Печаль и жалость к самому себе
Адриан: Во мне чередуется чувство грусти и отчасти чувство, что нужно смириться.
Б. X : Вчера твоя грусть имела характер жалости к самому себе.
Адриан: Это верно.
Б. X .: Это вредная грусть, она ничего не дает.
Адриан: Иногда я себе ее позволяю.
Б. X : Нет, нет. Это неуважение к ребенку и матери. (Примечание: речь шла об аборте, который в это время собиралась сделать его жена.) Ни в коем случае не позволяй себе этого! Такого рода печаль приносит новую вину и часто длится всю жизнь, поскольку она не меняется. Жалость к себе нарциссична.
Первичная печаль другая. Мне вспоминается завершение одного семинара в США, там две маленькие сестрички подняли страшный рев. Когда мать призвала их: «Да прекратите же наконец», одна из девочек сказала: «Нет, еще несколько минут». Она познакомилась с нами и расстроилась, что мы уходим, это была боль прощания. Она требует определенного времени, а потом проходит, в ней есть что-то стихийное.
Адриан: Я тоже хорошо умею это различать, но все-таки иногда это случается.
Б. X .: Не случается вообще ничего, это делаешь ты!
Когда траур не прекращается
Участник задает вопрос по поводу женщины, которая живет с ним по соседству. Десять лет назад она потеряла в автокатастрофе своего двадцатилетнего сына и до сих пор горюет.
Б. X : Она злится на сына. Когда кто-то зол на умершего, горе не прекращается. Поэтому ей нужно сказать: «Я уважаю твою жизнь и твою смерть». (Молчание.) Я говорю это тебе, но ты не можешь сказать так ей.
В 31 год Рильке написал в одном из писем: «Не отыскивайте сейчас ответов. Потому что эти ответы не могут стать вашей
265
жизнью». Это важный терапевтический принцип. Не дают ответа тому, кто еще не может им жить.
Адельгейд: Но как же тогда помочь человеку прийти к тому, чтобы он смог этим жить?
Б. X .: А зачем это нужно?
Адельгейд: Это может быть моей задачей как терапевта.
Б. X : Нет, нет. Терапевт — это тот, кто еле плетется в хвосте.
Желание помочь в горе
(Из дискуссии о согласии с судьбой.) Адельгейд: У меня еще один вопрос: ты скажешь, что это относится и к тем случаям, когда в семье ребенок-инвалид? Здесь тоже речь о том, чтобы родители это признали?
Б. X : Нет, тут нужно кое-что другое. Ведь все начинается с зачатия. Это акт, имеющий самые большие последствия, он сопряжен с самым большим риском и обладает самым высоким величием. Нужно отдать ему должное во всем его величии. Это первое. Тогда родители принимают те последствия, которые он имеет. В этом их достоинство. Они принимают ребенка таким, каким он появляется. Это правильная, смиренная позиция, в которой выражается величие. Тогда течет нечто такое, что иначе вообще течь не может.
Адельгейд: Это было бы, да...
Б. X : Ты удивишься, но у большинства все так и происходит. Это смущает только посторонних. Большинство родителей принимают это, они готовы это нести, а твоя позиция им мешает. Ты возражаешь, тебе не хватает сопереживания. Поэтому ты не можешь отдать им должное. Это было бы первым шагом. А признание подразумевает невмешательство. На мой взгляд, в таком контексте это было бы уместнее всего.
Пример:
Несколько лет назад мне позвонила женщина из группы «Мать и ребенок», которую, в том числе, посещала мама с пятилетним сыном, у которого был рак. Она пошла туда, чтобы оказать матери поддержку, и поняла, что это невозможно. Тогда она позвонила мне с вопросом, что ей делать. Я попросил ее описать, как выглядела ситуация, когда она туда пришла, что, например, делал ребенок. «Ах, — ответила она, — ребенок весело играл». Тогда я сказал: «Вот именно, пусть ребенок играет,
266
сколько хочет, оставь ребенку его родителей и не встревай. Чего ты тут, собственно, хочешь?» Она так и поступила. Тогда родители могут делать то, что правильно. Терапевт тут только мешает.
Еще один пример:
Недавно мне позвонила коллега, у которой покончил с собой один клиент. Она считала, что теперь обязана помочь его близким в горе, и спрашивала меня, нужно ли ей идти на похороны. Я ответил: «Нет, совсем не нужно. Ты свою работу выполнила, все остальное — это их дело. Тебе нельзя тут вмешиваться». К чему все это? Не могу же я, как терапевт, чувствовать себя обязанным защищать людей от жизни или от того, что к ней относится. Это то самое «хотеть как лучше», которое губит мир и прежде всего отношения.
Адельгейд: Я дам этому на себя подействовать.
Б. X .: Что это значит?
Адельгейд: Мне еще нужно время.
Б. X .: Это значит, что ты остаешься при своем мнении, и для меня это совершенно нормально. Я с этим согласен. От того, что я сказал, твоя реакция ничего не отнимет и ничего к этому не прибавит. Мой поступок так или иначе верен — вот терапевтическая позиция.
Собственная и перенятая печаль
Йене: У меня еще один вопрос по поводу печали: что является моей подлинной печалью, а что — печалью моего отца?
Б. X .: Что значит «подлинной»? Подлинная — это если есть непосредственный повод. Если его нет, то, как правило, она является перенятой, то есть ты испытываешь ее вместо кого-то другого. А мотивацией всегда является любовь. Если это так, ты можешь сказать отцу: «Я беру это на себя, дорогой папа» или: «Дорогой папа, я чувствую эту печаль за тебя».
Йене: Чтобы из нее выйти?
Б. X .: Ох, да просто, даже если и не выйдешь, просто сделай это как-нибудь. (Смех в группе; обращаясь к группе.) Решение могло бы заключаться в том, чтобы он сказал: «Я делаю это для тебя, отец. Если тебе это поможет, я с радостью буду ее нести».
267