Лавров на протяжении многих лет общался с Марксом и Энгельсом, которые высоко ценили его революционную дея­ тельность, терпеливо разъясняли ему его теоретические заблуж­ дения.

Дата: 2025-04-30; Просмотры: 7

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Фрагменты из произведений философа подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданиям: 1) П. Л. Лавров. Философия и социология. Избранные произ­ведения в 2-х томах, т. 2. М., 1965; 2) «Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами», т, l — V . СПб., 1861—1862.

326

[ФИЛОСОФИЯ И СОЦИОЛОГИЯ]

Если читателя интересует движение современной мыс­ли, то немедленно предъявят свои права на его внимание две ее области: естествознание и история. Которая из них ближе для современной жизни?

На этот вопрос не так легко ответить, как оно, пожа­луй, могло бы показаться с первого взгляда. Я знаю, что естествоиспытатели и большинство мыслящих читателей не задумаются решить его в пользу естествознания. Дей­ствительно, как легко доказать, что вопросы естествозна­ния лезут сами в жизнь человека каждую минуту, что он не может повернуться, взглянуть, дохнуть, подумать, чтобы не пришел в действие целый ряд законов меха­ники, физики, химии, физиологии, психологии! Сравни­тельно с этим что такое история? Забава праздного любо­пытства. Самые полезные деятели в сфере частной или общественной жизни могут прожить и умереть, не имея даже надобности вспомнить о том, что когда-то эллинизм проникал в среду азиатских племен с войсками Алек­сандра Македонского; что в эпоху самых деспотических правителей мира составились те кодексы, пандекты, но­веллы и т. д., которые легли в основу современных юри­дических отношений Европы; что были эпохи феодализма и рыцарства, когда самые грубые и животные побуждения уживались с восторженной мистикой. Переходя к отечест­венной истории, спросим себя, много ли для жизни совре­менного человека полезных применений в знании бога­тырских былин, «Русской правды», в дикой опричнине Ивана Грозного или даже в петровской борьбе европей­ских форм с древнемосковскими?· Все это прошло невоз­вратно, и новые очередные вопросы, требуя для себя всех забот и всего размышления современного человека, остав­ляют для минувшего лишь интерес более или менее дра­матических картинок, более или менее ясного воплощения общечеловеческих идей... Итак, по-видимому, не может быть даже и сравнения между знанием, обусловливаю­щим каждый элемент нашей жизни, и другим знанием, которое объясняет предметы только интересные, — между насущным хлебом мысли и приятным десертом.

Естествознание есть основание разумной жизни, — это бесспорно. Без ясного понимания его требований и основ­ных законов человек слеп и глух к самым обыденным

327

своим потребностям и к самым высоким своим целям. Строго говоря, человек, совершенно чуждый естествозна­нию, не имеет ни малейшего права на звание современно образованного человека. Но когда он однажды стал на эту точку зрения, спрашивается, что ближе всего к его жизненным интересам? Вопросы ли о размножении кле­точек, о перерождении видов, о спектральном анализе, о двойных звездах? Или законы развития человеческого знания, столкновение начала общественной пользы с на­чалом справедливости, борьба между национальным объединением и общечеловеческим единством, отношение экономических интересов голодающей массы к умствен­ным интересам более обеспеченного меньшинства, связь между общественным развитием и формою государствен­ного строя?.. Если поставить вопрос таким образом, то едва ли кто, кроме филистеров знания (а их немало), не признает, что последние вопросы ближе для человека, важнее для него, теснее связаны с его обыденною жиз­нью, чем первые.

Даже, строго говоря, они одни ему близки, одни для него важны. Первые лишь настолько важны и близки ему, насколько они служат к лучшему пониманию, к удобней­шему решению вторых. Никто не спорит о пользе гра­мотности, о ее безусловной необходимости для человече­ского развития, но едва ли есть у нее столь тупые защит­ники, чтобы стали предполагать в ней какую-нибудь самостоятельную, магическую силу. Едва ли кто скажет, что самый процесс чтения и письма важен для человека. Этот процесс важен человеку лишь как пособие для усво­ения тех идей, которые человек может приобрести путем чтения и передавать путем письма. Человек, который из чтения ничего не извлекает, нисколько не выше безгра­мотного. Название безграмотного есть отрицание основ­ного условия образованности, но грамотность сама по себе не есть вовсе цель, она только средство. Едва ли не такую же роль играет естествознание в общей системе человеческого образования. Оно есть лишь грамотность мысли; но развитая мысль пользуется этою грамотностью для решения вопросов чисто человеческих, и эти вопросы составляют суть человеческого развития. Мало читать книгу, надо понимать ее. Точно так же мало для разви­того человека понимать основные законы физики и фи­зиологии, интересоваться опытами над белковиною или

328

законами Кеплера. Для развитого человека белковина есть не только химическое соединение, но и составная часть пищи миллионов людей. Законы Кеплера не только формулы отвлеченного движения планет, но и одно из приобретений человеческого духа на пути к усвоению общего философского понимания неизменности законов природы и независимости их от какого бы то ни было бо­жественного произвола.

Мы замечаем здесь даже прямо противоположное тому, что было выше говорено о сравнительной важности основ естествознания и истории для практической жизни. Химический опыт над белковиною и математическое вы­ражение законов Кеплера только любопытны. Экономи­ческое значение белковины и философское значение неиз­менности астрономических законов весьма существенны. Знание внешнего мира доставляет совершенно необходи­мый материал, к которому приходится обратиться при решении всех вопросов, занимающих человека. Но во­просы, для которых мы обращаемся к этому материалу, суть вопросы не внешнего, а внутреннего мира, вопросы человеческого сознания. Пища важна -не как объект про­цесса питания, а как продукт, устраняющий сознаваемое страдание голода.

Философские идеи важны не как проявление процесса развития духа в его логической отвлеченности, а как ло­гические формы сознания человеком более высокого или более низкого своего достоинства, более обширных или более тесных целей своего существования; они важны как форма протеста против настоящего во имя желания лучшего и справедливейшего общественного строя или как формы удовлетворения настоящим. Многие мысли-, тели заметили прогресс в мысли человечества, заключав­шийся в том, что человек, представлявший себя прежде центром всего существующего, сознал впоследствии себя лишь одним из бесчисленных продуктов неизменного приложения законов внешнего мира; в том, что от субъ­ективного взгляда на себя и на природу человек перешел к объективному. Правда, это был прогресс крайне важ­ный, без которого наука была невозможна, развитие че­ловечества немыслимо. Но этот прогресс был только первый шаг, за которым неизбежно следовал второй: изу­чение неизменных законов внешнего мира в его объек­тивности для достижения такого состояния человечества,

329

которое субъективно сознавалось бы как лучшее и спра­ведливейшее. И здесь подтвердился великий закон, уга­данный Гегелем и оправдывающийся, по-видимому, в очень многих сферах человеческого сознания; третья сту­пень была видимым сближением с первою, но действи­ тельным разрешением противоречия между первою и второю ступенью. Человек снова стал центром всего мира, но не для мира, как он существует сам по себе, а для мира, понятого человеком, покоренного его мыслью и на­правленного к его целям.

Но это именно есть точка зрения истории. Естество­знание излагает человеку законы мира, в котором сам человек есть лишь едва заметная доля; оно пересчитывает продукты механических, физических, химических, физио­логических, психических процессов; находит между про­дуктами последних процессов во всем животном царстве сознание страдания и наслаждения; в части этого царства, ближайшей к человечеству, сознание возможности ставить себе цели и стремиться к их достижению. Этот факт есте­ствознания составляет единственную основу биографий отдельных существ животного мира и историй отдельных групп этого мира. История как наука принимает этот факт за данный и развивает перед читателем, каким пу­тем история как процесс жизни человечества произошла из стремлений избавиться от того, что человек сознавал как страдание, и из стремлений приобрести то, что чело­век сознавал как наслаждение; какие видоизменения про­исходили при этом в понятии, связанном со словами на­ слаждение и страдание, в классификации и иерархии наслаждений и страданий; какие философские формы идей и практические формы общественного строя поро­ждались этими видоизменениями; каким логическим про­цессом стремление к лучшему и справедливейшему поро­ждало протесты и консерватизм, реакцию и прогресс; какая связь существовала в каждую эпоху между челове­ческим восприятием мира в форме верования, знания, философского представления и практическими теориями лучшего и справедливейшего, воплощенными в действия личности, в формы общества, в состояние жизни народа.

Поэтому труды историка составляют не отрицание трудов естествоиспытателя, а неизбежное их дополнение. Историк, относящийся с пренебрежением к натуралисту, не понимает истории; он хочет строить дом без фунда-

330

мента, говорить о пользе образования, отрицая необходи­мость грамотности. Естествоиспытатель, относящийся с пренебрежением к историку, доказывает лишь узкость и неразвитость своей мысли; он не хочет или не умеет ви­деть, что поставление целей и стремление к ним есть столь же неизбежный, столь же естественный факт в при­роде человека, как дыхание, кровообращение или обмен веществ; что цели могут быть мелки или возвышенны, стремления жалки или почтенны, деятельность неразумна или целесообразна, но и цели, и стремления, и деятель­ность всегда существовали и всегда будут существовать; следовательно, они суть столь же правомерные предметы изучения, как цвета спектра, как элементы химического анализа, как виды и разновидности растительного и жи­вотного царства. Естествоиспытатель, ограничивающийся внешним миром, не хочет или не может видеть, что весь внешний мир есть для человека только материал насла­ждения, страдания, желаний, деятельности; что самый специальный натуралист изучает внешний мир не как что-либо внешнее, а как нечто познаваемое и доставляю­щее ему, ученому, наслаждение процессом познавания, воз­буждающее его деятельность, входящее в его жизненный процесс. Естествоиспытатель, пренебрегающий историей, воображает, что кто-либо кладет фундамент, не имея в виду строить на нем дома; он полагает, что все развитие человека должно ограничиваться грамотностью.

Мне, пожалуй, возразят, что естествознание имеет два неоспоримые преимущества перед историей, позволяю­щие естествоиспытателю несколько свысока относиться к ученому достоинству трудов историка. Естественные науки выработали точные методы, получили бесспорные результаты и образовали капитал неизменных законов, беспрестанно подтверждающихся и позволяющих пред­сказывать факты. Относительно же истории еще сомни­тельно, открыла ли она хоть один закон, собственно ей принадлежащий; она выработала лишь изящные картины и по точности своих предсказаний стоит на одной степени с предсказателями погоды. Это первое. Второе же и самое важное есть то, что современные стремления к лучшему и справедливейшему, как в ясном понимании цели, в вер­ном выборе средств, так и в надлежащем направлении деятельности, черпают свой материал почти исключи­тельно из данных естествознания, а история представляет

331

крайне мало полезного материала как по неопределенно­сти смысла событий минувшего времени, доставляющих одинаково красивые аргументы для прямо противополож­ных теорий жизни, так и по совершенному изменению обстановки с течением времени, что делает крайне труд­ным приложение к настоящему результатов, выведенных из событий несколько отдаленных, даже тогда, когда эти результаты точны. Уступая, таким образом, и в теорети­ческой научности, и в практической полезности трудам естествоиспытателя, могут ли труды историка быть по­ставлены с ним рядом?

Чтобы уяснить себе поставленный здесь вопрос, сле­дует условиться в том, какой объем придаем мы слову естествознание. Я не имею здесь вовсе в виду строгой классификации наук со всеми спорными вопросами, ею возбуждаемыми. Само собою разумеется, что история, как естественный процесс, могла бы быть подведена под область естествознания и тогда самое противоположение, рассматриваемое выше, не имело бы места. Во всем после­дующем я буду понимать под термином естествознание два рода наук: науки феноменологические, исследующие законы повторяющихся явлений и процессов, и науки морфологические, изучающие распределение предметов и форм, которые обусловливают наблюдаемые процессы и явления, причем цель этих наук есть сведение всех наблю­даемых форм и распределений на моменты генетических процессов. Оставляя в стороне ряд морфологических наук, обращу внимание на то, что к ряду наук феноме­нологических я буду относить: геометрию, механику, группу физико-химических наук, биологию, психологию, этику и социологию. Придавая термину естествознание только что указанное значение, обращусь к поставленно­му выше вопросу.

Научность и самостоятельность методов не подлежит сомнению в исследованиях, относящихся к механике, фи­зике, химии, физиологии и к теории ощущений в психо­логии. Но уже теория представлений, понятий в отдель­ной личности и личная этика пользуются весьма мало методами предшествующих естественных наук. Что ка­сается до обществознания (социологии), т. е. до теории процессов и продуктов общественного развития, то здесь почти все орудия физика, химика и физиолога неприло-жимы. Эта важная и самая близкая для человека часть

332

естествознания опирается на законы предшествующих областей его как на готовые данные, но свои законы оты­скивает другим путем. Каким же? Откуда феноменология духа и социология черпают свои материалы? Из биогра­фий отдельных личностей и из истории. Насколько не­научны труды историка и биографа, настолько же не мо­гут быть научны выводы психолога в обширнейшей области его науки, труды этика, социолога в их научных сферах, т. е. настолько же естествознание должно быть признано ненаучным в его части, самой близкой для че­ловека. Здесь успех научности вырабатывается взаим­ными пособиями обеих областей знания. Из поверхност­ного наблюдения биографических и исторических фак­тов получается приблизительная истина психологии, эти­ки, социологии; эта приблизительная истина позволяет более осмысленное наблюдение фактов биографии и исто­рии; оно в свою очередь ведет к истине уже более близ­кой, которая позволяет дальнейшее усовершенствование исторического наблюдения, и т. д.; улучшенное орудие дает лучший продукт, и лучший продукт позволяет даль­нейшее усовершенствование орудия, что в свою-очередь влияет на еще большее усовершенствование продукта. Для естествознания в его надлежащем смысле история составляет совершенно необходимый материал, и, лишь опираясь на исторические труды, естествоиспытатель мо­жет уяснить себе процессы и продукты умственной, нрав­ственной и общественной жизни человека. Химик может считать свою специальность научнее истории и прене­брегать ее материалом. Человек, обнимающий словом естествознание науку всех естественных процессов и про­дуктов, не имеет права поставить эту науку выше исто­рии и должен сознать их тесную взаимную зависимость. Предыдущее решает вопрос о практической полез­ности. Если психология и социология подлежат непрерыв­ному совершенствованию по мере улучшения понимания исторических фактов, то изучение истории становится неизбежно необходимым для уяснения законов жизни личности и общества. Эти законы настолько же опира­ются на данные механики, химии, физиологии, как и на данные истории. Меньшая точность последних должна бы повлечь не устранение их изучения, а, напротив, большее его распространение, так как специалисты-историки не настолько возвысились над массою читателей по точности

333

своих выводов, насколько стоят над нею химики и физи­ологи. Современные жизненные вопросы о лучшем и спра­ведливейшем требуют от читателя уяснения себе резуль­татов феноменологии духа и социологии, но это уяснение достигается не принятием на веру мнений той или дру­гой школы экономистов, политиков, этиков. При споре этих школ добросовестному читателю приходится обра­титься к изучению самих данных, на которых построены выводы школ; а также к генезису этих школ, уясняющему их учение как филиацией догматов, так и положением дела в ту минуту, когда возникла та или другая школа; наконец, к событиям, влиявшим на их развитие. Но все это, за исключением данных основных наук, принадле­жит истории. Кто оставляет в стороне ее изучение, тот высказывает свой индифферентизм в отношении самых важных интересов личности и общества или свою готов­ность верить на слово той практической теории, которая случайно ему первая попадается на глаза. Таким обра­зом, поставленный вначале вопрос, что ближе для совре­менной жизни — естествознание или история, можно решить, по моему мнению, следующим образом: основные части естествознания составляют совершенно необходи­мую подкладку современной жизни, но представляют для нее более отдаленный интерес. Что касается до высших частей естествознания, до всестороннего изучения процес­сов и продуктов жизни лица и общества, то подобное изучение стоит совершенно на одной ступени с историей как по теоретической научности, так и по практической полезности: нельзя спорить, что эти части естествознания связаны с более живыми вопросами для человека, чем история, но серьезное изучение их совершенно невоз­можно без изучения истории, и они осмысливаются для читателя лишь настолько, насколько для него осмыслена история.

Поэтому в интересах современной мысли лежит раз­работка вопросов истории, особенно тех из них, которые теснее связаны с задачами социологии. В этих письмах я рассмотрю общие вопросы истории; те элементы, которые обусловливают прогресс обществ; то значение, которое имеет слово прогресс для различных сторон обществен­ной жизни. Социологические вопросы здесь неизбежно сплетаются с историческими, тем более, что, как мы ви­дели, эти две области знания находятся в самой тесной

334

взаимной зависимости. Конечно, это самое придает насто­ящим рассуждениям более обобщающий, несколько отвле­ченный характер. Читатель имеет перед собою не кар­тины событий, а выводы и сближения событий разных периодов. Рассказов из истории немало, и, может быть, мне удастся к ним перейти впоследствии. Но факты исто­рии остаются, а понимание изменяет их смысл, и каждый период, приступая к истолкованию прошлого, вносит в него свои современные заботы, свое современное разви­тие. Таким образом, исторические вопросы становятся для каждой эпохи связью настоящего с прошедшим. Я не навязываю читателю моего взгляда, но передаю ему вещи так, как я их понимаю, — так, как для меня про­шлое отражается в настоящем, настоящее — в прошлом (1, стр. 19-28).

Антропологическая точка зрения в философии отли­чается от прочих философских точек зрения тем, что в основание построения системы ставит цельную челове­ческую личность, или физико-психическую особь, как неоспоримую данную. Все, относящееся к одной лишь сто­роне человеческого бытия, признается отвлеченным (абст­рагированным) от цельного бытия человека и подвер­гается критике (2, V, стр. 6—7).

Философия теоретическая определяет прежде всего условия познания и открывает их три: каждая личность по необходимости признает действительными все факты сво­его личного сознания; каждая личность признает внешний мир столь же реальным, как себя — нераздельную физи­чески-психическую особь; каждая личность признает в других личностях вообще способность действительного со­знания и реального познавания настолько же, как в себе. Присоединение последнего необходимого условия позна­ния в предыдущем позволяет теоретической философии перейти от личного взгляда отдельной особи к общечело­ веческой теории. Она прежде всего формулирует свои принципы: 1) Принцип действительности сознания. Во всех личностях происходит действительный процесс со­ знания, составляющий основу всего сущего для каждой личности .отдельно и для человеческого знания вообще. Все сознанное одинаково действительно и должно войти в правильное философское построение. 2) Принцип реаль­ ного знания. Не все действительное реально, т. е. совпа­дает с единством нашей собственной физико-психической

335

личности. Есть в нашем сознании многое феноменальное, т. е. действительное только в нашем сознании, только психически, а не так, как наша личность, физико-психи-чески. Надо строго различать, что в нашем сознании ре­ ально и что феноменально. Для этого служит научная критика, основанная на начале противоречия. Лишь то реально, что мы сознаем, не находя противоречия при этом сознании ни в самом понятии сознаваемого, ни в группировке вновь сознаваемого с прежде сознанным. 3) Принцип скептицизма в метафизике. Критика реаль­ного простирается лишь так далеко, как сознание лич­ности в ее целости. То, что допускает феноменальное бы­тие в мысли, но недоступно органам чувств, не может ни быть признано реальным, ни отвергнуто; оно остается вне реального мира, и реальная личность относится к нему скептически. Но, будучи личностью физико-психическою, она не может оставить подобные вне-реальные или мета­ физические существа без всякого внимания; реальность их сомнительна, но они совершенно действительны для сознания, а потому процесс их происхождения должен быть объяснен, т. е. человек относится скептически ко всем метафизическим созданиям, но объясняет их как феномены мысли. — Но между метафизическими вопро­сами один особенно важен, потому что касается отноше­ния между основными данными теоретической философии. Реальная личность сознает однородный ей реальный мир и получает мыслимый мир, однородный ее сознанию. Но мы не имеем никакой возможности определить независи­мое от нашего воззрения (существенное) отношение ме­жду действительным фактом нашего мышления и реаль­ным миром. Нам с одинаковой необходимостью представ­ляются вопросы: какое место занимает данный факт в ряду явлений реального мира и каким процессом мышле­ния мы приходим к сознанию этого факта таким, как он нам представляется в нашем сознании, т, е. какое место он занимает в ряду явлений нашей мысли? Распростра­няя эти вопросы на все факты реального мира, мы оди­наково приходим к двум построениям: а) реальный мир представляется нам как совокупность явлений, самостоя­тельно существующая независимо от нашего сознания и в которой наше сознание, наша личность, человек вообще, его деятельность, история и ее перипетии суть частности общего процесса, б) Реальный и феноменальный миры

336

представляются нам как ряд результатов процесса чело­веческой мысли, как мыслимый мир, строящийся по логи­ческим законам мышления, по неизбежным категориям духовных процессов; тут реальный мир есть только част-, ный случай мыслимого и Отличается от феноменальных фактов сознания, как один частный случай от другого; первый для нас есть результат знания, второй — резуль­тат творчества; оба одинаково важны. — Если мы стано­вимся на точку зрения какой-либо метафизической си­стемы, то одно из этих двух построений ложно и должно быть отброшено; или мысль и ее процесс есть частный случай реального мира, или реальный мир есть частный продукт мышления. С антропологической точки зрения мы относимся скептически к обоим этим построениям по их сущности, но положительно по их отношению к чело­веческой деятельности и говорим: мы не разрешаем, решить не можем и считаем весьма маловажным для че­ ловека метафизический вопрос об отношении реального бытия к мышлению; это дело личного верования, не име­ющего и не долженствующего иметь влияния на то, как человек будет в своем действительном познании относить­ся к двум родам вопросов, приводящих к указанным по­строениям. Если бы человек остановился на скептическом взгляде и признал оба построения равно ложными, он бы отрекся от всякого познания, точно так же, как оста­навливаясь исключительно на том или на другом способе построения, он бы пришел к одностороннему, неполному, неточному знанию; он бы познавал факты только по отно­шению к своему физическому существованию или к сво­ему мышлению. Как личность физико-психическая, он должен обратить внимание на обе стороны вопроса или должен одинаково разбирать в каждом сознанном факте как его отношение к реальному миру, так и к процессу мышления или, переходя от отдельных фактов к их груп­пировке, человек должен одинаково построить весь реаль­ный мир, как независимый от мышления круг явлений, и весь мыслимый мир, как результат психического про­цесса в его разветвлении на знание и творчество. Первое построение дает Б. Философию природы, второе — В. Фи­ лософию духа.

[...] В теоретических процессах мы начинаем всегда с того, что считаем важнейшим, и переходим к тому, что важно только как условие для первого. Данное есть

337

познаваемое, с которого мы начинаем. Познавая реальный мир, мы перерабатываем его в понятия менее реальные, чем самый мир; познавая мыслимый мир, мы изучаем его • в результатах мышления, подчиняющихся законам мысли. В практических процессах наоборот: результат процесса важнее его начала; данное есть результат действия, полу­чаемый в конце процесса. Внешний мир перерабаты­вается в побуждения, мысль воплощается в цель. Поэтому в теоретической философии условия и принципы заклю­чают необходимость, как следствия данной основной при­чины. В практической —условия и принципы заключают лишь возможность, как причины данного следствия. [...] Теоретическая философия развивалась из противополо­жения данной реальной личности человека основному факту действительности его сознания. Это вело к призна­нию реального мира, однородного реальной личности, и к построению философий природы и духа из взаимодей­ствия действительного и реального. Поверка заключалась в отсутствии противоречия с данным реальным миром или данным процессом мышления. В практической фило­софии критика деятельности невозможна ни во имя побу­ждений, ни во имя целей, потому что те и другие могут изменяться, не представляют неизбежности, следователь­но, сами подлежат критике. Поверка стремлений к дея­тельности может быть произведена в данное мгновение лишь во имя готовых результатов, выработанных преды­дущею деятельностью, знанием и творчеством и проти­вополагаемых реальной личности, как нормы ее. Это иде­ алы. Как необходимый результат минувшего для каждой личности, они делают возможными критику и направле­ние деятельности; как идеалы личности, они всегда сохра­няют в себе в целости или в частности черты живой чело­веческой личности. — Условия практической деятельно­сти суть: личность может принимать побуждение из внеш­него мира, ставить себе цели и к ним стремиться; лич­ность может судить свои побуждения, цели и действия во имя своих идеалов; личность предполагает в других лич­ностях вообще способность свободной постановки целей и суда во имя идеалов. Последнее условие обращает личное мнение в начало общественных отношений. — Из преды­дущего следуют принципы: 1) Принцип свободы. Всякая личность сознает себя внутренне свободною и нуждается в освобождении от всякого стеснения для постановки себе

338

целей и стремлений к ним. 2) Принцип развития. Всякая личность стремится к осуществлению своих идеалов, страдая от всего им противоречащего, наслаждаясь всем с ним согласным; но каждое действие, приобретенное зна­ние или продукт творчества, как необходимый элемент сознания, имеет влияние на идеалы, которые, в свою оче­редь, обусловливают дальнейшие действия; таким обра­зом, личность развивается во имя своих идеалов и раз­вивает самые идеалы свои собственною деятельностью. 3) Принцип, разделения деятельности. Как усвоение по­знания требует от личности разных методов поверки, от­сутствия противоречия в разных отраслях знаний, так различные виды деятельности требуют от человека поста­новления разных идеалов. Личность с антропологической точки зрения относилась скептически ко всему недоступ­ному методам критики, ко всякому вопросу о метафизи­ческой сущности вне самой личности и к всякому требо­ванию подчинения ее — реальной личности — какому-либо метафизическому созданию. С той же антропологической точки зрения личность не может безусловно подчинить один свой идеал другому, не может перенести на все от­расли деятельности одного и того же идеала. Каждый род деятельности подчиняется своему идеалу, и смешение их есть такое же искажение деятельности, как подчинение личности метафизическому началу — искажение знания. Принцип скептицизма в метафизике требовал феноме­нального построения ее созданий, а для главного разделе­ния на реальное бытие и действительное мышление — двойного построения философий природы и духа. Прин­цип разделения идеалов требует совокупления частных идеалов, направляющих разные роды деятельности, в один общий человечный идеал, т. е. истинный человек совокуп­ляет в себе разные идеалы деятельности, не смешивая их при самой деятельности. — Главное различие идеалов за­ключается в том, преобладает ли в них реальная форма личности или ее действительное содержание. Первые суть художественные, вторые — нравственные идеалы, и это ведет к двум отраслям практической философии. — Б. Фи­ лософия искусства определяет художественный идеал β философии красоты, как патетическое воплощение лич­ности художника в стройные формы, и в философии ис­ кусств решает вопрос о воплощении разного рода патети­ческого настроения личности в разные формы искусства.

339

[...] В. Философия нравственности ищет в этике, или фи­ лософии личности, идеал человеческого достоинства; до­казывает, что он осуществляется лишь помощью справед­ ливости, прилагает в философии общества норму спра­ведливости (или равноправности человечества) к обсу­ждению общественных форм или общественных идеалов, и стремится к построению теории общества. [...]

Но как теоретическая, так и практическая философия с антропологической точки зрения не стоят отдельно. Живая, реальная личность служила основой их построе­ния и связывала их вначале своим бытием; историческая развивающаяся личность должна их связать в заключение. Здесь, в процессе истории, должно поверяться, в самом ли деле теоретическая философия обняла знание в его по­следовательном нарастании и современном состоянии? в самом ли деле она объяснила несостоятельность всех метафизических созданий? в самом ли деле художествен­ный идеал философии искусства охватывает все произ­ведения искусства, а нравственный идеал философии личности служит меркою для всех перипетий жизни? на­конец, в самом ли деле историческое развитие философ­ских систем приводит наше время к необходимости оста­новиться на антропологической точке зрения. [...] Фило­софия истории указывает в каждую эпоху, в чем состояла реальная жизненная мудрость, т. е. угадывание возможного знания, совершеннейшей красоты, осуществи­мого идеала человечности; в истории философия дает историческое доказательство принципа, из которого по­строена система, и таким образом, возвращаясь к ее на­чалу и закругляя ее построение, оканчивает философское доказательство законности самого принципа (2, V стр. 9-12).

Единство [...] одно из основных начал всякой разумной человеческой деятельности. — Внешний мир производит на человека ряд впечатлений, из которых одни остаются несознанными, другие, накопляясь, производят ощущение. Уже в этом первоначальном процессе только единство разнообразных впечатлений способно породить определен­ное ощущение. Если во впечатлениях, нами получаемых, не будет ничего общего или изменение их не будет сле­довать никакому закону, то ощущение останется неопре­деленным, неясным и не может послужить точкою отправ­ления какому-либо разумному психическому процессу.

340

Тожественность последовательных впечатлений или пра­вильность в последовательном их изменении суть два раз­личные условия, позволяющие нам воспринять .впечатле­ние, как определенное и ясное ощущение, единое во всех своих составных элементах. Таким образом, мы можем воспринять, как единое, ощущение постоянного света, или сверкания, ощущение теплоты, охлаждения, боли, утом­ления и т. п. — Второй психический процесс — составле­ние представлений — заключает точно так же единство, как необходимое условие правильного результата. Из ощущений, нами воспринятых, большинство относится нами невольно к определенной точке пространства и к определенному мгновению во времени. Пока мы не отде­лили одной группы этих ощущений от всех остальных, до тех пор мы имеем лишь общее впечатление существую­щего вне нас реального мира; но предметы его не имеют для нас самостоятельного существования, и все процессы, в нем совершающиеся, сливаются в одно безразличное целое. Как только мы из всей массы воспринятых ощуще­ний выделили во времени одну группу тожественных или правильно-последовательных ощущений, мы объединили явление. Как только мы выделили в пространстве группу тожественных, или правильно-изменяющихся явлений, мы объединили предмет. Явления и предметы доставляют припоминаемые представления, служащие основанием науке, чувству, жизненным стремлениям. Лишь ощуще­ния, заключающие в себе единство, способны дать нам явление, удерживаемое по своей определенности в па­мяти, подлежащее исследованию, научному анализу; лишь живое представление явления в его отдельности и в целости его составных ощущений может возбудить в нас чувство, изменить наше настроение и тем побудить к дея­тельности. В этих процессах объединения явлений начи­нается уже различие разных отраслей человеческой дея­тельности. Одно и то же явление схватывается, как еди­ное, различно ученым-исследователем, художником и практическим деятелем: чем менее число различных ощу­щений, которое человек способен воспринять, как отдель­ное единое явление, и чем сознательнее он различает в са­мом едином явлении составные ощущения, тем научнее его взгляд; чем более ощущений сливается для него в одно явление и чем нераздельнее это слитие, тем более человек восприимчив к искусству и тем наклоннее

341

к творчеству; наконец, чем сознательнее вплетаются для него в представление явлений самосознательные ощуще­ния, тем склоннее человек к практической деятельности. Вследствие этого разнообразия восприятия явлений един­ ство их представления есть понятие, которое весьма раз­лично в разных случаях. — Гораздо определеннее и менее зависимо от личности человека единство предмета. Нам да­ется, что некоторая группа явлений пребывает одинако­вою или изменяется по другому закону, чем явления, ее окружающие, и потому большею частью само собою, не­зависимо от нашей воли, составляется представление предмета, как единого, противоположного по самой сущ­ности (essence) другим предметам и вместе с другими предметами совокупляющегося в новый счисляемый предмет, который разлагается на части и составляется из частей*. [...] Подобное слитие предметов в один может быть или таково, что части, слитые в целое, теряют свое самостоятельное существование, или таково, что они со­храняют его. В первом случае единицы могут быть произ­вольны и предметы, из них составленные, суть однород­ ные величины. Во втором случае единицы даны; представ­ление, не уничтожая их сущности (essence), не может их разложить на части и, не переходя в отвлеченное понятие, большею частью не может принять за единицу их собра­ние. В этом случае предметы, получаемые, как собрания рассматриваемых единиц, сохраняют свой собирательный характер и разрывность. В первом случае единство пред­ ставления предмета преимущественно относится к нему, как целому, во втором — к составным частям его; части же однородного целого и собрание раздельных единиц хотя и могут быть даны в представлении как отдельные единые предметы (напр., куски металла, рой пчел), но большею частью это объединение происходит лишь в про­цессе составления понятий, о чем скажем ниже. К обла­сти представлений принадлежит еще весьма важное един­ ство человеческого я, связующее во времени и в простран­стве физические и психические процессы, происходящие в человеке; это единство совершенно невыделимо из ряда

* Логический разбор перехода от явлений, отличающих пред­мет (качеств последнего), к счислению предметов (количеству их) •весьма тщательно изложен Гегелем в главе о самобытности [...] :в большой «Логике» [...], но требует большого внимания, так что лам Гегель указывает на «трудность» развития понятия о едином.

342

человеческих представлений, и всякая попытка разрушить его помощью умозаключений, фантастических предполо­жений, религиозных мечтаний или остается чуждою жиз­ни, или разрушает здоровое, разумное существование человека. Единство ощущений, воспринятых разными чувствами, есть для нас источник бытия внешнего мира; единство процесса восприятия ощущений с процессом составления представлений и с процессом мышления есть основа всякого убеждения; единство вчерашних и сегод­няшних ощущений, представлений, мыслей, стремлений, в противность разрывности мира сновидений, есть суще­ственнейший признак бодрствующего реального нашего существования; единство процесса мысли и следующего затем процесса действия есть источник нашего понятия о причине и следствии, о цели и целесообразности средств, о нашей ответственности за наши действия; единство про­цесса художественного творчества, от первого представ­ления, ярко выступившего пред мыслью художника, до последней черты, заканчивающей готовое произведение, составляет необходимое условие прекрасного произведе­ния; единство воспоминаний старика со свежими ощу­щениями ребенка составляет единственный источник тожественности самосознания человека в разных возра­стах. Таким образом, наука, творчество, жизнь имеют своим необходимым источником представление единого человеческого я, пребывающего единым во время всей жизни, при непрерывном изменении, совершающемся в нем в зависимости от физических и психических про­цессов. — Процесс составления понятий также заключает единство, как необходимое условие своей правильности. Выделяя из группы однородных представлений, сохра­нившихся в нашей памяти, характеристические черты, им общие, и составляя из последних новую нераздельную группу, уже не представляемую, а мыслимую, мы обра­зуем научные единицы, понятия, с образования которых начинается как опытная, так и умозрительная наука. Чем нераздельнее в реальном мире черты, сгруппиро­ванные нами, тем естественнее единство понятия, тем точнее и приложимее к делу выводы, полученные из раз­бора, преобразования и совокупления подобных понятий. Искусственное единство понятия, выделение которого не характеристично для определенной группы предметов или явлений, ведет к трудно приложимым отвлеченностям.

343

Они могут быть употреблены как вспомогательное сред­ство для упрощения исследования, но на результатах, та­ким образом полученных, остановиться нельзя, и они при­обретают практическое значение лишь по мере того, как к ним присоединяется более и более признаков, сближаю­щих их с реальными группами представлений, с поня­тиями, непосредственно составленными из ряда накопив­шихся однородных представлений. Отсюда понятия вида, рода, класса, семейства и т. п., как научные единицы, опирающиеся на основное понятие неделимого — особи. Если понятие об особи, нами рассматриваемой, так нераз­дельно связано с существованием ее составных частей, что они немыслимы самостоятельно, а она немыслима без них, то мы говорим: особь заключает органическое един­ ство. Мы распространяем понятие органического единства от естественных единиц — особей — и на идеальные созда­ния науки, искусства, жизни частной и гражданской, ко­гда в этих созданиях между целым и составными частями существует столь же тесная связь. — Мир понятий, дозво­ляющий бесконечное число преобразований и совокупле­ний, при каждом подобном процессе требует строгого единства, именно: чтобы в результат вошли все элементы основных понятий так, как они даны; чтобы не вошло ни одного понятия, непредполагаемого в числе данных, и что­бы совокупление понятий произошло по естественному отношению представлений, из которых они извлечены, а не произвольно. Если это единство в процессе мышления (т. е. совокупления, разложения и составления понятий) действительно было, то результат мышления правилен, научен; он есть истина; нарушение упомянутого единства ведет к неосновательному мнению, к софизму, к ложной теории и т. п. — Из истин, как фактов, составляется но­вое целое — наука, и в этом целом единство получает большое значение. Не произвольная, но естественная груп­пировка фактов, точно так же как последовательное, связ­ное поставление вопросов разрешаемых и еще неразре­шенных, до вопроса, с разрешением которого наука до­стигает своего окончательного закругления, суть необхо­димые требования единства в науке и значительное посо­бие для ее правильной обработки. Только при этом условии труды специалиста могут не потеряться в под­робностях, важные факты отделятся для него от второ­степенных, силы его обратятся на пополнение пробелов

344

науки, вместо того чтобы тратиться с меньшею пользою на новое подтверждение давно доказанного закона. [...] Но тем не менее начало единства столь же важно для разум­ной жизни, как для художественного творчества, именно в двух отношениях. Каждый момент жизни должен быть проникнут единством между разнообразными сторонами жизни человека: частные идеалы должны подчиняться общему идеалу человечности; они должны быть действи­тельными идеалами, выработавшимися жизненным про­цессом из самого человека, а не идолами, заимствован­ными извне; практическая деятельность должна быть со­образна выработанным идеалам; только при этих условиях деятельность человека нравственна. Но разумность жизни этим не ограничивается: в ряду идеалов, последовательно вырабатываемых жизнью, должно быть единство; вся жизнь должна представлять одно стройное целое, и только это высшее единство, как высший идеал, к которому дол­жен стремиться человек, имеет право на название муд­рости. — Идеалы жизни человека осуществимы лишь в обществе; а — общество, как идеальная единица, нахо­дит свое реальное осуществление лишь в единстве лич­ных целей. При всем разделении партий, при борьбе мне­ний, при борьбе интересов только тогда борьба разумна, полезна для общества и прогрессивна, когда спорящие стоят на единой почве и представляют лишь разные сторо­ны человеческого, нравственного идеала. Как только между спорящими нет ничего общего, как только челове­ ческое достоинство потеряло свое руководящее значение в борьбе личностей и масс, только катастрофа, совершен­но изменяющая общественные формы и личные отноше­ния, может повести к прогрессивному развитию. Разумная общественная деятельность требует сознания единства или разности наших стремлений со стремлениями лиц, с которыми мы входим в связь, и отсутствие этого благора­ зумия ведет к большому числу неудач, горя и расстройст­ва в человеческой жизни. [...] Все это следствие отсутствия сознательной оценки возможности или невозможности единства в деятельности разных общественных личностей, и все это источники бесполезной траты, на мелкую борьбу таких сил, которые могли бы найти приложение несрав­ненно более производительное как для отдельной едини­цы, так и для общества. — Жизнь целого общества в дан­ную эпоху во всех своих проявлениях (в политических

345

событиях, гражданских формах, литературной, научной, художественной деятельности, в религиозных верованиях, в чертах частных нравов) проникнута также единством, составляющим характер эпохи. Угадать и воссоздать это единство составляет задачу историка, достойного этого названия. Более трудно и менее относится к области на­уки требование указаний подобного же единства в исто­рии целого народа. При современном состоянии знаний вовсе уже не относится к науке отыскание единства в истории всего человечества. — Наконец, философская дея­тельность есть преимущественное царство единства, так что всякое сознательное стремление к единству есть в то же время философское стремление. Философия, составляя из знания науку, из различных наук одну систему наук, проникая вопросы знания и искусства требованиями чело­вечности, внося в жизнь результаты науки и художест­венные идеалы, как образцы, как существенные элементы житейских идеалов нравственности и мудрости, вплетает­ся во все отрасли человеческой деятельности как требова­ние единства, целости и стройности. — Поэтому немудре­но, что метафизические системы все стремились в своих созданиях дать наглядную форму единого метафизическо­ го принципа необходимому требованию единства от фи­лософской системы. Физические единые начала ионий­ских философов, разум [...] Анаксагора, Аристотеля, бог супранатуралистов, как источник всего сущего, и бог Спи­нозы, как единое сущее, безусловное, как отожествление всего сущего у Шеллинга, и безусловное, воплощающееся во все сущее в процессе развития у Гегеля, природа сен­суалистов XVIII в., вещество современных материалистов, человек в антропологическом построении — составляют единые принципы, символизирующие требование единст­ва, поставляемое всеми системами; различие же их зави­сит от степени научности системы. — К области метафи­зических споров о начале единства относится вопрос о единичном и многом, который в элейской и мегарской шко­лах привел к отрицанию происхождения чего-либо нового [...] и к отрицанию множественности вообще, но имеет весьма мало значения в развитии человеческой мысли. В историческом отношении весьма важен, но совершен­но лишен философского смысла вопрос о единосущности ипостасей, повлекший за собою столько жертв. Важное значение в феноменологии духа имеет тожественность

346

противоположностей у шеллингистов, особенно же единст­во противоположных понятий в высшем понятии в геге-лизме. Эти положения составляют самую сущность на­званных систем. Для низших ступеней развития, где со­знательное, философски-критическое построение знания и общества невозможно, единство главного религиозного ти­па (единобожие [...]) и единство верховной власти (едино­державие [...]) символизируют для массы еще несознан­ную необходимость единства миросозерцания и единства общественной деятельности. — Педагогия, цель которой есть содействие правильному развитию в человеке всех сторон его личности, более и более проникается созна­нием необходимости единства в средствах, ею употребля­емых. Единство плана обучения, единство воспитания нравственного и умственного, единство школы и действи­тельной жизни суть различные требования, которые уже давно поставила наука в своих лучших представителях, но средства для выполнения этих требований еще далеко не совершенны, а педагогическая практика еще далее отстала от требований теории. — Во всех указанных слу­чаях, обнимающих все отрасли здоровой человеческой де­ятельности, единство представляется как руководящее начало для разумного развития, для правильной деятель­ности, для человеческого прогресса. Конечно, большею частью оно остается недостигнутым идеалом, но в посте­пенном стремлении к нему на всех ступенях деятельности заключается почти весь исторический прогресс человече­ства (2, I, отд. II, стр. 265—270).

Антагонизм. Во внешнем мире мы находим постоян­ный антагонизм различных процессов, которые, в своем разнообразном совокуплении, производят то, что мы на­зываем образованием или разрушением различных ве­ществ, особей и т. п. — В общественной жизни, во-пер­вых, встречаем антагонизм личностей, каждая из которых стремится наслаждаться на счет других, пока не стано­вится на точку зрения справедливости. Здесь, впрочем, не совсем можно употреблять термин антагонизма, потому что борьба личностей за блага жизни есть только недоста­ток развития или исключительная необходимость. [...] Но в обществе постоянно проявляется благодетельный антаго­низм различных частных идеалов (семейного, гражданско­го, экономического, ученого, художественного), которые все вместе, осуществляемые разными личностями, дают об-

347

ществу его человечный характер. В частной сфере граж­данской деятельности является антагонизм партий, стре­мящихся сохранить существующий порядок вещей или заменить его новым, и в различных комбинациях, на ко­торых могут сойтись консерваторы и прогрессисты, заклю­чается процесс политической истории. Едва ли правильно назвать антагонизмом отношение правительства к пар­тиям, ему противодействующим, так как эта оппозиция [...] обусловливается одною (государственною) формою об­щественной жизни. — В науке замечаем антагонизм меж­ду специализированием занятий и энциклопедизмом, меж­ду точным знанием отдельных фактов и философским по­строением их в системы. Истинная наука отличается от сборника знаний и от фантастического построения имен­но мерою, в которой она заключает эти антагонистические элементы. — В философии постоянно проявляется антаго­низм между догматическим направлением, держащимся возможно ближе к системе существующих верований, на­ учным, следящим возможно точнее за приобретениями знания, метафизическим, создающим новые гипотетиче­ские существа для уяснения всего сущего, жизненным,

черпающим из современно­сти свои основные вопро­сы, и скептическим, стре­мящимся подрыть основы построения предыдущих систем. Системы различ­ных философов были ре­зультатом этого антагониз­ма (2, IV, стр. 506—507).

БАКУНИН

Михаил Александрович Бакунин (1814—1876) — один из крупнейших идеологов на­родников-анархистов, револю-ционер, философ и социолог. Родился в дворянской семье. В 1833 г. закончил артилле­рийское училище и служил в Литве. В 1840 г. уехал в Гер­манию, где занимался изуче­нием философии, логики, истории. Бакунин изучал европейскую социалистическую литературу, в 1844 г, познакомился с К. Мар-

348

ксом и Прудоном. Бакунин был участником революции 1848— 1849 гг., сотрудничал в «Колоколе» Герцена и Огарёва, в 1863 г. принимал участие в польском восстании. Поражение этого восста­ния усилило внимание Бакунина к западноевропейскому пролета­риату, он отбросил «китайскую мысль» о противоположности исто­рических путей развития России и Европы, видя в мире два лаге­ря: революционный и контрреволюционный.

После образования I Интернационала Бакунин стал одним из его активных деятелей. С этого момента началась борьба Маркса и Энгельса против Бакунина и бакунизма в I Интернационале, завершившаяся на Гаагском конгрессе исключением Бакунина и его «Альянса» из Международного Товарищества Рабочих (1872 г.).

Бакунин оказал серьезное влияние на народническое движение в России («хождение в народ»). Он проповедовал идею крестьян­ского бунта. В 60—70-х годах Бакунин во взглядах на природу стоял на материалистических позициях, был атеистом. В социоло­гии остался идеалистом, хотя и признавал истинность некоторых положений исторического материализма. Он пытался сформулиро­вать основные принципы учения об обществе в духе прудонов-ской идеи уничтожения государства. Важнейшие труды Бакунина: «О философии» (1840 г.), «Наука и насущное революционное дело» (1870 г.), «Государственность и анархия» (1873 г.), «Бог и государ­ство», «Кнуто-Германская империя и социальная революция».

Тематическая подборка фрагментов из произведений М. А. Ба­кунина осуществлена автором данного вступительного текста В. В. Богатовым по изданиям: 1) М. А. Б ак у ни н. Избранные со­чинения в 5-ти томах. М., 1919—1921; 2) «Материалы для биогра­фии М. Бакунина. Бакунин в Первом Интернационале», под ред. В. Полонского, т. I—Hl. M. — Л., 1928; 3) М. А. Бакунин. Бог и государство. Лейпциг — Петербург, 1906.

[ФИЛОСОФИЯ]

Под словом природа мы подразумеваем не какую-либо мистическую и пантеистическую идею, а просто сумму всего существующего, всех явлений жизни и процессов, их творящих. Очевидно, что в природе, определенной таким образом, одни и те же законы всегда воспроизво­дятся в известных родах фактов. Это происходит, без сомнения, благодаря стечению тех же условий и влияний и, может быть, также благодаря раз навсегда установив­шимся тенденциям непрестанно текучего творения — тен­денциям, которые в силу частого повторения сделались постоянными. Только благодаря этому постоянству в ходе естественных процессов человеческий ум мог констатиро­вать и познать то, что мы называем механическими, физи­ческими, химическими и физиологическими законами... Это постоянство и эта повторяемость выдерживаются, однако, не вполне.' Они всегда оставляют широкое место для так называемых — и не вполне точно называемых —

349

аномалий и исключений. Название это очень неправильно, ибо факты, к которым оно относится, показывают лишь, что эти общие правила, принятые нами за естественные законы, являются не более как абстракциями, извлечен­ными нашим умом из действительного развития вещей, и не в состоянии охватить, исчерпать, объяснить все бес­предельное богатство этого развития. Кроме того, как это превосходно доказал Дарвин, эти так называемые анома­лии посредством частого сочетания между собой и тем самым дальнейшего укрепления своего типа, создают, так сказать, новые пути творения, новые образы воспро­изведения и существования и являются именно путем, посредством которого органическая жизнь рождает новые разновидности и породы (1, III, стр. 162—163).

Ум человеческий, т. е. работа, органическая матери­альная функция мозга, возбужденная внешними и внут­ренними впечатлениями, действующими на его нервы, заканчивает формальным актом: он состоит в сравнении, в комбинациях впечатлений, предметов и явлений, в све­дении их в ложные или верные системы.

Переходя из уст в уста, эти идеи, или, вернее, первые представления, улавливаются, запечатлеваются, опреде­ляются словами. Эти понятия отдельных индивидуумов сталкиваются, контролируются, изменяются, взаимно до­полняют друг друга и, сливаясь более или менее в еди­ную систему, образуют то, что называется общественным сознанием, общественной мыслью (3, стр. 16—17).

Итак, внешний мир представляется человеку лишь бесконечным разнообразием предметов, действий и раз­дельных отношений без малейшей видимости единства, — это бесконечные нагромождения, но не единое целое. От­куда является единство? Оно заложено в уме человека. Человеческий ум одарен способностью к абстракции, ко­торая позволяет ему, после того как он медленно и по отдельности исследовал, один за другим, множество пред­метов, охватить их в мгновение ока в едином представле­нии, соединить их в одной и той же мысли. — Таким об­разом, именно мысль человека создает единство и перено­сит его в многообразие внешнего мира.

Отсюда вытекает, что это единство является вещью не конкретной и реальной, но абстрактной, созданной един­ственно способностью человека абстрактно мыслить (1 III, стр. 175).

350

Все, что существует, все существа, составляющие бес­ конечный мир Вселенной, все существовавшие в мире предметы, какова бы ни была их природа в отношении ка­ чества или количества, большие, средние или бесконечно малые, близкие или бесконечно далекие, — взаимно ока­зывают друг на друга, помимо желания и даже сознания, непосредственным или косвенным путем, действие и про­тиводействие. Эти-то непрестанные действия и противо­действия, комбинируясь в единое движение, составляют то, что мы называем всеобщей солидарностью, жизнью и причинностью (1, III, стр. 161 — 162).

Всякое развитие [...] влечет за собою отрицание исход­ной точки. Так как исходная точка, по учению материа­листической школы, материальна, то отрицание ее необхо­димо должно быть идеально. Исходя от совокупности реального мира или от того, что отвлеченно называют ма­терией, материализм логически приходит к действитель­ной идеализации, то есть к гуманизации, к полной и со­вершенной эмансипации общества. Напротив того, так как по той же самой причине исходная точка идеалистической школы идеальна, то эта школа неизбежно приходит к ма­териализации общества, к организации грубого деспотиз­ма и к подлой, несправедливой эксплоатации в форме церкви и государства. Историческое развитие человека, по учению материалистической школы, есть прогрессивное восхождение, а по идеалистической системе, оно может быть лишь непрерывным падением (1, II, стр. 185).

Современное поколение умнее нас; оно вообще не за­нимается больше спекулятивной философией. Оно и слы­шать не хочет ни о «милосердном» боге теологии, ни о высшем и абстрактном бытии философов. Враг всякого деспотизма, оно от всего сердца содействует проповедуе­мому античным и современным атеизмом низвержению небесного владыки. [...]

Но зато оно со страстностью усвоило высказанные Огюстом Контом и Воклем положения о том, что в основе исторических наук должны лежать науки естественные, равно как не менее плодотворные идеи Дарвина о проис­хождении и превращении видов. Оно чтит Фейербаха, этого великого разрушителя трансцендентальной филосо­фии. Имена Бюхнера, Фогта, Молешотта, Шиффа и столь многих других знаменитых вождей реалистической шко­лы Германии, пожалуй, лучше знакомы нашим русским

351

студентам, нежели изучающим науку юным буржуа, про­водящим свою молодость в ваших университетах. [...] То же самое относится и ко всем произведениям современ­ной социалистической школы: сочинения Прудона, Мар­ кса и Лассаля распространены в России по меньшей мере так же, как и в их родных странах.

Я заявляю с гордостью и радостью, что наша русская молодежь, — я говорю, само собой разумеется, о боль­шинстве ее, — горячо реалистична и материалистична в теории (2, III, стр. 200).

Мы отрицаем существование души, существование ду­ховной субстанции, независимой и отделимой от тела. На­против того, мы утверждаем, что подобно тому как тело индивида, со всеми своими способностями и инстинктив­ ными предрасположениями, является не чем иным, как производной всех общих и частных причин, определивших его индивидуальную организацию, — что неправильно на­ зывается душой; интеллектуальные и моральные качества человека являются прямым продуктом или, лучше ска­ зать, естественным, непосредственным выражением этой самой организации, и именно степени органического раз­ вития, которой достиг мозг благодаря стечению независи­ мых от воли причин (1, III, стр. 204).

Они¹ так боятся ее², что предпочитают противоречия, ими же созданные благодаря этой нелепой фикции бес­смертной души, или же ищут разрешения в новой неле­пости, в фикции бога.

С точки зрения теории, бог — это последнее убежище, высшее выражение всех нелепостей и противоречий идеа­лизма.

В богословии, которое представляет детскую и наив­ную метафизику, бог является основой, первопричиной нелепости, но в чистой метафизике, т. е. в богословии утонченном и рационализованном, он является последней инстанцией, высшим прибежищем, так что все противо­речия, которые кажутся неразрешимыми в реальном ми­ре, объясняются в боге и через бога, т. е. нелепостью, об-' леченной, поскольку возможно, в разумную форму.

Существование личного бога и бессмертие души — две нераздельные фикции, два полюса одной и той же абсо­лютной нелепости: один, ведущий за собой другой, один, ищущий напрасно свое объяснение, свое обоснование в другом (3, стр. 21—22),

352

Философия Гегеля в истории развития человеческой мысли была в самом деле явлением значительным. Она была последним и окончательным словом того пантеи­стического и абстрактно-гуманитарного движения герман­ского духа, которое началось творениями Лессинга и до­стигло всестороннего развития в творениях Гёте; движе­ние, создавшее мир бесконечно широкий, богатый, высо­кий и будто бы вполне рациональный, но остававшийся столь же чуждым земле, жизни, действительности, сколь­ко был чужд христианскому, богословскому небу. Вслед­ствие этого этот мир, как фата-моргана, не достигая неба и не касаясь земли, вися между небом и землею, обратил самую жизнь своих приверженцев, своих рефлектирующих и поэтизирующих обитателей в непрерывную вереницу сомнамбулических представлений и опытов, сделал их никуда не годными для жизни или, что еще хуже, осудил их делать в мире действительном совершенно противное тому, что они обожали в поэтическом и метафизическом идеале.

Таким образом, объясняется изумительный и доволь­но общий факт, поражающий нас еще поныне в Герма­нии, что горячие поклонники Лессинга, Шиллера, Гёте, Канта, Фихте и Гегеля могли и до сих пор могут служить покорными и даже охотными исполнителями далеко не гуманных и не либеральных мер, предписываемых им пра­вительствами. Можно даже сказать вообще, что, чем воз­вышеннее идеальный мир немца, тем уродливее и пошлее его жизнь и его действия в живой действительности.

Окончательным завершением этого высокоидеального мира была философия Гегеля. Она вполне выразила и объяснила его своими метафизическими построениями и категориями и тем самым убила его, придя путем желез­ной логики к окончательному сознанию его и своей соб­ственной бесконечной несостоятельности, недействитель­ности и, говоря проще, пустоты (1, I, стр. 230—231).

Христианство является самой настоящей типичной ре­лигией, ибо оно представляет собою и проявляет во всей ее полноте природу, истинную сущность всякой религиоз­ной системы, представляющей собою принижение, порабо­ щение и уничтожение человечества в пользу божествен­ности.

Раз бог — все, реальный мир и человек — ничто. Раз бог есть истина, справедливость, могущество и жизнь,

353

человек есть ложь, несправедливость, зло, уродство, бессилие и смерть. Раз бог — господин, человек — раб. Не­способный сам по себе найти справедливость, истину и веч­ную жизнь, он может достигнуть их лишь при помощи божественного откровения...

Пусть же не обижаются метафизики и религиозные идеалисты, философы, политики или поэты. Идея бога влечет за собою отречение от человеческого разума и справедливости, она есть самое решительное отрицание человеческой свободы и приводит неизбежно к рабству людей в теории и на практике (1, II, стр. 159—160).

Нужно ли напоминать, насколько и как религии отуп­ляют и развращают народы? Они убивают у них разум, это главное орудие человеческого освобождения, и приво­дят их к идиотству, главному условию их рабства. Они обесчещивают человеческий труд и делают его признаком и источником подчинения. Они убивают понимание и чув­ство человеческой справедливости, всегда склоняя весы на сторону торжествующих негодяев, привилегированных объектов божественной милости. Они убивают гордость и достоинство человека, покровительствуя лишь ползучим и смиренным. Они душат в сердцах народов всякое чув­ство человеческого братства, наполняя его божественной жестокостью (1, II, стр. 161).

Рациональная философия является чисто демократиче­ской наукой. [...]

Ее предмет — это реальный, доступный познанию мир. В глазах рационального философа, в мире существует лишь одно существо и одна наука. Поэтому он стремится соединить и координировать все отдельные науки в еди­ную. Эта координация всех позитивных наук в единую систему человеческого знания образует позитивную фило­ софию или всемирную науку. Наследница и в то же вре­мя полнейшее отрицание религии и метафизики, эта фи­лософия, уже издавна предчувствуемая и подготовляемая лучшими умами, была в первый раз создана в виде цель­ной системы великим французским мыслителем Огюстом Контом.

[...] Любопытно отметить, что порядок наук, установ­ленный Огюстом Контом, почти такой же, как в Энцик­лопедии Гегеля, величайшего метафизика настоящих и прошлых времен, который довел развитие спекулятивной философии до ее кульминационного пункта, так что, дви-

354

жимая своей собственной диалектикой, она необходимо должна была прийти к самоуничтожению. Но между Огю­стом Контом и Гегелем есть громадная разница. Этот по­следний в качестве истинного метафизика спиритуализи-ровал материю и природу, выводя их из логики, т. е. из духа. Напротив того. Огюст Конт материализовал дух, основывая его единственно на материи. — В этом его без­мерная заслуга и слава (1, III, стр. 153—154).

Громадное преимущество позитивной науки над теоло­гией, метафизикой, политикой и юридическим правом за­ключается в том, что на место лживых и гибельных абст­ракций, проповедуемых этими доктринами, она ставит истинные абстракции, выражающие общую природу или самую логику вещей, их общих отношений и общих зако­нов их развития. Вот что резко отделяет ее от всех пре­дыдущих доктрин и что всегда обеспечит ей важное зна­чение в человеческом обществе. Она явится в некотором роде его коллективным сознанием. Но есть одна сторона, которою она соприкасается абсолютно со всеми этими доктринами: именно, что ее предметом являются и не могут не являться лишь абстракции, что она вынуждена самою своей природою игнорировать реальных индивидов, вне которых даже самые верные абстракции отнюдь не имеют реального воплощения. Чтобы исправить этот ко­ренной недостаток, нужно установить следующее разли­чие между практической деятельностью вышеупомянутых доктрин и позитивной науки. Первые пользовались неве­жеством масс, чтобы со сладострастием приносить их в жертву своим абстракциям. Вторая же, признавая свою абсолютную неспособность сознать реальных индивидов и интересоваться их судьбой, должна окончательно и абсо­лютно отказаться от управления обществом; ибо если бы она вмешалась, то не могла бы делать это иначе, чем при­нося всегда в жертву живых людей, которых она не зна­ет, своим абстракциям, составляющим единственный за­конный предмет ее изучения (1, II, стр. 198—199).

Общая идея всегда есть отвлечение и поэтому са­мому в некотором роде отрицание реальной жизни. Я уста­навливаю... то свойство человеческой мысли, а, следова­тельно, также и науки, что она в состоянии схватить и назвать в реальных фактах лишь их общий смысл, их общие отношения, их общие законы; одним словом, мысль и наука могут схватить то, что постоянно в их непрерыв-

355

ных превращениях вещей, но никогда не их материаль­ную, индивидуальную сторону, трепещущую, так сказать, жизнью и реальностью, но именно в силу этого быстротеч­ную и неуловимую. Наука понимает мысль о действитель­ности, но не самую действительность, мысль о жизни, но не самую жизнь. Вот граница, единственная граница, дей­ствительно не проходимая для нее, ибо она обусловлена самой природой человеческой мысли, которая есть един­ственный орган науки (1, II, стр. 192).

То, что я проповедую, есть, следовательно, до извест­ной степени бунт жизни против науки или, скорее, про­ тив правления науки, не разрушение науки, — это было бы преступлением против человечества, — но водворение науки на ее настоящее место, чтобы она уже никогда не могла покинуть его (1, II, стр. 197).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Всякое государство имеет целью победу смерти над жизнью. Особенно всероссийское государство... Россия по характеру своему страна полуазиатская, долго страдав­шая безличностью, или, что все равно, патриархальностью отношения лица к семье, к общине, к государственной вла­сти. Общественная инициатива, до сих пор еще весьма слабая, принадлежит в ней не лицу, а общине, а в по­следней опять-таки не лицу, а семье, т. е. главе семей­ства. Лицо в ней сознательно подчинено, робко, бесправ­но: «Я миру не указчик!» Но без личной самостоятель­ности, без личной инициативы и мысли, без личного бунта нет прогресса. Вот чего не должны бы были позабывать наши славянофилы и вообще все слепые поклонники рус­ ской общины. Правда, что община наша в экономическом отношении представляет ту огромную выгоду, что, чуж­дая личному праву, она основана на общинной поземель­ной собственности. То, к чему стремятся западные наро­ды, у нас уже есть отчасти действительность: коллектив­ная собственность земли и на основании этой собственно­сти зародыш политической организации: общинный мир. Но этот мир или, вернее, механическое сочетание этого бесчисленного множества отдельных миров, лишенных всякой органической связи между собой и соединенных только внешним образом официальной властью чуждого, враждебного им и поедающего их государства, существует

356

вот уже тысячу лет и до сих пор не произвело из себя ничего путного, кроме этого поганого государства, бича внутри, противочеловеческого пугала снаружи (2, III, стр. 422—423).

С тех пор как я начал заниматься политикой, у меня по отношению к России одна главная мысль, одна цель: разрушение этой империи народной революцией как без­условно необходимое условие освобождения народа; и я бросаю вызов всем моим противникам и клеветникам, вместе взятым, предлагая им указать в моей жизни хоть один факт, одно слово, один поступок, которые находи­лись бы в противоречии этой высшей цели моей жизни (2, III, стр. 182).

Все для трудового народа и все через него.

Пусть станет, наконец, действительностью для трудо­вого народа все, что до сих пор было лишь теологической, метафизической, политической, юридической фикцией: свобода, цивилизация, благосостояние, равенство, справед­ливость, человечность. Для этого необходимо, чтобы все человеческие существа, мужчины и женщины, стали ра­ботниками умственного и физического труда с равными правами и на равных условиях; необходимо, чтобы, как сказано в обращенной к крестьянам прокламации Париж­ской Коммуны, земля (Grund und Boden) принадлежала крестьянам и каждый владел только тем, что обрабаты­вает собственными руками; чтобы орудия, инструменты и фабричные здания принадлежали рабочему, вернее, союзу рабочих, чтобы капитал стал коллективной собствен­ностью и все стали рабочими. Потому что тот, кто живет без труда, ничего не производя, неизбежно живет в ущерб ^ТРУДУ других... Чтобы [...] не существовало больше раз­деление на работников умственного и физического труда, все должны работать и мозгом и рукой, различаясь толь­ко в зависимости от действительных природных своих за­датков. — Для этого необходимо уничтожение юридиче­ских прав, и в первую очередь уничтожение прав насле­дования. [...] Необходимо уничтожение государства, государства, которое с благословения церкви имеет своим назначением одно лишь узаконение, укрепление и охране­ние господства высших классов и эксплуатацию труда народного на пользу богачей. Поэтому необходима реор­ганизация общества снизу вверх путем свободного осно­вания ассоциаций и федераций производственных и сель-

357

скохозяйственных, научных и художественных так, чтобы рабочий стал в то же время и человеком науки и искус­ства, а художник и ученый — человеком ручного труда; эти свободные ассоциации и федерации имеют в основе коллективное владение землей, капиталом, сырьем и ору­диями труда, т. е. всеми ценностями, связанными с про­изводством; в личное владение с правом передачи по на­следству предоставляется только то, что действительно служит для личного пользования и по природе своей не может рассматриваться как капитал, служащий для но­вого производства (2, III, стр. 310—311).

Новейшее капитальное³ производство и банковые спе­куляции для дальнейшего и полнейшего развития своего требуют тех огромных государственных централизации, которые только одни способны подчинить многомиллион­ные массы чернорабочего народа их эксплуатации. Феде­ральная организация снизу вверх рабочих ассоциаций, групп, общин, волостей и, наконец, областей и народов, это единственное условие настоящей, а не фиктивной сво­боды, столь же противна их существу, как не совмести­ма с ними никакая экономическая автономия. Зато они уживаются отлично с так называемой представительною демократиею; так как эта новейшая государственная фор­ма, основанная на мнимом господстве мнимой народной воли, будто бы выражаемой мнимыми представителями народа в мнимо-народных собраниях, соединяет в себе два главные условия, необходимые для их преуспеяния, а именно: государственную централизацию и действитель­ное подчинение государя-народа интеллектуальному уп­равляющему им, будто бы представляющему его и не­пременно эксплуатирующему его меньшинству (1, I, стр. 68—69).

Но и нищеты с отчаянием мало, чтобы возбудить Со­циальную Революцию. Они способны произвести личные или, много, местные бунты, но недостаточны, чтобы под­нять целые народные массы. Для этого необходим еще общенародный идеал, вырабатывающийся всегда истори­чески из глубины народного инстинкта, воспитанного, рас-щнренного и освещенного рядом знаменательных проис­шествий, тяжелых и горьких опытов; нужно общее пред­ставление о своем праве и глубокая, страстная, можно сказать, религиозная вера в это право. Когда такой идеал в такая вера в народе встречаются вместе с нищетою,

358

доводящею его до отчаяния, тогда Социальная Революция неотвратима, близка и никакая сила не может ей воспре­пятствовать (1, I, стр. 95).

Организировать народные силы для совершения такой революции — вот единственная задача людей, искренно желающих освобождения славянского племени из-под мно­голетнего ига. Эти передовые люди должны понять, что то самое, что в прошедшие времена составляло слабость славянских народов, а именно их неспособность образо­вать государство, в настоящее время составляет их силу, их право на будущность, дает смысл всем их настоящим народным движениям (1,1, стр. 114).

Революция — не детская .игра, не академические де­баты, где наносятся смертельные удары лишь тщеславию, и не литературное состязание, где проливаются лишь чер­нила. Революция, это — война, а когда идет война, проис­ходит разрушение людей и вещей. Конечно, очень пе­чально для человечества, что оно не изобрело более мир­ного способа прогресса, но до сих пор каждый новый шаг в истории рождался лишь в крови. Впрочем, реакция не может упрекать в этом отношении революцию. Она всег­да проливала крови больше, чем эта последняя. Доказа­тельством служат парижские избиения в июне 1848 г. и в декабре 1851 г., дикие репрессии деспотических прави­тельств других стран в эту же эпоху и позднее, не говоря уже о десятках, сотнях тысяч жертв, которыми сопровож­даются войны, являющиеся неизбежным следствием и как бы периодической лихорадкой политического и социаль­ного состояния данных стран, называемого реакцией (1, III, стр. 12-13).

Идеалисты выводят всю историю, включая сюда и раз­витие материальных интересов, и различные ступени эко­номической организации общества из развития идей; не­мецкие коммунисты, напротив того, во всей человеческой истории, в самых идеальных проявлениях как коллектив­ной, так и индивидуальной жизни человечества, во вся­ком интеллектуальном, моральном, религиозном, метафи­зическом, научном, художественном, политическом, юри­дическом и социальном развитии, имевшихся в прошлом и происходящих в настоящем, видели лишь отражение или неизбежное последствие развития экономических яв­лений. Между тем как идеалисты утверждают, что идеи господствуют над явлениями и производят их, коммуни-

359

сты, наоборот, в полном согласии с научным материализ­мом утверждают, что явления порождают идеи и что идеи всегда лишь идеальное отражение совершившихся явле­ний; что из общей суммы всех явлений явления экономи­ческие, материальные, явления в точном смысле слова представляют собою настоящую базу, главное основание; всякие же другие явления — интеллектуальные и мораль­ные, политические и социальные — лишь необходимо вы­текают из них.

. Кто прав, идеалисты или материалисты? Раз вопрос ставится таким образом, колебание становится невозмож­ным. Вне всякого сомнения, идеалисты заблуждаются, а материалисты правы (1, II·, стр. 142—144).

Три элемента, или, если угодно, три основных прин­ципа, составляют существенные условия всякого челове­ческого развития в истории, как индивидуального, так и коллективного: 1) человеческая животность, 2) мысль и 3) бунт. Первой соответствует собственно социальная и частная экономия, второму — наука, третьему — свобода (1,11, стр. 147).

Бунт индивида против общества по трудности отли­чается от его бунта против государства. Государство есть историческое переходящее учреждение, временная форма общества, как сама церковь, младшим братом которой оно является... Общество одновременно и предшествует и пе­реживает всякого человеческого индивида, как сама при­рода. Оно вечно, как природа, или, скорее, рожденное на земле, оно продлится, пока будет существовать наша зем­ля. Коренной бунт против общества был бы, следователь­но, так же невозможен для человека, как и бунт против природы, ибо человеческое общество есть в общем не что иное, как последнее великое проявление или создание природы на нашей земле...

Не так обстоит дело с государством. И я не колеблюсь сказать, что государство есть зло, но зло, исторически не­обходимое... Государство вовсе не однозначаще с общест­вом, оно есть лишь историческая форма, столь же грубая, как и .отвлеченная. Оно исторически возникло во всех странах от союза насилия, опустошения и грабежа...

Бунт против государства гораздо легче, потому что в самой природе государства есть нечто провоцирующее на бунт. Государство — это власть, это — сила, это — хва­стовство и самовлюбленность силы (1, II, стр. 269—270).

360

Если есть государство, то непременно есть господство, следовательно, и рабство; государство без рабства, откры­того или маскированного, немыслимо, — вот почему мы враги государства.

Что значит пролетариат, возведенный в господствую­щее сословие? Неужели весь пролетариат будет стоять во главе управления? Немцев считают около сорока миллио­нов. Неужели же все сорок миллионов будут членами пра­вительства? Весь народ будет управляющим, а управляе­мых не будет. Тогда не будет правительства, не будет го­сударства, а если будет государство, то будут и управ­ляемые, будут рабы (1, I, стр. 294).

В настоящее серьезное время сильное государство мо­жет иметь только одно прочное основание — военную и бюрократическую централизацию. Между монархиею и самою демократическою республикою существенное разли­чие: в первой чиновный мир притесняет и грабит народ для вящей пользы привилегированных, имущих классов, а также и своих собственных карманов, во имя монарха; в республике же он будет точно так же теснить и грабить народ для тех же карманов и классов, только уже во имя народной воли. В республике мнимый народ, народ ле­гальный, будто бы представляемый государством, душит и будет душить народ живой и действительный. Но наро­ду отнюдь не будет легче, если палка, которою его будут бить, будет называться палкою народной (1, I, стр. S3).

Одним словом, мы отвергаем всякое привилегирован­ное, патентованное, официальное и легальное, хотя бы да­же и вытекающее из всеобщего избирательного права, законодательство, власть и воздействие, так как мы убеж­дены, что они всегда неизбежно обращаются лишь к вы­годе господствующего и эксплуатирующего меньшинства, в ущерб интересам огромного порабощенного большин­ства.

Вот, в каком смысле мы действительно анархисты (1, II, стр. 172).

Показав, как идеализм, разделяя абсурдные идеи о боге, о бессмертии души, о врожденной свободе личности, ее моральной независимости от общества, приходит роко­вым образом к освящению рабства и безнравственности, я должен показать теперь, как реальная наука, материа­лизм и социализм — (это второе понятие только полное и логичное развитие первого) — именно потому, что они

361

исходной точкой берут материальную природу и естествен­ное примитивное рабство людей, потому что они ищут эмансипации личности не вне, но в среде общества, не во вражде с ним, но через него, — должны привести так­же необходимо, последовательно к установлению наиболее широкой свободы личности и человеческой морали (3, стр. 33—34).