют, что им много положено во взаимоотношениях с другими. Психотерапевт назначает одного из пациентов на несколько дней "принцем" или "принцессой". Все остальные участники группы в начале каждой сессии преподносят этому человеку маленькие подарки. Однако разговаривать с "принцем" или "принцессой" напрямую никому не разрешается. Он или она должны сидеть в стороне – им не разрешается участвовать в работе группы. Пока идёт групповая беседа, "принцу" или "принцессе" нельзя в неё вступать и вообще что-либо говорить.
Поначалу такое назначение людей забавляет. "Принц" или "принцесса" одиноко и высокомерно сидят на своём троне, тогда как все кругом хохочут. Но после нескольких сессий картина меняется. Человека начинает раздражать, что ему не разрешается участвовать, разговаривать с другими. Большинство прошедших через это упражнение просили освободить их от этого задания и позволить вернуться в группу, а позже признавались, что страдали от одиночества.
С помощью этого упражнения люди начинают понимать, какова цена их высокомерию и чувству привилегированности, что совсем не очевидно в реальной жизни. Привилегированность дистанцирует нас от людей тонким и коварным путём. Она ведёт к изоляции подобно тому, как "принц" изолирован от остальных участников группы, которые приносят ему дары, но никогда не общаются с ним, как со всеми. Привилегированность ограничивает нашу способность любить, потому что любовь требует, чтобы мы удалили барьеры между собой и другим и вели себя как равные.
Понимание связи между нашими необоснованно высокими притязаниями и нехваткой близости в нашей жизни чрезвычайно важно для разрывания круга, ведущего к одиночеству и безрадостности. Что бы ни заставило нас пересмотреть наши завышенные ожидания в отношении окружающих – будь то жизненный кризис, или потеря человека, которого, как мы вдруг поняли, любим, или просто очередной пустой и бессмысленный субботний вечер, – этот пересмотр на ранних стадиях непременно будет причинять нам немалые эмоциональные страдания. Трудно отказаться от той обороны, которую предоставили нам наши родители – уверенности, что все неудачи и огорчения в нашей жизни всего лишь следствие несовершенства других.
Чувство привилегированности – это привычка. В попытках противостоять ей вы, возможно, стараетесь разрушить образ, с которым живёте вот уже тридцать или сорок лет. Даже видя подоплёку своего поведения, вы не сможете легко его переломить, потому что одно только познание не излечивает. Однако отказ от привилегированности отпирает двери к близким, более здоровым и долговечным отношениям и радости дарить.
Помните Стива, ресторатора, на пике успеха почувствовавшего себя одиноким и впавшего в депрессию? Сегодня у него серьёзный роман, по всем признакам, обещающий сохраниться и быть счастливым для обоих. Стив оставил далеко позади время, когда в одиночестве своего высокомерия углублялся в самого себя, и теперь в строительстве здоровых интимных отношений находит и удовлетворение, и новые задачи для души.
"И вот как-то раз встречаю в ресторане Крис, а она такая красавица и умница, и я думаю: ну нет, тут уж я не напортачу". Годовой курс психотерапии дал Стиву обострённое осознание своего чувства привилегированности, понимание того, как он дистанцировал людей, пытавшихся с ним сблизиться. Но в начале своих отношений с Крис Стив понял, что даже и с этими знаниями побороть привычку всей жизни к определённому образу поведения очень трудно и делать это надо постепенно.
"Крис очень страстная и щедрая, но и себе на уме, – признаёт он. – Все другие обычно повиновались моим желаниям, а эта воевала за то, чего хотела сама.
Я из наших отношений многое узнал. Часто бывает, что Крис приходит с работы домой и ей хочется рассказать мне о чём-то, что там у неё произошло. И обычно она начинает углубляться в детали. Пару раз она ловила меня на том, что мои мысли потекли куда-то и я её не слушаю, а только головой киваю. Ну, она мне выдала!
Теперь я впервые в жизни стараюсь иметь дело с такими мелочами. Раньше как бывало: если женщина на меня сердится, я говорю себе – слишком чувствительная. Теперь я понимаю: если я хочу, чтобы Крис слушала меня, я должен слушать её. Открыл Америку, скажут многие, а мне это действительно было трудно увидеть. Думаю, мне всегда будет трудно выслушивать подробности бытовой жизни людей, даже любимых людей. У меня в детстве никогда не было этого опыта, потому что я всегда был в центре внимания.
С Крис я впервые понял, что давать может быть очень приятно. Я всё время преподношу ей сюрпризы, ну так, маленькие подарки, и это радует меня не меньше, чем её. Давать – значит получать, об этом я до встречи с Крис не имел ни малейшего представления.
Конечно, Крис не безупречна, – признаёт Стив. – Она может злиться, негодовать, раздражаться. Она – бардачница. Но теперь я уже не хлопаю дверью, когда мы ругаемся, и не оправдываюсь изо всех сил, если она обвиняет меня в эгоизме, – я слушаю и стараюсь всё наладить.
Мое внутреннее ощущение, что люди должны тянуться ко мне, слушать меня и всё для меня делать, вероятно, так до конца и не исчезнет, – доверительно сообщает Стив. – Становится легче давать, а не только принимать, но внутренняя уверенность, что я должен быть первым в ряду принимающих, просто так не исчезает. Мне всё время приходится за этим следить. Это по-прежнему большое искушение – попробовать сманипулировать ею так, чтобы она сделала что-нибудь для меня, – например, посмотреть кино, которое хочу я, или провести вечер с моими друзьями, а не с её. Но теперь, если мне приходится уступать, я не испытываю негодования – я смотрю на наши отношения и вижу, как много Крис привносит в мою жизнь".
Ради этого стоит пойти на компромисс.
Поиски "Звезды"
"Это тебе не подходит" "Я ничего такого особого не ищу. Умную. Независимую. Симпатичную. Стройную. Интересную в общении. С хорошим вкусом. Если есть деньги, это тоже не помешает". Том, 39 лет, консультант по маркетингу
В 9 часов декабрьского субботнего утра Кэрол захлопывает дверцу своего шкафчика и поправляет трико. Взглянула в зеркало, чуть подвинула головную повязку – и в спортивную студию, где уже начинаются занятия по степ-аэробике.
Это самый шикарный фитнес-клуб в городе. Четырёхсотметровый трек покрыт специальным противотравматическим настилом, на установку которого ушло целое состояние. В гимнастическом зале сверкают хромом дорогие тренажёры, а разделённый на четыре дорожки бассейн – олимпийского размера.
Ещё рано, но в клубе уже тесно. Мужчины и женщины, видимые через стеклянные, от пола до потолка, панели, качаются на тренажёрах безо всякого стеснения. Здесь можно людей посмотреть и себя показать. Толстяков здесь нет. Кругом – подтянутые мышцы, плоские животы, сияющее здоровье.
Прежде чем вступить в клуб, Кэрол несколько месяцев сидела на диете. Она отказывает себе во множестве приятных вещей, чтобы хватало на астрономический месячный взнос. Но она здесь не для того, чтобы выстроить себе идеальную фигуру. Она пришла сюда в поисках того, чего, как ей начинает казаться, она уже никогда не найдёт: долгосрочных отношений с мужчиной. Поскольку раннее утро – это время, когда большинство мужчин ходят в клуб на занятия, Кэрол, отнюдь не ранняя пташка по природе, ставит будильник на 6 часов, через силу встаёт и влезает в тренировочный костюм.
Чем удручена она в это холодное декабрьское утро? Перспективой ещё одного Нового года в одиночестве. Вчера ей исполнилось тридцать один. На ланче в клубном ресторане она ковыряется в своём салате и думает: "Я давно уже прошла ту фазу моей жизни, когда "жить одной прекрасно". Я могу прожить одна, но никогда не намеревалась жить одна всю жизнь. Бессмысленно притворяться, будто мне всё равно, что я не замужем. Друзья говорят: брось об этом тревожиться, это случится само собой". Она качает головой, и её длинные тёмные волосы рассыпаются по плечам. "Годы уходят. Я хочу детей. Все мои подруги замужем, а мне начинает казаться, что я уже никогда не найду подходящего. Все парни, которых я встречаю, – такое чмо!"
Уравновешенная, умная, энергичная Кэрол верит: у нее есть, что предложить мужчине. Начать с того, что она образованна. У неё дипломы и бакалавра, и магистра. Бакалавр она в области искусства, с уклоном в живопись. "Когда я была моложе, я не знала, куда податься, – рассказывает Кэрол. – В начале старших классов я бродила и думала: что я здесь делаю? Что всё это значит? И в один прекрасный день я, помнится, просто взяла и спросила родителей: "Ладно, что мне делать с собой и со своей жизнью?" Мне до смерти нужен был кто-то, кто сказал бы, на что я гожусь и что доставит мне радость, чтобы пойти и заняться этим.
Родители посоветовали заняться чем-то творческим. Они были совершенно непрактичны. Они считали, что женщина всё равно рано или поздно выйдет замуж и бросит работу. Моей страстью была живопись, так что я стала изучать её в колледже с намерением претворить в карьеру.
Я была неплохим художником, но не великим. Не думаю, чтобы я когда-нибудь заработала этим больше шести тысяч в год. Моими главными покупателями были родители. Их стены до сих пор увешаны моими картинами – они их покупали, чтобы только у меня не пропал интерес.
Мне никогда не приходило в голову, что я буду жить годами одна, незамужняя, что мне придётся когда-нибудь платить за квартиру и за электричество и даже думать о таких странных штуках, как пенсионные отчисления. Десять лет назад я ни о чём подобном не помышляла, и шесть тысяч в год казались мне вполне сносной суммой. Я не голодала, квартира у меня была миленькая. Собственно, это был кооператив, мои родители купили его, чтобы вложить деньги".
Кэрол смущённо улыбается: "Теперь я понимаю, что родители меня субсидировали. Они могли бы вложить деньги гораздо лучше, чем в однокомнатную квартиру в пригороде. Но я не собиралась спорить. А они ждали, когда в мою жизнь войдёт подходящий человек, чтобы взять на себя задачу надёжно меня обеспечить".
Тогда Кэрол не считала замужество чем-то для себя важным. Она наслаждалась свободой. В двадцать два года такой образ жизни позволял ей чувствовать себя вполне взрослой и даже эмансипированной. "Для меня эмансипация означала зарабатывать самой для себя на протяжении нескольких лет, жить в отдельной квартире и спать с разными мужчинами – эдакое приключение, которое можно будет вспоминать потом, когда уже выйдешь замуж и остепенишься. Дальше этого я не заходила. Я не мечтала о титуле "Мисс Независимая карьера".
Однажды летом, в выходные, на открытом фестивале, где Кэрол выставляла свои работы, она познакомилась с Майком. Он работал ассистентом в рекламном отделе радиостанции, которая передавала в прямом эфире репортажи с выставок, ярмарок и фестивалей. В перерыве он остановился посмотреть работы Кэрол и остался поболтать.
Первое, что подумала Кэрол при взгляде на Майка: какой он чертовски эротичный! Высокий. Широкоплечий. Длинные волосы, светлые, как у викингов, почти белые на ярком солнце.
Отношения завязались мгновенно. С Майком Кэрол было хорошо, интересно и весело. Его импровизированные комедийные сценки доводили её до истерического хохота, и она умоляла его остановиться, потому что не могла больше дышать. Он был очень романтичен и ласков, часто приносил цветы – просто так, без повода. Они вдвоём нежились в ванне с пеной при свечах и пускали кораблик, который называли "Любовная лодка". Целые часы они проводили в разговорах, и им было хорошо вместе. Подруги Кэрол дружно решили, что она влюблена всерьёз. Чего, в конце концов, ей было ещё желать? И вот через два года после знакомства Кэрол порвала с Майком.
Проблемой для нее стало то, что из таких, как Майк, мужья не получаются. "Как-то он никуда особенно быстро не двигался, – объясняет она. – Поначалу я этого не замечала, но Майк – сплошные разговоры и никаких действий. Он переходил с радиостанции на радиостанцию; он хотел стать ди-джеем, строя карьеру на том, что работал "мальчиком на побегушках" у какой-то большой шишки. Он считал, что, если познакомится с достаточно большим числом людей, кто-нибудь из них устроит ему прорыв.
Я хотела выйти за человека устроенного, не такого, кто пока ещё ищет свою нишу в жизни. Я всегда воображала себе мужа с солидной карьерой, очень стабильного, очень преуспевающего".
Эту идею Кэрол восприняла от своих родителей. Недостатки Майка особенно выпукло проявлялись, когда она брала его с собой к родителям. "Они всегда были с ним милы, но мать говорила мне:
– Ты что, серьёзно? Нет, не может быть, ты достойна гораздо большего.
Я им врала. Говорила, что мы просто хорошие друзья. И всё равно они не упускали случая подколоть его.
Это было грустно. Майк от души старался понравиться моим родителям. Он не понимал, до какой степени он в их глазах – ничто. И хорошо, что не понимал, потому что это было бы ему смертельно обидно".
Все два года, что Кэрол и Майк были вместе, её родители не переставали намекать, что ей следует его оставить. Если у неё нет по отношению к нему серьёзных намерений, зачем продолжать встречаться? "Что могла я им ответить? Я продолжаю встречаться с ним потому, что у нас с ним восхитительный секс?
А это, между прочим, было ближе всего к истине. Они доставали меня без конца. Годы идут, – напоминала мать своим вкрадчивым тоном "я говорю исключительно для твоей пользы". Знакомиться с мужчинами станет всё труднее. Если все вокруг будут знать, что я встречаюсь с Майком, другие мужчины не попытаются завязать со мной знакомство.
Я объясняла, что уже не школьница. Что не все на свете знают, что у меня роман с Майком, а если бы и знали, им всё равно. Иногда я просто теряла терпение и затыкала ей рот. А потом шла домой и думала о её словах: я не могла не думать, и она знала это. Я понимала, что она желает мне только добра, а то, что ей не нравился Майк, отнимало что-то от наших отношений с ним.
Майк и Кэрол стали постоянно ссориться. Всё в нём стало её раздражать. Она пыталась заставить Майка измениться. По её ощущению, он недостаточно старался дать ход своей карьере, и она сказала ему об этом. Майк напомнил ей, что продажей своих картин на художественных выставках она зарабатывает гораздо меньше, но это замечание не убедило Кэрол.
Кэрол поняла: Майк никогда не изменится. Он слишком упрям, чтобы слушаться её советов. Более того, он счёл её совет найти "настоящую работу" смешным. При чём тут деньги, если он не любит это – каждый день вставать и идти на работу? Он напряжённо работает. Когда-нибудь он прорвётся. Он в этом уверен. Ей надо потерпеть и немного верить в него.
Кэрол уставилась на него с отвращением. Мечтатель! Дальше может быть только хуже. Ей нужен кто-то больший, чем партнёр по развлечениям. Она бросит живопись и получит степень магистра в чём-нибудь – да в чём угодно, что принесёт ей много денег и введёт в совершенно новый круг людей, у которых всё складывается как нужно. В один и тот же день она приняла решение уйти от Майка и поступить в аспирантуру по журналистике.
Её несколько сбитый с толку отец согласился платить, когда Кэрол приняли в местный университет на магистерский курс. Конечно, ещё одна степень дочери ни к чему, раз она скоро выйдет замуж, заведёт детей и станет сидеть с ними дома. Но раз уж Кэрол захотела стать журналисткой, что ж, он её прокормит.
Мать тоже переживала. Когда Кэрол было двадцать, её стремление построить на несколько лет карьеру, пожить самостоятельно в отдельной квартире, а уж потом выходить замуж было матери по душе. Она и сама в юности сделала так же. Но почему же Кэрол всё ещё не замужем? Ведь она такая красавица! Давно пора!
От Майка, когда она рассказала ему о своих планах, помощи было ещё меньше. "Он ничего лучше не придумал, чем предложить мне плюнуть на аспирантуру и выйти за него замуж. Я спросила:
– И что у нас будет с тобой, раз у тебя каждая вторая ночь на какой-нибудь радиостанции, да еще почти бесплатно?
– Будет любовь, – сказал он, – или она для тебя уже совсем ничего не значит?"
Кэрол стояла насмерть. Битва продолжалась всю ночь. Майк кричал, что у Кэрол безнадёжно перепутаны все приоритеты. Она кричала в ответ, что у неё, по крайней мере, есть цель в жизни. "Ссора стала безобразной. Он говорил ужасные вещи. Он сказал, что это говорю не я, а мои родители, и что когда-нибудь, когда я начну думать самостоятельно, я пожалею об этом. А потом он заплакал. Во мне всё перевернулось. Мне захотелось крикнуть: "Да будь же ты мужчиной, чёрт подери!" Я не могла дождаться, когда он уйдёт".
Кэрол признаётся, что, когда они расстались, она скучала по Майку. Сильно скучала. Но аспирантура заставила её сосредоточиться на других делах. "Родители в те дни стали моими спасителями. Я сдала свою однокомнатную квартиру и переехала к ним. Это была их идея. Они считали, что занятия будут отнимать у меня слишком много времени, и я не смогу готовить и вообще за собой ухаживать. Они меня никак не ограничивали: приходи, уходи, когда хочешь. Думаю, они просто балдели от того, что я живу с ними. Мы стали близки, как никогда.
Майк всегда считал, что у меня инфантильные отношения с родителями – я звонила им каждый день, рассказывала им всё без утайки, никогда не принимала решения без их совета. Но ему было не понять, что это такое – иметь хорошие отношения с родителями. Его отец, по-моему, был страшный эгоист. У него была куча денег, а он не мог сколько-нибудь уделить сыну, чтобы снять квартиру получше или одеться поприличней. Мои родители никогда бы так со мной не поступили. Они всегда говорили: "Никто никогда не будет любить тебя так, как родители". И я этому вполне верила. Родные должны быть близки друг к другу. Почему бы мне на них не полагаться?"
Через пятнадцать месяцев Кэрол окончила аспирантуру. Компаньон отца помог ей устроиться на работу в пресс-бюро. "Я думала, это будет интересно, а пришлось сидеть без конца на телефоне, втирая репортёрам информацию от наших клиентов. Да и заработки были не очень внушительные".
Разочаровавшись в карьере, Кэрол ещё сильнее, чем когда-либо, сосредоточилась на своей социальной жизни. Она ходила в фитнес-клуб, брала уроки бальных танцев, вела общественную работу, бегала на холостяцкие пирушки. "За пять лет после этого у меня перебывала уйма мужчин. Это была тоска. Ни разу нигде не ёкнуло. Несколько раз кое-какие отношения завязывались. Один раз они длились чуть ли не пять недель, и я уже начинала подумывать, что влюблена. А потом поняла, что и тут не сработает. Нет, он был вполне успешен, но всё равно мальчишка, эгоистичный и незрелый". В тридцать один Кэрол чувствует, что родители ею недовольны. "Понимаете, они вложили в меня все эти деньги, а показать нечего. Да, у меня степень магистра и профессия, но им-то нужны фотографии внуков по стенам. Вот тогда было бы что показать за свои деньги".
Кэрол с радостью подарила бы им внуков. И вот она торчит в клубе, на вечеринках, на благотворительных акциях – и всё ищет. Всё время ищет.
Как-то раз в ресторане Кэрол увидела своего бывшего возлюбленного Майка. Он стоял у стойки бара в обнимку с беременной женой.
Кэрол подошла поздороваться, и Майк с женой её тепло приветствовали. Оказалось, что Майк теперь возглавляет рекламный отдел на одной крупной радиостанции и очень преуспевает. Они повспоминали старые времена и старых друзей.
"Я бы с удовольствием сказала, что его жена уродина или стерва, – признаётся Кэрол, – но не могу – она действительно очень милая".
А Майк? "Он выглядел счастливым, – задумчиво отвечает она. – Да, он выглядел отлично".
Задним числом все выглядят хорошо. Вот что говорила себе Кэрол, когда думала о Майке и его жене, счастливых вместе, строящих свою семью. Для неё он не подходил тогда, и тот факт, что он повстречал кого-то и женился, не делает его подходящим и сейчас. Но что-то не давало Кэрол покоя. Казалось, все, кого она ни встречала, не подходили ей. Этот слишком толстый. Тот не вышел ростом. Высокомерный. Обидчивый. Скучный. Буйный. Недотёпа. Такой. Сякой.
Майк – интересный, романтичный, нежный – был совсем близок к идеалу. Но и он не отвечал всем требованиям – особенно тем, что имели отношение к карьере и доходам, какие должен был бы иметь её будущий муж. Может быть, она его и любила, но перспективный ди-джей, едва имевший средства на пропитание, в её картину мира не вписывался.
Кэрол считала оскорблением намёки на излишнюю придирчивость или требовательность, когда речь шла о том, что она не может полюбить никого из встречаемых ею мужчин. Может быть, она многого ожидает, ну так и что? Что ей делать-то? Довольствоваться первым встречным? Нет уж, пусть это и утомительно, но она будет искать, хоть до бесконечности, пока не найдёт того, кто ей нужен.
Коллет Даулинг в книге "Безупречная женщина" описывает такой поиск; она называет его "подыскать себе "звезду". Тут, считает Даулинг, замешано гораздо больше, чем просто попытки найти человека, который станет о нас заботиться. Часто это поиск совершенства в другом человеке.
В истоках такого поиска лежит острое чувство собственной несостоятельности или неадекватности. "Желание найти совершенного возлюбленного связано с глубоким чувством неполноценности и потребностью компенсации за него", – пишет Даулинг. Хотя "искатели "звёзд" сваливают вину за неосуществившиеся отношения на возлюбленного, часто случается, что они отбраковывают его как "неподходящего" именно потому, что осознают собственные недостатки. В возлюбленном они ищут как раз того, кто смог бы эти недостатки восполнить.
"А что он может для меня сделать? " – вот первый вопрос, который задаёт чувствующая себя неадекватной женщина, – пишет Даулинг. – Если ей кажется, что он имеет достаточно, чтобы скомпенсировать недостающее у неё, за этим может последовать "любовь".
Искателями "звёзд" бывают и мужчины, постоянно высматривающие "безупречную женщину". Она нужна им для того, чтобы поднимать их самоуважение и быть "зеркалом", отражающим их собственный безупречный образ.
Вырастая, "переродительствованные" становятся неутомимыми искателями «звёзд» – и у них к тому веская причина. Мало что в истории их жизни поощряло развитие сильного самоощущения или чувства собственной состоятельности, а это порождает потребность в ком-то, кто покроет их слабые места.
Возьмите Кэрол. Как и в большинстве тех, кого непомерно любили, в ней исподволь воспитывали зависимость от родителей. Всю жизнь её награждали за то, что она не полагалась сама на себя, и убеждали, что чужому суждению она должна доверять больше, чем собственному.
У родителей Кэрол были в отношении дочери огромные надежды, в частности на то, какой уровень жизни должен суметь предоставить ей муж. Они подстрекали её искать такого человека, который оправдал бы эти надежды, осыпал бы её материальными благами, стал бы ей добытчиком, хранителем и т.д. Они говорили: "Ты такая особенная... В тебе так много ценного... Ты можешь найти получше... Не довольствуйся малым..." – вплоть до того, что приемлемым не мог оказаться почти никто. И вот Кэрол привела в эту систему ожиданий Майка, и его судили по меркам, подходящим мало кому из смертных.
Можно утверждать, что всё, что родители делали и говорили, исходило из любви и желания доставить ей самое лучшее. Да, это, несомненно, так, но ими двигало и ещё одно чувство, лежащее глубже любви, – чувство страха.
За предоставлением ей кооперативной квартиры, за отсутствием особого желания, чтобы она училась на магистра, за постоянными нападками на Майка стоял неосознаваемый страх того, что самостоятельно Кэрол ничего не сможет. Майк, чьей мечтой было стать ди-джеем, что означало бы неустойчивый доход и беспорядочный режим работы, скоро оказался угрозой для будущего Кэрол, каким его видели родители.
Любая угроза благополучию ребёнка становится навязчивой идеей непомерно любящего родителя. Главным страхом родителей Кэрол был страх, что она будет терпеть лишения. Эта мысль была им невыносима. В семьях такого рода все настолько сплетены друг с другом, что, когда дети подвергаются (пусть даже мнимым) страданиям или риску, от того же страдают и родители. Эмоциональной самостоятельности там очень мало.
Чтобы выручить Кэрол (и себя), мать инстинктивно взяла контроль над ситуацией в свои руки. Комбинируя завуалированные и открытые внушения, она добилась того, что Кэрол начала пересматривать свои отношения с Майком.
Кэрол же впитала родительские страхи. Она и сама поверила, что самостоятельно ничего не сумеет. Самостоятельная жизнь в отдалении от родителей её пугала. Ей стало чрезвычайно важно найти "подходящего" человека, который бь1л бы достаточно силён, богат и стабилен, чтобы заполнить недостающее в ней и развеять её страхи.
Кэрол вряд ли задумывалась о любви и браке как о равноправном партнерстве или средстве совместного развития. Она не задавалась вопросом, сможет ли она сама удовлетворить потребности партнёра. Более всего ей нужен был кормилец – некто, на чью заботу и любовь она смогла бы рассчитывать с такой же полнотой, как и на родительскую.
Неудивительно, что до таких требований Майк не дотянул. Спустя годы он пересмотрел свои карьерные устремления и нашёл место на радиостанции, которое лучше соответствовало его квалификации. Это случается с большинством людей, когда они вырастают, пробуют себя и начинают отделять возможное в принципе от достижимого на практике. Но для Кэрол поезд уже ушёл. В её требованиях к человеку, за которого она могла бы выйти, не предусматривалось ни времени для такого рода процесса, ни хотя бы веры в него. Когда дело касалось любви, гибкости у Кэрол оказывалось совсем мало, и она не доверилась Майку, не поверила, что он сможет найти в своей жизни тот путь, который удовлетворит его и в практическом, и в эмоциональном плане. Она видела человека, упорно стремящегося добиться успеха в любимом деле, и списала его со счетов как безнадёжного мечтателя.
Никто не говорит, что Кэрол, обдумывая брак с Майком, не должна была принимать в расчёт деньги. Деньги – это реальность, не учитывать которую собирающиеся соединить свои судьбы не могут. Но вышла бы Кэрол за Майка, если бы он был богат?
У Кэрол было очень мало доверия к мужчинам, с которыми она встречалась и после Майка, хотя среди них попадались и вполне состоятельные. В каждом из них она находила недостатки. Майк действительно отпугнул её своей финансовой нестабильностью, но достаточно хорошим для неё, говоря по правде, не был никто. Ни один мужчина не мог успокоить её страх перед будущим.
Жизнь, исполненная высоких ожиданий и страхов, имеющих больше отношения к фантазиям наших родителей, чем к нашей собственной реальности, непременно окажет серьёзные воздействия на наши взаимоотношения. Их ожидания становятся нашими ожиданиями. Мерки и суждения родителей проникают в нас и проецируются на наших друзей и возлюбленных. Внушают ли они их нам исподволь или открыто, их ожидания относительно нашего будущего спутника жизни формируют в нашем сознании множество условий, которым должен отвечать подходящий нам человек, причём мы далеко не всегда удосуживаемся эти условия проанализировать.
Едва познакомившись с человеком, мы проводим экспресс-анализ его "себестоимости", встречая его по одёжке и не оставляя места слабостям. Мы не хотим иметь дело с потенциалом, нам нужен товар лицом. Нам нужен человек заведомо сильнее нас, на которого мы можем полностью положиться. Того, что кто-то питает к нам глубокие чувства, нам мало. Чтобы удовлетворить нас, он должен продемонстрировать "совершенство".
Имея такой уровень ожиданий, мы всегда можем найти в любом встреченном нами человеке изъян и отказаться от общения с ним. Один тридцатишестилетний мужчина рассказал нам о разработанной им "системе галочек" для поисков "подходящей" женщины. "Если она курит – одна галочка. Если она полная – вторая галочка. Если ожидает, что я буду звонить ей каждый день – третья галочка, и – аут". У него был длинный список галочек. Беда в том, что мало кто может пройти подобный тест даже на самом базовом уровне. Вот случай, рассказанный тридцатилетней женщиной:
"Я всегда думала, что мне нужен мужчина зрелый, старше меня, обеспеченный финансово. Я встречала несколько таких мужчин, но ничего не получалось. Они были надёжны и стабильны, но я не чувствовала родства душ, искра не пробегала. Мне к тому же нужен человек творческий. Какой-нибудь предприниматель, который в свободное время пишет стихи и романсы. Или, наоборот, серьёзный художник, у которого хобби – заключать страшно выгодные сделки с недвижимостью. Почему я никак не могу найти такого мужчину?"
Иногда мы помещаем объявления в газету. Одна женщина написала: "Красивая, преуспевающая, утончённая, без снобизма, 35, познакомится только с очень успешным, уникальным господином, 26–45, сочетание широкого образа жизни с традиционными ценностями. Несебялюбивый, творческий, богатый, душевный. Красивый, но скромный. Способный балансировать между страстной романтичностью и стремлением к высшему уровню успешности".
Откликнулись двое. "Оба ни к чёрту", – вздыхает она. Иногда мы находим человека вроде бы подходящего, но наши высокие требования не исчезают, и это может привести к печальному исходу. Вынесшие из детства необоснованно высокий уровень притязаний порой обнаруживают, что жизнь стала одним сплошным усилием изменить спутника жизни, сделать из него то, чего они от него ожидают, часто при помощи ругани, придирок, манипуляций, угроз, просьб, отворачиваний в угол и прочих попыток управлять. Результатом часто бывает горькое разочарование.
Прежде чем мы позволим себе кого-либо полюбить, этот человек должен пройти сто тестов. Осознаваемая цель "звёздного поиска" – найти кого-то, кто пройдёт эти тесты, и, наконец, влюбиться. Бессознательная цель – найти "зеркало", кого-то, кто отразит нас и скажет нам, кто мы такие. Зачем? Затем, что у нас очень расплывчатое ощущение себя самого. В детстве нам было нужно, чтобы родители отражали нас – так мы обретали чувство целостности и индивидуальности. Но очень часто они не могли быть адекватными "зеркалами", потому что видели нас как продолжение своих потребностей и пожеланий. В итоге мы обрели очень нестойкое чувство "отдельности". Мы редко чувствуем себя завершёнными в самих себе. Чтобы воспринимать себя как целостную личность, нам необходимо прилепиться к кому-то более сильному.
Степень нашей неотраженности в детстве определяет, какой величины "звезда" позволит нам ощутить себя достаточно завершёнными, чтобы полюбить. Может казаться, что вокруг нет никого достаточно привлекательного, умного и богатого, чтобы его любить. Может казаться, что вокруг нет никого достаточно привлекательного, умного и богатого, чтобы спроецировать на нас чувство собственной ценности и этим завершить нас.
Наша любовь к самим себе определяет, сколько любви мы должны дарить другим. Несмотря на то, что наши родители старались дать нам все, не исключено, что они так и не смогли помочь нам достичь этого баланса. Если наше прошлое наполнено несбыточными надеждами, которые мы не могли оправдать, подавляющей нас опекой и отвержением нашего истинного я, то соответствующим же образом мы будем формировать свои ожидания от любви. Перспектива полюбить будет внушать нам страх, подозрение и враждебность. Мы будем считать, что любовь нам положена, но мы её не заслужили или не готовы принять. Пока мы не решимся трудиться изо всех сил, развивая в себе самоуважение, пока нашей первой задачей не станет научиться любить себя, – мы будем бесконечно стремиться обрести чувство завершённости, дать которое нам не сможет никто и никогда.
Страх близости
"Никто и никогда не будет любить тебя так, как мы"
"Когда я понял, что у моей нынешней подружки это становится серьезно, мне сразу захотелось смыться. Это со мной уже случалось. Не раз. Если я позволял им приближаться и становиться зависимыми от меня, я чувствовал, что задыхаюсь.
Как только я слышу от женщины "наши отношения" и "не могу без тебя", я закрываю лавочку. Я дорожу своей свободой". Джим, 37 лет, биржевой маклер
Рассказывают историю об одной женщине, которая мечтала переспать с Джоном Ленноном. Только о нём и думала. Она была уверена, что это единственный мужчина, с которым она может быть счастлива.
Однажды в баре она встретила певца, немного на него похожего. Она нашла его восхитительным и провела с ним ночь. Наутро она ушла, чтобы не возвращаться: он был великолепен, но куда ему до Джона Леннона...
Она встречала многих мужчин, напоминавших ей Джона. И она переходила от мужчины к мужчине в целой череде романов – всегда недолгих, всегда безрадостньк. После каждого разрыва на воп-
рос друзей: Что не так на этот раз? – она со вздохом отвечала:
"Он был великолепен, но куда ему до Джона Леннона...
Однажды в Нью-Йорке она познакомилась с другом Джона Леннона. Они провели вместе чудесную неделю, после чего она объявила ему, что между ними всё кончено. Он был великолепен, но всё же куда ему до Джона Леннона! Этот человек познакомил её с Джоном. Она пошла в атаку, и вот – великий день. Она наедине с Джоном Ленноном.
Наутро она улетела домой, ни о чём не жалея. "Он был великолепен, – сказала она, – но куда ему до Джона Леннона..." акое случается с каждым из нас хотя бы раз. "Подходящий" человек, со всеми качествами, о каких мы мечтали, является в нашу жизнь. Проходит несколько месяцев, и мистер или мисс "То-Что-Надо" уже не кажется нам таким замечательным. Мы хотели остроумного, а теперь хотим зрелого. Мы хотели стабильного, а теперь мечтаем о чём-то непредсказуемом.
Пока мы бегали по тусовкам, платили службам знакомств, писали объявления и просили друзей с кем-нибудь нас познакомить, нам и в голову не могло прийти, что мы можем бояться близости. Собственно говоря, нам казалось, что ничего другого нам в жизни и не надо.
Но страх близости – настоящая эпидемия среди взрослых, которых "любили слишком сильно". Им объясняется череда вспышек влюблённости, никогда не переходящих в настоящую близость.
За нашими несбывающимися надеждами стоят страхи ребёнка, которого непомерно любили и который теперь превыше всего стремится к надёжности в жизни.
Чего же мы боимся? Что нас поглотят. Что нас покинут. Что нас разоблачат. Все эти опасности сопровождают близость. Принимая во внимание историю нашего воспитания, не стоит удивляться, что мы так их боимся.
Рассмотрим каждый из этих страхов в отдельности.
Страх поглощения
"Переродительствованные" часто вырастают с бессознательным страхом, что если они позволят кому-нибудь себя любить, то увязнут в нуждах этого человека и потеряют свободу, самостоятельность и самобытность.
Так было у Рона в его отношениях с Крисси, несмотря на то, что она была хорошенькая, умная и мало чего от него требовала. "Нам было хорошо вместе, но я никогда не чувствовал себя по-настоящему влюблённым в неё, ну, вы понимаете. Я не хотел, чтобы она рассчитывала на меня каждый вечер и всё такое. Я не хотел такой ситуации, чтобы не иметь возможности встречаться с кем-то ещё, если бы захотел". У Крисси был свой бизнес: она печатала этикетки и всякие картинки для мелких предпринимателей. "Когда дела шли плохо, она едва перебивалась. Я думал, если я на ней женюсь, для неё это будет продвижение вверх, а для меня – вниз. Но всё
равно, многое в ней меня возбуждало.
Весь год, что они встречались, Рон делал всё возможное, чтобы держать дистанцию. "Я знал, что она начинает меня любить, и не хотел этого. Она без конца слала мне открытки. Когда мне что-то нравилось, она настраивала себя так, что это начинало нравиться и ей. Прямо хамелеон какой-то!
Когда прошёл месяц или что-то около того, я перестал её куда-либо водить. Мы просто сидели у неё дома, смотрели телевизор и занимались сексом".
Крисси, похоже, это устраивало. "Что поддерживало мой интерес, – признаётся Рон, – так это то, что в постели она соглашалась на всё, чего я ни пожелаю. Она просила меня рассказывать обо всех моих сексуальных фантазиях. Чем порочнее они были, тем больше ей нравились. И потом она их исполняла.
Однажды она попросила меня исполнить одну из её фантазий. Я согласился, но через минуту сказал, что больше не хочу. Она липла ко мне, и это меня бесило. Я встал и включил телевизор. Через пятнадцать минут я уже стоял в дверях со словами, что с меня довольно".
Иногда Рон не звонил Крисси по две недели и больше. "Она ничего не говорила, а когда меня опять прибивало к её берегу – от скуки или как уж там получалось, – она держалась так, будто ничего не произошло".
Три или четыре раза Рон рвал с нею. "Однажды я сказал себе: всё, это навсегда, больше я в это дело не ввязываюсь. А потом, где-то через месяц, мне очень сильно захотелось трахаться. Поздно ночью я пошёл к ней домой. Можно сказать, я её уговорил. Она поначалу брыкалась, но потом дала".
Уходя от неё той ночью, Рон, по собственному признанию, не чувствовал особой вины. "Честно говоря, единственное, что я чувствовал, было ощущение власти – как будто я могу всё, что захочу. Она, бывало, рассказывала мне о своём предыдущем парне, как он над ней издевался. Он был груб и хотел одного только секса, но она всё равно была с ним, потому что это лучше, чем ничего. Она всё это мне рассказывала, думая, что я пойму и никогда не буду обращаться с ней так же. А на самом деле только подпитывала моё ощущение, что в ней нет ничего особенного, что она мне не нужна. Вместо сочувствия у меня росло убеждение, что я тоже ничего ей не должен. Хватит с неё и объедков.
Что, выгляжу настоящим гадом? Так я гадом и был. Признаю. Это и было самое худшее во всей этой истории. Я всегда казался себе человеком чутким, который нарочно никого не обидит. Такой у меня был образ – порядочного парня, внимательного к чувствам других. Забавно, как мне удавалось всё это совмещать со своим поведением в отношении Крисси, как будто всё, что я делал, не противоречило всему, что я о себе думал".
Время шло, и Рон всё отчётливее видел, что Крисси его любит и страдает от того, что он держит её на расстоянии, хотя и ничего не говорит. Это было самое худшее, потому что мысль о том, что Крисси страдает, но молчит, приводила его в бешенство. "Это напоминало мне мою страдалицу-мать".
Мать Рона, непомерно любящая родительница, до сих пор покупает своему тридцативосьмилетке носки и трусы. "Я в гостях у родителей, и вот иду в туалет. Она кричит вслед: "Осторожно!" Ну гадство же такое, ну что может с человеком случиться по пути в сортир?
Она без конца забегает ко мне домой, ходит по квартире, перебирает мои вещи и спрашивает: "Где ты это взял? Почём?" И никогда ничего не бывает так дёшево, как она могла бы купить, стоило мне только попросить. Однажды я застал её копающейся в корзине с грязным бельём. В моей квартире нет ничего, что бы её не касалось".
С самого детства Рон обороняется от удушающей материнской опеки. Иногда ему удаётся её утихомирить, по большей части он просто её избегает. Но нежелание рассказывать о происходящем в его жизни её только раздразнивает. "После всего, что я для тебя сделала, почему нельзя со мной поговорить, доставить мне немного радости?" – настаивает она. Рон убегает в свою комнату. Он понимает, что ему следовало бы дать матери то, чего она хочет, но он просто не может. Он смотрит в её встревоженное лицо и чувствует, что задыхается. Ничто на свете не провоцирует в нём такого чувства вины, как вид своей многострадальной матери.
Их отношения мало меняются с годами. "Она по-прежнему обращается со мной, как с десятилетним, – жалуется Рон. – Она звонит и спрашивает, как дела. Если я забудусь и скажу, что у меня болит голова или еще что-нибудь в этом роде, на меня обрушится миллион вопросов. Принял ли я аспирин? Какой марки? Известно ли мне, что аспирин вреден для желудка? Надо пойти к врачу. У мужа её приятельницы обнаружили огромную опухоль в мозгу, а единственным симптомом была головная боль. Если бы я её слушался и побольше отдыхал, голова бы не болела.
Я знаю, что она делает это потому, что любит меня. Мне не надо объяснять. Но этому нет конца".
Как это ни странно, к психотерапевту привели Рона именно головные боли и постоянный стресс. "Когда психиатр впервые сказала мне, что у меня не в порядке с женщинами, я не врубился. Я ей рассказывал о своём романе с Крисси, так я подумал тогда, что, раз она сама женщина, она хочет подловить меняна этом".
Психиатр попросила Рона выписать на листе бумаги все эпитеты, какими он описывает женщин. Подумав немного, Рон решил не лукавить. Вот что он написал: "Манипулирующие и контролирующие. Слабые и эмоциональные. Подавляющие. Назойливые. Очень требовательные".
В эту картинку, по мнению Рона, вписывалось большинство женщин. Это хорошее объяснение тому, что каждый раз, когда у него начинали завязываться серьёзные отношения, он спасался бегством.
Список Рона выявил в сжатом виде многие стороны восприятия им своей матери. Его трудности в отношениях с нею проистекали из того, что она не уважала его границ. Под границами мы подразумеваем правила, определяющие, где кончаются другие и "начинаемся" мы – и физически, и эмоционально.
В младенчестве границ между нами и нашими матерями не существует. Наши отношения полностью симбиотические, мы верим, что "мама – это я". Одна из задач взросления – отделиться от родителей и выработать ощущение собственного пространства. Цель тут – выстроить между собою и другими разумные границы, достаточно проницаемые, чтобы мы могли впускать к себе людей без страха потерять себя. Когда разумные границы установлены, мы можем позволить себе нуждаться в чём угодно, не боясь, что нас засосёт. Мы можем любить и одаривать людей, не боясь, что они станут настолько от нас зависимы, что мы задохнёмся.
Если у родителей есть здоровое уважение к нашему личному пространству, если они воспитывают и защищают нас, не подавляя безграничной близостью, в которой сами нуждаются, мы вырастаем, не ведая страхов, что кто-то нас схватит, скрутит и вторгнется в наше суверенное пространство.
В отношениях между Роном и его матерью все границы смешались. У неё не было достаточного ощущения, где "кончается" она и "начинается" он. Она опекала его, вмешивалась и вторгалась до такой степени, что Рон чувствовал над собой насилие. Мать не могла отступиться или позволить Рону должным образом отделиться от неё в силу собственной потребности сохранять симбиотическую близость со своим ребёнком.
В детстве у Рона не было способов постоять за себя и сказать: "Хватит! Дайте мне немного простора, чтобы быть собой, поступать по-своему". Он мог оградиться от подавляющей его матери только окольными путями. Рон старательно обходил её, надевая маску хорошо отработанной индифферентности, боясь излишне открыться. По временам он бывал с ней холоден, бесчувствен, даже груб. Так он инстинктивно боролся за свою самостоятельность. Так он пытался приучить мать уважать свои границы.
Выстроить разумные границы без содействия родителей очень трудно. Они должны быть готовы, воспитывая и охраняя нас, своевременно "отпускать вожжи". Поскольку Рону не удалось установить между матерью и собой правильную дистанцию, он проецировал опыт своих отношений с ней на всех жен-
щин. Чтобы защититься, он выставлял жёсткие границы. Ощущение несамостоятельности во взаимоотношениях с матерью привели к защитной сверхкомпенсации и потребности в избыточном дистанцировании от всех женщин вообще. Его подружка Крисси не была особенно требовательной, но для Рона все женщины вообще слишком требовательны, хрупки и навязчивы, и он спроецировал эти свои убеждения также и на Крисси. Он был уверен, что, если бы они сблизились, она поглотила бы его своими потребностями, и для него самого ничего там не осталось бы. Когда он замечал, что она слишком сильно к нему тянется, он переставал звонить. Когда она вела себя нежно и любяще, он над ней издевался – либо использовал её тело и потом бросал, либо был холоден и эгоистичен.
Подобно Рону, многие взрослые дети, которых непомерно любили в детстве, страшатся ранимости в других. Нуждающийся человек для нас угроза, потому что мы сами очень нуждаемся. Если родители слишком нас охраняли или слишком много нам давали, мы, вырастая, ожидаем, что о нас обязательно кто-нибудь позаботится. А если мы начнем одаривать других, что станется с нашими собственными потребностями? Сама концепция – "мы, дающие другим" – может оказаться для нас незнакомой, как чужой язык, который мы не изучали.
Иногда мы сами загоняем себя в ловушку. Как только мы чувствуем, что другой к нам привязывается и поэтому становится уязвим, мы начинаем дистанцировать его из-за наших бессознательных страхов. Наша внезапная холодность сбивает другого с толку и порождает беспокойство. Он пытается пробиться через наш барьер и спрашивает: "В чём дело? Я что-нибудь не так сделал?" Тут нас охватывает чувство вины, а поскольку оно нам неприятно, мы раздражаемся и сердимся. Мы индифферентно пожимаем плечами и говорим: "Ни в чём. Почему ты всё время спрашиваешь?" Но тот спрашивать не перестаёт, а мы не перестаём уклоняться и дистанцировать его (её) всё дальше.
Так мы провоцируем собственное пленение. Если бы мы открыто и честно сказали: "Я начинаю чувствовать близость к тебе, но не уверен, что готов к ней , не исключено, что нас бы поняли. Но поскольку мы не всегда понимаем, что близость разжигает в нас бессознательный страх перед поглощением, мы прибегаем к испытанным методам обороны – отгоняем от себя людей. Мы становимся уклончивы и невнятны, стараясь дистанцировать других с помощью утайки информации или эмоций. Это провоцирует засасывание, которого мы так боимся, потому что заставляет любящих нас беспокоиться и ещё глубже внедряться в нашу жизнь. И мы убегаем, чтобы найти кого-то "посильней".
Взаимоотношения требуют некой уступчивости. Они, в частности, требуют, чтобы мы поступились частью своей свободы. Для взрослых, которым в детстве, в их первичных отношениях – отношениях с родителями – не позволялось иметь никаких границ, это может быть ужасно.
Им может казаться, что брак воспроизведёт ситуацию, против которой они с такой силой боролись. Вот как один мужчина объясняет своё нежелание жениться: "Я сложившийся человек. Что, если она не любит кататься на лыжах? Что, если она ненавидит джаз? Что, если у меня никогда не будет времени на самого себя?" Он рассматривал брак в терминах свободы, которую потеряет, и уступок, на которые ему придётся пойти. Он рассматривал его как лишение свободы, а не как благоприятную возможность для совместного развития и самореализации.
Больше всего нас привлекают люди, которые не вызывают страха, что нас засосёт. Одна женщина, которая на протяжении всего детства терпела навязчивого, властного отца, признаётся, что самые близкие отношения у неё завязываются с мужчинами, живущими в других городах или даже странах. Её последняя любовь живёт в Париже, куда она летала в отпуск. Её эти отношения вполне удовлетворяют, хотя она видится с этим человеком всего раз в год. "Я надеюсь, Питер когда-нибудь вернётся в Штаты, но если и не вернётся, мне не важно. Я люблю его. В наше время многие имеют прекрасные отношения, даже если живут в разных городах".
Она права. У них есть отношения. Но вот чего у них нет, так это близости, и неспроста: они боятся её.
Отсутствующие, недоступные люди по-разному развеивают наш страх быть плененными. Кто-то из нас питает фантазии насчёт возлюбленного, который был у нас когда-то. Вот это был настоящий... Куда им всем до него... Каким надо было быть незрелым, эгоцентричным или тупым, чтобы не понять, как сильно мы его любили! Как это часто случается в жизни, мы время от времени получаем весточки от этого человека, и они подогревают наши мечты о воссоединении с ним. Беда в том, что наш возлюбленный женат и у него трое детей. Или, например, наша возлюбленная живёт на одной с нами лестничной площадке и уже сотней способов дала нам понять, что нам "не светит". Но мы продолжаем копаться в золе. Только он, только она могли сделать нас счастливыми, и поэтому мы отвергаем всякого входящего в нашу жизнь. Мы храним свободное – пустое! – место в нашей жизни, на случай если тот захочет вернуться и его занять.
Такого рода "связь" увлекательна, потому что тут есть любовь, но нет никаких обязательств, и потому нет опасности пленения. И нам не надо никак обходиться со своим страхом близости. Ведь мы же любим, не правда ли?
Когда мы боимся, что нас засосёт, те, к кому нас больше всего влечёт и с кем мы позволяем себе наибольшую близость, очень часто бывают людьми, внушающими робость, замкнутыми, недоступными или поглощёнными собою.
Что-то в этом есть привлекательное – поначалу. Полагая, что уступчивость – это слабость, мы принимаем безразличие или самовлюблённость за силу. Мы не прочь рискнуть на близость с такими людьми, но когда они держат нас на расстоянии, нас это ранит. И всё же они дают нам ощущение надёжности, хотя правда состоит в том, что у них подобные же проблемы с близостью. В результате ни нам, ни им эти отношения полной радости не приносят.
Страх быть покинутым
Страх покинутости – это боязнь потерять любимого человека. Иногда тут присутствует элемент суеверия, типа "как кого полюблю, он и уходит". Как будто сам факт любви к человеку привносит во вселенную какую-то негативную энергию, порождающую потери.
Чтобы предотвратить потерю, многие из нас "прилепляются" к другому – дают слишком много и слишком скоро или стараются сделаться для него бесценным, чтобы он нас не оставил. "Я всегда влюбляюсь уже на втором свидании, – рассказывает один двадцатитрёхлетний человек, – и никогда этого не скрываю. Начинаю ей без конца звонить, дарить всякие мелочи, присылать открытки, приходить к ней домой, геройствовать в постели. Я боюсь оставить её хоть на день. Мне кажется, что, если меня не будет рядом, она меня тут же забудет".
"В большинстве случаев женщина, конечно, сразу сваливает, – признаётся он. – Я привожу в ужас любую, кроме самых нуждающихся. И ничего не могу с этим поделать. Каждый раз, когда меня бросала очередная женщина, отец с матерью отводили меня в сторонку и говорили: "С ней ты всё равно не был бы счастлив". Я рос с чувством, что все, кроме родителей, меня обязательно покинут. А мама и папа останутся со мной, что бы ни случилось".
У этого человека страх быть покинутым стал самовыполняемым пророчеством (Термин, используемый для обозначения того факта, что часто дела оборачиваются точно так, как ожидал человек (или как было напророчено), не обязательно из-за его предвидения, а потому, что он вел себя таким образом, который способствовал этому исходу. Преподаватель, который предсказывает, что студент в конечном счете провалится на экзамене, имеет тенденцию относиться к этому студенту таким образом, который увеличивает вероятность провала, то есть выполняя первоначальное пророчество).
Он бессознательно программировал обстоятельства так, чтобы его страхи сбывались снова и снова. Для этого он и прилеплялся слишком сильно, и часто выбирал партнёршу с сильным страхом засасывания, у которой сразу включались её защитные механизмы.
Страх одиночества лишает нас душевного покоя. Мы постоянно терзаемся: можем ли мы по-настоящему положиться на кого-то? Можем ли мы быть уверены в чьей-то любви? Если страх быть отвергнутым, брошенным или игнорированным коренится в нашем подсознании, мы считаем, что нет, не можем. "Мы боимся надеяться, – делится с нами сорокалетняя женщина. – Когда мы с моим мужчиной ссоримся, я могу взбеситься и в следующий же миг всё забыть. А он так быстро не может. Он говорит, что ему нужно время, чтобы успокоиться и снова ощутить любовь и нежность. Я не могу видеть его расстроенным. Он говорит, что я свожу его с ума, потому что никогда не могу расслабиться и дать ему некоторое пространство. Но я не могу позволить ему вот так уйти и продолжать на меня сердиться. Пока я не убеждаюсь, что всё опять в порядке, я чувствую себя ужасно, как будто у меня в желудке огромная дыра".
Этой женщине невдомёк, что можно сердиться друг на друга и при этом никого не бросать. В родительском доме никому не позволялось проявлять негативные чувства. Огромная дыра, которую она чувствует в своём желудке, – порождение страха одиночества. Это – чувство собственной незавершённости без другого человека или его одобрения. Пустующее пространство у неё внутри заполняется только тогда, когда она состоит с кем-то в близких отношениях.
Ощущение того, что мы не являем собою полную личность, что мы не завершены, если только не "приделаны" к кому-то другому, имеет отношение к трудностям, которые у нас были (и есть) с разрывом ограничительных уз, связывающих нас с родителями. Иногда они держат нас на коротком поводке и сопротивляются нашим усилиям отделиться от них и стать самостоятельными существами, потому что у них такая потребность. Когда мы были детьми, наши попытки отделиться наталкивались на страх и беспокойство: "Не подходи близко к воде – в бассейнах водятся микробы!" или "Не отпускай мою руку, потеряешься!"
Когда мы отваживались на самостоятельность, мы не встречали сочувственной поддержки своим попыткам стать менее зависимыми. Нас удерживали и физически, и психологически, и потому мы ощущали себя в физической безопасности, но редко – в эмоциональной. Мы приняли в себя беспокойство родителей – постоянно транслируемый бессловесный сигнал.
Даже и ныне проявления независимости и уверенности в себе наши родители встречают осуждением или подавленностью, что эмоционально ощущается нами как вина за то, что мы их бросили. А вот наша беспомощность встречает их сочувствие. На поведение в точном соответствии с их желаниями они отвечают любовью. Часто мы выбираем безопасный путь – беспрекословное подчинение и зависимость. Но он только кажется безопасным.
Кончается он тем, что мы боимся ответственности за самих себя. В нас вселяется беспокойство и страх при мысли об обособлении от других. Мы чувствуем, что по-настоящему живём только в близких взаимоотношениях, и стремимся слиться с другими. Только чьё-то одобрение способно позволить нам почувствовать себя сильными и уверенными. Это заставляет нас липнуть к партнёру и становиться чрезмерно зависимыми и требовательными, потому что, как только мы заявляем о себе, в нас включается страх быть брошенным.
Иногда чрезмерная любовь родителей к нам проявлялась не в чрезмерной защите, а в чрезмерном руководстве нами. Это тоже может привести к страху остаться одному. Хотя родители и не единственные авторы картины нашей личности, наше самоощущение сформировано больше всего именно ими, потому что в раннем детстве они были к нам ближе всех. Они зеркально отражают на нас наше самое раннее ощущение того, кто мы есть. Если родители чрезмерно руководили нами и были склонны видеть нас только такими, какими хотели, чтобы мы были, изображение, которое они отражали, было ложным. Если они видели в нас придаток самих себя или шанс реализовать наконец свои желания, то, может быть, они оставили очень мало простора нашей индивидуальности и уникальности.
Такие родители могут эмоционально "покидать" своих детей, проявляя к ним холодность или впадая в безразличие, когда те не могут или не желают быть тем, чего от них хотят. Они могут предоставлять детям массу услуг и материальных благ, но не обеспечивать более существенного – становления их личности и подлинного участия в их жизни. Это может обернуться катастрофой. Дети таких родителей вырастают неспособными распознавать свои сильные стороны, с ощущением, что в отсутствие кого-то руководящего – кого-то, кому надо угождать, – они не знают, куда двигаться. В результате – неустойчивое самоощущение и необходимость в близких отношениях, чтобы это самоощущение хоть как-то подпирать и поддерживать, тогда как близкие отношения должны бы обогащать.
Кончается тем, что без близких отношений мы чувствуем себя одинокими и несчастными. Кто-то должен вместо родителей дать нам самоощущение. Когда мы кого-то любим, мы боимся, что он нас оставит, потому что опасаемся потерять ощущение себя, которое, как нам кажется, обрели в отношениях с ним.
Самое печальное здесь то, что, прилепляясь к человеку ради дозы самоуважения, получаемого от его одобрения, мы ставим себя в очень ненадёжное положение. Основывать внутреннее спокойствие исключительно на подпитке извне – значит устраивать себе жизнь, полную разочарований. Нашей жизнью тогда управляют другие, и нас, в конце концов, это начинает возмущать. Спокойствие и уверенность, основанные, как в нашем случае, на капризе других – даже любящих нас, – не бывают абсолютными или постоянными, потому что исходят не от нас самих.
Хотя прилипание к другим – распространённый способ развеивать страх одиночества, это не единственный способ. Боящиеся быть покинутыми могут вообще избегать связей, беспокоясь, что увлекутся, а их отвергнут или бросят. Для самозащиты такие люди часто держатся холодно и надменно и бессознательно вновь и вновь устраивают так, что их оставляют. Или они выдвигают жёсткие требования к человеку, с которым согласны вступить в отношения, тоже ради самозащиты, и тогда оказывается, что отвечать этим требованиям не может никто.
Вот рассказ Жанет о её романе с Хэлом. Они познакомились в ноябре и встречались по выходным. И вот уже в декабре, в субботу вечером, Жанет, по обыкновению считая, что у них свидание, позвонила Хэлу, чтобы узнать, в котором часу он за ней заедет, и не застала дома. Она поехала к нему и, позвонив в
дверь, заметила, что в доме темно. Она встревожилась и весь вечер просидела в машине возле его дома.
Где-то после полуночи Хэл подъехал на машине с другой женщиной. Жанет в ярости укатила. Назавтра она ввалилась к Хэлу с обвинениями, что он её подставил.
Хэл уставился на неё в явном недоумении.
– У нас ничего не было назначено на вчера, – выпалил он в раздражении.
– Да, но я считала, как обычно... – начала было Жанет и замолчала на полуслове. Увидев выражение лица Хэла, она почувствовала себя глупо. Хуже того, он отказался отвечать на её расспросы о том, с кем был: кто она такая, чтобы даже просто спрашивать?
После этого он держался с ней прохладно. В следующий раз, когда они были вместе, Жанет постаралась не выглядеть обиженной, но её выдавал голос. Вечер прошёл отвратительно, и когда Хэл подвёз её домой, то на её приглашение зайти ответил, что очень устал.
В ту ночь Жанет почти не спала. Наутро немного прояснилось. Она не позволит настроению Хэла так на неё влиять. Она серьёзно поговорит с ним об их отношениях.
Назавтра она послала ему связку воздушных шариков в форме сердечка, привязанную к бутылке вина, в уверенности, что он пригласит её распить бутылку. Он позвонил поблагодарить, но особой радости в его голосе не было. Он сказал, что у него куча дел, но если она хочет заскочить после восьми, он будет ждать.
В тот вечер Жанет пошла в атаку. "Я спросила, куда движутся наши отношения. Он держался так, будто не понимает, о чём речь. Он сказал, что хорошо проводит время и уверен, что и мне интересно. Вот так обстоят дела на данный момент. Чего ещё я хочу? Почему не подождать и не посмотреть, как всё это будет развиваться?"
Жанет разозлилась. "Я знаю одно: в моём возрасте уже нет времени каждый раз ждать, пока мужчина решит, хочет он продолжать отношения или нет. Невозможно тратить по паре лет на каждого встречного парня, только чтобы выяснить, что отношения не складываются".
Собственно говоря, призналась Жанет, она провела с Хэлом всего шесть недель – точнее говоря, пять свиданий. Но всё равно, ей казалось, что "полтора месяца – это немало. Я не психиатр, чтобы годами лечить кого-то от хронического страха ответственности. По-моему, Хэл просто водил меня за нос. Как это ни было обидно, я перестала с ним встречаться".
Потребность быть главным, чтобы партнёр подчинялся нашим интересам, часто маскирует страх быть оставленным. У Жанет не хватало терпения прислушаться к желанию Хэла дать их отношениям время развиваться постепенно. Идея дать Хэлу ещё больше времени, чем она уже в него инвестировала, ей претила.
Потребность Жанет, чтобы мужчина следовал её графику развития отношений, на самом деле – вопрос самозащиты. Людям типа Жанет, которых непомерно любили, полтора месяца могут казаться вечностью. Иногда им необходимо подхлёстывать отношения. За этой спешкой стоит не всепоглощающая страсть, а бессознательный страх быть оставленным. Мы хотим, чтобы другой не имел никаких сомнений с самого начала, пока мы не "инвестировали" себя в отношения с ним. Мы хотим "застолбить" место в его жизни наверняка.
Страх разоблачения
Убеждённость в том, что, если позволить другому узнать нас близко, он ни за что не станет нас любить, заставляет многих держаться настороже. Для Дениз и Алана, обручённых и ожидающих свадьбу через месяц, такая убеждённость едва не кончилась разрывом.
Дениз узнала правду об Алане случайно. "Я стояла в очереди в банке, и одна женщина, стоявшая на два человека впереди меня, показалась мне знакомой, – объясняет она. – Сначала я никак не могла вспомнить, кто она, а потом вспомнила. Это была жена одного из сотрудников Алана, я её видела на рождественском вечере".Дениз столкнулась с этой женщиной на выходе из банка и представилась. Они поболтали немного о свадебных планах Дениз и Алана. Уже уходя, женщина повернулась к Дениз и спросила:
– Кстати, Алан уже нашёл что-нибудь? Дениз уставилась на неё. "Я подумала, что у меня "едет крыша". Я спросила:
– Нашёл – что?
Женщина странно на неё посмотрела и сказала:
– Я не собиралась соваться в чужие дела, просто любопытно, где Алан теперь работает.
Дениз ощутила внезапный приступ клаустрофобии. Пробормотав что-то вроде "Всё хорошо... Приятно было повидаться, она рванулась прочь через вращающиеся двери. Что такое говорит эта женщина?" – недоумевала она. В тревоге и расстроенных чувствах она поспешила домой.
В тот вечер Алан, как обычно, заехал за ней в восемь часов. Дениз встретила его у двери и тут же рассказала о том странном разговоре. Алан побледнел. Избегая глядеть ей в лицо, он рассказал всю правду. Три недели назад его уволили. Он очень боялся ей сказать. Собственно, он очень боялся сказать кому бы то ни было. И вот он каждый день в семь утра уходил из дома в костюме и с портфелем, как делал последние два года.
Теперь, задним числом, Дениз вспомнила кое-какие мелочи, которые могли бы разжечь её любопытство, не будь она занята свадебными приготовлениями до полного забвения всего остального. Скажем, Алан не велел ей звонить ему на работу, хотя она и так почти никогда не звонила, зная, что у него много совещаний и его трудно застать на месте. Или, например, телефонные звонки во второй половине дня от разыскивающих его друзей, странно и неожиданно обрывавшиеся, когда она предлагала поискать Алана в конторе. Или вечера, когда он выглядел таким озабоченным и на вопрос, как дела на работе, отвечал уклончиво.
Дениз не сердится на Алана за то, что его уволили. Она верит в его способности и не сомневается, что он найдёт другое место, ещё лучше прежнего. Её поражает, как он мог держать это в тайне
от неё. "Если он меня по-настоящему любил, как он мог настолько не доверять мне? – говорит она. – Зачем держать это в себе, чтобы я узнала – от кого? от жены бывшего сотрудника! Я попала в такое дурацкое положение, что готова была умереть. Но это не важно. Важно то, что я больше не могу Алану верить. Сказать по правде, он и всегда не очень открывался, а теперь я во всём вижу подвох. Сколько ещё лжи он мне наговорил?"
К сожалению, много. Алан никогда не был заместителем президента компании, а лишь одним из двух его помощников. Босс, о котором он с такой страстью рассказывал Дениз, каждый день давал ясно понять, что не очень высокого мнения об Алане и его способностях. Каждой чёрточкой напоминая успешного руководителя из серьёзной фирмы, Алан никогда не был так уверен в себе и своём будущем, как верилось Дениз.
Зачем он лгал? Алан пожимает плечами и объясняет:
"Я собирался жениться. Будущие тёща с тестем ожидали, что я буду обеспечивать их дочь. Все ждали, что я буду на высоте. И я думал, что не выдержу их взглядов, если скажу им правду. Я надеялся, что быстро найду работу, и никто ничего не узнает".
Правда порой выглядит слишком страшной, чтобы её рассказывать. Одна маленькая ложь из-за страха разоблачения разрастается, как снежный ком. То, что Алан обманывал Дениз, – не дурная черта характера и не признак патологии, а, более вероятно, симптом глубоко сидящего страха разоблачения. Те, кого непомерно любили в детстве, особенно подвержены этой мании скрывать то, что они воспринимают как свои личные провалы и слабости, или, как Алан, искажать правду о своих недостатках. За этим кроется страх, что настоящая правда – о своём настоящем "я" – настолько ужасна и неприемлема, что, если позволить ей выйти на свет, окружающие непременно станут их жалеть или, хуже того, отвергнут. Глубоко внутри ничто из достигнутого или сделанного не кажется нам достаточно хорошим. Каждый провал видится преувеличенным.
В своих крайних проявлениях мания скрывать правду может заставить человека превратить свою жизнь в одну сплошную ложь. Например, одна девушка, которую не приняли в университет, а двух её лучших подруг приняли, появилась на третьей неделе сентября на кампусе и объявила, что получила особое приглашение с полной стипендией. Она поселилась в общежитии, накупила учебников и каждое утро уходила на занятия. Такое маловероятное для этой девушки отличие внушило подозрения её подругам, и они справились в секретариате. Ни в каких университетских списках она не значилась.
У одного молодого человека была старшая сестра, страдавшая глубокими депрессиями и после серии госпитализаций жившая в реабилитационном центре. Для него это был страшный семейный позор. За всю жизнь он ни разу не рассказал об этом никому. Он говорил всем, что сестра живёт в Европе. Хуже того, как только отношения с женщинами начинали становиться слишком серьёзными, он порывал с ними, говоря себе, что не готов жениться. "Всю жизнь я живу в страхе, что кто-то покажет на меня пальцем и скажет, что в моём роду душевнобольные, – объясняет он. – А что, если это и вправду наследственное? Больше всего меня страшило, что я сделаю женщину беременной и передам эти гены (или что там еще?) своему ребёнку. Я был уверен, что правда когда-нибудь меня настигнет. Так что я не допускал настоящей близости и убеждал себя, что мне она не нужна".
Это примеры крайних проявлений, но человек, которого непомерно любили в детстве, часто создаёт себе более яркий имидж, чтобы обрести почву под ногами. Его подлинная сущность со всеми слабостями недостаточно хороша.
Такой человек, встречая кого-то желанного, хочет предстать в более выгодном, и потому более привлекательном, образе. Непомерно оберегаемый родителями, слишком озабоченными его благополучием, чтобы допускать в его жизнь риск или приключения, такой человек, искажая правду, создаёт себе впечатляющий, несколько, может быть, авантюрный образ, мало схожий с настоящим. Одна женщина рассказывает историю о своём друге, с которым она прожила два года. Она увидела в каком-то его альбоме фотографию породистой лошади и спросила, чья она.
– Наша семейная, – ответил он. – Мы держим скакунов, сколько я себя помню.
Полгода спустя она была с ним на ипподроме, и они случайно натолкнулись на его родителей.
– Какая лошадь ваша? – спросила она без всякой задней мысли. Отец её возлюбленного вытаращил глаза:
– Откуда у нас лошади! Это слишком дорогое удовольствие. А сам возлюбленный и бровью не повёл:
– С чего ты взяла, что у нас есть лошади? Я сказал? Ты чего-то недопоняла.
Хотя страх разоблачения не обязательно ведёт к вранью о себе и других, он часто заставляет нас держаться от людей на расстоянии, не открывая им своих истинных чувств. А что, если мы кому-то откроемся и он поймёт, что у нас нет твёрдой почвы под ногами? Или что у нас депрессия? Или что мы не всегда ведём себя умно? Или что мы совершенно несобранны? Нет, уж лучше выпятить свои сильные стороны и скрыть слабые – так спокойней.
Мы храним, как страшную тайну, свои так называемые недостатки. Но если мы посмотрим поближе на некоторые из этих недостатков или событий нашей жизни, которые мы боимся открыть другим, то окажется, что не так страшны они сами, как смысл, который мы им придаём. И именно этот смысл мы переняли у наших родителей.
Когда их родительская любовь чрезмерна, они бывают слишком озабочены тем, как их дети выглядят в сравнении с другими детьми. Для них жизненно важно, чтобы их дети "были на высоте" перед сверстниками, учителями, соседями и родственниками. Имеются жесткие установки, какими их дети должны быть, с кем водиться, каковы их планы на будущее. Дети, стремясь угодить родителям и гарантировать их любовь, подстраиваются и приучаются соответствующим образом себя "комплектовать". В результате случается, что они оставляют всякую надежду быть когда-либо по-настоящему принятыми или понятыми и начинают добиваться внимания не своим подлинным "я", а своими достижениями. Так появляется повышенная болевая чувствительность (гиперестезия) к обнаружению "трещин" в своём имидже.
Дети, которых непомерно любили, становятся взрослыми, которые полагают, что завоюют любовь и признание других, если будут "хорошо выглядеть" или скрывать то, что считают недостатками. Так часто и было в отношении их родителей. Средства защиты, выработанные нами в детстве для сокрытия своего истинного "я", мы продолжаем использовать и дальше.
Связь между страхом разоблачения и страхом одиночества очевидна. Логика такова: "Если я покажу, каков я на самом деле, ты меня оставишь".
Те, кого "переродительствовали", очень хорошо умеют прятать свои уязвимые стороны, но всегда носят в себе страх, что если кто-либо подойдёт поближе, то узнает правду: ведь все мы люди и все в чём-нибудь да некомпетентны. Чтобы защитить себя, мы напяливаем маску – становимся скрытны, настороженны, бесстрастны.
Расплата за сокрытие собственного "я" – удалённость от других. Страх показать себя другим, который не даёт нам проявлять истинные чувства, почти гарантирует, что наши отношения с людьми будут поверхностными. Другие чувствуют, что мы не позволяем им видеть себя такими, какие мы есть. Или думают, что у нас нет уязвимых сторон, и потому мы недоступны для близости. Мы можем прятать правду или изобретать ложь, потому что не хотим, чтобы нас отвергли. Но в действительности мы, возможно, страшимся близости, которая может возникнуть, если нас не отвергнут, – страх разоблачения тоже может базироваться на страхе близости. Раскрытие наших "секретов" привело бы к слишком большой близости, опасной для нашего душевного комфорта, но сокрытие самих себя означает, что нас никогда не будут любить полностью – за то, какие мы на самом деле.
Убеждённость в том, что одиночество, плен или разоблачение – естественный результат близости, может привести к тому, что мы, сами того не осознавая, станем отгораживаться от людей. Изощрённое искусство отваживать от себя людей включает в себя следующие методы:
Многословие. Потребность поверять другим каждую свою мысль и каждое мнение строится на ложной убеждённости, что это – единственный способ выстроить близкие отношения. Нам кажется, что если мы не разговариваем, отношения "не происходят".
В нашей семье от нас часто требовали вынесения на всеобщее обозрение каждой нашей мысли и каждого поступка. Более всего родители были недовольны нами за то, что мы мало им рассказывали. И мы рассказывали, и нам жадно внимали, но сами редко откровенничали в ответ. Речь всегда шла только о нас.
Нам, росшим в луче прожектора перед аудиторией, всегда интересовавшейся нашим "выступлением", бывает трудно уступить "авансцену" другим. Но быть кому-то близким означает делиться. Когда много говоришь, не слушаешь. Близость может выстроиться только тогда, когда двое делятся друг с другом мыслями и чувствами. Если говорить так много, что разговор становится игрой в одни ворота, этого не происходит. Другая сторона чувствует не близость, а собственную незначительность в наших глазах. Есть и другие причины, вызывающие многословие в подобных случаях. У некоторых из нас молчание создает ощущение пустоты или выставленности напоказ.
Иногда мы многословны потому, что, контролируя сказанное, мы контролируем отношения. Может быть, мы боимся услышать мысли и чувства другого. Монополизация разговора означает, что мы не должны выслушивать то, чего не хотим слышать.
Иногда мы много говорим, чтобы напустить на себя важность или на самом деле почувствовать себя важными. Это также может быть одной из форм агрессии. Мы "забиваем" другого, который молча мучается, пытаясь вставить слово, но слушает нас по долгу вежливости, что ведёт к раздражению и желанию уйти подальше от источника звука.
Люди неизменно дистанцируются от говорящего слишком много. Если мы бессознательно стремимся отгородиться от другого, чтобы нас не засосало, и при этом не хотим прямо указывать на вызывающие эти страхи чувства, трескотня без умолку непременно сработает.
Интеллектуализация отношений. Сведение эмоций к логике и аналитический разбор чувств – один из способов скрывать свою ранимость. Излишняя интеллектуализация отталкивает людей.
Луиза, системный программист двадцати шести лет, рассказывает, как её жених впервые признался ей в любви.
"Натурально, мы были в постели. Вдруг он прижался ко мне и сказал:
– Луиза, я тебя люблю.
Я удивилась – он по большей части так замкнут, что я совсем не была уверена, получается у нас с ним что-нибудь или нет.
Но я была в него влюблена, и потому с самой минуты, когда он поцеловал меня на прощанье, я ничего не могла с собой поделать, всё ждала следующего свидания, чтобы спросить:
– Помнишь, что ты сказал в прошлый раз? Что ты имел в виду?
Он подумал минутку и ответил:
– Понимаешь, я тут пытался определить, что такое любовь. Я пришёл к выводу, что любовь – это простирание самого себя к другому ради его духовного роста. Таковы мои чувства к тебе. Но я думаю, что тебе следует заняться своим духовным ростом.
Я вытаращила глаза:
– Духовным ростом? Что ты такое несёшь?
– Что ты так нервничаешь? – сказал он спокойно. – Духовность – очень важная вещь. Я снизил барьеры своего эго. Видишь ли, любовь – это когда один целиком разделяет свою сущность с другим, как я с тобой".
Такой философский анализ собственной любви мог бы показаться Луизе почти смешным, не будь ей до всего этого так много дела.
Хотя нет ничего плохого в убеждённости, что в любви есть место и духовности, или в изложении философии романтических отношений, но возлюбленный Луизы высказал свои чувства с таким отсутствием эмоций, как будто читал лек-
цию по экономике. Смешанный сигнал – "я тебя люблю, но у меня нет по этому случаю никаких эмоции" – дистанцировал Луизу, поставил её в глупое положение и разозлил. Понадобились месяцы, чтобы он поведал ей правду и выразил свои чувства со всеми подобающими эмоциями, которые он пытался упрятать под своими рациональными рассуждениями. Для этого человека интеллектуализация взаимоотношений служила средством выражения любви без риска оказаться незащищённым.
Многим из тех, кто провел детство под сильным родительским прессингом, трудно произнести "я тебя люблю". Кажется, что эти слова опасно перегружены смыслом. Интеллектуализация становится защитным механизмом сокрытия эмоций и ранимости.
Но эмоции – краеугольный камень близости. Без выражения чувств отношения остаются неглубокими и неполноценными; они безопасны, но не плодотворны. Переводя чувства на уровень интеллекта, мы отказываемся переживать эмоции, как отказывались показывать свою истинную сущность родителям.
Сарказм и высокомерие. Сарказм – это замаскированная под юмор форма недовольства, раздражения или неприязни. Безобидные, казалось бы, шуточки, ставящие, однако, людей в невыгодное положение, могут быть просто привычкой. Но такие острые замечания бессознательно используются для отгораживания от других.
Высокомерие часто бывает прикрытием застенчивости, защитным механизмом против неуверенности и страха. Чем являть свою уязвимость, мы предпочитаем держаться отчуждённо, надеясь обмануть окружающих, произвести впечатление показной крутизной.
И сарказм, и высокомерие – пассивные формы агрессивности. "Переродительствованным" детям не позволялось выражать агрессию открыто. Для выражения недовольства они вырабатывают пассивные средства, например сарказм, который кажется безопаснее прямой агрессии. "Противник" теряет бдительность и сбит с толку, но в контратаку не пойдёт.
Сарказм и высокомерие преграждают путь к близости. В сарказме видят нападение, в высокомерии – агрессивность и, защищаясь от них, либо отстраняются, либо контратакуют.
Переедание, алкоголь, наркотики. Переедание и, как следствие, избыточный вес могут быть бессознательно выбранным способом не выглядеть привлекательным для противоположного пола. То же можно сказать о пьянстве и наркомании.
Нездоровые пристрастия, будь то к еде, спиртному или дурману, создают отдельный мир. Превращаясь в навязчивые идеи, они обретают самостоятельную силу и мешают нашим отношениям с людьми. Нашей первой заботой становятся предметы наших пристрастий, а не люди. Кайф от сладкого, алкоголя или наркотика доставляет удовольствие и поверхностное самоуважение, но близость – никогда. Более того, он – верное средство от неё убежать.
Хандра и замкнутость в себе, чтобы никто не мог достучаться. В детстве одно из лучших средств добиться чего-либо от родителей – надуться и смотреть обиженно и печально. В девяноста процентах случаев родители мчались к нам с готовыми решениями наших проблем.
Став взрослыми, мы используем то же оружие, но в наших руках оно давно затупилось. "Когда я начинаю дуться и говорю Крейгу: "Ты меня не любишь", он лезет на стенку, – признаётся одна женщина. – Мы дико ссоримся, хотя я всего лишь хочу услышать, что он меня любит".
Этой женщине надо, чтобы её успокоили. Но она не умеет просто попросить об этом. Она почувствует себя глупо, если скажет: "Крейг, мне необходимо услышать от тебя, что ты меня любишь". Хуже того: она убеждена, что, если попросит того, чего ей хочется, и получит, это будет не так хорошо, как если получить это без просьбы.
Хорошо ли это: манипулировать людьми, хныча, дуясь и замыкаясь в себе, заставляя их давать нам то, чего мы хотим? Действительно ли это приносит больше удовлетворения, чем прямо попросить и получить?
К сожалению, часто это верный способ оттолкнуть от себя людей. Этому есть простая причина. Многие не любят в себе этот бездонный котёл, этого ненасытного, требовательного ребёнка, тоскующего по любви, вниманию и нежности. Он живёт в каждом из нас, искажает нашу картину "взрослости" и вызывает к жизни наши защитные механизмы. И когда мы видим другого нуждающегося человека, мы говорим себе: "Ну-ка, бегом отсюда. Это очень похоже на то, что я так ненавижу в себе".
Нельзя сказать, что таких людей, которых привлекают нуждающиеся и беспомощные, нет вовсе. Иные даже просто этим живут. Нас же обычно такие не привлекают, потому что мы боимся, что нам придётся заботиться о них, и тогда наши собственные потребности останутся без ответа.
Возможность замыкаться служит нам пассивно-агрессивным выражением недовольства и средством влиять на отношения, когда мы чувствуем, что теряем почву. Такое поведение – следствие страха одиночества. Но на самом-то деле нам дают только то, что хотят дать. Никакие манипуляции не заставят другого, когда он этого не хочет, подарить нам любовь – настоящую любовь, а не просто вынужденную уступку нашим требованиям, – как бы хитроумны ни были наши затеи. В конечном итоге если мы вынуждены дуться и играть во всякие игры, чтобы добиться того, что нам необходимо, мы теряем самоуважение.
Безразличное или враждебное поведение, когда с нами пытаются сблизиться. Мы забываем перезвонить, мы слишком заняты и нам не до того, мы меняем тему, когда с нами начинают откровенничать, мы считаем людей, способных любить, "слабыми", "отчаявшимися" или "нуждающимися" – и это неизбежно отталкивает от нас людей, расположенных к близости.
Если нас слишком нежили в детстве, нам нелегко ставить себя на место других. Некоторым из нас становится скучно, когда разговор сосредоточен не на нас, хотя мы стараемся эту скуку скрывать.
Это не столько эгоизм, сколько неспособность улавливать потребности окружающих. В сущности, нам никогда не приходилось этим заниматься. Выглядеть безразличным – способ выражать агрессию косвенно, не выставляя напоказ. Индифферентность воспринимается как враждебность. В ней явно прочитывается сигнал: "Я лучше тебя, и мне до тебя, в общем-то, нет дела", и он вызывает раздражение. Он может также подпитывать в другом чувство неадекватности.
Настоящая близость начинается там, где люди усиливают положительные стороны друг друга и доставляют друг другу радость. Тех же, кто заставляет нас чувствовать себя неуютно, вполне естественно сторониться.
Потребность быть всегда "правым". Кое-кто из нас не может не сказать: "Да, но... каждый раз, когда нам высказывать своё мнение. Потребность быть всегда правым, сказать своё слово, оставить последнее слово за собой, указать на непоследовательность в мыслях другого – это средство осуществлять контроль над взаимоотношениями. Это часто отчуждает людей, заставляет их чувствовать себя беспомощными и атакуемыми.
Стремящийся быть неизменно "правым" порой объясняет эту свою потребность тем, что делать вид, будто всегда выступаешь противной стороной – играешь "адвоката дьявола"(На подготовительном процессе, предшествующем канонизации святого в Католической церкви, специально назначается человек, называющийся "адвокатом дьявола, в обязанности которого входит подвергать сомнению и стараться опровергнуть каждое из благих дел или чудесных явлений, совершенных святым), – забавно и даже необходимо. Я, мол, просто честно высказываюсь. Но одно дело честно высказывать свои мысли и мнения, когда тебя об этом просят, и совсем другое – при всяком удобном случае соваться с ними, чтобы ловить людей на ошибках.
Чем теснее многие из нас связаны с другим человеком, тем с большей готовностью мы стремимся его поправлять, "помогать" или направлять, когда считаем, что он сказал или сделал что-то "не то". Часто это проистекает из первого в нашей жизни опыта любви – любви родителей, полной осуждений и внушений типа: "Если бы я тебя не любила, я бы не говорила тебе правды". Вопрос только в том, чья это была правда.
Люди, воспитывавшиеся в такой обстановке, вырастают с ощущением, что критиковать других и указывать на ошибки в их суждениях и рассуждениях – то же самое, что ими интересоваться. Но вечная потребность поправлять других – быть "правым" – порождает обиду и вражду в тех, кого мы "исправляем". Отношения становятся игрой в словесный волейбол, где двое выигрывают друг у друга очки, выигрывают матч, но теряют близость.
За позицией человека, который всегда прав, просматривается острое чувство собственной несостоятельности. К сожалению, многих, способных любить и дарить, отталкивает эта несгибаемая позиция человека, оставляющего слишком мало пространства для мыслей и идей других людей. Но позволить другим быть правыми для них равносильно пленению, и они рьяно защищаются, пусть даже это отталкивает от них людей и делает близость невозможной.
Депрессия. Никто сознательно не принимает решения впасть в депрессию. Она может быть серьёзной болезнью, преодоление которой требует лечения и огромных усилий.
Но помимо того, что депрессия имеет множество психологических и физиологических причин, эта болезнь может служить защитой от близости. Она может быть бессознательным способом вызывать к себе жалость и внимание – способом косвенным, так как мы и понятия не имеем о том, что можно попросить об этом прямо. Депрессия обрывает непосредственный приток информации от окружающих. Она – раковина отшельника, внушающая окружающим чувство беспомощности. И эта беспомощность в результате приводит к разочарованию. Поэтому депрессивная личность обычно обнаруживает, что поддержка со стороны любящих исчезает по мере того, как депрессия длится уже не днями, а месяцами. Взаимное общение между близкими людьми, которое могло бы лучше всего помочь в такой ситуации, по мере углубления депрессии становится всё менее возможным. Близкий человек начинает ощущать, что ничем не помог, что его любовь и забота ни к чему не привели, – и неизбежно отдаляется.
Утончённые способы, с помощью которых мы дистанцируем людей, почти никогда не бывают осознанными. Но если мы боимся, что близость реализует наши страхи перед разоблачением, пленением или одиночеством, мы будем от неё защищаться.
На этой стадии у нас может появиться искушение обвинить в нашем неумении наладить отношения родителей, которые так неправильно нас любили. Но мы уже взрослые. Наши отношения – это наше дело, независимо от вклада родителей в становление нашей личности. Сваливать вину на них – несерьёзно.
"Моей матери, когда она меня родила, было двадцать лет, – вдруг соображает один человек, вспоминая своё детство и его влияние на свою нынешнюю жизнь. – Когда мне было двадцать, я едва понимал, что творю, – шлялся по барам, болтался без дела, влипал во всякие неприятности. А теперь злюсь на мать за то, что она, в свои двадцать лет, со всеми заботами о муже и двух детях, не умела быть идеальной матерью.
Когда я думаю о ней теперь, я понимаю, что при всех её недостатках она несла огромный груз обязанностей. Да, я злюсь на неё за то, как она меня давила и сводила с ума, но она, надо полагать, справлялась гораздо лучше, чем Справлялся бы я в таких обстоятельствах. Я забываю одно: той, какой я её помню, уже нет. Она тоже выросла. Да, меня тяготит наследие её недостатков, но ведь она делала, что могла. Если бы ей довелось начать сначала, она могла бы делать всё по-другому. Но мне уже тридцать пять, и у неё, к сожалению, нет шансов".
Став взрослыми, мы уже не беспомощны, и наши родители, что бы они о нас ни думали, уже не решают, кто мы такие. Мы определяем себя сами. Мы можем расти и меняться. Мы проведём гораздо больше лет вне родительского дома – в доме, который выстроим сами. Несмотря на последствия раннего детства, мы можем быть теми, кем нам надо быть. Нам нет нужды полагаться на родительские суждения или использовать их как повод не менять ничего, даже того, что, как мы уже поняли, создаёт проблемы в нашей личной жизни. Если у нас есть страх близости, мы можем постараться его преодолеть. Нашим путеводителем может стать более глубокое осознание этих страхов и понимание того, как они рушат наши взаимоотношения с близкими людьми.
Свадьба по – королевски
"Мы не теряем дочь – мы обретоем сына"