В данный раздел не включены работы ранних немецких спи­нозистов, а равно и X . Вольфа (1679—1754), произведения

Дата: 2025-04-30; Просмотры: 6

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

45

Которого в значительной Мере тяготеют к Метафизическим по­ строениям предшествовавшей эпохи, соединяя в рамках свое­ образной конструкции протестантской неосхоластики Декартов рационализм с логической стороной онтологии Лейбница.

Раздел составил А. В. Гулыга. Пояснительные тексты И. С. Нар- сксго. Фамилии переводчиков указаны в кратких справках об отдельных мыслителях.

КНУТЦЕН

О жизни Маттиаса Кнутцена ( Knutzen , род. около 1645 г.) из­вестно мало. Он изучал теологию, затем выступал с проповедями и поучениями, много путешествовал и менял местожительство, воз­можно, из соображений безопасности. Вышедший из народной сре­ды, он выразил настроения социального протеста, зревшие в ши­роких низах, став провозвестником Просвещения. В одной из своих листовок Кнутцен назван вожаком организации «совестливых», но о последней не сохранилось никаких определенных сведений.

Листовка Кнутцена «Дружеские пожелания друзьям от друга» (« Amicus Amicis Arnica !», 1674) впервые публикуется на русском языке в переводе с латинского Е. Г. Вайсберг по ее воспроизведе­нию в кн.: М. Knutzen . Flugschriften und andere zeitgenossische sozialistische Schriften. Berlin, 1965.

ДРУЖЕСКИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ДРУЗЬЯМ ОТ ДРУГА!

Нередко я весьма удивлялся, как это происходит, что [помазан­ные] христиане, словно смазанные' колеса, спорят друг с другом и ссорятся вновь и вновь; теперь же я этому больше не удив­ляюсь, ибо сам удостоверился в том, что каноны и основы, изло­женные в Библии, глубоко противоречивы и шатки. Ведь я могу привести этому бесчисленное множество примеров как из книг Ветхого завета, так и из книг Нового завета, однако я опасаюсь, как бы чрезмерным количеством аргументов не вызвать у чита­телей тошноту, поэтому я приведу их немного, чтобы читатели могли их лучше оценить. Я здесь ничего не скажу о числах, при­водимых в 1² кн. Царств, VII, 26, и во 2 кн. Паралипоменон, IV, 5, которые (насколько я могу судить) противоречат друг другу; ничего не скажу и о героях Библии; если, например, сравнить кн. Бытия, XXVI, ст. 34, с кн. Бытия, XXXIV, ст. 2, то там Васе-мафа, жена Исава, названа дочерью Илона Хеттянина, а здесь — дочерью Исмаила. Умолчу я и о том, что в разных местах Биб­лии одно и то же разрешается и запрещается; так в Евангелии от Матфея, XIX, ст. 5, сказано, что человек прилепится к жене своей, а в книге пророка Малахии, II, ст. 16, сказано, что человек должен отпустить жену свою. О подобных и о других вещах я ничего не скажу, однако я не могу устоять, чтобы не сказать сле­дующее: эти поистине лесбийские каноны христианской веры зву­чат точно расстроенные струнные инструменты. Так, многократно повторяется утверждение, что мертвые воскреснут, каковое мы охотно оставляем христианам tojn amphojn³; так, им придется

46

согласиться с нами в том, в чем их собственные каноны согласны с нами, а именно: мертвые не воскреснут; это отчасти cata reton⁴, отчасти cata dianojan⁶, что совпадает с toi retöi⁶, выражено в сле­дующих местах: кн. пророка Исайи, XXVI, ст. 14; Псалтирь, LXXXVIII, ст. 11, и LXXVIII, ст. 40; кн. Экклезиаста III, ст. 19; КН-. Иова, 14, ст. 12, и в других местах. Поистине то, что некогда этот помазанный Брейденбах, помазанный по своему желанию⁷, сказал в своих путевых заметках об истории турецкого корана, мы можем без ущерба для справедливости прим'енить и к священ­ному, т. е. достойному хулы, писанию христиан. «Все это писа­ние,— говорит он, — до такой степени запутано и противоречиво, что кажется, будто оно написано бессвязно, нескладно, беспоря­дочно, плохим стилем, наконец, бессмысленно и неразумно». Так говорит он. Я же о коране христиан (опуская это «кажется» Брей-денбаха) скажу короче, ибо недостаток места меня ограничивает. Однако кто станет отрицать, что Священное писание христиан запутано и противоречиво, когда заглянет в Притчи Соломоновы, где зачастую в одной и той же главе разнородные вещи перепу­таны и перемешаны, точно какое-то пойло для скота? Да, это Писание бессвязно, например в книге Аввакума, II, ст. 1, и там же — гл. 3, ст. 18, слово «to»⁸ ни с чем не связано, если бы мы попытались разобраться, в чем там дело. Да, оно составлено без всякой заботы о порядке в суждениях [...]. В Евангелии от Луки, 20, ст. 35, воскресшим из мертвых предлагается вечная жизнь, каковой порядок отвергают сами христиане. Если они хотят ска­зать, что hysteron⁹ есть proteron ¹⁰, то это sophon pharmacon ^u по­служит и для корана турецкого. Столь же бессмысленны и слова из Послания к Ефесянам, II, ст. 1, и вся речь [первосвященника] из Деяний апостолов, 7, ст. 1, и последующее. То же самое и в Евангелии от Иоанна, 8, ст. 26 ¹²: «От начала сущий, как и говорю вамъ — и т. д. И наконец, бессмысленны слова из кн. Исход, 20, ст. 18: «...народ видел... звук трубный». А также: «... с нагих снимали одежду», — в кн. Иова, 22, ст. 6, и многое другое, что по отдель­ности можно было бы перечислять до бесконечности, я же здесь довольствуюсь лишь упоминанием. В Писании мы читаем и о чу­десах, которым не следует удивляться, например, что Исав вышел из чрева матери красный телом, кн. Бытия, 25, ст. 25, каковое чудо является обычным делом для всех новорожденных младен­цев, вернее, для их повивальных бабок, наблюдающих его как свидетели-очевидцы. О чем тут говорить? Ведь другие могут при­писывать самим христианам те нелепости, которые покоятся на песчаном фундаменте их Библии, например такие: так называе­мые четвероногие и пресмыкающиеся вместе очутились на небе (Деяния апостолов, X, ст. 12 и 16); и еще: приносить в жертву волов — непростительный грех, как сказано в пророчестве из кн. Исайи, 22, ст. 23 ¹³, а также гл. 66, [ст.] 3, и тому подобное. Добавь к этому также и то, что в Священном Писании одинаково звуча­щие слова могут иметь не два, что было бы не удивительно, а девять и даже десять значений, например закон, дух, мир и т. Д., что вовсе не способствует необходимой точности в подлинном смысле, какие бы толкования канонов на основании канонов ни измышляли эти Шарпиус, Вальтер и другие помазанные. Как бы то ни было, не помазанный друг-читатель, никто не поставит мне в вину, если я с моими единомышленниками (которых бесчисленное

47

множество в Париже, Амстердаме, Лондоне, Гамбурге, Копен­гагене, как в Стокгольме, так и в Риме полностью согласно со мной) буду считать всю Библию целиком прекрасной сказкой, ко­торой восхищаются эти животные, т. е. христиане, пленившие ра­зум и намеренно остающиеся безумными. Кроме того, мы отри­цаем бога, смотрим свысока на власти и отвергаем храмы вместе со священниками. Нам и нашим единомышленникам достаточно ЗНАНИЯ, и не одного, но МНОГИХ, согласно Евангелию от Луки, 24, ст. 39, "«посмотрите...» и т. д. (ибо ejs aner oy pant' hora ^u) и СОЗНАНИЕ, слитые воедино. Ведь это СОЗНАНИЕ, которое щед­рая мать-природа подарила всем людям, заменяет нам Библию, сравни Послание к римлянам, II, ст. 14 и 15, власти («Ибо есть праведный суд», — как говорит Григорий Назианзин¹⁵, т. 2, речь 15 в своем «Разорении от градобития», стр. 447 В) и священников, ибо этот учитель учит нас никому не причинять зла, жить добро­детельно и воздавать каждому по заслугам. Если мы будем тво­рить зло, говорю я, то наша единственная жизнь будет точно ты­сяча пыток, более того — точно преисподняя, если же мы будем творить добро, то она будет точно рай небесный. Это сознание рож­дается вместе с нами и умирает вместе с нами. Таковы присущие нам принципы, и кто же их отвергнет! Я надеюсь в будущем ска­зать об этом более подробно. Пока же обо всех основах христиан­ской веры я вместе со своими собратьями день и ночь твержу:

ПУСТЬ ВЕРЯТ ВО ВСЕ ЭТО ПОМАЗАННЫЙ И

ПОМАЗАННАЯ,

только не я,

Маттиас Кнутцен Голыптейнский.

Написано в Риме 24 февраля.

P. S. Это письмо переписано более тысячи раз, и, если о нем дол­жны будут судить власти и священники, то есть христиане, про­изойдет то же самое, когда у художника спрашивают, какую кар­тину в доме, а у органиста, какую органную музыку в храме над­лежит допускать. Как те, так и эти судьи имеют обыкновение ру­ководствоваться лишь своими суждениями.

Будь здоров (стр. 85—87).

ЛЕССИНГ

В широком диапазоне творчества Готхольда Эфраима Лессин-га (Lessing, 1729—1781) философия выдвинулась на первый план только в более поздние годы жизни, но его размышления и иска­ния в этой области, равно как и эстетические построения, силь­но повлияли на облик немецкого Просвещения.

Еще студентом Лейпцигского университета он стал писать для сцены, а в 50-х годах сотрудничает с берлинскими просветителя­ми, основав вместе с Николаи и Мендельсоном критический жур­нал «Письма о новейшей литературе». На его страницах он высту­пил против эстетики классицизма, и эта критическая линия получила свое продолжение в «Гамбургской драматургии» (1767— 1769 гг.), т. е. в серии статей о постановках Национального театра.

48

в Гамбурге. Лессине развивает в этих статьях новую теорию драмы, а в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766 г.) сопоставляет особенности разных родов искусства. При этом он использует Аристотелев принцип «подражания», но перерабатывает его в духе тре­ бований реалистического вос­произведения жизни и обоб­ щенного познания ее сущест­венных сторон. Искусство должно содействовать нравст­венному воспитанию и усовер­шенствованию. Эстетические принципы Лессинга были реализованы в его пьесах «Минна фон Варнхелъм», «Эмилия Галотти» и других, α β особенности β философ­ ской драме «Натан Мудрый», которая дышит ненавистью к деспотизму и отстаивает бур­ жуазно-демократические идеи гуманизма и просвещения.

Последние годы жизни Лес­ синга прошли в борьбе с лю­теранскими богословами. Их яростные нападки были вы­званы его призывами к веро­терпимости, светским перетол­кованием религиозных тек­стов и его симпатиями к ма­териалистической философии. Через спинозизм и теорию познания Лейбница он пришел к пантеистической версии материализма, что нашло выражение, например, в его фрагменте «О действительности вещей вне бога» (1763 г.) и в сочинении «Воспитание человеческого рода» (1780), проникнутом духом глубокого историзма. Опублико­ванная уже после его смерти запись беседы его с Якоби вызвала шумный «спор о Спинозе» (1785—1787 гг.), размежевавший Гёте и Гердера с берлинскими эпигонами Просвещения.

В переводе В. А. Рубина с немецкого ниже публикуются два философских фрагмента Лессинга «О происхождении языка» («Ueber den Ursprung der Sprache») и «У человека может быть больше, чем пять чувств» («Dass mehr als fünf Sinne für den Men­schen sein können»). Фрагменты взяты из кн.: G. Lessing. Aus­wahl in drei Bänden. Bd. 3. Leipzig, 1952.

ФРАГМЕНТЫ

[О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЯЗЫКА]

Предмет этих статей часто был предметом наших бе­сед. Вспоминая сейчас то, что было об этом сказано, я мог бы внести некоторые, как мне кажется, существенные

49

добавления. Добавления, которые принадлежали бы не какому-нибудь одному из собеседников, но им обоим, как это и бывает с результатами дружеских собеседова­ний, никаким Сократом не сотканных и никем тайно не направлявшихся. Кое-что приходит мне в голову.

Первая статья посвящена вопросу о происхождении языка, поставленному тогда Берлинской академией; я думаю, что она убедительно доказывает то, что должна доказать. Язык не мог быть сообщен первому человеку при помощи чуда. Следовательно? Не надо думать, что автор сразу же придет к выводу: следовательно, человек сам изобрел язык. Это значило бы перепрыгнуть через третью возможность, не связанную с чудом. Ее-то, без сомнения, главным образом и имеют в виду те, кто от­казывает человеку в самостоятельном изобретении языка. Первый человек мог быть научен языку: он мог к этому прийти так же, как сейчас к этому при­ходят все дети. Спрашивается, каким образом? При по­мощи кого? Сторонники этого взгляда могут ответить: при помощи общения с высшими существами, при помо­щи нисхождения самого создателя. Возможно, могут они сказать, что это общение и это нисхождение было чудом; но то, что было достигнуто благодаря этому чуду, тако­вым не было, и. все происходило столь же естественно, как это происходит, когда дети начинают говорить. С та­кой возможностью по справедливости нужно считаться. Дело только в том, что в силу этого вся проблема проис­хождения языка не может найти чисто философского разрешения; упомянутая возможность должна быть либо подтверждена, либо опровергнута историческими данны­ми. Философ может в лучшем случае высказать лишь следующее соображение: если согласиться с тем, что люди могут сами изобрести язык, и если представить себе, что на изобретение его должно было потребоваться длительное время, измеряемое множеством столетий, то не следует ли признать, что доброте создателя более соответствовало то, что он для блага людей прибег к обучению, не предоставив вещи своему естественному медленному ходу и не дав людям долго влачить в эти безъязычные времена существование, которое едва ли может быть названо жизнью. В какой мере эта возмож­ность подтверждается традицией, сохраненной древней­шими историками, какие намеки или указания на нее

50

имеются в книге, остающейся столь ценной для любого сознания,— все это может стать предметом весьма инте­ресного исследования. Но это не дело философа; его ничто не может заставить им заняться. Поскольку философ доказал, что язык не может быть сообщен чело­веку чудом, и поскольку он теперь показывает, как и при помощи чего люди должны были прийти к изобретению языка, и добавляет соображения, относящиеся к облегче­нию и ускорению этого изобретения, постольку он сделал уже не только то, что можно было от него ожидать, но и извлек следствия, которые могут быть использованы при проверке некоторых гипотез, относящихся к высше­му образованию (стр. 245—247).

У ЧЕЛОВЕКА МОЖЕТ БЫТЬ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПЯТЬ ЧУВСТВ.

1) Душа — простая сущность, способная на бесконеч­ное количество представлений.

2) Поскольку, однако, она конечная сущность, она способна на это бесконечное количество представлений не сразу, а постепенно, в бесконечной последовательности времени.

3) Если она получает свои представления постепенно, то должен существовать порядок, в соответствии с кото­рым она их получает, и мера этих представлений.

4) Этот порядок и эта мера — чувства.

5) Таких чувств в настоящее время у нее пять. Но ничто не может заставить нас поверить, что она сразу начала получать представления при помощи этих пяти чувств.

6) Если природа никогда не совершает скачков, то и душа должна была пройти через все низшие ступени, прежде чем она достигла уровня, на котором находится сейчас. Каждое из этих чувств сначала, должно быть, выступало поодиночке, и прежде чем она получила все пять сразу, десятки раз они действовали по двое, по трое и по четыре.

7) Таков путь, который она уже прошла, и на этом пути у нее могло быть лишь небольшое число остановок, если верно, что она и в будущем останется в своем тепе­решнем состоянии. Иначе говоря, если верно, что, кроме этих пяти чувств, невозможны никакие другие чувства,

51

что навечно у нее останутся только эти пять чувств, n богатство ее представлений будет расти исключительно при помощи их совершенствования.

8) Но как раздвигается этот проделанный уже ею путь, если мы подойдем к тому, что ей еще предстоит проделать так, как это достойно творца. Иначе говоря, если мы будем исходить из того, что возможно сущест­вование гораздо большего числа чувств и что душа име­ла эти чувства поодиночке в простых комплексах по два, по три и по четыре, прежде чем она достигла нынешнего соединения пяти чувств.

9) То, что ограничивает, называется материей.

10) Чувства устанавливают границы представлениям души [...]; следовательно, чувства — это материя.

11) Когда душа начала получать представления, она обладала уже чувством и, следовательно, была связана с материей.

12) Но не сразу она была связана с органическим телом. Ибо органическое тело есть соединение многих чувств.

13) Любая малейшая частица материи может быть использована душой в качестве объекта одного из чувств. Следовательно, весь материальный мир вплоть до своих мельчайших частиц одушевлен.

14) Частицы, служащие душе в качестве объекта од­ного из чувств, образуют однородное вещество.

15) Если бы можно было знать, сколько однородных масс содержит материальный мир, то можно было бы выяснить, сколько может быть чувств.

16) Но для чего? Достаточно и того, что мы навер­няка знаем, что есть больше пяти таких однородных масс, соответствующих нашим теперешним пяти чувствам.

17) Так, например, подобно тому как чувство зрения соответствует однородной массе, при помощи которой тела делаются зримыми [свету], особые чувства могут и будут соответствовать электрической и магнитной материи; при помощи этих чувств мы сможем непосредственно узнать, находятся ли тела в электрическом или магнитном со­стоянии. В настоящее время мы можем это выяснить лишь при помощи специально поставленных опытов. Все, что мы сейчас знаем или в этом человеческом состоянии можем знать об электричестве или о магнетизме, не пре­вышает того, что слепой математик Саундерсон' знал

52

об оптике. — Но как только у нас появится чувство элек­тричества или чувство магнетизма, с нами произойдет то, что произошло бы с Саундерсоном, если бы он обрел зрение. Нам откроется сразу же целый мир удивитель­нейших феноменов, о котором мы сейчас столь же .мало можем составить себе представление, как он мог соста-. вить себе представление о цвете и свете.

18) И подобно тому как мы сейчас можем быть уве­рены в существовании магнитной и электрической силы и однородных веществ, в которых эти силы действуют, независимо от того, знают о них мало или совсем ничего не знают, так же мы можем быть уверены в существо­вании сотни, тысячи других сил и их веществ [масс], хотя мы о них еще ничего не знаем; каждому из них со­ответствует особое чувство.

19) Ничего нельзя сказать о числе этих еще нам не­известных чувств. Оно не может быть бесконечным и оно должно быть определенным, хотя мы и не в состоя­нии его определить.

20) Ибо если бы оно было бесконечным, душа никогда не могла бы прийти к обладанию двумя чувствами сразу.

21) Таким же образом ничего нельзя сказать и о феноменах, сопутствовавших приобретению душой каж­дого отдельного чувства.

22) Если бы у нас было только четыре чувства и чувства зреВия не было бы, мы так же не могли бы со­ставить себе о нем представления, как и о шестом чувст­ве. И подобно тому как в этом состоянии мы не должны были бы сомневаться в возможности пятого чувства, не следует сомневаться в возможности шестого чувства и многих других чувств. Чувство зрения служит нам для того, чтобы воспринимать материю света и все ее взаи­моотношения с другими телами. Сколько еще может быть других подобных же материй, столь же широко распро­страненных по всему сотворенному миру!

Эта моя система, несомненно, старейшая из всех фи­лософских систем. Ибо это по сути дела не что иное, как система метемпсихоза, которую исповедовали не только Пифагор и Платон, но уже и до них египтяне, халдеи и персы, короче говоря, все мудрецы Востока.

И уже это само по себе должно быть для нее хорошим предзнаменованием. Первый и древнейший взгляд в

53

спекулятивных предметах всегда наивероятнеишии взгляд, ибо к нему сразу пришел здравый смысл.

Но эта древнейшая и, на мой взгляд, единственно вероятная система была искажена двумя моментами. Во-первых²... (стр. 255—258)!

ГЕРДЕР

Иоганн Готфрид Гердер (Herder, 1744—1803)—центральная фи­ гура немецкого Просвещения. Он сыграл большую роль в станов­лении национального самосознания своего народа, со многими про­светителями был связан, на многих, в том числе на Гёте, Кнебеля,

Форстера и Фрелиха, так или иначе влиял. Воздействие его сказалось и позднее — вплоть до Гегеля и Фейер­баха.

Как мыслитель он склады­ вался под влиянием Лейбница и «докритического» Канта, ко­торого он слушал в Кёнигс-бергском университете. Гер­дер 60-х годов был близок к материализму, а в работе «Исследование о происхожде­нии языка» (1772 г.) высказал идею о единстве языка и мышления, вытекающем из их естественного происхождения. В первой половине 70-х го­дов, когда Гердер был при­дворным проповедником в Вюкенбурге, β его творчестве оживились религиозные на­ строения, но в то же время он принял участие в антифео­ дально-республиканском дви­ жении «Бури 11 натиска» и ис­ следовал эстетические про­ блемы, всегда интересовав­ шие его и в дальнейшем.

В 1776 г. он переселился в Веймар, где возглавил протестант­скую церковь герцогства. Гердер вошел в круг друзей Гёте. Все более он склоняется к спинозизму в пантеистической его трактовке, а после выхода в свет книги Якоби с нападками на апологию Спинозы Лессингом направил в ответ изложение своей философской позиции, исходящей из взглядов Лессинга. Это была работа «Бог. Несколько диалогов» («Gott. Einige Gespräche», 1787 г.), в которой рассуждения о совместимости спинозизма с христианст­ вом сочетались с раскрытием материалистической сущности пер­ вого. Гердер отрицает акт божественного творения, принимает

54

учение о материальной субстанции и дополняет его взятым от Лейбница принципом органической деятельности и развития при­роды (впрочем, признается и существование «мировой души»).

Разгоревшийся «спор о Спинозе» стал по существу спором не об аутентичном понимании его учения, а о разных направлениях в развитии пантеистического принципа. Направление Гердера было в своей тенденции материалистическим. Очень близким к материа­лизму он продолжал оставаться и в последующие годы, критикуя философию Канта.

В «Идеях к философии истории человечества» (1784—1791 гг.) Гердер проводил ту мысль, что история общества — это продолже­ ние естественного развития природы, в котором разные народы составляют единую цепь восхождения к принципам гуманности. Oif подчеркнул значение культуры в национальном развитии. Важ­ное место во всемирной истории отводил Гердер и славянству.

Фрагменты из работы Гердера «Бог. Несколько диалогов» да­ны ниже в переводе В. А. Рубина с немецкого издания: L G. H e τ­α er. Werke in fünf Bänden. Bd. 5. Weimar, 1957.

БОГ. ПЯТАЯ БЕСЕДА

[...] Филолай: Прекраснейшая истина состоит в том, что в природе не существует такого понятия, как ничто; его никогда не было и никогда не будет, ибо оно немыс­лимо. Лишь поэтический смысл имеют такие строки поэта¹, как

«Оплодотворенное силой существенного слова, Древнее ничто рождает...»

или

«Когда новая сущность еще боролась с невещественностью...»

или

«Когда на ночь древнего ничто Излился первый поток света...»

В выражении «создать что-то из ничего» столь же мало смысла, как мало мы можем представить себе, что в самом деле означает «что-то уничтожить», «что-то пре­вратить в ничто».· Это относится и к словам поэта:

«Когда второе ничто похоронит мир,

Когда от него не останется ничего, кроме места»;

ибо если от этого мира останется место, следовательно, место для новых миров, оно никак не может быть названо ничем. Как претят мне теперь все эти иллюзорные вы­ражения, пустые призраки схоластической фантазии!

сс

Если некоторые метафизики попросту уничтожают всё мыслимое, мир и самого бога, и считают чистейшим объектом своего разума чудовищное ничто, то они, есте­ственно, находят, что при всем разуме исходя из этого ничто нельзя продемонстрировать ничего, ни бога, ни мира...

Теано: Прошу вас, Филолай, покончите с этим ужас­ным ничто!

Филолай: Или же бытие, отрадное, необходимое, за­душевнейшее бытие им кажется ужасным. Они говорят, что чистая необходимость в качестве последней опоры всех вещей представляет собой бездну для разума. Даже вечность Галлера оставляет далеко не такое головокру­жительное впечатление, как необходимое бытие бога. Невозможно вынести мысли, что какое-то существо, даже если мы считаем его высшим из всех возможных существ, говорит, как бы обращаясь само к себе: «Я существую из вечности в вечность; кроме меня не существует ничего, что не обусловлено моей волей; но откуда же появилось Я?» Они говорят, что здесь все рушится под нами, и наибольшее, как и наименьшее, совершенство, лишив­шись опоры, исчезает перед спекулятивным разумом, ко­торому ничего не стоит совершенно беспрепятственно устранить как одно, так и другое.

Теано: Спасите меня, Теофрон, от пустых представ­лений, вызываемых Филолаем! Я женщина, и не хочу, услышав ваш последний разговор, представлять себе ни вечность Галлера, ни мудрейшую необходимость, ни выс­шее существо, которое как спекулятивный мыслитель самодовольно говорит с самим собой и глупо спрашивает, откуда оно появилось. Я не знаю также, предполагают ли у философов подобные иллюзии наличие или отсутствие ясных понятий и является ли в самом деле триумфом разума способность произвольно и беспрепятственно устранять как наибольшее, так и наименьшее совершен­ство. Но я знаю, что, на мой взгляд, не может быть бо­лее высокого и более блаженного бытия, чем то, благода­ря которому все существует, наслаждается и живет. Ничего не приходится ему нести на себе с усилием, если бытие каждой вещи покоится на внутренней необходи­мости, на обусловливающей самое себя высшей мудрости и добре; все несет само себя, подобно тому как шар покоится на своем центре тяжести, ибо все бытие укоре-

56

Нено в своем собственном Вечном бытии, в своей силе, добре и мудрости. Вы, Теофрон, предостерегали нас, правда, от уподоблений; но разве, противопоставляя дей­ствительность фантому, вы не можете представить себе, что корень несет дерево? Он не был бы корнем, если бы ему не нужно было нести на себе прекрасное творение ствола с его ветвями, цветами и плодами и если бы он не делал этого с радостью. Так и вечный корень неизмери­мого древа жизни, зеленеющего и обнимающего все ми­роздание своими бесчисленными переплетенными ветвя­ми. Он — неиссякаемый источник бытия, величайшего дара, который мог исходить лишь от него.

Теофрон: И с этим даром, друзья мои, какой залог вечного продолжения нашей жизни мы получили! Бытие есть неделимое понятие, сущность. Оно настолько же не может быть превращено в ничто, насколько оно не явля­ется ничем. Это невозможно в той же мере, в какой не­возможно уничтожение самого себя высшим бытием, божеством. Мы не имеем при этом в виду явления или сложные соединения в том, что мы называем простран­ством и временем. Все, что появляется, должно исчез­нуть; каждое творение времени несет в себе зерно рас­пада, действие которого сказывается в том, что в этой своей форме оно не длится вечно. Соединившееся распа­дется, ибо именно это соединение и распад называется мировым порядком и представляет собой непрерывно продолжающуюся жизнь мирового духа. Не предаваясь игре воображения, мы не говорим и о бессмертии челове­ческой души. Мы говорим о простом понятии, действи­тельности, бытии, к которому причастно наряду с выс­шим существом и низшее. Ничто не может исчезнуть, ничто не может быть уничтожено, ибо иначе должен был бы уничтожить самого себя бог. И поскольку все, что может быть и что существует, находится в бесконеч­ном бытии, каким беспредельным становится мир! Бес­предельным в пространстве и времени и постоянным в себе самом. Бог придал сущность основе его блаженства, которое наряду с ним вкушают ή малый, и великий и которое, пользуясь вашим, Теано, сравнением, черпает подобно ветвям жизненные соки из его корня. Мне ка­жется, Филолай, мы наметили, таким образом, первый естественный закон святой необходимости.

57 .

Филолай: С оговорками, Касающимися поставленных мной вопросов:

I. Высшее бытие дало своим творениям высшее — действительность, бытие.

Теофрон: Но друзья мои, как ни просто понятие бы­тия, по своему состоянию одно бытие сильно отличается от другого. Чем, по-вашему, Филолай, отличаются раз­личные ступени бытия?

Филолай: Не чем иным, как силами. В самом боге мы не находили более высокого понятия, раскрывающего действительность, нежели мощь; все его силы сводились к одному. Высшая мощь не могла быть не чем иным, как высшей мудростью и добром, вечно живым, вечно действующим.

Теофрон: Высшее или скорее все (ибо бог не является высшим на шкале себе подобных), как оно могло от­крыться в действии иначе, чем во всем? Он сам это все всего. В нем ничто не могло дремать, то, что выражал он, было им самим, неделимым, мудростью, добром, всемогу­ществом. Божий мир, следовательно, лучший; не потому, что он выбрал его из худших, а потому, что без него не было бы ни хорошего, ни дурного, и в соответствии с внутренней необходимостью своего бытия он не мог про­извести ничего плохого. Итак, есть все, что могло быть; все силы — выражение его силы, всеведения, всеблагос-ти, всеобъемлющей красоты. Он творит в мельчайшем и в величайшем, в любом -пункте пространства и времени, т. е. в любой действительности Вселенной. Ибо простран­ство и время это лишь фантомы нашего воображения, масштабы ограниченного рассудка, который должен сде­лать для себя познаваемыми вещи в их последовательно­сти и рядоположности; для бога нет ни пространства, ни времени, но лишь все в вечной взаимосвязи. Он пре­жде всего существует, и все существует в нем, мир есть выражение, изображение действительности его вечно жи­вых и деятельных сил.

Теано: На сколь же высокой ступени стоим, следова­тельно, мы, человеческие существа, в которых при всей нашей ничтожности все же обитает с внутренней уве­ренностью живое выражение трех высших божественных и мировых сил — мощи, разума и добра! Мы не можем помыслить никаких более высоких качеств, ибо то, что мы видим божественного во всех творениях природы,

58

сводится именно к ним; каждое из них объясняет другое, а высшая совокупность и источник их представляются нам как божество. Значит, в нас обитает существенный закон бога, хотя наши возможности упорядочения в со­гласии с чистыми идеями истины и добра, как это делает всемогущий в соответствии со своей совершеннейшей при­родой, и весьма ограниченны. Он тем самым сообщил нам от себя нечто существенное и сделал нас образом своего совершенства, причем в природе божественной силы ле­жит не слепое, ограниченное и злобное действие, но ра­зумное и проникнутое не исключающим никого добром. Любое удаляющее нас от этого правила произвольное, неразумное и недоброе употребление наших сил удаляет нас от самих себя, смущает нас и ослабляет.

Теофрон: Мне кажется, Филолай, мы можем теперь выдвинуть второе положение божественной необходимо­сти:

II. Божество, в котором есть лишь одна существен­ная сила, называемая нами мощью, мудростью и добром, не могло создать ничего такого, что не было бы живым отпечатком его силы, мудрости и добра, столь же неот­делимо образующих сущность каждого появляющегося в мире бытия.

Филолай: Я хотел бы, чтобы вы для Теано и для меня указали на примеры этого положения. Степени совер­шенства в мире так бесчисленно многообразны, что низ­шие из них кажутся нам несовершенством.

Теофрон: Но могло ли быть иначе, Филолай? Если все возможное существует и должно существовать в со­ответствии с принципом бесконечной божественной силы, то среди этого всего должно быть как высшее совершен­ство, так и низшее. Но мудрейшее добро связывает все, и ни в чем нет никакого ничто, т. е. ничего существенно злого. Простите, Теано, что я вновь должен назвать эту ужасную бессмыслицу, хотя это бессмыслица, снимающая самое себя. Вы знаете, Филолай, какие великие качества Лейбниц приписывал своим простым субстанциям: они являются зеркалом мироздания и наделены силой вообра­жения, дающей им возможность каждой со своей точки зрения изображать и описывать Вселенную. Бесконечный видит в мельчайшем все и т. п. Эту возвышенную идею мы можем лишь приблизительно уяснить себе при помо­щи чисто числовых взаимоотношений; она необходима,

59

если только представлять себе мир как во всех своих частях взаимосвязанное действие высшего совершенства. Но некоторыми она была неправильно понята, и в осо­бенности недостойно толковались простые бесконечно малые зеркала мироздания. Отказываясь от этого образа, мы говорим: «Каждая сила по своей сущности является выражением высшей мощи, мудрости и добра, как они могут раскрываться в этом месте Вселенной, т. е. в связи со всеми остальными силами». Чтобы осознать это, мы отмечаем, как действует в мире каждая из этих сил. Не правда ли, Филолай, она действует органически?

Филолай: Мне неизвестна сила, которая выказывала бы себя без тел, т. е. без органов; но я столь же мало знаю и о том, как эти силы и эти органы нашли друг Друга.

Теофрон: Конечно, благодаря их взаиморасположен­ной природе, Филолай; во взаимосвязанном царстве со­вершеннейшей мощи и мудрости не могло быть иначе. Что в самом деле мы называем телами и органами? В че­ловеческом теле, например, нет ничего, что не было бы оживлено; от кончиков волос до кончиков ногтей все про­никнуто питающей и поддерживающей силой, и как толь­ко она покидает малейший орган, он отмирает и отде­ляется от живущего тела. Выйдя из области человеческих жизненных сил, он попадает в область других сил при­роды; из ее пределов он не выходит никогда. Выпавший волос или ноготь вступают теперь в другой регион миро­вых взаимоотношений, и здесь вновь они будут действо­вать или страдать не иначе как в соответствии со своим те­перешним естественным положением. Вглядитесь в чудо, о котором нам рассказывает физиология человеческого или животного тела, и вы увидите не что иное, как царство жизненных сил, каждая из которых на своем месте спо­собствует взаимодействию, форме и существованию цело­го при помощи действий, вытекающих из ее природы и из природы существа, к которому она принадлежит. Так сформировалось и так сохраняет себя тело, так оно еже­дневно разлагается и так оно в конце концов разлагается совсем. Таким образом, то, что мы называем материей, само в большей или меньшей степени оживлено; это цар­ство действующих сил, образующих целое не только как явление, доступное нашим чувствам, но и в соответствии со своей природой и взаимоотношениями друг с другом.

60

Одна сила управляет — иначе не было бы никакого едино­го, никакого целого; многие силы на различнейших ступе­нях служат. Но у всех этих различий, каждое из которых определено самым точным образом, есть нечто общее в их взаимодействии; иначе они не могли бы создать нечто единое, нечто целое. Поскольку же в царстве совершен­нейшей мощи и мудрости все мудрейшим образом взаимо­связано и части могут взаимодействовать, помогать и спо­собствовать формированию целого не иначе как в соответ­ствии с необходимыми законами вещей, то мы везде в природе видим бесчисленные организации, каждая из ко­торых не только в своем роде мудра, добра ff прекрасна, но и совершенна. Иначе говоря, она является отпечатком са­мой мудрости, добра и красоты и показывает, как они могут проявить себя в данной связи. Ни в одном ли­стке дерева, ни в одной песчинке, ни в одной клеточке на­шего организма — нигде в мире, следовательно, не господ­ствует произвол. Все определено, установлено и упорядо­чено силами, действующими в каждом пункте творения в соответствии с совершеннейшей мудростью и добром. Просмотрите, мой друг, историю уродств; создается впе­чатление, что здесь нарушен порядок законов данной органической природы; но на самом деле порядок законов всеобщей природы не мог быть нарушен и каждая сила действовала в соответствии со своей природой даже в том случае, когда другая ей мешала, ибо даже эта помеха не могла привести ни к чему иному, как к тому, что нару­шенная органическая сила пыталась себя компенсировать другим путем. В отношении этих компенсаций в системе нарушенных сил был сделан ряд наблюдений, о которых мы можем поговорить в другой раз. Во всяком случае даже и в кажущемся хаосе господствует постоянная при­рода в соответствии с неизменными правилами дейст­вующих в каждой силе необходимости, добра и мудрости. Филолай: С радостью вижу я, Теофрон, как темное по­нятие материи проясняется и упорядочивается передо мной; ибо хотя я охотно примкнул к системе Лейбница, в согласии с которой она является не чем иным, как до­ступным нашим чувствам явлением, агрегатом субстан­циальных единиц, но для меня в этой системе оставалась загадкой так называемая «идеальная связь этих субстан­ций в такое и никакое иное явление целого». Лейбниц сравнивал материю с тучей, состоящей из дождевых ка-

61

пель и кажущейся нам тучей, с садом, полным деревьев и растений, с озером, полным рыб, и т. п.; но это не помо­гало мне уяснить постоянство этих явлений и взаимосвязь этих сил. Дождевые капли в туче, растения в саду и ры­бы в воде чем-то связаны между собой; чем же может быть эта связь у сил, составляющих материю, как не си­лами самих так называемых субстанций, силами, при помощи которых они действуют друг на друга? Так, следовательно, создаются органы, ибо и орган есть система сил, служащих господствующей силе в тесном взаимодействии друг с другом. Теперь материя станет для меня не просто явлением в моем идейном мире; внутрен­няя связь в том целом, которое она собой представляет, будет осуществляться не одними идеями, но действующи­ми силами, присущими ей в согласии с ее природой и с истиной. Ничто в природе не одиноко, ничто не лишено причин и ничто не остается без последствий; и поскольку все, что возможно, существует и связано друг с другом, в природе нет ничего неорганизованного, каждая сила на­ходится в связи с остальными, служащими ей или над ней господствующими. Следовательно, если моя душа, явля­ющаяся субстанциональной силой, утратит свою нынеш­нюю сферу действия, то не может быть, чтобы во Вселен­ной, где нет скачков, пробелов и островов, ей не был пре­доставлен новый орган. Новые силы, придя ей на помощь, создадут для нее новую сферу действия в новой связи с миром, в котором все взаимосвязано.

Теофрон: Тем более наш долг, Филолай, добиться того, чтобы душа, перед тем как уйти отсюда, привела в поря­док свой внутренний мир, систему своих сил; ибо она мо­жет действовать лишь такой, какая она есть, и внешняя форма ее определяется лишь ее внутренними силами. На­ше тело это не только орудие, но и зеркало души, и каж­дая организация является внешним отпечатком внутрен­них стремлений, придающих ей содержание.

Филолай: Мне вспоминаются в этой связи прекрасные замечания Спинозы Относительно связи души и тела. Хотя он должен был рассматривать их, следуя картезиан­ской системе, независимо друг от друга, как мысль и про­тяженность, все же — и это не могло быть иначе — его глубокий ум и здесь вырвался за пределы этой системы. Сделав понятие тела существенной формой человеческой

62

души, он приходит исходя из этого к выводам, касающим­ся структуры этого понятия, его изменений, его совершен­ства и несовершенства. Опираясь на свои основные положения, он набрасывает физиономику, приводящую в порядок и сводящую к определенной истине тот хаос, в ко­тором обычно находятся наши физиономические грезы. В особенности было мне приятно то, что он придает такое значение образу жизни, т. е. изменениям в строении тела, и рассматривает образ мыслей, т. е. форму понятий души, как нечто с ним совершенно гомогенное. Он, правда, не пытается вывести из очертаний ноги или кости тончай­шие движущие силы души, ее способности и ее харак­тер, хотя никто не станет отрицать, что каждое, пусть даже малейшее, очертание тела может быть аналогией це­лого. Вы молчите, Теано?

Теано: Я с удовольствием слушаю ваш разговор, друзья мои; но раз уж вы просили меня возвращать вас на до­рогу, когда вы начинаете блуждать, то мне хотелось бы, чтобы вы, оставив в стороне физиономику, вернулись к важным общим размышлениям. Я всегда удовлетворялась малым, и мне довольно того, что каждая организация представляет собой проявление системы внутренних жиз­ненных сил, образующих по законам мудрости и добра своего рода маленький мир, отдельное целое. Я хотела бы колдовством заставить дух розы рассказать мне, как^: он создал ее прекрасный образ, или, поскольку она — дочь ро­зового куста, чтобы дриада этого куста разъяснила мне, как она оживляет деревцо от корня до мельчайших вето­чек. Ребенком я часто, стоя перед деревом или перед цветком, наблюдала удивительную гармонию, проявля­ющуюся в каждом живом существе. Долгие часы досуга проводила я за сравнением листьев, веток, цветов и ство­лов деревьев. Желание живо воспроизвести прекрасные и своеобразные формы заостряло мое внимание, и часто я вступала в такой интимный разговор с цветком, с дере­вом или с растением, что мне казалось, что сущность, схваченная мною, должна перекочевать в мое творение. Увы, оно оставалось мертвой копией, а прекрасное и пре­ходящее создание по-прежнему оставалось, полное удов­летворения самим собой, со своим как бы в самом себе завершенном существованием. Говорите же об этой мате­рии еще, помогите моему запинающемуся языку! (стр. 10—

•ь\)) . .

63

ГЁТЕ

Все творчество Иоганна Вольфганга Гёте' (Goethe, 1749—1832), великого поэта и мыслителя, было проникнуто философскими иска­ ниями и размышлениями, которые привели его к глубокому и ори­гинальному мировоззрению, ставшему кульминацией в духовном развитии немецкого Просвещения. Вместе с Гердером он был вдохновителем движения «Бури и натиска».

Философская эволюция Гёте была сложной и противоречивой. В нем сочетались трезвый и пытливый ум ученого-натуралиста,

многосторонность, способность к глубочайшему и вдохновен­ному прозрению и филистер­ская осторожность веймар­ского тайного советника, а одно время и министра, иду­щего на компромисс с господ­ ствующей идеологией, как только резкая критика идеа­ лизма и христианства стано­ вилась опасной. Гёте некото­ рое время считал себя еди­ номышленником кантианца Шиллера, но ни одна из су­ществовавших в это время в Германии, идеалистических, порой откровенно мистиче­ских, школ не вовлекла все же его в число своих последо­вателей. Основная линия его мыслей направлялась к мате­риалистическому пантеизму, враждебному механицизму и близкому к гилозоистическим решениям. С 1773 г. он прояв­ляет живейший интерес к Спинозе. Участие Гёте в спо­ре о пантеизме еще более

отдалило его от мистики Якоби и Лафатера. Он поет гимн неис­черпаемой, активной и органически развивающейся природе и ее высшему порождению — человеку, способному проникнуть в ее тайны. Таким образом, как и Гердер, Гёте стремится соединить учение о субстанции с идеей развития.

В творчестве Гёте, и в особенности в его «Фаусте», склады­валась стихийная диалектика «повышения и полярности» бытия, познания и искусства. Мир един и многообразен (мотив, повлияв­ший и на Л. Фейербаха), познание «целого» и общего возможно только через особенное и отдельное, «прафеномены», через схва­тывание диалектики явления и сущности, практики и теории, ана­лиза и синтеза (мысли, созвучные философии Гегеля, с которым Гёте разделяла, однако, противоположность их взглядов на при­роду и религию). Гёте стремился освободить искусство от рели­гиозных оков и в своих эстетических исследованиях глубоко про­ник в природу художественного обобщения.

Афористический фрагмент «Природа» вместе с более поздними пояснениями к этой статье в переводе с немецкого И. И. Панаева вяяты из -кн.: И. В. Гёте. Избранные сочинения по естествозна­нию. М., 1957.

ПРИРОДА

Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непроше­ная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пля­ски и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем

из рук ее.

Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, а все только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоян­но действуем на нее, но нет у нас над ней никакой власти. Кажется, все основывает она на личности, но ей дела нет до лиц. Она вечно творит и вечно разрушает, но ма­стерская ее недоступна. Она вся в своих чадах, а сама мать, где же она? — Она единственный художник: из про­стейшего вещества творит она противоположнейшие про­изведения, без малейшего усилия, с величайшим совер­шенством и на все кладет какое-то нежное покрывало. У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а' все едино.

Она дает, дивное зрелище; видит ли она его сама, не зна-ем, но она дает для нас, а мы, незамеченные, смотрим из-за угла. В ней все живет, совершается, движется, но вперед она не идет. Она вечно меняется, и нет ей ни на мгновение покоя. Что такое остановка — она не ведает, она положила проклятие на всякий покой. Она тверда, шаги ее измерены, уклонения редки, законы непреложны. Она беспрерывно думала и мыслит постоянно, но не как человек, а как природа. У нее свой собственный всеобъем­лющий смысл, но никто его не подметит.

Все люди в ней, и она'во всех. Со всеми дружески ве­дет она игру, и, чем больше у нее выигрывают, тем боль­ше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра.

Даже в неестественном есть природа, на самом гру­бом филистерстве лежит печать· ее гения. Кто не видит ее повсюду, тот нигде не видит ее лицом к лицу. Она любит себя бесчисленными сердцами и бесчис-

ленными очами глядит на себя. Она расчленилась для того, чтобы наслаждаться собой. Ненасытимо стремясь пе­редаться, осуществиться, она производит все новые и новые существа, способные к наслаждению.

Она радуется мечтам. Кто разбивает их в себе или в других, того наказывает она, как страшного злодея. Кто ей доверчиво следует, того она прижимает, как любимое дитя, к сердцу.

Нет числа ее детям. Ко всем она равно щедра, но у нее есть любимцы, которым много она расточает, много при­носит в жертву. Великое она принимает под свой по­кров.

Из ничтожества выплескивает она свои создания и не говорит им, откуда они пришли и куда идут. Они должны идти: дорогу знает она.

У нее мало стремлений, но они вечно деятельны, вечно разнообразны.

Зрелище ее вечно ново, ибо она непрестанно творит новых созерцателей. Жизнь — ее лучшее изобретение; смерть для нее средство для большей жизни.

Она окружает человека мраком и гонит его вечно к свету. Она приковывает его к земле и отрывает его снова.

Она дает потребности, ибо любит движение, и с непо­нятной легкостью возбуждает его. Каждая потребность есть благодеяние, быстро удовлетворяется и быстро опять возникает. Много новых источников наслаждения в лиш­них потребностях, которые дает она, но все опять прихо­дит в равновесие. Каждое мгновение она употребляет на достижение далекой цели, и каждую минуту она у цели. Она — само тщеславие, но не для нас — для нас она свя­тыня.

Она позволяет всякому ребенку мудрить над собой; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят ми­мо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже и тогда, когда им противоречат; даже и тогда действуют согласно с ней, когда хотят действовать против нее. Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились.

У нее нет речей и· языка, но она создает тысячи язы^ ков и сердец, которыми она говорит и чувствует.

Венец ее — любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все со-

66

здания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий.

Она все. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает, немощна и всемогуща. Все в ней непрестанно. Она не ве­дает прошедшего и будущего; настоящее ее — вечность. Она добра. Я славословлю ее со всеми ее делами. Она пре­мудра и тиха. Не вырвешь у нее признания в любви, не выманишь у нее подарка, разве добровольно подарит она. Она хитра, но только для доброй цели, и всего лучше не замечать ее хитрости. Она целостна и вечно недокончена. Как она творит, так можно творить вечно.

Каждому является она в особенном виде. Она скры­вается под тысячью имен и названий, и все одна и та же.

Она ввела меня в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит своего творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже ска­зала, что истинно и что ложно. Все ее вина и ее заслуга.

ПОЯСНЕНИЯ К АФОРИСТИЧЕСКОЙ СТАТЬЕ «ПРИРОДА»

Недавно эта статья была передана мне из письменного наследия вечно чтимой герцогини Анны Амалии; она на­писана хорошо знакомым мне почерком, который Мне обыч­но был свойствен, когда я работал в восьмидесятые годы.

Фактически я, правда, не могу вспомнить, чтобы я со-.чинил эти размышления, однако они вполне согласуются с теми представлениями, которых достиг в своем развитии мой дух в то время. Я хочу назвать уровень моих тогдаш­них воззрений сравнительной степенью, стремящейся про­явиться в еще не достигнутой превосходной степени. Вид­на склонность к своего рода пантеизму, причем в основе мировых явлений предполагается непостижимое, безу­словное, юмористическое, себе противоречащее существо, и все может сойти за игру сугубо серьезную.

Однако завершение, ему недостающее, это созерцание Двух маховых колес всей природы: понятие о полярно­сти и повышении; первое принадлежит материи, поскольку мы мыслим ее материальной, второе, напротив, ей же, поскольку мы мыслим ее духовной; первое состоит в непрестанном притяжении и отталкивании, второе — в вечно стремящемся подъеме. Но так как материя без духа,

3* 67

а дух без материи никогда не существует и не может дей-ствовать, то и материя способна возвышаться, так же как дух не в состоянии обойтись без притяжения и отталки­вания; подобно тому как и думать может только тот, кто достаточно разъединял, чтобы соединять, достаточно со­единял, чтобы иметь возможность снова разъединять.

В те годы, на которые приходится упомянутая статья, я был занят главным образом сравнительной анатомией и в 1786 г. прилагал невероятные усилия к тому, чтобы.вы­звать сочувствие других к моему убеждению, что у чело­века нельзя отрицать межчелюстную кость. Важность этого утверждения не желали усмотреть даже очень хо­рошие головы, правильность отрицали даже лучшие наблюдатели, и я должен был, как и во многих других случаях,, в тиши продолжать одиноко свой путь.

Изменчивость природы в растительном царстве я на­блюдал непрерывно, и мне посчастливилось в 1788 г. в Сицилии постигнуть метаморфоз растений как в созер­цании, так и в понятии. Отсюда было недалеко до мета­морфоза животного царства, и в 1790 г. в Венеции мне открылось происхождение черепа из позвонков; я теперь усерднее исследовал конструкцию типа, продиктовал в 1795 г. схему Максу Якоби в Иене и вскоре, к моей ра­дости, увидел себя смененным в этой области немецкими натуралистами.

Если представить себе современную высокую ступень развития науки, благодаря которой все природные явле­ния мало-помалу оказались сцепленными перед умствен­ным взором человека, и затем внимательно снова про­честь упомянутую статью, из которой мы исходили, то не без улыбки можно сопоставить ту сравнительную степень, как я ее назвал, с превосходной, которой мы здесь за­канчиваем, и порадоваться пятидесятилетнему прогрессу (стр. 361-365).

ФОРСТЕР

Георга Форстера (Forster, 1754—1794) отличали способности пытливого ученого-натуралиста, блестящего литератора и тео­ ретика искусства, смело мыслящего философа и страстного поли­тического борца. Еще мальчиком он сопровождал отца в его по­ездке в Россию, а позднее преподавал естественные науки в одном из английских колледжей. Затем события сменяли друг друга, словно в калейдоскопе. Форстер принимал участие в кругосвет­ном плавании Кука, издавал принесшую ему славу книгу об этом

68

путешествии, приглашался на профессорские кафедры в универ­ситетах Касселя и Вильнюса. Затем новая поездка в Англию, а на обратном пути посещение Франции. Когда осенью 1792 г. французская армия вступила в Майнц, молодой директор универ­ситетской библиотеки горячо приветствовал революционные знамена. Широко известный своими революционно-демо­кратическими взглядами, он был избран вице-президентом Рейнско-немецкого нацио­нального конвента и провоз­гласил присоединение моло­дой Майнцской республики к французскому государству. Форстер привез известие об этом в Париж, где с трибуны Конвента как депутат M айнца выступает в поддержку кон­ ституции 1793 г. и отдает себя на службу якобинскому пра­ вительству.

Философское развитие Форстера шло от идеалисти­ ческого пантеизма к материа­лизму, и уже в одной из своих ранних работ «Взгляд на природу как целое» он вы­сказал стихийно-диалектиче­ские идеи, подчеркивая мо­менты взаимосвязанности, ис­торизма и динамизма. Значи­тельную роль на пути Форстера к самостоятельному мировоззре­нию сыграло знакомство его с сочинениями Гердера, на стороне которого он выступил в полемике с Кантом. В работе «Еще раз о человеческих расах» Форстер подверг критике взгляды Канта на происхождение современных людей. Он не принял ни Кантова агностицизма, ни теизма Якоби, ни противоречивой философской концепции Гердера и к концу 80-х годов полностью перешел на атеистические и материалистические позиции, что нашло выра­жение в его работах «О лакомстве» (1788 г.) и «Руководящая нить будущей истории человечества» (1789 г.), а также в переписке.

Ниже публикуется последняя из названных работ Форстера, переведенная В. А. Рубиным по изданию: G. F о т s t e r. Philoso­phische Schriften. Berlin, 1958.

РУКОВОДЯЩАЯ НИТЬ БУДУЩЕЙ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Недавно мне снова попала в руки «Альма» Прайора '. В шу­точном стихотворении, высмеивающем мечты философов о место­положении души, Приор высказывает забавную догадку, что душа попадает в тело только что родившегося младенца через кончики пальцев на догах и в последующие жизненные возрасты подни-

69

мается через ноги и бедра к пояснице, затем к сердцу и, наконец, достигает головы.

Вместо доказательства он указывает на явления, характерные для каждого возраста. Душа младенца, например, может нахо­диться, только в ногах, ибо задолго до того, как он научается пол­зать или двигать другими частями тела, он уже двигает и дергает ногами. В этих конечностях она остается у мальчиков. Разве их прыжки, скакание на палочке, их неугомонность, не дающая им ни минуты просидеть спокойно, не указывают на то, что их воля определяется ногами? Но вот приходит время, когда душа под­нимается выше^ другие органы становятся тем троном, с которого она господствует над телом, все действия которого подчиняются их приказам и их силе. Детские игры и беготня уже больше не забавляют цветущего юношу; новое желание заполняет все его существо, направляет в одну точку все движения его духа и при­ковывает его к поясу любви. И так характеризуется дальше воз­мужание и последующие возрасты.

Эта фантазия, выполненная, правда, в несколько небрежной и грубоватой, свойственной Прайору манере, раскрывала и шутливо бичевала смешные стороны ныне забытого ученого диспута. Те­перь начинают забывать и стихотворение, ибо у новой философии есть более важные дела, чем определение местоположения души. Она стоит на краю той критической бездны, через которую когда-то шел Сатана Мильтона². Говорят, субстанции бегут от нее тем быстрее, чем усерднее она старается их уловить; она не только уже не видит души, но недавно потеряла из виду и тело. Если так пойдет дальше и если все вокруг нее исчезнет, ей в самом деле будет угрожать опасность, что она утратит себя самое в ве­ликом' идеалистическом ничто, если только древний хаос не при­мет ее так же дружественно, как князя ада, и не научит ее ори­ ентироваться в этой «беспредельности без границ, протяженности и предметов, где невозможны ни время, ни пространство»³. Но вернемся назад от этой бездонной ночи раздора и смятения, куда, может быть, ни один из моих читателей не захотел бы следовать ни за падшим ангелом, ни за экзальтированным мысли­телем.

Стойло мне вновь прочитать это стихотворение, как в моей голове возникла целая система так называемой истории челове­чества. Связующим звеном было известное сравнение возрастов отдельного человека со ступенями культуры целых народов, срав­нение, которым так часто злоупотребляли. Я знаю, на что иду, когда вновь выискиваю подобие общего с особенным. Разве трудно найти подобие во всем? Мудрость старой тетушки открывает в чертах лица каждой молодой супружеской пары сходство, при­тягательная сила которого и послужила, согласно ее физике, пер­вопричиной взаимной склонности. Видя все увеличивающееся сходство и в чертах лица каждой стареющей супружеской пары, она удивляется, что, несмотря на это, притягательная сила с каж­дым годом заметно уменьшается. Если, несмотря на все меры предосторожности, результаты моих наблюдений будут напоми­нать физиогномику этой почтенной матроны, мне придется вспом­нить для утешения о неизбежной судьбе всех моих предшествен­ников, с философской точки зрения изучавших события В гума­нитарной области.

70

Не пользуясь Поэтическим аппаратом Прайора и не спори ни с кем о том, что представляет собой и как называется действую­щий принцип в человеке, я придерживаюсь в первую очередь опыта и наблюдаю явления или действия, которые ежедневно раскрываются перед нашими глазами и о которых ежедневно можно сообщить.

Первые организующие силы независимо от того, назовем ли мы их, как древние авторы, пластическими, как Шталь⁴ — душой, как Вольф⁵ — существенной силой, как Блюменбах ⁶ — стремле­нием к формированию и т. д., проявляют себя в человеке в том, что он может утвердить себя самого и свое индивидуальное су­ществование вопреки всем воздействиям извне. Важным условием для достижения этой цели является рост тела, крепость и сила членов, прежде всего необходимых для движения костей и муску­лов. Наряду с этим с зачатия и до момента естественного распада наблюдается постепенный переход от жидкого состояния вначале к затвердению большей части органов и к сгущению соков. Эла­стичность органических тканей увеличивается до тех пор, пока продолжается рост, а может быть, и несколько дольше, причем совершенство всех частей тела состоит в том, что они занимают среднее положение между твердым и жидким состоянием. Итак, сначала круг действия сил, оживляющих человека, ограничивается их собственной материей и ее развитием. С уплотнением всего организма сфера его действия расширяется и при помощи про­извольного движения выходит за пределы его телесных границ; но, если не говорить о самосохранении и связанном с ним уничто­жении чуждых организмов, у него еще нет никакой определенной цели. Движение — это наслаждение детского возраста; в основе его чувство силы, и оно является следствием проистекающего от­сюда внутреннего возбуждения. Оно в свою очередь способствует • росту, пропорциональному развитию и укреплению тела.

Но следствием общего роста является образование органа и выделение ткани, необходимой для порождения этой же формы жизни в других индивидуумах. Способность к размножению появ­ляется в человеке еще" до того, как он полностью сформируется, достигнет определенного роста и силы, и еще до того, как у него затвердеют все хрящи. С образованием этого органа и с выделе­нием этого сока связано сильное возбуждение — признак того, что силы организма приобрели новое направление вовне и что они теперь выполняют задачу не разрушения, но соединения и сооб­щения. Но юность, это счастливое время опьяняющего наслажде­ния, проистекающего от обмена ощущения, взаимной отдачи и преданности друг другу, как и всякое время цветения, представ­ляет собой краткое и быстро преходящее мгновение.

После появления полового влечения тело достигает своего полного развития и высшей зрелости. Сопротивление частей при­ходит в равновесие с силой роста и расширения. Кости, сухожилия и мускулы доходят до наибольшей крепости, упругости и силы. Кровь, продолжающая свое обращение теперь уже не ради увели­чения тела, а ради его завершения, не только появляется в боль­шем количестве, но и делается более пламенной и оживляющей. Уже эта остановка в росте заставляет ожидать важной революции человеке. Поскольку затвердение некоторых частей воздвигает границы перед формирующей силой и не допускает более ника-

71

кого расширения, то кровь вскоре стала бы застаиваться в сосу­дах, если бы не существовало средства перерабатывать ее в той мере, в какой она создается из продуктов питания. Это средство состоит в изнашивании органов, идущем теперь тем скорее, чем упорнее ощущение силы призывает к непрерывному движению, к напряжению и к деятельности вовне. Еще никогда до сих пор тело не выносило больших тяжестей, члены не испытывали мень­шей усталости и мускулы не напрягались так сильно, как теперь, когда мощный поток крови так легко восполняет потери.₍В самом деле, ощущение собственной силы достигает теперь в человеке высшей точки; более, чем когда-либо, он испытывает желание действовать за пределами самого себя, и благодаря этой могучей воле он мнит себя господином мира; благодаря этому страстному стремлению он, не понимая, какая опасность его поджидает, де­лается рабом существующих одновременно с ним вещей. Когда проходит мгновенное опьянение, к нему возвращается чувство свободной самости, свойственное внутренней силе. Но в эту дол­гую эпоху зрелости, ощущающей силу своего действия и в сохра­ нении, наслаждение делается уже не таким острым.

Мозг, самый влажный, мягкий, нежный и способный к восприя­тию орган, орган ощущения, воспоминания и сознания, собирает с детства воздействия внешних предметов при помощи органов чувств и всей нервной системы. Масса его остается мягкой и при­обретает лишь в позднем возрасте известную, хотя и очень незна­чительную, твердость. Не удивительно поэтому, что высшего рас­цвета своей деятельности мозг достигает только тогда, когда останавливается рост организма; реакция мозга на внешние собы­тия способствует ясности сознания. Даже тогда, когда кости делаются ломкими, мускулы утрачивают подвижность, чувства притупляются и нервы становятся менее восприимчивыми, этот удивительный орган продолжает действовать по-прежнему. Тогда человек, лишенный широкого поля деятельности и обладающий лишь самим собой, находит в нежной ткани своего мозга всю Вселенную, уже для него почти не существующую за пре­делами мозга. Может быть, в этом повышенном сознании чело­века, наблюдающего в себе весь мир и таким образом достигаю­щего вершин своего формирования, и состоит величайшее из всех

наслаждений.

Итак, основные цели человека — самосохранение, размноже­ние, деятельность вовне и обратное воздействие на себя самого — зависят от следующих друг за другом изменений различных орга­нов и точно совпадают с периодами роста, возмужания, остановки и затвердения мозга.

Поскольку самосохранение и размножение имеют место как у человека, так и у животных, эти функции невозможно сравни­вать с особыми и исключительными предназначениями человека. Жизнь каждого индивидуума и всего вида подвергалась бы слиш­ком большой опасности, если бы период роста и полового влече­ния не предшествовал наивысшему расцвету мыслительной силы и деятельности вовне. Прежде всего мы должны существовать; лишь при этом условии мы можем каким-то определенным обра­зом выразить себя. Поскольку рост всех органов происходит одно­временно (хотя самый нежный из них как будто развивается раньше всех) и различны лишь моменты пика их деятельности,

72

их зрелости, и поскольку уже в эпоху роста начинается дей­ствие и размышление, то в известном смысле можно утверж­дать, что никогда наша жизнь не сводится к чисто животной жизни.

Что может быть естественнее предположения, что хотя ни одно из предрасположений человека не остается неиспользован­ным, но и ни одно не должно развиваться и совершенствоваться за счет другого? И все же природа никогда не связывает себя этим правилом. Если бы оно всегда оставалось в силе, мы так ни­когда и не узнали бы, до чего может дойти совершенствование каждого отдельного органа и в какой мере в нем может найти выражение жизненная сила, стоит лишь природе сосредоточиться на нем одном и пренебречь остальными. Незначительные анома­лии роста и привходящие внешние обстоятельства приводят к тому, что жизненная сила делает отдельные части тела как бы господствующими, все остальное же соотносится с ними и должно служить лишь к большему многообразию, улучшению и совер­шенствованию их функции. В одном человеке никак не могуг ужиться необузданное ощущение силы, ненасытная похоть, горя­чая страсть и божественное глубокомыслие; одно из этих качеств, достигнув необычного развития, вытесняет остальные и берет У ДРУ^ГИХ органов необходимую энергию. Сластолюбец Сарданапал не мог бы исследовать законы природы подобно мыслителю Ньюто­ну; воздержанный последователь Корнаро⁷ не сумел бы подобно борцу Милону Кротонскому⁸ нести на себе быка и т. д. Равновесие этих качеств является, следовательно, признаком их заурядности и основано на том, что жизненная сила между ними распреде­ляется поровну; разнообразие же зависит от частичной дисгармо­нии' и эксцентричности.

От наших взглядов ускользают причины этих отклонений от единообразного развития. Неудержимо действующие переплетения судеб определяют в момент зарождения меру восприимчивости нового организма в каждой его части. Ничтожное, казалось бы, незначительное обстоятельство, подготовленное длинным рядом предшествующих условий, дает при помощи незаметного толчка всей машине направление, остающееся при ней всю ее жизнь; и такие толчки, следуя друг за другом каждое мгновение, сдвигают круги, которые рисуют себе в мыслях наши философы.

Мне кажется, что эти общеизвестные наблюдения находят себе подтверждение и в больших массах человеческого рода, и целые народы как будто проходят те ступени формирования, ко­торые предначертаны отдельному человеку. Природа сначала, кажется, заботится лишь о сохранении этой массы; затем, когда открываются более богатые источники существования, насту­пает период ее разрастания, что приводит к возникновению вели­ких движений и к жажде власти и наслаждения; наконец, разви­вается рассудок, совершенствуется ощущение и на трон вступает разум.

Танец и борьба — первые навыки дикаря, возвышающегося лишь на ступень над потребностями животного. Свою силу он чувствует в разрушении; в упоении и радости победы он непро­извольно топает по земле ногами; все в нем — необузданный мальчишеский задор и внутреннее стремление, лишенное опреде­ленного направления.

73

Изобилие независимо от того, плод ли оно охоты, скотовод­ства или земледелия, дает приятное спокойствие, и тогда вкуше­ние обильных соков земли приводит к тому, что сильнее разго­рается половое влечение. Мягкий климат, плодородная земля, спокойные соседи и кто знает, какое еще сочетание организации и внешних обстоятельств, — все это ускорило рост как китайцев и индийцев, так и негров, раньше пробуждало у них половое вле­чение, приводило к полигамии и в конечном счете сделало их самыми многочисленными народами на земле. Но истощение — удел того, кто буйно растрачивает свою мужскую силу. Оживляю­щее начало было усыплено в сердце и в мозгу этих народов и лишь иногда конвульсивно вздрагивало. Рожденные для рабства, они нуждались и до сих пор нуждаются в мудрости деспота, кото­рый прививает им мирные искусства и механическую сноровку. Но даже если бич деспотизма находится в милостивой руке, он может гнать человека лишь по пути привычки и подражания; выявить в нем своеобразие и пробудить творческую анергию он не в состоянии. Чего же стоит изумительное, но безвкусное и не способное ни на какое движение в'перед прилежание азиатских народов при их бессердечной и безнравственной религии, устрем­ленной в мрачную мечтательность, при каменной неподвижности их обычаев и нравов, при их уме, детском и неуклюжем?

В то время как здесь спокойное обладание собственностью привело к росту населения, при ином стечении обстоятельств проходило развитие и вызревание зерна великих и возвышенных страстей, заложенного в грубых, дышавших разрушением варва­рах. Банды дерзких грабителей в Греции и Лациуме создали для себя строй, при котором еще задолго до того, как засветил луч научного просвещения, двигателями великих дел стали смелость, патриотизм, свободолюбие, благородство, честолюбие и стремле­ние к власти. Те, кто привык к изнеженности, не обладая полным сил львиным сердцем, не были способны ни на эти высокие чув­ства, ни на героические добродетели.

Лишь народы, удачно сумевшие избежать сладострастия на раннем этапе своего развития и в объятиях свободы достигшие мужественной силы, могут и должны прийти к тем высотам обра­зования, на которых наша энергия находит свое деятельнейшее выражение в тонких орудиях восприятия и рассудка. Мир наслаж­дался зрелищем этих последних ступеней образования лишь трижды, лишь в Европе, и каждый раз в ином обличье. Сначала гордо подняли голову Афины, единственные и недоступные; там чистая любовь к красоте и цветущая фантазия произвели на свет первенцев науки и искусства. Рим не был уже свободен, и то, что его добычей стало полмира, привело к величайшему падению нравов и распущенности уже в тот момент, когда он перенял обломки аттической культуры и сохранил их для своего буду­щего победителя не столько благодаря высокому полету гения, сколько благодаря изобилию и роскоши. Мягкое очарование весны с ее ароматами и цветением было уже позади, и период рим­ского просвещения был подобен жаркому летнему дню, завер­шившемуся к вечеру грозой и бурей. Наконец, нам, потомкам нашедшего удачную форму организации варварского племени, у которого впоследствии вспыхнул таким великолепным пламе­нем романтический огонь рыцарского духа, нам остается осень

74

с ее обильными плодами; мы собираем урожай и наполняем наши амбары, для какой зимы — известно только небу!

Но на сегодня довольно мечтаний об этих четырех ступенях музыкальной, сперматической, героической и чувственной куль­туры. То, что между этими четырьмя основными категориями имеются некоторые промежуточные явления, меня здесь не беспо­коит, — их легко классифицировать. Подробно изложить свою систему я собираюсь в толстой книге, для которой заготовлен уже океан цитат, грозящий затопить все наброски, как ненадежные дамбы. При помощи цитат борются против цитат, а также, как показывает опыт, нередко весьма удачно и против человеческого разума. От большинства старых делений человеческого рода и без того уже давно отказались. Сыновья Ноя, четыре части света, четыре цвета: белый, черный, желтый и медно-красный, — кто еще вспоминает об этих устаревших модах? С метафизическим делением дело обстоит иначе. Смелой попытке вывести все народы земли от одного доброго и одного злого принципа недо­стает одного — доказательства. Итак, моя гипотеза поднимает паруса, и ее автор должен почитать себя счастливым уже тем, что он не прирожденный дьявол (стр. 71—81).

ЭЙНЗИДЕЛЬ

При жизни Августа Эйнзиделя ( Einsiedel , 1754—1837) не было издано ни одного из его произведений, да и едва ли ему и уда­лось бы осуществить их публикацию ввиду их радикального ха­рактера. С чувством глубокого внутреннего протеста против воен­щины он оставил службу в армии, окончил в 1782 г. Фрейберг-скую горную академию и занялся самостоятельным изучением наук, литературы и философии. Большой интерес представляет его переписка с И. Г. Гердером, с которым у него установились тесные дружеские отношения.

Долго Эйнзиделъ не мог найти применения своим знаниям и способностям. Глубоко разочаровала его и поездка в Париж в 1800 г.: во Франции консульства Бонапарта от былого револю­ционного энтузиазма не осталось и следа и установился культ чистогана. В последующие годы Эйнзидель все более замыкается в себе и отходит от общественных связей, предпочитая жизнь мечтателя-одиночки.

До нас дошли выписки из его сочинений, сделанные его дру­гом Гердером. Со страниц этих выписок перед нами предстает последовательный материалист и атеист, противник кантовского агностицизма и ханжеской религиозно-церковной морали. Эйнзи­делъ стремился развить исторический взгляд на историю челове­ческого общества и мечтал о том, чтобы через науку и постепен­ные реформы оно пришло в будущем к счастливому состоянию, не­возможному, пока господствует крупная частная собственность. Утопический социализм Эйнаиделя носит не вполне отчетливый и компромиссный характер, что позволило ему в равной мере сочув­ствовать программам и эбертистов, и их врагов якобинцев.

Извлечения из «Афоризмов» Эйнзиделя даны ниже впервые на русском языке в переводе В. А. Рубина по изданию: A . Ein ­ siedel . Ideen. Berlin, 1947.

75

АФОРИЗМЫ

Наделена ли природа разумом? Правильный ответ в споре между Асклепиадом' и сторонниками Гиппократа состоит как будто в том, что, хотя природа является источником разума и разум из нее исходит, сама она разума лишена; ибо разум яв­ляется отпечатком происходящих в мире явлений на мозговрй ткани, под природой же понимают силы, вызывающие эти явле­ния (аф. 128, стр. 115).

Для того чтобы мораль стала понятна, ее следует подвергнуть такой же реформе, как наши политические учреждения. Пока люди остаются столь разнообразными существами, не может быть общей морали; если же она представляет собой отпечаток об­стоятельств или отношений на нашей мозговой ткани и нервах, то она должна быть распространена и на животных. При этом на исследование никак не должен влиять страх, что если отпадет большая часть морали, то не сумеет удержаться и общество; ибо наши пожелания не имеют отношения к истине (аф. 154, стр. 128). Хотя о морали писали столетиями, выясняется, что никто полностью в соответствии с ней не действует; следовательно, она уклоняется от истины. Это большой недостаток, ибо именно из-за этой недостижимости люди почти целиком забрасывают мораль­ную культуру. Причина того, почему мораль всех теорий так да­леко отходит от поведения человека, заключается в том, что в мо­рали все люди рассматриваются как равные, в то время как на практике это не так. То, что мораль покоится на воле бога, кото­рого мы не знаем, полнейшая нелепость. .Мораль должна быть человеческой, ибо она относится к поведению человека по отно­шению к человеку; она должна примеряться к человеку и раз­виваться вместе с периодами его культуры; иначе наносится оскорбление культурному человеку, выполняющему долг, за что ему не воздается. Установленное отношение равных обязанно­стей — неистинное отношение, а каждое отклонение от истины в науке является признаком заблуждения. Полезным трудом было бы создание человеческой морали, в котором отсутствовало бы обычное положение о будущем воздаянии по божьей воле, пред­назначенное для того, чтобы это заблуждение прикрыть (аф. 155, стр. 129).

Нет сомнения в том, что никогда еще не был создан человек совершенной культуры, у которого все фибры идей были бы равно подвижны, возбудимы и способны на всевозможные комби­нации. Нам неизвестно, до чего может дойти совершенство чело­века совершенной культуры и каково то изменение во всем со­стоянии человеческого рода, которое может быть следствием этой совершенной культуры. Мы даже не можем себе представить это изменение; все поэтические описания золотого века должны остаться далеко позади того состояния блаженства, которое будет тогда участью человека. Я не говорю уже о том, что позорные пятна нашей нынешней эпохи — война, несправедливость, навя­зывание собственных мнений и представлений, обман народа — все это исчезнет еще до того, как дойдет до всеобщей культуры; естественные науки достигнут такой ступени совершенства, что искусство не утрачивать здоровья станет всеобщим достоянием. Любое неравенство прекратится, и любая работа будет вестись

76

лишь до тех пор, пока она способствует здоровью и доставляет удовольствие. Чувство справедливости будет таким тонким и пра­вильным, а люди такими беспристрастными, что ни у одного не будет ни малейшей жалобы против другого; недостаток и нищета будут полностью упразднены; разумная беседа и правильное по­нятие о том, что является предметом занятий каждого, распро­странятся и станут ежедневным наслаждением. Человек не будет страдать ни от чего, кроме смерти и несчастных случаев, смерть же станет лишь безболезненным прекращением жизни в ста,-рости, причем ни раскаяние, ни сомнение, ни страх не будут от­равлять последних часов; не будет и глупого желания продол­жить свою жизнь после смерти. Ужас смерти сам собой исчезнет благодаря тому, что с юных лет будет прививаться мысль о конеч­ности нашей жизни и о том, что мы должны уступить место сле­дующим поколениям. Но о том, когда начнется эта счастливая эпоха, нельзя еще сказать ничего; ибо мы находимся еще на слишком низкой ступени культуры, чтобы наши незначительные достижения могли служить вероятным масштабом. Но один век может принести с собой большие перемены, и возможно, что уже родились люди, которые будут жить тогда, когда можно будет определить вероятное начало этой эпохи (аф. 171, стр. 138—139).

Думают, что поскольку у древних народов были архитектура, скульптура, музыка, живопись, схоластическая философия, поэти­ческое искусство, история и т. д., они были культурными, и если эти культуры исчезли, то может исчезнуть и наша культура; но здесь есть большая разница... Настоящая культура представляет собой всеобщую восприимчивость и подвижность духовной орга­низации. Древние жили лишь во мнениях; это чувствуется в ра­ботах представителей всех их наук, за исключением одного Гиппо­крата, обладавшего чистым чувством истины и благодаря этому представлявшего собой явление, чуждое своему столетию, ибо позднейшие врачи путались в схоластических дистинкциях и де­финициях. У древних народов были прекрасные художники, ибо для художества требуется возбудимость лишь некоторых из фиб-ров идей, и, может быть, именно это является доказательством отсутствия культуры; во всяком случае с ростом культуры вкус к искусству как будто уменьшается. Следовательно, искусство представляет собой, по-видимому, переходную ступень в разви­тии культуры, и когда она сильно разовьется, то каждый человек, если только воспитание и условия ему не воспрепятствуют, будет, проходя на протяжении своей жизни все ступени культуры, пере­живать время, когда он будет художником, пока другие впечатле­ния этого состояния не вытеснят. Тогда не будет больше худож­ников, но каждый человек будет переживать ступень художни­чества. О культуре древних более высокого мнения, чем она заслуживает, ибо строят свои заключения исходя из шедевров их искусства и распространяя их на все остальное. Но именно по­тому, что художник и поэт не обязательно должны быть культур­ными людьми, нельзя делать таких выводов. Культура — это вос­приимчивость и тонкое чутье истины как во внешних явлениях, так и во внутренних чувствах.

В Италии^ до конца XV века были несравненно лучшие худож­ники, чем сейчас, но не может быть сомнения в том, что настоя­щей культуры в Италии сейчас больше, чем тогда, когда сожжение

77

йа костре ведьм я еретиков не считалось отвратительным. Нужно отвергнуть возражение, согласно которому, поскольку люди привыкали с молодости к аутодафе, оно их не возмущало и они могли быть культурными; культура и привычные понятия и мнения находятся в противоречии друг с другом. У человека по-настоящему культурного нет мнений; все его идеи являются следствием явлений природы, и его чувства представляют собой отпечатки чистой человеческой природы, а не выученные наизусть афоризмы. Поэтому то, что в Риме считалось вежливостью, а во Франции хорошим тоном, было не культурой чувств, а простой условностью выражений и манер поведения; иначе это оказало бы свое воздействие на мораль, семейную жизнь, государственный строй и все личные отношения. Как может быть культура у на­рода, обладающего патриотизмом, верящего в то, что другие на­роды существуют лишь для того, чтобы служить ему и обогащать его своим трудом, у народа, который ведет войны исходя из так называемого государственного искусства или стремления к экспан­сии и который считает рабское состояние действительным состоя­нием человечества, — как могла быть культура у народа, который устраивает игры гладиаторов и который был представлен Тибе-рием? Народ, где все это существует и где общественное мнение глубоким молчанием выражает свое одобрение всему этому, далек от культуры. И неужели могла бы иметь успех такая религия, как христианство, в центре которого стоит казненный бог, если бы люди не были крайне грубы и некультурны? Многое из этого и сейчас относится к большинству, ибо и до сих пор еще масса не проникнута культурой. Но у нас существует по крайней мере меньшинство, овладевшее настоящей культурой и начавшее ее распространять. Скоро оно будет направлять общественное мне­ние. Разве религия не начинает уже делаться смешной и разве не падает непомерный авторитет князей? Разве не относятся с презрением к военной славе, как и к любому рабскому духу и к предрассудкам? (Аф. 181, стр. 144—146).

Большая часть людей, которых мы называем культурными, — это люди, обладающие воображением, но начисто лишенные пони­мания естественной правды, в чем, собственно, и состоит настоя­щая культура. Нынешнее время лишь сумерки культуры; она придет, но для меня слишком поздно (аф. 182, стр. 146).

Люди думают, что путь всеобщей культуры — это путь морали; но никакое философствование не принесет плодов до тех пор, пока не будут применены физические познания и не будет рас­пространено все, что относится к практической жизни. Если по­знания, касающиеся света и теплоты, станут нашим достоянием, то на моральную культуру это окажет более глубокое влияние, нежели все философские системы, включая и кантовскую. Лишь благодаря расширению физических познаний большая часть лю­дей может быть освобождена от изнурительного труда, закры­вающего им в настоящее время путь к культуре. Как только мы познаем простейшие соединения субстанций, от нас будет зави­сеть многократное увеличение плодородия почвы и упрощение требующих много времени манипуляций; используя движущие силы природы, можно будет создать многое из того, что теперь делается человеческими руками. Я не говорю уже о том, что все­общее распространение физических знаний препятствует зло-

78

употреблениям и угнетению, ибо тот, кто к ним прибегает, может сурово за это поплатиться. Как только один человек окажется в состоянии уничтожить целую армию, должна будет прекра­титься война. Физика должна предшествовать морали. Путь вос­приятия — чувства, а не спекуляция; последняя рождает заблуж­дение и иллюзии (аф. 185, стр. 147).

Можно многое сказать против роскоши и против имуществен­ного неравенства, и это верно в отношении нынешнего поколения, от них явно страдающего. Но в то же время это единственный путь ко всеобщей культуре, ибо род человеческий настолько туп и его мозг настолько неподвижен, что восприимчивым к впечатле­ниям от предметов его можно было сделать лишь при помощи звука слов. Лишь люди, полностью освободившиеся от домаш­него труда, могли отдаться спекулятивным искусствам и наукам; чтобы обеспечить существование обладающих досугом людей, низ­шая часть народа должна принимать на себя все тяготы; следо­вательно, часть людей должна иметь больше, чем требуется, с тем чтобы за счет избытка содержать тех, кто занимается исключи­тельно искусствами и науками. Но после того как мозг всех или большинства людей станет под благоприятным воздействием тех, кто отдается созерцанию, достаточно подвижным и восприимчи­вым к каждому явлению, всеобщее равенство будет сочетаться с культурой. Тогда, за исключением несчастных случаев, народ будет совершенно счастливым. До этого нам еще достаточно да­леко (аф. 192, стр. 154—155).

Поистине законодатель, заботящийся о благе человека, дол­жен понизить ценность труда, ныне стоящую слишком высоко, и внушить людям, что размышление о наслаждении должно, если они хотят себя облагородить, быть их высшим стремлением. Труд подобно сну есть средство наслаждения и сохранения здоровья. Там же, где он делается целью жизни, человек еще не способен ни на какое возвышенное чувство собственной ценности (аф. 195, стр. 156).

[...] Противоестественное установление, по которому одни люди имеют больше земли, чем они вместе со своей семьей могут обработать, в то время как масса других людей лишена естест­венного права каждого на землю, приводит к тому, что возни­кают и удовлетворяются фривольные потребности. Те, у кого нет земли, оказываются вынужденными производить предметы, кото­рых требует вкус тех, у кого отсутствие культуры соединяется с богатством. И поскольку цены фиксируются богатством, для тех, кто этим занят, они так низки, что даже при полном напряжении своих сил они влачат жалкое существование, отказываясь от всех духовных наслаждений. Конечно, когда-то накопление богатств приносило определенную пользу, ибо таким образом отдельные люди могли, освободившись от забот, отдаться исследованию истины; точно так же увеличение потребностей способствовало усо­вершенствованию искусств. Но даже если в определенное время это и приносило пользу, в другое время появляется необходи­мость упразднения неравенства (аф. 196, стр. 159).

Рост культуры, т. е. постоянный рост естественной истины и уменьшение заблуждения и мнений, как будто со временем дол­жен привести к появлению своего рода золотого века, когда наши условия и наш образ жизни будут соответствовать чистой природе,

79

нас не будут беспокоить никакие искусственные чувства и вообще все будет соразмерно устроению природы и нашей сущности (аф. 198, стр. 161).

Звуки слов. Солдат отличают от бандитов, как будто это про­тивоположности; на самом же деле различие между ними неве­лико. Да, бандит полезнее. Оба убивают ради денег, но у бандита то преимущество, что он не обязан убивать, если какие-то личные отношения связывают его с тем, кому его предназначают в убийцы, солдат же часто делается братоубийцей. Солдат помогает деспотам и исполнен рабского духа, в то время как бандиты являются одним из мощнейших препятствий для деспотической власти, ибо сам деспотизм дрожит перед ними. Бандит чувствует себя в государстве высшим судьей, тогда как солдат должен чувствовать себя самым низким рабом (аф. 235, стр. 173—174).

Если учесть огромное количество труда, которое поглощает сухопутная или морская война, и разрушения, которые она при­носит, становится ясно, что война это самое неразумное, что можно себе представить. Каждый, кто содействует ей советом или делом, должен рассматриваться как преступник по отноше­нию к человечеству (аф. 238, стр. 175).

Вся наша хваленая культура не что иное, как варварство... Иначе как могли бы наши поэты воспевать войны и сражения, представляющие собой отвратительные картины, внушающие пре­зрение к человеку. Гомеровским временам можно простить Илиа­ду, но в настоящее время трудно вынести оды Семилетней войне. Часто по отношению к человечеству невозможно испытывать ничего, кроме презрения; в словах «utinam· una cervum»² выра­жается, может быть, глубочайшее чувство, испытывавшееся чело­веком. Если немного изменить оду Людовику Четырнадцатому или Фридриху Второму, из нее нетрудно сделать похвальное слово каннибалу —.они в равной мере стоят похвалы. Убить человека ради того, чтобы его съесть, даже естественнее и разумнее, чем убить его на войне (аф. 241, стр. 176).

Есть надежда, что расширение физических познаний в конце концов приведет к упразднению войны, а следовательно, и К ликвидации солдатского сословия, ибо если без всякой опасности можно будет уничтожать целые армии, то каждому придется оставаться у себя в стране (аф. 242, стр. 176).

Отношение к религии является лучшим барометром народ­ной культуры. Если религия в почете и о ней идут открытые споры, то в лучшем случае культура стоит на «переменно». Если она впала в ничтожество и никто о ней не думает и не говорит, то барометр культуры народа указывает на прекрасную погоду и счастливую революцию (аф. 256, стр. 183).

У большей части людей, за исключением редких индивиду­умов, наблюдается стремление одновременно к деспотизму и к раб­ству. Люди, деспотически и тиранически обращающиеся с подчи­ненными, рабы ло отношению к своему начальству. У военных часто подчинение непонятным приказам в то же время представ­ляет собой раболепие по отношению к деспотическим людям. Если народ позволяет себя тиранить закону, то это ничем не лучше положения, при котором он позволяет поставить себя в зависи­мость от воли одного человека. Закон большей частью представ­ляет собой не что иное, как голос мертвых людей, который, сле-

80

довательно, еще более смехотворен, тем воля живых. Воля ныне живущего народа ценнее, ибо это закон сильнейших, но он связы­вает меня лишь постольку, поскольку я слабейший. Он теряет для меня всякую обязательную силу, если я сумею противопоста­вить себя воле сильнейших при помощи хитрости, более высоких познаний и т. д.

Это настолько ясно, что уже с древности, чтобы заполнить этот пробел, и поставили богов. Но это довольно беспомощное изобретение, и действует оно лишь на того, кто дает себя обма­нуть (аф. 266, стр. 189).

[...] Придет время, когда непонятно будет, как могло произой­ти, что теория так называемых якобинцев не была принята с распростертыми объятиями (аф. 269, стр. 191).

Поскольку, вероятно, рано или поздно Германии предстоит революция подобная французской, было бы очень важно, чтобы искусство публично выступать экспромтом на политические темы стало достоянием достаточного числа порядочных людей (аф. 271, стр. 192).

[...] Неверный взгляд, будто воля народа творит закон, был, возможно, причиной того, что французская революция запятнала себя господством демагогов. Истинные законы покоятся в чело­веческой природе; кто действует вопреки им, тот испытывает на себе последствия этого, как это происходит и с теми, кто идет против законов природы, хотя природа никого о последствиях и не предупреждает. Почему в отношениях между одними и другими людьми дело должно обстоять иначе, чем в отношениях между людьми и остальными явлениями природы; в последнем случае наказание за невежество ни у кого не вызывает воплей о тира­нии. Поскольку не все люди еще столь культурны, чтобы это понимать, законы должны поначалу исходить от культурного меньшинства (аф. 277, стр. 195).

В отношении сравнительной ценности различных форм прав­ления дело обстоит, по-видимому, так же, как с религиями, где на вопрос о том, какая из них лучшая, самым разумным ответом является: никакая. Лучшая форма правления та, где меньше управляют; она приближается к совершеннейшей, где не управ­ляют вовсе (аф. 279, стр. 196).

Капиталист является неестественным существом в государстве, если только его деятельность не служит для увеличения наших познаний; в этом случае он способствует наслаждению своих со­граждан (аф. 302, стр. 206).

Принято считать, что торговля является лучшим 'средством для того, чтобы обеспечить процветание и счастье государства. При ближайшем рассмотрении выясняется не только, что это неверно, но и что на самом деле, напротив, торговля делает неторгующих индивидуумов в государстве (а их всегда большинство) несчаст­ными, ибо она является главным средством увеличения неестест­венного имущественного неравенства и уменьшения ценности дея­тельности, являющейся истинным и первоначальным богатством государства. Но поскольку торговля, несомненно, относится к удоб­ствам, она должна принадлежать государству; прибыли от нее могут быть использованы для покрытия большей части государ­ственных расходов, .что приведет к уменьшению налогов (аф. 309, стр. 210).

81

Возможно, что понятие исключительной собственности — ис­кусственное понятие, не соответствующее чистой сущности чело­веческой природы. Как и множество других понятий, например духа и бессмертия, оно кажется реальным лишь в тот момент, когда его вкушают. Моей собственностью является яблоко в моей руке, но не на дереве, с которого оно еще должно быть сорвано. Так же обстоит дело и с женщиной. Женщина, с которой я сплю, моя; но как только сам акт позади, и я не собираюсь повторять его, каждый может воспользоваться тем же самым правом владе­ния. Но поскольку у женщины есть свобода воли, она не является слепой собственностью. Она зависит от себя самой и может сво­бодно отдаться одному или нескольким; ибо нет никакой причины, по которой женщина, отдавшаяся одному, не могла бы отдаться многим. Законодательная бессмыслица — верить, что это важный предмет, которым должны заниматься все граждане.

Из-за того, что женщины придают такую моральную ценность этому незначительному животному акту, они делаются хуже, ибо как может быть ценным человек, ищущий свою высшую ценность не в своей духовной организации. Собственно обладание ограничи­вается моментом наслаждения, в чем никто не должен никому препятствовать; кроме этого не существует никакого истинного обладания (аф. 332, стр. 221—222).

Браки как одобренный законом союз представляют собой вели­кое препятствие для совершенствования человека, ибо к тому вре­мени, как они заключаются, уже пропадает первая юношеская жизненность, которая могла бы способствовать появлению совер­шенной организации. С развитием культуры наряду со многими другими неверными установлениями откажутся и от взгляда, будто женщина может быть собственностью мужчины (аф. 337, стр. 224).

Наказание за супружескую измену, может быть, является одним из признаков отсутствия культуры. Придавать такое значе­ние животному акту! (аф. 338, стр. 224).

Когда человеческая деятельность приводилась в движение для того, чтобы поддержать людей или, как говорится, дать им зара­ботать, это всегда одобряли. Но это морально хорошо лишь в том случае, если при этом производится нечто такое, что способствует экономии человеческого труда в будущем; и чем более отдалено от нас это будущее, тем лучшее поколение будет чувствовать за это благодарность. Это относится и к собственной деятельности, и в особенности к духовному производству в виде изобретений и политических учреждений, способствующих ускорению развития культуры и ее распространению (аф. 341, стр. 226).

ФРЕЛИХ

Карл Фрелих (Fröhlich, 1759—1829) родился в семье священ­ника, окончил университет в Галле и вступил на стезю чиновничь­ей карьеры в Берлине. От его проницательного взгляда не укры­лись глубокие социальные противоречия, и впоследствии Фрелих оставил государственную службу. На формирование его мировоз­зрения повлияли и выдающиеся писатели Ъпохи Просвещения. От Виланда воспринял он ненависть к социальному гнету, Руссо на-

82

учил его видеть пороки складывающегося буржуазного общества, а Гердер направил его мысли на счастливое будущее человечества.

Его первое и наиболее интересное сочинение — это утопиче­ски-философский и атеистический трактат «О человеке и условиях его существования», вышедший в свет анонимно в 1792 г. В этой работе Фрелих доказывал, что все беды людей происходят от част­ной собственности. Но он очень туманно представляет себе пути преодоления частной собственности в будущем. Спустя 10 лет по­является его «Картина природы», примыкающая к идеям первой книги.

Извлечение из первого трактата дано ниже в переводе В, А. Рубина по изданию: С. W. Fröhlich. Ueber den Menschen und seine Verhältnisse. Berlin, 1960.

О ЧЕЛОВЕКЕ И УСЛОВИЯХ ЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ

Φ [и л е м о н]: Поскольку значительное число людей видит свое счастье в вещах, подверженных случаю, то не удивительно, что лишь немногие довольны своей участью. Природа не может уде­лять равного внимания всем, и возникающая отсюда конкуренция, приводящая к недовольству, подводит нас к предположению, что мир в том виде, в каком он существует, мало приспособлен для всеобщего счастья. Каждый из этих почтенных заимодавцев снаб­жен действительнейшей распиской, и те требования, которые под­час способствуют сбору счастья, так увеличиваются из-за жадно­сти, что вся его масса оказывается исчерпанной еще задолго до того, как большинство успеет предъявить свои претензии. Всеоб­щее недовольство достаточно обоснованно, ибо многим отказано даже в том, на что они имеют право в силу своих потребностей. С другой стороны, с увеличением нашего имущества мы все более стараемся расширить наши потребности. Слишком уж привлека­тельная внешность у изобилия, чтобы можно было ожидать доб­ровольного отказа от него. Обеспечение безопасности имущества потребовало от людей объединения, и с тех пор началась непре­рывная борьба между ними. За одними сторожами должны были следить другие, и недоверие привело к могиле верность. И если это напряжение и борьба привели к усилению человека, которому мы охотно удивляемся, то, с другой стороны, не менее верно и то, что вслед за этим стремлением к собственности идет бесчис­ленная толпа моральных несовершенств, приводящих в отчаяние князей и судей. Если бы только жадность спустилась со своего трона, если бы возможно было добиться того, чтобы частная собст­ венность перестала быть единственным и чрезмерно заманчивым средством расширения своего Я, и если бы граждане подобно детям в отцовском доме насыщались за общим столом маленького государства, какое огромное количество преступлений, плодов роскоши, исчезло бы тогда! Неимущему сыну не пришлось бы тогда подавлять желание смерти для богатого отца; раздел наслед­ства не возбуждал бы вражду между братьями; долговые тюрьмы остались бы стоять лишь как памятники несчастного прошлого; фанатизм не вел бы больше жертвы на костер, ибо мнения остава­лись бы мнениями, но не Становились бы товаром благодаря пре­ имущественному праву; никакое давление сверху не возмущало

83

бы наше самосознание; чрезмерный блеск не служил бы тогда к тому, чтобы еще более подчеркивать убожество бедности и воз­буждать ее зависть; чувство превосходства над братьями не пита­ло бы тогда нашего тщеславия и не приводило бы нас к тому, чтобы презрительно сверху вниз смотреть на своих ближних. Прав­да стала бы тогда всеобщим достоянием, и фальшивая политика не соблазняла бы тогда великих мира сего на то, чтобы рассмат­ривать невежество народа как собственную казну, обеспечиваю­щую им жизнь и процветание. Тогда милость государей — а ведь так народ называет даже дела деспотов, обеспечивающие ему трусливую жизнь или право на что-то,— не заставляла бы нас забывать о нашем собственном достоинстве и не воспитывала бы более аристократов-рабов, вымещающих на беззащитных утрату собственной независимости; своекорыстие не заключало бы более несчастных браков, и разум после долгой борьбы с дикими стра­стями пошел бы рука об руку со счастливыми людьми к мирной жизни. Но кто может перечислить грехи, которыми опозорил себя род человеческий из-за любви к золоту? Все силы, потрачен­ные на это, теперь объединились бы для общего блага, которое заступило бы место собственности. Любовь к общему благу была бы тем чище, чем меньше она была бы замутнена стремлением к наживе, и тем больше, чем в меньшей степени ее могла бы про­гнать другая, более сильная страсть; но всеобщее целое в то же время не привело бы к тому, чтобы собственное было отдано к остальным индивидам. Лишь при этих обстоятельствах возможна настоящая любовь к родине. В то время как в большом государстве каждый гражданин порознь и в тесных пределах линии, обве­денной вокруг него эгоизмом, заботится лишь о своей жизни и ' процветании, член меньшего общества всей душой примыкает к целому, охотно забывая о себе, и находит свое счастье в счастье государства. Лишь такое государство в состоянии, держа в одина­ковом отдалении от себя роскошь и убожество, использовать горы золота, вырастающие благодаря прилежанию и трудолюбию граж­дан, как Альпы, защищающие эту мирную долину простоты нра­вов от вторжения римского разврата и пьянства, тем самым не­прерывный подъем и падение могут быть удалены от лестницы народной культуры. История Греции дает нам примеры того, как мудрые законы свободных государств обещали чарующее счастье, но это был слишком ранний рассвет, слепивший тех, кто еще не вполне пробудился от сна; их потомки были ослеплены им. Кто хочет видеть, должен прежде всего быть доступен свету.

Но я не хочу будить мечту, которая, кажется, предназначена к тому, чтобы спать еще столетия, дабы не услышать язвитель­ного смеха, которым ее приветствовала бы при пробуждении толпа страстей. Но если правильно, что каждый отдельный человек является самоцелью и в то же время средством для высшего целого, причем разум не позволяет подразумевать под этим целым ничего иного, кроме всеобщего счастья человечества, то я убеж­ден, что без такой революции в наших идеях и стремлениях невозможно достичь цели. Мы еще слишком далеки от того, чтобы иметь малейшее основание для утверждения, что мы на правиль­ном пути. Попытка при нынешних условиях освободить человека от пороков и ошибок привела бы лишь к тому, что он был бы изувечен. Лишь в том случае, если он будет вырван из условий,

84

делающих необходимыми его заблуждения, он может стать сча­стливым и добрым.

Э [р а с т]: Твоя мечта — ты сам так назвал ее — о человече­ском счастье прекрасна, но это всего лишь мечта. Соответствует ли она человеческой природе? — вот вопрос, ответ на который едва ли сумеет преодолеть всевозможные сомнения. Для кого же будет сохранена промышленность, если собственность — творение ее рук — будет у нее отнята?

Φ [и л е м о н]: Ты прав, это важный вопрос, и твое недоверие по отношению к человеческому роду основано на его собственных ошибках. Ты знаешь человека в его слабостях, но знаешь ли ты его и в их причине? Веришь ли ты всерьез, что из него может и должно получиться лишь это и ничто иное? Сделал ли ты по­пытку иначе обработать эту почву, с тем чтобы вместо сорняков она родила пшеницу.

Человеческая природа составлена таким образом и допускает такие бесконечно многочисленные модификации, что ее формиро­вание от дьявола до ангела — и именно здесь заложена основа ее величия — позволяет ожидать появления всех ступеней совершен­ства; и мы, несомненно, ошибаемся, если хотим найти природу человека, в нашей природе, сформированной временем и обстоя­тельствами. В самом деле, частная собственность является мощ­ным стимулом для усилий, и если есть сильное стремление к ней, то человек способен не пожалеть пота и даже жизни для своей работы. Но я не хочу сейчас говорить об этом опасном переходе к сребролюбию, делающим нас глухими ко всему благородному и великому. Спрашивается, является ли собственность единичного человека единственным средством обеспечить деятельность наро­да? Опыт в той мере, в какой он может о чем-то свидетельство­вать, как будто подтверждает это. Но лучшие наши надежды сразу же отцветут, если мы ограничим бытие тем, что уже было. То, что дело обстоит именно так, не доказывает еще того, что оно не может обстоять иначе.

Ты думаешь, что, если бы не было частной собственности, мы скоро возвратились бы к грубой природе. Собственность следо­вательно, подняла нас. Но как я могу убедиться в этом? Опираясь на то, что к такому выводу пришли там, где господствует про­мышленность? Но что только не сопутствует ей! Обман, мораль­ные болезни — неужели все это следует провозгласить ее причи­нами? Посмотрим на грубую природу начиная с низших ее сту­пеней. Охотник отказывает себе в обществе, чтобы свою собст­венность и даже всего лишь возможность овладения ею не делить ни с кем. Это доказывают вместе со многими другими народами мяо, обитающие в горах в одной из частей Китая и в течение тысячелетия пребывающие на одном и том же уровне культуры.

Гренландские рыболовы не дают никому претендовать на свой улов. Удовлетворив свои первейшие потребности, эти народы с утра до вечера лежат под деревом, и собственность не пробуж­дает их к трудолюбию.

Пример финикийцев, греков и египтян ясно показывает, что собственность не останавливает падения нации. Отсюда видно, что она не всегда способствует культуре, даже если следует признать за ней значительную роль среди сопутствующих причин, в осо­бенности в сочетании с земледелием. Но возможность и вероят-

85

ность Следует учитывать лишь в том случае, если нас покидает действительность. Разве пример герренгутов ', у которых единич­ному человеку доверяется лишь распоряжение общественным имуществом, не доказывает, что трудолюбие может существовать и без частной собственности? Разве мы не отстали от них в отно­шении механических искусств? У них никто не боится остаться без средств к существованию. Дети -принадлежат государству, которое их воспитывает и заботится о них, и мысль об их пропи­тании не нарушает покой умирающего отца. От меня не усколь­зает озабоченное лицо моего читателя, когда он встречает- среди зрелища человеческого счастья класс людей, в своей озабоченной серьезности почитающих за грех даже самую невинную улыбку. Но их серьезность не является результатом их экономии, о кото­рой здесь только и речь. Мистическое представление о том, что в этой жизни необходимо во всем себе отказывать, с тем чтобы тем более богато быть награжденным в будущей; опасение, как бы не спугнуть весельем агнца божьего, к сходству с которым они стремятся и при помощи своего несчастного вида, и путем постоянного самоотречения; тайный страх, проистекающий из сознания того, что кто-то неизвестный сверху наблюдает за ними и ими управляет,— вот причины, достаточные для того, чтобы надломить силу их духа. Огромная сумма печальных обязанно­стей, подавляющих всякую радость, не дает им возможности про­явить себя в высших искусствах и науках. В смирении ползают они по земле, представляя для нас еще одно доказательство того, как тиранические религиозные предрассудки порабощают чело­века. Но их пример доказывает также и то, что уничтожение частной собственности не только не приводит к.нежеланию тру­диться, но, напротив, облагораживает это желание. Их труд про­истекает не из заботы о пропитании, а кому не известно, что эта забота способна разрушить даже благороднейшую жизнь. Печально думать о том, что у бесчисленного количества людей нет как будто другого назначения, кроме того, чтобы с утра до вечера выискивать средство борьбы против голода и скудости. И эту-то жалкую деятельность мы так боимся уменьшить? Не­ужели она в самом деле мать, молоком которой насыщается и растет человечество?

И не является ли само трудолюбие, созерцая которое мы видим наше величие, не более чем блестящим заблуждением при­роды? Разве огромные массы сил не служат человеческим безум­ствам? А движущей пружиной всего этого служит страсть к на­живе, которую стремятся получить независимо от того, как и какими средствами она добыта. Направляется эта великая школа искусств модой; без оружия, с флюгером на голове вместо короны она сумела заставить работать на себя полмира. Для дамских шляп искусственная флора должна всегда цвести весенним цве­том. Для заполнения пустых голов незрелые гении неустанно строчат пошлые романы. Архитектура, этот красноречивый сим­вол самовозвеличения нашего маленького Я, высоко возносит свою гордую голову над человеческой природой. Она как бы на­смехается над согбенным земледельцем в пропитанной потом рубахе, который, с трудом взглянув наверх, печально возвраща­ется в свою хижину. Внешний блеск этих гордых дворцов нашего величия предназначен для того, чтобы прикрыть внутреннее убо-

86

жество. Неужели наши силы нельзя было применить для каких-то более благородных целей? Лишь изредка говорил трон полезному искусству что-нибудь, кроме того, что на это нет средств. Пре­краснейшие цветы благородных искусств вянут от холода, с кото­рым великие мира сего — а лишь они могут награждать — отно­сятся к этим неподходящим для их вкусов плодам. Лишь здесь и там одинокий цветок, сохранившийся благодаря счастливой случайности, показывает нам, что мы могли бы сделать и чем могли бы стать. Педагогика, царица всех государств, от состояния которой зависит, управляет ли ангел, дьявол или брюхо, являет собой печальное зрелище. Она щелкает зубами от голода, и забро­шенная старость завершает ее трудную жизнь. Хитрые иезуиты, заметив наши ошибки, завладели этой отраслью и воспитали для своей безграничной империи таких королей, князей и прелатов, которые соответствовали их интересам.

Равнодушие, с которым жизнерадостная молодость восприни­мает предписания педагогики, противоречащие духу времени, в известной мере объясняется тем, каковы сами служители педаго­гики, этот класс людей, отделенный от остального мира особыми склонностями, собственными слабостями и убожеством. Тот идеал совершенства, который воплощают в себе учителя, слишком мало­привлекателен, чтобы к нему стремиться. Молодежь, с утра до вечера предающаяся фривольным удовольствиям, предпочитает отказу от развлечений и радостей общения разрыв со школьной мудростью.

Но если даже это фальшивое трудолюбие не в состоянии вну­шить нам некоторые подозрения в отношении нашего кажуще­гося величия, то я все же убежден, что не собственность его причина.

В основе любой деятельности лежит чувство силы. Если с юности это чувство воспитывается и направляется работой, то тем самым возникает необходимость применения своих сил, но способ этого применения отчасти определяется сознательно выра­ботанным направлением, отчасти же народным вкусом. Должно ли, следовательно, господствовать трудолюбие, и какой вид труда должен преобладать,— все это зависит от целенаправленного фор­мирования сил, всегда склонных к тому, чтобы перерастать про­дукты собственной деятельности. За эти силы борются различные страсти, и в зависимости от того, высокое или низкое представле­ние о своей жизни сложилось у человека — я говорю здесь о рядовом человеке,— побеждает честолюбие илд корыстолюбие. Лю­бовь к собственности подобно горняку с волшебным жезлом в руках показывает, где лежит золото, и человек вгрызается в зем­лю, пока не выроет себе могилу. Следовательно, как частная собственность, так и честолюбие, не создав деятельность, направ­ляют ее на свои цели. Если же силы человека так и остались несформированными — а это почти никогда не зависит от воли самого человека, — то даже и сильнейшее стремление к приобре­тательству не в состоянии внушить ему трудолюбия. Без плана и без цели кружится он тогда не в силах выйти из-под воздей­ствия обстоятельств. Его действия, диктуемые чувственностью, представляют собой отдельные, изолированные движения, причи­ны которых он сам зачастую не понимает.

87

Тот несчастный, которому обычный путь к прибыли кажется слишком долгим и слишком трудным, ворует или просит мило­стыню.

Таковы причины, убедившие меня в том, что деятельность общества может осуществляться и без частной собственности, хоть я и признаю, что до тех пор, пока государство не осознало своей цели, состоящей в объединении государственного и человеческого блага, частная собственность при известных условиях является весьма удобным средством поддерживать пресловутое трудолю­бие (стр. 84—92).