Скоропостижное осознание своей избранности при отсутствии "шлифовки", "доводки", "полировки" и прочего подобного
Будь гением в семь пядей лоб имея,
Но ни к кому не рвись в учителя.
Всегда найдётся тот, кто поумнее,
И кто погениальнее тебя.
Над кем бы ни смеялся ты во славе,
Успехом избалован и судьбой,
Всегда найдётся тот, кто будет вправе
Спокойно усмехнуться над тобой.
И коль для всех ты установишь меру
Всему вокруг по личному уму,
Не сетуй на щелчок закономерный
По задранному носу твоему.
(Александр Файнберг)
В 17 веке "виршеписцы не ставили перед собой осознанной задачи "рассказать о времени и о себе". В их самосознании отсутствовало гордое представление о собственном избранничестве, особой миссии, бессмертии их дела в веках (нерукотворном памятнике, воздвигаемом стихами) — обо всём том, что станет атрибутами русской поэзии намного позже. Свои произведения они называли виршами, или согласными, т. е. рифмованными, стишками, понимая, что стихотворство требует известного умения, что это дело небесполезное и отмеченное подчас знаком учёности, но, пожалуй, не более того. Стих, безусловно, доставлял им большое удовольствие, но не сжигал кровь и не уносил дух в заоблачные выси. В нём могли быть зачатки лиризма, изобразительности, гражданственности и пр., но пока именно зачатки, без претензий на что-то большее"[161]. Нынче времена иные. Редко кто из стихотворцев назовёт свои творения столь уничижительно – "стишки".
А вот свидетельство из середины 19-го века. Михаил Ларионович Михайлов отмечает уже существенные сдвиги в самосознании начинающих стихотворцев: "Начинающие смотрят обыкновенно на свои первые стихотворения, как на нечто очень важное, возлагают на них все свои надежды, видят в них чуть не мировое значение и, конечно, почли бы жесточайшей обидой – явиться со своими заветными думами, грёзами и песнями в отделе разных известий, внутренних и иностранных обозрений и тому подобного скоро гибнущего журнального балласта. Они обыкновенно, несмотря на великие надежды свои, не обольщают себя ожиданием, что и с таким балластом можно выплыть на поверхность. И действительно! Как поразобрать хорошенько – обидно. Ну, неужто мои поэтические излияния, слёзы и песнопения не стоят того, чтобы мне уделить всего-то одну жалкую страничку в книжке журнала, когда в нём находят чуть не сотню страниц красноречивые известия о блистательных дебютах какого-нибудь итальянского певца Мордини в Милане или о том, что где-нибудь в окрестностях Болоньи найден глиняный горшок, по-видимому очень древний и с древней, по-видимому, надписью, которая так стёрлась, что и разобрать ничего нельзя, да и самый древний горшок похож больше на новый, или, наконец, о том, что в германском городе Швейнфурте колбасники или сапожники устроили великолепное празднество в средневековом вкусе, ходили по улицам со знамёнами в виде амуров с крылышками, зажигали плошки и факелы, произносили речи с демосфеновским пафосом и распевали разные гимны и песни"[162].
С той поры мало что поменялось. И ныне для любительского подхода свойственно безоговорочно трепетное отношение к своим "самородкам". Самородками я называю всё то, что вываливается из утробы творца в порыве вдохновения. В подавляющем большинстве случаев такие самородки являются сырьём для дальнейшей работы. Получение сырья – только первый шаг в творчестве. Но у "любителей" литературного творчества есть непробиваемая убеждённость в невообразимой святости сырья. Потому: как вывалилось – так и застыло. Извольте благоговеть! Они очень редко берутся доводить до ума свои наброски и черновики, которые кажутся им вполне законченными произведениями. Редко кому кажется, что не мешало бы подучиться. "Мысль о том, что надо себя как-то подготовить для работы в поэзии, многим не приходит в голову совершенно"[163].
Но почему же известные и даже знаменитые стихотворцы не брезговали переделками и исправлениями!? "Достаточно обратиться к ряду примеров, говорящих о том, какое количественное место занимают варианты в работе писателя. У Пушкина в "Борисе Годунове" на 1500 с лишним строк приходится более 700 вариантов. В "Графе Нулине" на 370 строк вариантов — 356. В "Евгении Онегине" на 5000 с лишним строк вариантов более 6000, в "Путешествии" Онегина их ещё больше (более тысячи на 250 строк текста)".[164] "У Маяковского в поэме "Владимир Ильич Ленин" 750 строк (мы считаем рифмованные строки, поскольку сравниваем со строками других поэтов) и более 400 вариантов. По данным В. Орлова, у М. Цветаевой некоторые строки даны в 10, 20, 40 вариантах, а в одном случае даже в 80".[165]
Но не таковы наши нарождающиеся столпы! У них-то сразу всё выходит исключительно идеально! И все-то эти нескладухи и раскоряки оказываются непременно им ниспосланными свыше. Откуда это – свыше? Неужели непонятно?! Это ж всё из высших сфер! Из божественных становищ! Ведь у них всё поэтому получается о-го-го как здорово! Начинающие сочинители стихов почему-то часто бывают уверены, что плохо писать они просто неспособны, что все их творения именно непременно вот такие – огогойские!
"Поэт хочет, чтобы ему сказали, что он гениален. Остальное его томит". [166] Ему хочется вслед за Новалисом заявить: "Чувство поэзии в близком родстве с чувством пророческим и с религиозным чувством провиденья вообще. Поэт упорядочивает, связывает, выбирает, измышляет, и для него самого непостижимо, почему именно так, а не иначе"[167].
Следующее стихотворение опубликовано в самодельном сборнике. Т.е. это не интернетская публикация, где порой набирают стихи на компьютере, будучи в онлайне. Там опечатки и прочие ошибки – не редкость. Для сборника стихи собирают, вычитывают и выискивают всякие ляпы и ляпсусы. И только благоговейное отношение к "данному свыше" может вынудить автора и редактора сохранить их все (в смысле ляпы и ляпсусы) в неприкосновенности.