Концерт на вокзале
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но видит Бог, есть музыка над нами, -
Дрожит вокзал от пенья аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожён.
На звучный пир, в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон.
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный хор в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках,
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах.
И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит.
1921
"Как известно, в основе поэтической картины, нарисованной в стихотворении, лежит вполне определённая житейская ситуация: симфонические концерты, дававшиеся по воскресеньям в зале вокзала в Павловске. Несколько лет спустя после написания стихотворения (в 1925 г.), в своей прозе, Мандельштам дал развёрнутое изображение этой сцены в качестве одного из иконографических образов рубежа века; повесть "Шум времени" открывалась главой "Музыка в Павловске""[78]
Подробно разбирая исторические обстоятельства Б. Гаспаров приходит к выводу, что стихотворение скорей всего было написано после 1921 года. Но дата эта не случайна. В феврале 1921 года отмечалось 84-летие со дня гибели А. Пушкина, а в августе того же года умер Александр Блок и был расстрелян за участие в Кронштадском восстании Николай Гумилёв. Кроме того, в первой строфе есть намёк (аллюзия) на стихотворение М. Лермонтова "Выхожу один я на дорогу" – "И ни одна звезда не говорит". А последняя строка стихотворения Мандельштама перекликается с последней строкой стихотворения Ф. Тютчева "Я лютеран люблю богослуженье" – "В последний раз вы молитесь теперь". Кроме того, Б. Гаспаров принимает во внимание, что железная дорога Петербург – Павловск была простроена самой первой в России, а "торжественное открытие первого участка дороги (от Петербурга до Царского Села) состоялось 30 октября 1837". Т.е. в год гибели А. Пушкина.
Всё это вместе взятое позволяет Б. Гаспарову заключить, что "ретроспективно, февральские Пушкинские торжества безошибочно опознавались как "тризна" по поэтическому "духу музыки", ныне окончательно покинувшему мир". Следовательно в этом стихотворении не только название, но и дата является обязательной частью стихотворения. В следующем стихотворении Павла Григорьевича Антокольского дата в конце стихотворения тоже является его неотъемлемой частью, поскольку указывает на время окончания второй мировой войны, помогая читателю уловить тот исторический контекст, в котором стихотворение было создано:
Всё как было
Ты сойдёшь с фонарём по скрипучим ступеням,
Двери настежь — и прямо в ненастную тишь.
Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем
Ты на этой земле напоследок гостишь!
Всё как было. И снова к загадочным звёздам
Жадно тычется глазом слепой звездочёт.
Это значит, что мир окончательно создан,
И пространство недвижно, и время течёт.
Всё как было! Да только тебя уже нету.
Ты не юн, не красив, не художник, не бог,
Ненароком забрёл на чужую планету,
Оскорбил её кашлем и скрипом сапог.
Припади к ней губами, согрей, рассмотри хоть
Этих мелких корней и травинок черты.
Если даже она — твоя смертная прихоть,
Всё равно она мать, понимаешь ли ты?
Расскажи ей о горе своём человечьем.
Всех, кого схоронил ты, она сберегла.
Всё как было... С тобою делиться ей нечем.
Только глина, да пыль у неё, да зола.
28 октября 1945
Полагаю, приведённые примеры достаточно наглядны для того, чтобы авторы не пренебрегали выразительными возможностями названий.
Вера в филолога
Из общения с начинающими стихотворцами у меня сложилось впечатление, что среди людей, не имеющих филологического образования, бытует неистребимый миф о всемогуществе неких загадочных существ, название которых они произносят с восхитительным трепетом. Мнения редакторов, других авторов, читателей и писателей ничего не значат рядом с мнением этого сверхсущества. Это надо слышать: "Я свои стихи филологу показывал!" Приговор филолога – это приговор судьбы. Убедить их в том, что студенты-филологи[79] эти науки изучают (в смысле – "проходят") на своих филфаках в огромном количестве и, следовательно, изучают весьма поверхностно, бывает трудно. Но ещё важнее понять, что знание о литературе и знание литературы, а ещё больше – знание самого творческого процесса - это совсем не одно и то же. Поэтому человек, который по книгам изучал как другие писали, но сам не удосужился чего-то подобного написать, не знающий на собственном опыте что такое поэтическое творчество, мало в чём может помочь начинающему стихотворцу. А, надо отметить, филологи далеко не все оказываются заодно и писателями. Зато среди писателей доля людей, получивших филологическое образование совсем не велика. Кроме того, бывают ведь и начинающие писатели с законченным филологическим образованием. И они тоже поднимаются к профессионализму по тем же ступеням ученичества. Конечно, филологическое образование облегчает им этот путь. Но не намного. Ведь филологов не учат держать наготове записную книжку и чуть что – записывать в неё пришедшие на ум строки. Не учат приходить в творческое состояние, поддерживать его, вынашивать замыслы, совершенствовать технику стихосложения. Не учат их и прочему подобному. Так что ореол величия и безграничной мудрости с лучезарного образа филолога надо бы снять по причине его анекдотичной фантастичности.
Подражательность
Сбежались. Я тоже сбежался.
Кричали. Я тоже кричал…
(Саша Чёрный, "Культурная работа")
Первые свои стихи очень многие стихотворцы написали подражая кому-нибудь. Подражательность – весьма распространённое свойство среди людей. Особенно среди людей молодых. Не будь это свойство так распространено, разве процветали бы всевозможные модельеры, промышленники, предприниматели, торговцы? Не будь подражательности – не имели бы смысла все рекламные кампании, все советы и рекомендации. Без подражательности невозможно было бы хоть чему-то научиться. Так что надо отдать должное этому человеческому свойству – оно бывает во многих случаях очень полезно.
Нет ничего плохого в том, что, осваивая какую-то новую для нас область деятельности, мы подражаем своим учителям. Однако не надо забывать, что ученик, освоив основные навыки новой для него деятельности, должен же и покинуть когда-то родное гнездо, в котором он уже не помещается.
Некоторые начинающие стихотворцы даже не замечают подражательности своих творений – они настолько слитны с понравившимися им творениями своего кумира, что сочиняют свои первые стихи в его манере автоматически. Как тут, например:
Ах, Снегурочка, чудо лесное!
Грустно Лелю тебя отпускать!
Потеряв тебя ранней весною,
Подскажите, где вновь отыскать!
А весна – без конца и без края,
Без конца и без края любовь!
Если вдруг по весне улетает –
Это знак, что воротится вновь...
Не правда ли, чем-то похоже вот на это?:
О, весна без конца и без краю –
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
(Александр Блок, из цикла "Заклятие огнём и мраком")
Не всегда в подражательных стихах всё столь очевидно. Иногда вроде бы и прямых заимствований нет, а чем-то знакомым попахивает. Вот ещё пример:
Паспорт
Здесь пахнет нехорошо: горелым,
Мёрзлой листвой, окурком сопрелым,
Пепельницей и стеклянным осколком,
Пылью пустующей книжной полки,
Здесь пахнет невкусно: кислой капустой,
Обломками некогда стадного чувства,
Почти искусство: и эти строки
Заступят в сущность иных пророков…
Здесь сладко спится и не храпится,
Здесь равные в счастье тупые лица,
Здесь так прекрасно и безопасно,
Что от пожара всё станет ясно:
Всё осветится огнем — он выжжет
Строки чужих ненавистных книжек,
Очистит память, оплавит свечи,
Оправит, оставит и не излечит.
И мелкие буквы летят, как мошки,
В пространство меж настоящим и прошлым,
Кусают слабо, но целят в спину
И ни за что меня не покинут.
Без двух тридцатник. Слегка седею.
Всё хуже вижу. Всё чаще болею.
Всё реже смеюсь. Ухмыляюсь чаще.
Я был — твоим, а стал — настоящим.
И те, кто дорог, и те, кто близок,
Всё больше тянут не вверх, а книзу,
А для экзистенции пролонгация —
Хирургическая операция…
Без двух тридцатник. Кажется, мало,
Но жизнь утомила, растлила, достала,
Нет ни жены, ни детей, ни дома,
Зато — достаточно разных знакомых.
А мне — так мало от жизни надо…
Плитку горького шоколада,
Покрепче кофе, послаще лести,
Побольше различных приятных известий.
Мартини со льдом. Конфитюр в "розетке".
И — от мигрени четыре таблетки.
И всё. Запас невелик, но прочен.
Я верой в любовь до краев озабочен.
Охоч до жизни. Верю в идею.
Без двух тридцатник.
Не сожалею.
(Павел Арсеньев)
Эти монотонные хорошо аллитерированные перечисления с анжанбеманами, с повторами зачинов строф ("без двух тридцатник") и строк ("здесь пахнет", "здесь сладко", "здесь равные", "всё хуже", "всё реже"); эти внутренние и эхо-рифмы; эти разветвлённые сложносочинённые предложения указывают на то, что в этом стихотворении "погостил" Иосиф Бродский.
Но есть и такие авторы, кто прямо заявляет о сознательном подражании. Вот ряд примеров:
подражание Некрасову
Мир снегами выстлан
Ни следа, ни тропки.
Кем-то в холод выслан
Путник неторопкий.
Отыскать дорогу
Лошадёнка тщится.
Ставит, медля ногу,
Чтоб с пути не сбиться.
Ей тугие ремни
Трут бока до боли.
Далеко в деревне
Жеребёнок в стойле.
Без неё, понятно,
Там не обойдутся –
До утра обратно
Надо обернуться.
За плетёным тыном
Сладко пахнет домом,
А ещё в овине
Свежая солома.
Хорошо б с дороги
Отоспаться вволю.
Притомило ноги
Вымерзшее поле.
Меж землёй и небом
Не видать границы.
Нынче не до хлеба –
Иней на ресницах.
Не беда, что студит –
Путь полозья чертят –
Он обратным будет,
Если не заветрит.
Подражание Маяковскому
Единственный шанс удержаться,
Великой, могучей России,
ПРИРОДНУЮ РЕНТУ отдать всем,
Взрослым, детям – при жизни.
Для тех, кто это не "слышит",
Готов сто раз повторять,
Отдайте ПРИРОДНУЮ РЕНТУ НАРОДУ,
Чтоб большей беды избежать.
Дискуссий давно уже нет,
Страну загоняем в тупик,
Как в бывшем Советском Союзе,
Вы РЕНТУ отдайте живым.
Тогда народятся дети,
Народ сам построит жильё,
Ворюгам чиновникам не на чем делать,
Свой бизнес – пойдут все на дно.
Отдайте ПРИРОДНУЮ РЕНТУ НАРОДУ,
Единственный выпал нам шанс,
Россию спасти, защитить здесь свободу,
От жадных и хитрых чиновничьих стад.
За уголь, за газ, за нефть,
Использование всех богатств,
Отдайте ПРИРОДНУЮ РЕНТУ НАРОДУ,
Иначе стране будет крах.
Вздохнут успокоено люди,
Порядок в стране наведут,
Отдайте им только в руки,
ПРИРОДНУЮ РЕНТУ – как кнут.
Тогда не страшны все просчёты,
Чиновничество и жульё,
Мы выбьем у всех них охоту,
Нас грабить, как вороньё.
Вот ещё пример подражания Маяковскому:
Едва рассеется
печали падаль,
Прокашлявшись,
Стальная ключица
вспотеет
вся
И призадумается:
"А надо ль?"
В сутках токаря
испаряется
Перекуренная работа
На план
не смотрит
даже,
А вокруг
все нахально насмехаются:
"То-то!"
- Не внимают
Высшей фигуре пилотажа.
Укорачивать переyчётом
полдень будний,
Как рулетку
съеживать змеёй
Растащенный
утехами
промямлил нудно:
"Дело
головы
не твоёй".
Как высвистишь что больше
Тому пролетарию –
Нарисуется вдруг картина:
С одной стороны,
души в нём
не чаю,
А на реверсе
всё одно –
скотина.
Подражание Есенину
Ох, корова ты моя корова,
Ты как солнце бродишь по лугу,
Грустной близостью с тобою скован,
Пьяный я домой бегу.
Пьяный клён танцует враскоряку,
Обними меня, зелёный клён!
И целую я свинью со смаком,
Как своих целую жён.
Две луны на небе чёрным светит...
Эй, ты мент, заглохни, паразит!
Я закутаюсь в гулящий ветер
И свиньёй засну в грязи.
В подражание В. Высоцкому
Я не люблю, когда мне делают назло,
Когда смеются за спиной украдкой,
Я не люблю, когда пошутят зло,
Когда играют в разговоре в прятки.
Я не люблю, когда смеются надо мной,
Когда меня подбадривают лживо.
Я также не люблю, когда чужой
Как друг мне улыбается фальшиво.
Я не люблю, когда днём дождь идёт
И плакать не люблю под капель шорох,
А также, когда друг меня не ждёт,
Поверив в сплетен лживых ворох.
Я не люблю, когда приказывают мне,
Когда меня всё время поучают.
Я не люблю в звенящей тишине
Сидеть одна, когда в душе страдаю.
Я не люблю, когда мне говорят,
Что будто бы я в чём-то виновата.
Я не люблю, когда мне ложь твердят,
Тем более, когда я верю в правду.
Я не люблю молчащий телефон
Или когда звонят другие люди.
Я не люблю, когда повышен тон,
Когда незнающий о чём-то судит.
Я не люблю уродливых людей,
Тем более – уродливых морально.
Я не люблю назойливых детей
И наступивших на ноги случайно.
Я также не люблю, когда поют
О том, чего душа не принимает.
Я не люблю, когда кого-то бьют,
Когда невинный за виновного страдает.
Я не люблю, когда целуют без любви,
Тем более – когда в любовь играют.
Я также не люблю, как из двоих
Рассудком, а не сердцем выбирают.
Я не люблю несбывшихся желаний,
Когда заветные разрушены мечты.
Я не люблю напрасных ожиданий,
Людей, которые в любви слепы.
Я не люблю, когда мне дышат перегаром,
Когда мужчины превращаются в скотов...
Я также не люблю больных и пьяных
И их "душевные беседы" про любовь.
Я не люблю друзей, что пропадают,
Чтоб "вынырнуть" годков так через пять.
Я не люблю, когда меня бросают,
А также если заставляют лгать.
Я не люблю, когда себя жалею,
Когда обида долго сердце жжёт,
То делать не люблю, что не умею,
И если одиночество гнетёт.
Я не люблю, когда меня ругают,
Ещё когда пощечины дают.
Я не люблю, когда всю душу знают,
Тем более – когда в неё плюют.
Я не люблю стоять, когда танцуют
И танцевать, когда я не хочу.
Я не люблю, когда друзья враждуют...
И не люблю ещё ходить к врачу.
Я не люблю, когда собаку дразнят,
Когда животным делается зло.
Я не люблю, когда в любимый праздник
На улице вокруг всё развезло.
Я не люблю себя, когда тоскую,
Я не люблю считать прошедших лет.
Я не люблю, когда меня ревнуют,
Тем более – когда причины нет.
Сияет солнце или шепчет дождик,
Мне хочется сказать: "На всё плюю".
Быть может, я когда-нибудь продолжу
Писать о том, чего я не люблю...
(На принадлежность автора к начинающим указывают и невообразимые длинноты, на какие очень трудно не обратить внимание.)
Подражание Вознесенскому
Дождь не прольётся.
Не выльются слёзы
Как ты хотела его сгоряча.
Так загорается в небе свеча.
Так затухают апрельские грозы
Твой лоскуток не займётся пожаром
Спичками чиркнешь – потух огонёк
Не загорится ритмичный цветок –
Розовый куст будет так не подарен!
Вспышка, как вечность, заглянет в глаза
Будет всё так же необъяснимо
Как в твоих лучших, бессмертных, красивых
Не загорится от счастья слеза.
От сигарет не останется пепла
В избу заглянешь – сгорела изба
Будет искриться как факел судьба
Литься на головы ливнями света
Звёздочки пьяные, добрые точки
Будут завидовать, так же играя
Светом твоим у себя отражаясь
Будут кормиться с твоих огонёчков
И на моих подуставших зрачках
Будет светиться твоя атмосфера
Неизлечимо проникновенно.
Солнцем апрельским в электрощитках.
Если вдруг вспыхнуло – не берегите
Если останется ваша слеза –
Целым останется предохранитель
Вы тогда сами как спичка сгорите
Но не прольётся в апреле гроза.
А La Вознесенский
Мы, не имеющие выключателя —
разноимённых потенциалов.
твой крест смотрит вниз. ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!
моя стрелка — вверх и вправо.
В двух кругах есть своя провокация.
Это — Н2, добавь кислорода!
Ты — термоядерная электростанция,
я — компрессор. Качаю воду
Стоим по разные стороны
сверхпроводящего земного шара.
Шар коллапсирует на все сто. Равны
наши усилия коллинеарные.
Мы выстроим наши ноги
в виде креста, ортогонально,
будем идти лонгированно долго
от духовного до сексуального.
Любовь — это тоже религия
огромная, как Ноя посудина:
как расстояние от Пушкина до Вергилия,
как от Вознесенского до Юдина.
(Сергей Юдин)
В состав этого стихотворения имя и фамилия автора входят как его необходимые части. Но подражанье подражанью всё же рознь. Давайте теперь повнимательней присмотримся к двум стихотворениями Михаила Алексеевича Кузмина:
Озеро Неми
Занереидил ирис Неми,
Смарагдным градом прянет рай,
Но о надежде, не измене,
Зелёно-серый серп, играй.
И словно лунный луч лукавы
(Твой петел, Пётр, ещё не стих!),
Плывут гадательные славы
В пленительных полях твоих.
Сребристый стелет лён Селена
По влажным, топистым лугам...
Светло-болотистого плена
Тяжёлый кружит фимиам.
Под кипарисами бездомно
Белеют мрамором гроба.
"Италия!" – темно и томно
Поёт далекая труба.
Под вечер выдь в луга поёмные,
На скошенную ляг траву...
Какие нежные и томные
Приходят мысли наяву!
Струятся небеса сиянием,
Эфир мерцает лёгким сном,
Как перед сладостным свиданием,
Когда уж видишь отчий дом.
Всё трепетней, всё благодарнее
Встречает сердце мир простой,
И лай собак за сыроварнею,
И мост, и луг, и водопой.
Я вижу всё: и садик с вишнями,
И скатертью накрытый стол,
А облако стезями вышними
Плывёт, как радостный посол.
Архангельские оперения
Лазурную узорят твердь.
В таком пленительном горении
Легка и незаметна смерть.
Покинет птица клетку узкую,
Растает тело... всё забудь:
И милую природу русскую,
И милый тягостный твой путь.
Что мне приснится, что вспомянется
В последнем блеске бытия?
На что душа моя оглянется,
Идя в нездешние края?
На что-нибудь совсем домашнее,
Что и не вспомнишь вот теперь:
Прогулку по саду вчерашнюю,
Открытую на солнце дверь.
Ведь мысли сделались летучими,
И правишь ими уж не ты, –
Угнаться ль волею за тучами,
Что смотрят с синей высоты?
Но смерть-стрелок напрасно целится,
Я странной обречён судьбе,
Что неделимо, то не делится:
Я всё живу... живу в тебе!
(из цикла "Плод зреет")
"Озеро Неми" содержит в себе очень уж много символистических признаков. Это и особое пристрастие к аллитерациям, и нарочитая смутность образов, и обилие броских цветистых эпитетов. Вследствие чего от него веет холодом и отчуждением.
Совсем иное впечатление производит второе стихотворение. В нём явственно улавливаются
Некрасовские веяния (сравните со стихотворениями Николая Некрасова "На волге", "Крестьянские дети" и т.п.), стихи столь же пронзительные по содержанию, но облачённые в более чёткие литературные формы, свойственные зрелому И. Бунину.
"Под вечер выдь в луга поёмные", на мой взгляд почти идеально. Тут почти безукоризненно стилистически выверена лексика. Почти на едином душевном порыве выписаны образы. Стилистически инородно только смотрится этот "эфир", да концовка явно слабее по уровню исполнения, чем все предшествующие строки. Я бы заменил
Эфир мерцает лёгким сном
на
Мерцает воздух лёгким сном.
И концовку бы сделал примерно такую:
А, может, всё ж, получше метиться,
Чтоб в душ мятущихся гурьбе
С тобой стихами смог бы встретится –
Читатель, вот – возьми себе!
Как указывает Виктор Алексеевич Пронин, "Поэзии свойственно возрождать забытые жанры, подражая им. Разумеется, поэтическую форму, канувшую в Лету, восстановить в том виде, в каком она бытовала в давно минувшие эпохи, невозможно. Зато возникает имитация под старину, в сегодняшнем стихотворении поэта порой просматривается классический ориентир великого предшественника. Это придает современному творению некое подобие классики".[80]
Особенно умением подлаживаться под разнообразные стили других писателей известен Михаил Кузмин. Для сочинителей "стихов начала двадцатого века было привычным свободное владение самыми различными твёрдыми формами, разнообразными экспериментальными размерами, смелые опыты в метрике, ритмике, рифмовке и пр. – все то, что внесли в литературу Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Зинаида Гиппиус, Вяч. Иванов и другие поэты-символисты. Кузмин мог бы продемонстрировать такое владение с не меньшим, а то и большим основанием, чем любой из названных авторов. Но если у всех его предшественников экспериментаторство предстаёт особым щегольством – "смотрите, как я умею!", – то для Кузмина оно так же естественно, как и стихотворение, написанное четверостишиями четырёхстопного ямба с перекрёстной рифмовкой. Если верлибр <> у Блока или Брюсова воспринимается как осознанная система минус-приёмов, то у Кузмина он включается в интонационное пространство традиционного стиха и потому звучит как совершенно естественная форма, ничем особым не выделяющаяся на фоне иных размеров. То же самое относится и к любому другому элементу поэтической ткани, взятому в отдельности. Кузмин мог бы считаться чемпионом сложного построения стиха, если бы это имело какое-то значение. Рассматривая отдельные элементы его поэтической системы, мы можем заметить, как изобретательно и художественно оправданно они применяются".[81]
Но и само подражание может применяться и как литературный приём и как самостоятельный литературный жанр. Подражание в той или иной мере лежит в основе и литературной пародии, и перепева, и творческой манеры в целом. Имитировать индивидуальную творческую манеру с успехом удавалось Александру Григорьевичу Архангельскому. Вот его пародия на Николая Заболоцкого:
Лубок
На берегу игривой Невки –
Она вилась то вверх, то вниз –
Сидели мраморные девки,
Явив невинности каприз.
Они вставали, вновь сидели,
Пока совсем не обалдели.
А в глубине картонных вод
Плыл вверх ногами пароход.
А там различные девчонки
Плясали танец фокс и трот,
Надев кратчайшие юбчонки,
А может быть, наоборот.
Мужчины тоже все плясали
И гребнем лысины чесали.
Вот Макс и Мориц, шалуны,
Как знамя подняли штаны.
Выходит капитан Лебядкин –
Весьма классический поэт, –
Читает девкам по тетрадке
Стихов прелестнейший куплет.
Девчонки в хохот ударяли.
Увы, увы – они не знали
Свои ужасные концы:
К ним приближалися столбцы.
Не то пехотный, не то флотский,
Пришёл мужчина Заболоцкий
И, на Обводный сев канал,
Стихами девок доконал.
Как писала Евгения Иванова в предисловии к книге пародий и эпиграмм А. Архангельского, "многие из явлений литературы, снова возвращавшихся в неё в 20-х и 30-х годах в обновленном виде и воспринимавшихся новым читателем как неслыханные художественные открытия, пародисту были давно известны. В короткой фразе Шкловского он без труда угадывал некогда знаменитую короткую строку «короля фельетонистов» Власа Дорошевича. Не в диковинку ему было и излюбленное Шкловским ассоциативное сцепление мыслей, "культ логической прихотливости" – он в своё время был внимательным читателем "Опавших листьев" В. Розанова. Не составлял загадки для Архангельского и стиль прозы И. Эренбурга. Он улавливал в своих современниках многое такое, что ускользало от внимания критиков, поскольку взирал на литературный процесс с высоты эпохи, в которой все эти явления зарождались. Переболев большинством литературных болезней в молодости, он не просто обрёл иммунитет, но стал великолепным диагностом. Не сумев стать оригинальным поэтом, Архангельский в качестве пародиста стал в 20-е и 30-е годы арбитром вкуса.
В пародии он вложил весь свой выстраданный опыт. Написал он их немного, работал над каждой подолгу. Их глубина и серьёзность рождались из сознания, что "плетение словес", каким бы изощрённым и виртуозным оно ни было, не есть ещё литература в истинном значении слова. "Он способен был улыбаться, – вспоминал А. Платонов, – читая самую серьёзную и хорошо разработанную прозу, потому что и в такой прозе он чувствовал некоторую условность, поедающую то существо произведения, ради которого оно написано. За этой условностью искусства он видел условность, то есть ложные формы самой действительности – те далеко не условные, а реальные силы и пережитки старого общества, которые мешают людям существовать на свете""[82].
Разумеется, что читатель может оценить пародию, только в сравнении с оригиналом. "Двуплановая природа пародии как непременное условие существования этого жанра впервые была исследована Юрием Николаевичем Тыняновым. Этот замечательный учёный, по существу, открыл пародию для теоретико-литературной науки, впервые показал сложность и значительность жанра, который многими недооценивался".[83] По мнению Тынянова, "пародия существует постольку, поскольку сквозь произведение просвечивает второй план, пародируемый; чем уже, определённее, ограниченнее этот второй план, чем более все детали произведения носят двойной оттенок, воспринимаются под двойным углом, тем сильнее пародийность"[84]. Однако, "пародия не просто "двусмысленность" она обладает сложным, многозначным и конкретным третьим планом, представляющим собой соотношение первого и второго планов как целого с целым. Третий план – это мера того неповторимого смысла, который передаётся только пародией и не передаваем никакими другими средствами".[85]
Касательно творческой манеры, многие известные стихотворцы признают, что в молодости подпадали под влияние своих предшественников и старших современников:
Маргарита Алигер: "О Сергее Есенине. Я очень высоко ценю этого поэта, считаю его существование событием в русской поэзии, и в юности моей были такие периоды, когда я очень им увлекалась. Но, становясь старше и взрослее, я всё больше от него отходила, он всё реже бывал мне интересен и необходим. В его поэзии, столь волнующе пленительной и музыкой своей и эмоциональным строем, мне недоставало интеллектуальности, разнообразия и глубины мысли. Подчас она казалась мне чересчур эгоцентрической, даже порою самовлюбленной, а этого я в искусстве не люблю"[86].
Евгений Евтушенко: "Как поэт я всегда хотел соединить в себе что-то от Маяковского и от
Есенина. И я очень многому научился у Пастернака. Я учился у него исторической нравственности"[87].
"Гумилёв поздний настолько далёк от раннего, что может показаться: речь идёт о двух поэтах. Но тот, полузабытый ранний, которого мы не можем не назвать Учеником, начинал так, будто это было множество поэтов в одном. Словно его "выдумали" поэты-"парнасцы", русские и французские символисты. В первом сборнике Гумилёва сосуществуют реминисценции Бальмонта и Брюсова, Блока и Андрея Белого… Этот сборник 1905 года ныне хорошо известен лишь по названию — "Путь конквистадоров" и одной-единственной строке: "Я конквистадор в панцире железном""[88].
"Войдя в поэзию как акмеист, Михаил Зенкевич интересуется и другими литературными течениями. Его притягивает Маяковский, особенно в 20-е годы. Увлечённость им проявилась хотя бы в том, что Зенкевич стал графически давать стихи "лесенкой" и "рубить" строку. Но это длилось недолго. Более сильным было притяжение Пастернака. Этому тоже есть подтверждения. Например, стихотворение "Ноябрь" (1926):
Ты вдруг напомнишь о весне,
И март начнёт бурлить и капать"[89].
Пожалуй, приведённых примеров достаточно для того, чтобы начинающие стихотворцы перестали бороться с почти неизбежной подражательностью в начале своего творческого пути. Прежде чем им удастся обрести своё лицо, свой голос, они могут с немалой пользой для себя переболеть "детской болезнью подражательности". А, выздоровев, переняв всё ценное у предшественников, пойдут дальше в своём творческом развитии. Так что не стоит бороться с подражательностью в своём творчестве во что бы то ни стало – она проходит естественным путём.
В качестве удачного применения подражания как жанра приведу стихотворение Дмитрия Львовича Быкова:
Подражание Вознесенскому
"Член Общественной палаты при президенте России Евгений Велихов направил Борису
Грызлову письмо с предложением штрафовать чиновников за употребление слов "евро" и "доллар".
Это, по его мнению, повысит авторитет российской валюты. Наш поэтический обозреватель давно мечтал о чём-то подобном, но выдумать не мог".
Я не знаю, как это сделать, но прошу, товарищ ЦК, снять названия чуждых денег из российского языка. Стыдно нам, прожившим десятки не особенно лёгких лет, слышать в долларах сумму взятки. Что, российской валюты нет? Предлагаю публично высечь, как всегда велось на Руси, тех, кто требует десять тысяч евробаксов. В рублях проси! Я не враг самой взяткодачи — здесь безрукий и то берёт. Так бери, раз нельзя иначе, но хотя бы как патриот!
Я двумя руками за Велихова. Я люблю боевых мужчин. Поощрить бы на самом деле кого — так его, за лучший почин. Я просил бы без спора долгого эти штрафы ввести в стране: брать за "доллар" — в размере доллара, а за "евро" — ву компрене[90]. И тогда мы в случае лучшем, контролируя наш бомонд, всех от импортных слов отучим! Ну а в худшем — треснет Стабфонд.
Пусть Губенко воюет с матом и с картинками неглиже — с этим вызовом мелковатым разбирался я тут уже. Но такого, братцы, шедевра от мыслителя-чудака, как запрет на доллар и евро, мы не видывали пока. Чтоб упрочить здесь гигиену и очистить родимый край, я ещё запретил бы иену — лира ладно, лира пускай. А ещё мне очень противно, добавляю комплекта для, украинское слово "гривна", ибо гривна больше рубля.
Как поэт, я считаю долгом заявить в стихах, господа, что противного слова "доллар" не любил вообще никогда. Я желал бы добавить гневно, что и к евро я не добрей: в неприязненном слове "евро" "невро" слышится и "еврей". То ли дело родимый рублик! Это врут, что он невелик. В нём мне слышится слово "бублик", слово "облик" и слово "блик". В нём и привкус котлеты рубленой, и трубы водосточной жесть, и от русской жизни загубленной в нём пронзительной призвук есть…
Пусть Госдума выше возденет этот велиховский призыв. Уберите Франклина с денег, пальцем Западу погрозив. Наша фирма не вяжет веников и не любит западных слов. Пусть на долларе будет Велихов, а на евро, скажем, Грызлов. Это больше иранской бомбы удивит заграничный люд.
Баксы делать из этих лбов бы — твёрже не было бы валют![91]
В старину русские стихи писали именно так, без разбивки на отдельные строки. Потом для удобочитаемости стали их на строки делить. Дмитрий Быков принялся снова публиковать стихи сплошняком. Как тут. Вот ещё появилась возможность для подражателей – писать как Д. Быков стихи сплошняком.
Навязчивая страсть к выступлениям
Писатель – он, как известно, большой ребёнок. Игра разворачивается полным ходом. Кто-то просит не писать на книжке тираж 100 экз. – стыдно! Ведь принято считать, что хороший писатель издаётся многотысячным… Если писатель раздарил свой малый тираж знакомым, он может гордо заявить: "книга вся разошлась"… Если он всё же всунул свою книжку с краешку стенда на международной ярмарке, он может с чувством выполненного долга сказать: "да, я участвовал"…
(Эвелина Ракитская "Размышления на ярмарке, или Back in USSR" (www.jerusalem.jnews.co.il/actual/53))
Когда видишь престарелую балерину вяленько бегающую по сцене в день своего семидесятилетия, безуспешно пытаясь блеснуть остатками былого мастерства… Когда видишь престарелого тенора, срывающимся голосом пытающегося пропеть никак не дающуюся ему арию… Когда видишь на сцене престарелого хирурга, известного также своими книгами, который трясущимися руками перебирает записки зрителей, продолжая рассказывать как он ежедневно делает операции в своей клинике… Когда видишь на экране телевизора престарелого политического деятеля, по бумажке кряхтя и покашливая читающего с трибуны непонятный ему текст… Так вот, когда видишь всё это, невольно вспоминается афоризм, подпадающий под жанр "чёрного юмора": "Умирайте вовремя – соблюдайте регламент!"
Вовремя остановиться, вовремя уйти... Мне видится в этом проявление нравственной зрелости. Богатство, слава, власть. Эти три приманки влекут людей на уровне зоологических инстинктов, очень часто полностью подавляя инстинкт нравственный. Но немало есть примеров своевременного ухода известных спортсменов из большого спорта; актёров, в связи с возрастом меняющих амплуа; богачей, в связи с переизбытком богатств, создающих благотворительные фонды; властителей, добровольно оставляющих свои посты, в связи с пресыщением политикой. Они уходят красиво, задолго до того, как их руками овладеет старческая дрожь, а ум потеряет гибкость и ясность.
В нашем случае масштабы значительно скромнее. И вполне понятно это неофитское[92] стремление всех приобщить к своим открытиям, которые почему-то кажутся невероятно важными. Понятно, что хочется услышать слова поддержки, а то и восхищения. И, конечно, очень хочется прочесть публике что-нибудь своё: зуд нестерпимый!
Поэтому начинающие стихотворцы других себе подобных чтецов слушают зачастую невнимательно – скорей бы самим что-нибудь прочесть. И они носятся по разным литературным тусовкам, редакциям и салонам со своими рукописями в попытках поскорее приобщить передовое человечество к своей ПОЭЗИИ. Но заниматься разбором сильностей и слабостей чужих, и, тем паче, своих творений им, соответственно – не хочется. Жалко же! При этом довольно часто приходится наблюдать, как вполне солидные с виду люди ведут себя на редкость беззастенчиво и даже нагло, дорываясь, что называется, "до микрофона".
Когда они дожидались очереди своего выступления, и мысленно повторяли выбранные для прочтения свои сочинения, то других слушали невнимательно. Казалось, что все предыдущие ораторы выступают как-то уж очень долго и норовят выйти за пределы отведённых им минут. Иных приходилось чуть ли не сгонять с трибуны. И столь явное неуважение к слушателям и другим выступающим казалось прямо-таки оскорбительным. Но вот заждавшийся своего звёздного часа автор наконец-то сам выходит на сцену. И у него где-то в пояснице, или в ещё каком-то засекреченном месте спинного мозга как бы переключается какой-то таинственный тумблер. Иначе говоря, вся власть над телом переходит теперь к спинному мозгу, а головной используется только как хранилище собственных стихов, которые неотвратимо хочется прочитать все сразу.
Такая патологическая страсть временами овладевает даже людьми вниманием не то чтобы не обделёнными, а даже им избалованными. И слышится: "А вот послушайте ещё", "Вот что я ещё хочу вам прочесть", "Однажды произошёл такой случай, по поводу которого я сочинил (ла)…". Во время выступления кого-нибудь другого они всегда наготове подхватить и развить какую-нибудь тему на примере своих произведений и снова вцепиться в "микрофон", то бишь, внимание присутствующих. Глядишь на них и дивишься – экая пиявица! Никаких слушательских мнений слушать им уже не хочется, поскольку встревание слушателей в струю ошалелого творческого самовыражения воспринимается только как досаднейшее происшествие. И, часто, на полуслове перебив этого некстати высунувшегося ценителя, чтец стремглав предлагает послушать следующее своё сочинение. Наконец-то согнанные с "трибуны", такие авторы совсем перестают интересоваться выступлениями всех тех, кто выступает после них. Нередко они вообще уходят с мероприятия вскоре после завершения своего выступления.
Такое поведение трудно признать проявлением взрослости и зрелости. Это нечто хищнически потребительское, варварски инфантильное. И, увы, оно очень свойственно начинающим стихотворцам.
В качестве рецепта чудодейственного средства от сего бедствия предлагаю следующее:
Разговор с самим собой,
Разговор прямой и жгучий —
Враг любых благополучий,
Недруг сытости любой.
Он способен сокрушить
Крепость самолюбованья,
Зависть мелкую тараня
И деляческую прыть.
Гулким днём, в ночной глуши
Резкий спор с самим собою.
Поле яростного боя —
Территория души.
В нём ирония и гнев,
Строгой совести укоры.
Успокоишься нескоро,
Свой рубеж преодолев.
Это — исповедь и суд,
Откровенность на пределе.
Только так достигнешь цели,
Ухищренья не спасут.
Разговор наедине.
Он порою больно ранит.
Всё равно, пускай он грянет
В напряжённой тишине.
Неизбежен этот бой,
Лишь в сознании звучащий.
Будь смелей. Веди почаще
Разговор с самим собой.
(Яков Хелемский)