Отрицание свободы воли отнюдь не есть отрицание свободы. Свобода является, напротив, неизбежным след­ ствием и результатом естественной и социальной необхо­ димости.

Дата: 2025-04-30; Просмотры: 8

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Прим. 1. Человек не свободен по отношению к зако­нам природы, которые являются основой и необходимым условием его существования. Он зависит от законов при­роды, которые властвуют над человеком точно так же, как они господствуют и над всем существующим. Ничто не в состоянии избавить человека от роковой непрелож­ности этих законов; всякая попытка человека к восста­нию против этих законов привела бы его лишь к само­уничтожению. Однако благодаря способности, присущей человеческой природе, как таковой, и которая неизбежно побуждает человека бороться за свое существование, че­ ловек может и должен постепенно освобождаться от тяже­лой подчиненности и от естественной и подавляющей его враждебности внешнего мира, который его окружает, — будет ли это в области чисто физической или социаль­ной — при помощи мысли, науки, посредством примене­ния знания к инстинкту желания, т. е. при помощи своей разумной воли.

Прим. 2. Человек является последним звеном, высшей ступенью в непрерывном ряде существ, которые [...] со­ставляют известный нам мир. Человек — животное, кото­рое благодаря более высокому развитию своего организма, в особенности мозга, обладает способностью мыслить и вы­ражать свои мысли словами. В этом состоит все разли­чие, отделяющее человека от всех других видов живот­ных. [...] Различие это, однако, огромно. Это различие — единственная причина всего того, что мы называем нашей историей, сущность и смысл которой могут быть выраже­ны кратко в следующих словах: человек исходит от жи­ вотности, чтобы прийти к человечности, то есть к устрой­ству своего общественного существования на основе нау­ки, сознания, разумного труда и свободы.

362

Прим. 3. Человек — животное общественное, подобное многим другим животным, появившимся на земле до него. Человек не создает общества путем свободного договора: он рождается в недрах общества, и вне общества он не мог бы жить, как человек, ни даже стать человеком, ни мыслить, ни говорить, ни хотеть, ни действовать разумно. В виду того что общество формирует и определяет его человеческую сущность, человек находится в такой же абсолютной зависимости от общества, как от самой физи­ческой природы, и нет такого великого гения, который всецело был бы свободен от влияния общества.

Социальная солидарность является первым человече­ ским законом, свобода составляет второй закон общества. Оба эти закона взаимно дополняют друг друга и, будучи неотделимы один от другого, составляют сущность чело­вечности. Таким образом, свобода не есть отрицание со­лидарности, наоборот, она представляет собою развитие и, если можно так сказать, очеловечение последней.

Свобода не есть независимость человека по отноше­нию к непреложным законам природы и общества. Сво­ бода — это прежде всего способность человека к посте­пенному освобождению от гнета внешнего физического мира при помощи науки и рационального труда; свобода,, наконец, это право человека располагать самим собою и действовать сообразно своим собственным взглядам и убеждениям — право, противополагаемое деспотическим и властническим притязаниям со стороны другого человека или группы, или класса людей, или общества в его целом.

Прим. 4. Не следует смешивать социологических зако­нов, — иначе называемых законами общественной физио­логии и которые столь же обязательны и неизбежны для всякого человека, как и законы физической природы (ибо эти законы по существу своему являются также физиче­скими) , — с законами политическими, уголовными и граж­данскими, которые в большей или меньшей степени вы­ражают нравы, обычаи, интересы и взгляды, в определен­ную эпоху господствующие в обществе или в части этого общества, в отдельном общественном классе. Вполне есте­ственно, что, будучи признаны большинством людей или хотя бы только господствующим классом, эти законы ока­зывают большое влияние на каждого человека — благо­творное или вредное — в зависимости от их характера. Но для самого общества нисколько не хорошо, не

363

справедливо и не иолезно, чтобы эти законы могли быть предписаны властническим или насильственным образом кому бы то ни было вопреки его собственному убеждению. Ибо последнее означало бы покушение на свободу, на личное достоинство, на самую человеческую сущность чле­нов общества (2, III, стр. 121—123).

То, что мы называем человеческим миром, не имеет другого непосредственного творца, кроме человека, кото­рый создает его, отвоевывая шаг за шагом от внешнего мира и от своей собственной животности свою свободу и человеческое достоинство. [...] Фатальная и непреоборимая во всех животных, не исключая самого цивилизованного человека, инстинктивная, можно почти сказать, механиче­ская в низших организмах, более сознательная в высших породах, она⁴ достигает полного самосознания лишь в человеке, который благодаря своему разуму — возвышаю­щему его над всеми его инстинктивными побуждениями и позволяющему ему сравнивать, критиковать и упоря­дочивать свои собственные побуждения — один среди всех животных земного шара обладает сознательным самооп­ределением, свободной волей (1, III, стр. 169).

Единственно благодаря мысли человек достиг созна­ния своей свободы в породившей его естественной среде; но только посредством труда он эту свободу осуществляет. [...] Деятельность, составляющая труд [...], начинает быть собственно человеческим трудом только тогда, когда, на­правленная человеческим разумом и сознательной волей, она перестает служить одним лишь недвижимым и фа­тально ограниченным потребностям исключительно жи­вотной жизни, но начинает еще служить потребностям мыслящего существа, которое завоевывает свою человеч­ность, утверждая и осуществляя в мире свою свободу (1, III, стр. 171).

Человек определяет свою индивидуальность, реализует свою свободу, только соединяясь с теми, кто его окружа­ет, только благодаря совместной работе и могуществу об­щества, вне которого из всех диких животных, сущест­вующих на земле, он остался бы самым тупым и жалким. По теории материализма, теории наиболее логической и естественной, общество совершенно не стремится к огра­ничению и умалению личной свободы, но, напротив, к развитию ее. Оно — корень, дерево; свобода — его плод. Следовательно, в каждую эпоху человек должен искать

364

Свою свободу не в начале, а в конце истории; можно ска­зать, что истинная и полная эмансипация личности — это настоящая, великая цель, возвышенный конец истории.

Совершенно иное получается с точки зрения идеали­стов. По их мнению, человек рождается свободным, бес­смертным и кончает тем, что становится рабом.

Бессмертный и свободный ум, безграничный и само­удовлетворяющийся, он не нуждается в обществе, откуда следует, что вступление его в таковое есть своего рода падение, забвение, утрата сознания своего бессмертия и свободы (3, стр. 9).

На тысячу человек едва ли об одном можно сказать, и то не абсолютно, а относительно, что он хочет и мыслит самостоятельно. Подавляющее большинство людей не только из «невежественных масс», но из среды цивили­зованных и привилегированных классов думает и хочет то, что думает и хочет окружающее его общество. Они по­лагают, конечно, что воля и разум их вполне самостоя­тельны, но в сущности они только рабски, рутинно повто­ряют, с самыми ничтожными изменениями, волю и мысли других. Это раболепство, это рутинность — неиссякаемые источники общих мест; это отсутствие волевого протеста, отсутствие инициативы — глав­ные причины ужасающе мед­ленного развития человеческой истории. Для нас — материали­стов, реалистов, не верующих в бессмертие души и свободу во­ли, — этот процесс, как ни обид­но медленен он, является впол­не естественным фактом (3, стр. 8).

ТКАЧЁВ

Петр Никитович Ткачёв (1844 — 1885) — видный русский социолог, философ и публицист, демократ, идеолог революционного и бланки­стского крыла народничества. Выходец из среднепоместных дво~ рян. В 1861 г. за революционную деятельность был исключен из Петербургского университета. С 1862 г. начал активную теорети­ ческую и практическую деятельность, сотрудничал в ряде перио­дических изданий (с 1865 г. — в «Русском слове» и позже —

365

β «Деле»). В 1869 г. Ткачёв был арестован, отбыв срок (16 меся­цев) тюремного заключения, был сослан в Великие Луки, а в 1873 г. »мигрировал во Францию. После неудачной попытки сотрудничать с П. Л. Лавровым во «Вперёд» Ткачёв основал жур­нал «Набат».

Выступал в печати с трудами по философии, социологии, зстетике, политической экономии и статистике. Оказал сильное влияние на течение народовольцев, признав историческое значе­ние политической борьбы. Ошибочные взгляды Ткачёва на госу­дарство были подвергнуты критике Энгельсом.

Тематическая подборка фрагментов из произведений фило­ софа осуществлена автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданиям: 1) П. Ткачёв. Избранные сочи­нения, т. 1—6. М., 1932—1937; 2) «Дело», 1877, Μ 4; 3) «Дело», 1869, Μ 2; 4) «Библиотека для чтения», 1863, Μ 2; 5) «Дело», 1869, № 3; 6) «Дело», 1868, № 5; 7) «Дело», 1877, Μ 8.

[ФИЛОСОФИЯ]

Магия и кабалистика были естественным и неизбеж­ным результатом младенческого развития человеческого ума. На первых ступенях своего развития человеческий ум не в силах понять связи между явлениями внешнего мира, и потому для большей части их, особенно явлений сложных, он не может подыскать соответствующей естест­венной причины. Между тем естественная потребность хоть как-нибудь, да объяснить себе окружающий его мир, выйти из мучительного состояния незнания, недоумения заставляет его видеть причину явлений в самом явлении, разбивать явление на две части, из которых одна предпо­лагается производящею другую. Часть будто бы произво­дящая составляет то, что впоследствии получает назва­ние отвлеченной субстанции; часть производимая, види­мая, являющаяся органом наших чувств, образует так называемую материальную субстанцию. Таким образом, весь мир, вся Вселенная раздваивается и населяется мас­сою различных невидимых сил. Сперва каждому отдель­ному предмету соответствовала своя духовная сила, потом, по мере того как ум человеческий привыкал к более тща­тельным наблюдениям и научался подыскивать к види­мым явлениям видимые же причины, число невидимых сил сокращалось все более и более. Наконец, новейший идеализм свел все множество этих единичных сил к од­ной общей субстанции, нераздробляемой и нерасчленяе­мой. Эту идеальную субстанцию он резко отделил от ма­териальной субстанции; последняя, по его воззрениям, уп-

366

равляется своими особыми самостоятельными законами. Прогресс естествознания дал возможность большую часть видимых явлений объяснить естественным образом из дру­гих материальных же явлений, так что для понимания данного индивидуального предмета незачем было раздваи­вать его. Чем легче, чем доступнее был предмет для на­блюдений, чем менее сложности он представлял, тем удобнее устранялось из него присутствие невидимых ду­хов. Дуализм был мало-помалу изгнан, таким образом, из мира явлений неорганической и отчасти из мира явлений органической природы. Область метафизическая все бо­лее и более суживалась; вместе с этим авторитет магии и кабалистики падал все ниже и ниже. Магия была естест­венным, логическим последствием веры в существование невидимых, таинственных сил, населяющих какой-то осо­бенный чудесный мир. [...] Вера в чудесное, вера в дуа­лизм видимых явлений и форм материального мира, из­гнанная в настоящее время почти изо всех областей че­ловеческого знания, все еще довольно крепко держится в одной области — в области антропологических наук. Прав­да, и здесь уже трезвый, естественно-научный взгляд на человека начинает пробивать себе дорогу; однако здесь более, чем где-нибудь, он встречает решительный отпор со стороны мистической рутины, которая, пользуясь слож­ностью и запутанностью явлений нравственного мира, спешит населить его фантастическими силами, супра-на-туральными существами. Борьба с этою мистическою ру­тиною становится тем более затруднительною, что рутина постоянно лицемерит, старательно скрывая свои кабали­стические верования под покровом туманной и неоп­ределенной фразеологии. Эта-то скрытность, эта-то бояз­ливая увертливость и дает возможность мистической ру­тине отстаивать свое право даже при ярком свете совре­менной науки. Невидимые духи магов у современных мистиков называются силами или прирожденными свой­ствами. Грубые воззрения невежественного суеверия они стараются приспособить к более развитому пониманию современников; от такого приспособления они становятся действительно менее грубыми, но ничуть не менее суевер­ными и нелепыми (5, стр. 58—60).

По мнению Гегеля, философия природы есть наука о логических законах (т. е. о законах чистой, отвлеченной логики), осуществляющихся в материальных предметах.

367

А так как все материальные предметы относятся или во времени, или в пространстве к другим внешним предме­там, то философия природы, по определению Гегеля, есть наука о логических законах, осуществляющихся в про­странственных и временных формах бытия. Чистый дух, развиваясь самостоятельно и независимо в отвлеченных формах мышления, создает целый ряд логически разви­вающихся категорий: категория внешности, количества и т. п. Эти бесполезные, отвлеченные категории, реали­зуясь вовне, образуют внешнюю природу, материальный, объективный мир. Таким образом, все богатое разнообра­зие природы втискивается в узкие рамки фантастической системы; законы природы не изучаются, а выводятся a priori из законов человеческой логики; природе навя­зываются цели, совершенно чуждые ей, и вместо того, чтобы изобразить нам ее действительное развитие, с роко­вою, механическою необходимостью определяемое взаи­модействием, он пишет какую-то поэму, в которой обсто­ятельно рассказывает о подвигах и похождениях своего отвлеченного духа в области объективного, материального мира (6, стр. 74).

Что может иметь общего фантастическая поэма с на­учным знанием? Какое другое значение можно придавать ей в настоящее время, кроме значения исторического курьеза? И что станется с нею, если мы отнимем от нее ее метафизическую закваску? То же, что со всякою вол­шебною сказкою, если вы выбросите из нее волшебное и сверхъестественное. Сказка разрушится и потеряет вся­кий смысл, — точно так же разрушится и потеряет всякий смысл и гегелевская поэма о природе (6, стр. 76).

Беда только в том, что уверения Митрофана всегда следует принимать с большою осторожностью. Он уве­ряет, напр., будто читал статью г. Никитина «О пользе философии» и будто в этой статье г. Никитин отрицает всякую философию, как «пустое, филистерское времяпре­провождение», предлагает наплевать на нее и заняться исключительно «жгучими вопросами жизни». А между тем г. Никитин и не думает в своей статье отрицать фи­лософию вообще. Он устанавливает строгое различие меж­ду философиею, как «совокупностью наших научных по­знаний о природе», так называемою философиею природы (или наукою о природе), и философиею, понимаемою в смысле абстрактного «миросозерцания», философиею

368

гг. Лесевича и Козлова, одним словом, философиею, ко­торою можно заниматься, по меткому выражению послед­него, только стоя «на краю зияющей пропасти», отделяю­щей здравый смысл «от фантастики и бессмыслия». Вот к этой-то, и только к этой, философии г. Никитин и отно­сится вполне отрицательно; вот эту, и только эту, фило­софию он и считает «более или менее» бесполезным (и с чисто научной, и с общественной точки зрения) время­препровождением. Но нашему профану нет дела до этих «тонкостей». Г. Никитин, рассуждает он, отрицает пользу философии гг. Козлова и Лесевича, следоват., он отрицает пользу всякой философии вообще. Презабавная логика у наших Митрофанов! (7, стр. 45).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Пришло время ударить в набат. Смотрите! Огонь «экономиче­ского прогресса» уже коснулся коренных основ нашей народной жизни. Под его влиянием уже разрушаются старые формы нашей общественной жизни, уничтожается самый «принцип общи-н ы», принцип, долженствующий лечь краеугольным камнем того будущего общественного строя, о котором все мы мечтаем.

На развалинах перегорающих форм нарождаются новые фор­мы — формы буржуазной жизни, развивается кулачество, мироед­ство, воцаряется принцип индивидуализма, экономической анар­хии, бессердечного алчного эгоизма. [...]

Огонь подбирается и к нашим государственным формам. Те­перь они мертвы, безжизненны. Экономический прогресс пробу­дит в них жизнь, вдохнет в них новый дух, даст им ту силу и кре­пость, которых пока еще в них нет.

Сегодня наше государство — фикция, предание, не имеющее в народной жизни никаких корней. Оно всем ненавистно, оно во всех, даже в собственных слугах, вызывает чувство тупого озлоб­ления и рабского страха, смешанного с лакейским презрением. Его боятся, потому что у него материальная сила; но, раз оно потеряет эту силу, ни одна рука не поднимется на его защиту (1, III, стр. 219—220).

Но так как в современных обществах вообще и в России в осо­бенности материальная сила сосредоточена в государственной вла­сти, то, следовательно, истинная революция — действительная ме­таморфоза силы нравственной в силу материальную — может со­вершиться только при одном условии: при захвате революционе­рами государственной власти в свои руки; иными словами, бли­жайшая, непосредственная цель революции должна заключаться не в чем ином, как только в том, чтобы овладеть правительствен­ной властью и превратить данное, консервативное государ­ство в государство революционное.

[...] Но захват власти, являясь необходимым условием револю­ции, не есть еще революция. Это только ее прелюдия. Революция осуществляется революционным государством, которое, с одной

369

стороны, борется и уничтожает консервативные и реакционные элементы общества, упраздняет все те учреждения, которые пре­пятствуют установлению равенства и братства; с другой — вводит в жизнь учреждения, благоприятствующие их развитию.

Таким образом, деятельность революционного государства должна быть двоякая: революционно-разрушительная и револю-ционно-устроительная.

[...] Если первая преимущественно опирается на силу мате­риальную, то вторая — на силу нравственную (1, III, стр. 224—225).

На Западе, как и у нас, мы замечаем два течения: одно — чи­сто утопическое, федеративно-анархическое, другое — реалистиче­ское, централизационно-государственное. [...]

Несостоятельность так называемого анархического принципа по отношению к революционной борьбе сознается самими анархи­стами; но, не решаясь отказаться от него вполне, они вводят в него такие поправки и изменения, которые подрывают его в кор­не. [...] Революционная партия все яснее и яснее начинает созна­вать, что без захвата государственной власти в свои руки невоз­можно произвести в существующем строе общества никаких проч­ных и радикальных изменений, что социалистические идеалы, не­смотря на всю их истинность и разумность, до тех пор останутся несбыточными утопиями, пока они не будут опираться на силу, пока их не прикроет и не поддержит авторитет власти.

В связи с таким сознанием необходимо должна измениться и самая форма организации революционных сил. По мере того как политический элемент борьбы выдвигается на первый план, все сильнее и сильнее чувствуется потребность, с одной стороны, более централизовать революционные силы, с другой — облечь большею тайною их деятельность. [...]

Мы не сомневаемся в успехе этой работы, мы верим, что ре­волюционные силы, скрывшись под легальную почву, кончат тем, что взорвут ее, разрушат величественное здание «буржуазного об­щества» и под его обломками погребут старый мир (1, III, 230— 231).

Мы уже говорили в одной из предыдущих хроник, что внима­ние современных исследователей главным образом обращено в на­стоящее время на северные, полярные страны и Африку. Особенно полюбилась им Африка. Англия, Америка, Франция, Германия, Италия и даже Россия шлют туда своих ученых и соперничают друг с другом в открытиях и исследованиях. Однако до последнего времени все эти открытия и исследования производились без вся­кого общего плана, без всякой системы [...]. Огромная и часто со­вершенно бесполезная потеря денег, потеря людей, несоразмер­ность затраченных усилий с достигнутыми результатами, с одной стороны, с другой — постоянно возрастающий интерес к африкан­ским «тайнам» навели некоторых ученых и промышленников на мысль о необходимости централизовать научно-промышленную эксплуатацию Африки, подчинить ее одному общему плану, одной общей системе. Мысль эта почему-то очень понравилась бельгий­скому королю, и по его инициативе во второй половине прошлого года состоялась в Брюсселе международная географическая кон­ференция для обсуждения вопроса о наилучших и наиболее целе­сообразных средствах цивилизовать Африку. Сам король предсе­дательствовал на ней. В своей вступительной речи его величество

370

заявил, что «цель, соединившая под его председательством уче­ных-географов Европы, заслуживает самого полного внимания всех истинных друзей человечества. Эта цель — проложить европейской цивилизации путь в единственную часть света, в которую она (на беду европейским купцам и промышленникам!) еще не проникла, рассеять тот мрак, ту тьму, в которой прозябают ее народы, одним словом, эта цель — организовать правильный крестовый поход на Африку — поход вполне достойный «эпохи прогресса»» (2, стр. 126— 127).

Африканцы могут быть теперь спокойны: цивилизация их страны обеспечена благодаря великодушию и нежной заботливо­сти бельгийского короля и европейских ученых. Это великодушие и эта нежная заботливость «белых людей», без сомнения, тронет нецивилизованные сердца «черных варваров» и произведет бла­готворное впечатление на их «детские» умы. Это тем более вероят­но, что «варвары» уже имели много случаев весьма основательно познакомиться с конкретными представителями и истолкователями этих возвышенных чувств европейских просветителей. Подвиги солдат Беккер-Паши [...] не скоро, конечно, изгладятся из воспоми­наний туземцев (.2, стр. 129).

Социальная наука, понимаемая в обширном значении этого слова, т. е. в смысле изучения явлений социальной жизни вообще (независимо от того направления, в котором производится это изу­чение), проходит через те же фазисы развития, как и всякая на­ука вообще. Вначале она имела чисто догматический характер; она признавала или отрицала явления социального мира не на основании рационального, критического анализа их, а просто на основании или какого-нибудь априористического положения, усвоенного на веру, или темного, бессознательного чувства (1, I, стр. 403).

Теперь разве какой-нибудь невежда решится назвать утопи­стами современных представителей отрицательного направления, хотя их идеалы, в сущности, те же, что были и у отрицателей-дог­матиков. Сущность та же, но форма изменилась и упростилась. Формы общежития вообще сведены к формам экономической жиз­ни; доказано, что последние обуславливают собою первые, что, каковы экономические отношения, таковы будут отношения со­циальные, политические, нравственные и всякие другие; доказано, что экономические отношения, в свою очередь, обуславливаются отношениями труда к производству. Таким образом, социальный вопрос со всею его запутанною сложностью свелся к вопросу об отношениях труда к производству, т. е. к рабочему вопросу. Такое сведение, очевидно, должно было значительно упростить задачу и поставить ее на чисто реальную, практическую почву.

Анализ существующих отношений труда к производству пока­зал, что они не соответствуют истинным требованиям разумного общежития; порабощая труд настоящего поколения труду прошед­шего (капиталу), они создают вредные привилегии для наименее трудящихся классов общества и делают крайне бедственным и не­обеспеченным существование классов наиболее трудящихся. Сле­довательно, они не только не выгодны для большинства (так как трудящиеся классы составляют большинство), они противны осно­вам всякого разумного общежития, потому что они противны инте­ресам труда. [...] Нереальность же и вредность этих отношений

371

зависит от того, что реальные, фактические отношения труда к производству постоянно искажаются и уродуются под влиянием преданий и привилегий, унаследованных от давно прошедших времен. Труд есть, всегда был и будет единственным источни­ком всякого производства; следовательно, он должен иметь на него и все права; но на самом деле между ним и производством стоит посредник, который [...], не принимая сам ни малейшего личного участия в производстве, присваивает его всецело себе, уделяя труду лишь то, что найдет для себя выгодным (1, I, стр. 405—406). Я полагаю, что все явления политического, нравственного и интеллектуального мира, в последнем анализе, сводятся к явле­ниям экономического мира и «экономической структуре» общества, как выражается Маркс. Развитие и направление экономических начал обуславливает собою развитие и направление политических и социальных отношений вообще, кладет свою печать на самый интеллектуальный прогресс общества, на его мораль, на его поли­тические и общественные воззрения. Отсюда, оставаясь верным этой исходной точке, я, встречаясь с каким-нибудь фактом, с ка­ким-нибудь крупным явлением из общественной жизни, с какою-нибудь социальною теориею, с каким-нибудь нравственным прави­лом и воззрением, стараюсь прежде всего вывести его из данных экономических отношений, объяснить его разными хозяйствен­ными расчетами и соображениями. Отсюда для каждого [...] долж­но быть понятно, почему, с этой точки зрения, мне должны ка­заться странными и недальновидными те историки, которые отно­сят, например, французскую революцию к разрушительным нача­лам вольнодумной философии XVIII в., тогда как, с моей точки зрения, самые эти разрушительные начала суть не более как про­дукт, как результаты данных экономических отношений. Это не значит, что я отвергаю историческое значение идей и ставлю ни во что умственный прогресс; нет, это значит только, что я не­сколько иначе смотрю на историческую роль идей, чем смотрят на нее барды безграничного всемогущества человеческого интел­лекта. Идея (я говорю, разумеется, об идеях из области общест­венных и нравственных наук) всегда является воплощением, вы­ражением, если хотите, теоретическою реакциею какого-нибудь экономического интереса; прежде, чем она возникла, этот интерес уж существовал, она явилась для него и ради него. Справедливость этой мысли особенно ярко обнаруживается именно на философии XVIII в. [...] Для того, чтобы победить в практической жизни, эко­номический интерес нуждается в двух вещах: в материальной силе и в организации этой силы. Материальная сила представ­ляется, по большей части, людьми невежественными и непроница­тельными, неспособными к стройной, целесообразной организации. Потому для победы того или другого общественного элемента не­обходимо, чтобы на его сторону стала часть интеллигентного мень­шинства. Это интеллигентное меньшинство придает материальной силе соответствующую организацию и направляет ее к определен­ной цели. Отсюда само собою становится понятным, как важна для социального прогресса вообще победа той или другой идеи, распространение среди интеллигенции того или другого воззрения, той или другой морали. Отсюда сама собою становится понятной и та роль, которую играют идеи в истории человеческого разви­тия. [...]

372

Вы говорите: «Умственная, нравственная, политическая, од­ним словом, все явления общественной жизни находятся в нераз­рывной связи между собою». Но я спрашиваю вас: какая это связь: связь ли это со-существование или причинная связь? Если первая, то где же коренная причина, породившая все эти явления? Если вторая, то которое же из этих явлений следствие, которое причина? Ведь невозможно же, чтобы А было причиною В и в то же время В — причиною А. Одно, следовательно, из двух: или А есть следствие, а В — причина или В — следствие, а А — при­чина, которое же из двух? Неужели вы не понимаете, что в этом и весь вопрос и что сказать: будто А обуславливает В, а В обуславливает А, — это значит сказать величайшую бессмыслицу, которую нельзя оправдать даже таким городническим либерализ­мом, как, например: эти идеи не про нас, нам рано знать то, что знают другие (3, стр. 63—65).

Все те формы, все те явления общественной жизни, — встре­чается ли она с ними в политической, юридической, экономиче­ской или нравственной области, — в которых обнаруживается тен­денция уравнять индивидуальности и установить гармонию между потребностями и средствами к их удовлетворению, должны быть рассматриваемы, с ее точки зрения, как прогрессивные. Наоборот, те формы и те явления, в которых обнаруживаются противополож­ные тенденции или только одна из указанных тенденций, должны быть рассматриваемы как регрессивные, и к ним она должна отно­ситься отрицательно. [...] Показав зависимость юридических, поли­тических и др. форм общественного быта от форм экономических, [...] она¹ свела их к двум категориям: к первой она отнесла все те разнообразные формы экономических отношений, в основе кото­рых лежит частное, индивидуальное право, к второй — (...] общественное, коллективное право. [...] Очевидно, что только экономические формы второй категории и построен­ные на них общественные учреждения имеют прогрессивный ха­рактер; формы же первой категории со всеми из них вытекаю­щими последствиями абсолютно регрессивны (1, II, стр. 208—209).

И Мальтус, и Дарвин исследуют законы, один — жизни эконо­мической, другой — жизни органической, и тот, и другой пользу­ются при этом одною и тою же физиологическою истиною о зави­симости жизни и размножения организма от условий питания. Вся разница только в том, куда они применяют эту истину и зачем применяют. Один применяет эту истину к сфере экономических, общественных отношений, другой — к сфере отношений органиче­ских; один имеет в виду только интересы истины, интересы на­уки, другой — только интересы эксплуататоров и лавочников. Как видите, разница не велика, но если часто «гора рождает мышь», то иногда бывает и наоборот: мышь рождает гору; в настоящем случае так именно и произошло. Дарвин, применив указанную истину к некоторым явлениям органической природы, пришел к великим, гениальным обобщениям, которых достаточно для того, чтобы обессмертить его имя в науке. Пастор Мальтус, вздумав этою истиною объяснить некоторые явления экономической жизни, пришел к нелепым абсурдам, которых слишком даже много, чтобы сделать его имя на веки бесславным.

Но почему же это так вышло? Ведь и в гражданском общест­ве, и в природе живые существа борются вечно и безуспешно

373

борются, почему же наука, объясняя все этою борьбою, приходит к блистательным выводам, когда дело идет об .органической при­роде, и доходит до нелепых абсурдов, когда дело идет о законах общественного развития, экономической жизни?

Потому, что в первом случае эта борьба является фактом пер­воначальным, основным фактором, с которого начинается органи­ческая жизнь, которым объясняется и из которого выводится вся история органических форм. Там — это почти единственный фактор органического развития, это неизбежное и необходимое условие органического прогресса или того, что обыкновенно называют этим именем. Напротив, в гражданском обществе — это факт производ­ный, продукт известных экономических отношений; не он их объ­ясняет, не они из него выводятся, а наоборот: он из них выво­дится, он ими объясняется. [...]

Факт борьбы sä существование, будучи в гражданском обще­стве фактом производным, совсем не имеет в нем ни того значе­ния, ни той всеобщности, которую он имеет в природе. В послед­нее время вошло в моду все объяснять борьбою за существование и все ею оправдывать; ее видят везде, даже там, где нет и тени ее. Всякая война — это борьба за существование; всякое варварство, всякое мошенничество — это борьба за существование; наконец, весь наш экономический прогресс — это продукт борьбы за суще­ствование. Боже мой, как все теперь становится ясно и просто! [...] Экономический прогресс, а следовательно, и цивилизация возни­кают впервые именно там, где борьба за существование прекра­щается, где люди совсем перестают между собою бороться или на­чинают бороться, но уже не за существование, а за богатство, т. е. правильнее, за капитал. Что такое капитал, почему и как люди начинают за него бороться? — Вот вопрос, в котором исчерпы­вается вся сущность социальной науки. Но уже этих вопросов ни­коим образом нельзя разрешить простою ссылкою на известные отношения условий питания к условиям размножения организ­ма. [...] .

Борьба за капитал и борьба за существование, проистекая из различных психологических мотивов (которые здесь, конечно, не место разбирать), приводят и к результатам совершенно раз­личным. Борьба за существование совершенствует организм, раз­вивая в нем те органы и свойства, которые всего полнее приспо­собляют его к данным условиям окружающей его жизни. [...] Напротив, борьба за капитал не имеет никакого отношения к усо­вершенствованию общественной организации; правда, она способ­ствует экономическому прогрессу в смысле накопления богатств и усовершенствования производства (насколько последнее зависит от первого). Но ни накопление богатств, ни усовершенствование производства никогда не могут служить ни критерием, ни ко­нечною целью гражданского прогресса, ни мерилом совершенства общественной организации. [...] Очевидно, что общество, в кото­ром, положим, выделка кружев и производство шелковых и дру­гих дорогих тканей доведены до высочайшей степени совершен­ства, а большинство народонаселения ходит в рубищах и лох­мотьях, что такое общество не может похвалиться сколько-нибудь удовлетворительною общественною организациею. Высокое эконо­мическое развитие страны и высокая (в смысле совершенной) общественная организация, конечно, могут совпадать, но это со-

374

впадение не необходимо, не неизбежно. Совершенство обществен­ной организации всегда, это правда, сопровождается и высоким экономическим развитием страны; но нельзя сказать, чтобы это было и наоборот: последнее совсем не предполагает первого, оно возможно и без него. Для примера достаточно указать на Англию (1, II, стр. 112—115).

Между миросозерцанием сумасшедшего и миросозерцанием той среды, из которой он вышел, всегда существует самая тесная, неразрывная связь. Его занимают те же вопросы, он разрабатывает те же темы, которые занимают и разрабатываются окружающими его людьми; он никогда не выходит Из круга и χ интересов, и χ мыслей. «Среда» доставляет ему весь тот психический материал, весь тот умственный фонд, из которого его больной мозг строит свои болезненные представления и черпает свои idees fixes. Идеи-сумасшедшего отличаются от идей породившей его среды не по своему содержанию, а по характеру своего развития и в особенно­сти по своим отношениям к прочим факторам психической жизни человека. Как ни один человек не может видеть во сне ничего такого, чего бы он сознательно или бессознательно не передумал и не перечувствовал наяву, так точно ни один психически боль­ной не может формировать свои идеи независимо от данных, со­знательно или бессознатель­но усвоенных от окружаю­щих его идей. Поэтому по ха­рактеру сумасшествия и по содержанию бреда больного всегда можно определить ха­рактер и миросозерцание сре­ды, из которой он вышел (1, III, стр. 37).

КРОПОТКИН

Петр Алексеевич Кропот­кин (1842—1921) — видный представитель анархизма, ре­ волюционер и демократ, уче­ ный-географ, социолог. Про­ исходил из старинного русско­ го княжеского рода. В 1862 г. окончил Пажеский корпус, в 1867—1868 гг. учился на ма­тематическом отделении Пе­тербургского университета. В начале 70-х годов, будучи за границей, сблизился с народ-никами-бакунистами, а в 1873 г. написал программный документ народников-анархистов «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?». В 1876 г., после двухлетнего заключе­ния за революционную деятельность, бежал за границу. В эми­грации Кропоткин развернул широкую пропаганду анархистских идей, а после смерти Бакунина (1876 г.) он стал главой меж-

375

дународного анархизма. Кропоткин уделил выработке анархист­ ского идеала общества больше внимания, чем Бакунин. Во взгля­дах на природу он был материалистом и атеистом.

В 1881 г. французские власти арестовали Кропоткина и 5 лет продержали его в тюрьме. Поселившись в Англии, Кропоткин ак­тивно занимается научной деятельностью и публицистикой, а в 90-х годах отходит от революционной деятельности.

Кропоткин вернулся на родину после февральской революции 1917 г., приветствовал провозглашение Советской власти.

К числу наиболее важных произведений п. А. Кропоткина следует отнести: «Записки революционера», «Современная наука и анархия», «Анархия, ее философия, ее идеал», «Взаимная помощь, как фактор эволюции», «Земледелие, промышленность и ремесла», «Великая французская революция», «Речи бунтовщика», «Хлеб и воля», «Взаимная помощь среди животных и людей, как двигатель прогресса» и др.

Тематическая подборка фрагментов из произведений П. А.Кро­ поткина осуществлена В. В. Богатовым по следующим изданиям П. А. Кропоткина: 1) «Современная наука и анархия». П.— М., 1921; 2) «Земледелие, промышленность и ремесла». М., 1904; 3) «Речи бунтовщика». П.—М., 1921; 4) «Век ожидания». М., 1925;

5) «Взаимная помощь, как фактор эволюции». Харьков, 1919;

6) «Анархия, ее философия, ее идеал». М., 1917; 7) «Коммунизм и анархия». Б. м., 1906.

[СОЦИОЛОГИЯ]

Анархия есть миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений [...], охватывающее всю природу, включая сюда и жизнь человеческих обществ. Ее метод исследования — метод естественных наук; этим методом должно быть проверено каждое научное положение. Ее тенденция — основать синтетиче­скую философию, т. е. философию, которая охватывала бы все явления природы, включая сюда и жизнь человеческих обществ, и их экономические, политические и нравственные вопросы (1, стр. 41).

Общественные науки еще очень далеки от того момента, когда они получат ту же степень точности, как физика или химия. И если мы в изучении климата и погоды не достигли еще того, чтобы предсказывать предстоящую погоду за месяц иди даже не­делю вперед, то было бы нелепо претендовать, что в общественных науках, имеющих дело с явлениями, гораздо более сложными, чем ветер и дождь, мы могли бы уже предсказывать научно грядущие события (1, стр. 9).

Метод эволюции прилагался, конечно, уже раньше, со времени энциклопедистов, к изучению нравов и учреждений, а также язы­ков. Но получить правильные научные результаты стало возможно лишь после того, как научились смотреть на собранные историче­ские факты так же, как натуралист смотрит на постепенное раз­витие органов растения или нового вида (1, стр. 31).

Вместе с этим мы представляем себе строение общества, как нечто, никогда не принимающее окончательной формы, но все-

376

гда полное жизни и потому меняющее свою форму сообразно по­требностям каждого момента (1, стр. 103).

Общество, основанное на принципах общего труда, будет на­столько богато, что каждый член его — мужчина или женщи­на,— достигнув известного возраста (скажем, сорока лет), может быть освобожден от нравственного обязательства принимать не­посредственное участие в ручном труде и иметь будет возмож­ность посвятить себя всецело излюбленной отрасли науки и искусства. Вследствие этого появятся новые изыскания, новое свободное творчество. В обществе этом не будет нищеты, а будет только общее благосостояние; в нем не будет того раздвоения со­вести, которое отравляет жизнь и парализует каждое честное стремление, и общество это унесется в высшие сферы прогрес­са, свойственного человеческой природе (2, стр. 189).

Честные люди всех сословий начинают сами желать бури, чтобы она своим раскаленным дуновением выжгла язвы, разъ­едающие общество, смела накопившуюся плесень и гнилость, унесла в своем страстном порыве все эти обломки прошлого, да­вящие общество, лишающие его света и воздуха. Они желают бури, чтобы дать наконец одряхлевшему миру новое дуновение жизни, молодости и честного искания истины (3, стр. 21).

В своей новой работе, которая будет работой созидательной, народные массы должны будут рассчитывать прежде всего на свои собственные силы, на свою собственную инициативу и свой организаторский гений, свою способность проложить новые пути (4, стр. 82).

Все необходимые гарантии для жизни в обществах, все фор­мы общественной жизни в родовом быту, в сельской общине и средневековом городе, все формы отношений между отдельными племенами и позднее между республиками-городами, послужив­шие впоследствии основанием для международного права, — одним словом, все формы взаимной поддержки и защиты мира, включая сюда суд присяжных, были созданы творческим гением безыменной народной толпы (1, стр. 40).

В истории человечества самоутверждение личности часто представляло, и продолжает представлять, нечто совершенно от­личное и нечто более обширное и глубокое, чем та мелочная, неразумная умственная узость, которую большинство писателей выдает за «индивидуализм» и «самоутверждение». Равным обра­зом двигавшие историю личности вовсе не сводились на одних тех, кого историки изображают нам в качестве героев. Вследствие этого я имею в виду, если удастся, подробно разобрать впослед­ствии роль, которую сыграло самоутверждение личности в про­грессивном развитии человечества (5, стр. 10).

Полное развитие личности и ее личных особенностей может иметь место [...] только тогда, когда первые, главные потребно­сти человека в пище и жилье удовлетворены, когда его борьба за жизнь, против силы природы упростилась, когда его время не поглощено тысячами мелких забот о поддержании своего существования. Тогда только ум, художественный вкус, изобрета­тельность и вообще все способности человека могут развиваться свободно (6, стр. 4ß—47).

Свобода есть возможность действовать, не вводя в обсужде­ние своих поступков боязни общественного наказания (телесного,

377

или страха голода, или даже боязни порицания, если только оно не исходит от друга) (7, стр. 25).

Государство, в совокупности, есть общество взаимного стра­хования, заключенного между землевладельцем, воином, судьей и священником, чтобы обеспечить каждому из них власть над народом и эксплуатацию бедноты.

Таково было происхождение государства, такова была его история, и таково его существо еще в наше время (1, стр. 99).

Теперь полнейшее уничтожение государства является в свою очередь исторически необходимым, потому что государство — это отрицание свободы и равенства, потому что оно только портит все, за что принимается, даже тогда, когда хочет провести в жизнь то, что должно служить на пользу всем (1, стр. 76).

[ФИЛОСОФИЯ]

Если мы знаем что-либо о Вселенной, о ее прошлом сущест­вовании и о законах ее развития; если мы в состоянии определить отношения, которые существуют, скажем, между расстоя­ниями, отделяющими нас от Млечного Пути и от движений солнц, а также молекул, вибрирующих в этом пространстве; если, одним словом, наука о Вселенной возможна, это значит, что между этой Вселенной и нашим мозгом, нашей нервной системой и нашим организмом вообще существует сходство структуры.

Если бы наш мозг состоял из веществ, существенно отличаю­щихся от тех, которые образуют мир солнц, звезд, растений и других животных; если бы законы молекулярных вибраций и химических преобразований в нашем мозгу и нашем спинном хребте отличались бы от тех законов, которые существуют вне нашей планеты; если бы, наконец, свет, проходя через простран­ство между звездами и нашим глазом, подчинялся бы во время этого пробега законам, отличным от тех, которые существуют в нашем глазу, в наших зрительных нервах, через которые он проходит, чтобы достичь до нашего мозга, и в нашем мозгу, то никогда мы не могли бы знать ничего верного о Вселенной и законах — о постоянных существующих в ней отношениях; то­гда как теперь мы знаем достаточно, чтобы предсказать массу вещей и знать, что сами законы, которые дают нам возможность предсказывать, есть не что иное, как отношения, усвоенные на­шим мозгом.

Вот почему не только является противоречием называть не­познаваемым то, что известно, но все заставляет нас, наоборот, верить, что в природе нет ничего, что не находит себе эквивален­ та в нашем мозгу — частичке той же самой природы, состоя­щей из тех же физических и химических элементов, — ничего, следовательно, что должно навсегда оставаться неизвестным, то есть не может найти своего представления в нашем мозгу (1 стр. 309).

И там, где некоторые ученые, слишком нетерпеливые или находящиеся под слишком сильным влиянием их первоначаль­ного воспитания, желали видеть «падение науки», я видел только нормальное явление, хорошо знакомое математикам, — именно явление «первого приближения». [...]

378

Сделав великие открытия о неуничтожаемости материи, единстве физических сил, действующих как в одушевленной, так и в неодушевленной материи, установив изменяемость видов и т. д., науки, изучающие детально последствия этих открытий, ищут в настоящий момент «вторые приближения», которые будут более точно соответствовать реальным явлениям жизни природы.

Воображаемое «падение науки», о котором так много говорят теперь модные философы, есть не что иное, как искание этого «второго» и «третьего приближения», которому наука отдается всегда после каждой эпохи великих открытий (1, стр. 4—5).

Действительно, чтобы сказать, что то, что находится «за пре­делами» современной науки, непознаваемо, нужно быть уверен­ным, что оно существенно отличается от того, что мы научились знать до сих пор. Но тогда это уже является громадным знанием об этом неизвестном. Это значит утверждать, что оно отличается настолько от всех механических, химических, умственных и чув­ственных явлений, о которых мы знаем хоть что-нибудь, что оно никогда не будет подведено ни под одну из этих рубрик (1, стр.308).

Едва только мы начинаем изучать животных — не в одних лишь лабораториях и музеях, но также и в лесу, в лугах, в сте­пях и в горных странах, — как тотчас же мы замечаем, что, хотя между различными видами, и в особенности между различными классами животных, ведется в чрезвычайно обширных размерах борьба и истребление, в то же самое время в таких же или даже в еще больших размерах наблюдается взаимная поддержка, вза­имная помощь и взаимная защита среди животных, принадлежа­щих к одному и тому же виду или по крайней мере к тому же сообществу (5, стр. 16).

Несметное количество самых разнообразных фактов, кото­рые мы прежде объясняли каждый своею причиною, было охваче­но Дарвином в одно широкое обобщение. Приспособление живых существ к обитаемой ими среде, их прогрессивное развитие, ана­томическое и физиологическое, умственный прогресс и даже нравственное совершенствование — все эти явления стали пред­ставляться нам как части одного общего процесса (5, стр. 13).

Спенсер, подобно Гексли и многим другим, понял идею «борьбы за существование» совершенно неправильным образом: он представлял ее себе не только, как борьбу между различными видами животных (волки поедают зайцев, многие птицы пи­таются насекомыми и так далее), но и как ожесточенную борьбу за средства существования и место на земле внутри каждого вида, между особями одного и того же вида. Между тем подоб­ная борьба не существует, конечно, в тех размерах, в каких воображали ее себе Спенсер и другие дарвинисты (1, стр. 34).

Конт не понял, что нравственное чувство человека зависит от его природы в той же степени, как и его физический организм; что и то, и другое являются наследством от весьма долгого про­цесса развития эволюции, которая длилась десятки тысяч лет (1, стр. 25).

Когда Герберт Спенсер, в свою очередь, принялся за пост­роение «Синтетической философии» во второй половине девятнадцатого века, он мог бы сделать это, не впадая в ошибки, которые встречаешь в «Позитивной политике» Конта. И однако

379

«Синтетическая философия» Спенсера, представляя собой шаг вперед (в этой философии нет места для религии и религиозных обрядов), содержит еще в своей социологической части столь же крупные ошибки, как и работа Конта (1, стр. 33).

Для современного натуралиста этот «диалектический метод» напоминает что-то давно прошедшее, пережитое и, к счастью, дав­но уже забытое наукой. Ни одно из открытий девятнадцатого века — в механике, астрономии, физике, химии, биологии, психо­логии, антропологии — не было сделано диалектическим методом. Все они были сделаны единственно научным индуктивным ме­тодом. И так как человек есть часть природы, а его личная и общественная жизнь есть так же явление природы, как и рост цветка или развитие общественной жизни у муравьев и пчел, то нет основания, переходя от цветка к человеку или от поселе­ния бобров к человеческому городу, оставлять метод, который до сих пор так хорошо служил нам, и искать другой, в арсенале метафизики (1, стр. 43).

МИХАЙЛОВСКИЙ

Николай Константинович Михайловский (1842—1904) — один из крупнейших идеологов либерального народничества, видный

русский социолог, критик и пуб­лицист. Родился в семье чинов­ника г. Мещовска. Учился в Пе­тербургском университете, из ко­торого был исключен в 1863 г. за революционную деятельность. В «Отечественных записках» были напечатаны его основные труды: «Что такое прогресс?», «Теория Дарвина и обществен­ная наука», «Вольтер — человек, Вольтер — мыслитель», «Орган, неделимое, общество», «Жесто­кий талант», «Записки профана», «Письма о правде и неправде» и др.

В социологии Михайловский был близок к позитивизму, опи­рался на «субъективный метод». В то же время он был сторон­ником объективного метода из­учения природы.

В. И. Ленин писал: «Великой исторической заслугой Михай­ловского в буржуазно-демократи­ческом движении в пользу ос­вобождения России было то, что он горячо сочувствовал угне­тенному положению крестьян, энергично боролся против всех и всяких проявлений крепостнического гнета, отстаивал в ле­гальной, открытой печати — хотя бы намеками сочувствие и ува-

380

женив к «подполью», где действовали самые последовательные и решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал прямо этому подполью» *.

В 1892 г. Михайловский возглавил журнал «Русское богат­ство», который был органом либерально-реформистского течения в народничестве. В 80-х годах Михайловский переходит к борьбе против идей марксизма, хотя в 70-х годах (после выхода «Капи­тала» К. Маркса на русском языке в 1872 г.) Михайловский поло­жительно оценивал этот главный труд марксизма, полемизировал с Ю. Жуковским, отвергавшим экономическую теорию Маркса. Русские марксисты во главе с В. И. Лениным доказали научную несостоятельность и политическую реакционность народнически-либерального учения об исторических судьбах капитализма в Рос­сии, показали, что Михайловский в своей философии сделал шаг назад от Чернышевского к позитивизму.

Данный вступительный текст принадлежит В. В. Богатову. Тематическая подборка фрагментов из произведений философа осуществлена В. В. Богатовым и Б. Н. Чикиным по изданиям П. К. Михайловского: 1) «Сочинения», т. 1—6. СПб., 1896— 1897; 2) «Полное собрание сочинений», т. 10. СПб., 1913; 3) «Рево­люционные статьи». Берлин, 1906.

[ПОЛИТИКА]

Правда [...] всегда составляла цель моих исканий. Правда-исти­на, разлученная с правдой-справедливостью, правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорб­ляла меня, а не только не удовлетворяла. [...] Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость явля­лись бы рука об руку, одна другую пополняя. [...] Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде-исти­не, правде объективной, и в то же время охранять и правду-спра­ведливость, правду субъективную, — такова задача всей моей жизни (1, I, стр. V).

Скажите же мне ваше повелительное наклонение не в теоре­тической области, а в практической. В ожидании я вам скажу свое: сидите смирно и готовьтесь.

Другого я не знаю, другого, по-моему, русский социалист теперь не может иметь. Никакой радикально-социалистической оппозиции в России нет, ее надо воспитывать. Задача молодого поколения может состоять только в том, чтобы готовиться к тому моменту, когда настанет время действовать. Само оно бессильно его вызвать и будет только задаром гибнуть в этих попытках. А что момент настанет и даже, несмотря на теперешнюю реак­цию, в более или менеее близком будущем, это, по-моему, несом­ненно. Япония, Турция имеют конституцию, должен же прийти и наш черед. Я, впрочем, не знаю, в какой форме придет момент дей­ствия, но знаю, что теперь его нет и что молодежь должна его встре­тить в будущем не с Молешоттом на устах и не с игрушечными коммунами, а с действительным знанием русского народа и с пол­ным умением различать добро и зло европейской цивилизации.

* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 24, стр. 333—334.

381

Откровенно говоря, я не так боюсь реакции, как революции. Готовить людей к революции в России трудно, готовить · к тому, чтобы они встретили революцию, как следует, можно и, следо­вательно, должно. В тот час, когда это станет невозможным, — я ваш, несмотря на то что до тех пор — нет (2, стр. 67—68).

Союз с либералами тоже не страшен, если вы вступите в него честно и без лицемерия объявите им свой святой девиз: «Земля И Воля». Они к вам пристанут, а не вы к ним. В практической борьбе безумно не пользоваться выгодами союзов, хотя бы слу­чайных и временных. И признаюсь вам: я думаю, что многие либералы гораздо к вам ближе, чем вам кажется. Они были бы еще ближе, если бы ясно понимали особенности условий русской жизни (3, стр. 31).

Изучая новейшую историю, вы узнали, что Великая Револю­ция не привела Европу в обетованную землю братства, равенства и свободы, что конституционный режим, вручая власть буржуа­зии, предоставляет ей под покровом формальной политической свободы экономическую власть над народом. Этот горестный результат европейской истории вселил в вас недоверие к прин­ципу политической свободы. Я, русский, переболевший всеми рус­скими болезнями и здесь, на свободной республиканской почве, воочию наблюдающий ход политической и экономической борьбы, знаю цену вашему недоверию. Да, вы правы. Конституционный режим не решает тяжбы труда с капиталом, не устраняет веко­вой несправедливости присвоения чужого труда, напротив, облег­чает ее дальнейший рост. Но вы глубоко неправы, когда отказы­ваетесь от политической борьбы. [...]

Вы боитесь конституционного режима в будущем, потому что он принесет с собой ненавистное иго буржуазии. Оглянитесь: это иго уже лежит над Россией [...].

Александр II не даст конституции; ее можно только вырвать у него. Он с упрямством слепца хочет умереть самодержавным царем, ревниво оберегая декорум деспотической власти от жал­ких проблесков оппозиции в земстве, в литературе, в суде. Но это — его личное дело. В государственном же смысле самодержа­вие на Руси, кроме военно-полицейской действительности, есть уже давно только блестящий миф, живущий лишь кое-где в не­злобивом сердце крестьянина. Россия только покрыта горностае­вой царской порфирой, под которой происходит кипучая работа набивания бездонных, приватных карманов жадными приватными руками. Сорвите эту когда-то пышную, а теперь изъеденную молью порфиру, и вы найдете вполне готовую, деятельную буржуазию. Она не отлилась в самостоятельные политические формы, она прячется в складках царской порфиры, но только потому, что ей так удобнее исполнять свою историческую миссию расхищения народного достояния и присвоения народного труда (3, стр. 14—16).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Общественная наука неизбежно должна чем-нибудь позаим-ствоваться у естествознания, во-первых, потому, что естествозна­ние, как наука старшая, успело выработать целый арсенал логи­ческих приемов, а во-вторых, потому, что общество управляется

382

кроме своих специальных законов еще законами, царящими и над остальной природой (1,1, стр. 338).

Ныне вошло в обыкновение не необходимость приносить в жертву свободе, как это делает г. Кавелин, а, наоборот, свободу закалать в алтарь железной необходимости. Отсюда это отречение от нравственного суда; эта похвальба индифферентизмом; это преклонение перед фактом; эти заявления: мы не хотим преобра­зовывать мир, мы предоставляем ему преобразовывать нас или: мы не знаем нравственности, мы знаем только нравы; одним сло­вом, выражаясь слогом архимандрита Фотия, все это «скотоподо­бие». Нетрудно видеть, каким образом естественные науки могут стать орудием этого скотоподобия. Они имеют дело с областью, где деспотически царствует принцип железной необходимости, где факт и не нуждается ни в каком оправдании, — до такой степени очевидна его законность в физическом смысле слова. Понятно, что ум, привыкший к исключительным занятиям в этой области, склонен к перенесению добытых в ней воззрений и во все другие сферы мысли. Само собою разумеется, что естественные науки в этом ни малейше не виноваты, но тем не менее дело так де­лается. И если для исследователя есть хотя бы малейшая выгода в существовании того или другого факта, то приемы естествозна­ния всегда готовы к его услугам. Нет даже надобности, чтобы выгода эта преследовалась совершенно сознательно. Общественное положение человека всегда подсказывает ему решение, выгодное если не прямо для него лично, то для той социальной группы, которой он состоит членом (1, I, стр. 796).

В разные времена в общем сознании преобладает то одна, то другая из этих половин истины [законосообразность или сво­бода. — Ред.]. Ныне у нас господствует убеждение в непреложности законов общественного движения и состояния. И это совершенно соответствует теперешнему общему настроению нашего общества и литературы. Возможность и даже обязанность плыть по тече­нию, только формулируя его, а не подвергая нравственной оценке, малый запрос на силу воли и ясность идеалов и большой спрос на покорность ходу вещей, неверие в собственные силы — вот что сопряжено с односторонним применением идеи законосообразности к явлениям общественной жизни (1, I, стр. 777—778).

Спенсер трактует об общественных вопросах совершенно так же бесстрастно, как о гипотезе туманных масс или о фазах раз­вития гидры. Мы .к этому не привыкли. Мы, к счастию или к несчастию, не доросли до объективного отношения к фактам общественной жизни, и субъективная точка зрения сквозит в каж­дой строке как наших собственных политических писателей, так и большей части тех иностранных авторов, с которыми мы до сих пор знакомились. Поэтому, встречаясь со спокойным мыслителем, ищущим одной только голой и объективной истины, очевидно, не подкапывающимся под чьи бы то ни было интересы, мы можем либо просто отвергнуться от добытых им, неприятных для нас истин, или же слепо увлечься их истинностью. И то и другое, разумеется, прискорбно. Мы и без того играем относительно Западной Европы роль кухарки, получающей от барыни по нас­ледству старомодные шляпки. В то время как мы еще делимся на материалистов и спиритуалистов,. передовая западная мысль в лице Конта, Спенсера и проч. отрицает и ту и другую систему.

383

В то время как в нашем обществе то и дело раздаются упреки передовым людям в атеизме, позитивизм называет атеистов са­мыми нелогическими теологами [...]. Легко может быть, что неко­торые принципы позитивной социологии перейдут к нам тогда, когда они уже падут в Западной Европе (1, I, стр. 16—17).

Мы постараемся наметить главные пункты социальной дина­мики, не прибегая к удобному, но недостаточно гарантирующему от ошибок приему выделения одного какого-либо общественного элемента. Интеллектуальный элемент, принимаемый за точку исхода позитивизмом, представляет, правда, в этом отношении наиболее гарантий, и он действительно, при известной доле сдер­жанности и осторожности, может быть принят, по выражению Милля, за primus agens ' — социального движения. Однако если есть возможность, — а мы думаем, что она есть, — проследить законы общественного прогресса на развитии всего общества в целом, не давая слишком преобладающего значения развитию какого бы то ни было из его элементов, то от этого постановка общественных вопросов может только выиграть (1, I, стр. 77—78).

Без сомнения, нельзя изучать и знать все, но тем не менее различные отрасли обществознания суть части некоторого целого, и, может быть, важнейшая из задач именно в том и состоит, чтобы определить взаимные отношения этих частей и их отношение к целому. Общественная жизнь представляет такое связанное целое, что если мы будем изучать отдельные ее проявления неза­висимо друг от друга, то, наверное, впадем в теоретические и практические ошибки. Есть или должна быть одна общественная наука — социология; ее отделы занимаются различными сторо­нами общественной жизни; одна из этих сторон есть материаль­ное благосостояние общества; изучение относящихся сюда явлений составляет одну из отраслей обществознания, которая не должна разрывать естественной теснейшей связи с целым (1, I, стр. 286).

Школа Огюста Конта, которой преимущественно присваи­вается название позитивизма и положительной философии [...], принимает за центральный фактор социального развития интел­лектуальный элемент. При этом позитивисты очень хорошо пони­мают, что умственная деятельность отнюдь не представляет наиболее сильного социального двигателя; что стремление к истине, к объяснению мировых явлений не захватывает собою других, гораздо более могучих деятелей; что интеллектуальный элемент сам постоянно получает толчки от местных физических условий, от страстей, потребностей и желаний человека. Позитивисты го­ворят только, что умственный элемент имеет значение руково­дителя в социальном движении и им обуславливается количество и качество средств для удовлетворения человеческих склонностей и желаний. При таких оговорках понятно громадное научное зна­чение этого принципа (1, I, стр. 65—66).

Героем мы будем называть человека, увлекающего своим примером массу на хорошее или дурное, благороднейшее или под­лейшее, разумное или бессмысленное дело. Толпой будем назы­вать массу, способную увлекаться примером, опять-таки высоко­благородным или низким, или нравственно безразличным. Не в похвалу, значит, и не в поругание выбраны термины «герой» и «толпа». [...] Без сомнения, великие люди не с неба сваливаются на землю, а из земли растут к небесам. Их создает та же среда,

384

которая выдвигает и толпу, только концентрируя и воплощая в них разрозненно бродящие в толпе силы, чувства, инстинкты, мысли, желания (1, II, стр. 97).

Задача состоит в изучении механики отношений между тол­пою и тем человеком, которого она признает великим, а не в изыскании мерила величия. [...]

Наш герой просто первый «ломает лед», [...] делает тот реши­тельный шаг, которого трепетно ждет толпа, чтобы с стремитель­ною силою броситься в ту или другую сторону. И не сам по себе для нас герой важен, а лишь ради вызываемого им массового движения (1, II, стр. 99—100).

Везде народ оказывается легко возбудимою, быстро меняю­щею настроение массою, в которой бесследно тонет всякая инди­видуальность, которая «любит без толку и ненавидит без при­чины» и слепо движется в том или другом направлении, данном каким-нибудь ей самой непонятным толчком (1, II, стр. 405—406).

Выше мы рассматривали толпу совершенно абстрактно, ста­раясь отвлечь это понятие от всех сопредельных понятий и от всех житейских осложнений, с какими толпа является в своем кон­кретном виде. Несмотря, однако, на всю логическую независимость идеи толпы, тот психологический процесс, который составляет ее сущность, происходит не в безвоздушном пространстве. Рядом с ним действуют известные экономические, политические, нрав­ственные факторы. Это упускается из виду некоторыми исследо­вателями, что в свою очередь ведет к неправильным выводам и обобщениям (1, II, стр. 417).

Народ [...] есть совокупность трудящихся классов общества. Служить народу — значит работать на пользу трудящегося люда. Служа этому народу по преимуществу, вы не служите никакой привилегии, никакому исключительному интересу, вы служите просто труду, следовательно, между прочим, и самому себе, если только вы вообще чему-нибудь служите. [...]

Для облегчения положения трудящихся классов требуется прежде всего устранение нужного человека [капиталиста. — Ред.]. В нем именно все дело. [...] Нужный человек есть самый яркий представитель [...] исключительно личного начала [...]. Являясь как бы на помощь труду, нужный человек только закабаляет его. Представляя элемент труда в обществе, народ не имеет в своих руках орудий производства. Их предлагает ему нужный человек и за это получает львиную долю продукта. Дело, значит, только в том, чтобы сосредоточить орудия производства в руках предста­вителей труда. Все, становящееся поперек дороги к этой цели, [...] подлежит уничтожению, которое будет и выгодно, и справед­ливо. [...] Как же справиться с нужным человеком? [...] Когда у нас заходит речь об организации народного труда, [...] раздаются обык­новенно голоса, громко и с азартом отрицающие государственную помощь. Трудно представить себе что-нибудь страннее и даже, можно сказать, наглее этих голосов (1, I, стр. 659—660).

Нормальное развитие общества и нормальное развитие лич­ности сталкиваются враждебно. [...] Общество есть первый, бли­жайший и злейший враг человека, против которого он должен быть постоянно настороже. Общество самим процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ее какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать

385

другим, превратить ее из индивида в орган. Личность, повинуясь тому же закону развития, борется, или по крайней мере должна бороться, за свою индивидуальность, за самостоятельность и раз­носторонность своего я. Эта борьба, этот антагонизм не представ­ляет ничего противоестественного, потому что он царит во всей природе (1, I, стр. 461—462).

Мы верим, что Россия может проложить себе новый истори-че^кий путь, особливый от европейского, причем опять-таки для нас йажно не то было, чтобы это был какой-то национальный путь, а чтобы он был путь хороший, а хорошим мы признавали путь сознательной, практической пригонки национальной физио­номии к интересам народа. Предполагалось, что некоторые эле­менты наличных порядков, сильные либо властью, либо своею многочисленностью, возьмут на себя почин проложения этого пути. Это была возможность. Теоретическою возможностью она остается в наших глазах и до сих пор. Но она убывает, можно сказать, с каждым днем. Практика урезывает ее беспощадно, сообразно чему наша программа осложняется, оставаясь при той же конечной цели, но вырабатывая новые средства (1, IV, стр. 952).

Философско-историческая точка зрения Бокля есть точка зре­ния умного, ученого, либерального английского купца. [...] Либе­ральный английский купец, конечно, может вполне удовлетво­риться демократизмом доктрины Дарвина, которая есть гениаль­ная буржуазная теория. [...] Расшатывая неравенства и привилегии, отмеченные печатью феодализма, учение Дарвина не только не представляет собою орудия против неравенства и привилегий вообще, но, напротив, ставит их на новую и более прочную почву. [...] Дарвинизм не только не демократичен по существу, но самым резким и определенным образом ставит неравенство и борьбу за лучшее положение в обществе краеугольными камнями своей нравственно-политической доктрины. Он демократичен ровно постольку, поскольку демократична всякая другая буржуаз­ная доктрина (1, I, стр. 914—915).

[ФИЛОСОФИЯ]

Истолковывать природу таким образом, чтобы в каждом ре­зультате столкновения естественных сил видеть заранее указан­ную цель, [...] истолковывать таким образом явления природы — значит подвязывать к ним мочальный хвост (1, I, стр. 210).

Есть, как известно, несколько групп мыслителей, которые расходятся между собою во многих отношениях, но согласны по крайней мере в одном общем положении — в том, что человек родится с некоторыми готовыми истинами. К числу таких без труда приобретенных и даже не приобретенных, а присущих духу человека, врожденных истин принадлежат общие нравственные идеи и некоторые воззрения на окружающий вещественный мир. Изо всех этих истин упорнее всего держались и удачнее всего защищались математические аксиомы. Это поистине философская крепость идеализма, как называет аксиомы Тэн. Однако крепость эту можно теперь считать взятою приступом. Самые аксиомы оказываются результатом опыта и наблюдения, и если они и мо-

386

гут казаться прирожденными человеческому духу, то только по своей крайней простоте и общности. Явления и их взаимные отно­шения, выражаемые аксиомами, -до такой степени несложны и до такой степени часто повторяются в природе, что человек не заме­чает тех ежедневных, ежечасных, ежеминутных опытов и наблю­дений, которые постепенно убеждают его, что целое больше части, что если к двум равным величинам прибавить по равной величине, то суммы будут равны, и т. д. Так что впоследствии, будучи пред­ставлена человеку в своем отвлеченном от конкретной обстановки виде, аксиома кажется ему не требующей опытно-наблюдатель­ного подтверждения. В сущности же она есть не более как обоб­щение единичных, разбросанных представлений и ощущений, с самого дня рождения залегавших в его памяти. Таким же путем сознательного или бессознательного опыта получаются наши зна­ния и о предметах более сложных. Ни вне нас, ни внутри нас мы не можем признать существование каких-либо особых деяте­лей, дающих нам помимо опыта готовые решения насчет наших отношений к природе и к другим людям. Человек родится, имея только орудия для приобретения знаний и оценки явлений вообще и не принося с собою на свет никаких готовых истин. Все наше психическое содержание без остатка, т. е. все наши мысли, знания, будут ли они истинны или ложны, все наши желания и чувства, будут ли они хороши или дурны, обязаны своим происхождением опыту. Было бы, однако, ошибочно думать, что вся сумма знаний, чувств и желаний каждого человека дана лишь его личным опы­том. Опыт предков, без сомнения, производит в целом ряду поко­лений более или менее глубокие изменения в нервной системе, так что мозг новорожденного ребенка не есть tabula rasa. Однако, поскольку человек может проследить генезис своих инстинктов и всего своего психического содержания, оно вначале все-таки определяется опытом. Иначе говоря, содержание нашего я есть всегда исключительно эмпирическое. Содержание это может по­стоянно изменяться, но в каждую данную минуту человек отре­шиться от neio не может. Поэтому представления и ощущения, получаемые нами в данную минуту от данного явления, самым существенным образом определяются тем порядком, в котором расположились в нашем психическом строе прежде накопленные опыты и наблюдения (1, I, стр. 112—114).

Теория без фактической почвы не то что неверна, а просто невозможна; таких теорий нет. Верность же теории обусловли­вается количеством фактических данных, принимаемых сообра­жением, и их качеством, то есть их относительною важностью. [...] Наука убедила нас, что в последнем счете знания и чувства наши имеют происхождение опытное, что идеи наши имеют основание фактическое, что теории наши только обобщают факты. Но вместе с тем наука убеждает нас, что только в весьма редких случаях можно надеяться непосредственно проследить зарождение и ход развития какой-либо идеи или теории. Для того чтобы приступить к самому бесхитростному изучению фактов, нужна уже какая-нибудь руководящая нить, какая-нибудь теория. Откуда она возьмется? Из комбинации разнородных, более ранних впечатле­ний, из бессознательно усвоенных понятий, из разрозненных ощущений, сгруппировавшихся по неизвестным нам законам пси­хической жизни. Эта теория есть дело гения, дело счастливой

387

умственной и нравственной организации и качества духовной пищи, вспоившей и вскормившей гения, быть может, совсем по­мимо его сознания. И конечно, воображение играет здесь весьма видную роль. Постройкою гипотез оно, так сказать, закидывает сети, в которые могут быть уловлены предметы, в известных пре­делах весьма разнообразные, но все-таки соответствующие раз­мерам и крепости сетей. В области вопросов нравственных и по­литических роль воображения осложняется выработкою идеалов субъективным элементом (1, III, стр. 7—8).

Все психические процессы совершаются в личности, и только в ней, f...] только она получает впечатления, ощущает, мыслит, чувствует, страдает, наслаждается. [...] Умственный процесс совер­шается в пределах отдельного человека, личности. Пределы эти установлены, с одной стороны, природой, а с другой — историче­ским ходом вещей. Природные определения мы вынуждены брать, как они есть, не пытаясь их расширить или изменить. Поэтому прежде всего мы должны выяснить, какие границы положены нашему уму природой. В этом именно состоит то, что обыкно­венно называется теорией познавания. [...] За малыми и не стою-щими большого внимания исключениями, все признают, что чело­веку доступна только относительная [правда. — Ред.], но практи­чески она, пожалуй, безусловна для человека, потому что выше нее подняться нельзя. Но вот исторический ход вещей прибавляет к природным определениям, ограничениям человеческой личности, еще свои, особенные, общественные. Скажи мне, к какому обще­ственному союзу ты принадлежишь, и я скажу тебе, как ты смотришь на вещи. Понятно, что все добытое под напором этих исторических определений отстоит более или менее далеко от той полноты Правды, какая доступна человеку; все это, следова­тельно — не правда. И нет никакого основания предпочитать одну неправду другой: например, национальную — сословной или на­оборот (1, IV, стр. 460—461).

Что такое метод? Методом называется совокупность приемов, помощью которых находится истина или, что то же, удовлетво­ряется познавательная потребность человека. В одном случае пригоден один метод, в другом — другой, смотря по природе явлений, на которые устремлена потребность познания. [...] Где природа явлений допускает проверку всего процесса исследования каждым человеком, имеющим достаточно сведений, там употреб­ляется объективный метод. Где для проверки исследования тре­буется кроме сведений известная восприимчивость к природе явлений, там употребляется метод субъективный. Последний вовсе не ведет, как думает г. Южаков, к полной логической раз­нузданности, хотя, конечно, можно и с ним, как со всяким другим методом, обращаться неправильно; с ним даже больше, чем с другим, потому что он труднее. Но там, где нельзя применять объективного метода, метод субъективный, несмотря на все свои трудности, должен быть применяем. Он нисколько не обязывает отворачиваться от общеобязательных форм мышления, потому что он по характеру своему противоположен только объективному методу, а не индукции и дедукции, не опыту и наблюдению. [...] Далее, субъективный и объективный методы противоположны только по характеру, но ничто не мешает им уживаться совер­шенно мирно рядом, даже в применении к одному и тому же

388

кругу явлений. Субъективным методом называется такой способ удовлетворения познавательной потребности, когда наблюдатель ставит себя мысленно в положение наблюдаемого. Этим самым определяется и сфера действия субъективного метода, раз­мер законно подлежащего ему района исследований (1, III, стр. 401—402).

Различие фактов естественных и социальных, как предметов человеческого ведения, состоит только в том, что к первым мы относимся совершенно объективно, тогда как к последним, наобо­рот, не можем не относиться субъективно. Это-то различие только но тому отношению, в какое всегда становился, становится и будет становиться человек к фактам естественным и социальным, это-то субъективное различие либр-арбитристы принимают за различив объективное, заключающееся в самих фактах. Субъек­тивное различие не исключает понятия законосообразности чело­веческих действий. Самому закону борьбы за существование, очевидно, подлежат и факты социальные, как и естественные. Но во имя сложных интересов человечества мы, сознательно или бессознательно повинуясь законам природы, можем их до извест­ной степени регулировать; подчиняясь им, можем в пределах этого подчинения подчинять их себе. И законы, управляющие наиболее сложными и, следовательно, наиболее изменчивыми явлениями, каковы явления общественной жизни, допускают это подчинение в гораздо большей степени, нежели законы явлений простейших и менее изменчивых. Разум познает законы явлений и регулирует их ввиду известных целей (1, II, стр. 12—13).

МЕЧНИКОВ

Лев Ильич Мечников (1838—1888)—русский социолог, рево­люционер. Родился в семье помещика. В 1856 г. поступил на меди­цинский факультет Харьковского университета, откуда был исклю­чен за революционную деятельность. Учился в Петербургском университете. С 1858 г. — на дипломатической службе. С начала 60-х годов — участник борьбы за национальное освобождение Италии, друг Гарибальди. В 1864 г. познакомился с Бакуниным, с 1865 г. жил и работал в Швейцарии. Продолжая революционную работу, Л. И. Мечников одновременно серьезно занимался геогра­фией и антропологией, печатался в русских прогрессивных журна­лах, в «Колоколе» Герцена, а также в западноевропейской пе­риодике.

В 80-х годах Мечников работал над своим основным социоло­гическим трудом «Цивилизация и великие исторические реки», который остался незавершенным. Впервые труд Мечникова по­явился в 1889 г. на французском языке, а в 1899 г. — на русском. Плеханов писал о сочинении русского социолога, что эта «книга затрагивает самые основные вопросы философии истории и для некоторых из них дает вполне удовлетворительное решение», она «изобилует черезвычайно меткими замечаниями по частным, вто­ростепенным вопросам науки»*.

* Г. В. Плеханов. Сочинения, т. VII, 1923, стр. 17.

389

Подборка фрагментов из произведений Л. И. Мечникова осу­ществлена автором данной вступительной статьи В. В. Богатовым по изданиям: 1) Л. И. Мечников. Цивилизация и великие исто­рические реки. М., 1924; 2) «Дело», 1879, № 10; 3) «Дело», 1877, №8.