Каким Вы видите будущее философии?
Я не думаю, что в будущем философия сможет приобрести такое же значение, какое она имела во времена древних греков или в средние века. Я думаю, что развитие науки неминуемо уменьшит значение философии.
Возможно, у нас слишком много философов?
Я полагаю, философу не следует высказываться на этот счет. На мой взгляд, свое мнение по этому поводу должны выразить люди, не являющиеся философами.
Как бы Вы могли выразить ценность философии в сегодняшнем мире и в будущем?
Я думаю, что философия имеет большое значение в сегодняшнем мире. Во-первых, потому, что, как я уже сказал, она заставляет вас осознавать существование очень многих и очень важных вопросов, не входящих, по крайней мере сейчас, в сферу науки, и приводит нас к пониманию того, что научный подход сам по себе неадекватен. А во-вторых, она все же делает людей немного скромнее интеллектуально и заставляет их сознавать, что огромное число вопросов, казавшихся решенными, оказывались неверными и что нет короткой дороги к знаниям. И что постижение мира, по моему мнению, — основная цель, которую должен ставить перед собой любой философ, — это очень долгое и сложное дело, в котором мы не должны быть догматиками.
Прагматизм – философия ХХ века, основоположником которой является американский философ Уильям Джемс. По мнению представителей этого учения (Чарльз Пирс и Джон Дьюи) прагматизм совершил «коперниканскую революцию» в философии, переместив её внимание с проблем теории познания к решению собственно человеческих проблем. Центральная проблема человека есть его опыт. Задача философии познавать и преобразовывать опыт в интересах человека.
Джемс Уильям – (1842 ‑ 1910) – американский психолог и философ, основатель направления прагматизма (см. ниже). Основные сочинения: «Прагматизм – новое название некоторых старых способностей мышления», «Плюралистическая Вселенная». В центр своей философии Д. помещал личность с её интересами, заботами, переживаниями, которые она проявляет в опыте. Поэтому задачу философии видел в том, чтобы исследовать структуры опыта (см. тему II). В философии в качестве истины признавал лишь то, что помогает наилучшим образом руководить людьми, что лучше всего приспособлено к практической жизни и позволяет лучше всего слиться со всей совокупностью опыта, соответственно даже гипотеза о Боге истинна, если она служит удовлетворительно.
У.Джемс
ПОТОК СОЗНАНИЯ
Четыре свойства сознания. Как совершаются сознательные процессы? Мы замечаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей главе: 1) каждое состояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в границах личного сознания его состояния изменчивы; 3) всякое личное сознание представляет непрерывную последовательность ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними выбор.
Разбирая последовательно эти четыре свойства сознания, мы должны будем употребить ряд психологических терминов, которые могут получить вполне точное определение только в дальнейшем. Условное значение психологических терминов общеизвестно, а в этой главе мы их будем употреблять только в условном смысле. Настоящая глава напоминает набросок, который живописец сделал углем на полотне и на котором еще не видно никаких подробностей рисунка.
Когда я говорю: "всякое душевное состояние" или "мысль есть часть личного сознания", то термин личное сознание употребляется мною именно в таком условном смысле. Значение этого термина понятно до тех пор, пока нас не попросят точно объяснить его; тогда оказывается, что такое объяснение - одна из труднейших философских задач. Эту задачу мы разберем в следующей главе, а теперь ограничимся одним предварительным замечанием. В комнате, скажем в аудитории, витает множество мыслей ваших и моих, из которых одни связаны между собой, другие - нет. Они так же мало обособлены и независимы друг от друга, как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособлена
совершенно, но каждая связана с некоторыми другими, от остальных же совершенно независима. Мои мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши - с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы не можем сказать, не имея на это данных опыта. Состояния сознания, которые мы встречаем в природе, суть непременно личные сознания - умы, личности, определенные конкретные "я" и "вы".
Мысли каждого личного сознания обособлены от мыслей другого: между ними нет никакого непосредственного обмена, никакая мысль одного личного сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания. Абсолютная разобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом служит не "мысль вообще", не "эта или та мысль", но "моя мысль", вообще "мысль, принадлежащая кому-нибудь". Ни одновременность, ни близость в пространстве, ни качественное сходство содержания не могут слить воедино мыслей, которые
разъединены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями представляет одну из самых абсолютных граней в природе.
Всякий согласится с истинностью этого положения, поскольку в нем утверждается только существование "чего-то", соответствующего термину "личное сознание", без указаний на дальнейшие свойства этого сознания. Согласно этому можно считать непосредственно данным фактом психологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не "мысли и чувства существуют", но
"я мыслю" или "я чувствую". Никакая психология не может оспаривать, во что бы то ни стало факт существования личных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательности мыслей, сознаваемые как таковые. Худшее, что может сделать психолог, - это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной ценности.
В сознании происходят непрерывные перемены. Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает продолжительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень трудно. Я только хочу моими словами подчеркнуть тот факт, что ни одно, раз минувшее состояние сознания, не может снова возникнуть и буквально повториться. Мы то смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мысли. Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния сознания образуются из сочетаний простейших состояний. В таком случае подчинены ли эти последние тому же закону изменчивости? Например, не всегда ли тождественны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь предмета? Разве не всегда тождествен звук, получаемый нами от нескольких ударов совершенно одинаковой силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение зеленого цвета? Не то же небо представляется нам в ясную погоду таким же голубым? Не то же обонятельное впечатление мы получаем от одеколона, сколько бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? Отрицательный ответ на эти вопросы может показаться метафизической софистикой, а между тем внимательный анализ не подтверждает того факта, что центростремительные токи когда-либо вызывали в нас дважды абсолютно то же чувственное впечатление.
Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы видим зеленый цвет того же качества, обоняем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы верим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим сознанием и заставляют нас из-за нашей невнимательности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы дойдем до главы "Восприятие", мы увидим, как глубоко укоренилась в нас привычка пользоваться чувственными впечатлениями как показателями реального присутствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка, кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой стороне, а между тем художник, изображая на полотне эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном случае прибегает к темно-коричневой краске, в другом - к светло-желтой. Вообще говоря, мы не обращаем особого внимания на то, как различно те же предметы выглядят, звучат и пахнут на различных расстояниях и при различной окружающей обстановке. Мы стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при грубом способе оценки, будут сами казаться нам тождественными.
Благодаря этому обстоятельству свидетельство о субъективном тождестве различных ощущений не имеет никакой цены в качестве доказательства реальности известного факта. Вся история душевного явления, называемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два порознь воспринятых нами чувственных впечатления или нет. Внимание наше привлекается не столько абсолютным качеством впечатления, сколько тем поводом, который данное впечатление может дать к одновременному возникновению других впечатлений. На темном фоне менее темный предмет кажется белым. Гельмгольц вычислил, что белый мрамор на картине, изображающей мраморное здание, освещенное луной, при дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче мрамора, освещенного настоящим лунным светом.
Такого рода разница никогда не могла быть непосредственно познана чувственным образом: ее можно было определить только рядом побочных соображений. Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что наша чувственная восприимчивость постоянно изменяется, так что один и тот же предмет редко вызывает у нас прежнее ощущение. Чувствительность наша изменяется в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зрелом возрасте и в старости. И, тем не менее, мы нисколько не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают перед нами все тот же мир с теми же чувственными качествами и с теми же чувственными объектами. Изменчивость чувствительности лучше всего можно наблюдать на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же вещи в различных возрастах или при различных настроениях духа в зависимости от органических причин. То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг становится избитым, скучным, бесполезным; пение птиц вдруг начинает казаться монотонным, завывание ветра - печальным, вид неба - мрачным.
К этим косвенным соображениям в пользу того, что наши ощущения в зависимости от изменчивости нашей чувствительности постоянно изменяются, можно прибавить еще одно доказательство физиологического характера. Каждому ощущению соответствует определенный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повторилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг после первого ощущения не подвергался абсолютно никакому изменению. Но последнее, строго говоря, физиологически невозможно, следовательно, и абсолютно точное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо мы должны предполагать, что каждому изменению мозга, как бы оно ни было мало, соответствует некоторое изменение в сознании, которому служит данный мозг.
Но если так легко обнаружить неосновательность мысли, будто простейшие ощущении могут повторяться неизменным образом, то еще более неосновательным должно казаться нам мнение, будто та же неизменная повторяемость наблюдается в более сложных формах сознания. Ведь ясно, как Божий день, что состояния нашего ума никогда не бывают абсолютно тождественными. Каждая отдельная мысль о каком-нибудь предмете, строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое сходство с другими нашими мыслями о том же предмете. Когда повторяются прежние факты, мы должны думать о них по-новому, глядеть на них под другим углом, открывать в них новые стороны. И мысль, с помощью которой мы познаем эти факты, всегда есть мысль о предмете плюс новые отношения, в которые он поставлен, мысль связанная с сознанием того, что сопровождает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами поражаемся странной переменой в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы думать известным образом о каком-нибудь предмете месяц тому назад. Мы переросли возможность такого образа мыслей, а как - мы и сами не знаем.
С каждым годом те же явления представляются нам совершенно в новом свете. То, что казалось призрачным, стало вдруг реальным, и то, что прежде производило впечатление, теперь более не привлекает. Друзья, которыми мы дорожили, превратились в бледные тени прошлого; женщины, казавшиеся нам когда-то неземными созданиями, звезды, леса и воды со временем стали казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых мы некогда окружали каким-то небесным ореолом, становятся с течением времени в наших глазах самыми
обыкновенными земными существами, картины - бессодержательными, книги... Но разве в произведениях Гете так много таинственной глубины? Разве уж так содержательны сочинения Дж. Ст. Милля, как это нам казалось прежде? Предаваясь менее наслаждениям, мы все более и более погружаемся в обыденную работу, все более и более проникаемся сознанием важности труда на пользу общества и других общественных обязанностей.
Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как бы ни было трудно строго провести его через все частности исследовании. Если вначале он и покажется читателю темным, то при дальнейшем изложении его значение прояснится. Пока замечу только, что, если этот метод правилен, выставленное мною выше положение о невозможности двух абсолютно одинаковых идей в сознании также истинно. Это утверждение более важно в теоретическом отношении, чем кажется с первого взгляда, ибо, принимая его, мы совершенно расходимся в основных положениях с психологическими теориями локковской и гербартовской школ, которые имели когда-то почти безграничное влияние в Германии и у нас в Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться своего рода атомизма при объяснении душевных явлений, рассматривая высшие состояния сознания как агрегаты неизменяющихся элементарных идей, которые непрерывно сменяют друг друга. Подобным же образом часто бывает удобно рассматривать кривые линии как линии, состоящие из весьма малых прямых, а электричество и нервные токи - как известного рода жидкости. Но во всех этих случаях мы не должны забывать, что употребляем символические выражения, которым в природе ничего не соответствует. Неизменно существующая идея, появляющаяся время от времени перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.
В каждом личном сознании процесс мышления заметным образом непрерывен. Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе только два рода перерывов в сознании: или временные пробелы, в течение которых сознание отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последующее не имеет в сознании никакого отношения к предшествующему. Положение "сознание непрерывно" заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состояния, предшествующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той же личности; 2) перемены в качественном содержании сознания никогда не совершаются резко.
Разберем сначала первый, более простой случай. Когда спавшие на одной кровати Петр и Павел просыпаются и начинают припоминать прошлое, каждый из них ставит данную минуту в связь с собственным прошлым. Подобно тому, как ток анода, зарытого в землю, - безошибочно находит соответствующий ему катод через все промежуточные вещества, так настоящее Петра вступает в связь с его прошедшим и никогда не сплетается по ошибке с прошлым Павла. Так же мало способно ошибиться сознание Павла. Прошедшее Петра присваивается только его - настоящим. Он может иметь совершенно первые сведения о том состоянии дремоты, после которого Павел погрузился в сон, но это знание, безусловно, отличается от сознания его собственного прошлого. Собственные состояния сознания Петр помнит, а Павловы только представляет себе. Припоминание аналогично непосредственному ощущению: его объект всегда бывает проникнут живостью и родственностью, которых нет у объекта простого воображения. Этими качествами живости, родственности и непосредственности обладает настоящее Петра.
Как настоящее есть часть моей личности, мое, так точно и все другое, проникающее в мое сознание с живостью и непосредственностью, - мое, составляет часть моей личности. Далее мы увидим, в чем именно заключаются те качества, которые мы называем живостью и родственностью. Но как только прошедшее состояние сознания представилось нам обладающим этими качествами, оно тотчас присваивается нашим настоящим и входит в состав вашей личности. Эта "сплошность" личности и, представляет то нечто, которое не может быть временным пробелом и которое, сознавая существование этого временного пробела, все же продолжает сознавать свою непрерывность с некоторыми частями прошедшего.
Таким образом, сознание всегда является для себя чем-то цельным, не раздробленным на части. Такие выражения, как "цепь (или ряд) психических явлений", не дают нам представления о сознании, какое мы получаем от него непосредственно. В сознании нет связок, оно течет непрерывно. Всего естественнее к нему применить метафору "река" или "поток". Говоря о нем ниже, будем придерживаться термина "поток сознания" (мысли или субъективной жизни).
Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, принадлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому предшествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду резкие перемены в сознании, вызываемые качественными контрастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выражения "цепь (или ряд) психических явлений" не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их возникновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воздействует? Нет, ибо сознавание грома сливается с сознаванием предшествующей тишины, которое продолжается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, внезапно нарушающий молчание и контрастирующий с ним.
Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впечатления, вызванного тем же самым грохотом в непрерывном ряду других подобных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настолько ограниченное настоящим, что в нем не нашлось бы ни малейшего намека на то, что ему предшествовало.
Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего сознания, то, прежде всего, нас поразит различная скорость течения в отдельных частях. Сознание подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль облек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пункты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, особенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные промежутки заняты мыслями об отношениях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в состоянии относительного покоя.
Назовем остановочные пункты устойчивыми частями, а переходные промежутки изменчивыми частями потока сознания. Тогда мы заметим, что наше мышление постоянно стремится от одной устойчивой части, только что покинутой, к другой, и можно сказать, что главное назначение переходных частей сознания в том, чтобы направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода к другому.
При самонаблюдении очень трудно подметить переходные моменты. Ведь если они - только переходная ступень к определенному выводу, то, фиксируя на них наше внимание до наступления вывода, мы этим самым уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода, последний сообщает переходным моментам такую силу и устойчивость; что совершенно поглощает их своим блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вниманием на полдороге переходный момент в процессе мышлении, и он убедится, как трудно вести самонаблюдение при изменчивых состояниях сознания. Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее.
Если же мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется. Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом превращается в водяную каплю; подобным же образом, желая уловить переходное состояние сознания, мы вместо того находим в нем нечто вполне устойчивое - обыкновенно это бывает последнее мысленно произнесенное нами слово, взятое само по себе, независимо от своего смысла в контексте, который совершенно ускользает от нас.
В подобных случаях попытка к самонаблюдению бесплодна - это всю равно, что схватывать руками волчок, чтобы уловить его движение, или быстро завертывать газовый рожок, чтобы посмотреть, как выглядят предметы в темноте. Требование указать эти переходные состояния сознания, требование, которое наверняка будет предъявлено иными психологами, отстаивающими существование подобных состояний, так же неосновательно, как аргумент против защитников реальности движения, приводившийся Зеноном, который требовал, чтобы они показали ему, в каком месте покоится стрела во время полета, и из их неспособности дать быстрый ответ на такой нелепый вопрос заключал о несостоятельности их основного положения.
Затруднения, связанные с самонаблюдением, приводят к весьма печальным результатам. Если наблюдение переходных моментов в потоке сознания и их фиксирование вниманием представляет такие трудности, то следует предположить, что великое заблуждение всех философских школ проистекало, с одной стороны, из невозможности фиксировать изменчивые состояния сознания, с другой - из чрезмерного преувеличения значения, которое придавалось более устойчивым состояниям сознания. Исторически это заблуждение выразилось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устойчивые ощущения, соответствующие бесчисленному множеству отношений и форм связи между явлениями чувственного мира, не находя в этих отношениях отражения душевных состояний, поддающихся определенному наименованию, эти мыслители начинали по большей части отрицать вообще всякую реальность подобных состояний. Многие из них, например Юм, дошли до полного отрицания реальности большей части отношений как вне сознания, так и внутри. Простые идеи - ощущения и их воспроизведение, расположенные одна за другой, как кости в домино, без всякой реальной связи между собой, - вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки зрения этой школы, все остальное - одни словесные заблуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в силах отвергнуть реальность существующих вне области нашего сознания отношений и в то же время не имея возможности указать на какие-нибудь устойчивые ощущения, в которых проявлялась бы эта реальность, также пришли к отрицанию подобных ощущений. Но отсюда они сделали прямо противоположное заключение. Отношения эти, по их словам, должны быть познаны в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-либо душевное состояние, тождественное тем субъективным элементам сознания, из которых складывается наша душевная жизнь, тождественное и составляющее с ними одно сплошное целое. Они должны быть познаны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом чистой мысли. Интеллектом или Разумом, которые пишутся с большой буквы и должны означать нечто, неизмеримо превосходящее всякие изменчивые явления нашей чувственности.
С нашей точки зрения, и интеллектуалисты и сенсуалисты не правы. Если вообще существуют такие явления, как ощущения, то, поскольку несомненно, что существуют реальные отношения между объектами, постольку же и даже более несомненно, что существуют ощущения, с помощью которых познаются эти отношения. Нет союза, предлога, наречия, приставочной формы или перемены интонации в человеческой речи, которые не выражали бы того или другого оттенка или перемены отношения, ощущаемой нами действительно в данный момент. С объективной точки зрения, перед нами раскрываются реальные отношения; с субъективной точки зрения, их устанавливает наш поток сознания, сообщая каждому из них свою особую внутреннюю окраску. В обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один язык в мире не передает всех возможных оттенков в этих отношениях.
Как мы говорим об ощущении синевы или холода, так точно мы имеем право говорить об ощущении "и", ощущении "если", ощущении "но", ощущении "через". А между тем мы этого не делаем: привычка признавать субстанцию только за существительными так укоренилась, что наш язык совершенно отказывается субстантивировать другие части речи.
Обратимся снова к аналогии с мозговыми процессами. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее равновесие находится в неустойчивом состоянии, так как в каждой части его происходят непрерывные перемены. Стремление к перемене в одной части мозга является, без сомнения, более сильным, чем в другой; в одно время быстрота перемены бывает больше, в другое - меньше. В равномерно вращающемся калейдоскопе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и новую группировку, но между двумя группировками бывают мгновения, когда перемещение частиц происходит очень медленно и как бы совершенно прекращается, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства, мгновенно образуется новая группировка, и, таким образом, относительно устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали бы, вновь увидев их. Точно так же и в мозгу распределение нервных процессов выражается то в форме относительно долгих напряжений, то в форме быстро переходящих изменений. Но если сознание соответствует распределению нервных процессов, то почему же оно должно прекращаться, несмотря на безостановочную деятельность мозга, и почему, в то время как медленно совершающиеся изменения в мозгу вызывают известного рода сознательные процессы, быстрые изменения не могут сопровождаться особой, соответствующей им душевной деятельностью?
Пирс Чарльз Сандерс – (1839 ‑ 1914) – представитель философии прагматизма (см. в данном разделе). Основные сочинения: «Как сделать наши мысли ясными», «Исследования по логике». «Реконструкция философии» в духе П. предполагала отказ от изучения основ бытия и познания в пользу отработки методов разрешения разнообразных проблемных ситуаций жизни. Философские споры разрешимы через сопоставление практических следствий той или иной теории. Человеческое мышление П. полагал состоящим из знаков, ибо оно языковое по природе. Знаки репрезентируют объект в каком-то его качестве. Мыслительная деятельность осуществляется в коммуникации, и знаки выступают как средства коммуникации. П. подразделил знаки на: знаки-объекты, знаки-качества этих объектов и знаки-интерпретации (объектов и качеств).
Таким образом, мышление ‑ это знаковый процесс, результатом которого является формирование слов. Познание – есть поиск рационального смысла словоформ (понятие), которое может быть постигнуто, по П., через выявление возможных последствий его употребления в том или ином значении для реального жизненного поведения людей. По утверждению П., «мы постигаем предмет нашей мысли, рассматривая те его свойства, которые предположительно имеют практическое».
Постмодернизм – философское направление ХХ века. Среди его представителей: Мишель Фуко, Жан Деррида, Жан Бодрийяр и др. Философию П. понимал как систему высказываний – дискурс. Философия основана на том, чтобы классифицировать и систематизировать актуальные высказывания своей эпохи, посредством которых каждая конкретная историческая формация себя осознавала. Таким образом, философия есть не учение о познании, а дискурс – речевая практика. Дискурс в отличие от знания не имеет строгих правил, он подвержен правилам игры. Поэтому дело философа показывать не законы познания, а те игровые вариации, перекрещивания, которые претерпевают высказывания, каким содержанием наполняется одно и то же понятие – бытие, человек, знание. Ф. полагал, что не человек создаёт дискурс, а дискурс творит тот или иной тип культуры, тем самым Ф. показал, как философия влияла на формирование каждого этапа истории европейской культуры.
основное достижение ф. П. в осмыслении сущности человека есть идея о «децентрации» человека. Согласно П. человек децентрирован в том смысле, что необходимо разрушить представление о человеке как об автономном, самосознающем, обладающем «я» индивиде. Нет единой сущности человека, нет его собственного «я». Человек есть сложная конструкция, его мир складывается на основе языка, желания, бессознательного. П. утверждает необходимость отказаться от идеи субъекта как самодеятельного существа, на котором строилось здание классической философии и предлагает на место субъекта «машину желания» (Жиль Делёз, Феликс Гваттари) и «другого» (Жорж Батай, Морис Бланшо, Жак Лакан, Жак Деррида). Понятия «машины желания» и «другого» обозначают бессознательные, ненамеренные результаты насилия, которые требуются, чтобы упорядочить человеческий мир. Таким образом, П. нацеливает на то, чтобы отказаться от идеи, что человек есть свободное существо.
Определение современной культуры как состояние постмодерна принадлежит Жану Лиотару. Среди философов, которые занимались исследованием феномена культуры постмодерна: Роберт Барт, Морис Бланшо, Мишель Фуко, Жан Бодрийяр и др.
Основным положением философии п . является мысль, что современная культура характеризуется отсутствием «универсалий», т.е. единой системы ценностей, которая объединяла бы мировоззрения людей. Прежде культура служила интересам общества и государства и была призвана объединять людей, через общие идеалы, общие установки, единую программу. Но для культуры П. характерно стремление служить не интересам общества, а интересам индивидуума. Исходя из понимания сущности современного человека (см. раздел человек) ф. П. говорит о плюрализме современной культуры, об отсутствии в ней единого начала. Человек такой культуры стремится не к тому, чтобы приобщится к общим ценностям, а, прежде всего, к личному самовыражению. Для современного человека культура это смешение элементов различных эпох и культур, которые служат для того, чтобы каждый мог создать свой собственный образ (имидж). Поэтому современная культура носит комбинаторный характер, она есть не более чем арсенал определённого количества «знаков», из которых каждый имеет право сложить собственную вариацию: представить свою картину мира и создать свою систему ценностей.
Фуко Мишель – (1926 ‑ 1984) ‑ французский философ, теоретик культуры. Основные сочинения: «Слова и вещи: археология гуманитарных наук», «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы», «История сексуальности» и мн. др. Является одним из ярчайших представителей философии постмодернизма. В основе философского интереса Ф. лежит исследование основ современной культуры. Задачу философии видел в распознавании мыслительных предпосылок складывания самосознания европейской культуры и первичное значение в этом поиске Ф. придавал «словам», вернее системе слов, то, что впоследствии станет обозначаться как «дискурс».
Деррида Жак – (1930 ‑ 2004) – один из самых эксцентричных философов современности, представитель философии постмодернизма. Основные сочинения: «Письмо и различие», «Поля философии» и др. В соответствие с идеями этого направления философствование Д. обозначается термином деконструктивизма . Д., как и Фуко полагал, что философствование означает освоение языка. Таким образом, задача философа видится в том, чтобы показать, что значит, освоиться в языке. Для этого и надо осуществить работу деконструкции, которая является деятельностью, существенно отличающейся от логики, поскольку логика предусматривает жёсткую связь между причиной и следствием. Д. же исходил из того, что движение мысли невозможно отследить логикой, поскольку в нём наличествует творчество и незавершённость, которые дают непредсказуемые результаты. Поэтому философия не должна быть единообразной, она должна уподобиться искусству и познавать то, что сложилось в традиционной философии с тем, чтобы использовать философские идеи, как детали для дальнейшего свободного конструирования.
Бодрийяр Жан – (р. в 1929) – французский философ, социолог, культуролог. Основные сочинения: «Система вешей», «Симулякры и симуляции», «Прозрачность зла» и мн. др. Б. является представителем философии постмодернизма. Основным предметом философского осмысления Б. является анализ явлений современной культуры, прежде всего аспект практики «потребления». Философия с этой позиции выступает в роли обличения негативных черт практики потребления.
Ж. Бодрийяр Прозрачность зла ПОСЛЕ ОРГИИ Если бы мне надо было дать название современному положениювещей, я сказал бы, что это - состояние после оргии. Оргия - этокаждый взрывной момент в современном мире, это момент освобожденияв какой бы то ни было сфере. Освобождения политического исексуального, освобождения сил производительных и разрушительных,освобождения женщины и ребенка, освобождения бессознательныхhlosk|qnb, освобождения искусства. И вознесения всех мистерий иантимистерий. Это была всеобъемлющая оргия материального,рационального, сексуального, критического и антикритического,оргия всего, что связано с ростом и болезнями роста. Мы прошливсеми путями производства и скрытого сверхпроизводства предметов,символов, посланий, идеологий, наслаждений. Сегодня игра окончена- все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос: что делатьтеперь, после оргии?[8] Нам остается лишь изображать оргию и освобождение,притворяться, что ускорив шаг, мы идем в том же направлении. Насамом же деле мы спешим в пустоту, потому что все конечные целиосвобождения остались позади, нас неотступно преследует и мучаетпредвосхищение всех результатов, априорное знание всех знаков,форм и желаний. Но что же нам все-таки делать? Мы находимся в состояниилицедейства и не способны ни на что, кроме как заново разыгратьспектакль по некогда написанному в действительности или ввоображении сценарию. Это состояние, когда все утопии обрелиреальные очертания, и парадокс состоит в том, что мы должныпродолжать жить так, как будто этого не было. Но так как утопиивсе же стали реальностью, мы не можем больше тешить себя надеждой,что нам еще предстоит дать им жизнь. Все что нам остается -тщетные притворные попытки породить какую-то жизнь помимо той,которая уже существует. Мы живем в постоянном воспроизведенииидеалов, фантазмов, образов, мечтаний, которые уже присутствуютрядом с нами и которые нам, в нашей роковой безучастности,необходимо возрождать снова и снова. В сущности всюду имела место революция, но она проходила нетак, как мы себе это представляем. Все, что высвобождалось,получало свободу для того, чтобы, выйдя на орбиту, начатьвращение. Слегка уклонившись, можно сказать, что неотвра-[9]тимой конечной целью каждого освобождения является поддержание ипитание сетей. Все, что освобождается, неизбежно подвергаетсябесконечным замещениям и, тем самым, возрастающей неопределенностии непостоянству. Ничто (даже Бог) не исчезает более, достигнув своего концаили смерти; исчезновение происходит из-за размножения, заражения,насыщения и прозрачности, изнурения и истребления, из-за эпидемиипритворства, перехода во вторичное, притворное существование. Нетбольше фатальной формы исчезновения, есть лишь частичный распадкак форма рассеяния. Ничто более не отражается в своем истинном виде ни в зеркале,ни в пропасти, которая являет собой ни что иное, как раздвоениесознания к бесконечности. Логика вирусного рассеяния сетей уже неесть логика ценности или равноценности. Нет больше революции -есть лишь непрерывное вращение, закрученность спирали ценностей.Одновременно существующие центростремительная сила и удаленностьвсех систем от центра, внутренний метастаз и лихорадочноестремление к самоотравлению заставляют системы выйти засобственные границы, превзойти собственную логику, но не втавтологическом смысле, а в росте могущества и фантастическомувеличении потенциала, таящего в себе их гибель. Все эти перипетии приводят нас к истокам и предназначениюценности. Ранее, испытывая смутное желание создать классификациюценно-[10]стей, я выстроил некую трилогию: начальная стадия, когдасуществовали повседневные, бытовые ценности; рыночная стадия,когда ценность выступает как средство обмена; структурная стадия,когда появляется ценность-символ. Закон естественного развития -закон рынка - структурный закон ценностей. Эти различия,разумеется, носят формальный характер и немного напоминают теновые частицы, которые каждый месяц открывают физики. Одна частицаотнюдь не исключает существования другой, они следуют друг задругом и дополняют одна другую в пределах некой гипотетическойтраектории. Теперь я хочу добавить новую частицу в этой физикемикрообразов. После начальной, рыночной и структурной стадийценности возникает стадия дробления. Начальной стадиисоответствовало естественное природное состояние мира, и ценностьразвивалась согласно существовавшим естественным обычаям. Второйстадии соответствовала эквивалентность ценностей, и ценностьразвивалась согласно логике торговли. На третьей стадии появляетсянекий свод правил, и ценность развивается в соответствии ссуществующей совокупностью образов. На четвертой же стадии -стадии фрактальной, которую мы могли бы назвать также вирусной илистадией диффузии ценностей, уже не существует соответствия чему быто ни было. Ценность распространяется во всех направлениях, безкакой-либо логики, присутствуя в каждой скважине и щели. На этойста-[11]дии не существует более равноценности, присущей другим стадиям,нет больше самого закона ценности; есть лишь нечто, похожее наэпидемию ценности, на разрастание метастазов ценности, на еераспространение и рассеяние, зависящее лишь от воли случая. Строгоговоря, здесь уже не следовало бы прибегать к самому понятиюценности, поскольку такое дробление, такая цепная реакция делаетневозможным какое-либо исчисление и оценку. И вновь мысталкиваемся с ситуацией, аналогичной той, что имеет место вфизике микромира: провести расчеты в терминах прекрасного илибезобразного, истинного или ложного, доброго или злого так женевозможно, как вычислить одновременно скорость частицы и ееположение в пространстве. Добро не располагается более по тусторону зла, ничто не имеет определенного положения в системеабсцисс и ординат. Каждая частица движется в направлении, заданномее собственным импульсом, каждая ценность или часть ее лишьмгновение сверкает на небосклоне лицедейства, а затем исчезает впустоте, перемещаясь вдоль ломаной линии, редко соприкасающейся страекториями других ценностей. Такова схема дробления - нынешняясхема нашей культуры. Когда вещи, знаки, действия освобождаются от своих идей иконцепций, от сущности и ценности, от происхождения ипредназначения, они вступают на путь бесконечного самовоспро-[12]изводства. Все сущее продолжав функционировать, тогда как смыслсуществования давно исчез. Оно продолжает функционировать приполном безразличии к собственному содержанию. И парадокс в том,что такое функционирование нисколько не страдает от этого, а,напротив, становится все более совершенным. Таким образом, идея прогресса исчезла, но прогресспродолжается. Идея богатства, которая предполагает производство,исчезла, но производство как таковое осуществляется наилучшимобразом. И по мере того, как исчезает первоначальное представлениео его конечных целях, рост производства ускоряется. Идея исчезла ив политике, но политические деятели продолжают свои игры,nqr`b`q| втайне совершенно равнодушными к собственным ставкам. Отелевидении можно сказать, что оно абсолютно безразлично к темобразам, которые появляются на экране, и, вероятно, преспокойнопродолжало бы существовать, если бы человечество вообще исчезло.Может быть, в каждой системе, в каждом индивидууме заложено тайноестремление избавиться от идеи своего существования, от своейсущности с тем, чтобы обрести способность размножаться иэкстраполировать себя во всех направлениях? Но последствия такогораспада фатальны. Всякая вещь, теряющая свою сущность, подобначеловеку, потерявшему свою тень: она погружается в хаос и теряетсяв нем.[13] Здесь начинается порядок, а точнее, метастатическийбеспорядок размножения путем простого соприкосновения, путемракового деления, которое более не повинуется генетическому кодуценности. Тогда начинают постепенно исчезать любовные приключения- приключения существ, наделенных половыми признаками; ониотступают перед предшествующей стадией существ бессмертных ибесполых, которые, подобно одноклеточным организмам, размножалисьпутем простого деления одного и того же вещества и отклонением отсуществующего кода. Современные технологически оснащенные существа- машины, клоны, протезы - тяготеют именно к этому типувоспроизводства и потихоньку насаждают его среди так называемыхчеловеческих существ, снабженных признаками пола. Все современныеисследования, в особенности биологические, направлены насовершенствование этой генетической подмены, этогопоследовательного, линейного воспроизводства, клонирования,партеногенеза, маленьких холостых механизмов. В эпоху сексуального освобождения провозглашался лозунгмаксимума сексуальности и минимума воспроизводства. Сегодня мечтойклонического общества можно было бы назвать обратное: максимумвоспроизводства и как можно меньше секса. Прежде тело былометафорой души, потом - метафорой пола. Сегодня оно несопоставляется ни с чем; оно - лишь вмес-[14]тилище метастазов и механического развития всех присущих импроцессов, место, где реализуется программирование в бесконечностьбез какой-либо организации или возвышенной цели. И при этом телонастолько замыкается на себе, что становится подобным замкнутойсети или окружности. Метафора исчезает во всех сферах. Таков один из аспектовобщей транссексуальности, которая, помимо самого секса,распространяется и на другие области в той мере, в какой ониутрачивают свой специфический характер и вовлекаются в процесссмешения или заражения - в тот вирусный процесс неразличимости,который играет первостепенную роль во всех событиях наших дней. Экономика, ставшая трансэкономикой, эстетика, ставшаятрансэстетикой, сексуальность, ставшая транссексуальностью, - всеэто сливается в универсальном поперечном процессе, где никакаяречь не сможет более быть метафорой другой речи, потому что длясуществования метафоры необходимо существованиедифференцированного поля и различимых предметов. Но заражение всехдисциплин кладет конец такой возможности. Полная вируснаяметонимия по определению (или, скорее, по отсутствию определения).Тема вируса не представляет собой перемещения биологического поля,ибо все одновременно и в равной степени затронуто вирулентностью,цепной реакцией, случайным и[15]бессмысленным размножением, метастазированием. И может быть,отсюда и наша меланхолия, так как прежде метафора была такойopejp`qmni, такой эстетичной, так играла на различиях и иллюзииразличий. Сегодня метонимия (замена целого и простых элементов,общая коммутация слов) строится на крушении метафоры. Взаимное заражение всех категорий, замена одной сферы другой,смешение жанров... Так, секс теперь присутствует не в сексе кактаковом, но за его пределами, политика не сосредоточена более вполитике, она затрагивает все сферы: экономику, науку, искусство,спорт... И спорт уже вышел за рамки спорта - он в бизнесе, всексе, в политике, в общем стиле достижений. Все затронутоспортивным коэффициентом превосходства, усилия, рекорда,инфантильного самопреодоления. Каждая категория, таким образом,совершает фазовый переход, при котором ее сущность разжижается врастворе системы до гомеопатических, а затем до микроскопическихдоз - вплоть до полного исчезновения, оставляя лишь неуловимыйслед, словно на поверхности воды. Таким образом, СПИД связан скорее не с избытком секса инаслаждения, а с сексуальной декомпенсацией, вызванной общимпросачиванием секса во все области жизни, с этим распределениемсекса по всем тривиальным вариантам сексуальной инкарнации. Когдасекс присутствует во всем, теряется иммунитет, стираются по-[16]ловые различия и тем самым исчезает сама сексуальность. Именно вэтом преломлении принципа сексуальной реальности на фрактальном,нечеловеческом уровне возникает хаос эпидемии. Может быть, мы еще сохраним память о сексе, подобно тому, каквода хранит память о разжиженных молекулах, но, строго говоря, этобудет лишь молекулярная, корпускулярная память о прошлой жизни.Это не память о формах и особенностях - о чертах лица, цвете глаз,- ведь вода не может помнить формы. Таким образом, мы хранимотпечаток безличной сексуальности, разведенной в бульонеполитической и информационной культуры и, в конечном итоге, ввирусном неистовстве СПИДа. Закон, который нам навязан, есть закон смешения жанров. Всесексуально, все политично, все эстетично. Все одновременнопринимает политический смысл, особенно с 1968 года: и повседневнаяжизнь, и безумие, и язык, и средства массовой информации, ижелания приобретают политический характер по мере того, как онивходят в сферу освобождения и коллективных, массовых процессов. Вто же время все становится сексуальным, все являет собой объектжелания: власть, знания - все истолковывается в терминах фантазмови отталкивания; сексуальный стереотип проник повсюду. Иодновременно все становится эстетичным: политика превращается вспектакль, секс - в рекламу и порнографию,[17]комплекс мероприятий - в то, что принято называть культурой, видсемиологизации средств массовой информации и рекламы, которыйохватывает все - до степени Ксерокса культуры. Каждая категориясклонна к своей наибольшей степени обобщения, сразу теряя при этомвсю свою специфику и растворяясь во всех других категориях. Когдаполитично все, ничто больше не политично, само это слово теряетсмысл. Когда сексуально все, ничто больше не сексуально, и понятиесекса невозможно определить. Когда эстетично все, ничто более неявляется ни прекрасным, ни безобразным, даже искусство исчезает.Это парадоксальное состояние вещей, которое является одновременнои полным осуществлением идеи, это совершенство современногопрогресса, и его отрицание, ликвидация посредством переизбытка,расширения за собственные пределы можно охарактеризовать однимобразным выражением: трансполитика, транссексуальность,rp`mq}qrerhj`. Нет больше ни политического, ни художественного авангарда,который был бы способен предвосхищать и критиковать во имяжелания, во имя перемен, во имя освобождения форм. Этореволюционное движение завершено. Прославленное движениесовременности привело не к трансмутации всех ценностей, как мымечтали, но к рассеиванию и запутанности ценностей. Результатомвсего этого стала полная неопределенность и невоз-[18]можность вновь овладеть принципами эстетического, сексуального иполитического определения вещей. Пролетариату не удалось опровергнуть самого себя в качестветакового - это доказала полуторавековая история со времен Маркса.Ему удалось опровергнуть себя в качестве класса и тем самымупразднить классовое общество. Возможно дело в том, что он и небыл классом, как это считалось, - только буржуазия была подлиннымклассом, и, следовательно, только она и могла опровергнуть самоесебя, что она с успехом и сделала, заодно уничтожив капитал ипородив бесклассовое общество. Но это общество не имеет ничегообщего с тем, которое должно было быть создано в результатереволюции и отрицания пролетариата как такового. Сам пролетариатпросто рассеялся вместе с классовой борьбой. Несомненно, если быкапитал развивался согласно своей противоречивой логике, он был быуничтожен пролетариатом. Анализ Маркса остается абсолютнобезупречным. Он просто не предвидел, что перед лицом неминуемойугрозы капитал может в какой-то мере трансполитизироваться,переместиться на другую орбиту - за пределы производственныхотношений и политических антагонизмов, автономизироваться в видеслучайной, оборотной и экстатической формы, и при этом представитьвесь мир во всем его многообразии по своему образу и подобию.Капитал (если его еще можно так называть) создал тупик вполитической эконо-[19]мии и в законе стоимости: именно на этом направлении ему и удаетсяизбежать собственного конца. Отныне он действует вне своихсобственных конечных целей и совершенно изолированно. Первымпроявлением этой мутации стал, безусловно, кризис 1929 года; крах1987 года - лишь последующий эпизод того же процесса. В революционной теории есть также живое утопическоепредставление о том, что государство исчезнет, что политическоекак таковое изживет себя в апофеозе и прозрачности социального.Ничего подобного не произошло. Политическое благополучно исчезло,но не возвысившись до социального, а увлекая его в своемисчезновении за собой. Мы обитаем в трансполитическом, иначеговоря, на нулевой отметке политического, характерной также и дляего воспроизведения и бесконечной симуляции. Ибо все, что невыходит за свои пределы, имеет право на бесконечное возвращение кжизни. Поэтому политическое никогда не перестанет исчезать, но ине позволит ничему иному занять его место. Мы присутствуем пригистерезисе политического. Искусство также не смогло, в соответствии с современнойэстетической утопией, возвыситься в качестве идеальной формы жизни(прежде искусству не было надобности выходить за свои пределы,чтобы достичь целостности, ибо таковая уже существовала -религиозная целостность). Искусство растворилось не в возвышеннойидеализации, а в общей эстетизации повседнев-[20]ной жизни, оно исчезло, уступив место чистой циркуляции образов,p`qrbnphknq| в трансэстетике банальности. В этих перипетияхискусство даже обогнало капитал. Если решающим политическимсобытием стал стратегический кризис 1929 года, в результатекоторого капитал вошел в политическую эру масс, то критическимсобытием в искусстве были, без сомнения, дадаизм и Дюшамп, когдаискусство, отвергая свои собственные правила эстетической игры,входит в трансэстетическую эру банальности образов. Не реализовалась и сексуальная утопия, согласно которой сексдолжен был опровергнуть себя как обособленный вид деятельности иуподобиться всей жизни - мечта сексуального освобождения: полнотажелания и его реализации у каждого из нас, и у мужчины, и уженщины одновременно, та сексуальность, о которой мечтают, успениежелания независимо от пола. Но на пути сексуального освобождения сексуальность достиглалишь автономизации, уподобившись безучастному кругооборотусимволов секса. Если мы действительно находимся на пути, ведущем ктранссексуальности, это не поможет нам изменить жизнь посредствомсекса, а повлечет за собой смешение и скученность, которые ведут квиртуальной индифферентности пола. Не является ли успех коммуникации и информатизациирезультатом того, что социальные отношения не могут выйти за своипределы, будучи отчужденными? За неимением этого они[21]возрастают в процессе коммуникации, множатся во всем многообразиисетей, натыкаясь на их безразличие. Коммуникация предстает переднами, как нечто наиболее социальное, это - сверхотношения,социальность, приводимая в движение техникой социального.Социальное же по своей сути есть нечто иное. Это была мечта, миф,утопия, форма, которой присущи конфликты, противоречия,страстность, во всяком случае явление неровное и особенное.Коммуникация же, упрощая "интерфейс", ведет социальную форму кбезразличию. Вот почему не существует утопии коммуникации. Утопиякоммуникационного общества лишена смысла, потому что коммуникацияявляется результатом неспособности общества преодолеть своиграницы и устремиться к иным целям. Это относится и к информации:избыток знаний безразлично рассеивается по поверхности во всехнаправлениях, при этом происходит лишь замена одного слова другим.Интерфейс подключает собеседников друг к другу, как штекер кэлектрической розетке. Коммуникация осуществляется путем единогомгновенного цикла, и для того, чтобы все шло хорошо, необходимтемп - времени для тишины не остается. Тишина изгнана с экранов,изгнана из коммуникации. Изображения, поставляемые средствамимассовой информации (а тексты подобны изображениям), никогда неумолкают: изображения сообщений должны следовать друг за другомбез перерыва. Молчание - разрыв замкнутой линии, легкойкатастрофой, оплошное -[22]тью, которая по телевидению, например, становится весьмапоказательной, ибо это - нарушение, полное и тревоги, и ликования,подтверждающее, что любая коммуникация, по сути, есть лишьпринудительный сценарий, непрерывная фикция, избавляющая нас отпустоты - и не только от пустоты экрана, но и от пустоты нашегоумственного экрана, на котором мы с не меньшим вожделением ждемизображения. Образ сидящего человека, созерцающего в деньзабастовки пустой экран своего телевизора, когда-нибудь сочтутодним из самых великолепных образов антропологии XX века.
Психоанализ (философский) – философское направление, возникшее в начале ХХ века. Чтобы отличать философский психоанализ от медицинского его принято именовать «фрейдизмом». Родоначальником П. является Зигмунд Фрейд, основным объектом исследования является специфическая форма реальности – психическая деятельность человека, в рамках которой происходят наиболее существенные и значимые процессы изменения, оказывающие воздействие на организацию всего человеческого бытия. Психоанализ опирается на гипотезу о существовании бессознательного пласта человеческой психики, в недрах которого происходит особая жизнь, не относящаяся к физическим инстинктам и к сфере сознания. Психика – это особая реальность, обладающая своими внутренними законами, воздействующая на сознание, но не поддающаяся ни естественнонаучным, ни рационально-теоретическим объяснениям.
Фрейд Зигмунд – (1856 ‑ 1939) – австрийский врач, психолог, основатель «фрейдизма», психоанализа. Основные сочинения: «По ту сторону принципа удовольствия», «Тотем и табу», «Будущее одной иллюзии», «Беспокойство в культуре» и мн. др. В основе философского исследования психики лежит теория бессознательного. Фрейд Зигмунд показал сущность человека со стороны его психики. Психика формируется как результат соединения нескольких инстанций его души: досознательного, сознательного и сверхсознательного. Досознательное – это природные рефлексы, которые заложены в человеке природой, основным из которых является либидо, которое Ф. толкуется как сексуальное влечение. Далее сознание ‑ это то, как человек сам себя понимает, и сверхсознательное – это ценности культуры, которые регулируют проявления досознательных актов и воспринимаются человеком также бессознательно, как и природные рефлексы. Таким образом, человек соединяет в своём сознании два противоречивых начала, поскольку сверхсознательное выражает себя как запреты, табу на некоторые способы проявления природных желаний. В силу того, что ни одно из начал нельзя вытеснить полностью, человек является противоречивым (невротичным) существом, постоянно раздираемом противоречиями. Единственным способом снятия психической напряжнности является сублимация – замена первичных (природных)желаний (либидозных) на вторичные (культурные), что порождает в человеке способность к творчеству.
Как явление, бессознательное было зафиксировано еще задолго до Фрейда. Но заслугой Фрейда является то, что он придал бессознательному – онтологический статус, т.е. закрепил за ним понимание самостоятельного и могущественного бытия, которое является источником человеческой жизнедеятельности. Идея бессознательного оказала колоссальное воздействие на радикальное изменение существовавших и формирование принципиально новых представлений о человеке и его мире.
Фрейд Зигмунд.
Я И ОНО.
Сознание и бессознательное.
Я не собираюсь сказать в этом вводном отрывке что-либо новое и не могу избежать повторения того, что неоднократно высказывалось раньше.
Деление психики на сознательное и бессознательное является основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему возможность понять и приобщить науке часто наблюдающиеся и очень важные патологические процессы в душевной жизни. Иначе говоря, психоанализ не может перенести сущность психического в сознание, но должен рассматривать сознание как качество психического, которое может присоединяться или не присоединяться к другим его качествам.
Если бы я мог рассчитывать, что эта книга будет прочтена всеми интересующимися психологией, то я был бы готов к тому, что уже на этом месте часть читателей остановится и не последует далее, ибо здесь первое применение психоанализа. Для большинства философски образованных людей идея психического, которое одновременно не было бы сознательным, до такой степени непонятна, что представляется им абсурдной и несовместимой с простой логикой. Это происходит, полагаю я, оттого, что они никогда не изучали относящихся сюда феноменов гипноза и сновидений, которые - не говоря уже обо всей области патологического, - принуждают к пониманию в духе психоанализа. Однако их психология сознания никогда не способна разрешить проблемы сновидения и гипноза.
Быть сознательным - это, прежде всего, чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и надежное восприятие. Опыт показывает нам далее, что психический элемент, например представление, обыкновенно не бывает длительно сознательным. Наоборот, характерным является то, что состояние сознательности быстро проходит; представление в данный момент сознательное, в следующее мгновение перестает быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко достижимых условиях. Каким оно было в промежуточный период - мы не знаем; можно сказать, что оно было скрытым (latent), подразумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Если мы скажем, что оно было бессознательным, мы также дадим правильное описание. Это бессознательное в таком случае совпадает со скрыто или потенциально сознательным. Правда, философы возразили бы нам: нет, термин "бессознательное" не может иметь здесь применения; пока представление находилось в скрытом состоянии, она вообще не было психическим. Но если бы уже в этом месте мы стали возражать им, то затеяли бы совершенно бесплодный спор о словах.
К термину или понятию бессознательного мы пришли другим путем, путем разработки опыта, в котором большую роль играет душевная динамика. Мы видели, т. е. вынуждены были признать, что существуют весьма напряженные душевные процессы или представления, - здесь, прежде всего, приходится иметь дело с некоторым количественным, т. е. экономическим, моментом - которые могут иметь такие же последствия для душевной жизни, как и все другие представления, между прочим, и такие последствия, которые могут быть сознаны опять-таки как представления, хотя в действительности и не становятся сознательными. Нет необходимости подробно повторять то, о чем уже часто говорилось. Достаточно сказать: здесь начинается психоаналитическая теория, которая утверждает, что такие представления не становятся сознательными потому, что им противодействует известная сила, что без этого они могли бы стать сознательными, и тогда мы увидели бы, как мало они отличаются от остальных общепризнанных психических элементов. Эта теория сказывается неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодействующую силу и довести соответствующие представления до сознания. Состояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а сила, приведшая к вытеснению и поддерживавшая его, ощущается нами во время нашей психоаналитической работы как сопротивление.
Понятие бессознательного мы, таким образом, получаем из учения о вытеснении. Вытесненное мы рассматриваем как типичный пример бессознательного. Мы видим, однако, что есть двоякое бессознательное: скрытое, но способное стать сознательным, и вытесненное, которое само по себе и без дальнейшего не может стать сознательным. Наше знакомство с психической динамикой не может не оказать влияния на номенклатуру и описание. Скрытое бессознательное, являющееся таковым только в описательном, но не в динамическом смысле, называется нами предсознательным; термин "бессознательное" мы применяем только к вытесненному динамическому бессознательному; таким образом, мы имеем теперь три термина: "сознательное" (bw), "предсознательное" (vbw) и "бессознательное" (ubw), смысл которых уже не только чисто описательный. Предсознательное (vbw) предполагается нами стоящим гораздо ближе к сознательному (bw), чем бессознательное, а так как бессознательное (ubw) мы назвали психическим, мы тем более назовем так и скрытое предсознательное (vbw). Почему бы нам, однако, оставаясь в полном согласии с философами и сохраняя последовательность, не отделить от сознательно-психического как предсознательное, так и бессознательное? Философы предложили бы нам тогда рассматривать и предсознательное и бессознательное как два рода или две ступени психоидного, и единение было бы достигнуто. Однако результатом этого были бы бесконечные трудности для изложения, а единственно значительный факт, что психоиды эти почти во всем остальном совпадают с признанно психическим, был бы оттеснен на задний план из-за предубеждения, возникшего еще в то время, когда не знали этих психоидов или самого существенного в них.
Таким образом, мы с большим удобством можем обходиться нашими тремя терминами; bw, vbw и ubw, если только не станем упускать из виду, что в описательном смысле существует двоякое бессознательное, в динамическом же только одно. В некоторых случаях, когда изложение преследует особые цели, этим различием можно пренебречь, в других же случаях оно, конечно, совершенно необходимо. Вообще же мы достаточно привыкли к двойственному смыслу бессознательного и хорошо с ним справлялись. Избежать этой двойственности, поскольку я могу судить, невозможно; различие между сознательным и бессознательным есть, в конечном счете, вопрос восприятия, на который приходится отвечать или да или нет, самый же акт восприятия не дает никаких указаний на то, почему что-либо воспринимается или не воспринимается. Мы не вправе жаловаться на то, что динамическое в явлении может быть выражено только двусмысленно (Сравн.: "Замечания о понятии бессознательного" (Sammlung kleiner Schriftenzur Neurosenlehre", 4 Folge). Новейшее направление в критике бессознательного заслуживает быть здесь рассмотренным. Некоторые исследователи, не отказывающиеся от признания психоаналитических фактов, но не желающие признать бессознательное, находят выход из положения с помощью никем не оспариваемого факта, что и сознание как феномен дает возможность различать целый ряд оттенков интенсивности или ясности. Наряду с процессами, которые сознаются весьма живо, ярко и осязательно, нами переживаются также и другие состояния, которые лишь едва заметно отражаются в сознании, и наиболее слабо сознаваемые якобы суть те, которые психоанализ хочет обозначить неподходящим термином "бессознательное". Они-де в сущности тоже сознательны или "находятся в сознании" и могут стать вполне и ярко сознательными, если только привлечь к ним достаточно внимания.).
В дальнейшем развитии психоаналитической работы выясняется, однако, что и эти различия оказываются неисчерпывающими, практически недостаточными. Из числа положений, служащих тому доказательством, приведем решающее. Мы создали себе представление о связной организации душевных процессов в одной личности и обозначаем его как Я этой личности. Это Я связано с сознанием, что оно господствует над побуждениями к движению, т. е. к вынесению возбуждений во внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы (Partial- vorgange), которая ночью отходит ко сну и все же руководит цензурой сновидений. Из этого Я исходит также вытеснение, благодаря которому известные душевные побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других областей значимости и деятельности. Это устраненное путем вытеснения в анализе противопоставляет себя Я, и анализ стоит перед задачей устранить сопротивление, производимое Я по отношению к общению с вытесненным. Во время анализа мы наблюдаем, как больной, если ему ставятся известные задачи, попадает в затруднительное положение; его ассоциации прекращаются, как только они должны приблизиться к вытесненному. Тогда мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда, на основании чувства неудовольствия, он должен догадываться, что в нем действует какое-то сопротивление, он все же не умеет ни назвать, ни указать его. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и принадлежит последнему, то мы оказываемся в неожиданном положении. Мы нашли в самом Я нечто такое, что тоже бессознательно и проявляется подобно вытесненному, т. е. оказывает сильное действие, не переходя в сознание и для осознания чего требуется особая работа. Следствием такого наблюдения для аналитической практики является то, что мы попадаем в бесконечное множество затруднений и неясностей, если только хотим придерживаться привычных способов выражения, например, если хотим свести явление невроза к конфликту между сознанием и бессознательным. Исходя из нашей теории структурных отношений душевной жизни, мы должны такое противопоставление заменить другим, а именно, цельному Я противопоставить отколовшееся от него вытесненное (Сравн.: Jenseits des Lustprincips).
Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны. Знакомство с динамикой внесло первую поправку, структурная теория вносит вторую. Мы приходим к выводу, что ubw не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное бессознательно, но не все бессознательное есть вытесненное. Даже часть Я (один бог ведает, насколько важная часть Я может быть бессознательной), без всякого сомнения, бессознательна. И это бессознательное в Я не есть скрытое в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без осознания и само осознание не представляло бы столько трудностей, Когда мы, таким образом, стоим перед необходимостью признания третьего, не вытесненного ubw, то нам приходится признать, что характер бессознательного теряет для нас свое значение. Он обращается в многосмысленное качество, не позволяющее широких и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не менее, нужно остерегаться пренебрегать им, так как, в конце концов, свойство бессознательности или сознательности является единственным светочем во тьме психологии глубин.
Юнг Карл Густав – (1875 ‑ 1961) – видный представитель философии психоанализа. Основные сочинения: «О психологии бессознательного», «Психология и религия», «О корнях сознания». Ю. ‑ продолжатель идей Фрейда и основатель своей линии психоанализа, построенного на идеях «коллективного бессознательного». Главным достижением философии Ю. является анализ психологии культуры (у Фрейда психоанализ был направлен на личность), выстроенном вокруг главного понятия ‑ архетип, которым Ю. характеризовал душу (психику) культуры.
К ПСИХОЛОГИИ ВОСТОЧНОЙ МЕДИТАЦИИ [1]
В книге "Форма искусства и йога" [2] моего безвременно умершего друга Генриха Циммера уже рассматривалась глубокая связь между индийской иератической литературой и йогой.
Всякому, кто посетил Боробудур или видел ступы в Бхархуте или Санчи, трудно избавиться от впечатления, что здесь поработала чуждая европейцу установка сознания, иное видение – если он не пришел к этой мысли еще раньше под воздействием тысячи других впечатлений от индийской жизни. В бесчисленных гранях бьющего через край богатства индийской духовности отображается видение души, которое поначалу кажется чуждым и недоступным для получившего греческую выучку рассудка европейцев. Наш ум воспринимает вещи, наш глаз, как говорит Готтфрид Келлер, "пьет то, что удержали ресницы от златой полноты мира". Мы делаем выводы относительно внутреннего мира на основании полноты внешних впечатлений. Мы даже выводим содержание внутреннего из внешнего согласно принципу: "нет ничего в рассудке, чего ранее не было в чувствах". В Индии этот принцип, кажется, не работает. Индийские мышление и образность лишь явлены в чувственном мире, но не выводятся из него. Несмотря на часто поразительную чувственность этих образов, по своей подлинной сущности они нечувственны, если не сказать сверхчувственны. Это не чувственный мир тел, цветов и звуков, не человеческие страсти, возрождаемые творческой силой индийской души в преображенной форме или с реалистическим пафосом. Скорее, это мир метафизической природы, лежащей ниже или выше земного, и из него прорываются в знакомую нам земную картину странные образы. Если внимательно приглядеться к производящим необычайное впечатление воплощения богов, представленных танцорами Катхакали с юга Индии, то мы не видим ни одного естественного жеста. Все тут странно, недо- или сверх-человечно. Они не ходят по-людски, но скользят, они думают не головой, но руками. Даже их человеческие лица исчезают за голубой эмалью масок. Знакомый нам мир не предлагает ничего хоть сколько-нибудь сравнимого с этим гротескным великолепием. Такого рода зрелище как бы переносит нас в мир сновидений – единственное место встречи с хоть чем-то похожим. Но танцы Катхакали или храмовые скульптуры никоим образом не ночные фантомы – это динамически напряженные фигуры, законообразные и органичные до мельчайших деталей. Это не пустые схемы и не отпечатки какой-то реальности; скорее, это еще не бывшие, потенциальные реальности, которые в любое мгновение готовы переступить порог бытия.
Тот, кто всем сердцем предается этим впечатлениям, скоро замечает, что индийцам эти образы кажутся не сном, а реальностью в полном смысле слова. Они и в нас затрагивают нечто безымянное своей почти ужасающей жизненностью. И чем глубже они захватывают, тем заметнее сновидческий характер нашего чувственного мира – мы пробуждаемся от снов нашей самой непосредственной действительности и вступаем в мир богов.
Сначала европеец замечает в Индии во всем явленную телесность. Но не эту Индию видит сам индиец, не такова его действительность. Действительность – это то, что действует. Для нас действенно то, что связано с миром явлений, для индийца действительна душа. Мир для него – видимость, его реальность близка тому, что мы называем сновидением.
Это странное противоречие между Востоком и Западом находит свое выражение прежде всего в религиозной политике. Мы говорим о религиозном поучении или подъеме. Бог для нас – Господь Вселенной, у нас есть религия любви к ближнему, в наших вознесшихся ввысь церквах возвышаются алтари. Индиец же говорит о дхьяне, медитации и погружении, божество пребывает внутри всех вещей и прежде всего человека. От внешнего здесь движутся к внутреннему; в старых индийских храмах алтари опущены на два-три метра ниже уровня земли; то, что мы стыдливо скрываем, то для индийца священный символ. Мы верим в деяние, индиец – в неподвижное бытие. Наша религиозная практика заключается в молитве, почитании, превознесении; главнейшим упражнением индийца является йога, погружение в состояние, которое мы назвали бы бессознательным, но которое сам он полагает состоянием наивысшего сознания. С одной стороны, йога есть самое выразительное проявление индийского духа, с другой стороны, она выступает как тот самый инструмент, с помощью которого и достигается это состояние.
Что же такое йога? Слово буквально означает "обуздание", а именно дисциплинирование душевных влечений, обозначаемых на санскрите как клеши. Обуздание имеет своей целью овладение теми силами, которые привязывают человека к миру. На языке Св. Августина клеши соответствовали бы superbia и concupiscentia. Имеются многообразные формы йоги, но все они преследуют одну и ту же цель. Я не стану все их рассматривать, но лишь упомяну, что помимо чисто психических упражнений имеется и хатха-йога, представляющая собой своего рода гимнастику (в основном это дыхательные упражнения и позы). В своем докладе я берусь лишь за описание одного йогического текста, дающего глубокое представление о психических процессах йоги. Это сравнительно малоизвестный буддистский текст на китайском языке, являющийся, однако, переводом с оригинала на санскрите, датируемом 424 г.н.э. Он называется "Амитаюрдхьянасутра", в переводе – "Трактат по медитации об Амитабхе". [3] Эта сутра, особо ценимая в Японии, принадлежит к так называемому теистическому буддизму, в котором содержится учение об Адибудде или Махабудде, изначальном Будде, воплощающемся затем в пяти Дхьянибуддах или Бодхисаттвах. Одним из них является Амитабха – "Будда заходящего солнца несравненного света", властитель Сукхавати, земли блаженства. Он является протектором нашего нынешнего мирового цикла, а Шакьямуни, исторический Будда, является его учителем. В культе Амитабхи можно обнаружить своего рода тайную вечерю с освящением хлеба. Его изображают держащим в руке сосуд с дающей жизнь пищей бессмертия или со святой водой.
Текст начинается с вводного рассказа, к содержанию которого мы в дальнейшем практически не будем возвращаться. Принц-наследник пытается лишить жизни своих родителей, и королева призывает Будду, чтобы тот послал ей на помощь двух своих учеников – Маудгальяяну и Ананду. Будда исполняет желание, оба они являются, а одновременно перед ее глазами предстает и Шакьямуни, сам Будда. Он показывает ей в видении все десять миров, чтобы она могла выбрать тот, в каком хотела бы вновь родиться. Она выбирает западное царство Амитабхи. Тогда Будда обучает ее йоге, которая позволит ей родиться вновь в этом царстве. После различных моральных предписаний он делится с ней следующим:
Ты и все прочие существа должны, сосредоточив всю свою мысль, стремиться к единственной своей цели, к восприятию западною царства. Ты спрашиваешь, как образуется такое восприятие. Теперь я расскажу тебе об этом. Все существа, если только они не слепы от рождения, равным образом наделены зрением и все они видят заходящее солнце. Ты должна правильно сесть, смотря на Запад, и подготовить свою мысль к медитации о Солнце. Пусть ум твой сосредоточится на нем, когда оно садится и выглядит как подвешенный барабан. После того, как ты увидела Солнце таким, пусть этот образ останется ясным и фиксированным, открыты твои глаза или закрыты. Таково восприятие Солнца и такова первая медитация.
Как мы уже видели, заходящее солнце – это аллегория приносящего бессмертие Амитабхи. Дальнейший текст таков:
Затем ты должна создать восприятие воды; смотри на ясную и чистую воду и пусть этот образ также остается чистым и неизменным. Не позволяй твоим мыслям отвлекать тебя и теряться.
Как было сказано выше, Амитабха является также подателем воды бессмертия.
После того, как ты увидела воду, ты должна создать восприятие льда. Когда ты увидишь лед сверкающим и прозрачным, то вообрази появление камня лазурита. Когда это сделано, ты увидишь основание из лазурита, прозрачное и сияющее и внутри, и снаружи. Под ним ты увидишь золотой стяг с семью алмазами, бриллиантами и другими драгоценными камнями, поддерживающими основание. Этот флаг растянут по восьми направлениям компаса, и все восемь углов совершеннейшим образом полны. Каждая из восьми сторон состоит из тысячи алмазов, у каждого алмаза тысяча лучей, а у каждого луча 84000 цветов, которые, отражаясь на основании лазурита, выглядят как 1000 миллионов Солнц и трудно разглядеть их по отдельности. На поверхности лазоревого основания протянуты золотые канаты, они крестообразно сплетаются; нити с семью алмазами делят их на части, и каждая из них ясна и отчетлива...
Когда это восприятие образовалось, ты должна медитировать над каждой составной частью по одиночке, и картины должны быть по возможности ясными, чтобы они никогда не распускались и не терялись, открыты ли твои глаза, закрыты ли. Все время, пока ты не спишь, ты всегда должна держать их в уме. Тем, кто достиг этой стадии восприятия, говорится, что он в тумане увидел Землю Высшего Блаженства (Сукхавати). Тот, кто достиг самадхи, видит землю Будды ясно и отчетливо; это состояние полностью не объяснишь. Таково восприятие зелий и такова Третья Медитация.
Самадхи – это "удаленность", то есть состояние, при котором все связи с миром поглощаются. Самадхи есть восьмая ступень восьмеричного пути. Затем следует медитация об Алмазном Древе земли Амитабхи, а за нею следует медитация о воде:
Эта вода находится в восьми озерах. Вода в каждом озере состоит из семи алмазов, которые мягки и податливы. Источником воды является король алмазов, исполняющий всякое желание Chintamani (Чинтамани, "жемчужина желаний"). Посреди каждою озера находятся 60 миллионов цветков лотоса, каждый из них состоит из семи алмазов. Все цветы имеют форму совершенного круга и в точности равны друг другу. Текущая между цветками вода издает мелодичные и приятные звуки, слагающиеся в превознесение всех совершеннейших добродетелей – "страдание", "не-существование", "изменчивость" и "отсутствие Я". Они выражают также похвалу знакам совершенства, а также меньшим знакам отличия всех Будд. От короля алмазов (Chintamani) текут окрашенные золотом лучи необычайной красоты. Их сияние преображается в птиц, цвета коих имеют оттенки ста алмазов. Они поют песнь гармонии, сладостно и восхитительно прославляя память Будды, а равно и память о законе и память о церкви. Таково восприятие воды восьми добрых свойств и такова Пятая Медитация.
В медитации о самом Амитабхе Будда так наставляет королеву: "Образуй восприятие цветка лотоса на основании из семи алмазов". У цветка 84000 листков, у каждого из них 84000 прожилок, а каждая из них имеет 84000 лучей – "и каждый из них может быть ясно увиден".
Затем ты должна воспринять самого Будду. Ты спрашиваешь: как? Всякий Будда Татхагата есть тот, чье духовное тело является принципом природы (Dharmаdhatu-kaya) (Дхармадхату-кайя, где "дхату" – начало), так что он может войти в сознание любого существа. Затем, когда ты восприняла Будду, тогда твое сознание действительно владеет 32 знаками совершенства и 80 меньшими знаками отличия, которые ты воспринимаешь от Будды. Наконец, твое сознание станет Буддой, лучше сказать, твое сознание -это и есть Будда. Океан истинном и всеобщего знания всех Будд имеет своим истоком сознание и мысль каждого. Поэтому ты должна с безраздельным вниманием предаваться медитации о том Будде Татхагате, Архате, который свят и совершеннейшим образом просветлен. Формируя восприятие этого Будды, ты должна сначала воспринять его образ, открыты твои глаза или закрыты. Смотри на него, как на золото Джамбупади (сок дерева Джамбу) [4]
Он сидит на цветке. Когда ты увидишь эту фигуру сидящего, твой духовный взор прояснится и ты сможешь ясно и отчетливо видеть красоту земли Будды. Пусть все видимое тобою будет столь же тебе ясно, как собственные ладони...
Когда ты испытаешь это, то увидишь одновременно всех Будд десяти миров. О практиковавших эту медитацию говорят, что они созерцали тела всех Будд. Медитация о теле Будды позволит увидеть и его ум. Великим состраданием именуют ум Будды. Всеобъемлющим страданием улавливает он все существа. Практиковавшие эту медитацию после смерти возродятся в другой жизни перед ликом Будды, и обретут дух отречения, с которым встретят все последствия этого. Поэтому наделенные мудростью должны направить свои мысли на тщательную медитацию о Будде Амитайю.
О тех, кто практикует эту медитацию, говорится, что они живут уже не в эмбриональном состоянии, но получают свободный доступ в великие и чудесные земли Будд.
Когда ты достигла этого восприятия, ты должна вообразить себя саму, как ты рождаешься в западном мире высшего счастья, как ты сидишь там, скрестив ноги на цветке лотоса. Затем представь, как этот цветок вместе с тобой закрывается, а потом вновь раскрывается. Когда же он вновь открылся, твое тело осветится 500 лучами множества красок, а глаза твои открыты, дабы видеть Будд и Боддхисаттв, заполняющих все небо. Ты услышишь шум вод и деревьев, песнь птиц и голоса многих Будд.
Будда говорит затем Ананде и Вайдейи (королеве):
Желающие посредством чистоты своей мысли возродиться в западной земле, должны сначала медитировать над образом Будды, высотою в 16 локтей, сидящего на цветке лотоса в водах озера. Как было сказано раньше, действительное его тело и размеры безграничны и невообразимы для обычного ума. Но действенностью древних молитв о Татхагате думающие о нем наверняка сумеют достичь своей цели.
Текст продолжается:
Когда Будда завершил эту речь, королева Вайдейи и 500 ее спутниц, направляемые словами Будды, смогли узреть отблеск уходящего вдаль мира высшего блаженства, сумели увидеть тела Будд и обоих Боддхисаттв. Преисполненная радости, она восславила их и сказала: "Никогда не видела я такого чуда". И тут же она просветилась и достигла духа отречения, готовая принять, что бы ни произошло. 500 ее спутниц также возрадовались мысли о достижении совершенного познания и пожелали возродиться в той земле Будды. Всем миром почитаемый предсказал, что все они вновь родятся в той земле, и достигнут самадхи (сверхъестественного покоя) перед ликом многих Будд.
В отступлении о судьбе непросветленных Будда так подводит итог размышлениям о йогических упражнениях:
Но тому, кто охвачен болями, не будет времени помыслить о Будде. Добрый друг скажет ему тогда: "Даже если ты не можешь упражняться в памяти о Будде, то можешь, по крайней мере, произнести имя: "Будда Амитаюс" Пусть делает это спокойно непрерывающимся голосом; пусть думает о Будде непрерывно, пока десять раз не завершится его мысль, повторяя: "Намо (А)митаюсхе Буддхайя" (Слава Будде Амитаюсу). Силою этой заслуги – произнесения имени Будды – с каждым повторением будут искореняться его грехи, в которые был он вовлечен рождениями и смертями на протяжении 80 миллионов Кальп. Умирая, он увидит золотой цветок лотоса, подобный диску солнца, и в единый миг возродится в Сукхавати, мире высшею блаженства.
Нас интересует в данном случае преимущественно содержание йогических упражнений. Текст подразделяется на 16 медитаций, из которых я выбрал лишь несколько мест. Их, впрочем, достаточно для того, чтобы дать представление о возрастании по ступеням медитаций, ведущих к самадхи, высшему восхищению и просветлению.
Упражнения начинаются с концентрации на заходящем солнце. В южных широтах интенсивность лучей заходящего солнца столь велика, что достаточно краткого их созерцания, чтобы создался интенсивный отпечаток. Даже с закрытыми глазами какое-то время видишь солнце. Как известно, один из гипнотических методов заключается в фиксации на блестящем объекте, например, бриллианте или кристалле. Можно предположить, что фиксация на солнце производит сходный гипнотический эффект. Правда, этот эффект не должен быть усыпляющим, поскольку с фиксацией должна быть связана "медитация" о солнце. Медитация – это размышление о солнце, его "прояснение", реализация его образа, его свойств и значений. Поскольку круглая форма в последующих разделах играет столь значительную роль, то можно предположить, что солнечный диск должен служить образцом для последующих фантастических образований круглой формы. Диск должен подготавливать и интенсивный свет последующих лучистых видений. Так происходит, как говорится в тексте, "образование восприятии".
Следующая медитация (о воде) уже не опирается на какое-то чувственное впечатление, но с помощью активного воображения создает образ играющих водных поверхностей, которые, как это известно по опыту, совершенным образом отражают солнечный свет. Теперь можно представить, что вода превращается в "Светящийся и прозрачный" лед. С помощью этой процедуры нематериальный свет солнечного образа трансформируется в материю вод, а они, наконец, обретают плотность льда. Очевидной целью является конкретизация и овеществление видения, а тем самым создания фантазии обретают материальность, которая замещает физическую природу известного нам мира. Иная действительность созидается, так сказать, из вещества души. Лед, обладающий от природы голубоватым цветом, преобразуется теперь в лазурит, в крепкую камневидную субстанцию, "светящееся и прозрачное" основание. Появляется неизменный, абсолютно реальный фундамент. Это голубое прозрачное основание подобно стеклянному озеру, сквозь прозрачные слои которого взгляд свободно проникает в глубины. Там проступает "золотой стяг", как он называется в тексте. Стоит заметить, что слово "Дхвайя" на санскрите имеет значение не только флага, но и более общее значение – "знака" и "символа". В равной степени можно было бы говорить о появлении в глубинах "символов". Очевидно, что символ, протянутый "по восьми направлениям компаса", представляет собой систему из восьми лучей. Как говорится в тексте, он "совершеннейшим образом заполняет восемь углов фундамента". Система сияет как "тысяча миллионов солнц". Сияющий отпечаток солнца обрел теперь огромную энергию лучей и безмерную силу света. Странные образы "золотых канатов", которые как сеть охватывают всю систему, предположительно означают взаимосвязанность и закрепленность системы. Она уже не может распасться. К сожалению, в тексте ничего не говорится о возможных осечках при употреблении этого метода, о распадении системы в результате ошибки. Подобные помехи в процессе воображения не являются чем-то неожиданным для знакомых с ними; они случаются часто. Не удивительно поэтому, что в этом йогическом видении предусмотрены золотые канаты для закрепления образа.
Хотя в тексте об этом прямо не сказано, система восьми лучей уже представляет собой землю Амитабхи. Там растут чудесные деревья, как это должно быть в раю. Особая важность придается водам страны Амитабхи. В соответствии с октогональной системой, они распределены по восьми озерам. Источником этих вод является центральный драгоценный камень, Чинтамани, "жемчужина желаний", символ "труднодостижимого сокровища" [5] и высшей ценности. В китайском искусстве это лунный образ, часто связуемый с драконом. [6]
Чудесные "звуки" вод составляют две пары оппозиций, выражающих основные догматические истины буддизма: "страдание" и "не-существование", "изменчивость" и "не-Я". Они означают, что всякое бытиё полно страдании, а все привязанное к "Я" – преходяще. От всех заблуждений освобождает учение о не-бытии и не-Я-бытии. Мелодичная вода, некоторым образом, есть учение Будды вообще – освобождающая вода мудрости, "aqua doctrinae", если воспользоваться выражением Оригена. Источником этих вод, несравненной жемчужиной, является Татхагата, сам Будда. Затем отсюда проистекает воображаемая реконструкция образа Будды: вместе с его возвышением в медитирующей психике йогина появляется понимание того, что Будда есть никто иной, как сам медитирующий. Из "собственных сознания и помыслов" проистекает не только образ Будды, но также душа, созидающая эти мысленные образы – она и есть сам Будда.
Образ Будды помещен сидящим на круглый лотос, в центр восьмиугольной земли Амитабхи. Будда отличается великим состраданием, коим он "улавливает все существа", включая и медитирующего, то есть самую внутреннюю сущность Будды, которая проступает и выявляется в видении как самость медитирующего. Он испытывает себя как единственно сущего, как высшее сознание, каковым и является Будда. Для достижения этой последней цели и был нужен весь этот трудный путь духовных упражнений по реконструкции, чтобы освободиться от искажающего сознания Я, несущего на себе полную страданий иллюзию мира, чтобы достичь иного полюса души, при достижении которого мир снимается как иллюзия.
Наш текст не является музейной древностью: в подобных и во многих других формах все это живо в душе индийцев. Пронизывающая их души до мельчайших деталей мысль – такая жизнь кажется совершенно чуждой европейцам. Эта душа была сформирована и воспитана не буддизмом, а йогой. Сам буддизм есть порождение духа йоги, которая много старше и универсальнее исторической Реформации, осуществленной Буддой. С этим духом так или иначе должен сдружиться всякий, кто стремится понять изнутри индийские искусство, философию и этику. Наше привычное понимание, основанное на наружном, внешнем здесь отказывает, оно безнадежно расходится с сутью индийского духа. Но в особенности мне хотелось бы предостеречь от попыток подражания восточным практикам (ныне столь частых). Как правило, из этого ничего не выходит, кроме искусственного отступления нашего западного рассудка. Конечно, кто готов во всем отказаться от Европы и действительно сделаться только йогином, со всеми вытекающими этическими и практическими последствиями, кто готов сидеть на шкуре газели под деревом баньяна и проводить свои дни в безмятежном не-бытии – за таким человеком я готов признать, что он понял йогу на индийский манер. Но тому, кто на это не способен, не следует и делать вид, будто он понимает йогу. Он не может и не должен отрекаться от своего западного рассудка, но напротив, укреплять его, чтобы опытным путем, без подражательства и обезьянничанья, понять из йоги ровно столько, сколько это возможно для нашего рассудка. Ведь тайны йоги значат для индийца столько же, или даже больше, чем таинства христианской веры для нас; и так же как мы не позволяем всякому чужаку смеяться и осквернять mysterium нашей христианской веры, мы не можем недооценивать или принимать за абсурдные заблуждения эти странные индийские представления и практики. Тем самым мы лишь закроем себе доступ к разумному их пониманию. Правда, у себя в Европе мы настолько далеко зашли по этому пути, что даже духовное содержание христианских догматов в ощутимой степени сокрыто от нас рационалистическим и "просвещенческим" туманом. Поэтому мы с такой легкостью недооцениваем все то, что нам незнакомо и непонятно.
Если мы вообще хотим понять, то делать это способны только по-европейски. Верно, многое постигается сердцем, но разуму трудно угнаться за ним с интеллектуальными формулировками, чтобы придать понятому подобающий вид. Имеются и такие понятия, производимые головой, в особенности научным разумом, которые часто непостижимы для сердца. Мы предоставляем самому читателю пользоваться то одним, то другим. Попробуем сначала обратиться к голове, чтобы найти или выстроить мост, по которому можно перейти от йоги к европейскому разумению.
Для этого нам нужно вернуться к уже упомянутым символам, но на сей раз мы рассмотрим их смысловое содержание. Солнце, с которого начинается этот ряд, является источником тепла и света и представляет собой несомненное средоточие видимого нами мира. Как податель жизни, оно всегда и повсюду было либо самим божеством, либо его образом. Даже в мире христианских представлений оно – излюбленная allegorie Christi. Вторым источником жизни, особенно в южных землях, является вода, играющая заметную роль и в христианских аллегориях, например, как четыре реки рая или как те воды, которые проистекают из-под бока храма (Иезекииль, 47:1). Последние воды приравнивались крови, стекающей по боку Христа. В этой связи мне вспоминаются также разговор Христа с самаритянкой у колодца (Иоанн, 4, 5) и реки живой воды, проистекающие от "чрева Христова" (Иоанн, 7:38). Медитация о солнце и воде, без сомнения, пробуждает такие и сходные с ними смысловые связи, так что медитирующий движется от видимых явлений к подпочве, то есть к скрытому за объектом медитации духовному смыслу. Тем самым он переносится в сферу психического, где солнце и вода утрачивают свою физическую предметность и становятся символами душевного содержания, а именно, образами источников жизни в собственной душе. Ведь наше сознание не творит само себя, но проистекает из неведомых глубин. Оно постепенно пробуждается у ребенка и оно пробуждается каждое утро из глубин сна, бессознательного состояния. Оно подобно ребенку, который ежедневно рождается из материнской первоосновы – бессознательного. Как показывает строгое исследование бессознательных процессов, сознание не просто находится под их влиянием, но и постоянно вытекает из бессознательного в форме бесчисленных спонтанных представлений. Медитация о солнце и воде является чем-то вроде спуска к душевным истокам, даже к самому бессознательному.
Правда, тут дает о себе знать различие между восточным и западным духом. С этим различием мы уже встречались: между высоким алтарем и глубоким алтарем. Запад всегда ищет возвышения, вознесения; Восток – погружения и углубления. Внешняя действительность с ее духом телесности и тяжести кажется европейцу куда более сильной и требовательной, чем индийцу. Поэтому первый ищет превознесения над миром, последний же охотно возвращается к материнским недрам природы.
Поэтому христианское созерцание, например, "Духовные Упражнения" св. Игнатия Лойолы, стремится уловить во всей конкретности священный лик, а йогин уплотняет воду сначала в лед, затем в лазурит, из коего делает прочное "основание", как он его называет. Из своего взгляда он, так сказать, творит прочное тело, придавая внутреннему, а именно, образам своего душевного мира, конкретную реальность, замещающую внешний мир. Сначала он видит только зеркальную голубую поверхность, вроде озера или океана – это и в сновидениях европейцев излюбленный символ бессознательного. Но затем за зеркальной поверхностью вод обнаруживаются неведомые глубины, темные и таинственные.
Как говорится в тексте, голубой камень прозрачен – взгляд медитирующего пробивается в глубины душевных тайн. Там он усматривает ранее невиданное, то есть бессознательное. Подобно тому, как солнце и вода суть физические источники жизни, то и в качестве символов они выражают важнейшие тайны бессознательной жизни. В стяге, символе, увиденном йога-ном сквозь фундамент голубого камня, он улавливает какой-то образ ранее невиданного и безОбразного источника сознания. Посредством дхьяны, то есть погружения и углубленного созерцания, бессознательное, кажется, приобретает обличие. Словно свет сознания прекращает высвечивать предметы чувственно данного мира и начинает светить в темноту бессознательного. Вместе с угасанием чувственного мира и всякой мысли о нем, отчетливей проступает внутреннее.
Здесь восточный текст совершает скачок через психический феномен, являющийся истоком бесконечных трудностей для европейца. Стоит последнему попробовать наложить запрет на представления о внешнем мире, очистить свой дух от всего внешнего, он сразу становится добычей собственных субъективных фантазий, которые не имеют ничего общего с содержанием нашего текста. Фантазии не пользуются доброй славой, они считаются дешевыми, ничего не стоящими, а потому отбрасываются как бесполезные и бессмысленные. Это клеши, те беспорядочные и хаотичные силы влечений, которые как раз и желает "обуздать" йога. Ту же цель преследуют "Духовные Упражнения", а именно, оба метода предоставляют медитирующему объект созерцания, образ, на котором он мог бы сконцентрироваться и исключить полагаемые бесполезными фантазии.
Оба метода, и восточный, и западный, стремятся достичь цели прямым путем. Пока упражнения в медитации осуществляются в четких рамках той или иной церкви, они не ставятся мною под сомнение. Но за пределами церкви, как правило, ничего не получается, либо результаты являются печальными. Высвечивание бессознательного начинается со сферы хаотичного личностного бессознательного, в котором содержится все то, что хотелось бы поскорее забыть, в чем никак нельзя признаться себе или другому, что вообще отрицается. Наилучшим выходом считается по возможности не заглядывать в этот темный угол. Понятно, что в таком случае нельзя и обогнуть его, а все то, что обещает йога, остается недостижимым. Лишь тому, кто прошел сквозь эту темноту, можно надеяться на дальнейшее продвижение. Я принципиально против некритичного принятия европейцами йоги, поскольку слишком хорошо знаю, что с ее помощью они надеются избежать собственных темных углов. Но такое предприятие совершенно бессмысленно и ничего не стоит.
В этом глубинная причина и того, что на Западе (за исключением иезуитских "Упражнений" с очень узким кругом применимости) не развилось ничего сравнимого с йогой. Мы испытываем бездонный страх перед чудовищностью нашего личностного бессознательного. Поэтому европеец предпочитает советовать другим, что надо делать, но ему и в голову не приходит, что улучшение целого начинается с индивида, с него самого. Многие даже считают, что заглядывать внутрь себя самого болезнетворно – это вызывает меланхолию, как уверял меня некогда один теолог.
Я только что сказал об отсутствии у нас чего-либо сравнимого с йогой. Это не совсем верно. В соответствии с европейскими предрассудками у нас развилась медицинская психология – именно она имеет дело с клешами. Мы называем ее "психологией бессознательного". Это направление, возглавляемое Фрейдом, признало значимость теневой стороны и ее влияния на сознание, но запуталось в данной проблеме. Психология эта занята исключительно тем, что молчаливо опускается нашим текстом, полагается уже давно пройденным. Йога прекрасно знакома с миром клеш, но в силу привязанности к природному она не знает морального конфликта, каковым выступают для нас клеши. Моральная дилемма отделяет нас от нашей тени. Индийский дух вырастает из природы, наш дух природе противостоит.
Основание из голубого камня для нас не прозрачно именно потому, что нам сначала требуется ответ на вопрос о зле в природе. Ответ дать можно, но только не плоско-рационалистическими аргументами или интеллектуальной болтовней. Достойным ответом может быть моральная ответственность индивида, однако тут нет рецептов и предписаний, и каждый сам должен расплачиваться до последнего гроша. Лишь тогда станет прозрачным основание из голубого камня. Наша сутра предполагает, что теневой мир наших личных фантазий, иначе говоря, личностное бессознательное, уже пройден, и она идет дальше, к описанию символической фигуры, которая поначалу кажется нам странной. Речь идет о радиальной геометрической восьмичастной фигуре, так называемой Огдоаде или "восьмерице". В середине ее лотос с сидящим Буддой; решающим является опыт познания того, что Буддой является сам медитирующий, а этим развязываются и узлы судеб, вплетенные в ткань рассказа. Концентрически построенный символ выражает высшую степень концентрации, достигаемую только вослед ранее описанному отдалению, переносу интереса с чувственного мира и его объектов на скрытое основание сознания. Держащийся объектов мир сознания растворяется вместе со своим центром, "Я", а на его место приходит все возрастающий блеск земли Амитабхи.
Психологически это означает, что за или под миром личностных фантазий и влечений появляется еще более глубокий слой бессознательного. В противоположность хаотичному беспорядку клеш он наделен высшим порядком и гармонией; в противоположность множественности первого, во втором представлено всеохватывающее единство, символом которого является "бодхимандала" – чудесный круг просветления.
Что может сказать наша психология в ответ на индийское утверждение о сверхличностном, мирообъемлющем бессознательном, которое появляется лишь с достижением прозрачности той тьмы, каковой было личностное бессознательное? Наша современная психология знает, что личностное бессознательное является лишь верхним слоем, покоящимся на фундаменте совсем иной природы. Он обозначается нами как коллективное бессознательное. Основанием для такого обозначения служит то обстоятельство, что, в отличие от личностного бессознательного с его чисто личностным содержанием, образы глубинного бессознательного имеют отчетливо мифологический характер. Иначе говоря, по форме и содержанию они совпадают с теми повсюду разлитыми, изначальными представлениями, которые лежат в основании мифов. Они имеют уже не личностную, но надличную природу и присущи всем людям. Поэтому они обнаруживаются во всех мифах и сказках всех времен и народов, а равно и у тех индивидов, которые не имеют ни малейшего представления о мифологии.
Наша западная психология на деле достигла того же, что и йога, а именно: она в состоянии достичь глубинного слоя бессознательного и дать его научное описание. Мифологические мотивы, наличие которых установлено исследованием бессознательного, многообразны, но они соединяются в концентрически-радиальном порядке, в центре, или в сущности, коллективного бессознательного. В силу удивительного согласия между воззрениями йоги и результатами психологического исследования я избрал для этого центрального символа санскритский термин "мандала", что значит "круг".
Здесь вероятен вопрос: но как же наука дошла до таких утверждений? На это можно ответить двояко. Во-первых, исторически. При изучении, скажем, средневековой натурфилософии, мы видим, что для символизации центрального принципа она постоянно прибегает к форме круга, чаще всего поделенного на четыре части. Это представление, очевидно, позаимствовано из церковных аллегорий четверичности, которая обнаруживается в бесчисленных образах Rex gloriae с четырьмя евангелистами, в четырех сторонах рая, четырех ветрах и т.д.
Второй путь является эмпирико-психологическим. На определенной стадии психологического лечения пациенты начинают спонтанно изображать такие мандалы – либо потому, что они им снятся, либо по причине неожиданно ощутимой нужды в изображении упорядоченного единства, чтобы компенсировать душевный хаос. Сходный процесс протекал, например, у нашего национального, швейцарского святого – блаженного брата Николая фон дер Флюэ. Результаты мы доныне можем видеть в Заксельнской приходской церкви, в изображении видения о троице. Ему удалось упорядочить ужасающее видение, потрясшее его до самых глубин, с помощью символики круга, почерпнутой из книжки одного немецкого мистика. [7]
Но что скажет наша психология о сидящем в лотосе Будде? Тогда бы и западный Христос сидел на троне в центре мандалы. Такое случалось в Средние века. Но наблюдаемые нами сегодня мандалы, спонтанно возникающие у бесчисленных индивидов без всякого к тому повода или вмешательства извне, не содержат фигуры Христа, не говоря уж о Будде в позе лотоса. Зато часто встречаются равносторонний греческий крест или даже безошибочно узнаваемая свастика. Я не имею возможности обсуждать здесь это необычное явление, представляющее сегодня понятный интерес. [8]
Между христианской и буддистской мандалами имеется тонкое, однако огромное различие. Христианин никогда не скажет по ходу созерцания: "Я есмь Христос", но вместе с Павлом признает: "И уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2:20). В нашей же сутре сказано: "Ты узнаешь, что ты – Будда". В основе своей оба исповедания тождественны, поскольку буддист достигает этого знания лишь когда он уже "анатман", то есть лишен самости. Но в формулировке содержится и безграничное отличие: христианин достигает своей цели в Христе, буддист узнает, что он Будда. Христианин выходит из преходящего и привязанного к "Я" мира сознания, буддист же остается на вечном основании своей внутренней природы, единство которой с божеством или универсальной сущностью явлено и в других индийских исповеданиях.
Франкфуртская школа философии – философское направление ХХ века, которому принадлежали такие видные философы современности как Хоркхаймер, Адорно, Герберт Маркузе, Юрген Хабермас. Ф.ш. построена на сплетении идей классической (Кант и Гегель) и неклассической (Ницше, Маркс, Фрейд) философии, что позволило представителям ф.ш. провести глубокий анализ особенностей современной культуры, общества и личности с учетом тех изменений, которые произошли в ХХ веке вследствие развития научно-технического прогресса.
Хабермас Юрген – (р. в 1929) – немецкий философ, виднейший представитель франкфуртской школы философии. Основные сочинения: «Структурное изменение общественности», «Моральное сознание и коммуникативное действие», «Фактичность и значимость» и мн.др. Разрабатывая критическую теорию общества, сделал центральным понятием – понятие коммуникативности . Значение идей Х. в том, что через идею коммуникативности, он обозначил современные основания социального единства. Центральным проблемным ядром его социального учения выступает проблема преодоления ситуации отчуждённости между политической элитой и гражданским обществом. Эту отчуждённость Х. считал проявлением кризиса европейской культуры. Причину этого кризиса Х. видел в субъект-объектных отношениях, сложившихся в обществе под влиянием научной парадигмы (см. раздел Знание).
Исходя из критики «позднекапиталистического» общества, целевым вектором социальной философии X. становится возможность конституирования социального бытия как «универсального примирения» на основе принципиально ненасильственных (не-вер-тикальных) способов. Фундаментальным условием возможности осуществления этой программы X. полагает радикальную трансформацию субъект-объектной рациональности, которая способствует моделированию форм социального насилия и техницисткого подхода в проведении социальных мероприятий.
В этой связи X. полагает необходимым переориентировать самосознание европейской культуры на принципиально новую ‑ субъект-субъектную структуру. Субъект-субъектная структура выражает себя в межличностном общении, которое Х. называет – «интеракцией».
Идея «коммуникативного поведения» является открытием Х. в области социальной философии. Коммуникативное поведение, по мнению Х., выгодно отличается от «стратегического поведения» (которое построено на субъект-объектных отношениях). Если в основе стратегического поведения лежит стремление к достижению личной цели за счёт интересов других, то коммуникативное поведение, как видится Х., предполагает принятие другого в качестве самодостаточной ценности.
Таким образом, идея коммуникативности, лежащая в основе социальной концепции Х. показывает возможности ненасильственной социальной организации. Общество будущего, это, согласно Х., общество договаривающихся людей. В связи с этой идеей, цель социальной философии, по Х., исследовать все речевые практики, которые употребляются людьми и выявить те, которые будут способствовать складыванию социальной общности.
Маркузе Герберт– его исследования посвящены анализу западного общества, которое М. определил как общество потребления. М. в целом негативно оценивал это состояние общества, его исследования содержат, прежде всего, критику общества потребления. В своих взглядах М. исходит из идеи культуры (см. раздел культуры), на основании которых современное общество воспитывает так называемого «одномерного человека», человека ориентированного только на потребление продуктов труда технологической цивилизации. Заманивая человека игрушками цивилизации, общество делает из человека послушного раба, и незаметно для него подчиняет его себе, лишая силы протеста. С одной стороны, общество предохраняет себя от бунта человека, но, с другой стороны, общество лишается жизненной основы, так как питательной силой общества является творческая инициатива человека, которая, является выходом природной импульсивности. Но общество потребления, предупреждая человеческие желания готовыми продуктами выхолащивает его творческую потенцию.
Таким образом, М. указывает, что целью общества является создание условий для раскрытия творческого потенциала человека, но в современном обществе произошла подмена – творческое самовыражение человека было подменено потреблением. Результатом этого процесса в условиях современной индустриальной цивилизации выступило формирование «одномерного человека» ‑ объекта духовного манипулирования с пониженным критическим отношением к социуму и включенного в потребительскую гонку. Общественные изменения в этих условиях могут осуществляться, по М., только через «Великий отказ» от господствующих ценностей как капитализма, так и тоталитарного социализма («культурная революция»).
Герберт Маркузе.
ОДНОМЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
1. Новые формы контроля
В развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода, свидетельство технического прогресса. Действительно, что может быть более рациональным, чем подавление индивидуальности в процессе социально необходимых, но связанных со страданиями видов деятельности, или слияние индивидуальных предприятий в более аффективные и производительные корпорации, или регулирование свободной конкуренции между неравно технически вооруженными экономическими субъектами, или урезывание прерогатив и национальных суверенных прав, препятствующих международной организации ресурсов. И хотя то, что этот технологический порядок ведет также к политическому и интеллектуальному координированию, может вызывать сожаление, такое развитие нельзя не признать перспективным.
Права и свободы, игравшие роль жизненно важных факторов на ранних этапах индустриального общества, сдают свои позиции при переходе этого общества на более высокую ступень, утрачивая свое традиционное рациональное основание и содержание. Свобода мысли, слова и совести — как и свободное предпринимательство, защите и развитию которого они служили,—выступали первоначально как критические по своему существу идеи, предназначенные для вытеснения устаревшей материальной и интеллектуальной культуры более продуктивной и рациональной. Но, претерпев институционализацию, они разделили судьбу общества и стали его составной частью. Результат уничтожил предпосылки.
В той степени, в которой свобода от нужды как конкретная сущность всякой свободы становится реальной возможностью, права и свободы, связанные с государством, обладающим более низкой производительностью, утрачивают свое прежнее содержание. Независимость мысли, автономия и право на политическую оппозиционность лишаются своей фундаментальной критической функции в обществе, которое, как очевидно, становится все более способным удовлетворить потребности индивидов благодаря соответствующему способу их организации. Такое государство вправе требовать приятия своих принципов и институтов и стремиться свести оппозицию к обсуждению и развитию альтернативных направлений в политике в пределах status quo. В этом отношении, по-видимому, вполне безразлично, чем обеспечивается возрастающее удовлетворение потребностей: авторитарной или неавторитарной системой. В условиях повышающегося уровня жизни неподчинение системе кажется социально бессмысленным, и уж тем более в том случае, когда это сулит ощутимые экономические и политические невыгоды и угрожает бесперебойной деятельности целого. Разумеется, по меньшей мере в том, что касается первых жизненных необходимостей, не видно причины, по которой производство и распределение товаров и услуг должно осуществляться через согласование индивидуальных свобод путем конкуренции.
Свобода предпринимательства с самого начала вовсе не была путем блаженства. Как свобода работать или -умереть от голода она означала мучительный труд, ненадежность и страх для подавляющего большинства населения. И если бы индивиду больше не пришлось как свободному экономическому субъекту утверждать себя на рынке, исчезновение свободы такого рода стало бы одним из величайших достижений цивилизации. Технологические процессы механизации и стандартизации могли бы высвободить энергию индивидов и направить ее в еще неведомое царство свободы по ту строну необходимости. Это изменило бы саму структуру человеческого существования; индивид, избавленный от мира труда, навязывающего ему чуждые потребности и возможности, обрел бы свободу для осуществления своей автономии в жизни, ставшей теперь его собственной. И если бы оказалось возможным организовать производственный аппарат так, чтобы он был направлен на удовлетворение первостепенных потребностей, и централизовать его управление, то это не только не помешало бы автономии индивида, но сделало бы ее единственно возможной.
Такая задача, «конец» технологической рациональности, вполне по силам развитому индустриальному обществу. В действительности, однако, мы наблюдаем противоположную тенденцию: аппарат налагает свои экономические и политические требования защиты и экспансии как на рабочее, так на свободное время, как на материальную, так и на интеллектуальную культуру. Сам способ организации своей технологической основы современного индустриального общества заставляет его быть тоталитарным; ибо «тоталитарное» здесь означает не только террористическое политическое координирование общества, но также нетеррористическое экономико-техническое координирование, осуществляемое за счет манипуляции потребностями с помощью имущественных прав. Таким образом, создаются препятствия для появления действенной оппозиции внутри целого. Тоталитаризму способствует не только специфическая форма правительства или правящей партии, но также специфическая система производства и распределения, которая вполне может быть совместимой с «плюрализмом» партий, прессы, «соперничающих сил» и т.п.<
В настоящее время политическая власть утверждает себя через власть над процессом машинного производства и над технической организацией аппарата. Правительство развитого и развивающегося индустриального общества может удерживать свое положение только путем мобилизации, организации и эксплуатации технической, научной и механической продуктивности, которой располагает индустриальная цивилизация ;)га продуктивность мобилизует общество как целое поверх и помимо каких бы то ни было частных индивидуальных и групповых интересов. Тот грубый факт, что физическая (только ли физическая?) сила машины превосходит силу индивида или любой группы индивидов, 1 делает машину самым эффективным политическим инструментом в любом обществе, в основе своей организованного как механический процесс. Но эта политическая тенденция не необратима; в сущности сила машины — это накопленная и воплощенная сила человека. И в той степени, в которой в основе мира труда лежит -идея машины, он становится потенциальной основой новой человеческой свободы.
Современное индустриальное общество достигло стадии, на которой оно уже не поддается определению в традиционных терминах экономических, политических и интеллектуальных прав и свобод; и не потому что они потеряли свое значение, но потому, что их значимость уже не вмещается в рамки традиционных форм. Требуются новые способы реализации, которые бы отвечали новым возможностям общества.
Но поскольку такие новые способы равносильны отрицанию прежних, преобладающих способов реализации, они могут быть указаны только в негативных терминах. Поэтому экономическая свобода означала бы свободу от экономики — от контроля со стороны экономических сил и отношений, свободу от ежедневной борьбы за существование и зарабатывания на жизнь, а политическая — освобождение индивидов от политики, которую они не могут реально контролировать. Подобным же образом смысл интеллектуальной свободы в возрождении индивидуальной мысли, поглощенной в настоящее время средствами массовой коммуникации и воздействия на сознание, в упразднении «общественного мнения» вместе с его изготовителями. То, что эти положения звучат нереалистично, указывает не на их утопический характер, но на мощь тех сил, которые препятствуют их реализации. И наиболее эффективной и устойчивой формой войны против освобождения является насаждение материальных и интеллектуальных потребностей, закрепляющих устаревшие формы борьбы за существование.
Интенсивность, способ удовлетворения и даже характер небиологических человеческих потребностей всегда были результатом преформирования*. Возможность делать или не делать, наслаждаться или разрушать, иметь или отбросить становится или не становится потребностью в зависимости от того, является или не является она желательной и необходимой для господствующих общественных институтов и интересов. В этом смысле человеческие потребности историчны, и в той степени, в какой общество требует репрессивного развития индивида, его потребности и притязания на их удовлетворение подпадают под действие доминирующих критических норм.
Мы можем различать истинные и ложные потребности. «Ложными» являются те, которые навязываются индивиду особыми социальными интересами в процессе его подавления: это потребности, закрепляющие тягостный труд, агрессивность, нищету и несправедливость. Их утоление может приносить значительное удовлетворение индивиду, но это не то счастье, которое следует
В оригинале используется понятие preconditioning или being preconditioned, что в английском языке имеет техническое значение — «предварительная обработка». Автор, употребляя свой термин, имеет в виду, что индустриальное общество формирует индивидуальные влечения, потребности и устремления в предварительно заданном, нужном ему направлении. оберегать и защищать, поскольку оно (и у данного, и у других индивидов) сковывает развитие способности распознавать недуг целого и находить пути к его излечению. В результате — эйфория в условиях несчастья. Большинство преобладающих потребностей (расслабляться, развлекаться, потреблять и вести себя в соот"вётствии с рекламными образцами, любить и ненавидеть то, что любят и ненавидят другие) принадлежат к этой категории ложных потребностей.
Такие потребности имеют общественное содержание и функции и определяются внешними силами, контроль над которыми недоступен индивиду; при этом развитие и способы удовлетворения этих потребностей гетерономны. Независимо от того, насколько воспроизводство и усиление таких потребностей условиями существования индивида способствуют их присвоению последним, независимо от того, насколько он отождествляет себя с ними и находит себя в их удовлетворении, они остаются тем, чем были с самого начала,— продуктами общества, господствующие интересы которого требуют подавления.
Преобладание репрессивных потребностей — свершившийся факт, принятый в неведении и отчаянии; но это факт, с которым нельзя смиряться как в интересах довольного своим положением индивида, так и всех тех, чья нищета является платой за его удовлетворение. Безоговорочное право на удовлетворение имеют только первостепенные потребности: питание, одежда, жилье в соответствии с достигнутым уровнем культуры. Их удовлетворение является предпосылкой удовлетворения всех потребностей, как несублимированных, так и сублимированных.
Для любой совести, любого сознания и опыта, не принимающих господствующие общественные интересы за верховный закон мышления и поведения,— для них утвердившийся универсум потребностей и способов удовлетворения является фактом, подлежащим проверке — проверке в терминах истинности и ложности. Поскольку эти термины сплошь историчны — исторична и их объективность. Оценка потребностей и способов их удовлетворения при данных условиях предполагает нормы приоритетности — нормы, подразумевающие оптимальное развитие индивида, т.е. всех индивидов при оптимальном использовании материальных и интеллектуальных ресурсов, которыми располагает человек. Ресурсы поддаются исчислению. «Истинность» и «ложность» потребностей же обозначают объективные условия в той мере, в которой универсальное удовлетворение первостепенных потребностей и, сверх того, прогрессирующее смягчение тяжелого труда и бедности являются всеобще значимыми нормами. Тем не менее как исторические нормы они не только различаются в зависимости от страны и стадии общественного развития, но также могут быть определены только в (большем или меньшем) противоречии с господствующими нормами. Однако какая инстанция вправе претендовать на то, чтобы вынести решение?
Право на окончательный ответ в вопросе, какие потребности истинны и какие ложны, принадлежит самим индивидам,— но только на окончательный, т.е. в таком случае и тогда, когда они свободны настолько, чтобы дать собственный ответ. До тех пор, пока они лишены автономии, до тех пор, пока их сознание — объект внушения и манипулирования (вплоть до глубинных инстинктов), их ответ не может считаться принадлежащим им самим. Однако по этой же причине никакая инстанция не полномочна присвоить себе право решать, какие потребности следует развивать и удовлетворять. Всякий суд достоин недоверия, хотя наш отвод не отменяет вопроса: как могут люди, сами способствующие превращению себя в объект успешного и продуктивного господства, создать условия для свободы'?
Чем более рациональным, продуктивным, технически оснащенным и тотальным становится управление обществом, тем труднее представить себе средства и способы, посредством которых индивиды могли бы сокрушить свое рабство и достичь собственного освобождения. Действительно, в-Разум-ить (to impose Reason) все общество — идея парадоксальная и скандальная, хотя и можно оспорить справедливость того общества, которое осмеивает эту идею, в то же время превращая население в объект тотального администрирования. Всякое освобождение неотделимо от осознания рабского положения, и преобладающие потребности и способы удовлетворения, в значительной степени усвоенные индивидом, всегда препятствовали формированию такого сознания. Одна система всегда сменяется другой, но оптимальной задачей остается вытеснение ложных потребностей истинными и отказ от репрессивного удовлетворения.
Экзистенциализм – одно из самых значительных философских направлений философии ХХ века. Идейные истоки экзистенциализм берёт из идей Фридриха Ницше, датского философа Сёрена Кьеркегора, русского писателя-философа Федора Михайловича Достоевского. Крупнейшими представителями Э. являются Карл Ясперс, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю. Философия Э. характеризуется тем, что резко противопоставила себя основным положениям классической философии Нового времени. Э. основывается на том, что противопоставил философию и научное познание: «Каждое истинно философское высказывание отбрасывает человека к самому себе» (К.Ясперс). Философия есть сам процесс философствования, основной темой которого является человек как бытие свободы.
Ясперс Карл – (1883 ‑ 1969) – немецкий философ и психиатр, один из основателей экзистенциализма. Основные сочинения: «Разум и экзистенция», «Философия» и др. В философии видел, не науку, а образ жизни, где главным является «вера в разум». Эта вера выручает человека в «пограничных ситуациях», основное понятие философии Я. Эта вера ведёт его к Миру, давая ему возможность ощутить своё Бытие-в-мире. Именно философия, а не наука, единственно даёт возможность человеку осознать, что такое есть мир в его целом, и вписать в него свою экзистенцию.
Сартр Жан-Поль – (1905 ‑ 1980) – французский философ, писатель, общественный деятель. Основатель философии экзистенциализма. Основные сочинения: «Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии», «Критика диалектического разума». В философии Сартр видел возможность обретения человеком собственной самости (сущности), от которой человека отчуждает общество. Философия – есть практика самосознания, самовопрошания, где человек очищается от внешних стереотипов. Философия есть удел только личностей, которые осознали, что общество превращает людей в бездушные механизмы, в вещи. В контексте разработки основных идей С. было выработано понятие «экзистенции», которым характеризуется сугубо человеческая сущность.