Нынешний объективный, безличный всеобщий реализм есть вторичное смесительное упрощение, последовавшее за теплой объективностью Гёте, Вальтер-Скотта, Диккенса и прежнего Жорж Занда, больше ничего.
" Пошлые общедоступные оды, мадригалы и эпопеи прошлого века были подобным же упрощением, понижением предыдущего французского классицизма, высокого классицизма Корнелей, Расинов и Мольеров.
2 Парфенон — храм Афины Парфенос на Акрополе в Афинах, памятник древнегреческой высокой классики. Разрушен в 1687 г., частично восстановлен.
3 Софокл (ок. 496—406 гг. до н.э.) древнегреческий поэт-драматург, один из трех великих представителей античной трагедии, занимающий по времени жизни и характеру творчества место между Эсхилом и Еврипидом. Написанные ими произведения не сходят со сцен театров и в наши дни.
4 Корнель Пьер (1606—1684) — французский драматург, один из основоположников классического театра трагедийного направления.
5 Расин Жан (1639—1699) — французский драматург, представитель классицизма.
118
|s В истории философии то же: а) первобытная простота: простые изречения народной мудрости, простые начальные системы (Фалес6 и т.п.); б) цветущая сложность: Сократ, Платон, стоики7, эпикурейцы, Пифагор, Спиноза, Лейбниц, Декарт, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель; в) вторичное упрощение, смешение и исчезновение, переход в совершенно иное: эклектики, безличные смесители всех времен (Кузен8; потом реализм феноменальный, отвергающий отвлеченную философию, метафизику: материалисты, деисты, атеисты. Реализм очень прост, ибо он даже и не система, а только метод, способ: он есть смерть предыдущих систем. Материализм же есть бесспорно система, но, конечно, самая простая, ибо ничего не может быть проще и грубее, малосложнее, как сказать, что все вещество и что нет ни Бога, ни духа, ни бессмертия души, ибо мы этого не видим и не трогаем руками. В наше время это вторичное упрощение философии доступно не только образованным юношам, стоящим еще, по летам своим, на степени первобытной простоты, на степени незрелых яблок, или семинаристам циклопической постройки, но даже парижским работникам, трактирным лакеям и т.п. Материализм всегда почти сопровождает реализм; хотя реализм сам по себе еще не дает права ни на атеизм, ни на материализм. Реализм отвергает всякую систему, всякую метафизику; реализм есть отчаяние, самоскопление, вот почему он упрощен! На материалистические же выводы он прав все-таки не дает.
Материализм, с своей стороны, есть последняя из систем последней эпохи: он царствует до тех пор, пока тот же реализм не сумеет и ему твердо сказать свое скептическое слово. За скептицизмом и реализмом обыкновенно следует возрождение: одни люди переходят к новым идеальным системам, у других является пламенный поворот к религии. Так было в древности; так было в начале нашего века, после реализма и материализма XVIII столетия.
И метафизика, и религия остаются реальными силами, действительными, несокрушимыми потребностями человечества.
Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целые культуры мира. И у них очень ясны эти три периода: 1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения. <...>
6 Фалес (ок. 625—ок. 547 гг. до н.э.) — древнегреческий мыслитель, родоначальник античной философии и науки. Возводил все многообразие явлений и вещей к единой первостихии — воде.
7 Стоики — последователи "стоицизма", направления античной философии, одним из постулатов которого является идея равенства всех людей, граждан космоса как мирового государства перед лицом мирового закона; теоретически уравнивали свободных и рабов, греков и варваров, мужчин и женщин.
8 Кузен Виктор (1792—1867) — французский философ. Видел задачу философии в критическом отборе истин из прошлых систем на основе "здравого смысла".
119
Возвращусь теперь к тому, о чем я говорил мимоходом в первой главе: о долговечности государств и культур.
Я сказал тогда, что наибольшая долговечность государственных организмов, это 1000 или много 1200 с небольшим лет.
" Культуры же, соединенные с государствами, большею частью переживают их. Так, например, эллинская образованность и эллинская религия боролись с христианством еще долго при византийских императорах, тогда как последние черты эллинской государственности стерлись еще до Р.Х., отчасти во времена римского триумвирата, отчасти еще прежде.
Религия индусов и связанный с ней быт живут давно без государства и в наше время, не поддаваясь англичанам.
Византии, как государства, нет давно, а некоторые византийские уставы, понятия, вкусы и обычаи даже под турецким владычеством отстаивают себя до сих пор от натиска космополитического европеизма. В семейной жизни, в разговорах, в литературе, в постройках, в одеждах, во взглядах на приличия на Востоке еще много византийского. Уважение к званию, к должности, к положению здесь гораздо заметнее, чем уважение к роду, и у турок, и у греков, и у славян, и у армян, почти одинаково. Только у одних албанцев феодальное чувство личности и рода чуть-чуть заметнее, чем у других.
ЭДУАРД БЕРНЕТТ ТАЙЛОР
(1832—1917)
Английский этнограф и исследователь первобытной культуры Эдуард Бернетт Тайлор на рубеже веков не только обогатил рождавшуюся культурологию огромным количеством собранных и систематизированных, тогда еще малоизвестных данных о жизни "примитивных" племен и народов, но и явился главным теоретиком так называемого культурного эволюционизма. Опираясь на позитивистский подход к культуре, т.е. на изучение ее сугубо конкретных и самобытных проявлений, Тайлор рассматривал историю человечества как результат постепенного, непрерывного и преемственного усложнения создаваемых людьми духовных и материальных ценностей. Велика заслуга Тайлора и в осознании необходимости создать особую науку о культуре, которая в то время представлялась ему лишь в "зачаточном состоянии".
Э.Б. Тайлор происходил из довольно обеспеченной и набожной семьи промышленника и формально получил лишь среднее образование. В молодости, для лечения, он на два года выезжал на Кубу, где страстно увлекся молодой тогда наукой этнографией. С тех пор, самоучкой, он стал крупнейшим специалистом в этой области и, женившись на состоятельной женщине, смог объездить многие страны Европы и Америки, целиком отдаваясь любимой науке. Когда в 1871 г. был опубликован его знаменитый труд "Первобытная культура", впоследствии переведенный на многие европейские языки, Тайлора избрали членом Королевского научного общества, т.е. Британской Академии наук. Позднее он стал создателем и хранителем Этнографического музея Оксфордского университета, его профессором, президентом Антропологического института Великобритании и Ирландии, получив за свои исключительные научные заслуги дворянское звание. В 1907 г. его деятельность прекратилась вследствие душевной болезни.
Автор нескольких книг и более двух с половиной сотен статей по вопросам этнографии и антропологии, Э.Б. Тайлор посвятил их самым разным проблемам становления Человека как неотъемлемой части Природы; его происхождению; его этнической и языковой классификации; многообразию проявлений его духовно-религиозной и материальной культуры; общественным формам его организации. По Тайлору, все предметы и идеи развиваются "одни из других", образуя непрерывные "цепи" превращений от менее совершенного к более совершенному и сложному. Все великие умы и таланты человечества так или иначе продолжают и совершенствуют духовные и материальные достижения своих предшественников и
121
опираются на них. Общий прогресс культуры не исключает, однако, ее местных и временных "попятных движений" и "отступлений", хотя полностью исключает какие-либо "скачки" или "революционные перевороты". Согласно взглядам Тайлора, наука о культуре — это наука о реформах и об эволюции. Важным элементом его культурологических взглядов была теория "пережитков" — остаточных и утративших свой смысл культурных проявлений, помогающих лучше понять прошлое современных народов. Хотя Тайлор, живший в викторианской Англии, славившейся своим консерватизмом и набожностью, и не был атеистом, его "анимистическая" теория происхождения религии (см. прилагаемый фрагмент) объективно перекликается с материалистическим пониманием религиозной веры.
При всем многообразии идей английского этнографа о происхождении и судьбах человека, самыми важными для современной культурологии являются, пожалуй, две: о человечестве как неотъемлемой части природного мира, так или иначе подчиненной его законам; и о единстве человеческой психики, обусловливающей общность развития всех людских формирований, независимо от культурного уровня, племенных, этнических, национальных или расовых особенностей, их разделяющих. Это последнее положение, в частности, фронтально противостоит любым проявлениям ксенофобии, национализма и расизма.
ПЕРВОБЫТНАЯ КУЛЬТУРА ю;
Культура, или цивилизация, в широком этнографическом смысле слагается в своем целом из знания, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества. Явления культуры у различных человеческих обществ, поскольку могут быть исследованы лежащие в их основе общие начала, представляют предмет, удобный для изучения законов человеческой мысли и деятельности. С одной стороны, однообразие, так широко проявляющееся в цивилизации, в значительной мере может быть приписано однообразному действию однообразных причин. С другой стороны, различные ступени культуры могут считаться стадиями постепенного развития, из которых каждая является продуктом прошлого и в свою очередь играет известную роль в формировании будущего. Исследованию этих двух великих начал в различных этнографических областях мы и посвящаем настоящее сочинение. <...>
Наши новейшие исследователи в отраслях науки, изучающих неорганическую природу, решительнее других признают, как в своих специальных областях, так и вне их, единство природы, незыблемость ее законов и определенную последовательность причин и следствий. В силу этой причинно-следственной связи каждый факт находится в зависимости от того, что было прежде, и действует на то, что должно
122
быть потом. Они крепко держатся учения Пифагора о порядке, господствующем в строе Вселенной. Они утверждают вместе с Аристотелем, что в природе нет эпизодов, не связанных между собой, как это бывает в дурной трагедии. Они сходятся с Лейбницем1 в его аксиоме, что "природа никогда не действует скачками". Они принимают его великое положение, согласно которому "ничто не происходит без достаточной причины".
При изучении строения и жизни растений и животных или даже при исследовании низших функций человека эти руководящие идеи признаются почти в такой же степени. Однако когда дело доходит до высших процессов человеческого чувства, мысли и языка, знания и искусства, то преобладание получают совсем иные воззрения. Люди вообще еще слишком мало подготовлены к тому, чтобы считать изучение человеческой жизни отраслью естествознания и применять в широком смысле указание поэта "объяснять нравственные явления так же, как и явления природы". Многим развитым умам кажется слишком претенциозным и отталкивающим воззрение, что история человечества есть часть или даже частичка истории природы, что наши мысли, желания и действия сообразуются с законами столь же определенными, как и те, которые управляют движениями волн, сочетанием химических элементов и ростом растений и животных. <...>
"Каждое событие есть дитя другого, и мы никогда не должны забывать этого родства", — заметил один из начальников племени бечуа-нов африканскому миссионеру Казалису. Во все времена историки, насколько они стремились стать выше простых хроникеров, употребляли все усилия, чтобы показать не только последовательность, но и связь событий, которые они описывали. И кроме того, они стремились еще выяснить общие начала человеческих действий и этим истолковать частные события, таким образом определенно устанавливая или только молча допуская существование философии истории. <...>
То обстоятельство, что труды знаменитых мыслителей могли довести историю только до преддверия науки, не должно удивлять человека, понимающего изумительную сложность задач, стоящих перед ученым, работающим в области всеобщей истории... Философия истории в обширном смысле, как объяснение прошедших и предсказание будущих явлений мировой жизни человека на основании общих законов, в действительности представляет такой предмет, с которым при настоящем положении знания даже и гениальный ум с помощью самых обширных изысканий едва ли мог бы справиться. <...>
1 Лейбниц Готфрид-Вильгельм (1646—1716) — немецкий философ-идеалист, математик, физик, языковед. Основатель и президент Берлинской Академии наук.
123
При рассмотрении с более широкой точки зрения характер и нравы человечества обнаруживают однообразие и постоянство явлений, заставившие итальянцев сказать: "Весь мир есть одна страна". Как однообразие, так и постоянство можно проследить, без сомнения, с одной стороны, в общем сходстве природы человека, с другой стороны, в общем сходстве обстоятельств его жизни. Особенно удобно изучать их путем сравнения обществ, стоящих приблизительно на одинаковом уровне цивилизации. При таких сравнениях не следует придавать большого значения хронологической датировке или географическому положению. Обитатели озерных жилищ древней Швейцарии могут быть поставлены рядом со средневековыми ацтеками, а североамериканские оджибве — рядом с южноафриканскими зулусами. <...>
Показав, что явления культуры могут быть разделены на значительное число групп, куда войдут искусства, верования, обычаи и пр., мы приходим к вопросу, в какой мере факты, размещенные по этим группам, развивались одни из других. <...> Для этнографов... не может быть и вопроса о возможности развития одних видов орудий, нравов или верований из других, так как развитие в культуре доказывается общественными данными.
• Механические изобретения представляют наглядные примеры того рода развития, которое совершается во всей цивилизации в целом. В истории огнестрельного оружия неуклюжий колесный замок, в котором нарезное стальное колесо вращалось рукояткой перед кремнем, пока искра не падала на полку, повело к изобретению более удобного кремневого замка, образцы которого можно и теперь изредка увидеть в кухнях английских ферм и которые служат мальчикам для стрельбы в мелких птиц во время рождественских праздников. Кремневый замок с течением времени подвергся резкому превращению, обратившись в ударный замок. Но и ударный замок в недавнее время подвергся изменению, так как его приспособили к заряжанию ружья не с дула, а с казенной части. Средневековая астролябия перешла в квадрант, который в свою очередь уже оставлен моряками, употребляющими вместо него более тонкий секстант. То же мы видим в истории каждого искусства и инструмента.
Такие примеры прогресса известны нам из прямых исторических сведений, из непосредственной практики. Наш ум в такой степени освоился с этим понятием развития, что с его помощью мы восстанавливаем забытое прошлое. При этом мы на общие принципы мышления и поведения человека полагаемся как на руководство для размещения фактов в соответственном порядке. <...>
Таким же образом и в других областях нашей истории обнаруживаются все более многочисленные ряды фактов, которые по своей последовательности могут быть размещены в одном определенном порядке, но никак не в обратном. Таковы, например, факты, которые
124
относятся к искусству счисления Факты эти доказывают, что, по крайней мере, в этой области культуры дикие племена достигли своего теперешнего положения, учась, а не разучиваясь, скорее поднимаясь из низшего состояния, нежели опускаясь с высшего. <...>
То же мы видим и в фасонах мужских костюмов. Воротники костюмов английских духовных лиц точно так же имеют свою историю, и являются необъяснимыми до тех пор, пока мы не познакомимся с посредствующими ступенями, которые ведут к ним от более удобных широких воротников, какие мы видим у Мильтона на его портрете.
Исторические описания костюмов, показывающие, как известная часть одежды постепенно удлинялась или укорачивалась и переходила в другую, иллюстрируют очень ярко процессы изменения, роста, ожидания и уничтожения, происходящие из года в год в важнейших жизненных предметах. И в литературе мы судим каждого писателя не только по его собственному творчеству, но и по месту, занимаемому им в истории. При изучении каждого философа, математика, химика, поэта мы заглядываем назад, в вереницу его предшественников. <...>
Как ни зачаточно состояние науки о культуре, но все более и более несомненным оказывается, что даже кажущиеся особенно произвольными и безмотивными явления так же неизбежно должны быть помещены в ряду определенных причин и следствий, как и факты механики. <...>
Только не умея заметить непрерывную связь в событиях, люди бывают склонны приходить к идеям о произвольных импульсах, беспричинных движениях воли, о случайности, бессмысленности и неопределенной безотчетности. <...>
"Человек, — сказал Вильгельм Гумбольдт, — всегда все ставит в связь с тем, что пред ним имеется". Мысль о непрерывности цивилизации, содержащаяся в этом выражении, вовсе не какое-то сухое философское положение. Она приобретает совершенно практическое значение в силу простого соображения, что всякому, желающему понять свою собственную жизнь, необходимо узнать последовательные ступени, которые привели его воззрения и привычки к их настоящему состоянию. Огюст Конт2 едва ли преувеличил эту необходимость, высказав в начале своей "Позитивной философии", что "никакая идея не может быть понята без ее истории". Эта фраза может быть распространена на культуру вообще. <...>
Добывание огня, кухонное искусство, гончарное дело, ткацкое искусство можно проследить по линиям их постепенного усовершенствования. Музыка начинается с погремушки и барабана, которые в том или ином виде сохраняют свое место на протяжении всей истории
2 Конт Огюст (1798—1857) — французский философ, один из основоположников позитивизма, согласно которому наука познает не сущности, а только явления.
125
цивилизации, между тем как свирель и струнные инструменты представляют собой уже позднейшее достижение музыкального искусства. То же мы видим в архитектуре и земледелии. Как ни сложны и разумны высшие ступени этих искусств, не надо забывать, что начались они с простого подражания природе. <...>
История в своей области и этнография на своем более обширном поприще показывают, что учреждения, которые могут считаться наиболее удачными, постепенно вытесняют менее удобные, и что эта непрерывная борьба определяет общую равнодействующую хода культуры. Я попытаюсь показать в мифическом образе, как прогресс, отклонение и движение назад в общем ходе культуры противополагаются в моем собственном уме. Вообразим себе, что мы видим цивилизацию, как она в олицетворенном виде шествует по миру. Вот она иногда задерживается и останавливается на своем пути, нередко отклоняется на такие боковые дороги, которые приводят ее, утомленную, назад, в такие места, где она проходила уже весьма давно. Однако прямо или отклоняясь, она движется вперед. И если время от времени она пытается сделать несколько шагов назад, она скоро начинает беспомощно спотыкаться. Попятный путь противен ее природе, ее ноги устроены не так, чтобы делать неверные шаги назад. И взгляд ее и движение, устремленные вперед, являются выражением подлинно типичных свойств человечества.
Определение минимума религии
Первое, что представляется необходимым при систематическом изучении религии примитивных обществ, — это определение самой религии. Если в этом определении требовать для религии верования в верховное божество или суд после смерти, поклонения идолам, обычаев жертвоприношения или других каких-либо более или менее распространенных учений или обрядов, то, конечно, придется исключить многие племена из категории религиозных. Но столь узкое определение имеет тот недостаток, что оно отождествляет религию скорее с частными проявлениями верований, чем с более глубокою мыслью, которая лежит в основе их. Целесообразнее всего будет просто принять за определение минимума религии верование в духовных существ. <...>
Я намерен проследить здесь под именем анимизма глубоко присущее человеку учение о духовных существах, которое служит воплощением сущности спиритуалистической философии в противоположность материалистической. Анимизм не представляет нового технического термина, хотя и употребляется теперь очень редко. <...>
Анимизм характеризует племена, стоящие на весьма низких ступенях развития человечества, он поднимается отсюда без перерывов, но глубоко видоизменяется при переходе к высокой современной куль-
126
туре. <...> И хотя на первый взгляд он представляет как бы сухое и бедное определение минимума религии, мы найдем его на практике вполне достаточным, потому что, где есть корни, там обыкновенно развиваются и ветви.
Обыкновенно находят, что теория анимизма распадается на два главных догмата, составляющих части одного цельного учения. Первый из них касается души отдельных существ, способной продолжать существование после смерти или уничтожения тела. Другой — остальных духов, поднимаясь до высоты могущественных богов. Анимист признает, что духовные существа управляют явлениями материального мира и жизнью человека или влияют на них здесь и за гробом. <...>
. Характер учения о душе у примитивных обществ можно выяснить из рассмотрения его развития. По-видимому, мыслящих людей, стоящих на низкой ступени культуры, всего более занимали две группы биологических вопросов. Они старались понять, во-первых, что" составляет разницу между живущим и мертвым телом, что" составляет причину бодрствования, сна, экстаза, болезни и смерти? Они задавались вопросом, во-вторых, чтб такое человеческие образы, появляющиеся в снах и видениях? Видя эти две группы явлений, древние дикари-философы, вероятно, прежде всего сделали само собой напрашивавшееся заключение, что у каждого человека есть жизнь и есть призрак. То и другое, видимо, находится в тесной связи с телом: жизнь дает ему возможность чувствовать, мыслить и действовать, а призрак составляет его образ, или второе "я". И то и другое, таким образом, отделимо от тела: жизнь может уйти из него и оставить его бесчувственным или мертвым, а призрак показывается людям вдали от него.
Дикарям-философам нетрудно было сделать и второй шаг. Мы это видим из того, как крайне трудно было цивилизованным людям уничтожить это представление. Дело заключалось просто в том, чтобы соединить жизнь и призрак. Если то и другое присуще телу, почему бы им не быть присущими друг другу, почему бы им не быть проявлениями одной и той же души? Следовательно, их можно рассматривать как связанные между собой. В результате и появляется общеизвестное понятие, которое может быть названо призрачной душой, духом-душой. Понятие о личной душе, или духе, у примитивных обществ может быть определено следующим образом. Душа есть тонкий, невещественный человеческий образ, по своей природе нечто вроде пара, воздуха или тени. Она составляет причину жизни и мысли в том существе, которое она одушевляет. Она независимо и нераздельно владеет личным сознанием и волей своего телесного обладателя в прошлом и настоящем. Она способна покидать тело и переноситься быстро с места на место. Большей частью неосязаемая и невидимая, она обнаруживает также физическую силу и является людям спящим
127
и бодрствующим, преимущественно как фантасм, как призрак, отделенный от тела, но сходный с ним. Она способна входить в тела других людей, животных и даже вещей, овладевать ими и влиять на них. <...>
<...> Эти всемирно распространенные воззрения... представляют собой учение, наиболее отвечающее непосредственному свидетельству человеческих чувств и представляющееся первобытной философии вполне рациональным. И в самом деле, первобытный анимизм настолько удовлетворительно с известной точки зрения объясняет факты, что он удержал свое место даже в высших слоях культуры. Хотя классическая и средневековая философия во многом изменила его, а современная философия обошлась с ним еще более беспощадно, он сохранил так много следов своего первоначального характера, что и в психологии современного цивилизованного мира отчетливо просвечивает наследие первобытных времен. Из огромной массы фактов, собранных из наблюдения за жизнью самых разнообразных и наиболее отдаленных друг от друга человеческих обществ, можно выбрать типические подробности, позволяющие проследить древнейшее учение о душе, отношение отдельных частей этого учения к целому и процессы отбрасывания, видоизменения или сохранения этих частей при дальнейшем развитии культуры.
ФРИДРИХ НИЦШЕ
(1844—1900)
Перемены в духовной атмосфере Европы конца XIX—начала XX в. и связанная с этим переоценка традиционных культурно-нравственных ценностей произошли под сильным, едва ли не решающим влиянием большого, но очень спорного немецкого философа и писателя Фридриха Ницше. С культурологической точки зрения он интересен не только как оригинальный мыслитель и мастер емкого, афористического слова, но и как автор многих сочинений, непосредственно касающихся теории культуры. Как когда-то Н. Макиавелли (см.), породивший макиавеллизм, Мицше, названный традиционалистами "злым гением Европы", положил начало ницшеанству — производной и достаточно сомнительной системе идей, к которым совсем не сводится его гораздо более глубокое творческое наследие. Отрицание христианства и религиозной морали ("Бог умер!"), проповедь "права сильного" и "сверхчеловека", действующего "по ту сторону добра и зла", культ войны и презрение к слабому — вот некоторые постулаты ницшеанства, взятые позднее на вооружение тоталитарными режимами, в частности национал-социализмом.
Фридрих Ницше родился в семье пастора, имевшего польских предков-дворян, а по матери — родственные связи с кругами потомственной немецкой интеллигенции. Он отлично учился в Боннском, а позднее в Лейпцигском университете, без защиты диссертации стал почетным доктором, постепенно переходя от классической философии к широким мировоззренческим проблемам. В 1869 г. Ницше, отказавшись от немецкого подданства, переехал в Швейцарию, где в течение десяти лет работал профессором Ба-зельского университета и тесно сдружился с великим немецким композитором Рихардом Вагнером, оказавшим на него большое влияние (позднее эта дружба переросла во вражду). В 1879 г. Ницше, с молодых лет страдавший нервными депрессиями, стал практически невменяемым и его творческая деятельность полностью прекратилась.
Как теоретик культуры Ницше известен главным образом тем, что, опираясь на свои незаурядные знания античности, он в своей работе "Рождение трагедии из духа музыки" (1872), навеянной творчеством Вагнера, развил идею о существовании двух типов культуры: "дионисийской" и "аполлоновской" — по именам греческих богов Диониса и Аполлона. Бог Дионис отражает вакхическую стихию жизни, буйство природных сил, бунт против традиций и застоя, бог Аполлон — разумность, умеренность, стремление к гармонии и покою. Идеал европейского искусства и культуры Ницше ви-
5-807 129
дел в равновесии этих борющихся начал, но сам он горячий сторонник и проповедник первого: максимально непроизвольной и раскованной жизни. Лишь она, свободная от пут условностей и расхожей морали (и главным образом от религии!), способна создать, в борьбе и испытаниях, некий высший тип личности — "сверхчеловека". В этой связи Ницше считают и идейным отцом нигилизма конца прошлого века, и вдохновителем современной бунтующей молодежи, и идеологом насилия и войны в качестве "облагораживающего" и "очистительного" средства. При всем том несомненной заслугой немецкого философа, считавшего современного человека "стыдом и позором" истории, стала острейшая критика буржуазно-мещанской массовой культуры, низводящей людей до уровня "стадной" посредственности. Неудивительно, что Ницше был также враждебен к демократии и социализму, безжалостно вскрывая их существующее несовершенство и недостатки. С культурой России Ницше связывают его симпатии к славянству, хорошее знание русской литературной классики, и прежде всего Достоевского (см.), знакомство с творчеством которого он причислял к "прекраснейшим удачам" своей жизни.
Приводимые ниже отрывки, касающиеся отношения Ницше к молодежи, к войне, к нравственности и религии, а также к женщине, своей резкостью и парадоксальностью, несомненно, вызовут внутреннее отторжение у всех, кому дороги традиционные морально-религиозные основы культуры. Однако нельзя отрицать, что Фридрих Ницше, так печально закончивший свою жизнь, был и остается одной из крупнейших фигур культурологической мысли нового времени.
О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ ИСТОРИИ ДЛЯ ЖИЗНИ
<...> Подобно тому как при землетрясениях разрушаются и пустеют города и человек лишь боязливо и на скорую руку строит свой дом на вулканической почве, так жизнь колеблется в своих устоях и лишается силы и мужества, когда под воздействием науки сотрясается почва понятий, отнимая у человека фундамент, на котором покоится его уверенность и спокойствие, а также веру в устойчивое и вечное. Должна ли господствовать жизнь над познанием, над наукой или познание над жизнью? Какая из двух сил есть высшая и решающая? Никто не усомнится: жизнь есть высшая, господствующая сила, ибо познание, которое уничтожило бы жизнь, уничтожило бы вместе с нею и само себя. Познание предполагает жизнь и поэтому настолько же заинтересовано в сохранении жизни, насколько каждое существо заинтересовано в продолжении своего собственного существования. Поэтому наука нуждается в высшем надзоре и контроле; рядом с наукой возникает учение о гигиене жизни, а одно из положений этого учения гласило бы так: неисторическое и надисторическое должны считаться естественными противоядиями против заглушения жиз-
130
ни историческим, против исторической болезни. По всей вероятности, мы, больные историей, будем страдать также и от противоядий. Но то обстоятельство, что противоядия также причиняют нам страдания, не может считаться аргументом против правильности избранного метода лечения.
И вот в этом-то я и усматриваю миссию того юношества, того первого поколения борцов и истребителей змей, которое идет в авангарде более счастливого и более прекрасного образования и человечности, не получая от этого грядущего счастья и будущей красоты ничего, кроме многообещающего предчувствия. Это юное поколение будет одновременно страдать и от болезни, и от противоядий, и все-таки оно имеет больше прав говорить о своем более крепком здоровье и более естественной природе, чем предыдущие поколения — поколения образованных "мужей" и "старцев" современности. Миссия же его заключается в том, чтобы подорвать веру в понятия, которые господствуют теперь относительно "здоровья" и "образования", и возбудить ненависть и презрение к этим чудовищным понятиям-ублюдкам; и наивернейшим показателем более прочного здоровья этой молодежи должно служить именно то, что она для обозначения истинной своей сущности не находит подходящего понятия или партийного термина в обращающейся в современной публике монете слов или понятий, а только в каждую удачную минуту своей жизни сознает в себе действие живущей в ней боевой отборочной и рассасывающей силы и всегда повышенного чувства жизни. Можно оспаривать, что эта молодежь уже обладает образованием — но какой молодежи это могло бы быть поставлено в упрек? Можно обвинять ее в грубости и неумеренности — но она еще недостаточно стара и умудрена опытом, чтобы сдерживать свои порывы; да, прежде всего ей нет никакой не-добности лицемерно претендовать на законченное образование и защищать его, ибо она имеет право на все утешения и преимущества юности, в особенности на преимущество смелой и не знающей колебаний честности и на утешения воодушевляющей надежды.
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого (или даже особенно многого), когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая война, внушать слабеющим народам такую грубую походную энергию, такую глубокую безличную ненависть, такое хладнокровие убийцы со спокойной совестью, такой общий организованный пыл в уничтожении врага, такое гордое равнодушие к великим потерям, к своей собственной жизни и к жизни близких, такой глухой, подобный землетрясению, трепет души; пробивающиеся здесь ручьи и потоки, кото-
5* 131
рые, правда, катят с собой камни и всякий сор и уничтожают поля нежных культур, позднее, при благоприятных обстоятельствах, с новой силой приводят во вращение механизмы духовной мастерской. Культура отнюдь не может обойтись без страстей, пороков и злобы. — Когда римляне в императорскую эпоху несколько утомились от войн, они пытались обрести новую силу в травле зверей, в битвах гладиаторов и в преследовании христиан. Современные англичане, которые в общем также, по-видимому, отказались от войны, прибегают к иному средству, чтобы возродить исчезающие силы: они пускаются в те путешествия, мореплавания, восхождения на горы, которые предпринимаются будто бы с научными целями, в действительности же для того, чтобы из всякого рода приключений и опасностей привезти домой избыточную силу. Придется, вероятно, изобрести еще немало подобных суррогатов войны, но именно из них будет все более уясняться, что такое высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только вообще в войне, но даже в величайшей и ужаснейшей войне, — т.е. во временном возврате к варварству, — чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни.
СУМЕРКИ ИДОЛОВ, ИЛИ КАК ФИЛОСОФСТВУЮТ МОЛОТОМ
Мораль как противоестественность
У всех страстей бывает пора, когда они являются только роковыми, когда они с тяжеловесностью глупости влекут свою жертву вниз, — и более поздняя, гораздо более поздняя пора, когда они соединяются брачными узами с духом, когда они "одухотворяются". Некогда из-за глупости, заключающейся в страсти, объявляли войну самой страсти: давали клятву уничтожить ее, — все старые чудовища морали сходятся в том, что "il faut tuer les passions" ("надо убивать страсти"). Самая знаменитая формула на этот счет находится в Новом Завете, в той Нагорной проповеди, где, кстати сказать, вещи рассматриваются отнюдь не с высоты. Там, например, говорится в применении к половому чувству: "если око твое соблазняет тебя, вырви его" — к счастью, ни один христианин не поступает по этому предписанию. <...> — Церковь побеждает страсть вырезыванием во всех смыслах: ее практика, ее "лечение" есть кастрация. Она никогда не спрашивает: "как одухотворяют, делают прекрасным, обожествляют вожделение?" — она во все времена полагала силу дисциплины в искоренении (чувственности, гордости, властолюбия, алчности, мстительности). — Но подрывать корень страстей значит подрывать корень жизни: практика церкви враждебна жизни. <...>
132
То же самое средство: оскопление, искоренение — инстинктивно выбирается в борьбе с каким-нибудь вожделением теми, которые слишком слабовольны, слишком выродились, чтобы быть в состоянии соблюдать в нем меру. <...>
Одухотворение чувственности называется любовью: оно является великим торжеством над христианством. Другим торжеством является наше одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком понимании ценности иметь врагов: словом, в том, что поступаешь и умозаключаешь обратно тому, как поступали или заключали некогда. Церковь хотела во все времена уничтожения своих врагов — мы же, мы, иммо-ралисты и антихристиане, видим нашу выгоду в том, чтобы церковь продолжала существовать. <...>
— Я формулирую один принцип. Всякий натурализм в морали, т.е. всякая здоровая мораль, подчиняется инстинкту жизни, — какая-нибудь заповедь жизни исполняется определенным каноном о "должен" и "не должен", какое-нибудь затруднение или враждебность на пути жизни устраняется этим. Противоестественная мораль, т.е. почти всякая мораль, которой до сих пор учили, которую чтили и проповедовали, направлена, наоборот, как раз против инстинктов жизни — она является то тайным, то явным и дерзким осуждением этих инстинктов. <...>
"Исправители" человечества
Во все времена хотели "исправлять" людей — это прежде всего называлось моралью. Но за одним и тем же словом скрываются самые разнообразные тенденции. Как укрощение зверя человека, так и рас-пложение известной породы человека называется "улучшением": только эти зоологические termini выражают реальности, — конечно, такие реальности, о которых типичный "исправитель", жрец, ничего не знает, — ничего не хочет знать. <...> Называть укрощение животного его "улучшением" — это звучит для нашего уха почти как шутка. Кто знает, что происходит в зверинцах, тот сомневается в том, чтобы зверя там "улучшали". Его ослабляют, делают менее вредным, он становится благодаря депрессивному аффекту страха, боли, ранам, голоду, болезненным зверем. — Не иначе обстоит дело и с укрощенным человеком, которого "исправил" жрец. В начале Средних веков, когда церковь действительно была прежде всего зверинцем, всюду охотились за прекраснейшими экземплярами "белокурых бестий", — "исправляли", например, знатных германцев. Но как выглядел вслед за тем такой "исправленный", завлеченный в монастырь германец? Как карикатура человека, как выродок: он сделался "грешником", он сидел в клетке, его заперли в круг сплошных ужасных понятий. <...> Говоря физиологически: в борьбе со зверем разрушение его здоровья может быть единственным средством сделать его слабым. Это поня-
133
ла церковь: она испортила человека, она ослабила его, — но она заявила претензию на то, что "исправила" его. <...>
АНТИХРИСТ Проклятие христианству
Что хорошо? — Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? — Все, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина).
Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им дблжно еще помочь в этом.
Что вреднее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым — христианство.
Моя проблема не в том, как завершает собою человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек — это конец), но какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности. <...>
Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. "Прогресс" есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления.
Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удается проявление того, что фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека. <...>
Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, "отверженцем". Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников... оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения.
134
ЕССЕ HOMO Почему я пишу такие хорошие книги
,, ...Кто знает? может я первый психолог Вечно-Женственного. Они все любят меня — это старая история — не считая неудачных бабенок, "эмансипированных", лишенных способности деторождения. — К счастью, я не намерен отдать себя на растерзание: совершенная женщина терзает, когда она любит. <...> Знаю я этих прелестных вакханок. <...> О, что это за опасное, скользящее, подземное маленькое хищное животное! И столь сладкое при этом! <...> Маленькая женщина, ищущая мщения, способна опрокинуть даже судьбу. — Женщина несравненно злее мужчины и умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения. <...> Все так называемые "прекрасные души" страдают в своей основе каким-нибудь физиологическим недостатком, — я говорю, не все, иначе я стал бы меди-циником. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. — Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов, отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви? Оно является единственным достойным философа. Любовь — в своих средствах война, в своей основе смертельная ненависть полов. — Слышали ли вы мой ответ на вопрос, как излечивают женщину — "освобождают" ее? Ей делают ребенка. Женщине нужен ребенок, мужчина всегда лишь средство: так говорил Заратустра. — "Эмансипация женщины" — это инстинктивная ненависть неудачной, т.е. не приспособленной к деторождению, женщины к женщине удачной — борьба с "мужчиной" есть только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя как "женщину в себе", как "высшую женщину", как "идеалистку", понизить общий уровень женщины; нет для этого более верного средства, как гимназическое воспитание, штаны и политические права голосующего скота... Целое поколение хитрого "идеализма" ... преследует целью отравление чистой совести, природы в половой любви. <...> И для того, чтобы не осталось никакого сомнения в моем столь же честном, сколь суровом взгляде на этот вопрос, я приведу еще одно положение из своего морального кодекса против порока: под словом "порок" я борюсь со всякого рода противоестественностью или, если любят красивые слова, с идеализмом. Это положение означает: "проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение ее понятием "нечистого" есть преступление перед жизнью, — есть истинный грех против святого духа жизни". —
135
Почему являюсь я роком
Я гораздо более ужасный человек, чем кто-либо из существовавших до сих пор; это не исключает того, что я буду самым благодетельным. Я знаю радость уничтожения в степени, соразмерной моей силе уничтожения — в том и другом я повинуюсь своей дионисичес-кой натуре, которая не умеет отделять отрицания от утверждения. Я первый имморалист: поэтому я истребитель par excellence. —
В сущности в моем слове имморалист заключаются два отрицания. Я отрицаю, во-первых, тип человека, который до сих пор считался самым высоким, — добрых, доброжелательных, благодетельных; я отрицаю, во-вторых, тот род морали, который, как мораль сама по себе, достиг значения и господства, — мораль decadence, говоря осязательнее, христианскую мораль. <...>
Понятие "Бог" выдумано как противоположность понятию жизни — в нем все вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная вражда к жизни сведены в ужасающее единство! Понятие "по ту сторону", "истинный мир" выдуманы, чтобы обесценить единственный мир, который существует. <...> Понятия "душа", "дух", в конце концов даже "бессмертная душа" выдуманы, чтобы презирать тело, чтобы сделать его больным — "святым", чтобы всему, что в жизни заслуживает серьезного отношения, вопросам питания, жилища, духовной диеты, ухода за больными, чистоплотности, климата, противопоставить ужасное легкомыслие!
ХОСЕ МАРТИ
(1853—1895)
Латинская Америка — родина одной из самых молодых и динамичных цивилизаций современности — выдвинула сравнительно немного великих имен, получивших мировое признание. Среди них — "апостол" кубинской и латиноамериканской независимости, талантливый поэт, публицист, философ и общественный деятель — Хосе Марти. Поскольку Куба была в числе последних стран континента, освободившихся от испанского колониального господства, а позднее наиболее радикально выступивших против североамериканского проникновения в Латинскую Америку, в том числе в области культуры, имя Хосе Марти в настоящее время канонизировано кубинским коммунистическим режимом и стало национальным революционным символом. В его наследии — нескольких книгах стихов и публицистики — обычно выделяются такие мотивы, как антиимпериализм, патриотизм и общечеловеческая солидарность. Отвлекаясь от образа Марти-политика и Марти-революционера, порой спекулятивно модернизированного, следует, однако, признать, что он был одновременно и незаурядным теоретиком и деятелем культуры континентального масштаба.
- Хосе Марти родился в семье сержанта испанской колониальной армии, с 16 лет включился в активную борьбу за независимость Кубы, был арестован, приговорен к каторжным работам и позднее выслан в Испанию, где учился на факультетах права Мадридского и Сарагосского университетов. С 1875 по 1878 г. он работал журналистом в Мексике и преподавателем в Гватемале, а в 1880—1895 гг. жил в США, также занимаясь журналистикой, представляя ряд латиноамериканских газет и подпольно готовя высадку революционеров-сепаратистов на Кубе. Там же он и погиб в одном из первых боев, положив начало освобождению родного острова и став национальным героем.
Взгляды Марти на культуру в значительной мере формировались под знаком противостояния двух Америк: "романской", представленной латиноамериканскими странами, и "англосаксонской", представленной прежде всего США. Это несходство менталитета и "духа" двух частей одного континента восходит еще к европейской романо-германской дихотомии и до сих пор определяет своеобразие культурной панорамы Западного полушария. Важнейшей мыслью Марти, приобретающей сегодня особую остроту, стал его тезис о том, что, как бы ни была "сильна" культура той или иной страны или родственной группы стран, она ни в коем случае не
имеет нравственного права навязывать себя более "слабым" сосе-
137
дям. Будучи горячим патриотом Кубы и Латинской Америки (но не националистом!), Марти еще в конце прошлого века выступил против опасности "вестернизации" мира, и в частности латиноамериканских государств, под воздействием всепроникающей и чуждой им англосаксонской культуры. Как "Восток" для его жителей, так и Латинская Америка для латиноамериканцев была "Нашей Америкой", т.е., по мысли Марти, — общим домом потомков индейцев, негров и представителей многих других рас и национальностей, сформировавших неповторимую латиноамериканскую полиэтническую общность. Патриотизм и самобытность были для Марти неразрывными понятиями. С особой страстью он выступал против любых форм социального, культурного и художественного подражательства. В этой связи и эстетические взгляды кубинского "апостола" были вполне определенными: он ратовал за глубоко народное и социально ориентированное искусство, уходящее корнями в фольклорную почву и поднимающее народ к вершинам национального самосознания. Весьма актуально звучит и требование Марти к государственным деятелям: глубоко знать и изучать "духовную структуру" собственного народа, без чего невозможно эффективное правление и крепкая государственность. В этом смысле Марти оказался среди первых провозвестников новой науки — политологии.
НАША АМЕРИКА1
Кто может больше гордиться своей родиной, чем мы, граждане многострадальных американских республик, поднявшихся среди безмолвных масс индейцев, в шуме битвы между книгой и кадилом, на окрававленных плечах сотни апостолов? Никогда еще в истории в такой короткий срок из столь неоднородных элементов не создавались такие передовые и сплоченные нации. Спесивец думает, что земля создана для того, чтобы служить ему пьедесталом, потому что у него бойкое перо или цветистый слог, и называет косной и неизлечимо больной свою родную республику, потому что ее молодая поросль не дает ему возможности вести праздную жизнь, гарцевать на арабских скакунах и рекой лить шампанское. Но косностью страдает не молодая страна, которая требует соответствующих форм государственного устройства и подлинного величия, а те, кто хочет править народами Америки, не считаясь с их национальными особенностями, своеобразным этническим составом и необузданной силой, управлять при помощи законов, унаследованных от четырех веков свободного предпринимательства в Соединенных Штатах или девятнадцати веков монархии во Франции. Декретом Гамиль-
1 Здесь под Америкой всегда понимается Латинская Америка в противовес Америке англосаксонской.
138
тона2 не усмиришь необъезженного степного коня. Фразой Сьейса3 не разгонишь застоявшуюся кровь индейской расы. Чтобы управлять хорошо, надо знать, кем и где ты управляешь, и хороший правитель в Америке не тот, кто досконально изучил, каков образ правления у немцев или французов, а тот, кто знает, из каких элементов состоит население его страны, как их можно объединить и какими методами, при помощи каких учреждении, порожденных самою страной, можно вести народ к великой цели, к тому вожделенному положению вещей, когда каждый человек, познав самого себя, разовьет все свои способности и найдет им применение и все люди будут пользоваться обильными дарами природы, которые народ умножает своим трудом и защищает, не щадя своей жизни. Правительство должно быть детищем страны, дух правления должен быть духом ее народа. Форма правления должна соответствовать структуре страны. Правительство есть не более как равнодействующая природных элементов страны.
Не удивительно, что в Америке самобытный человек не дал одержать над собою верх книге, завезенной из чужих стран. Коренные жители с их самобытной жизнью победили книжников с их искусственным образованием. Туземец-метис победил чужестранца-креола. Б'орьба идет не между цивилизацией и варварством, а между ложной ученостью и самобытностью. Туземец добр, он ценит знания и вознаграждает образованных людей, если только они не пользуются своей ученостью во вред туземцу, если они не оскорбляют его презрением, которого он не прощает, — туземец готов силой внушить уважение тем, кто ранит его самолюбие или ущемляет его интересы. При поддержке угнетенных туземцев пришли в Америке к власти тираны; и они пали, потеряв эту опору. Уступив место тираниям, республики поплатились за свою неспособность постичь подлинные начала национальной жизни, за неумение выводить из этих начал форму правления и править в согласии с ними. У молодого народа правитель — это созидатель.
У народов, состоящих из образованных и необразованных людей, образованные должны изучить искусство правления. Иначе править будут необразованные в силу свойственной им привычки разрешать свои сомнения силой. Необразованные люди отличаются инертностью и робостью мысли и хотят, чтобы ими хорошо управляли; но , если правительство претесняет народные массы, они свергают его и правят сами.
Как могут университеты подготовить правителей, если нет в Америке такого университета, в котором преподавались бы азы искусства
. 2 Гамильтон Александер (1757—1804) — один из участников войны за независимость в Северной Америке (1775—1783).
3 Сьейс Эмманюэль Жозеф (1748—1836) — деятель Великой французской революции.
139
правления, то есть уменье видеть особенности, свойственные народам Америки? Вступая в жизнь, молодежь смотрит на мир сквозь очки, заимствованные у янки или французов, и она может только гадать, эта молодежь, претендующая на право управлять народом, которого она не знает. Следовало бы закрыть доступ к политическому поприщу тем, кто не знает основ политики. Премии на конкурсах должны присуждаться не за лучшую оду, а за лучшее исследование фактов развития той или иной страны. В газетах, на кафедрах, в академиях нужно изучать реальную жизнь страны. Надобно знать ее в неприкрашенном виде, ни на что не закрывая глаза: тот, кто умышленно или по забывчивости оставит в стороне часть истины, впоследствии жестоко поплатится за это, ибо в небрежении зло растет и разрушает созидательное начало. Решить проблему, зная все ее условия, легче, чем не зная их. Могучий и возмущенный туземец свергает правосудие, если оно зиждется на мертвых законах, почерпнутых из книг, а не отправляется в соответствии с истинными потребностями страны. Знать — значит решать. Знать страну и управлять ею со знанием дела — единственное средство освободить ее от всякой тирании. Европейское образование должно уступить место образованию американскому. Историю Америки со времен инков до наших дней нужно преподавать так, чтобы ее знали назубок, и, пожалуй, совсем не обязательно изучать в школах историю греческих архонтов4. Наше прошлое для нас дороже античности. Оно нам нужнее. Наши национальные политические деятели должны заменить чужеземных политиков. Пусть черенок мировой культуры привьется к нашим республикам, но стволом дерева должны быть наши республики. И пусть умолкнет прбежденный педант, ибо ни один человек не может гордиться своей родиной больше, чем мы, граждане многострадальных американских республик.
* * *
<...> Неотложный долг нашей Америки состоит в том, чтобы показать себя такой, какова она в действительности: единой по духу и помыслам, в короткий срок победившей гнетущее прошлое и в битвах на развалинах его обагрившей родную землю своею животворной кровью, все еще струящейся из ран, нанесенных нам нашими господами. Презрение исполина-соседа-5, который не знает нашу Америку, для нее величайшая опасность; необходимо, чтобы он ее узнал, и узнал как можно скорее — ибо день встречи близок. По неведению, побуждаемый алчностью, он, быть может, набросится на нее. Узнав ее, он будет ее уважать и откажется от своих посягательств. Надо ве-
* Архонт — высшее должностное лицо в древнегреческих полисах. 5 Под "исполином-соседом" имеются в виду США.
140
рить в лучшее, что есть в человеке, и остерегаться худшего в нем. Нужно дать возможность добродетелям проявиться и возобладать над пороками. Народы должны поставить два позорных столба: один для тех, кто подстрекает к беспощадной вражде, и другой для тех, кто скрывает правду.
Не существует расовой ненависти, потому что не существует рас. Жалкие мыслители, кабинетные ученые измышляют расы одну за другой, выискивают их в пыли фолиантов. Однако любознательный путешественник и добросовестный наблюдатель тщетно ищет расовые различия в справедливой природе, где бросается в глаза всеобщая тождественность человека, находящегося во власти всепобеждающей любви и буйных желаний. Люди, различные по телосложению и цвету кожи, наделены одинаковой душой. Тот, кто возбуждает и распространяет расовую вражду и ненависть, совершает преступление против человечества. Но у каждого народа складываются свои отличительные черты, проявляющиеся в складе ума, в обычаях, в способах расширения своих владений и приобретения имущества, в тщеславии и жадности, — черты, которые, будучи в скрытом состоянии лишь национальными особенностями и предрассудками, могут в период внутреннего неустройства или потрясения устоев обернуться серьезной угрозой для соседних народов, слабых и одиноких, которые сильная страна объявляет низшими и обреченными на гибель. Мыслить — значит служить человечеству. Не следует из антипатии к светловолосому народу континента, свойственной деревенскому жителю, приписывать ему врожденную и неискоренимую порочность потому только, что он не говорит на нашем языке, не походит на нас по укладу своей жизни, не страдает от тех же политических язв что и мы, хотя и страдает от других, не отдает предпочтения смуглым людям, не смотрит сочувственно с высоты своего еще не упроченного величия на нации, не столь обласканные Историей, которые ценой героических усилий гигантскими шагами восходят к вершинам республиканской жизни. Не следует также оставлять в тени насущную проблему, которая может быть разрешена в интересах вечного мира посредством своевременного изучения и столь необходимого союза народов нашей Америки, одушевленных общими идеалами. Ибо уже звучит гимн единодушия; нынешнее поколение ведет за собой Америку, Америку тружеников, по пути, проложенному нашими великими предками...
ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ СОЛОВЬЕВ
(1853—1900)
В русской культуре выдающееся место занимает крупнейший философ XIX в., одновременно поэт, публицист и литературный критик — Владимир Сергеевич Соловьев. Сын известного историка С.М. Соловьева, он, окончив историко-филологический факультет и защитив в 27 лет докторскую диссертацию, пытался преподавать в Московском и Петербургском университетах, но после громкого выступления в 1881 г. против казни убийц Александра II оказался в немилости, перешел к свободному творчеству в области философии, нетрадиционного богословия и литературы. Проживши жизнь бездомным бессребреником, мистик по натуре, подверженный религиозным галлюцинациям, B.C. Соловьев как теолог и публицист так и не нашел признания церкви и официальных властей. Лишь незадолго до смерти талантливый мастер слова был избран почетным членом Российской Академии наук по разряду изящной словесности.
В десятитомном Собрании сочинений B.C. Соловьева, изданном лишь в 1911—1914 гг., нет теоретических работ, посвященных собственно культуре как предмету особого осмысления; однако все творчество философа буквально пронизано поисками ответа на вопрос: что есть Истина, Добро и Красота в их взаимосвязи и вселенском развитии, а ведь именно эти чисто человеческие идеалы и составляют содержание культуры. Соловьев собирался посвятить каждому из них особое исследование, но наиболее полно удалось ему это осуществить лишь в отношение Добра; отсюда — преимущественно нравственный пафос его творческого наследия ("Оправдание Добра", 1897). Три "кита", на которых держится нравственность, это, по Соловьеву, чувства "стыда", "жалости" и "благоговения". Именно "благоговение", под которым философ понимал наше преклонение перед духовным и материальным наследием предков, есть главное условие преемственности и существования культуры. Другим очень важным положением для культурологии стала мысль Соловьева о том, что главнейшими сферами, где формируется человек как личность, являются семья, народ и все человечество, а не классы, сословия или другие более мелкие социальные общности.
Последователь и "разработчик" восходящей еще к античности философской "теории всеединства", согласно которой "единое должно существовать не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех", Соловьев выступал против любых видов национализма и считал, что под истинной Россией следует понимать не только "велико-
142
росов", а широкую семью народов, объединенных не силой, а добровольно, на основе согласия и христианской любви. Призывая, в духе библейской заповеди, любить все народы как свой собственный, Соловьев отвергал славянофильскую и панславистскую самодостаточность и противопоставление России Европе. Больше того, ему были чужды "державная" имперская Россия и прислуживающая ей официальная церковь. Эти взгляды в той или иной степени нашли отражение у целой школы его последователей — русских религиозных философов "серебряного века", таких, как Н.А. Бердяев (см.), С.Л. Франк и некоторые другие, представленные в сборнике "Вехи" (см.).
Весьма значителен вклад B.C. Соловьева в отечественную культуру не только как мыслителя и "стихийного" культуролога, но и как талантливого поэта и литературного критика, автора многочисленных стихов и работ о крупнейших русских писателях XIX в.
Приведенные отрывки показывают B.C. Соловьева как религиозного вселенского гуманиста, врага любых видов ксенофобии и художественного декаданса.
ОПРАВДАНИЕ ДОБРА Национальный вопрос с нравственной точки зрения
История всех народов — древних и новых, — имевших прямое влияние на судьбы человечества, говорит нам одно и то же. Все они в эпохи своего расцвета и величия полагали свое значение, утверждали свою народность не в ней самой, отвлеченно взятой, а в чем-то всеобщем, сверхнародном, во что они верили, чему служили и что осуществляли в своем творчестве — национальном по источнику и способам выражения, но вполне универсальном по содержанию или предметным результатам. Народы живут и действуют не во имя себя или своих материальных интересов, а во имя своей идеи, т.е. того, что для них всего важнее и что нужно всему миру, чем они могут послужить ему, — они живут не для себя только, а для всех. То, во что народ верит и что с верою делает, он непременно признает хорошим безусловно, хорошим не как свое, а само по себе, следовательно для всех, — и таковым оно обыкновенно оказывается. Исторические представители народа могут иногда ложно понимать ту и другую сто-' рону национально-универсальной идеи, которой они служат, и тогда их служение выходит дурное и безуспешное. Филипп II1 и герцог Альба2 очень плохо понимали идею церковного единства, парижский
1 Филипп II (1527—1598) — испанский король с 1556 г. Его политика способствовала укреплению испанского абсолютизма. В 1581 г. присоединил к Испании Португалию.
2 Альба Альварес де Толедо Фернандо (1507—1582) — герцог, испанский полководец. В 1580г. завоевал Португалию.
143
Конвент не лучше понимал идею человеческих прав; но дурное понимание проходит, а идея остается и просветляется в новых, лучших своих проявлениях, если только она действительно коренится в душе народа.
Поскольку универсально народное творчество, т.е. то, что народ осуществляет в действительности, постольку же универсально в своем предмете истинное самосознание народное. Народ не сознает себя отвлеченно, как какого-то пустого субъекта, отдельно от содержания и смысла своей жизни: он сознает себя именно в том или по отношению к тому, что он делает и что хочет делать, во что верит и чему служит.
Но если сам народ, как ясно из истории, не ставит целью своей жизни себя самого, отвлеченно взятого, или материальный интерес своего существования отдельно от его высшего, идеального условия, то и каждый из нас не имеет права в любви к своему народу отделять его от смысла его жизни, и служение его материальным выгодам ставить выше нравственных требований. И если сам народ своим истинным творчеством и самосознанием утверждает себя во всемирном — в том, что имеет значение для всех или в чем он солидарен со всеми, то каким же образом истинный патриот может ради предполагаемой "пользы" своего народа разрывать солидарность с другими, ненавидеть или презирать чужеземцев? Если сам народ видит свое настоящее благо в благе всеобщем, то как же патриотизм может ставить благо своего народа как что-то отдельное и противоположное всему другому? Очевидно, это не будет то нравственное идеальное благо, которого желает сам народ, и мнимый патриотизм окажется в противоречии не с чужими, а со своим собственным народом в его лучших стремлениях. Но существует же, однако, национальная вражда и противоборство? Существует, конечно, как некогда существовало повсюду людоедство, — существует как зоологический факт, осужденный лучшим человеческим сознанием самих народов. Возведенный в отвлеченное начало, этот зоологический факт тяготеет над жизнью народов, затемняя ее смысл и подавляя ее вдохновение, ибо смысл и вдохновение частного — только в связи и согласии его со всеобщим.
Против ложного патриотизма или национализма, поддерживающего преобладание звериных инстинктов в народе над высшим национальным самосознанием, прав будет космополитизм, требующий безусловного применения нравственного закона без всякого отношения к национальным различиям. Но именно нравственный принцип, если проводить его последовательно до конца, не позволяет нам удовлетворяться этим отрицательным требованиям космополитизма.
Пусть непосредственным предметом нравственного отношения будет отдельное лицо. Но ведь в самом этом лице одна из существенных его особенностей — прямое продолжение и расширение его индиви-
144
дуальности — есть его народность (в положительном смысле характера, типа и творческой силы). Это не есть только физический факт, но и психическое и нравственное определение. На той степени развития, какой достигло человечество, принадлежность данного лица к известной народности закрепляется его собственным актом самосознания и воли. И, таким образом, народность есть внутренняя, неотделимая принадлежность этого лица, то, что для него в высокой степени дорого и близко. И как же возможно нравственное отношение к этому лицу, если не признать существования того, что для него так значительно? Нравственный принцип не позволяет превращать действительное лицо, живого человека с его неотъемлемым и существенным национальным определением в какой-то пустой, отвлеченный субъект, произвольно выделяя из него определяющие его особенности. Если мы должны признавать собственное достоинство этого человека, то эта обязанность простирается и на все то положительное, с чем он связывает свое достоинство; и если мы любим человека, то должны любить его народность, которую он любит и от которой себя не отделяет. Высший нравственный идеал требует, чтобы мы любили всех людей, как самих себя, но так как люди не существуют вне народностей (как и народность не существует вне отдельных людей), и эта связь сделалась уже нравственною, внутреннею, а не физическою только, то прямой логический вывод отсюда есть тот, что мы должны любить все народности, как свою собственную. Этою заповедью утверждается патриотизм как естественное и основное чувство, как прямая обязанность лица к своему ближайшему собирательному целому, и в то же время это чувство освобождается от зоологических свойств народного эгоизма, или национализма, становясь основою и мерилом для положительного отношения ко всем другим народностям сообразно безусловному и всеобъемлющему нравственному началу... Если такое отношение станет действительным правилом, то национальные различия сохранятся и даже усилятся, сделаются более яркими, а исчезнут только враждебные разделения и обиды, составляющие коренное препятствие для нравственной организации человечества.
Требование любить другие народности, как свою собственную, вовсе не означает психологической одинаковости чувства, а только этическое равенство волевого отношения: я должен так же хотеть истинного блага всем другим народам, как и своему собственному; эта "любить благоволения" одинакова уже потому, что истинное благо едино и нераздельно. Разумеется, такая этическая любовь связана и с психологическим пониманием и одобрением положительных особенностей всех чужих наций, — преодолев нравственною волею бессмысленную и невежественную национальную вражду, мы начинаем знать и ценить чужие народности, они начинают нам нравиться. Но эта "любовь одобрения" не может быть тождественна с тою, которую
145
мы чувствуем к своему народу, как и самая искренняя любовь к ближним (по евангельской заповеди), этически равная любви к самому себе, никогда не может быть с нею психологически одинаковою. За собою, как и за своим народом, остается неизменное первенство исходной точки. А с устранением этого недоразумения устраняется и всякое серьезное возражение против нашего принципа: люби все другие народы, как свой собственный.
КРАСОТА КАК ПРЕОБРАЖАЮЩАЯ СИЛА Первый шаг к положительной эстетике
К числу многих литературных реакций последнего времени, — частью вызванных противоположными крайностями, а частью ничем положительным не вызванных, — присоединилась и реакция в пользу "чистого" искусства, или "искусства для искусства". <...>
Если бы сторонники "искусства для искусства" разумели под этим только, что художественное творчество есть особая деятельность человеческого духа, удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область, то они, конечно, были бы правы, то тогда им нечего было бы и поднимать реакцию во имя такой истины, против которой никто не станет серьезно спорить. Но они идут гораздо дальше; они не ограничиваются справедливым утверждением специфической особенности искусства или самостоятельности тех средств, какими оно действует, а отрицают всякую существенную связь его с другими человеческими деятельностями и необходимое подчинение его общим жизненным целям человечества, считая его чем-то в себе замкнутом и безусловно самодовлеющим; вместо законной автономии для художественной области они проповедуют эстетический сепаратизм. Но хотя бы даже искусство было точно так же необходимо для всего человечества, как дыхание для отдельного человека, то ведь и дыхание существенно зависит от кровообращения, от деятельности нервов и мускулов, и оно подчинено жизни целого; и самые прекрасные легкие не оживят его, когда поражены другие существенные органы. Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает относительную самостоятельность частей и их функций, — но безусловно самодовлеющею никакая частная функция в своей отдельности не бывает и быть не может.
Бесполезно для сторонников эстетического сепаратизма и следующее тонкое различие, делаемое некоторыми. Допустим, говорят они, что в общей жизни искусство связано с другими деятельностями и все они вместе подчинены окончательной цели исторического развития; но эта связь и эта цель, находясь за пределами нашего сознания, осуществляются сами собою, помимо нас, — и, следовательно, не могут определять наше отношение к той или другой человеческой деятель-
146
ности; отсюда заключение: пускай художник будет только художником, думает только об эстетически прекрасном, о красоте формы, пусть для него, кроме этой формы, не существует ничего важного на свете.
Подобное рассуждение, имеющее в виду превознести искусство, на самом деле глубоко его унижает, — оно делает его похожим на ту работу фабричного, который всю жизнь должен выделывать только известные колесики часового механизма, а до целого механизма ему нет никакого дела. Конечно, служение псевдохудожественной форме гораздо приятней фабричной работы, но для разумного сознания одной приятности мало. <...>
Несмотря на все колебания и зигзаги прогресса, несмотря на нынешнее обострение милитаризма, национализма, антисемитизма, ди-намитизма и проч. и проч., все-таки остается несомненным, что рав-\ недействующая история идет от людоедства к человеколюбию, от | бесправия к справедливости и от враждебного разобщения частных ! групп к всеобщей солидарности. Доказывать это значило бы изла-j гать сравнительный курс всеобщей истории. Но для добросовестных пессимистов, смущаемых ретроградными явлениями настоящей эпохи, достаточно будет напомнить, что самые эти явления ясно показывают-бесповоротную силу общего исторического движения.
Итак, у истории (а следовательно, и у всего мирового процесса) есть цель, которую мы, несомненно, знаем, — цель всеобъемлющая и вместе с тем достаточно определенная для того, чтобы мы могли сознательно участвовать в ее достижении. <...> А если так, то где же право для какой-нибудь человеческой деятельности отделяться от общего движения, замыкаться в себе, объявлять себя своею собственною и единственною целью? И в частности, где права эстетического сепаратизма? Нет: искусство не для искусства, а для осуществления той полноты жизни, которая необходимо включает в себе и особый элемент искусства — красоту, но включает не как что-нибудь отдельное и самодовлеющее, а в существенной и внутренней связи со всем остальным содержанием жизни.
Отвергнуть фантастическое отчуждение красоты и искусства от общего движения мировой жизни, признать, что художественная деятельность не имеет в себе самой какого-то особого высшего предмета, а лишь по-своему, своими средствами служит общей жизненной цели человечества — вот первый шаг к истинной положительной эстетике.
ЗИГМУНД ФРЕЙД
(1856—1939)
Культурологические взгляды знаменитого австрийского невропатолога Зигмунда Фрейда — яркий пример того, как рождавшаяся наука о культуре оплодотворялась достижениями других дисциплин, в частности биологии и медицины. Фрейд, возглавлявший натуралистическую школу в культурологии, по праву считается создателем двух новых отраслей знания — психоанализа и фрейдизма. Первый из них характеризует ученого прежде всего как практикующего медика; второй — как культуролога. Именно во фрейдизме произошло органическое слияние психиатрии с такими науками, как социология, общественная психология, этнография, религиове-дение, искусствознание и др. Такой синтез оказался особенно плодотворным при истолковании всех видов творчества. Будучи убежденным атеистом и критиком религии, Фрейд предложил оригинальное, но достаточно спорное ее объяснение как "особой формы коллективного невроза". В Европе конца XIX—первой половины XX в. имя Фрейда звучало не менее, если не более авторитетно, чем имя Маркса. Но кардинальная разница между ними заключалась в том, что, по Марксу, судьбы мира определялись экономическим, а по Фрейду, — психобиологическим и сексуальным факторами.
Биография Фрейда как врача и кабинетного ученого сравнительно бедна событиями. Он родился в небогатой еврейской семье торговца, почти безвыездно жил в Вене, где закончил медицинский факультет. Позднее стажировался во Франции по физиологии и неврологии (1885—1886), лечил больных и работал доцентом и профессором университета (с 1902 г.), собрав вокруг себя группу учеников и единомышленников и создав Венское психоаналитическое общество (1908), известность и влияние которого постепенно распространились по Европе и Америке, куда Фрейд выезжал для чтения лекций. После захвата Австрии гитлеровскими войсками (1938) он с помощью общественности был "выкуплен" из нацистского гетто и эмигрировал в Великобританию, где вскоре умер в возрасте 83 лет.
Основная идея Фрейда как культуролога сводится к тому, что культура, и особенно ее важнейшая часть — искусство, есть результат превращения ("сублимации") психобиологической, главным образом сексуальной энергии человека ("либидо") в духовные и материальные культурные ценности. При этом природное, "звериное" начало в людях, их влечения, страсти и инстинкты силой принуждения постоянно подавляются ими самими на индивидуальном или социальном уровнях, что нередко отрицательно сказывается на физи-
148
ческом здоровье личности, да и общества в целом. Именно этому посвящена известная работа Фрейда "Недовольство культурой" (1930), в которой он, перекликаясь с Руссо (см.) и Ницше (см.), предостерегает против "слишком человеческого" переизбытка культуры в виде разного рода условностей и запретов, в частности в области взаимоотношений полов. Поэтому Фрейд и считается идейным вдохновителем нынешней сексуальной революции, как Маркс — революции социальной.
Другим важным вкладом Фрейда в культурологию стали его исследования так называемого "бессознательного" — той глубинной и "темной" области человеческой психики, которая связана преимущественно с художественным творчеством. Искусство, по Фрейду, будучи "сублимацией" и рождаясь в подсознании, нейтрализует присущую человеку агрессивность (инстинкт Смерти) и выступает, подобно религии, как "самотерапия". В подсознании коренятся и такие искусствоведческие понятия, как "вдохновение", "катарсис"1, "индивидуальный стиль" и т.п., обычно не подверженные контролю разума. Идеи Фрейда на рубеже веков заметно сказались на теории и практике многочисленных модернистских направлений в искусстве, прежде всего сюрреализма.'Обладая писательским даром и опираясь на психоанализ, ученый посвятил много работ не только первобытной культуре ("Тотем и табу", 1913), но и творчеству таких ее более поздних выдающихся представителей, как Софокл, Эсхил, Леонардо да Винчи, Микельанджело, Шекспир, Гёте, Достоевский и др.
БУДУЩЕЕ ОДНОЙ ИЛЛЮЗИИ
<...> Человеческая культура — я имею в виду все то, в чем человеческая жизнь возвысилась над своими биологическими обстоятельствами и чем она отличается от жизни животных, причем я пренебрегаю различием между культурой и цивилизацией, — обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочения человеческих взаимоотношений и особенно — для дележа добываемых благ. Оба эти направления культуры связаны ' между собой, во-первых, поскольку на взаимоотношения людей оказывает глубокое влияние мера удовлетворения влечений, дозволяемая наличными благами, во-вторых, поскольку отдельный человек сам может вступать в отношения с другими по поводу того или иного бла-
1 Катарсис — очищение; 1) термин "Поэтики" Аристотеля, очищение духа при помощи "страха и сострадания" как цель трагедии; 2) в психоанализе 3. Фрейда — один из методов психотерапии.
149
га, когда другой использует его рабочую силу или делает его сексуальным объектом, а в-третьих, поскольку каждый отдельный индивид виртуально является врагом культуры, которая тем не менее должна оставаться делом всего человеческого коллектива. Примечательно, что, как бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они тем не менее ощущают жертвы, требуемые от них культурой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и ее институты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче; они имеют целью не только обеспечить известное распределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, должны защищать от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Творения человека легко разрушимы, а наука и техника, созданные им, могут быть применены и для его уничтожения.
Так создается впечатление, что культура есть нечто навязанное противящемуся большинству меньшинством, которое ухитрилось завладеть средствами власти и насилия. Естественно, напрашивается предположение, что все проблемы коренятся не в самом существе культуры, а вызваны несовершенством ее форм, как они складывались до сего дня. Эти ее недостатки нетрудно обнаружить. Если в деле покорения природы человечество шло путем постоянного прогресса и в праве ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный прогресс в деле упорядочения человеческих взаимоотношений, и, наверное, во все эпохи, как опять же и теперь, многие люди задавались вопросом, заслуживает ли вообще защиты эта часть приобретений культуры. Хочется думать, что должно же быть возможным какое-то переупорядочение человеческого общества, после которого иссякнут источники неудовлетворенности культурой, культура откажется от принуждения и от подавления влечений, так что люди без тягот душевного раздора смогут отдаться добыванию благ и наслаждению ими. Это был бы золотой век, спрашивается только, достижимо ли подобное состояние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена строиться на принуждении и запрете влечений; неизвестно еще даже, будет ли после отмены принуждения большинство человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться с тем фактом, что у всех людей имеют место деструктивные, т.е. антиобщественные и антикультурные, тенденции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.
Этому психологическому факту принадлежит определяющее значение при оценке человеческой культуры. Если вначале еще можно было думать, что главное в ней — это покорение природы ради получения жизненных благ и что грозящие ей опасности устранимы целе-
150
сообразным распределением благ среди людей, то теперь центр тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то ее компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к культурной работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит существование культуры. Все это хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но для них существует опасность, что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимы от массы как распорядители средств власти. Короче говоря, люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за то, что институты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно: люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума бессильны против их
страстей.
Я знаю, что можно возразить против этих соображений. Мне скажут, что обрисованные здесь черты человеческой массы, призванные доказать неизбежность принуждения для культурной деятельности, сами лишь следствие ущербности культурных институтов, по вине которых люди стали злыми, мстительными, замкнутыми. Новые поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно приобщенные к благодеяниям культуры, по-иному к ней и отнесутся, увидят в ней свое интимнейшее достояние, добровольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений, как то необходимо для ее поддержания. Они смогут обойтись без принуждения и будут мало чем отличаться от своих . вождей. А если ни однатсультура до сих пор не располагала человеческими массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при котором человек формировался бы в нужном направлении, причем с самого детства.
Можно сомневаться, мыслимо ли вообще или по крайней мере сейчас, при современном состоянии овладения природой, достичь подобной реорганизации культуры; можно спросить, где взять достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных вождей, призванных
151
выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно испугаться чудовищных размеров принуждения, которое неизбежно потребуется для проведения этих намерений в жизнь. Однако невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. <...>
С осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок их распределения не могут быть главным или единственным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушительная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные служить защите культуры, — средства принуждения и другие, призванные примирить людей с нею и вознаградить их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода можно охарактеризовать как психологический арсенал культуры. <...>
Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культуры до сих пор еще не упоминалась. Это ее, в широчайшем смысле, религиозные представления, иными словами, — как мы постараемся обосновать ниже — ее иллюзии.
<...> Религиозные... представления считаются драгоценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, какую она может предложить своим участникам, гораздо большей, чем все искусства и умения, позволяющие открывать земные недра, снабжать человечество пищей или предотвращать его болезни. Люди говорят, что жизнь станет невыносимой, если религиозные представления утратят для них ту ценность, которую они им приписывают. И вот встает вопрос, что являют собой эти представления в свете психологии, откуда идет столь высокая их оценка... какова их действительная ценность?
Когда я говорю, что все это иллюзии, то должен уточнить значение употребленного слова. Иллюзия не то же самое, что заблуждение, она даже необязательно совпадает с заблуждением. <...> Характерной чертой иллюзии является ее происхождение из человеческого желания, она близка в этом аспекте к бредовым идеям в психиатрии, хотя отличается и от них, не говоря уж о большей структурной сложности бредовой идеи. В бредовой идее мы выделяем как существенную черту противоречие реальности, иллюзия же не обязательно должна быть ложной, т.е. нереализуемой или противоречащей реальности. <...>
Возвращаясь после этого уточнения к религиозным учениям, мы можем опять же сказать: они все — иллюзии, доказательств им нет, никого нельзя заставить считать их истинными, верить в них. Некоторые из них настолько неправдоподобны, настолько противоречат всему нашему в трудах добытому знанию о реальности мира, что мы
152
вправе — с необходимым учетом психологических различий — сравнить их с бредовыми идеями. <...>
В одном пункте я безоговорочно согласен с Вами. Намерение насильственно и одним ударом опрокинуть религию — несомненно, абсурдное предприятие. Прежде всего потому, что оно бесперспективно. Верующий не позволит отнять у себя свою веру ни доводами разума, ни запретами. Было бы жестокостью, если бы в отношении кого-то такое удалось.
НЕДОВОЛЬСТВО КУЛЬТУРОЙ
<...> Мы сталкиваемся с одним предположением, столь поразительным, что стоит на нем остановиться. Оно гласит, что большую часть вины за наши несчастья несет наша так называемая культура; мы были бы несравнимо счастливее, если бы от нее отказались и вернулись к первобытности. Я называю это утверждение поразительным, поскольку, как бы мы ни определяли понятие культуры, все же не вызывает сомнений, что все наши средства защиты от угрожающих страданий принадлежат именно культуре. <...>
Обнаружилось, что человек невротизируется, ибо не может вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя своих культурных идеалов. Из этого был сделан вывод, что со снятием или значительным уменьшением этих ограничений произошел бы возврат к утерянным возможностям счастья.
К этому добавляется еще одно разочарование. За время жизни последних поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании и его технических применениях, их господство над природой необычайно укрепилось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нужда их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право. Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. Из этого следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не является единственным условием человеческого счастья, а не выводить отсюда бесполезность технического прогресса для эко-. номии счастья.
<...> Сексуальная жизнь культурного человека все же сильно покалечена и производит впечатление такой же отмирающей функции, как наши челюсти или волосы на голове. Мы вправе сказать, что произошло чувствительное ослабление значения сексуальности как источника счастья, а тем самым и реализации наших жизненных целей. <...>
Так как культура требует принесения в жертву не только сексуальности, но также агрессивных склонностей человека, нам становится
153
понятнее, почему людям нелегко считать себя ею осчастливленными. Первобытному человеку, действительно, было лучше тем, что он не знал никаких ограничений на свои влечения. Взамен весьма незначительной была его уверенность в том, что он долгое время может наслаждаться такого рода счастьем. Культурный человек променял часть своего возможного счастья на частичную безопасность. <...>
Когда мы справедливо обвиняем наше нынешнее состояние культуры в том, что оно не благоприятствует нашим требованиям счастья, что оно приносит бесчисленные страдания, каковых, наверное, можно было бы избегнуть, когда мы с беспощадной критикой обрушиваемся на ее несовершенства, мы имеем на то полное право и не выказываем себя врагами культуры. Мы должны ждать таких изменений нашей культуры, которые способствовали бы лучшему удовлетворению наших потребностей и сделали бы ненужной эту критику. Однако нам следовало бы свыкнуться с мыслью, что есть трудности, принадлежащие самой сущности культуры, недоступные каким-либо попыткам реформ. Помимо ограничения влечений, к которому мы уже подготовлены, нам угрожает еще одно состояние, которое можно назвать "психологической нищетой масс". Эта опасность грозит прежде всего там, где общественная связь устанавливается главным образом через взаимную идентификацию участников, тогда как индивидуальность вождей не обретает того значения, которое должно было им принадлежать при формировании массы. Современное культурное состояние Америки дает хорошую возможность для изучения этой ущербности культуры. Но я устою перед искушением и не стану вдаваться в критику американской культуры; не хотелось бы вызвать впечатление, что я сам прибегаю к американским методам. <:..>
Я далек здесь от общей оценки человеческой культуры, на то есть свои причины. Но я воздерживаюсь от предрассудка, согласно которому культура является самым драгоценным нашим достоянием, а путь культуры обязательно ведет к невиданным совершенствам. Я могу без негодования выслушивать критика культуры, полагающего, что при рассмотрении целей и средств культуры неизбежно следует вывод: все ее усилия не стоят затраченного труда, а итогом их будет лишь невыносимое для индивида состояние. Мне легко быть беспристрастным по одной простой причине: я не слишком много знаю об этих предметах. С уверенностью я знаю только то, что ценностные суждения Неизбежно направляются желаниями людей, их стремлением к счастью, попытками подкрепить свои иллюзии аргументами. Я вполне готов понять, когда кто-нибудь, заметив принудительный характер культуры, скажет, что ограничение сексуальной жизни или навязывание гуманистических идеалов ценой естественного отбора — все это неизбежность, и лучше уж ей подчиниться как природной не-
154
обходимости. Известно мне и возражение: многое из того, что казалось неизбежным на протяжении человеческой истории, не раз отбрасывалось и заменялось совсем другим. На роль пророка мне не хватает смелости, и я готов принять упрек в том, что не в силах принести ближним никакого утешения. А ведь именно его столь страстно жаждут и самые ярые революционеры, и самые набожные верующие.
Роковым для рода человеческого мне кажется вопрос: удастся ли — ив какой мере — обуздать на пути культуры влечение к агрессии и самоуничтожению, ведущее к разрушению человеческого сосуществования. Наше время представляет в связи с этим особый интерес. Ныне люди настолько далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко могут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они знают это, отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их тревоги. Остается надеяться, что другая из "небесных властей" — вечный Эрос — приложит свои силы, дабы отстоять свои права в борьбе с равно бессмертным противником. Но кто знает, на чьей стороне будет победа, кому доступно предвидение исхода борьбы?
РАБИНДРАНАТ ТАГОР
(1861—1941)
Если говорить о культуре во всем богатстве и многообразии ее проявлений, то одной из самых ярких фигур на Востоке с 80-х годов XIX в. явился индийский писатель, философ и общественный деятель Рабиндранат Тагор. Он был не только великим поэтом, прозаиком и публицистом, но и талантливым композитором, музыкантом, режиссером, актером, живописцем и педагогом, воплотившем в своем творчестве многовековые традиции индийской культуры, свободной от груза предрассудков и устремленной в будущее. Гуманист и патриот, он в то же время стал врагом любых форм национального эгоизма, ксенофобии и насилия. Именно с этим были связаны его скептическое отношение к хорошо знакомой ему западной цивилизации и надежды на то, что нравственное возрождение человечества начнется с Востока. Подобный антизападнический пафос роднит Тагора не только с его выдающимся афро-американским современником V. Дюбуа (см.), но и отдаленно — с русскими философами и культурологами славянофильской и почвеннической направленности. Символично и то, что национальные гимны двух крупнейших государств современного Востока — Индии и Пакистана — созданы на слова стихов Рабиндраната Тагора.
Тагор родился в семье крупного землевладельца, представлявшей духовную элиту Индии и давшей ей многих известных деятелей культуры. Получив в детстве весьма солидное домашнее образование, Тагор учился затем в университетах Калькутты и Лондона. Он рано посвятил себя литературе, объединив в своем творчестве художественный опыт Запада и Востока, и в 1913 г. за достижения в поэзии был удостоин Нобелевской премии. Одновременно он выступал в Англии и США с публичными лекциями о культуре и философии Индии, что принесло ему широкую международную известность. В 20-х годах Тагор посетил около 15 стран Европы, Америки и Азии, в том числе и СССР (1930), высоко оценив его успехи (1930). Творческое наследие Тагора огромно: 50 сборников стихов, 12 романов и повестей, свыше 100 рассказов, несколько книг по вопросам языка, литературы, философии, религии и т.п., неизменно проникнутых идеями гуманизма, общечеловеческого прогресса и неприятием национального угнетения.
Как последовательный гуманист, Тагор выступал против всех видов предрассудков, унижавших человека и его достоинство, в том числе против кастовой системы в Индии, против бесправия, женщин и иностранного господства в своей стране. Посвятив жизнь главным
156
образом борьбе за независимое развитие индийской культуры на путях ненасилия, Тагор, подобно Толстому (см.), считал главными средствами преобразования общества не революционные перемены, а самовоспитание личности, всеобщее просвещение и критическое освоение опыта других национальных культур на основе равенства и взаимоуважения. Если рассматривать культуру по античным канонам как некую гармонию Истины, Добра и Красоты, то для Тагора, не без влияния европейского романтизма и традиционной индийской эстетики, главным элементом этой триады, как и для Шеллинга (см.), все-таки была Красота, иными словами, — художественное творчество как высшая форма деятельности и искусство как важнейшее средство духовного совершенствования. Постоянный Призыв Тагора "вскрыть сокровищницу предков" и "пустить ее богатства в оборот жизни" подчеркивает важность традиций и преемственности и является одной из важнейших аксиом культурологии как науки.
КРИЗИС ЦИВИЛИЗАЦИИ
Сегодня мне минуло восемьдесят лет. Позади осталась длинная дорога. Теперь, когда я подошел к ее концу, я могу беспрестрастным взором оглядеть самое начало и понять глубокие перемены, которые произошли во мне и моих соотечественниках. В этих переменах и кроются причины наших нынешних бед.
Наше ближайшее знакомство с миром началось в Англии. Первые сведения о тех, кто пришел в нашу страну, мы почерпнули из великой английской литературы... В те дни мы только еще начинали стремиться к национальной независимости и наша вера в благородство англичан оставалась непоколебленной. Даже наши вожди уповали, что мы получим свободу из великодушных рук победителей. Ведь Англия, думали мы, предоставляет убежище всем гонимым и преследуемым у себя на родине. Люди, не жалея жизни боровшиеся за счастье своего народа, встречали в этой стране неизменное гостеприимство. Такая широта взглядов, такое человеколюбие вызывали глубокое уважение. Тогда еще оголтелый шовинизм, впоследствии проявленный англичанами, не вытеснил из их душ врожденного благородства. <...>
Нелегко найти в бенгальском языке точный эквивалент для перевода английского слова "цивилизация". Обычно мы переводим его словом "культура". В нашей стране долго была распространена особая форма цивилизации; наше общество зиждилось на том, что Ману1 называл "праведной жизнью". В сущности, это была система обы-
1 Ману — в индийской мифологии прародитель людей. Законы Ману — сборник нравственных предписании и правил, регламентирующих поведение индийца в частной и общественной жизни.
157
чаев, которых придерживались в древности на очень небольшой территории. <...> В этих старинных обычаях было много жестокого и несправедливого. "Праведная жизнь" плохо совмещалась со свободой духа. Постепенно идеалы этой "праведной жизни"... стали олицетворять собой косность. <...> Вместо идеалов "праведной жизни" мы возвели на пьедестал цивилизацию, которую мы тогда отождествляли с английской цивилизацией. Наша семья целиком приняла изменения, происшедшие как в религии, так и в отношениях между людьми... Затем я с глубокой горечью увидел, как между нами и англичанами разверзлась пропасть. Да и кто бы не почувствовал разочарования, видя, с какой легкостью отбрасывают они свой цивилизационный лоск, когда речь идет о защите их корыстных интересов.
Наступил день, когда мне пришлось выйти из замкнутого круга своего увлечения литературой. Передо мной открылась картина, больно ранившая мое сердце, — картина ужасающей нищеты родного народа, лишенного всего, что необходимо для физического и духовного развития: пищи, одежды, образования, медицинской помощи и т.п. Ни в одной другой стране с современной формой правления не было ничего подобного. А ведь Индия долгое время служила источником обогащения для англичан. Ослепленный величием цивилизации, я и представить себе не мог, что ее гуманные идеалы могут быть так бесчеловечно извращены. Я понял свое заблуждение лишь после того, как увидел своими глазами, с каким безграничным равнодушием, даже уничтожающим презрением относится нация, считающая себя цивилизованной, к нашему многомиллионному народу.
Своим мировым престижем Англия обязана высокоразвитой промышленности. Но она не желает применять ее достижения в нашей обездоленной Индии. На наших глазах Япония подняла свою промышленность и сумела обеспечить всеобщее благоденствие. Я сам наблюдал процветание этой страны, обладающей своей, национальной формой цивилизации. В России, где я также побывал, с большим, можно сказать, небывалым упорством ведется работа по распространению образования и здравоохранения. Благодаря настойчивым усилиям русских, в их необъятной стране исчезают невежество, нищета и унижение. Перед лицом их цивилизации равны все нации, она строит человеческие отношения на подлинно гуманной основе. <...>
Индия, придавленная тяжестью английского владычества, прикрывающегося личиной цивилизации, беспомощно барахтается в трясине бездействия. <...>
Сегодня я хочу поведать прискорбную историю того, как постепенно мы утратили веру в европейскую цивилизацию. Самое страшное последствие английского владычества состоит не в том, что в нашей стране существует острая нехватка продовольствия и одежды, из
158
рук вон плохо поставлено просвещение и медицинское обслуживание, а в том, что наш народ раздирается жестокой междоусобицей, какой нет ни в одной независимой мусульманской стране. А ведь ответственность за это падает в первую голову на нас! Неуклонно растущая национальная рознь никогда не привела бы к такому жуткому варварству, небывалому в истории Индии, если бы не тайное подстрекательство со стороны высших правительственных кругов.
Нельзя принимать всерьез утверждение, будто индийцы уступают в своем умственном развитии японцам. Главное различие между нашей страной и Японией заключается в том, что мы порабощены Англией, а на Японии не лежит даже тень зависимости от какой-либо европейской страны. Английская цивилизация, если можно ее назвать цивилизацией, ограбила нас. Что же принесла она взамен? Ничего, кроме видимости "законного порядка", установленного с помощью насилия.
Естественно, что мы не могли сохранить уважения к надменной западной цивилизации, которая обернулась к нам своей насильственной, а не свободолюбивой стороной. Отношения между нами и англичанами строились не на единственно правильной цивилизованной основе, они препятствовали нашему прогрессу. Я бы не хотел огульно обвинять всех англичан: мне посчастливилось знать среди них людей, исполненных истинного благородства; именно они не позволили мне утратить веру в английский народ. Нигде больше не встречал я такого величия духа, как у них. <...>
Сейчас, когда я пишу эти строки^, по Европе, оскалив клыки и выпустив когти, бродит жестокое чудовище, оно сеет ужас и страх. Дух насилия — это порождение западной цивилизации — пробудился ото сна: он растлевает человеческие души, отравляя своим зловонием воздух во всем мире. Не он ли виноват в нашей беспомощности, в нашей невылазной беспросветной нищете?
Настанет день, когда, по воле судьбы, англичане вынуждены будут покинуть Индию, пока еще входящую в их империю. Какую ужасающую бедность оставят они после своего ухода, какое опустошение! Сколько грязи останется после того, как схлынет поток их более чем векового господства. Когда-то я от всей души верил, будто духовное богатство Европы станет источником новой, подлинно прекрасной цивилизации. Теперь, в час прощания с жизнью, этой веры больше нет. И все же я не утратил надежды, что Избавитель грядет, и кто знает, возможно, ему суждено родиться в нашей нищенской хижине. Он понесет с Востока божественное откровение, ободряющие слова любви.
Что же представляет собой мир, который я оставляю, отправляясь в последнее странствие? Жалкие развалины, обломки некогда гордой
- 2 Статья написана в 1941 г.
159
цивилизации. Потерять веру в человечество — страшный грех; я не запятнаю себя этим грехом. Я верю, что после бури в небе, очистившемся от туч, засияет новый свет: свет самоотверженного служения человеку. Откроется новая, незапятнанная страница истории. И первым, быть может, воспрянет Восток, где рождается утренняя заря. Придет день, когда человек вступит на путь борьбы, чтобы, преодолев все препятствия, возвратить себе былую славу.
Думать, что человечество может потерпеть окончательное поражение,—преступно!
СВ АМН ВИВЕКАНАНДА
(1863—1902)
Из восточных мыслителей, в наследии которых наиболее органично слился культурный опыт Востока и Запада, взаимообо-гащая друг друга, выделяется индийский религиозный реформатор, просветитель и общественный деятель Свами Вивекананда. Глубокий знаток своей собственной национальной культуры, питаемой индуизмом1, и современной ему культуры Европы и США, вдохновляемой материалистическим утилитаризмом, Вивекананда видел спасение своей страны и всего человечества в обращении к религиозно-духовному опыту прошлого и в создании некой универсальной "ученой" религии, свободной от догматизма и мракобесия. Идеи Вивекананды, который считал себя последователем индийского народного мудреца Рамакришны (1836—1889), повлияли, в свою очередь, на взгляды и деятельность выдающихся мыслителей и борцов за независимость Индии — М. Ганди и Дж. Неру (см.).
Свами Вивекананда родился в культурной семье зажиточного адвоката и еще в студенческие годы, с увлечением изучая литературу, историю и философию, заложил основы своих незаурядных знаний отечественной и западной культуры. В эти же годы он познакомился с Рамакришной и его религиозными воззрениями, оказавшими на него определяющее влияние. После неожиданной смерти отца Вивекананда становится единственным кормильцем большой семьи, познает горькую изнанку жизни в самой гуще народа, несколько лет странствует по Индии. Одержимый желанием помочь своей стране, он в 1893 г. едет на Всемирный конгресс религий в США с целью привлечь внимание мировой общественности к ее бедам. Участие в конгрессе и последовавшие за этим публичные доклады и выступления с акцентом на религиозно-культурные и социальные темы в рамках духовных взаимоотношений Востока и Запада делают Вивекананду широко известным как за океаном, так и у себя на . родине. Он с триумфом возвратился в Индию в качестве всемирно признанного выразителя ее национальных чаяний и отдался активной общественно-просветительской деятельности. Однако вскоре Вивекананда умирает, не дожив и до 40 лет.
Индуизм — одна из наиболее крупных по числу последователей религий мира. Около 95% всех индуистов — в Индии. Основа индуизма — учение о перевоплощении душ, происходящем в соответствии с законом воздаяния за добродетельное или дурное поведение (карма).
6-807 161
Поскольку культура и религия, особенно в условиях Востока, тесно связаны между собой, выделить собственно культурологические идеи Вивекананды нелегко. Тем не менее главным в его наследии представляется следующее: основную разницу между культурами Востока и Запада он видел в том, что первая ориентирована в основном на контроль за внутренней природой человека и подчинение ее себе, в то время как вторая — на покорение окружающего внешнего мира, и задача человечества состоит в том, чтобы объединить в творческом усилии западный и восточный менталитеты. Считая религию почти равнозначной понятию культуры, он призывал к ее слиянию с философией и наукой и к созданию некой вселенской религии, подобно тому, как это делал В. Соловьев (см.) и русские религиозные философы "серебряного века". Идеальное состояние человеческой духовности, а следовательно, и культуры Ви-векананда видел во взаимодействии и взаимопроникновении четырех сил — "йог" — активного действия ("карма-йога"), любви ("бхак-ти-йога"), знания ("джняна-йога") и уважения к опыту прошлого ("раджа-йога"), что и составляет сущность подлинно культурной личности. Нетрудно заметить, что подобное понимание перекликается с европейским осознанием культуры как единства Истины, Добра и Красоты, движимого волей и рассматривающего человеческую жизнь как величайшую ценность. Незадолго до смерти Вивеканан-да говорил: "Чем старше я становлюсь, тем глубже я понимаю смысл индийской идеи, что самое высшее из существ — это человек".
ДЖНЯНА-ЙОГА
Необходимость религии
Среди факторов, которые повлияли и продолжают влиять на формирование судеб рода человеческого, наиболее сильным является тот, чье воздействие мы зовем религией. Религиозный фактор лежит в основе всех социальных институтов, и он же — сильнейший импульс, объединяющий людей. В очень многих случаях узы религии оказываются прочнее расовых, территориальных или даже семейных. Известно, что люди, почитающие одного Бога, исповедующие одну веру, настойчивее и крепче держатся друг за друга, чем члены одной семьи, даже родные братья. Делалось много попыток раскрыть происхождение религии. Древние религии, существующие и поныне, утверждают свое сверхъестественное начало, ведут свой генезис не из человеческого мозга, а откуда-то извне.
В современной науке получили распространение две теории: теория духов и теория эволюции идеи Бесконечного. Одни ученые считают началом религиозной идеологии поклонение предкам, другие берут за начало персонификацию сил природы. Человек желает сохранить память о предках и верит, что они продолжают жить после
162
физической смерти, он заботится о пище для них, и, в известном смысле, он им молится. Понемногу эти верования выросли в религию.
Изучая религии Египта, Вавилона, Китая, народов Америки и других, мы ясно видим, что начало им было положено культом предков. В основе верований древних египтян было представление о душе как двойнике: в теле каждого человека жил другой, очень на него похожий, когда человек умирал, двойник покидал тело, но продолжал жить. Однако жил двойник лишь до тех пор, пока оставалось сохранным мертвое тело, почему египтяне и проявляли такую заботу о трупах. Для их сбережения возводились гигантские пирамиды, ибо любое повреждение тела немедленно сказывалось и на двойнике. Совершенно очевидно, что здесь мы имеем дело с поклонением предкам. Идею двойника мы обнаруживаем и в Вавилоне, с некоторым, однако, отличием: двойник полностью утрачивает чувство любви, он пугает живых, заставляя давать ему пищу и всячески помогать ему. Двойник даже собственных детей и жену больше не любит. Следы культа предков есть и в религии Древней Индии, что же касается Китая, то там поклонение предкам есть не только основа религии, но и ее нынешнее содержание во всей этой огромной стране. Собственно говоря, культ предков и является единственной религией, распространенной в Китае. Все это как будто подтверждает точку зрения сторонников теории культа предков как начальной стадии религии.
С другой стороны, есть ученые, которые доказывают примерами из древнеарийской литературы, что религия произошла от поклонения силам природы. Хотя Индия изобилует свидетельствами существования культа предков, в древнейших источниках о нем нет упоминаний, и современные исследователи склоняются к теории обожествления природы. Кажется, что человеческий ум так и старается заглянуть за завесу. Восход солнца, вечер, наступление ночи, ураган, ошеломляющие, гигантские силы природы, ее красота — все это притягивает ум, который стремится понять их. Стремясь проникнуть в их суть, человек наделяет явления природы человеческими качествами, наделяет их душами и телами, иногда прекрасными, иногда трансцендентными. И все это приводит к тому, что явления природы превращаются в абстракции, персонифицированные или неперсонифицированные. То же самое происходило и с древними греками: вся их мифология — это абстракция обожествленных сил природы; и то же самое можно сказать о древних германцах, о скандинавах, обо всех других арийских народах. Иными словами, как будто подтверждается и точка зрения сторонников теории происхождения религии от персонифицированных сил природы.
Обе точки зрения, несмотря на их кажущуюся противоречивость, могут быть соединены на основе того, что мне представляется под-6* 163
линным зародышем религии и что я называл бы стремлением преодолеть ограниченность чувственных восприятий. Либо человек отправляется на поиски духов своих предков, духов умерших, желая понять, что происходит после смерти тела, либо стремится проникнуть мыслью в механизм действия могущественных сил природы. В любом случае он пытается преодолеть границы мира чувственных восприятий. Они не удовлетворяют его, он хочет узнать, что за ними. В этом нет ничего таинственного. Мне кажется вполне естественным, что началом религии могли стать сны: во сне и через сон человек мог прийти к идее бессмертия. Разве сон не прекрасное состояние? Как нам известно, дети и люди неискушенные не делают большой разницы между сновидениями и явью. Что может быть естественнее, чем в силу естественной же логики задуматься над тем, что во время сна, когда тело выглядит мертвым, ум продолжает действовать? А коли это так, то не просто ли прийти к заключению, что, когда тело погружается в смертный сон, все равно что-то продолжает действовать? Мне это представляется более естественным объяснением сверхъестественного; отталкиваясь же от идеи сна и смерти, человеческий ум продвигается ко все более высоким концепциям. Конечно, со временем большая часть человечества осознала, что сновидения не подтверждаются явью, что во сне человек не получает новую жизнь, а просто воспроизводит опыт бодрствования.
Но поиск уже начат, и этот поиск обращен вовнутрь человека. По мере все углубляющегося исследования различных состояний ума человек обнаружил состояния и более высокие, чем сон или бодрствование. Речь идет о таком признаваемом всеми организованными религиями мира состоянии, как экстаз или прозрение. Основатели этих религий, пророки или посланники Бога, испытывали состояния, которые нельзя назвать ни сном, ни бодрствованием и которые открывали им доступ к новой категории явлений, относящихся к тому, что именуется царством духа. Восприятия в этом состоянии обретали интенсивность, неизвестную нам в повседневной жизни. <...>
Часто говорят, что преувеличенное внимание к духовности нарушает практические взаимоотношения людей. Еще во времена китайского мудреца Конфуция было заявлено: давайте заботиться об этом мире, а когда мы с ним покончим, тогда и позаботимся о мире ином. Совершенно правильно, об этом мире заботиться необходимо, но если чрезмерное внимание к духовности вредит в какой-то мере практическим делам, то сосредоточение на одних практических делах мешает нам и в этом мире, и в мире ином. Мы ограничиваемся материальным. А человек должен рассматривать как свою цель не природу, а нечто более высокое.