"фоторобот" мужчины моей мечты (ммм)
Список этих черт, разумеется, глубоко индивидуален и зависит от личности мечтательницы. Тем не менее, нам на одной субботней группе удалось выделить некоторые общие закономерности. Итак, ОН:
• Не похож на обычных мужчин, с которыми мы учились, работали, ходили на свидания. Обязан от них отличаться, быть "не таким, как они".
• Не вполне понятен. О Нем известно мало или почти ничего – какой простор для фантазии!
• Не отягощен парочкой родителей, маячащих за каждым обычным мужчиной. Его невозможно представить в роли вечного сына‑подростка, говорящего в трубку что‑то вроде: "Ну ладно, мам, ну я же сказал..." Он не то чтобы сирота (это уж совсем индийское кино), а скорее супервзрослый. Его можно приручать, но никак не воспитывать.
• Обычно высок. Плечист, худощав; ноги длинные. Имеет право на какую‑нибудь милую "особую примету", но только не смешную. Никаких намеков на животик, никаких кривоватых ног и редеющих волос на макушке!
• Окружен аурой сильной и, возможно, опасной энергии (подробно см. дамские романы).
• Что‑то умеет делать очень хорошо, желательно – первоклассно (кроме того, понятное дело, чтобы быть первоклассным любовником: необходимо, но не достаточно).
• Любит детей – это если у Вас серьезные намерения.
• Обладает противоречивой личностью, каких в природе не бывает: добр, но тверд; щедр, но деловит; супермен, но с душой институтки и проч.
• В состоянии наконец‑то оценить по достоинству – то есть в превосходной степени – Вас (меня, ее), иначе не стоило бы и огород городить.
• Не существует в природе.
Главное условие Его появления в мечтах – томление, серия любовных неудач, на самый крайний случай – просто скука. Опытные дамы во все времена снисходительно и даже не без умиления смотрели на грезоподобное состояние дочерей и воспитанниц, зная, что мечтательный туман – необходимая фаза: повздыхает‑повздыхает, а там и жизнь свое возьмет.
За исключением одной маловероятной, но все же иногда приключающейся ситуации: отворяется дверь, и Он появляется из своего Зазеркалья во плоти. Что и произошло с одной милой чудачкой, о которой все мы писали сочинения ...дцать лет тому назад. Для женщины это – испытание. Если не катастрофа. Мужчина Мечты соткан, фигурально выражаясь, из материала заказчика, и с реальным человеком имеет совсем немного общего. И не будем утешаться рассуждениями о наивности провинциальной барышни, начитавшейся романов: куда более взрослые, тертые и житейски опытные современницы неуклонно повторяют этот нехитрый маршрут. Пример? Извольте. Голосом Аллы Борисовны: "Ах, какой был мужчина! Ну, настоящий полковник!.." Мягко говоря, отличается все – кроме самого механизма идеализации. А уж видеть полковником урку или демоном капризного мальчишку... так ведь и буфетчица из любимой народом песенки – не Татьяна Ларина...
Все симптомы характерного умопомешательства хорошо известны, на них останавливаться не будем. Лечат время и реальность. Если повезет, обходится без хирургии – тогда это только разочарование. Если нет... Шрамы и горечь, часто на всю жизнь. Подозрительность. Пессимизм. Иногда депрессия. Иногда – озлобленность. Иногда – попытки повторить опыт очарованности. (Есть женщины, которые вне состояния слепой влюбленности в очередного Мужчину Своей Мечты как бы и не живут вовсе – так алкоголик влачит какое‑нибудь существование от рюмки до рюмки. Помните работу Розы?) Короче, Татьяна Ларина еще хорошо отделалась.
Интересно, что все без исключения помнят сюжет "Евгения Онегина", но упорно пропускают как несущественную деталь один важнейший поворот в истории "выздоровления" героини. Знаете, о чем я? Нет? Преодолейте привычную тоску при упоминании произведения из школьной программы, дело того стоит. Вспомните: после дуэли бедная девочка остается с разбитым сердцем и своей невостребованной любовью, плюс глупая и жуткая история убийства Ленского, плюс жизнь, в которой все по‑старому, но только хуже. Где же она излечивается? Где к ней возвращается достоинство, и рассудок, и способность понимать саму себя? В библиотеке Онегина. Читая Его любимые книги – сначала, надо полагать, от тоски, а после уже не только. Отслеживая ход его мыслей там, где на полях "отметки резкие ногтей". Тут и только тут она начинает что‑то понимать в этом человеке, его вкусах, ценностях, слабостях и прочая. А заодно – понимать, на что она сама полетела, как мотылек на огонь. И у нее возникает критический, взрослый взгляд: "Уж не пародия ли он?" – а с ним уходят и все заглавные буквы и восклицательные знаки. Браво, Татьяна Дмитриевна! Умница! Поразительно, как много людей, и мужчин, и женщин, именно этого фрагмента романа просто не помнят. Интересно, почему?
Ну да ладно. Оставим в покое пыльную полку с книгами, тем более, что они – вкупе с кино, разумеется, – во многом ответственны за нашу склонность к мечтам о Нем. На прощание расскажу еще одну историю, на сей раз подлинную. История эта о том, как встретила Его бабушка моей бабушки Ольга Ивановна, но на романтический лад лучше не настраиваться.
Итак середина того (уже позапрошлого) века. Глухая российская провинция. Семнадцатилетняя красавица, купеческая дочь Оленька. Жизнь сонная, ленивая, перемен не предполагающая, вот разве что замуж пора...
И вдруг! Городок потрясен новостью! Туда, в муромскую глушь, проводят железную дорогу! (Нам, наверное, представить трудно масштаб этой новости на фоне полного отсутствия каких бы то ни было новостей: это даже с первым полетом человека в космос не сравнить.)
...Первый поезд. На перроне – "весь цвет". Героиня под кружевным зонтиком, сдержанное волнение толпы, предвкушающей небывалое зрелище. Медленно приближается паровоз, которого никто прежде не видел...
...и с подножки лихо спрыгивает та‑кой "молодой‑интересный", в та‑акой красивой форме, с та‑ким сверкающим свистком, что – ах! Ясно, он здесь главный! Зван немедленно в лучшие дома, обхождение столичное, что и говорить... Куда до него местным молодым людям! Медведи‑с!
Короче, голубоглазая дурочка увидела Мужчину Своей Мечты и очень быстро оказалась обручена – ах, какой пассаж! – со скромным, хотя и подающим надежды служащим Московской железной дороги. (Впоследствии он дослужился аж до диспетчера, явив талант к составлению сложных и продуманных расписаний. Но мечты Оленьки были разбиты навсегда, и карьерой толкового, способного и не лишенного оригинальности мужа она так и не заинтересовалась.) А пока: папенька, в ярости, лишил приданого. Маменька поплакала, да и простила, отправила в Москву тайком от мужа воз‑другой (!) с "самым необходимым". А красавица всю последующую жизнь горько обижалась на мужа за обман. Знал ли он, что в глухом городке сроду не видывали ни железнодорожной формы, ни живого кондуктора? Очарован голубоглазой дурочкой – да, был, а заподозрил ли недоразумение – кто знает... Никого из этих людей уже давно нет на свете. Вот так, мои дорогие... Между тем, если бы не эта "комедия положений", вашей покорной слуги бы и на свете не было. Но это я так, к слову.
Мечты, как говорили древние, имеют одно опасное свойство – иногда они сбываются.
ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ
Смысл жизни младше жизни
лет на тридцать – тридцать пять.
Полагается полжизни
ничего не понимать.
А потом понять так много
за каких‑нибудь полдня,
что понадобится Богу
вечность – выслушать меня.
Вера Павлова
Что можно добавить ко всему, что уже сказано, сыграно, снято и написано про великое чувство – то самое, которое рифмуется с "кровь, морковь"? Разве что относительно свежую, хотя тоже не вчера придуманную мысль... А именно: то, как мы любим других людей, а они нас, напрямую связано с нашим самоотношением, самооценкой – короче, с тем, насколько мы способны любить и уважать себя самих. Конечно, связано. Любой уважающий себя "душевед" – психолог, психотерапевт – вам скажет, что женщина, которая по‑настоящему не любит себя, не может и других любить как следует. И уж само собой, вызывать к себе любовь ей тоже бывает трудно; в поведении, в манере общаться как будто написано, что недостойна, а окружающие склонны верить такого рода "надписям". И что же?
Разве задавая психологам вопросы "про любовь", люди хотят узнать – понять – что‑то о себе самих? Или о своих любимых, будь то мужчины, женщины или дети? Да нет, пожалуй. Скорее, подтвердить "по науке" какое‑нибудь уже сложившееся убеждение. Или утешиться тем, что доводящая до бешенства привязанность мужа к его мамочке не уникальная, а очень даже классическая, эдипов комплекс. Или просто в какой‑то очередной раз поверить, что все "кончится хорошо" и любви хватит всем. Или вызнать какие‑нибудь "приемчики", якобы гарантирующие успех в любовной лотерее. А вот уж чего эти люди – между прочим, сплошь женщины – совершенно не хотят, так это задуматься о своей самооценке, понять, какие ожидания в отношениях реалистичны, а какие нет, или тем более посмотреть на ситуацию его глазами, или увидеть собственные ошибки и разобраться в их причинах. Что‑то в разговорах о том, как вместо любви можно получить внятное представление о причинах ее отсутствия, не вдохновляет. Воля ваша, есть в этом что‑то похожее на "сама дура".
Возможно, дело еще и в море разливанном популярной психологической литературы: обложки и заголовки так и призывают "простить себя", "полюбить себя", "изменить себя" – наряду с предложениями "очистить организм чесноком". Серьезная – до страшного – мысль на наших глазах становится банальностью из разряда "просто добавь воды". То, что может быть только добыто своими руками в ходе долгого и порой мучительного путешествия в собственный внутренний мир, стало походить на готовый продукт быстрого приготовления. Достаточно встать перед зеркалом, улыбнуться и сказать десять раз: "Я люблю и принимаю себя", – как демоны рассеются, покой снизойдет и все будут жить долго и счастливо. Как говорил Станиславский на репетициях: "Не верю!".
Нет, разумеется, это гораздо лучше, чем стоять перед зеркалом и крыть себя на чем свет стоит. Но, похоже, быстрозамороженное волшебство часто не срабатывает, а универсальная рекомендация уплывает в те же туманные дали, куда ушли некогда столь же популярные советы "взять себя в руки" или "дышать носом". Более того, на групповых занятиях или во время индивидуальных консультаций все чаще можно услышать примерно следующее: "Я знаю, что себя надо любить. Но что же делать, если не получается? Почему у меня не получается, ведь это должно быть просто? Со мной что‑то не так?". И мудрый совет становится всего лишь еще одной ловушкой, очередным "надо". А согласитесь, что всяких "надо" и "должна" в жизни большинства женщин и так предостаточно, от неисполненных же обязательств можно ждать чего угодно, но не помощи. Как ни обидно, собственного опыта со всеми вытекающими отсюда трудами и набиванием шишек все равно не избежать. И когда мы присоединяемся к утверждению "Я у себя одна!", – мы признаем, кроме всего прочего, что разбираться со всеми своими потребностями, чувствами и отношениями придется самой. И учиться себя беречь, защищать, уважать, любить – тоже самой. Возможно, с помощью других – но самой.
А уж раз речь зашла о "других"... Может быть, как раз по сравнению с "просто любовью" – все равно к кому, к мужчине, ребенку, да хоть собаке – можно что‑нибудь понять про эту самую загадочную "любовь к себе", от нехватки которой, говорят, все наши беды. Все существенные признаки упомянуть не берусь, обобщения в этой трепетной сфере дело вообще коварное, но кое‑что сомнений не вызывает. Итак, если мы кого‑то любим...
Мы не ставим условий и не угрожаем: не сделаешь чего‑то – любить не буду. Все учебники дошкольной педагогики полны предупреждений: не угрожайте лишением любви, хуже будет! Будет, будет. Проверено. Возможно, и во взрослых отношениях тезис "любишь – докажи" прямо восходит к детскому опыту вымогания, зарабатывания любви. Место этим торгам – на рекламном щите ювелирной фирмы (там такая дамочка, уперев когтистую ручку в крутое бедро, вторую протягивает за бриллиантовым колье). Вообще‑то когда – и если – мы кого‑то любим, ему не приходится это зарабатывать. Долгая или короткая, но уж коли она есть – она надежна. И большинство из нас прекрасно чувствует разницу между подарком и взяткой, нормальной критикой и шантажом.
Но не предъявляем ли мы неоплатных счетов к себе? Не слишком ли зависит наша самооценка от внешних успехов, от достижений, в конце концов – от сиюминутного отношения других людей? Боюсь, что очень часто наша "любовь к себе" слишком уязвима, съеживается от малейшего неуспеха... Продолжим сравнения: на этот раз речь пойдет как раз о них.
То есть о том, что свое любимое существо мы принимаем целиком – зная, конечно, и о недостатках, и о слабостях. Когда наш "друг человека" в потемках весеннего двора тащит с помойки какую‑то тухлятину, вмиг забыв все команды, мы орем строжайшим из свирепых голосов, – но не начинаем же к нему иначе относиться! Когда умный и ироничный муж пятнадцать минут вертится перед зеркалом, рассматривая в профиль намек на животик и принимая мужественные позы, мы вполне можем не сдержаться и съязвить, – но разве эта смехотворная частность (или две частности) может изменить суть отношений? Когда ребенок, безумно нас этим раздражая, начинает комментировать обед голосом свекрови, желание надеть ему на голову кастрюлю становится все сильней... но... Они не идеальны, но любимы: этим сказано все. Они могут объективно быть ниже, толще, слабее, ленивее или брехливее кого‑то там. Но те – не они. А мы любим – их: "Не по хорошему мил, а по милому хорош". Но почему‑то ничто не мешает нам изводить себя, бедную, сравнениями "не в пользу": с подругой, с родной мамой, с любовницей мужа, с каким‑нибудь эталоном из головы. Минуты острого недовольства собой бывают очень даже продуктивны, иногда с них начинаются настоящие изменения, но эти изменения имеют смысл тогда и только тогда, когда они свои, не "по сравнению", а по логике и потребностям собственного развития. Кстати, о развитии...
Мы обычно заботимся об истинных потребностях своих любимых – ну, во всяком случае, пытаемся, хотя это не всегда легко. То есть заглядываем в их будущее, заинтересованы в раскрытии их потенциала, а сиюминутным и тем более неполезным для них капризом можем и пренебречь – даже рискуя вызвать недовольство. Проще говоря, не дадим ребенку третье по счету пирожное, чтобы только ублажить, но обязательно научим плавать и читать. Будем обсуждать со спутником жизни интересное для него профессиональное предложение, его "зону роста", но дозу беззастенчивой лести все‑таки разумно отмерим или "закавычим" иронической интонацией; старинный дамский рецепт "восхищаться всем, что бы он ни...", – не образец настоящей заинтересованности и любви, а всего лишь пример незатейливой манипуляции. Это из другой оперы – про тайную борьбу за власть и влияние, про надежду с дальним прицелом "подсадить" на свое якобы обожание.
Вернемся к себе. Как мы поступаем с собой? В лучшем случае – балуем, но как редко по‑настоящему растим: плохое настроение – значит, надо что‑то купить (а потом жалеть или быстренько забыть про эту связь "обидели – потратилась"). Или вот еще пример, на этот раз из жизни успешной женщины‑профессионала: "Я понимаю, что начала тупеть на этой работе, что она меня прессует, выкачивает из меня все соки. Разумно было бы использовать ее, чтобы повысить квалификацию, и быстро уходить. Но каждый раз так жалко упустить контракт – это как наркотик. А уж если коллеги завидуют, то выпустить из рук просто выше моих сил. А ведь по серьезному счету, это в ущерб себе".
Как правило, мы пытаемся уделять тем, кого любим, внимание и время; вникаем в их проблемы, внимательно выслушиваем – даже немного теребим: "Что‑то случилось? Давай поговорим. Мне кажется, что ты чем‑то озабочен". Если с нами не готовы разговаривать, мы отступаем, делаем паузу и внимательно присматриваемся: что происходит, лучше подождать и не дергать или все‑таки попробовать еще раз разговорить, не чужой же человек! Даже чудаковатые владелицы многочисленных кошек сразу замечают оттенки настроения и самочувствия какой‑нибудь Кусечки: та сегодня совершенно не мурлычет, грустная, и шерстка не блестит! В отношении себя самих мы сплошь и рядом пропускаем те моменты, когда жизненно необходимо задать себе те же самые вопросы: "Что‑то случилось?" – и даже предложить себе "поговорить".
В женских группах не однажды я слышала о своеобразном симптоме невнимания к себе: первые признаки серьезной перемены состояния – от пневмонии до беременности – вообще не отмечаются сознанием: "как‑то мне было не до себя". Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правда, большинство женщин вполне вовремя обращают внимание на то, что "шерстка не блестит" – это наша "встроенная" установка поглядывать на себя глазами внешнего наблюдателя; зрелище должно быть приятно глазу, а уж грустная "Кусечка" или веселая на самом деле, наблюдателю без разницы, на то он и чужой. Получается, что к себе мы относимся хуже, чем к кошке. Ой‑ой‑ой... А ответственные встречи и "плановые" перегрузки, то и дело попадающие на первый день месячных? На но‑шпе и волевом усилии, по возможности не кашляя и не делая резких движений, проклиная собственную "забывчивость" – да ладно, какая там забывчивость, просто себя и свое единственное тело привыкли не учитывать, не считать чем‑то важным. Одной девочке, когда она жаловалась, что где‑то болит, бабушка говорила: "Ниночка, это тебе только кажется. Это все глупости, на самом деле у тебя ничего не болит". На мой взгляд, совершенно блестящий пример сценария недоверия к собственным ощущениям: даже больно мне или нет, я сама узнать не могу; это все мне только кажется. А уж остановиться на бегу, сосредоточиться и задать себе вопросы о собственном настроении, чувствах, желаниях, планах на жизнь...
А когда у наших любимых что‑то получается, мы радуемся, щедры на похвалу; неизбежные же неудачи и кризисы стараемся для них смягчить: ты обязательно научишься рисовать лошадь (прыгать через скакалку, водить машину, летать на дельтаплане)! Все образуется, давай подумаем, как это можно сделать легче и эффективней; это всего лишь контрольная, ты же можешь, ты очень продвинулся, у тебя получается все лучше и лучше, молодец! Вот хорошо бы так относиться и к собственным победам и поражениям – будь то работа, отношения с людьми или материнство... Большинство из нас в детстве хвалили мало и как‑то вообще: мол, "хорошая девочка". Учиться хвалить, поддерживать, подбадривать и мотивировать приходилось уже в собственной взрослой жизни: кое‑что прочитали, за чем‑то смогли понаблюдать. Подруги, родственники, мужчины, коллеги, дети, собаки – чем больше живых существ нам доводилось искренне любить, тем лучше мы знаем, как это делается.
Вот только до себя у очень многих руки так и не дошли. Хорошо еще, если наши любимые нам отвечали взаимностью – тогда мы получали поддержку, принятие и другие жизненно важные "витамины". Даже не считающаяся самой важной – но зато самая гарантированная! – любовь собак, кошек и попугайчиков содержит в себе главное "сообщение" эмоционального контакта: "Ты есть, ты важна для меня, как хорошо, что ты пришла". Какая‑то западная писательница вскользь заметила: "Разве недостаточно знать, что хотя бы одному существу на свете нравится то, что вы делаете и как вы это делаете? И кто же это существо, как не кошка?" Всякий, кто держал и любил зверей, прекрасно понимает, что не только еда и крыша нужна им от нас, а уж нам от них практической пользы почти никакой (если только вы не заводчик и не собачий парикмахер). Но всякий, кто считает эти отношения несущественными, просто их не знал. Заводя "бесполезную" городскую скотинку, мы получаем, хотя и не одновременно, сразу два важных явления: любовь и утрату, и чем больше любви, тем больнее отзываются страдания, немощь и смерть тех, кто первым слышал и узнавал наши шаги на лестнице. Незатейливая, простая радость и такая же ничем не прикрашенная боль – опыт, который многие из нас в чистом виде получают именно благодаря животным, хоть и "нельзя поместить всю свою привязанность в собаку".
В человеческих отношениях все раз в двести сложней, и даже самые искренние и горячие привязанности поворачиваются порой темными, пугающими гранями, порой трансформируются до неузнаваемости, проходят свои фазы развития и кризисы. Если отношение к себе самой слишком зависит от того, изменил или не изменил "он", нагрубила или не нагрубила дочь, разочаровались или не разочаровались родители, мы оказываемся в положении заложников, теряем почву под ногами и уверенность в себе. Отсюда полшага до того, чтобы начать ублажать, угрожать, подкупать, играть на чьем‑то чувстве долга, вымогать, упрекать. Во‑первых, все равно это обычно бесполезно, а во‑вторых, разрушает личность. Рано или поздно мы встаем перед выбором: искать и ждать совершенных отношений, завороженно, как Девочка со спичками, глядеть на чье‑то тепло и свет, куда нас пускают или не пускают, – или отвлечься от соблазнительной картины, ощутить свои затекшие ноги, встать, начать двигаться, согреться самой... И, возможно, даже добыть дровишек и развести огонь, у которого найдется место другим.
Вот три истории – конечно, они не только о любви, хотя и о ней тоже. Их героини хотели что‑то понять и изменить как раз в той области своей жизни, которая считается для женщины самой важной. Их отличие от тысяч "читательниц колонки психолога" состояло в том, что они пришли не получить совет, а работать. И в этих работах – как и во многих других – была та степень внутренней честности, интереса и внимания к своим чувствам, которая всегда находит отклик и поддержку в женских группах. Тем более если тема так или иначе связана с любовью. Если вдуматься – а что с ней не связано в этом мире?
ИСТОРИЯ НЕЛЮБИМОЙ ХРЮШКИ
Выживать – значит рождаться снова и снова.
Эрика Джонг
Когда случалось нам на группе подольше задержаться на Василисиной сказке, иногда возникали совершенно неожиданные вопросы: почему куколку, завещанную героине умирающей матерью, нужно было кормить: "На, куколка, покушай, моего горя послушай"? Почему глаза этой куколки загорались, как две свечки? Не привет ли это от не единожды упомянутого черепа? Уж не в родстве ли они – магические подарочки двух, так сказать, матерей? Почему Баба‑яга такая прожорливая – в сказке это явно подчеркнуто, там "кушанья было настряпано человек на десять"? Кларисса Пинкола Эстес отвечает так:
"Прежде чем стряпать на Ягу, мы должны спросить себя: какой частью души питается столь дикая богиня? [...] Ягу нужно кормить. Если она останется голодной, вам не поздоровится"*.
Красиво сказано, правда? И вспоминается одна работа, в которой вот такого непрямого, поэтического смысла оказалось на целый пир всей группе. И хотя работа была вовсе не об инициации, интуиции, дикой богине и прочих возвышенных предметах, но моя собственная интуиция и, смею предположить, дикая богиня настойчиво подталкивают связать этот пир и ту сказочную "кормежку". И вот как это было.
Героиня, Татьяна, вызвалась поработать со своим перееданием: "Все знаю, все понимаю, и все равно жру. Хочу зарезать свою внутреннюю хрюшку". Уже по этой формулировке легко предположить – и не ошибиться, – что Татьяне хорошо знакома идея частей: говорят же о "внутреннем ребенке", нашей детской части, так что же мешает быть и внутренним "львам, орлам и куропаткам"? Какой образ пришел в голову – там и горячо, там личный язык говорящего. Группы обычно готовы следовать в историю участницы и на символическом, и на буквальном, и на любом другом языке. На тему переедания работы бывают самые разные: в одних оживает Холодильник, в других – Калории, так почему бы и не Хрюшка? Однако же намерение зарезать это существо меня, прямо скажем, озадачило: я точно знаю, что расправа с собственными частями, даже просто попытка их игнорировать – например, не "кормить" – ведет не к внутреннему миру и целостности, а к конфликту, а то и к беде. Да, но героиня‑то хочет именно этого! Или все‑таки не совсем? Пытаюсь это выяснить:
– Хочу зарезать свою внутреннюю Хрюшку...
– И все‑таки, где мы с ней встретимся? На ферме, где их для того и держат, чтобы зарезать? Или, скажем, в зоопарке, где зверей рассматривают, изучают и где можно понять, кто она тебе?
– Да, пожалуй, все‑таки в зоопарке – надо же хоть познакомиться. Насчет "зарезать" я еще подумаю.
– И что же может стать результатом твоей работы?
– Понять, какая она, чего ей надо, почему она действует против моих интересов. Может, какой‑то способ контроля найдется и без резни.
Это правда: искушение разделаться, избавиться, "зарезать" какую‑нибудь свою нелюбимую часть бывает велико, но поддаваться ему не стоит. Татьяна это чувствует. Или, возможно, понимает. Если бы она не выбрала зоопарк, я предпринимала бы новые попытки оставить Хрюшке шанс: возможно, мы дошли бы и до логического конца: а что бы было, если и впрямь от нее избавиться? Уверяю вас, обязательно бы оказалось, что ничего хорошего. С самыми мрачными, уродливыми, неприемлемыми сторонами себя самой все равно приходится знакомиться, мириться и договариваться. Это, в общем‑то, и есть пресловутое "принятие себя": можно так и не полюбить свою внутреннюю Стерву, Ленивую Лахудру, Плаксу, Снежную Королеву, но знать их, понимать их потребности и слышать голоса для взрослой женщины необходимо.
Между прочим, именно они, наши нелюбимые, тщательно скрываемые даже от себя, часто могут рассказать нам такую острую, жизненно важную правду, какую не скажут более "ручные" части или роли. Неуправляемое поведение – хотя бы то же переедание – это всегда знак какого‑то внутреннего разлада. Хрюшка за что‑то берет реванш: вечером, когда контроль слабеет, когда усталая и голодная Татьяна добредает до дома. Да и сам запрос был не на тему избыточного веса, а о чем‑то другом. За "понятными" темами всегда что‑то прячется. О чем же эта история, что скрывалось на этот раз за такой знакомой многим жалобой: "Все знаю, все понимаю, а все равно жру"? Посмотрим.
– Таня, давай увидим, кто еще есть в твоем зоопарке.
И мы познакомились, то есть Татьяна определила место, выбрала на роли людей из группы, поменялась с каждым из персонажей ролями, озвучила монологи Жирафа, Коалы и Слона. (Согласитесь, это был зоопарк с неплохой коллекцией тропических животных.) Жираф гордился тем, что все видит сверху и не очень интересуется тем, что происходит на земле, – будь то посетители, сама "владелица" зоопарка Татьяна или другие звери. Коала вообще не стремился к общению, но предупредил о своих острых когтях и обманчиво плюшевой внешности. Слон, как и положено мифологическому, сказочно‑басенному Слону, был мудр и велик и попенял Тане за то, что она недостаточно прислушивается к его мудрости: "Приходится каждый раз трубить тебе прямо в ухо: бу‑у!" А вот и Хрюшка, совсем неуместная в этой экзотической компании, слишком обычная, неинтересная. Как и следовало ожидать, характер у Хрюшки оказался не сахар – у большинства нелюбимых частей он нелегкий, а вы как думали? Когда тебя отвергают, не слышат, да еще и зарезать грозят, у кого от такой жизни улучшатся манеры и возникнут теплые чувства к миру? Вот с какой Хрюшкой мы познакомились: она сначала села кулем, враскоряку, а потом и вовсе плюхнулась на пол своей клетки задом ко всему свету:
– Ну, свинья я. Че, не видишь? Живу тут. Ем. Эти все о себе воображают. Люди ходят, пялятся. А я вот им назло задницей повернусь, в дерьме поваляюсь, хрюкну и еще больше жру. Постоят, надоест, свалят. И черт с ними. Раздражают они меня, вот что. Чего приперлись? Да, я тупая, упертая и злая. Трескаю все подряд – меня выпусти, я и ребеночка сожрать могу, мне без разницы. Ничего не хочу. Ничего не интересно. Все жиром заплыло.
Душка, правда? И как обычно и бывает, это далеко не вся правда. Мы – и я, и сама Таня, и группа – пока еще не прошли испытание: приближаясь к нелюбимой части, всегда рискуешь получить пинок, шипение разъяренной змеюки или шматок грязи из лужи. Это ее привычный способ реагировать на отвержение, а ничего другого она и не ждет. Терпение – и мы узнаем чуть больше. Татьяна смотрит на свою Хрюшку в исполнении другой участницы и вдруг спохватывается:
– Ой, есть еще один зверь. Это Волчица. Вот здесь, напротив Хрюшки. Ее клетка не заперта, она ходит на охоту в лес и даже, кажется, там живет. Там живет, а здесь бывает. Волчица будет... Инна.
– А что Волчица говорит другим? Поменяйся с ней ролями.
– Жираф для меня высоковат, Коала может меня интересовать только если свалится, Слон – это вообще не мой масштаб. (К Хрюшке.) А за тобой я приду. Когда‑нибудь, когда время настанет. Я поджарая, деловая Волчица. У меня в лесу в логове волчата, мне их кормить надо. Я рыскаю целыми днями, мне не до тебя. Ты – корм для моих детей на всякий случай, на черный день. (Обмен ролями, Таня в роли Хрюшки слушает Волчицу и отвечает.)
– А я все равно ничего не чувствую, даже не боюсь тебя. Корм так корм. Я и есть корм, тупая и покорная. Я даже сопротивляться не буду, подставлю жирную шею – вот так, чтоб уж побыстрей. Жертва я по жизни, тупая и противная. Мне и себя‑то не жалко. Так мне и надо. Я знаю, что когда‑нибудь ты за мной придешь. Корм так корм. На что я еще гожусь‑то?
Таня смотрит на странный, даже несколько зловещий диалог своих частей – неопрятной и не вызывающей сочувствия жертвы и по‑деловому равнодушного хищника‑агрессора. И вместе с ней мы видим, что эти два зверя явно отличаются от первых трех: и фон их жизни к нам поближе, и речи хоть и непонятны, но заряжены какой‑то тоской, полны намеков... Между ними действительно что‑то есть: притяжение, подтекст, давнее знакомство. И обе они – самки. И явно что‑то значат эти зеркальные упоминания: "ребеночка сожрать" – "детей кормить". У этих двух есть история, в их монологах появляется время. Сейчас что‑то "щелкнет", замкнется и произойдет. Обязательно, раз повеяло не просто навозом и кровищей, а тоской и тайной. Смыслом...
– Слушая Хрюшку, я вдруг вспомнила того веселого, безбашенного поросенка, которым она была. Давно не вспоминала.
– Познакомимся с ним? Стань Поросенком. История Хрюшки, действие второе. Где мы?
– Мы в лесу. Я дикий поросенок. Резвый, жилистый, с большой башкой и тощим задом. Я полосатый, щетинистый, шустрый, веселый. У меня чуткий пятачок, и я всюду сую свой нос.
– Ты любопытный?
– Я не любопытный, я – любознательный!
Во время всего этого диалога мы на четвереньках – буквально, рискуя колготками – довольно быстро обегаем "мир Поросенка" в стороне от застывшей сцены Зоопарка. Конечно, дикий лес, где живет дикий Поросенок, – это другое пространство. Там есть опасности – хищники, охотники, но все интересно и разнообразно; это место жизни и развития, а не заточения. Поросенок "носит" покровительственную окраску, этакое дитя в камуфляже; он создан для такого леса и образа жизни. Голова в этом образе жизни явно занимает не последнее место. Обратим внимание: "предок" Хрюшки отличается от нее не только мастью, характером и комплекцией, но и полом. Поросенок, конечно же, мальчик. Шустрый, себе на уме, активный и очень цельный, духом и телом крепкий, ладненький. "Счастливый внутренний ребенок", как сказали бы некоторые мои коллеги, и я соглашусь.
– Поросенок, что есть в твоем лесу? Куда ты суешь свой любознательный нос?
– Так, здесь лисы. Нора вонючая, на то и лисы. Курицу жрут. Дальше. Медведи опять детей делают. Это я уже видел, дальше. Ну, тут змеи – с ними лучше не связываться. Они мне ничего сделать не могут, но у меня с ними мало общего. Сегодня в моем лесу ничего особенно нового, все занимаются своими делами, и я тоже.
– А "твои дела" – это что?
– Видеть, бегать, принюхиваться, узнавать, жить, расти.
– А ты боишься волков или, может, охотников?
– Я осторожный, у меня нюх хороший. Если что – убегу к своим.
– Кем ты станешь, когда вырастешь?
– Кабаном, как папа с мамой.
И Поросенок тут же вырос. Мы распрямились и еще раз обошли "его поляну".
– Я могучий, литой зверь. Никого не трогаю сам, но и меня никто не трогает. Я все здесь знаю, понимаю свои границы. Хозяин.
– С кем ты встречаешься в этом лесу?
– Да вот с Волчицей. Мы не враги, мы соседи. Привет, серая.
– Привет. Ну, как у тебя дела?
– Да все путем. А твои как?
– Растут помаленьку. Я на твою территорию не посягаю, так, мимо пробегала. Дай, думаю, поздороваюсь с соседом.
– Да и я к тебе не ломлюсь, мне своих полян хватает.
– Ну ладно, побегу. Приятно было повидаться.
– Давай. Пока.
Я предложила Волчице и Кабану (разумеется, весь их диалог задан Татьяной через обмен ролями, это же ее личные "внутренние звери") обменяться каким‑нибудь ритуальным жестом, которым они, как правило, здороваются и прощаются. Мы же все понимаем, что это не обычные животные, почему бы им не иметь своих традиций и этикета? На эту мысль меня навело то, как они стоят во время разговора: очень достойно, красиво, несколько официально – так на дипломатическом приеме могут держаться "очень важные персоны" равного статуса. И Секач с Волчицей обмениваются затейливыми мушкетерскими поклонами, неизвестно откуда взявшимися в этом "диком, диком лесу". Волчица удаляется. А я спрашиваю у Секача:
– Что ты скажешь Тане, хозяйке зоопарка? Давай‑ка туда заглянем. (В роли Тани все это время оставалась исполнительница роли Хрюшки – Хрюшка‑то превратилась в Поросенка, а потом и в Секача уже после обмена ролями. Зоопарк остался таким, каким и был – только Хрюшкина клетка пустая. И вот что сказал Секач.)
– Здесь надо сломать клетки. Особенно вот эту. Не нравится она мне. (Догадываетесь, какая клетка особенно не нравится Секачу? Обмен ролями; Таня, уже как Таня, обращается к Секачу, в которого, естественно, с превеликим удовольствием перевоплощается исполнительница роли Хрюшки):
– Покажи, как это сделать.
– Показать? Легко!
Клетку у нас обозначает, естественно, наш обычный многофункциональный стул – серенький такой, складной. Секач, поигрывая могучими мышцами, – а сама Таня, надо заметить, женщина стройная и крепкая, сложена прекрасно, и не как нынешние фотомодели, а примерно как голливудские звезды пятидесятых, "все при ней" – подходит к клетке. К той самой, где в "первом действии" валялась в луже нелюбимая и беспомощная Хрюшка. Грозно так подходит, но сдержанно; примеривается... и ка‑ак швырнет этот ненавистный стул о дальнюю свободную стенку! Кто‑то из аудитории аж пискнул – не от страха, а от восторга.
– Вот так, примерно. Еще показать?
И мы повторяем это и второй, и третий раз – да так, что стул пару раз крутанулся в воздухе. Поменялись ролями – понятно, что ломать клетку было сподручнее из роли Секача – и Таня, уже сама от себя, говорит:
– Я бы хотела, чтобы они все вместе, синхронно и слаженно сломали все клетки! И эту – еще разочек, только медленней. И все вместе.
Что звери и сделали. Секач, Волчица, Слон, Жираф и Коала. Уже без грохота и больших усилий, зато вместе, синхронно и красиво. И мы догадываемся, что речь идет о воссоединении изолированных частей, о превращении "зверинца" в какую‑то более естественную среду, где у каждого есть свои права и границы.
Когда группа делилась с Татьяной чувствами, возникавшими по ходу ее работы, было сказано много важных вещей, в самой работе остававшихся "в подтексте". Например, об опыте саморазрушения – скверной едой или идиотскими же диетами, трудоголическими подвигами или жизнью с ежедневно унижающим партнером. Например, о своих внутренних Жертве и Агрессоре – у кого же их нет? – и о том, откуда они взялись именно такие; что называется, кто научил. О контакте со своей детской или подростковой – особенно подростковой – частью; о нежелании быть женщиной именно в этот период. О том, что некоторых из нас материнство – одобряемая, "санкционированная" обществом роль – примиряет с нелюбимыми, неприемлемыми аспектами женской жизни, словно дает разрешение быть женщиной... Но "почему‑то" как раз в этой роли мы порой становимся агрессивны, поедом едим себя и других. О непростых отношениях с менструальным циклом, чувстве брезгливости и страха перед нормальным функционированием своего тела – и вновь о том, откуда такое немилосердное отношение к своей женской природе, где и от кого мы набрались представлений о "грязной" телесной сущности. О депрессии, когда хочется повернуться спиной ко всему миру. О спасительной любознательности. Об отношении к внутренней мужской части – если бывает "внутренний ребенок", то как же без "внутреннего мужчины"? В общем, о важных и разных вещах.
Как и любая другая, эта работа могла повернуть совсем в другом направлении: не появись яркий образ дикого Поросенка, я все равно спросила бы, давно ли Хрюшка сидит в клетке и как она туда попала; "детская" тематика от нас никуда бы не делась. А может быть, мы вышли бы на прямой разговор пленницы и самой Татьяны – наверняка им нашлось бы, что сказать друг другу. Когда мы разыгрываем наши истории, "ключ" не столько в теориях и интерпретациях, сколько в реакциях, спонтанно возникающих чувствах и ассоциациях героини: холодно... теплее... горячо, вот оно! Могло быть пять других историй, но родилась все‑таки эта. Между прочим, неповторимость процесса – часть его ценности: мы же все понимаем, что в другой группе или в другой день Татьяна рассказала бы другую сказку – и в ней тоже была бы своя правда. Но в этот раз все получилось на одном дыхании – с одышливым трудным вдохом и резким взрывным выдохом. Вся работа заняла меньше часа, нас в тот день ждали еще четыре.
Может, мне бы и хотелось сказать, что "с тех пор они жили счастливо", а Таня питается одними полезными продуктами и больше не нуждается в "вечернем жоре", но... не скажу. Во‑первых, я этого просто не знаю, поскольку работа из недавних, а жизнь продолжается. А во‑вторых... Сама Татьяна в конце дня сказала:
– Для меня это была история не про еду, а про право на жизнь. Вот даже так.
Но разве бывают истории просто про еду? Конечно, нет. Во всяком случае, в нашей работе. Желание увидеть больше – вот что приводит в группу самых разных женщин, это наш "общий знаменатель". Те, кто настроен решать проблемы в том виде, в каком они обнаружились, ищут других способов. Есть таблетки для снижения аппетита, есть аналогичные "таблетки" для всего на свете – они гораздо популярнее, их много, о них легче рассказывать знакомым. Обсуждать новую диету или любое другое принятое средство можно без особых усилий и почти с кем угодно. Обсуждать свою работу в группе, несмотря на то, что при ней присутствовали и в ней участвовали другие люди, – почти невозможно. Или незачем. Не все пути ведут в темный лес. Туда обычно отправляются либо те, кто искушен в таких путешествиях и знаком с их возможностями, либо те, кому именно сейчас туда почему‑то очень нужно попасть. До зарезу...
ИСТОРИЯ ВАРИНОГО ВЕЕРА
Ни слова о любви!
Но я о ней – ни слова...
Белла Ахмадуллина
Варя – очень красивая молодая женщина. Второй брак, второе высшее образование, неброская грация в каждом движении, светящийся в глазах ум и то, что англичане без обиняков называют "породой". В группах таких женщин выбирают на роли благородных героинь, волшебниц и загадочных соперниц. Чувствуется некоторый отзвук строгого воспитания на кавказский манер, склонность промолчать, отвести глаза, сдержаться – возможно, себе во вред. Собственно, и тема ее работы – невозможность выражать чувства.
Вредная приставала‑ведущая, то есть ваша покорная слуга: Что, любые?
Варя (глядя в сторону): Ну, лирические.
Ведущая: Это какие?
Варя: Ну, любви (краснеет). Я встречаюсь с одним человеком, у него семья, у меня семья, я ничего не хочу разрушать, но почему я сказать‑то ему не могу? Сразу ком в горле, как будто душит.
Ведущая: Что бы могло быть для тебя результатом твоей работы?
Варя: Понять, что душит. С любовью я, может, и сама разберусь. Есть две меня – одна на публике, где я остроумна, общительна, душа компании. Он, между прочим, тоже. И есть я придушенная, слова сказать не могу...
Ведущая: Давай посмотрим, как это. Где будешь ты – Блестящая, Душа компании?
Варя: Вот здесь. Я свободна, защищена, как будто у меня есть... не знаю, ширма? Маска?.. Большой веер!