АЛЕКСАНДР: Какой вопрос! (Выходит в переднюю, ищет какие-то бумаги в бауле.)
ПЕТР ИВАНОВИЧ (закуривает сигару листком бумаги. Берет письмо, которое писал Александр, пробегает глазами, читает). «Дядюшка у меня, кажется, добрый человек, очень умен, только весьма прозаический, вечно в делах, в расчетах... Сердцу его чужды все порывы любви, дружбы, все стремления к прекрасному. Я иногда вижу в нем как бы пушкинского демона. Не верит он любви и прочему, говорит, что счастья нет, что его никто не обещал, а что есть просто жизнь, разделяющаяся поровну на добро и зло, на удовольствие, удачу, здоровье, покой, потом на неудовольствие, неудачу, беспокойство, болезни и прочее. Сильных впечатлений не знает и, кажется, не любит изящного. Я думаю, он не читал даже Пушкина...»
АЛЕКСАНДР (возвращается, вносит рукописи. В ужасе). Что вы читаете, дядюшка?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да вот тут лежало письмо к какому-то Поспелову — другу твоему, вероятно... Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
АЛЕКСАНДР: И вы прочитали его?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да, почти. А что?
АЛЕКСАНДР: Что же вы теперь думаете обо мне?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко.
АЛЕКСАНДР: Боже мой! (Закрыл лицо руками.)
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Да что ты, что с тобой?
АЛЕКСАНДР: И вы говорите это покойно, вы не сердитесь, не ненавидите меня?!
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Нет. Из чего мне бесноваться?..
АЛЕКСАНДР: Не сердитесь? Докажите, дядюшка.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Чем прикажешь?
АЛЕКСАНДР: Обнимите меня.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Извини, не могу.
АЛЕКСАНДР: Почему же?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Потому, что в этом поступке разума, то есть мысла, нет. Вот если бы ты был женщина, так другое дело, там это делается без смысла, по другому побуждению.
АЛЕКСАНДР: И вы не назовете меня чудовищем?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище?
АЛЕКСАНДР: Но читать про себя такие горькие истины...
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Ты воображаешь, что написал истину?
АЛЕКСАНДР: Конечно, я ошибся, я переправлю.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Хочешь, я тебе продиктую истину?
АЛЕКСАНДР: Конечно.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Садись и пиши.
Александр сел за стол, взял перо, бумагу.
«Любезный друг!». Написал? «Дядя мой не глуп, не зол, мне желает добра...»
АЛЕКСАНДР (вскакивая). Дядюшка, я умею ценить...
ПЕТР ИВАНОВИЧ (диктуя). ...«хотя и не вешается мне на шею. Он говорит, что меня не любит, и весьма основательно — в две недели нельзя полюбить. И я еще не люблю его, хотя уверяю в противном...»
АЛЕКСАНДР: Это не так, дядюшка!
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Не ври, не ври! «Но мы начинаем привыкать друг к другу». Написал?
АЛЕКСАНДР: Написал...
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Ну, что у тебя тут еще? «Прозаический дух... демон». Пиши: «Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все. Он думает и чувствует по-земному, полагая, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе. Он не всегда думает о службе да о заводе и знает наизусть не одного Пушкина».
АЛЕКСАНДР: Вы, дядюшка?
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Пиши... «Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний. Любит искусство, часто бывает в театре. Но не суетится, не мечется, не охает, не ахает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому свои впечатления, потому что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Пиши ко мне пореже и не теряй попусту времени». Друг твой такой-то. Ну, месяц и число.
АЛЕКСАНДР: Как можно послать такое письмо: пиши пореже.
ПЁТР ИВАНОВИЧ: Я только говорю свое мнение, ты сам просил, а принуждать не стану, — не нянька.