Глава XXIV, в которой автор описывает, что есть Москва.
Москва есть обширный город, расположенный на берегах Москвы-реки, от которой происходит название всей провинции. В окружности Москва, насколько я мог ее обойти вместе с польским посланником (Residente), – от восьми до девяти лиг. Она несоразмерна (desproporcionada), ибо ни одна из ее улиц не выровнена (con proporción). Все здания в ней деревянные, кроме нескольких старинных дворцов из кирпича. Дома там передвижные – лишь какому-нибудь жильцу разонравится квартал, он берет свой дом и переезжает в другой, причем с легкостью, ибо под домами у них колеса[48]. А поскольку дома деревянные, а пожитков у них мало, проделывают они это без труда, и я каждый день такое наблюдал.
Главная стена [Москвы] – земляной вал, хотя внутри города есть три будто бы городка (villas), обнесенных кирпичной стеной, а в главном из них – царский дворец. Церкви числом обильны, ибо в предместьях и самом городе их насчитывается более шестисот. Но изумляться этому не следует – кроме трех-четырех главных храмов, сделанных из кирпича и камня, остальные подобны небольшим деревянным часовням. Главнейший из них – храм Иоанна Крестителя[49] неподалеку от царского дворца. Когда я там оказался, с его колокольни уже упал главный колокол[50], один из самых крупных, какие я в жизни видел; а упав, он чуть было не обрушил всю башню. Не дерзну говорить о величине этого колокола, ибо она покажется невероятной: упав наземь, он казался будто бы маленьким островом. По случаю падения колокола стали предвещать дурное, ибо московиты весьма суеверны, почему я и остановлюсь, пусть и кратко, на их суевериях и обрядах.
Они держатся древнего греческого вероисповедания, хотя языка греческого и обрядов не понимают, и даже таинство Евхаристии совершают на своем родном русинском (Ruteno) языке. Ни школ (Estudios), ни училищ (Colegios) во всей Москве я не видел, потому они и неучи (idiotas). Белое духовенство (Sacerdotes seculares) у них одето в лиловые цвета, кое-кто – в фиолетовый или пурпурный, а на голове у них – весьма высокая шапка (birrete). Монахи же облачены в черное. Белому духовенству дозволяется брак, но непременно с девицей, а по смерти жены второй брак не допускается. Единственный монашеский орден (Religión), какой я там видел, – св. Василия[51]. Там с особым тщанием соблюдают все обряды и церемонии, а наиболее всего – пост; так они постятся, что за весь постный день ни куска горячей пищи не пробуют.
Ни единый святой латинской церкви у них неизвестен. У них есть свой патриарх, которого избирают в условленном месте, куда съезжаются архиепископы, епископы и некоторые важные прелаты (Prelados graves) некоторых монастырей. Но они никого не могут избрать без царского соизволения, а избирают всегда монаха. В мою бытность [в Москве] патриархом «всея России»[52] (Patriarca de la Rusia), как они его называют, был царский кузен (primo)[53]. Общение с латинскими патерами слывет у них грехом, ибо нас они считают тем же, чем сами являются, то есть схизматиками.
Эти монахи никогда не едят мяса; я видал, как они идут по улице, держась с большим смирением и опустив очи долу. На голове у них черная шапочка (gorra), какую в Испании носят адвокаты; монашеские облачения – как у наших монахов-василиан. В мирские дела они не вмешиваются, не входят ни в советы (Consejos), ни в суды (Tribunales). Среди них вступать с кем-либо в тяжбу считается постыдным; кормятся они жалованьем (rentas), которое назначает государь (Príncipe), а большего приобретать не желают. Потому и не выступают они в суде, разве что на стороне какого-нибудь бедняка. Хотя меня много раз пускали в их церкви, служить мессу не разрешали. Когда белый священник готовится служить обедню, семь дней до этого не подступает к жене. Вообще же много любопытного я видел в этом городе, и если все перечислять, потребуется отдельная книга; однако же расскажу о некоторых общественных церемониях, которые я видел своими глазами.
Первая из них – пышное и величественное водосвятие (bendición) на Москве-реке, которое я опишу так, как видел его сам. Происходит оно следующим образом. В день Богоявления (Epifanía) в середине Москвы-реки пиками (picos) разбивают лед в две вары[54] (varas) толщиной, и продолжают бить, пока не доберутся до воды. Потом ставят вокруг этого места что-то вроде ограждения, богато украшенного, а прямо на лед – множество пушек, которых я насчитал не менее двадцати четырех. Потом приходит все царское ополчение и гвардия (milicia, y guarda), числом более двенадцати тысяч солдат; а все это происходит на реке, покрытой льдом. Умолчу о вавилонском столпотворении народа, который собирается со столь большого города; его пришло столько, что я невольно поразился.
Впереди ставят хрустальный (сristal) трон, на котором царский герб – двуглавый (dividida en dos cabezas) орел, а по правую руку ставят сидение (silla) без спинки. И вот что я заметил: все знатные московиты, пришедшие на это действо, вставали на колени перед троном, где обычно сидел царь, так его почитая, что били челом оземь, и это еще до того, как царь на него сядет. Сообщаю это, чтобы ясным стало почтение, которое они испытывают к своему государю: даже когда его не было на месте, они кланялись его престолу.
Свой дворец царь покидает, выступая от уже названной мной церкви Иоанна Крестителя. Впереди идет огромная толпа пеших солдат с оружием, за нею часть конницы из его гвардии, затем егеря (cazadores), затем солдаты из его личной охраны (guarda de su cuerpo), и при этом соблюдая порядок. За ними идут все приходские священники (Parroquias) с крестами, а с ними – старшее священство (Clerecía); затем следует золотой канделябр из храма, который несет множество священников; затем – огромное евангелие в золотом переплете, украшенное множеством самоцветов, а несут его раскрытым на аналое (atril); затем посередине идут митрополиты в митрах, похожих на тиары, а по обе руки от них – монахи-василиане; а за ними – сам великий патриарх всея России. Митра у него тоже по образцу тиары, платье очень торжественное, как у древних первосвященников Аарона и Мелхиседека, а по краям облачения – множество серебряных колокольчиков (сampanillas). Он обеими руками несет большой золотой крест, прижав его к подбородку; под руки его ведут два архиепископа, и выступает он важно и торжественно.
За ним с не меньшей торжественностью идет царь Московии, облаченный в длиннополую мантию, инкрустированную драгоценнейшими камнями и опушенную изысканными соболями (сebelinos). Нижнее платье (ropón de abajo) у него столь же ценное, на руках у него дорогие перстни, а еще он носит наплечник (escapulario), о котором я уже говорил, на котором в части груди есть прекраснейшее изваяние (escultura) образа Христа, Спасителя нашего, наподобие мозаики (a lo mosaico), а со спины – образ Пресвятой Девы. На голове, как я уже упоминал, у него корона; там, где она соприкасается с висками, она опушена соболем. В руке у него жезл, а ведут его под руки, словно великого патриарха.
В таком порядке они спускаются к реке; царь садится на упомянутый мною престол, а патриарх – на сидение без спинки по правую руку. Митрополиты читают определенные молитвы, затем – послание апостола Павла, затем – Евангелие. Затем царь встает, кто-то из стоящих с ним рядом снимает с него корону и держит ее в руках, пока не закончат читать Евангелие; когда же закончат, снова ее надевает. Затем встает великий патриарх и спускается совершать водосвятие на реке. Освятив же, поднимается с серебряным котелком (calderilla) и кропилом (hisopo) и, сняв с царя корону, трижды кропит его и всех там присутствующих. Совершив это действо, все они в таком же порядке, в каком пришли, возвращаются во дворец, пока там [в реке] многие принимают крещение полным погружением (per summersionem). Не знаю, как они от этого не умирают, ведь морозы там суровые. Такова церемония, устраиваемая ими в день Богоявления с водосвятием на Москве-реке, как я увидел ее своими глазами.
Другую церемонию они устраивают на Неделю ваий, празднуя вход Спасителя нашего Христа в Иерусалим. Великий патриарх едет на ослике, а царь Московии ведет его справа, и везут там рукотворные (hechos con artificio) деревья, а на деревьях множество детей на русинском языке поет, славя вход Господень в Иерусалим: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, благословен Грядый во Имя Господне» (Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth, benedictus, qui venit in nomine Domini). Закрыв врата храма Иоанна Крестителя, они трижды обходят вокруг него, а потом открывают одну из дверей и туда въезжает великий патриарх тем порядком, какой я описал.
Еще одну своеобычную церемонию видел я на похоронах знатных московитов. Умер кто-то из их знатного сословия, и среди прочего, когда на похоронах готовились уже поместить его в могилу, один монах достал письмо[55] и положил его на грудь покойному. И я спросил у другого монаха, стоявшего рядом со мной и преизрядно знавшего итальянский язык, что сказано в этом письме. Тот мне ответил, что предназначено оно отцу нашему св. Петру, сочинил его духовник усопшего, а значатся там такие слова: «Святой и отче мой, сей имярек (nombre de Fulano) уже исповедовал мне грехи свои, и я данною мне властью отпустил их. Прошу и молю вас заступиться за него перед Царем Небесным (Divina Majestad), и да простятся они ему там».
Еще многое я мог бы рассказать об их церемониях; чтобы их описать, потребовалась бы отдельная книга, однако же умолчу о них, чтобы не наскучить. Я утешил моих католиков, а когда лед на Москве-реке растаял, я, оставив им священника из поляков именем отец Казимир (Padre Casimiro), погрузился на корабль, чтобы продолжить свое путешествие. А поскольку путь оказался странным и причудливым (peregrino), и, думаю, ни один испанец им не ходил, я решил расписать его подробнее, чем остальные.