Шумахер встаёт, поднимает два вещмешка, подходит к Че Геваре и садится рядом с ним. Ахилл таким же образом подсаживается к Ною. Теперь герои образуют две маленькие группы по краям сцены.
Алексей Куралех
ПЕРЕМИРИЕ
(притча в двух частях)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Ной
Ахилл
Че Гевара
Шумахер
Мария
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
День первый
Где-то за сценой слышится нарастающий гул митинга, призывы ораторов, рёв толпы, подхватывающей знакомые лозунги. Раздаются выстрелы, крики. Стреляют одиночными, затем - очередями. Автоматная пальба сменяется звуками общевойскового боя. Разрывы снарядов ложатся всё ближе. После последнего, оглушительного взрыва наступает тишина. Открывается занавес.
На сцене слева направо лежат Че Гевара, Ахилл, Шумахер и Ной. Они одеты в одинаковый потрёпанный военный камуфляж без знаков отличия. Рядом валяются их вещмешки. Вначале кажется, что все мертвы, но вот, одна за другой, фигуры начинают двигаться. Кто-то переворачивается со спины на живот, кто-то присаживается на корточки. Сейчас они похожи на солдат, отдыхающих на привале где-то в тылу. На заднем плане виднеется полуразрушенная деревянная стена без окон с дверью посередине. Слышатся звуки мирной жизни: шум ветра, пение птиц, стрёкот кузнечиков, кваканье лягушек. Некоторое время все наслаждаются тишиной и покоем.
Че Гевара. Первым они убили Макса. Он зашёл в нашу палатку на майдане в начале января, засмеялся и сказал: «Здоровэньки булы. Я - Макс, титушок из Донецка». А потом, будто фокусник, начал доставать из рюкзака тёплые носки. Пар десять, не меньше. Он улыбался застенчиво, словно мальчишка, который боится, что его не примут в игру. Тогда, в январе, всё было ещё неясно. На Грушевского стоял «беркут», а в Мариинском парке - «антимайдан»: толстые рыночные тётки и пьяная шахтарня, которую рыги поездами свозили в Киев. У шахтёров были одинаковые рыбьи глаза с чёрным ободком по краям, глаза, в которые навсегда въелась угольная пыль. Потом, после победы, в феврале мы выдёргивали их из толпы по одному, ставили на колени и отпускали. Они смотрели на нас, словно рыбы, вытащенные из воды, – бессмысленно и равнодушно.
Я снова увидел Макса в Донецке, в марте, на площади Ленина. Он мелькнул в толпе с сине-жёлтым флагом на плечах. Я махнул рукой – Макс в ответ поднял над головой сжатый кулак. В нас уже летели яйца, камни, куски арматуры. Напротив, за жидкой шеренгой ментов стояли они – та самая отмороженная толпа из Мариинского парка, разбавленная ростовской гопотой. Мы были почти без оружия, с женщинами, детьми. Мы думали, что они не посмеют – в центре города, днём… Один из камней задел голову парню рядом: брызнула кровь. Женщины с криком стали разбегаться. Мы пытались сопротивляться, но их было больше. Тупо больше. Менты морозились и делали вид, что не при делах.
Нас окружили и стали гнать к автобусам. Сперва они кричали: «На колени! На колени!». Потом, когда многие опустились, - «Молодцы! Молодцы!». А Макс стоял. Стоял и улыбался. Как тогда, в палатке, на майдане. Из толпы выскочил парень в чёрной вязаной шапочке, надвинутой на глаза, и резко ударил Макса в живот. Макс побледнел и пошатнулся. Никто поначалу не понял, что в руках у гопника был нож. Несколько секунд Макс продолжал стоять - ровно, будто ничего не случилось. А потом упал – сразу, ничком…
Он родился в городе, где можно быть только бандитом или рабочим быдлом. А он не хотел становиться ни тем, ни другим. Его убили за то, что он был свободным - в толпе, которой эта свобода на фиг не нужна… Макс был первым. Потом их было много. Так много, что я уже не помню позывные и имена.
Шумахер встаёт, поднимает два вещмешка, подходит к Че Геваре и садится рядом с ним. Ахилл таким же образом подсаживается к Ною. Теперь герои образуют две маленькие группы по краям сцены.
Ной. Реально на весь блокпост у нас было три калаша, два карабина и несколько древних берданок. Наверное, с такими когда-то дед Мазай ходил на зайцев. Если бы укры послали сюда всего одну «бэху» мы смогли, наверное, только поднять тревогу и героически умереть. Но укры не шли: то ли у них не было исправной «бэхи», то ли соляры, то ли желания воевать. Когда темнело, они лениво выпускали в нашу сторону десяток мин, которые ложились с перелётом в кукурузном поле между блокпостом и шахтным посёлком. Дождавшись дежурного обстрела, мы пили чай, выставляли часовых и шли спать в блиндаж.
Днём мы проверяли редкие машины. Шахтный посёлок был от нас метрах в трёхстах, поэтому возле блокпоста всё время крутились местные – тащили воду и домашний харч, беседовали за жизнь. Женщина с мальчиком всегда приходила после обеда, часам к пяти - приносила картошку в большом эмалированном ведре. Пацан – серьёзный пятилетний мужичок – тоже нёс свою долю в крохотном пластмассовом ведёрке. Картошка в июне ещё мелкая и копать её резона не было, но женщина каждый день упорно набирала ведро и шла к нам. Мы запекали клубни на костре вместе с кожурой. На вкус они были сладкими и, словно чипсы, хрустели во рту.
В тот день Колобок, исполнявший у нас обязанности повара, как обычно с серьёзным видом принял у мальчишки пластмассовое ведёрко и пересыпал картошку в кастрюлю. Мальчик попросил потрогать автомат, но Колобок не разрешил. Пацан попытался улыбнуться, но губы его предательски дрогнули, а на глазах выступили слёзы. Женщина поспешно взяла мальчишку за руку и повела домой. В тот день у укров что-то пошло не по графику. Раздался короткий свист и сразу грохнуло – будто на въезде в посёлок опрокинулся грузовик с железом. Потом опять стало тихо.
Женщина лежала прямо на дороге возле воронки от укроповской мины. Одной ноги у неё не было, вторая вывернулась к телу под каким-то немыслимым углом, словно у тряпичной куклы. Самое страшное, что она была ещё жива и пыталась привстать, чтобы увидеть сына. Колобок начал сворачивать жгут из ремня, хотя в этом не было смысла. Мальчик лежал чуть дальше, возле срезанных стеблей кукурузы. Когда я наклонился, он сказал: «Я еще чуть-чуть полежу, а потом мы пойдем домой». Он казался совсем спокойным. Я взял его руку в свою. Несколько раз мальчик переставал дышать и начинал снова. Потом…