Неосведомлённость об особенностях словесного общения
Мне лошадь встретилась в кустах.
И вздрогнул я. А было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном...
Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.
(Н. Рубцов "Вечернее происшествие")
Начну с цитат:
"Подобно тому, как каждый человек располагает набором отпечатков пальцев, отличных от отпечатков пальцев любого другого человека, он располагает и неповторимым опытом личного развития и роста, так что нет и двух людей, чьи жизненные истории были бы идентичны друг другу. Хотя жизненные истории людей могут быть в чём-то подобны одна другой, по крайней мере некоторые их аспекты у каждого человека уникальны и неповторимы. Модели или карты, создаваемые нами в ходе жизни, основаны на нашем индивидуальном опыте, и т.к. некоторые аспекты нашего опыта уникальны для каждого из нас, как личности, то и некоторые части нашей модели мира также будут принадлежать только нам. Эти специфические для каждого из нас способы представления мира образуют комплекс интересов, привычек, симпатий и антипатий, правил поведения, отличающих нас от других людей. Все эти различия опыта неизбежно ведут к тому, что у каждого из нас модель опыта несколько отличается от модели мира любого другого человека[65]".
"В эмпирическом мире мы всё время отбрасываем, исключаем из нашего опыта определённые факты. Шофёр, наблюдающий уличное движение через ветровое стекло машины, замечает группу пешеходов, пересекающих улицу. Он мгновенно фиксирует скорость их движений и его направление, отмечает те признаки, которые позволяют ему предсказать характер поведения пешеходов на мостовой ("дети", "пьяный", "слепой", "провинциал"), и не заметит (не должен замечать!) тех признаков, которые только отвлекут его внимание, не влияя на правильность выбора стратегии собственного поведения. Например, он должен тренировать себя не замечать цвет костюмов или волос, черты лиц. Между тем находящийся на той же улице и в то же время сыщик уголовной полиции и юный любитель прекрасного пола будут видеть совершенно иную реальность – каждый свою. Способность наблюдения в равной мере подразумевает умение и нечто замечать, и нечто не замечать. Эмпирическая реальность предстанет перед каждым из этих внимательных наблюдателей в особом облике. Корректор и поэт видят на одной и той же странице разное. Нельзя увидеть ни одного факта, если не существует системы их отбора, как нельзя дешифровать текст, не зная кода. Текст и структура взаимно обусловливают друг друга и обретают реальность только в этом взаимном соотношении".[66]
"В науках семиотического цикла язык определяется как механизм знаковой коммуникации, служащий целям хранения и передачи информации. В основе любого языка лежит понятие знака — значимого элемента данного языка. Знак обладает двуединой сущностью: будучи наделён определённым материальным выражением, которое составляет его формальную сторону, он имеет в пределах данного языка и определённое значение, составляющее его содержание. Так, для слова "орден" определённая последовательность фонем русского языка и некоторая морфо-грамматическая структура будут составлять его выражение, а лексическое, историко-культурное и прочие значения — содержание. Если же мы обратимся к самому ордену, например к ордену Св. Георгия I степени, то орденские регалии — знак, звезда и лента — будут составлять выражение, а почести, сопряженные с этой наградой, соотношение его социальной ценности с другими орденами Российской империи, представление о заслугах, свидетельством которых является этот орден, составят его содержание.
Из этого можно сделать вывод, что знак — всегда замена. В процессе социального общения он выступает как заменитель некоторой представляемой им сущности. Отношение заменяющего к заменяемому, выражения к содержанию составляют семантику знака".[67]
"На каком бы уровне мы ни рассматривали текст, мы обнаружим, что определённые его элементы будут повторяться, а другие — варьироваться. Так, рассматривая все тексты на русском языке, мы обнаружим постоянное повторение тридцати двух букв русского алфавита, хотя начертания этих букв в шрифтах разного типа и в рукописных почерках различных лиц могут сильно различаться. Более того, в реальных текстах нам будут встречаться лишь варианты букв русского алфавита, а буквы как таковые будут представлять собой структурные инварианты — идеальные конструкты, которым приписаны значения тех или иных букв. Инвариант — значимая единица структуры, и сколько бы ни имел он вариантов в реальных текстах, все они будут иметь лишь одно — его — значение.
Сознавая это, мы сможем выделить в каждой коммуникационной системе аспект инвариантной её структуры, которую вслед за Ф. де Соссюром называют языком, и вариативных её реализаций в различных текстах, которые в той же научной традиции определяются как речь. Разделение плана языка и плана речи принадлежит к наиболее фундаментальным положениям современной лингвистики. Ему приблизительно соответствует в терминах теории информации противопоставление кода (язык) и сообщения (речь)".[68]
Рисунок 2 Коммуникационная модель
Обратимся к рисунку (Рисунок 2). Представим себе что НЕКТО видит предмет, а именно – треугольник. Пока у него не возникнет необходимости кому-то сообщить о виденном, ему достаточно иметь в памяти зрительный образ этого треугольника, т.е. ему достаточно невербального образа. Слова – только знаки, поэтому об их значениях надо договариваться со всеми, с кем этот НЕКТО собирается общаться посредством знаков. Он обозначает виденный им предмет общепринятым словом "треугольник", следовательно, этот образ проходит через процедуру вербализации. Собеседник воспринимает это, уже известное ему из предыдущего опыта общения, слово и наполняет его своим значением. Поскольку ни о форме, ни о размерах треугольника источником высказывания ничего не было сообщено, то и воспринимальщик высказывания подбирает слову "треугольник" подходящее значение из собственного опыта. Понимание достигнуто, но оно неполно (некто под "треугольником" подразумевает равнобедренный непрямоугольный треугольник, а его собеседник – неравнобедренный прямоугольный треугольник). Хотя собеседники об этом и не догадываются. Всё же, общаясь с помощью знаков, а, тем паче, символов (заместителей предметов и явлений), о такой возможности надо бы всегда помнить.
"Пусть в тексте встретилось слово "стулья". Какое падежное значение оно имеет? Ответ на этот вопрос уже во многом зависит от того, с какой точки зрения мы данное слово рассматриваем.
"Стулья заменяли ящики из-под консервов". Слово "стулья" при восприятии предложения приобретает в сознании читающего значение именительного падежа (стулья — они), хотя у автора это слово имело значение винительного падежа (стулья — их). Ср. также: "Качество пруда определяет в основном химический состав воды"; "Классицизм побеждает сентиментализм"; "1400 спортсменов обслуживали 10 столовых".
При конструировании каждого из этих предложений начальное слово имело в сознании пишущего значение винительного падежа (и пишущий — в акте выражения мысли — вероятно, не думал, что данное слово имеет и другое падежное значение, оно, это другое падежное значение, для него тогда как бы вовсе не существовало). А при восприятии текста читающий будет, как правило, воспринимать данное слово (в абсолютном начале предложения) в значении именительного падежа (а не винительного, как у автора), и появится рассогласование между передаваемой и воспринятой мыслью".[69]
Кроме того не надо забывать, "что читающий, в отличие от слушающего, все же не слышит интонации, звучания авторского голоса как дополнительного (к семантике слов, их форме и последовательности) средства указания на то, какое слово с каким другим словом в предложении связано. Читающий вынужден поэтому угадывать звучание авторского голоса (место пауз, логического ударения и проч.), а угадать он может неправильно, особенно при таком построении предложения, которое наталкивает на неправильное понимание связей между словами или значения слов.
Итак, закономерности смыслового восприятия письменной речи во многом отличны от закономерностей смыслового восприятия устной речи"[70].
Рассматриваемый признак во многом является причиной т.н. "авторской глухоты", когда очевидная для читателей нестыковка слов и смыслов автором категорически не замечается. Разговаривая с авторами, пишущими редкостные по эклектичности сочинения, обнаруживаешь их почти полное безразличие к читательскому восприятию. Читая собственные тексты, они ориентируются не на читателей, а на образы, стоящие перед их собственным мысленным взором. Когда им говоришь, что всё это никак не вытекает из текста, они сильно удивляются и, воскликнув "Ну как!", начинают приводить очередные доводы, основанные опять же на их собственном воображении. Иной раз только с третьего или пятого захода они начинают постепенно понимать, о чём же идёт речь. Порой они искренне не замечают, что текст коряв, косноязычен, прямо-таки, уродлив, только потому, что полностью поглощены восприятием собственного образа (помимо текста). Ведь в их воображении оно всё связано! А тот факт, что воображённое плохо удалось выразить словами, для начинающего автора незаметен, потому что у него ещё не выработалась привычка читать свои сочинения как тексты (Смотрите Рисунок 3).
Рисунок 3 Соотношение содержания текста и образа
"Анализ многочисленных языковых фактов показывает, что, действительно, целесообразно различать две точности: предметную и речевую, или точность замысла и точность его словесного воплощения, точность намерения и точность исполнения.
Предлагается различать, что именно точно — мысль автора или сегмент текста, выражающий эту мысль. Мысль автора точна, если она соответствует отражаемому фрагменту внеязыковой действительности, если она представляет собой именно то, что должно быть сказано в данной ситуации для её адекватного отражения. Фрагмент текста точен, если он "притёрт" к мысли автора, если он не велик и не мал, а подогнан ей "по росту", так что по его "форме", в принципе, можно человеку, незнакомому с замыслом, достаточно адекватно восстановить передаваемую мысль.[71]"
Как-то мне довелось беседовать с Геннадием Ивановичем Кимом, автором, уделяющим много внимания звуковой инструментовке своих стихов. Он показал мне такое короткое стихотворение:
Ведь знала ты, любовь моя,
Что денег у меня не густо.
По милости твоей, змея,
Был змееловом, стал мангустом.
Тут есть симпатичная рифма "не густо – мангустом". Касательно содержания я отметил, что "змеелов" и "мангуст", это, в общем-то, одно и то же. Здесь же, судя по ходу изложения, напрашивается какое-то противопоставление. На что автор ответил, что когда-то смотрел фильм "Змеелов", и ему очень понравился главный герой этого фильма – змеелов. И его он прежде всего имел в виду, когда сочинял это стихотворение. "Но ведь в тексте про фильм нет никаких упоминаний, - возразил я, - читателям будет не понятно при чём тут "змеелов". Не лучше ли сказать "Был человеком, стал мангустом"?". Автор со мной согласился и заменил слово. Стихотворение обрело чёткую афористическую концовку:
Ведь знала ты, любовь моя,
Что денег у меня не густо.
По милости твоей, змея,
Был человеком, стал мангустом.
Подобное открытие в пору своей учёбы в Литинституте сделал прозаик Семён Иванович
Шуртаков: "После того как были написаны очерки о Сибири, мне захотелось на ком-нибудь проверить их, и я выбрал своего давнего, тоже институтского, друга-сибиряка Василия Фёдорова. И вот читаю ему главу о своём путешествии по Лене, читаю вроде выразительно, и по мере чтения воскрешается в моей памяти недавняя поездка, встаёт перед глазами великая сибирская река, и встаёт так ярко — аж дух захватывает.
Однако дочитал я до конца и слышу:
— Это,— тут Фёдоров назвал одно место, у тебя получилось хорошо. И это,— назвал другое,— тоже неплохо. Но... но я не вижу Лены.
Вот так так! У меня дух захватывает, а товарищ и не видит вовсе никакой Лены. Может, дело в том, что Фёдоров — поэт, а поэты это такой народ... словом, особый народ, и вполне возможно, что у них и восприятие тоже особое?
Ах, как это бывает заманчиво и соблазнительно — на что-то или на кого-то свалить собственный промах, даже хоть на это самое особое восприятие! Но хорошую прозу и поэты умеют отличать от плохой, так же как и мы, грешные, даже за версту — безо всякого дальномера! — отличаем вирши от стихов.
Дело было конечно же не в каком-то особом восприятии. Всё гораздо проще.
Читая описание своего недавнего путешествия по Лене, я сам-то видел не только то, о чём написал, но и то, что не попало, не "влезло" по разным — композиционным, тематическим, стилистическим и другим — соображениям в моё описание. Не влезло, но при чтении легко воскрешалось и "стояло в глазах". Всё так. Но моего слушателя-то вместе со мной на Лене не было, и, значит, в его глазах могло встать только то, что я изобразил, показал ему словами. (Ну, разве ещё рукой махал — но много ли это махание могло добавить к написанному?!)"[72]
Как отмечает Вадим Валерианович Кожинов, "любой человек, так или иначе, понимает, что для действительного восприятия серьёзной музыки нужна определённая подготовка, что для этого необходимо как-то овладеть самим "языком" музыки. Но в то же время большинство людей полагают, что для восприятия поэзии никакой подготовки не требуется – достаточно просто уметь читать..."[73]
Но этого умения часто оказывается категорически недостаточно для того, чтобы правильно понять читаемое. Читая какое-либо сочинение, нам важно выяснить сколько сведений, смыслов, образов мы можем извлечь из самого текста, того, что предстал перед нами. Будто бы мы производили какие-то раскопки в древней постройке и там обнаружили некое послание, текст. И доступны нам только этот текст и кое-какое знание языка, на котором он написан. Допустим, что мы не знаем кто и кому его написал. Это и многое другое нам остаётся только выведать у представшего перед нами текста. Ведь не всегда же рядом будет присутствовать автор и пояснять ход своей изощрённой мысли и повороты своего прихотливого воображения.
Но и с читателями нередко случается подобный казус. Они довоображёвывают то, чего в тексте нет и в малейшем помине. И приписывают автору свойства и намерения, которых он никогда не имел. А случается это потому, что людям свойственно мыслить "смысловыми пятнами". У них за словами не закреплено чётких значений, зато есть, иногда прямо-таки огромные, "смысловые пятна", которые покрывают множество явлений. Вы, допустим, сообщаете своему собеседнику о том, что не курите и не употребляете спиртных напитков. При следующей встрече он сочувственно интересуется состоянием вашей печени. В ответ на Ваше недоумение он напоминает вам, что это вы сами сказали, что у вас больная печень. Когда начинается выяснение всех обстоятельств, то оказывается, что именно ваша фраза про отказ от курева и спиртного была так причудливо истолкована. Если Вы откажетесь от предложенного кофе, сославшись на то, что кофе вызывает у Вас учащение сердцебиения, то в следующий раз, у Вас могут спросить о том, как Вы восстанавливаетесь после инфаркта. Если Вы высказываете мысль, которая чуть сложней или чуть подробней, чем "смысловое пятно" Вашего собеседника, то оно автоматически будет замещать всё, что будет Вами сказано. Ваш собеседник даже не будет пытаться дословно запомнить Ваши высказывания, а просто будет подставлять вместо Ваших – свои, и потом в таком виде будет Вас цитировать. И при этом будет глубоко убеждён в том, что правильно всё понял. Ведь для обычного человека, не привыкшего рефлекторно подбирать каждой мысли точное словесное выражение – одышка, инфаркт, учащённое сердцебиение, перикардит, ишемия – всё едино. Большой набор смыслов покрывается одной "смысловой лепёхой" – "что-то неладное с сердцем".
В этом же ряду стоит неразличение "прозаиков" и "писателей". Так нередко и пишут в подписях под торжественными речами "имярек, поэт, писатель". У некоторой части людей почему-то считается, что "писателем" называется тот, кто пишет прозу. Термин "прозаик" они совсем не употребляют. Поэтому противопоставляют "поэтов" (как пишущих стихи) и "писателей" (как пишущих прозу). Вообще-то "писателями" являются и поэты, и прозаики, и драматурги.
Довелось мне как-то посмотреть по телевизору интервью Б.Н. Ельцина. Его спросили про суверенитеты субъектов федерации. Он ответил: "Берите столько суверенитета, сколько сможете переварить". Пресса поначалу на это никак не среагировала. Однако спустя пару месяцев принялась якобы цитировать президента страны, только фраза в их передаче была иной: "Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить". Почему-то не удосужились ещё раз это интервью посмотреть, чтоб уж точно цитировать. Журналистское кликушество на таких "сдвигах" частенько и строится.
Вдумайтесь в смысл слов: "Сосед работает в органах. У него есть температура, но нет давления". Людям очень свойственно "срезать углы" во всём, в том числе и в высказываниях. Так, вместо "ванной комнаты" говорят "ванная", вместо "высокой температуры", говорят просто "температура", вместо "высокого давления" – "давление", вместо "выражаться матом" – "выражаться". "Лечь в больницу", "сесть на диету", "сидеть на телефоне", "уложиться в график", "нести околесицу" – понятно же о чём речь! Вместо "космических пришельцев" всё чаще говорят просто "пришельцы", "звёзд эстрады" всё чаще называют просто "звёздами", "фотомоделей" – просто "моделями". В разговоре экономия речевых средств выходит на передний план. Если только бытовыми разговорами и заниматься, то слов в активном применении остаётся всё меньше, а сами они применяются в усечённом виде и произносятся зачастую совсем уж смазанно, нечётко ("нфсе" вместо "ни фига себе"). "Пятнистое мышление" становится уже автоматическим. Так можно досрезаться до того, что в речи останутся только междометия до звукоподражания. Как раз то, с чего начинается освоение человеческой речи ребёнком.
Противоположный край "смысловой" шкалы – это "точечное", точное мышление. Вообразите людей, общающихся с помощью кратких фраз, которые чрезвычайно насыщены смыслами. При этом они стараются выражаться как можно проще. И получается, что ни фраза, то афоризм. Причём с обязательной подачей собеседнику "обратной связи", чтоб убедиться в правильном понимании сказанного им. Это уже совсем другой уровень общения – сплошное глубокое взаимопонимание!
Нынче же в нашем обществе имеет место мешанина из людей разных уровней. И тут во весь рост встаёт проблема понимания. Если в типичных случаях непосредственного общения это ещё терпимо, то в более сложных ситуациях различия в картинах мира могут завести в тупик.
"Литература богата ассоциациями, неоднозначностью, многосложностью, асимметричностью, полисемантичностью в широком смысле слова. Знаки соединяются в образ, который сам не является знаком (кроме аллегорических). Образ – специфическая трансформация знаковой материи в смысловую и пластически ощутимую целостность"[74].
"Поскольку материал литературного произведения — не вещественная субстанция (тела, краски, мрамор и пр.), а система знаков, язык, то и словесный Образ гораздо менее нагляден, чем пластический. Даже используя конкретно-изобразительную лексику, поэт, как правило, воссоздает не зримый облик предмета, а его смысловые, ассоциативные связи. Например, строки А. А. Блока
И перья страуса склонённые
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу
("Незнакомка")
при всей кажущейся "картинности" чужды предметно-чувственной изобразительности; в них нарушена природная, пластически вообразимая связь вещей. Поэтический Образ здесь слагается из самых разнокачественных элементов: физических и психических, соматических и ландшафтных, зооморфных и флористических ("перья... качаются... в мозгу", "очи... цветут... на берегу"), которые несводимы в единство зрительно представимого Образа"[75].
"Эстетический подход к проблеме языка меняет содержание поэтической функции в литературном тексте. Её значение состоит не в ориентированности на самоё себя, как в обычном языке, а в направленности к эстетической природе изображенного мира. Поэтическая функция находит выражение в конструировании поэтического мира в его эстетических измерениях.
Это имеет особое значение для читателя. Он интерпретирует линейные цепочки предложений текста не грамматически (это в подсознании), а в соответствии со своим знанием мира и социальным опытом. Другими словами, читатель интерпретирует текст и составляющие его предложения как субстанцию действительности, как некую изваянную смысловую предметность, сопоставимую с его знанием мира, с его пониманием литературных норм. Действия писателя — аналогичны. Он выстраивает текст как определённые информационно-эмоциональные сообщения. Следовательно, построение текста – результат трансформации грамматических и поэтических структур в художественный объект"[76].
Наверно, мало кто станет возражать на утверждение о том, что для двухлетних детей надо писать иначе, чем для столетних взрослых. Уже хотя бы потому, что двухлетние дети вряд ли смогут прочесть даже самое простое сочинение. Они будут воспринимать его на слух. А понимать – в меру своего умственного развития. Поразмыслив в этом направлении чуть дальше, всякий автор должен бы прийти к выводу о необходимости чётко представлять адресата своего произведения. Если автор действительно хочет что-то сообщить, донести до получателя его сообщения какую-то мысль, то он должен подбирать и соответствующие знаки, с учётом особенностей приёмника его сообщения. А коли пишешь "для себя", то и складывай всё это где-нибудь рядышком с собой. А ежели автор жаждет понимания, то ему чрезвычайно важно научиться растождествляться с образами, послужившими основой для написания сочинения. Надо научиться читать собственные сочинения именно как тексты – отчуждённо. Иной раз озадаченный автор удивлённо проронит признание: "Когда я писал (ла) это стихотворение, мне всё было ясно, а теперь сам (ма) не понимаю, что же это означает…".
Пытаясь выяснить смысл приводимых ниже строк, я имел счастливую возможность обратиться за разъяснениями к автору.
Не надо смеха над судьбой
И слёз не надо.
Шакал безлунною порой
Бежит на падаль.
Сухой травы ночной костёр,
Пошли удачу...
Ведущих на смерть разговор
Шакал оплачет...
Забыть случайным не надо,
И нет случайных...
Идущий ночью за звездой
Испытан тайной,
Чтоб дом вражды и долг вражды
Простить иначе...
И пусть у высохшей джиды
Шакал не плачет...
Мне казалось, что шакалы всякой "порой" на падаль бегут, а не только "безлунною". Не понятно кому должен послать "удачу" "сухой травы ночной костер", кто такие эти "случайные", кто такие "идущие ночью за звездой" и какой такой "тайной" они "испытаны". Не ясно что такое "дом вражды" и "долг вражды". Ну а что такое "джида" я знал, это – лох восточный – невысокое деревцо с мучнистыми плодами. В остальном же – что ни слово, то загадка. И что же? Ответ автора оказался как раз таким, какой я только что привёл. У автора осталось смутное воспоминание о том, что пока писалось это произведение, ему всё было хорошо понятно, а теперь вот – увы… И удивление было вполне искренним.
Вывод простой – пояснее надо высказываться. Образно выражаясь, сочинитель должен постараться и, как бы выдвинуть из области своего воображения в область текста то, что он хочет поведать другим. И разность мнений ничего более не означает, кроме разности образов, построенных воображениями читателей на основе их собственного жизненного опыта. Так что споры возникают в громадном большинстве случает не о том ЧТО написал сочинитель, а о том ЧТО восприняли читатели. Если ещё допустить присутствие во мнении злого умысла, побуждающего читателя нагло приписывать тексту всякую дребедень, ему совершенно несвойственную, то можно представить себе картину вопиющего глумления над текстами со стороны читателей.
В качестве иллюстрации к сказанному приведу отзывы читателей на одно и то же произведение, опубликованное в одном из сетевых конкурсов.
1. Вы ругаете всех и всё, но лучше поднести к своему лицу зеркало, чтобы увидеть правду. Посмотреть на себя в зеркало и ужаснуться.
В красивой форме - пустой звук.
Как можно с такой чепухой критиковать других?
2.Необыкновенно. Мне очень понравилось. С уважением.
3.М-дя...
4.Самое худшее в этом стихотворение - имя (Он). Кто Он такой, из чего возник и куда столь наплевательски счастливо исчезает? Эзотерика... (а остальное хорошо)
5. А по-моему, ничего...
6. Нельзя издеваться над читателями.
7. Как то меня всё это смутило. Ощущения: не вдохновило, не захотелось следить за мыслью, идея, возможно, не плохая, но даже для верлибра надо бы – стихотворней. А так получился стих в прозе. И какой-то расплывчатый, несколько "топорный".
8. Великолепно. Давно ничего подобного не читал. Особенно понравилось это:
"И думает:
стоит ли в следующий раз начинать разговор в надежде на собственную ошибку?
И знает, что снова на этот вопрос ответит: Да.
Потому что не дано ему большей радости,
чем ошибаться и ждать, что когда-нибудь придет тот,
кто останется"
Спасибо вам.
9. М-да... надо подумать....
10. да
11. А очень жаль.
Как видите, разброс мнений довольно большой. Некоторые мнения вообще непонятно что выражают (3-е, 9-е, 10-е). В некоторых заметна слабая полярность (5-е, 6-е, 11-е). Есть явно отрицательные (1-е, 7-е) и явно положительные (2-е, 4-е, 8-е). Причём это именно мнения. Мнение 1-е выглядит явно тенденциозным – оно скорее обращено вообще против автора. Похоже на то, что 1-му оценщику совсем не важно ЧТО он оценивает, намного важней – КОГО. Мнение 7-е скорее указывает на несозвучность читателя с данным произведением. А мнения 2-е и 8-е – наоборот – указывают на созвучность. Ни в одном из высказываний не содержится сколько-нибудь весомых доводов, которые бы эти мнения подкрепляли.
Значительная часть людей не обременяет себя хлопотами о точном и глубоком восприятии адресуемых им сообщений. Она (эта часть) вполне удовлетворяется общими впечатлениями. Осознание такой особенности словесного (вербального) общения нельзя признать сильной стороной не только начинающих стихотворцев, но и вообще всевозможного человеческого населения. А начинающие стихотворцы – это ж такие, в общем, люди, только начавшие сочинять стихи.
"Назывные" стихи
В этой книге можно найти множество примеров "назывных" стихотворений. Что это такое? "Назывные" стихи так называются потому, что в них всевозможные чувства, переживания, душевные порывы и состояния только называются, но никак не показываются, не изображаются с помощью хоть каких-то средств выразительности. Приведу такой, хотя бы, пример:
Весна
В бархате роз – росы скрываются,
В рокоте грома – эхо поёт.
Это она, весна-раскрасавица,
Поступью девичьей снова плывёт.
Снова глаза эти чудно-небесные,
И от красы этой сердце звенит.
Это весна, весна-расчудесница,
Это она над землёю парит!
Можно предположить, что перед внутренним взором автора предстало что-то невообразимо прекрасное, потрясающее воображение и т.п. Но для изображения этого чуда избраны обыкновенные слова. Будто достаточно назвать весну "раскрасавицей" да "расчудесницей", глаза "чудно-небесными", поступь "девичьей", красу "этой" и дело сделано! Во многом это происходит по изложенной в предыдущей главе причине – автор во время прочтения своего стихотворения видит не свой текст, а свой образ, послуживший основой для текста. Но есть и специфика. Если в первом случае автор просто не задумывается над процессом восприятия его текстов читателями и может создать очень сложный многомерно-многоуровневый образ, то в случае "назывных" стихов образов-то как раз и нету (или они очень шаблонные). Ещё пример:
Помнит их Земля
Повсюду возвышаются холмы,
Лишь ветер им поёт псалмы.
Сраженья были здесь на славу…
Каких мужей земля теряла.
Летели комья, лязг металла,
Мешалось с грязью, кровью алой.
Было много ненависти, зла.
Сила гнева им не помогла.
Дышит тяжело земля,
Сражений заросли поля.
Тайну страшную хранит она,
Всех погибших помнит имена.
Там, где разбросаны холмы,
Под каждым спят её сыны.
Стёрлись в памяти героев имена,
И лишь она их мужеству верна.
Уже не говорю о всевозможных перебоях ритма и грамматических перекосах. Говорю только о том, что явления называются, но не изображаются, не показываются. Читает читатель слова "Тайну страшную хранит она" – и ничего не испытывает. Ни страха, ни радости, ни эстетического удовольствия. Читает читатель "И лишь она их мужеству верна" – и опять ничего такого переживательного не испытывает. Чтоб читателя "пробило", "зацепило", "пробрало" надо же его (читателя) воображение включить, дать этому воображению пищу!
Приведу пример "изобразительного" стихотворения, чтоб было понятно о чём речь-то. И тема та же – про то, что война – это плохо:
Набег
Хоть ещё на Москве
Не видать гололобых татар,
А недаром грачи
Раскричались в лесу над болотом
И по рыхлым дорогам
Посадский народ –
Мал и стар –
Потянулся со скарбом
К железным кремлёвским воротам.
Кто-то бухает в колокол
Не покладая руки,
И сполох над столицей
Несётся, тревожен и звонок.
Бабы тащат грудных,
А за ними ведут мужики
Лошадёнок своих,
Шелудивых своих коровёнок.
Увязавшись за всеми,
Дворняги скулят на бегу,
Меж ногами снуют
И к хозяевам жмутся упорно.
И над конским навозом
На мартовском талом снегу
Неуклюжие галки
Дерутся за редкие зёрна.
Изнутри подпирают
Тесинами створки ворот,
В них стучат запоздалые,
Просят впустить Христа ради.
Верхоконный кричит,
Наезжая конём на народ,
Что лабазы с мукою
Уже загорелись в Зарядье.
Ничего не поймешь,
Не рассмотришь в туманной дали:
То ли слободы жжёт
Татарва, потерявшая жалость,
То ль посадские сами
Своё барахлишко зажгли,
Чтоб оно хоть сгорело,
Да только врагу не досталось!
И в глухое предместье,
Где в облаке дыма видны
Вековечные сосны
И низкие чёрные срубы,
То и дело подолгу
С высокой Кремлёвской стены
Молча смотрят бояре
В заморские длинные трубы.
Суетясь у костра,
Мужичонка, раздет и разут,
Подгребает золу
Под котёл, переполненный варом,
И, довольны потехой,
Мальцы на салазках везут
Горки каменных ядер –
Гостинцы готовят татарам!
Катят дюжие ратники
Бочки по талому льду
Из глубоких подвалов,
Где порох с картечью хранится.
Тупорылая пушечка
На деревянном ходу
Вниз, на Красную площадь,
Глядится из тесной бойницы.
И над рёвом животных,
Над гулом смятенной толпы,
Над котлами смолы,
Над стрелецкой дружиною конной
В золотом облаченье,
Вздымая хоругви, попы
На Кремлёвские стены
Идут с чудотворной иконой.
А в усадьбе своей
Хитроумный голландский купец
Запирает калитку
И, заступ отточенный вынув,
Под сухою ветлой
Зарывает железный ларец,
Полный звонких дукатов
И светлых тяжелых цехинов.
Повисают замки
На ларях мелочных торгашей,
Лишь в кружалах пропойцы
Всё дуют для храбрости брагу.
Попадья норовит
Вынуть серьги из нежных ушей
И красавицу дочку
В мужицкую рядит сермягу.
Толстый дьяк отговеть
Перед смертью решил. А пока
Под шумок у народа
Мучицу скупил за спасибо.
Судьи в Тайном приказе
Пытают весь день "языка":
То кидают на землю,
То вновь поднимают на дыбу.
А старухи толкуют.
Что в поле у старых межей
Ведьмы сеяли землю
Вчерашнюю ночь на рассвете.
И ревут молодайки:
Они растеряли мужей,
За подолы их, плача,
Цепляются малые дети.
И, к луке пригибаясь,
Без милости лошадь гоня,
Чистым полем да ельником,
Скрытной лесною дорогой,
В поводу за собою
Ведя запасного коня,
Поспешает гонец
К Ярославлю
За скорой подмогой.
(Дмитрий Кедрин)