1 / 7 1 2 3 4 5 6 7 следующая > >>

1 Грант-Аллен (1848—1899) — английский философ и эстетик.

Дата: 2025-04-30; Просмотры: 2

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Антология культурологической мысли / Авт.-сост. С.П.Мамонтов,А.С.Мамонтов. — М.: Изд-во РОУ 1996 — 352 с.

ISBN 5-204-00099-2 Л'

В данную антологию — сборник первоисточников — включены отрывки известных произведений представителей мировой культурологической мысли, в том числе античных писателей и писателей из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Каждому отрывку предпослана краткая общекультурная и биобиблиографическая характеристика автора. В условиях современного дефицита духовности особое внимание уделено отечественным философам и писателям XIX—XX вв. (в том числе религиозным и ранее не публиковавшимся), которые стремились с нравственных позиций осмыслить роль и место России в мировом культурном процессе.

Антология предназначена для лиц, изучающих культурологию в системе очного и особенно заочного образования, а также для широкого круга читателей, интересующихся проблемами культуры.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Любая новая наука сначала возникает в пытливых умах в виде отдельных, еще не оформившихся в систему идей в самых различных областях единого и неделимого человеческого знания. Вот почему авторы-составители назвали предлагаемую книгу «Антологией культурологической мысли», стремясь показать на конкретных текстах, как постепенно, еще со времен античности, складывалась ныне ставшая полноправной научная дисциплина. Само название «культурология» появилось и не без труда было признано лишь к середине нашего столетия. Тем не менее становление этой науки ощущалось в трудах и высказываниях многих писателей и ученых разных специальностей, пытавшихся осмыслить сложнейший феномен культуры. Помимо публикации соответствующих текстов задачей составителей было хотя бы в общих чертах поименно представить читателю тех выдающихся деятелей разных стран и народов, которые так или иначе способствовали вызреванию и оформлению культурологии как науки.

В течение столетий будущую науку питали идеями: религия и философия, богословие и оккультные науки, история и мифология, позднее — искусствознание и науки о языке, психология и социология, антропология и этнография, а уже на наших глазах — такие неизвестные ранее дисциплины, как семиотика и политология, информатика и кибернетика и т.п., — все, что так или иначе связано неким общим знаменателем — творцом культуры — Человеком. Однако XX век привнес в становление культурологии и нечто новое: широкий выход на ее проблематику не только родственных ей наук о человеке, но и естественных и "точных" наук: медицины и психиатрии (Фрейд, Юнг, Швейцер), биологии и зоологии (Лоренц и другие этологи), наук о земле и космосе (Вернадский, Тейяр де Шарден), географии и экологии ("евразийцы", Печчеи), демографии и статистики, не говоря уже о "других, менее известных специальных науках.

Нетрудно представить, сколь сложной была задача составителей в условиях огромного объема и разнообразия культурологического материала, разбросанного во времени, пространстве и различных отраслях человеческого знания, особенно если учесть разницу в строго научном и более широком, художественно-публицистическом подходе к осознанию феномена культуры, свойственном ее выдающимся

деятелям. Поэтому составители надеятся на снисхождение читателей за возможную субъективность, проявленную ими при отборе авторов, неполноту и жанровую "пестроту" тех текстов, которые удалось найти. Вместе с тем в советский период очень многие отечественные и зарубежные мыслители, ученые и писатели, — прежде всего "идеалистического" или "консервативного" образа мыслей, — запрещались, замалчивались или просто не переводились на русский язык. Лишь в последние годы положение как с русской, так и с переводной культурологической литературой заметно исправилось, что позволило пополнить антологию многими малоизвестными ранее именами. К сожалению, до сих пор не переведены и потому не представлены в книге основные труды таких видных ученых и теоретиков культуры, как немец Л. Фробениус, англичанин Малиновский, американцы Л.Г. Морган и Т. Парсонс, франко-сенегалец Сенгор и многие другие¹, которые еще ждут своей встречи с российской публикой.

Из факта изобилия и разнообразия включенных в антологию имен возникла и еще одна немалая трудность: в творческом наследии авторов самых разных специальностей — от философов до врачей и геологов — было необходимо выделить именно те отрывки и "пассажи", которые имели непосредственное отношение к темам культуры и наиболее выразительно ее представляли. Удалось ли нам это — судить читателю.

Труднее всего пришлось с философами, ибо философия наряду с историей — наиболее "старые" и часто взаимопроникающие науки, в | недрах которых первоначально и появилась собственно культуроло-! гическая мысль. Когда тот или иной мыслитель от общефилософ-1 ских тем мироздания, миропонимания и познания обращается непо-1 средственно к феномену Человека, он неизбежно вступает в сферу ' культурологии. Определить границу этого перехода непросто, тем I более, что все философы, так же, как и историки, в той или иной степени выступают как культурологи. Вот почему наличие в антологии одних великих имен и отсутствие других, одних высказываний и кажущееся невнимание к другим становится неизбежным, но легко I объяснимым недостатком. Составители считают, что рождающуюся науку о культуре задолго до ее признания больше всего обогатила немецкая классическая философия XVIII—XIX вв. в лице ее гигантов — Канта, Гегеля и Шеллинга как страстных ревнителей Добра, Истины и Красоты. Именно этим определяется некоторый "перевес" в антологии немецких мыслителей.

Необъятный, многокрасочный и многозвучный мир человеческой культуры осмыслялся и обогащался не только его "теоретиками", но

В антологию включены лишь два специально выполненных для нее О.А. Нестеровой перевода из неопубликованных на русском языке работ Т.С. Элиота и Л.А. Уайта.

и непосредственными творцами духовно-культурных ценностей, прежде всего писателями. Поэтому перед составителями встал и другой важный вопрос: кого из всемирно известных мастеров слова, стремившихся осмыслить явления культуры (а таких — немало!), следовало бы включить в антологию. Очень многих — невозможно, ибо в таком случае ее объем привысил бы все допустимые нормы. Из иностранных писателей мы включили, например, англо-амери-канца Т.С. Элиота, издавшего специальный труд "Заметки к определению культуры", но не включили таких художественных гениев, как немцы Шиллер и Гёте, французы Гюго и Бальзак, или более современных — испанца Унамуно, немца Т. Манна или англичанина Ору-элла, больше других связавших свое творчество с интересующей нас темой.

Впрочем, определенные исключения в отношении великих писателей нами были сделаны. Поскольку антология рассчитана преимущественно на отечественного читателя, составители не только предоставили в ней веское слово многим русским, преимущественно религиозным мыслителям и ученым — от Чаадаева до Д.С. Лихачева, но также включили в нее таких гигантов литературы прошлого и настоящего, как Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский и А.И. Солженицын, без вклада которых в культуру невозможно понять русского национального своеобразия.

Сравнительно высокий удельный вес отечественных имен в антологии оправдывается не только тем, что составители стремились восполнить искусственно созданный в советское время недостаток серьезных культурологическых источников, но и тем, что сами они в современной обновляющейся России жизненно необходимы для возрождения ее традиционной духовности, попиравшейся прежде советской, а ныне — потребительской идеологией. Но далеко не все российские умы прошлого, заслуживающие внимания с культурологической точки зрения, вошли в антологию. Не включены в нее, например, превозносившиеся ранее "революционные демократы", ибо их роль в отечественной культуре, отмеченная неприятием "гнусного православия", призывами "К топору!", восхвалением "разрушителей старого", в свете последующих событий оказав ясь весьма двусмысленной, к тому же они достаточно хорошо известны в нашей стране. Считая, что культура по самой ее сущности несовместима ни с насилием, ни с разрушительными инстинктами, ни с любыми видами ксенофобии и национализма, составители отдали предпочтение тем отечественным авторам, которые были свободны от любых проявлений нетерпимости, хотя и имели "западнические" или "почвеннические" предпочтения. Несмотря на это, следует признать, что в своем недоверии к "Западу" очень многие деятели как дореволюционной, так и послереволюционной России далеко не одиноки, и созвучные настроения распространены в странах бывшего "третьего мира".

Старая культурологическая тема "Восток—Запад" имеет достаточно широкое отражение на страницах антологии. Можно соглашаться или не соглашаться с теоретическими направлениями "восточников" или "западников", но в конечном счете речь идет о неприятии так называемого европоцентризма — превращении нынешних Западной Европы и США в некий "пуп Земли", единственную достойную существования цивилизацию, которой якобы принадлежит будущее. Древние культуры Африки, Азии и Америки, большие и малые, когда-то уничтоженные военной и экономической экспансией европейцев, равно как и сохранившиеся ныне внеевропейские культуры, подвергающиеся национальному обезличиванию, по мнению многих ученых-культурологов, в том числе и западных, стали жертвой одного и того же процесса, губительного для культурного многоцветия планеты. Тот же самый вопрос о различиях западного и восточного мен-талитетов, в которых противостоят рационализм и духовность, "экс-травертность"² и углубление в себя, самодостаточность и стремление к идеалу, активизм и созерцательность, потребительство и аскеза, относится и к культуре России при ее сравнении с культурой Европы, что нашло отражение в трудах таких продолжателей отечественной традиции, как Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев и И.А. Ильин.

Составители Антологии, отдавая себе отчет в том, что в силу объективных причин, — малочисленности на русском языке соответствующих текстов, — им не удастся до конца преодолеть в книге ее собственный "европоцентризм", попытались тем не менее сделать ее более общечеловеческой за счет включения некоторых наиболее известных деятелей и теоретиков культуры из стран Азии, Африки и Латинской Америки. Так, последняя представлена крупнейшим гуманистом эпохи Возрождения, защитником индейцев, испано-мексиканским епископом Б. Лас Касасом, отважившимся бросить вызов жестокостям воинствующего католицизма и своей собственной родине — Испании, разрушившей цветущие цивилизации ацтеков, чибча и инков; со- • хранившиеся культурное единство и самобытность "нашей (т.е. неевропеизированной) Америки" отстаивал кубинец Хосе Марти. Огромная многонациональная Азия, с тем же пафосом защищающая традиции и самобытность, не может быть понята без знакомства с наследием китайца Конфуция, индийцев Свами Вивекананды, Р. Тагора и Дж. Неру. И наконец, Африку как континент утраченных возможностей с трагической выразительностью и жестокой антиевропейской направленностью представляет в антологии афро-американский ученый и писатель У. Дюбуа. Говоря об отрицании европоцентризма как своеобразного "культурного расизма", впрочем, часто переплетавшегося

² Экстравертность — обращенность преимущественно к внешнему миру.

с расизмом подлинным, нельзя не подчеркнуть, что против него издавна выступали и светлейшие умы Европы — от Ж.-Ж. Руссо и Вольтера до А. Дж. Тойнби, К. Леви-Строса и подавляющего большинства современных этнографов и антропологов, оплакивающих гибель многочисленных неевропейских этносов и культур.

Подлинное понимание того, что такое "культура", невозможно без прояснения вопроса о ее взаимоотношениях с религией. Исторически культура любого народа, — в том числе и ее более поздние светские формы, — восходит к древнейшим религиозно-мифологическим актам и верованиям. Сам корень слова "культура" свидетельствует о ее родстве с культом, на что неоднократно указывал Бердяев. Первоначально главными носителями культуры были знахари, колдуны и шаманы; она жила в капищах и местах жертвоприношений, позднее — в храмах, монастырях и других культовых учреждениях —хранителях и распространителях духовного человеческого опыта, долгое время существуя в религиозном обличье. Отсюда — неразрывная связь религиозности и духовности, убывание последней с ослаблением первой, что, по мнению многих выдающихся культурологов, таких, например, как Данилевский, Тойнби, Сорокин, Швейцер, Вивекананда, свидетельствует сегодня не о "прогрессе", а о регрессе человечества, делая его все более хищным и безнравственным.

Несмотря на то что тесное родство между религией и культурой признается всеми теоретиками, как идеалистического, так и материалистического толка, их оценка религиозных исканий в истории мировой цивилизации бывает диаметрально противоположной. Не говоря уже о "воинствующих атеистах" XVIII—XIX вв., для которых Бог был чуть ли не личным врагом, а его почитание — "опиумом" и "духовной сивухой", существует немало крупных мыслителей и ученых, отнюдь не "марксистско-ленинского" плана, считающих, что или религия и подлинная культура несовместимы, или вера, по крайней мере христианская, является проходящей формой "коллективного невроза" и психическим несовершенством человека. Апостолами таких взглядов стали соответственно Ницше и Фрейд, без рассмотрения наследия которых немыслима научная культурология. Были и ученые, занимавшие некую примирительную позицию: признание религии и Церкви как необходимых, хотя и не главных факторов социальной стабильности и национального своеобразия, без которых вообще немыслима человеческая жизнь. К этим мыслителям — последователям Вольтера — следует отнести прежде всего М. Вебера, К.Г. Юнга и некоторых других, кто, не делая культуру служанкой религии, тем не менее относился к последней с величайшим и вполне оправданным уважением. Составители антологии, вполне разделяя подобный подход, сознательно посчитали необходимым включить в нее всю возможную гамму культурологических взглядов на религиозную проблематику.

Тот же взвешенный подход мы стремились соблюсти в отношении приверженцев и противников, с одной стороны, — консервативно-иерархического взгляда на сущность культуры, обычно связанного с антипатиями к социализму, с другой — тех культурологов, которые так или иначе тяготели к демократическим, уравнительным, социалистическим идеям, порой независимо от своей глубокой религиозности. И это неудивительно, ибо по нравственной сути и истокам социалистическая идея, как известно, восходит к христианству. В антологии составители отдали дань и таким "реакционным" и "антидемократическим" мыслителям, как Карлейль, Леонтьев, Элиот, Ильин, и таким сравнительно "либеральным", как бывшие "легальные марксисты" Н.А. Бердяев и авторы "Вех", или наш современник — сторонник "африканского социализма" — У. Дюбуа. Что касается до недавнего времени единственного существовавшего в нашей стране формацион-ного подхода к культуре, — по Марксу и Энгельсу, — когда она делилась на "первобытно-общинную", "рабовладельческую", "феодальную", "капиталистическую", "социалистическую" и будущую — "коммунистическую", — то в настоящее время подобный подход все больше ставится под сомнение, и из-за экономии места в антологии он не представлен. Впрочем, со строго антропологической точки зрения, принимающей во внимание десятки и сотни тысяч лет истории человечества, и "феодализм", и "капитализм", и "социализм" — не более как очередные идеологические мифы, разделяющие людей и бросающие их друг против друга. Подобного деидеологизированного и депо-литизированного взгляда на культуру, помимо религиозных мыслителей, придерживается большинство психоаналитиков, антропологов и сторонников "символических" теорий культуры, таких, например, как Фрейд, Леви-Строс и Кассирер, выразительный отрывок из которого по поводу политических мифов приводится в книге.

Помимо уже упомянутых тем Востока и Запада, европоцентризма, религиозной и мифологической обусловленности культуры, ее осмысление издавна связывалось с такими основополагающими факторами человеческого существования (в отличие от животного!), как язык, разные виды искусства и Государство. Все эти культурообразу-ющие составные общественной жизни в высказываниях и оценках ученых разных эпох и стран представлены в антологии. Роль языка как "станового хребта" культуры особо подчеркивали лингвисты, филологи и литературоведы, среди которых главное место, несомненно, принадлежит В. фон Гумбольдту. Впрочем, анализируя феномен культуры, он не меньшее внимание уделял также художественному творчеству и роли государства, в частности его взаимоотношениям с личностью. Из авторов, посвятивших себя преимущественно искусству как важнейшей составной части культуры, помимо Шеллинга, мы включили в книгу англичанина Элиота, француза Маритена, испанца Ортегу-и-Гассета, а из наших современников — А.И. Солженицына.

Не скроем также, что, когда возник вопрос о материале, который мог бы дать более или менее исчерпывающий ответ на вопрос: "что же такое искусство?", из всех авторов составители предпочли великого Л.Н. Толстого, и не только потому, что он наш соотечественник, но и потому, что его понимание искусства кажется наиболее верным и глубоким. Что касается государства, убежденным критиком которого, как известно, был Л.Н. Толстой, то в антологии представлены и ярые защитники государственной идеи. Наряду с Гегелем, считавшим Государство высшим, "божественным" проявлением человеческого духа, в книгу вошли итальянец Макиавелли и русский философ "серебряного века" И.А. Ильин, едва ли не самый известный в нашей стране гегельянец-"государственник", открыто выступивший против толстовской проповеди "непротивления злу насилием", за эффективную и жесткую государственную власть.

При перечислении проблем культурологии, нашедших отражение в представленных текстах, нельзя не остановиться и еще на двух, тесно связанных между собой вопросах: терминологическом различении понятий "культура" и "цивилизация" и на проблеме взаимоотношений между Культурой и Природой. В настоящее время в научной литературе преобладает двойное понимание слова "цивилизация": с одной стороны, как общий уровень материальных и духовных завоеваний, достигнутый людьми на данном этапе их существования ("человеческая цивилизация"), с другой — как совокупность культурных особенностей, сохраняющихся в течение длительного времени в определенных регионах, населенных разными народами (античная, византийская, западная, индийская, дальневосточная и т.п. цивилизации). Отсюда — и так называемый цивилизационный подход к истории, когда она становится не летописью судеб государств и народов, а описанием "круговорота", т.е. зарождения, расцвета и гибели мировых цивилизаций. Так, по крайней мере, понимал "цивилизацию" А. Дж. Тойнби, отождествляя ее с культурой. Правда, для неспециалистов такие терминологические тонкости обычно не имеют значения. Хотя слова "культура" и "цивилизация" часто используются как синонимы, составители отдают предпочтение точке зрения Шпенглера и Бердяева, считавших "цивилизацию" завершающей, технологической и "безбожной" стадией в развитии культуры, этапом ее умирания. Эта мысль в той или иной форме присутствует и в трудах многих других отечественных и зарубежных культурологов. По их мнению, человечеству ныне угрожает не столько "культура", сколько "цивилизация" с ее неконтролируемым научно-техническим "прогрессом". Именно он Нарушает равновесие между миром людей и миром Природы. И здесь Мы вступаем в сферу еще одной науки, питающей культурологию, а именно — экологии, проблемы которой представлены в книге такими авторами, как эльзасец Швейцер, немец Лоренц, итальянец Печ-чеи и другими, в том числе и нашим соотечественником Д.С. Лихаче-

вым, предложившим применять экологический подход и к существованию культуры.

В заключение — о некоторых композиционных и дидактических принципах, соблюдавшихся при создании антологии. С целью показать постепенность, непрерывность, всемирный характер культурологической мысли и ее органическую связь со многими другими отраслями знания составители не группировали материал по периодам, странам или научным школам, а, за некоторыми исключениями, придерживались нейтрального хронологического подхода. При этом, естественно, на долю последних двух веков, — времени, когда наука о культуре стала получать всеобщее признание, — падает подавляющее большинство включенных в антологию имен. Столь же необходимым нам казался и принцип идеологического плюрализма, без которого немыслима никакая общественная наука. В книге имеют равное право на внимание "идеалист" Соловьев — и "материалист" Фрейд, ожесточенный "безбожник" Ницше — и глубоко религиозный Л.Н. Толстой, "элитарный" философ Карлейль — и демократ и марксист Дюбуа, поклонник всего живого Швейцер — и "технократ" Уайт, биолог Лоренц — и антрополог Леви-Строс, славянофил Данилевский — и "западник" Сахаров, восточный мудрец Вивекананда — и европейский мыслитель Шпенглер и т.д. По мнению составителей, именно такое противоречивое соседство может пробудить мысль тех, кто интересуется проблемами культуры. Наряду со стремлением показать многоголосье писателей и ученых составители хотели отметить и свойственную многим из них общность взглядов. Для этого в вводных текстах к оригинальным публикациям пометой "(см.)" делаются соответствующие отсылки.

Задуманная как сборник первоисточников к пособию "Основы культурологии" (М.: Изд-во УРАО, 1996) и лишь как еще одна попытка собрать "под одной крышей" весьма пестрый культурологический материал, данная Антология в учебных целях, помимо именного и тематического указателей, снабжена проблемным вопросником, призванным облегчить творческое усвоение пройденных тем.

Авторы-составители выражают благодарность академику Б.М. Бим-Баду и профессору O.K. Дрейеру за ценные советы по содержанию и общей концепции предлагаемой книги. , ,.

ТИТ ЛУКРЕЦИЙ КАР

(ок. 99—55 гг. до н.э.)

Одним из немногих античных авторов, у которого в блестящей художественной форме изложена материалистическая теория возникновения и развития культуры, был позднеримский поэт, философ и просветитель Тит Лукреций Кар. Последователь великого греческого философа Эпикура (341—270 гг. до н.э.), призывавшего наслаждаться благами жизни, избегая страданий, поклоняться богам, но не бояться их и не ожидать от них помощи, Лукреций Кар стоит у истоков современного атеизма и гуманизма, рассматривающих человека "венцом творения".

Весьма скудные и недостаточно достоверные сведения о жизни Лукреция относятся к значительно более позднему периоду и в основном сводятся к тому, что он покончил жизнь самоубийством в припадке безумия. Зато полностью сохранившейся до нас дошла его поэма "О природе вещей" — ценнейший памятник тогдашней философско-культурологической мысли. Основу общественно-исторического развития Лукреций видит в труде как средстве выживания людей и в законах как продукте их добровольного согласия. Философ выступает против любых видов насилия между людьми, против зависти, корысти, всякого рода излишеств, за умеренность и способность ценить жизнь как таковую.

Обширная поэма "О природе вещей" состоит из шести книг и по существу представляет собой художественное изложение учения Эпикура. Она воспевает человеческий разум, ведущий к вершинам знаний, искусства и общественной организации. В первой—второй книгах, наиболее "атеистических" по содержанию, излагается теория мироздания, состоящего из атомов, отвергается вмешательство богов в мирские интересы людей. Третья книга посвящена учению о душе, четвертая — учению о человеке и его чувственных восприятиях. Пятая книга, наиболее важная для теории культуры, излагает историю возникновения мира и постепенное совершенствование человека как ее единственного носителя. Шестая, заключительная, книга проникнута мыслью о том, что по мере проникновения в тайны природы человек освобождается от своих страхов и суеверий. Достаточно отчетливо выраженные нравственно-критические ноты поэмы, направленные против властолюбия, праздности и сибаритства рабовладельческой элиты, делают творение Лукреция своеобразной вехой в судьбах уже клонящейся к закату римской Цивилизации. Важным для культурологии стало понимание поэтом историко-культурного процесса как смены периодов, связанных с

, 11

овладением человеком каким-либо конкретным природным материалом. В этой связи античные авторы различали: "каменный век", "медный век", "бронзовый век" и современный им "железный век" — периодизация, во многом признаваемая и сейчас.

В прилагаемых отрывках из пятой книги поэмы "О природе вещей" Тит Лукреций Кар в прекрасных по своей доходчивости и простоте стихах рассказывает о возникновении на земле человека, о сопутствующих ему первых проявлениях культуры: использовании огня, возникновении одежды, примитивных жилищ, семьи, языка, музыки, ремесел, первых поселений; о мореплавании, других жизненных удобствах, утверждая, что "все это людям нужда указала и разум пытливый" и что "мастерство, наконец, их доводит до высших пределов".

О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ Книга пятая

<...> Люди еще не умели с огнем обращаться, и шкуры, Снятые с диких зверей, не служили одеждой их телу; В рощах, в лесах или в горных они обитали пещерах И укрывали в кустах свои заскорузлые члены, Ежели их застигали дожди или ветра порывы. Общего блага они не блюли, и в сношеньях взаимных Были обычаи им и законы совсем неизвестны. Всякий, добыча кому попадалась, ее произвольно Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь. И сочетала в лесах тела влюбленных Венера. Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо Грубая сила мужчин и ничем неуёмная похоть, Или же плата такая, как желуди, ягоды, груши. На несказанную мощь в руках и в ногах полагаясь, Диких породы зверей по лесам они гнали и били Крепким, тяжелым дубьём и бросали в них меткие камни; Многих сражали они, от иных же старались укрыться. Телом своим загрубелым, подобно щетинистым вепрям, Наземь валилися спать нагишом с наступлением ночи И зарывались в листву или ветви густые с деревьев. С воплями громкими дня или солнца они не искали, В мраке ночном по полям пробираясь, объятые страхом, Но ожидали, в молчаньи и в сон погрузившись глубокий, Как небеса озарит светильником розовым солнце. Ведь с малолетства уже присмотрелись они и привыкли, Что нарождаются свет и потемки друг другу на смену, А потому никогда не могло появиться сомненье Иль спасенье у них, чтобы вечная не распростерлась

Ночь над землею и свет от солнца не сгинул навеки. Больше заботы им то причиняло, что дикие звери Часто тревожили их, не давая несчастным покоя. Крова лишаясь, они из-под каменных сводов бежали При появленьи могучего льва иль вспененного вепря И уступали глухой полуночью свирепым пришельцам, В ужасе диком, свои листвою покрытые ложа. Да и не чаще тогда, чем теперь, поколения смертных Сладостный свет бытия оставляли со стоном печальным. Правда, тогда человек, в одиночку попавшися, чаще Пищу живую зверям доставлял и, зубами пронзенный, Воплем своим оглашал и леса, и дубравы, и горы, Видя, как мясом живым он в живую уходит могилу. <...> Но не губила зато под знаменами тысяч народа Битва лишь за день один. Да и бурные моря равнины Не разбивали судов и людей о подводные камни... Дерзкое людям совсем мореходство не ведомо было. Скудная пища тогда предавала слабевшие члены Смерти. Напротив, теперь излишество нас убивает. Те наливали себе по неведенью часто отраву Сами, а ныне другим дают ее с большим искусством. После, как хижины, шкуры, огонь себе люди добыли, После того, как жена, сочетавшися с мужем, единым Стала хозяйством с ним жить, и законы супружества стали Ведомы им, и они свое увидали потомство, Начал тогда человеческий род впервые смягчаться. Зябкими сделал огонь их тела, и они перестали Так уж легко выносить холода под небесным покровом. Да и Венера их мощь ослабляла, и ласкою детям Грубый родителей нрав сломить без труда удавалось. Там и соседи сводить стали дружбу, желая взаимно Ближним не делать вреда и самим не терпеть от насилья. <...> Что же до звуков, какие язык произносит, — природа Вызвала их, а нужда подсказала названья предметов Тем же примерно путем, как и малых детей, очевидно, К телодвиженьям ведет неспособность к словам, понуждая Пальцем указывать их на то, что стоит перед ними. <...> Что же тут странного в том, наконец, если род человеков Голосом и языком одаренный, означил предметы Разными звуками все, по различным своим ощущеньям? Ведь и немые скоты и даже все дикие звери Не одинаковый крик испускают, а разные звуки, Если охвачены страхом иль чувствуют боль или радость. <...> Стало быть, коль заставляют различные чувства животных Даже при их немоте испускать разнородные звуки,

Сколь же естественней то, что могли первобытные люди Каждую вещь означать при помощи звуков различных! Во избежанье с твоей стороны молчаливых вопросов, Знай же, что смертным огонь принесен на землю впервые Молнией был. От нее и расходится всякое пламя. Видим ведь, много вещей, огнем небесным объятых, Блещут, ударом с небес пораженные, вспыхнув от жара. <...> День ото дня улучшать и пищу и жизнь научали Те, при посредстве огня и всяческих нововведений, Кто даровитее был и умом среди всех выдавался. Начали строить цари города, воздвигать укрепленья, В них и оплот для себя находя и убежище сами; И поделили поля и скотину они, одаряя Всех по наружности их и по их дарованьям и силам, Ибо наружность тогда почиталась и славились силы. Позже богатство пришло и золото было открыто, Что без труда и красивых и сильных лишило почета, Ибо за тем, кто богаче, обычною следуют свитой Те, кто и силой своей и красой богачей превосходит. Тот же, кто в жизни себе кормилом взял истинный разум, Тот обладает всегда богатством умеренной жизни; Дух безмятежен его, и живет он, довольствуясь малым. Люди же вместо того устремились ко славе и власти, Думая этим себе благоденствие твердо упрочить И проводить свою жизнь при достатке в спокойствии полном. Тщетно! Все те, кто достичь до вершины почета стремятся, Гибельным сделали путь по дороге, к нему восходящей. С самых почета высот будто молнией их поражает Зависть и в Тартара мрак низвергает нередко кромешный. Зависть ведь чаще всего зажигает, как молния, выси, Всё, что стоит над другим и вершиной своей выдается, Лучше поэтому жить, повинуясь в спокойствии полном, Нежели власти желать верховной и царского сана. Пусть же напрасно они обливаются потом кровавым, Изнемогая в борьбе на пути честолюбия узком: Всё разуменье свое из чужих они уст почерпают, Слушают мненья других, а собственным чувствам не внемлют. Было так прежде, так есть и теперь, и впоследствии будет. По убиеньи царей ниспровергнуты в прахе лежали Гордые скипетры их и былое величие тронов, И украшенье державной главы, обогренное кровью, Под ноги черни упав, за великую почесть платилось: Жадно ведь топчется то, что некогда ужас внушало. Смуты настали затем и полнейший во всем беспорядок:

Каждый ко власти тогда и к господству над всеми стремился. Некие люди затем избранью властей научили И учредили права, дабы люди держались законов. Род же людской до того истомился насилием вечным И до того изнемог от раздоров, что сам добровольно Игу законов себя подчинил и стеснительным нормам. Каждый ведь сам за себя порывался во гневе жесточе Мстить, чем теперь это нам дозволяет закон справедливый. <.:.> Ну, а причину того, что богов почитанье в народах Распространилось везде, города алтарями наполнив, И учредился обряд торжественных богослужений, Ныне в особых местах, совершаемых в случаях важных, Также откуда теперь еще в смертных внедрен этот ужас, Что воздвигает богам всё новые капища всюду На протяженьи земли и по праздникам их наполняет, — Всё это здесь объяснить не составит больших затруднений. Дело ведь в том, что уже и тогда поколениям смертных Дивные лики богов случалось и бодрствуя видеть Иль еще чаще во сне изумляться их мощному стану. <...> И в сновиденьях еще представлялося людям, что боги Много великих чудес совершают без всяких усилий. Видели, кроме того, что вращение неба и смена Года различных времен совершаются в строгом порядке, Но не могли распознать, почему это так происходит, И прибегали к тому, что богам поручали всё это, Предполагая, что все направляется их мановеньем. В небе жилища богов и обители их помещали, Видя, что ночь и луна по небесному катятся своду. <.;.> Древним оружьем людей были руки, ногти и зубы, Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья, Пламя затем и огонь, как только узнали их люди. Силы железа потом и меди были открыты, Но применение меди скорей, чем железа, узнали: Легче ее обработка, а также количество больше. Медью и почву земли бороздили, и медью волненье Войн поднимали, и медь наносила глубокие раны; Ею и скот и поля отнимали: легко человекам Вооруженным в бою безоружное всё уступало. Мало-помалу затем одолели мечи из железа, Вид же из меди серпа становился предметом насмешек; Стали железом потом и земли обрабатывать почву И одинаковым все оружием в битвах сражаться. Прежде верхом на коня садился в оружии всадник И, управляя уздой, он правою бился рукою; Позже в обычай вошло в колесницах двуконных сражаться,

После же к паре коней припрягать еще пару другую И в серпоносных нестись колесницах в опасную битву. <...> Шкуры одеждой сперва, а потом уже ткани служили. Ткань появилась поздней, уже после открытья железа, Ибо нельзя без него для тканья изготовить орудий — Гладких цевок, челноков и звонких навоев. Выделке пряжи мужчин научила сначала природа Раньше, чем женщин, затем, что искусней гораздо мужчины. Да и способней их пол в его целом художествам разным. Но земледельцы потом суровые этой работой Стали гнушаться и всю ее отдали в женские руки, Выбрав при этом себе исполнение грубой работы, И закалили во грубом труде свои руки и мышцы. <...> Звонкому голосу птиц подражать научились устами Люди задолго пред тем, как стали они в состояньи Стройные песни слагать и ушам доставлять наслажденье. Свист же Зефира в пустых стеблях камышовых впервые Дуть научил поселян в пустые тростинки цевницы. Мало-помалу затем научились и жалобно-нежным Звукам, какие свирель из-под пальцев певцов изливает, — В непроходимых лесах обретенная в рощах и долах, — В отдыха сладостный час на пастбищ просторе пустынном. Всем этим люди тогда услаждались и тешили души, Пищей насытившись: все в это время забавы по сердцу. <...> Жизнь проводили уже за оградою крепкою башен И, на участки разбив, обрабатывать начали землю, Море тогда зацвело кораблей парусами, и грады Стали в союзы вступать и взаимно оказывать помощь, Как появились певцы, воспевавшие века деянья; А незадолго пред тем изобретены были и буквы. Вот отчего мы о том, что до этого было, не знаем Иначе, как по следам, истолкованным разумом нашим. Судостроенье, полей обработка, дороги и стены, Платье, оружье, права, а также и все остальные Жизни удобства и всё, что способно доставить усладу: Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй — Всё это людям нужда указала, и разум пытливый Этому их научил в движеньи вперед постепенном. Так изобретенья все понемногу наружу выводит Время, а разум людской доводит до полного блеска. Видели ведь, что одна за другой развиваются мысли, И мастерство наконец их доводит до высших пределов.

ПЛУТАРХ

(ок. 45—ок.127 гг. н.э.)

Из античных авторов, оставивших нам наиболее наглядные свидетельства и соображения по вопросам культуры, наряду с римля-ни.нбм Лукрецием Каром (см.) выделяется греческий писатель и философ-моралист Плутарх. Однако если первый размышлял преимущественно "о природе вещей", т.е. о становлении человека в ходе его материальной деятельности, то второй, более поздний автор, сосредоточился прежде всего на "природе людей", т.е. на вопросах их психологии, этики, политики, семейной жизни, педагогики и государства. Не случайно он считал своим учителем Платона и достаточно скептически относился к Аристотелю; эти мыслители представляли соответственно идеалистическую и материалистическую линии в развитии философии и культуры. Огромное творческое наследие Плутарха, насчитывающее около сотни наименований, по мнению специалистов, превышает все, что осталось сегодня от самых плодовитых греческих авторов.

По некоторым дошедшим до нас разрозненным данным, Плутарх происходил из обеспеченной, образованной семьи, учился в Афинах, много путешествовал по Греции, Италии, Малой Азии, имел тесную связь с культурной жизнью Рима, под властью которого находилась в то время Греция, и даже выступал там с публичными лекциями. В зрелые годы Плутарх избирался на видные общественные должности, а к концу жизни даже стал прокуратором, т.е. управляющим провинцией и членом коллегии жрецов.

Наиболее известными сочинениями Плутарха являются "Сравнительные жизнеописания", в которых он предлагает читателю "попарно", в сопоставительном плане, биографии выдающихся деятелей римской и греческой истории, делая упор на обрисовке их характеров в качестве образца для нравственного подражания. Эти моралистическо-психологические этюды с научной точки зрения чрезвычайно ценны и как литературно-художественный памятник, и как бытописательный источник, и как свидетельство неразрывного гуманистического единства греческой и римской культуры. Другой группой произведений Плутарха, объединенных названием "Этических сочинений" ("Moralia"), стали е.го трактаты на самые различные, но спаянные нравственной доминантой темы, такие, например, как: "наставления супругам" (Плутарх был отличным семьянином), "о суеверии", "о доблести женщин", "о подавлении гнева", "о болтливости", "об эроте", "о музыке", а также трактаты по различным вопросам истории, литературы, педагогики, политики и сочинения по философии и естественным наукам,

¹⁷

Если бы мы попытались оценить все написанное Плутархом с точки зрения современных знаний, помогающих осознать феномен культуры, то, несомненно, в греческом философе можно было бы увидеть отдаленного предшественника таких новых наук, как политология, общественная и этническая психология, теория коммуникации и даже фрейдизм. Из его сочинений в этом отношении показателен и до сих пор актуален трактат "Наставления р государственных делах". Действительно, темы нравственного лица руководителя, характер его взаимоотношений с народом, учет национально-психологических особенностей управляемого населения; его тради-ций и менталитета, вопросы преемственности в политике и культуре, критика дешевого популизма — все это так или иначе находит отражение в предлагаемых ниже отрывках.

НАСТАВЛЕНИЯ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЛАХ

Первое условие, как бы надежная и устойчивая основа для государственных трудов: чтобы решение заняться ими проистекало из разумного выбора, а не из обуянности тщеславием или задором или из недостатка в иных занятиях. У кого нет приличного дела дома, тот без всякой нужды проводит большую часть времени на площади; так же точно есть люди, которые от того, что не имеют, чем бы им заняться всерьез, бросаются в общественные дела, превращая их в некий род препровождения времени.

Многие также впервые прикоснулись к таким делам по прихоти судьбы, но позднее, когда пришло пресыщение, им уже нелегко выйти из игры; и это все равно, как если бы кто вошел в челн, захотев покачаться на волнах, но был вынесен в открытое море — и теперь мучился бы морской болезнью, оглядываясь в испуге по сторонам, но принуждаем оставаться в челне и терпеть все, может с ним приключиться...

Не должно также приступать к общественным делам в надежде на обогащение и наживу. <...>

Ну, а кто, уподобляясь лицедеям, наряжающимся к выходу, ищет красоваться и домогаться славы, тех то уж неминуемо постигнет разочарование: один у них выбор — либо ходить в рабах у тех, над кем думали властвовать, либо наживать себе врагов среди тех, кому желали угодить.

Я сравню попечение о государственных делах с колодцем. На долю тех, кто ринется туда очертя голову и вслепую, достанутся страх и боль падения; но те, кто войдут с умом, приготовя себя, будут во всех обстоятельствах соблюдать меру, ни от чего не теряя мужества, ибо единственная цель их усилия есть нравственное благо.

Вот, однако, внутреннее решение выношено и утверждено надежно и незыблемо; теперь необходимо обратиться к познанию нрава со-

граждан и паче всего уяснить себе, каким он проявляется и действует во всеобщем смешении. Ведь что до попыток самому воздействовать на нравы и пересоздавать естество народа, то это дело не легкое и не безопасное, но требующее долгого времени и великой мощи. Погляди, как вино поначалу подвластно нраву пьющего, однако исподволь само меняет его нрав и по-иному его настраивает, соделывая в нем теплоту и благорастворение; вот так и государственному мужу до той поры, покуда его слава и народное к нему доверие не дадут ему силы вести других, лучше сообразовываться с наличными нравами и принимать их в расчет, зная, что народ любит, и чем его удобно увлечь.

Например, афиняне вспыльчивы, но отходчивы; чаще строптивы и недоверчивы, чем смирные слушатели. У них большая охота помогать людям безвестным и маленьким, и совершенно так же они радуются и отдают предпочтение речам шуточным и смехотворным. Едва ли кому можно доставить так много удовольствия похвалами, но так мало огорчения насмешками. Начальников своих они заставляют трепетать, а врагам являют милость.

Не таков нрав у карфагенского народа: мрачный, нелюдимый, покорный начальникам, тяжелый для подвластных, подлейший в страхе, жесточайший в гневе, постоянный в решениях, не отзывающийся на шутку, нечувствительный к улыбке. <...>

Пытаться изменять общественные нравы к лучшему, и притом берясь за дело спокойно и осмотрительно, как мы уже сказали, можно лишь тому, кто забрал большую силу и завоевал доверие сограждан; перевоспитывать целый народ — дело хлопотное... Ведь толпа не легко идет в руки к кому попало; и то уже хорошо, если она примет твою руку, не шарахаясь от одного твоего вида и голоса, словно недоверчивый и хитрый зверь.

Кому даже о таких вещах забывать не стоит, как же ему не заботиться, чтобы жизнь его и нравы были недоступны укору и клевете? Ведь мужи, облеченные доверием, дают ответ не только за свои слова и поступки, касающиеся дел общественных; их трапеза, их ложе, их брак, любая забава и любое занятие — все становится предметом пересудов. <...>

Но ты спросишь: "Разве не бывает, что государство прибегает к услугам невоздержанных и распущенных людей?"

Бывает еще и не то: беременных женщин подчас тянет поесть камней, а страдающие морской болезнью требуют соленой воды или еще чего-нибудь в том же роде — а чуть позже взятое в рот выплюнуто и смотреть на него не хочется. Вот так и народ по легкомыслию, или по надменности, или по недостатку в более достойных вождях может прибегнуть к услугам кого попалс, но не перестает выказывать им презрение и отвращение и всегда рад услышать насмешки над ними. <...>

Впрочем, из этого вовсе не следует, будто нужно возложить все надежды на одну лишь добродетель, пренебрегая обаянием и силой слова. Признаем риторику хотя и не содетельницей убеждения, но все же его соучастницей, исправляя изречение Менандра¹ "Не речь, а нрав пленяет нас в ораторе".

Нет, и нрав, и речь! Впрочем, мы предпочитаем говорить, что корабль ведет кормчий, а не руль, и коня направляет наездник, а не узда; в этом же смысле можно сказать, клянусь Зевсом, что государственная добродетель убеждает не речью, а нравом и пользуется им словно рулем и уздою, чтобы направлять народ, это подвиж-нейшее из животных, как говорит Платон, и вести его, словно кормчий. <...>

Пословица говорит, что волка за уши не удержишь, но граждан и государство только за уши и следует вести, не подражая тем, кто по невежеству и неспособности в искусстве слова прибегает к приемам пошлым и низменным, обращается вместо слуха к утробам и кошелькам, задавая пиршества и устраивая раздачи, и увлекает или, лучше сказать, совращает народ всеми этими... плясками и гладиаторскими играми. По-настоящему увлечь народ можно только словом, а все эти способы укрощения черни уж очень похожи на хитрости при охоте на бессловесных зверей. <...>

Важнее всего, чтобы речь твоя перед народом была со тщанием обдумана и не пуста и ты был огражден от провала; как тебе известно, даже сам Перикл^ перед каждой своей речью просил у богов, чтобы с уст его не сорвалось ни одного ненужного слова. Но когда отвечаешь противнику, необходим навык в быстроте и находчивости, потому что обстоятельства меняются стремительно и приносят с собой как раз в гражданских распрях много неожиданного. <...>

Что до начала государственной деятельности, то к нему есть два пути; первый судит быструю и блистательную славу, но небезопасен, второй дольше и докучнее, но не в пример надежен.

Некоторые бросались в дела государства, как со скалы в море, сразу же решаясь на какое-нибудь заметное и великое, но требующее отваги деяние. <...>

И то сказать, толпа, пресытясь и наскучив прежними правителями, охотнее приветствует нового человека, словно зрители — нового борца, а зависть бывает ошеломлена блистательным и быстрым возрастанием успеха и силы. <...>

Есть, однако, иной способ, более медлительный и надежный, и многие славные мужи его избирали. <...> Уподобляясь плющу, кото-рый, обвив сильные деревья, тянется вверх вместе с ними, каждый из

¹ Менандр (ок. 343—ок. 291 гг. до н.э.) — древнегреческий комедиограф.

² Перикл (ок. 490—429 гг. до н.э.) — крупнейший из афинских государственных деятелей, великолепный оратор.

них в пору юности и безвестности прибег к помощи кого-нибудь из старших и знаменитых, мало-помалу поднимаясь над землей благодаря такой опоре, вырастая вместе с ней, но и прочно укореняясь в почве государства.

Выбирая своего вождя, начинающий политик должен искать человека не просто знаменитого и влиятельного, но заслужившего то и другое своей добродетелью.

Как не всякое дерево принимает и поддерживает оплетающую его виноградную лозу, но есть также деревья, которые удушают и стесняют ее рост, так и в государственной жизни бывают люди, любящие не честь, а почести, и они-то не оставляют молодым случая отличиться, но завистливо гнетут их и обездоливают, словно те покушаются не на долю славы, а на их хлеб. <...>

Далее следует иметь в виду, что всякая демократия относится к государственным деятелям недоверчиво и предубежденно, а потому, если полезные решения приняты без споров и борьбы, возникает подозрение о предварительном сговоре; такой навет тяжелее всего поражает сообщества и дружеские кружки. Настоящего раздора и разноречия в собственной среде допускать не следует. <...> Раз уж, однако, толпа с недоверием встречает что-нибудь великое и полезное, приверженцам начинания благоразумнее выступать не слишком дружно, словно спевшись; хорошо, чтобы двое или трое спокойно возражали своим друзьям, а потом как будто дали себя переубедить доводами и увлекли за собой народ, убежденный, что ими руководят соображения общего блага. <...>

Следует, чтобы всякая должность была чем-то священным и великим и лицу, ее отправляющему, воздавалась честь; но честь эта состоит куда больше в единомысленной приязни к товарищам по должности, нежели в венках и хламиде с пурпурной каймой. <...>

На деле же умение повелевать и умение повиноваться связаны между собою. Многие говорят и думают, что в этом и состоит суть политического воспитания — подготовить тех, кто хорошо выучен слушаться. И то сказать, в любом городе тех, чье дело слушаться, больше, чем тех, чье дело приказывать, а при демократическом устройстве человек недолгое время приказывает, но всю остальную жизнь слушается.

Поэтому благороднейшее и полезнейшее искусство — повиноваться тому, кто над тобой законно поставлен, даже если ему по случайности недостает могущества и славы. <...>

Итак, самый сильный и вместе божественный род любви есть тот, который возникает у городов и народов к одному человеку по причине его добродетели. Но тот, кто ищет чести от театральных представлений, денежных раздач или гладиаторских боев, находит лишь мнимое подобие чести, схожее с ласками продажной женщины; пока он дарит и угождает, народ не перестает ему улыбаться, но такая слава

кратковечна и неверна. Говорят, что погубил народ тот, кто первым его подкупил; а тот, кто первым так сказал, хорошо понимал, что толпа теряет свою силу, когда ставит себя в зависимость от подачек. Но подкупающим стоит поразмыслить над тем, что себя они также губят, когда тщатся ценой великих затрат приобрести продажную славу и этим делают толпу уверенной и дерзкой, ибо ей кажется, что в ее власти что угодно дать и что угодно взять. <...>

Кто искушен в уходе за пчелами, считает рой тем здоровее и благополучнее, чем больше он жужжит и гудит; но кому божество поручило попечение об улье разумном и гражданственном, увидит примету благополучия народа в его спокойствии и тихости. _;

КОНФУЦИЙ

(551-^79 гг. до н.э.)

Среди мировых деятелей культуры, уделявших особое внимание проблеме взаимоотношений людей в обществе, выделяется Конфуций (Кун Фу-цзы) — выдающийся мыслитель, государственный чиновник и педагог Древнего Китая, создатель философской школы конфуцианства, сочетавшей признаки идеологии и религии. Задолго до христианства он сформулировал основной нравственный принцип: "Чего не желаешь себе, того не делай и другим". Китайская цивилизация в целом в значительной мере формировалась под влиянием конфуцианства.

Конфуций происходил из знатной разорившейся семьи, в 22 года начал педагогическую деятельность, став "ученым-книжником" и завоевав большой авторитет; позднее был советником при одном китайском правителе, но вследствие интриг ушел в отставку и занялся изучением и толкованием древних книг и историей страны, объединив вокруг себя целую плеяду последователей. Идеи Конфуция дошли до нас главным образом благодаря книге "Беседы и суждения", составленной по записям и высказываниям самого философа и его толкователей.

В центре учения Конфуция находится идеальный человек и его нравственные качества, обеспечивающие процветание общества. Философ призывал к уважению традиционных, проверенных временем обрядов и порядков, считая их хранителями и носителями тогдашнюю духовную элиту — китайскую знать и выдвигая в качестве основных принципов совместной жизни людей "человеколюбие" ("жень") и "почтительность" ("ли"). При этом имелись в виду любовь, уважение и почтительность к родителям, старшим вообще, к вышестоящим на социальной лестнице людям, к представителям других сословий, родов и семей, равно как и уважительность между отдельными гражданами. По мысли Конфуция, соблюдение веками сложившейся иерархичности в рамках государства и общества является, наряду с соблюдением других нравственных правил, основным гарантом общественной стабильности. Конфуций придавал большое значение учебе и воспитанию как способам общего повышения культуры народа, но считал, что лишь представители высших сословий могут обладать мудростью, которая основана у них на наследственном знании, являющимся наиболее совершенным видом знания. Нетрудно заметить, что с общекультурологической точки зрения учение Конфуция перекликается, с одной стороны, с более поздними западными теориями духовных и политических элит как основных субъектов культуры (см., например, Карлейля), а с другой

стороны, — с антиреволюционными теориями культурного эволюционизма (см., например, Э.Б. Тайлора), согласно которым любые социальные потрясения (войны и революции) есть "болезни" и "аномалии" в поступательном развитии здорового общества.

После смерти Конфуция, уже во II в. до н.э., принципы конфуцианства были канонизированы в качестве официальной идеологии, сам же философ обожествлен, а его могила и дом стали местом паломничества.

БЕСЕДЫ И СУЖДЕНИЯ ("ЛУНЬ-ОЙ")

Конфуций говорил: "Кто не признает судьбы, тот не может считаться благородным мужем".

Благородный муж испытывает три страха: перед небесной судьбой, перед великими людьми и перед словами мудреца. Мелкие люди не знают небесной судьбы и не боятся ее, неучтиво обращаются с великими людьми и презрительно относятся к словам мудреца.

Все первоначально предопределено судьбой, и тут ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Бедность и богатство, награда и наказание, счастье и несчастье имеют свой корень, создать который сила человеческой мудрости не может. <...>

Конфуций сказал: "Будет ли претворено в жизнь мое учение — это зависит от судьбы. Если моему учению никогда не суждено будет осуществиться, то это также зависит от судьбы". <...>

Учитель сказал: "Правитель [всегда должен быть] правителем, слуга — слугой, отец — отцом, сын — сыном".

Учитель сказал: "Простолюдинов можно заставлять следовать должным путем, но им не надо знать, почему это нужно делать".

Конфуций сказал: "Если наставлять людей с помощью законоположений, если ограничивать и сдерживать их с помощью наказаний и казней, то хотя они не будут совершать преступления, но в сердцах своих не будут испытывать отвращения к дурным поступкам. Если же наставить людей с помощью нравственных требований и установить правила поведения сообразно "ли", то люди не только будут стыдиться плохих дел, но и искренне возвратятся на праведный путь". <...>

Ай-гун, правитель царства Лу, спросил Конфуция: "Как можно заставить простолюдинов повиноваться?" Конфуций ответил: "Если приближать прямодушных людей и ставить их выше лукавых людей, то простолюдины будут послушны. Если же приближать лукавых людей и ставить их над прямодушными людьми, то простолюдины не будут послушны".

[Ученик] Цзы Гун спросил Конфуция о том, как следует вести государственные дела. Конфуций ответил: "Нужно, чтобы было в достатке продовольствие, чтобы было в достатке военное снаряжение и

чтобы простолюдины доверяли своему правителю". Тогда Цзы Гун спросил: "Если в государстве будет неблагополучно, то чем прежде всего можно пожертвовать, чтобы навести в стране порядок?" Конфуций ответил: "Можно отказаться от военного снаряжения". После этого Цзы Гун спросил: "Если же случится так, что придется еще чем-то пожертвовать, то от чего еще можно отказаться?" Конфуций задумался и сказал: "Можно отказаться от продовольствия. С древности до наших дней люди всегда умирали, но если в народе будет недостаток веры в правителя и его близких, то государство не может быть устойчивым".

[Ученик] Цзы Гун спросил учителя: "Можно ли одним предложением выразить правило, которому необходимо следовать всю жизнь?" Учитель ответил: "Можно. Чего не желаешь себе, того не делай и другим". <...>

Конфуций сказал: "Почтительным сыном можно назвать лишь того, кто при жизни отца [с почтением] наблюдает его поступки, а после смерти следует примеру его деяний и в течение трех лет не изменяет порядков, заведенных отцом".

Конфуций сказал: "Благородный муж думает о долге, а мелкий человек — о выгоде". <...>

Учитель сказал: "По природе все люди сходны между собой, привычки и воспитание делают людей отличными друг от друга... Лишь высшая мудрость и крайняя глупость неизменны".

Учитель сказал: "Кто повторяет старое и узнает новое, тот может быть предводителем".

Учитель сказал: "Я подражаю старине, а не сочиняю, верю в старину и люблю ее".

Конфуций сказал: "Я не тот, кто обладает знанием от рождения, а тот, кто, любя древность, усердно ищет ее. <...> Все, что видишь, все, что слышишь, молча откладывай в сердце. Не чувствуй пресыщения от усердного учения, неустанно учи других".

Некто Фань Чи попросил Конфуция научить его земледелию. Конфуций ответил: "Я это знаю хуже земледельца". Тогда Фань Чи попросил научить его огородничеству. И на это Конфуций ответил: "Я это знаю хуже старого огородника". Когда Фань Чи вышел, Конфуций сказал: "Этот Фань Чи воистину ничтожный человек. Если верхи • будут строго следовать правилам "ли", то простолюдины не осмелятся не уважать своих господ. Если верхи будут строго соблюдать справедливость, то простолюдины не осмелятся не подчиняться. Если верхи будут строго следовать искренности, то простолюдины не осмелятся говорить неправду. Если этому [все] будут следовать, то простолюдины, привязав за спину своих детей, поспешат на поля господ работать. Зачем же нужно самим заниматься земледелием?"

Конфуций сказал: "Высшее знание — это врожденное знание. Ниже знания, приобретенные учением. Еще ниже знания, приобретен-

ные в итоге одоления трудностей. Наиболее ничтожен тот, кто не желает извлекать поучительного урока из трудностей".

Если больше слушать, быть осторожным в отношении сомнительного и осмотрительно расширять и извлекать из него достоверное, то можно уменьшить количество ошибок в знаниях. Если больше наблюдать, быть осторожным в отношении ненадежных наблюдений и осмотрительно изучать и использовать оставшиеся достоверные наблюдения, то будет меньше раскаяний за совершенные ошибки.

Конфуций сказал: "Послушай, Ю, я хочу научить тебя правильно относиться к знаниям. О том, что ты знаешь, говори, что знаешь. А о том, чего не знаешь, говори, что не знаешь. Только такое отношение к знаниям мудро".

Если только учиться и не стремиться к размышлениям, то от этого мало будет проку. А если только размышлять и не учиться, то это приведет к возникновению сомнений и непостоянства".

Конфуций сказал: "Человеку, наделенному способностями сверх обычного, можно сообщить глубокие и высокие принципы. Но человеку со слабым умом нельзя сообщать высоких и глубоких принципов".

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ

(1469—1527)

В истории мировой культуры, и в частности в той ее сфере, кото-рая касается государства как одного из величайших продуктов че-повеческого ума и воли, трудно найти более яркую и противоречи-вую фигуру, чем итальянский мыслитель-историк и политический деятель Никколо Макиавелли. В отличие от другого великого "госу-дарственника" Гегеля (см.), жившего на три века позднее и опреде-пявшего государство как "действительность нравственной идеи" и "нравственное целое", Макиавелли считал государственную власть в лице ее фактического носителя — "государя" — в принципе сво-бодной от нравственных норм. Признавая государство, как позднее и Гегель, высшим проявлением человеческого духа, но, по сущест-ву, отрицая для него необходимость моральной основы, итальян-ский философ в немалой степени способствовал тому, что вплоть до наших дней в глазах "простых" людей политика остается "грязным делом".

Макиавелли происходил из старинной семьи флорентийских патрициев и в период расцвета Республики (1498—1512) был секретарем ее высшего органа власти — "Совета десяти". Позднее, после восстановления в стране тирании банкирского дома Медичи, был отстранен от дел, подвергся тюремному заключению и закончил свои дни в ссылке, отразив в оставленных сочинениях свой богатейший государственный и политический опыт.

В трудах Н. Макиавелли, прежде всего в его всемирно известной работе "Государь" (издана посмертно в 1532 г.), фактически обосновывается мысль о том, что государство и культура (невозможная без нравственного императива!) — категории далеко не однозначные, а порой и взаимно исключающие. Хотя Макиавелли и считал наиболее желательным строем в идеале демократическую республику, он был уверен, что недостаточно цивилизованному и от природы неблагодарному народу, т.е. "плебсу" и "черни", необходим "сильный" правитель, не останавливающийся перед насилием, злом, обманом, лицемерием и любыми видами манипулирования общественным мнением. Приводимые ниже отрывки из "Государя" достаточно красноречиво свидетельствуют об этом. Не случайно прототипами образцового правителя для Макиавелли стали печально известный герцог Романьи¹ — Чезаре Борджа, вошедший в

Романья — область на северо-западе Италии, в XVI—ХУШ вв. в основном входила в Папскую область.

историю как символ властолюбия, жестокости и разврата, а также представители его рода.

Бросая взгляд на политическую историю мира, нельзя не заметить, что подавляющее большинство "великих" правителей, от Ганнибала до Сталина и Гитлера, так или иначе были учениками Макиавелли и, в случае государственной необходимости, отбрасывали как ненужные любые требования морали. Весьма показательно и то, что в мировую культуру в качестве расхожего термина вошло и слово "макиавеллизм" — синоним расчетливого поведения в политике и даже в быту. Двусмысленное отношение Макиавелли к вопросам нравственности косвенно отразилось и в его враждебности к католической церкви, которую он считал соперницей государства и которая в течение нескольких веков (до 1966 г.!) числила его трактат "Государь" в списках запрещенных книг.

ГОСУДАРЬ

О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют

или порицают

Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности. <...>

Что может быть похвальнее для государя, нежели соединять в себе все лучшие из... качеств? Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и на-

оборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность.

О жестокости и милосердии и о том, что лучше: внушать любовь или страх

Переходя к другим из упомянутых выше свойств, скажу, что каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. Чезаре Борд-жа многие называли жестоким, но жестокостью этой он навел порядок в Романье, объединил ее, умиротворил и привел к повиновению. И, если вдуматься, проявил тем самым больше милосердия, чем флорентийский народ, который, боясь обвинений в жестокости, позволил разрушить Пистойю². Поэтому государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те, кто по избытку его потворствуют беспорядку. Ибо от беспорядка, который порождает грабежи и убийства, страдает все население, тогда как от кар, налагаемых государем, страдают лишь отдельные лица. Новый государь еще меньше, чем всякий другой, может избежать упрека в жестокости, ибо новой власти угрожает множество опасностей. <...>

По этому поводу может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом; поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся. И худо придется тому государю, который, дове-рясь их посулам, не примет никаких мер на случай опасности. Ибо дружбу, которая дается за деньги, а не приобретается величием и благородством души, можно купить, но нельзя удержать, чтобы воспользоваться ею в трудное время. Кроме того, люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно. <...>

² Пистоя (Пистойа) — главный город одноименной провинции в центральной Италии.

fc 29

Но когда государь ведет многотысячное войско, он тем более должен пренебречь тем, что может прослыть жестоким, ибо, не прослыв жестоким, нельзя поддержать единства и боеспособности войска. Среди удивительных деяний Ганнибала упоминают и следующее: отправившись воевать в чужие земли, он удержал от мятежа и распрей огромное и разноплеменное войско как в дни побед, так и в дни поражений. Что можно объяснить только его нечеловеческой жестокостью, которая вкупе с доблестью и талантами внушала войску благоговение и ужас; не будь в нем жестокости, другие его качества не возымели бы такого действия. Между тем авторы исторических трудов, с одной стороны, превозносят сам подвиг, с другой — необдуманно порицают главную его причину. <...>

Итак, возвращаясь к спору о том, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись, скажу, что любят государей по собственному усмотрению, а боятся — по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого; важно лишь ни в коем случае не навлекать на себя ненависти подданных, как о том сказано выше.

О том, как государи должны держать слово

Излишне говорить, сколь похвальна в государе верность данному слову, прямодушие и неуклонная честность. Однако мы знаем по опыту, что в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово и умел, кого нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели куда больше, чем те, кто ставил на честность.

Надо знать, что с врагом можно бороться двумя способами: во-первых, законами, во-вторых, силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю; но так как первое часто недостаточно, то приходится прибегать и ко второму. Отсюда следует, что государь должен усвоить то, что заключено в природе и человека, и зверя. Не это ли иносказательно внушают нам античные авторы, повествуя о том, как Ахилла и прочих героев древности отдавали на воспитание кентавру Хирону, дабы они приобщились к его мудрости? Какой иной смысл имеет выбор в наставники получеловека-полузверя, как не тот, что государь должен совместить в себе обе эти природы, ибо одна без другой не имеет достаточной силы?

Итак, из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана. Из чего следует, что разумный правитель не может и не должен оста- . ваться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание. Такой совет был

бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же. А благовидный предлог нарушить обещание всегда найдется. Примеров тому множество: сколько мирных договоров, сколько соглашений не вступило в силу или пошло прахом из-за того, что государи нарушали свое слово, и всегда в выигрыше оказывался тот, кто имел лисью натуру. Однако натуру эту надо еще уметь прикрыть, надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить.

Из близких по времени примеров не могу умолчать об одном. Александр VI³ всю жизнь изощрялся в обманах, но каждый раз находились люди, готовые ему верить. Во всем свете не было человека, который бы так клятвенно уверял, так убедительно обещал и так мало заботился об исполнении своих обещаний. Тем не менее обманы всегда удавались ему, как он желал, ибо он знал толк в этом деле. Отсюда следует, что государю нет необходимости обладать всеми названными добродетелями, но есть прямая необходимость выглядеть обладающими ими. Дерзну прибавить, что обладать этими добродетелями и неуклонно им следовать вредно, тогда как выглядеть обладающим ими — полезно. Иначе говоря, надо являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым — и быть таковым в самом деле, но внутренне надо сохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимо. Следует понимать, что государь, особенно новый, не может исполнять все то, за что людей почитают хорошими, так как ради сохранения государства он часто бывает вынужден идти против своего слова, против милосердия, доброты и благочестия. Поэтому в душе он всегда должен быть готов к тому, чтобы переменить направление, если события примут другой оборот или в другую сторону задует ветер фортуны, то есть, как было сказано, по возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла. <...>

О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу. Какие бы средства для это-• го ни употребить, их всегда сочтут достойными и одобрят, ибо чернь прельщается видимостью и успехом, в мире же нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство. <...>

Александр VI (1431—1503) — римский папа с 1492 г. Поддерживал завоевательные планы своего сына Чезаре Борджа. Политических противников уничтожал при помощи яда и кинжала.

О том, полезны ли крепости и многое другое, что постоянно применяют государи

Без сомнения государи обретают величие, когда одолевают препятствия и сокрушают недругов, почему фортуна, — в особенности если она желает возвеличить нового государя, которому признание нужней, чем наследному, — сама насылает ему врагов и принуждает вступить с ними в схватку для того, чтобы, одолев их, он по подставленной ими лестнице поднялся как можно выше. Однако многие полагают, что мудрый государь и сам должен, когда позволяют обстоятельства, искусно создавать себе врагов, чтобы, одержав над ними верх, явиться в еще большем величии.

Нередко государи, особенно новые, со временем убеждаются в том, что более преданные и полезные для них люди — это те, кому они поначалу не доверяли. <...> Но тут нельзя говорить отвлеченно, ибо все меняется в зависимости от обстоятельств. Скажу лишь, что расположением тех, кто поначалу был врагом государя, ничего не стоит заручиться в том случае, если им для сохранения своего положения требуется его покровительство. И они тем ревностнее будут служить государю, что захотят делами доказать превратность прежнего о них мнения. Таким образом они всегда окажутся полезнее для государя, нежели те, кто, будучи уверен в его благоволении, чрезмерно печется о-собственном благе.

И так как этого требует обсуждаемый предмет, то я желал бы напомнить государям, пришедшим к власти с помощью части граждан, что следует вдумываться в побуждения тех, кто тебе помогал, и если окажется, что дело не в личной приверженности, а в недовольстве прежним правлением, то удержать их дружбу будет крайне трудно, ибо удовлетворить таких людей невозможно. <...>

Б АРТОЛОМЕ ДЕ ЛАС КАСАС

(1474—1566)

Крупнейшей фигурой испано-латиноамериканского и общеевропейского гуманизма эпохи Возрождения, духовное влияние которой не ограничивается тем отдаленным временем, а во многом сохраняет свое значение и в наши дни, когда речь идет о равном праве всех народов на суверенитет и достойное существование, был испанец, а по своей жизни и творчеству первый великий латиноамери-канец — Бартоломе де Лас Касас. Он является духовным предше-ственником таких современных защитников достоинства и самобытности неевропейских народов, как Р. Тагор (см.), У.Б. Дюбуа (см.) и многие другие мыслители "третьего мира", выступающие против же-стокостей христианской европейской цивилизации.

Лас Касас родился в Севилье в семье обедневшего испанского торговца, окончил Саламанкский университет и вместе с первыми завоевателями-конкистадорами был участником и свидетелем боевых действий, прожив на нынешних территориях Гаити, Кубы, Венесуэлы, Гватемалы и Мексики в общей сложности 50 лет (1502— 1551). Он пользовался покровительством испанской королевской семьи и за свою пастырскую и миссионерскую деятельность был возведен в сан епископа. Делом его жизни стала защита естественных прав индейцев от произвола и жестокостей колонизаторов. По его рекомендациям, в частности, был принят ряд весьма передовых для своего времени законов в защиту местного населения, которые, однако, постоянно нарушались. За полвека пребывания в тогдашней Латинской Америке им было создано более 80 различного рода трудов историографического, богословского, философско-юридического и этнографического характера, из которых наиболее известны "Кратчайшее сообщение о разрушении Индий" и монументальная "История Индий"¹, ставшие страстными обвинениями в зверствах не только против конкистадоров, но, по существу, против самой Испании, которой, как позднее предсказывал в своем завещании Лас Касас, за ее грехи может угрожать "божья кара" в виде собственной гибели. Эти пророчества, как известно, отчасти сбылись, когда рухнула испанская колониальная империя и страна вступила в длительную полосу упадка. В глазах потомков жестокости завоевателей, описанные в "Кратчайшем сообщении...", положили начало "Черной легенде" о неприглядной роли Испании в Но-

¹ Здесь и далее под "Индиями" подразумеваются земли Вест-Индии, по ошибке принятые Колумбом за азиатскую Индию.

вом Свете, в отличие от "Розовой легенды", изображавшей белых пришельцев чуть ли не благодетелями и спасителями "диких" индейцев от их "темноты" и "безбожия".

Главный труд Лас Касаса — "История Индий" — считается едва ли не самым серьезным, полным и достоверным источником сведений о раннем периоде колонизации, в котором автор сказал правду о конкисте как об экономическом "предприятии", показав завоевателей не как бескорыстных цивилизаторов, а как алчных рыцарей наживы. В отличие от большинства своих современников, считавших индейцев почти животными, Лас Касас, напротив, облагораживал и героизировал туземцев, наделяя их чертами "природных" христиан, естественных людей "Золотого века", воспетых позднее Руссо (см.). Называя индейцев "своими братьями", Лас Касас перед смертью писал о необходимости ухода испанцев с завоеванных земель, восстановления их независимости и власти прежних вождей и правителей. Неудивительно, что уже после смерти автора ряд его сочинений был официально запрещен инквизицией, особенно трактат "О единственном способе приобщения всех народов к истинной религии" (1552), в котором Лас Касас призывал к гуманности и веротерпимости по отношению к новообращенным. Для последующих поколений латиноамериканцев Лас Касас стал первым борцом за равноправие индейцев и белых, что особенно ярко проявилось в годы войны за независимость (1810—1826), когда вождь сепаратистов Симон Боливар намеревался назвать именем Лас Касаса будущую столицу единого государства на землях Америки.

КРАТЧАЙШЕЕ СООБЩЕНИЕ О РАЗРУШЕНИИ ИНДИЙ

...Известно, что христиане своей тиранией и несправедливостью умертвили более 12 миллионов душ индейцев — мужчин, женщин и детей... Убивали христиане двумя способами: несправедливой, кровавой, тиранической войной и обращением в жесточайшее рабство, в такое, в какое никогда прежде не бывали обращены ни люди, ни животные... Причиной и единственной целью убийств и разрушения было обогащение христиан золотом. Ради этого они готовы были на любой произвол на новых землях, ибо земли были богаты, а жители их скромны и терпеливы. Их легко было завоевать, и христиане это сделали... И то, что я говорю, я знаю, ибо видел все собственными глазами...

Остров Эспаньола²

Он был первым, куда вступили христиане; здесь было положено начало истреблению и гибели индейцев. Разорив и опустошив остров,

² Остров Эспаньола — так называли о. Гаити.

христиане стали отбирать у индейцев жен и детей, заставляли их служить себе и пользовались ими самым дурным образом, пожирали пищу, которую трудом и потом своим индейцы производили. <...> Приняв от христиан многочисленные притеснения, насилия и обиды, индейцы поняли, что такие люди не могли явиться с неба. Некоторые индейцы стали прятать пищу, другие — жен и детей, иные бежали в леса, чтобы уйти от таких жестоких и свирепых людей. Христиане ловили их, секли плетьми, избивали кулаками и палками, поднимали даже руку на индейских сеньоров — касиков.

И стали идейцы искать средства, которыми можно было бы вышвырнуть христиан со своих земель вон, и взялись они тогда за оружие. Но оружие у них слишком слабое как для нападения, так и для защиты. Все их войны мало отличаются от кастильских игр и детских забав! Христиане на лошадях, вооруженные мечами и копьями, беспощадно убивали индейцев. Вступая в селения, они никого не оставляли в живых. Один раз я видел, как на решетки было положено несколько касиков. Альгвасил³, который их пытал, был хуже палача. <...> Несчастные касики просили освободить их или убить сразу. Но он не хотел убивать, прежде чем не насладится своим зверством. Заткнул им рот и сам раздувал огонь, чтобы касики поджаривались на нем!

...Христиане бились об заклад, кто из них одним ударом меча разрубит человека надвое, или отсечет ему голову, или вскроет внутренности. ...В селениях они строили длинные виселицы и вешали по тринадцати человек на каждой во славу 12 апостолов и Христа. Обертывали индейцам тело сухой соломой и поджигали или отсекали руки, подвешивали их к шее и отпускали несчастных со словами: "Идите с этими письмами и передайте их тем, кто укрылся от нас в лесах". Я сам видел эти мучения и бесконечное множество других. Все, кто мог уйти, уходили в леса и горы, спасались там от испанцев — столь бесчеловечных и безжалостных скотов, истребителей и смертных врагов рода человеческого. Были еще потом христианами обучены отчаянные и злейшие псы, которые бросались на индейцев, разрывали их на куски и пожирали. Эти псы творили великие опустошения и душегубства среди индейцев.

А если иногда (это бывало редко и всегда по справедливости) индейцы убивали кого-либо из христиан, то последние, сговорившись между собой, решали, что за одного убитого испанца нужно убивать сто индейцев.

...Хочу сделать вывод и утверждаю, и клянусь в верности моих слов, что индейцы не давали повода и не были виноваты в том, что одних из них уничтожали, а других отдавали в рабство. И еще я ут-

Альгвасил — тогдашний испанский полицейский.

верждаю и могу поклясться, что ни одного смертного греха против христиан индейцы не сделали... Может быть, некоторые индейцы и пытались мстить, но я знаю совершенно точно, что индейцы вели только самые справедливые войны против христиан, а христиане никогда не были справедливы, и все их войны против индейцев — самые несправедливые и тиранические из всех, что существуют на земле.

...После окончания войны и гибели множества индейцев в живых остались только старики, женщины и дети. И стали христиане распределять индейцев между собой: кому 30—40, а кому и 100—200, в зависимости от милости главного тирана — губернатора. Когда индейцев распределили между христианами, те стали обращать их в католическую веру. Заставляли индейцев работать, но не кормили их досыта, давали только траву и овощи — такие продукты, от которых нет сил для работы. Молоко у кормящих женщин пропало, и вскоре все дети умерли, а поскольку мужчины были отделены от своих жен, прекратилось деторождение на острове.

Христиане не только не работали сами, но даже заставляли переносить себя на носилках и пользовались индейцами как вьючными животными. На плечах и на спинах у индейцев от тяжелой ноши и от ударов оставались следы, а сами они были похожи на истощенных животных. Не рассказать, не описать, ни на какой бумаге не изложить всю жестокость обращения, все удары, проклятия, подзатыльники, ругань...

Остров Куба

В 1511 году испанцы пришли на остров Куба... Еще более жестоко, чем на других островах, вели себя там христиане. И произошло примечательное событие. Касик Атуэй бежал от бесчинства испанцев с острова Эспаньола на Кубу со многими своими подданными. <...>

Этот касик всегда стремился уйти от христиан, куда бы они ни приходили, зная, чем они грозят. Но когда он сталкивался с ними, то защищался. Наконец его схватили. За то, что он пытался уйти и защищался, христиане приговорили его к сожжению на костре живым.

Какой-то францисканский монах, который присутствовал при казни, рассказывал, что касика привязали к столбу. Монах не слышал всего, что там происходило, но слышал только, как другой монах говорил касику о нашей вере и что он подымется на небо, где слава и вечный покой, если примет нашу веру, а если нет, то пойдет в ад, где пытки и мучения. Касик, подумав, спросил: "А есть ли на небе христиане?" Монах ответил, что есть, самые лучшие. Тогда касик закричал, не задумываясь, что он не желает на небо, а хочет в ад, лишь бы не оказаться опять среди столь жестоких людей!.. Вот какую славу заслужили себе Господь Бог и наша вера в Индии!

...Некоторые индейцы, попавшие в кабалу и рабство, стали убегать в горы, а иные вешались: и мужья, и жены, и дети — целыми семьями. Из-за жестокости одного испанца, которого я знал, повесилось более 200 индейцев. И так погибало бесконечное число людей. Один советник получил по официальному указу короля 300 индейцев; через три месяца 270 из них погибло на разных работах и осталось всего 30, то есть одна десятая часть. Тогда ему дали еще столько же — 300, и он их всех погубил; и дали ему еще, и те тоже погибли; так было, пока он сам не умер и не убрался в преисподнюю!

За три-четыре месяца, которые я пробыл на острове, от голода умерло более 7 тысяч детей, так как их матерей и отцов угнали на рудники. Многие индейцы уходили в горы, где совершали чудеса храбрости, достойные восхищения. Великолепный остров обезлюдел...

Новая Испания [Мексика]

...В году 1518-м была открыта Новая Питания, что сопровождалось большими войнами и стоило много жизней. Под предлогом, что они едут заселять новые земли, туда отправились для разбоя и убийств те, кто называл себя христианами. И начиная с 1518 года до сего дня, а ныне уже 1542 год, продолжаются жестокая тирания и несправедливость, которые христиане проявили в отношении индейцев, христиане, потерявшие всякий стыд перед богом, королем, даже перед самими собой! Такие жестокости, такие разрушения, убийства, грабежи и насилия творятся на этой большой земле, что всё, бывшее ранее, меркнет в сравнении с тем, что они тут проделали... Кое о чем я расскажу.

Но если даже я буду протестовать и проклинать, то все равно и тысячной доли всего этого ужаса не смогу описать... В одном городе по названию Чолула было убито больше 30 тысяч индейцев. Испанцев встретили там с почтением и уважением, а они решили убить всех, чтобы, как они говорили, "вселить в них страх и показать свою смелость". Такова цель испанцев везде, куда бы они ни приходили [не мешает это знать всем!]...

...В другом городе собрались индейцы и оказали испанцам сопротивление. Известно, что в этом бою было убито много христиан. Но индейцы убивали в справедливой и святой войне, которую они вели за правое дело. Их действия всякий разумный и справедливый человек не осудит.

...Уничтожая невинных людей и разрушая их земли, испанцы прикрывались тем, что будто бы они карают за неповиновение королю. Если индейцы не так быстро выполняли требования испанцев и не торопились попасть в их жестокие руки, то испанцы называли их мятежниками, восставшими против короля.

...Однажды пришли испанцы в селение и принесли с собой индейских идолов, которых они отобрали в прежних походах. Капитан вызвал касика и повелел ему взять идолов и за каждого идола дать раба или рабыню, в ином случае угрожал войной. Касик, устрашенный этим, приказал взять идолов, а испанцам дать рабов. Где было два сына, брали одного, а где три — двух. Таким образом, он выполнил требование испанцев... Вот теперь вы видите, какие примеры христиане показывали индейцам!

...Не могу не рассказать о том, что корабли, увозившие рабов-индейцев, бросали потом в море более одной трети людей. В погоне за большим количеством рабов, чтобы получить побольше денег за них, корабли набивали сверх всякой меры. Продуктов и воды едва хватало для испанцев, ездивших грабить. Индейцы умирали в дороге от жажды и голода, их тела бросали в море. Один испанец говорил, что на всем протяжении от Лукайских [Багамских] островов до Эспаньолы, на расстоянии 60—70 лиг, корабль мог идти без компаса, ориентируясь только по трупам индейцев, брошенных в море с кораблей.

Привозили индейцев на острова, и сердце могло разорваться у каждого, кто видел этих голых, падающих без сознания от голода детей и стариков, женщин и мужчин. Как ягнят, отделяли детей от отцов, жен — от мужей. Разбив индейцев на группы по 10—12 человек, испанцы начинали делить их между собой. Они бросали жребий, кому какая группа достанется. <...>

...Все рассказанное могут подтвердить многие свидетели, прокуроры из Совета по делам Индий. Но все чиновники-юристы, которые должны заниматься вопросами права, очень мало разбираются в этом, и до сего дня из-за их невероятной слепоты никто не занимается изучением всех этих преступлений и убийств, совершаемых и по сие время...

Раньше индейцы считали испанцев посланцами с неба, и как они их принимали, как верили им до тех пор, пока испанцы не показали, кто они есть на самом деле и что им нужно!

...Заканчиваю я свой труд в Валенсии, 8 декабря 1542 года, когда тирания продолжается во всей ее силе — угнетение и разрушение, скорбь и тревога, насилие и коварство — во всех частях Индий, где имеются христиане... Испанцы бесчинствуют, не хотят выполнять "Новых законов"⁴, занимаются узурпированием прав индейцев и дер-жат их в постоянном рабстве. Там, где перестали убивать индей-дев ударами шпаг, их убивают непосильным трудом и несправедливо-стъю. <...>

⁴ Новые законы — законы, принятые в Испании в защиту индейцев.

ФРЕНСИС БЭКОН

(1561—1626)

Если согласиться с восходящим еще к античности определением культуры как органического единства Истины, Добра и Красоты, что находит выражение в развитии науки, нравственности и искусства, то английский философ-гуманист и государственный деятель Френсис Бэкон является одним из тех, кто внес наибольший вклад в осмысление огромной роли первого компонента этой вечной и неразрывной триады. Ведущая фигура европейской интеллектуальной революции XVI—XVII вв., он считается родоначальником материалистической экспериментальной науки и отдаленным духовным отцом современного научно-технического прогресса. Именно ему принадлежит ставшая ныне расхожей фраза: "Знание — сила!"

По происхождению Ф. Бэкон принадлежал к высшей аристократии Англии, окончил старейший в стране Кембриджский университет и, сделав блестящую придворную карьеру, стал в 1617 г. лордом-канцлером. Он очень много сделал для торгово-промышленного развития своей страны, но к концу жизни впал в немилость и целиком посвятил себя философской и литературной работе. Им написано большое количество трудов, посвященных, главным образом, обоснованию всесилия и необходимости для людей научного знания, он пророчески предвидел роль науки для будущих поколений ("Новый Органон", 1620; "Естественная история в десяти центуриях", 1627 и др.). Ему же принадлежит и утопическая повесть "Новая Атлантида" (1627), в которой Бэкон изложил свой проект идеального государства и, в частности, способов государственной организации науки, во многом предвосхитивших современную практику. Как один из первых европейских философов, интересовавшихся феноменом культуры и сделавших акцент на приоритете Истины (т.е. науки и экспериментального знания) в общем прогрессе человечества, Ф. Бэкон, следуя античной традиции и идеалам эпохи Возрождения, понимал культуру прежде всего как практическую деятельность людей, направленную на преобразование и использование природы в их чисто материальных интересах. По Бэкону, в отличие, скажем, от Ж.-Ж. Руссо (см.), только еще зарождавшийся научно-технический прогресс, на который он смотрел с оптимизмом, становился важнейшим двигателем развития человечества. Правда, английский философ не отрицал и важности "возделывания души", нравственного и эстетического элементов культуры, но они у него всегда оставались как бы на заднем плане. В связи с этим можно оценивать и отношение Ф. Бэкона к вопросам веры. Завороженный успехами опытной науки, он, по существу, стремился не к

слиянию религиозного и научного знания, — как это делали хотя бы русские религиозные философы "серебряного века", а к их "мирному сосуществованию", считая, что религия в лице ее "идолов" не должна влиять на развитие науки. Признавая бытие Бога и существование разумной души, Бэкон воспринимал религию и церковь как продукты сверхчеловеческого откровения и как силы, необходимые для сохранения целостного и устойчивого общественного организма. Из других, более частных моментов в творческом наследии Бэкона, обогащавших зарождавшуюся культурологическую мысль, следует отметить четко проводимое им различие между материаль-ной и духовной культурой, а также предложенную им подробную кслассификацию существовавших в его время наук, включая и те дисциплины, которые могли бы быть созданы в будущем.

НОВЫЙ ОРГАНОН

Афоризмы об истолковании природы и царстве человека

Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может.

Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют болльшой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, кото-рые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его.

VIII

Даже тем, что уже открыто, люди обязаны больше случаю и опыту чем наукам. Науки же, коими мы теперь обладаем, суть не что иное, как некое сочетание уже известного, а не способы открытия и указания новых дел.

Тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и ра-зума, так что все эти прекрасные созерцания, размышления, толковавая — бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел.

XVIII

То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвле-

кать от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума.

XLV

Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет. <...>

XL VIII

Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо существующим еще далее. <...>

XLIX

Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное — потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое — ибо оно неволит надежду; высшее в природе — из-за суеверия; свет опыта — из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы — из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум.

Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше. <...> Чувство само по себе слабо и заблуждается, и немногого стоят орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств. Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о природе и о самой вещи.

LVI

Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. <.'..> Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен. <...>

LXII

Существует... род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев. Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие.

lxx

Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте. Ибо если он переносится и на другое, что считается сходным, и это перенесение не производится должным образом, то опыт становится обманчивым. <...> Бог в первый день творения создал только свет, отдав этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать открытие истинных причин и аксиом и должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают практику не поверхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений. <...>

LXXI

Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили римские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно не имеет большого значения; да и каково бы оно ни было, оно основано на том, что уже открыли греки. Но мудрость греков была профессорская и расточалась в спорах, а этот род мудрости в наибольшей степени противен исследованию истины. <...>

LXXIII

Среди указаний, или признаков, нет более верного и заслуживающего внимания, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практические изобретения суть как бы поручители и свидетели истинности философий. <...> Как религия предписывает, чтобы вера обнаруживалась в делах, так то же самое наилучшим образом применимо и к философии: судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она прино-сит шипы и чертополох споров и препирательств.

LXXVIII

Из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и память лю-дей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые бы-ли бы плодотворны для науки или полезны для ее развития. <...> По справедливости можно насчитать только три периода наук: один — у

греков, другой — у римлян, третий — у нас, т.е. у западных народов Европы, и каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. <...> Итак, первая причина такого ничтожного преуспеяния наук по всей справедливости должна быть отнесена к ограниченности времени, которое благоприятствовало им.

LXXIX

На втором месте предстает причина, несомненно, величайшего значения. Она состоит в том, что на протяжении тех самых времен, когда человеческий разум и научные занятия процветали в наиболее высокой степени или хотя бы посредственно, естественной философии уделялась самая малая доля человеческих трудов. А между тем именно она должна почитаться великой матерью наук. Ибо все науки и искусства, оторванные от ее ствола, хотя и могут быть усовершенствованы и приспособлены для практики, но вовсе не могут расти. <...>

LXXXIV

<...> Было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши времена неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира, т.е. земель, морей, звезд. <...> Ибо правильно называют истину дочерью времени, а не авторитета. Поэтому неудивительно, что чары древности, писателей и единогласия столь связали мужество людей, что они, словно заколдованные, не смогли свыкнуться с самими вещами.

LXXXVIII

Но еще больше нанесла наукам вреда мелочность и ничтожность тех задач, которые ставит перед собой человеческая деятельность. <...>

Прежде всего во всех науках мы встречаем ту же ставшую обычной уловку, что создатели любой науки обращают бессилие своей науки в клевету против природы. И то, что недостижимо для их науки, то они на основании той же науки объявляют невозможным и в самой природе. <...>

LXXXIX

Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. <...> Поэтому неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведе-

на от естественной философии и перешла на противоположную сторону.

XCIX

<...> Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы, но содействуют открытию причин и аксиом. <...>

CIX

<...> Надо вообще надеяться на то, что до сих пор в недрах природы таится много весьма полезного, что не имеет родства или соответствия с уже изобретенным и целиком расположено за пределами воображения. Оно до сих пор еще не открыто, но, без сомнения, в ходе и круговороте многих веков и это появится, как появилось предыдущее.

CXXIV

<...> Мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и при-лежнейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в философиях вымыслом людей, мы предлагаем совсем рассеять. <...> Истина и полезность суть (в этом случае) совершенно одни и те же вещи. Сама же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ.

CXXIX

<...> Хотелось бы еще показать силу, достоинство и последствия открытий; а это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, которые не были известны древним и происхождение ко-торых, хотя и недавнее, однако, темно и лишено громкой славы, а именно: искусство печатания, применение пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили облик и состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения, во-вторых, в делах военных, в-треть-их, в мореплавании. Отсюда последовали бесчисленные изменения вещей, так что никакая власть, никакое учение, никакая звезда не смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на челове-ческие дела, чем эти механические изобретения. <...>

Наконец, если кто-либо станет говорить, что науки и искусства ведут к пороку, роскоши и тому подобному, пусть это никого не тронет. Ибо это же может быть сказано обо всех земных благах — об уме, мужестве, силе, красоте, богатстве, самом свете и об остальном. Пустъ человеческий род только овладеет своим правом на природу, которое назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано

могущество; пользование же будет направляться верным рассудком и здравой религией. <...>

LII

<...> Хотелось бы напомнить, что мы в этом нашем Органоне излагаем логику, а не философию. А ведь наша логика учит и наставляет разум к тому, чтобы он не старался тонкими ухищрениями улавливать абстракции вещей (как это делает обычно логика), но действительно рассекал бы природу и открывал свойства и действия тел и их определенные в материи законы. Так как, следовательно, эта наука исходит не только из природы ума, но и из природы вещей, то неудивительно, если она везде будет сопровождаться и освещаться наблюдениями природы и опытами по образцу нашего исследования.

ВОЛЬТЕР

(1694—1778)

Выдающаяся роль в мировой культуре французского философа, писателя и публициста Вольтера (настоящие имя и фамилия — Франсуа Мари Аруэ) заключается в том, что он был едва ли не са-мой яркой фигурой века Просвещения — периода в духовной жизни Европы, подготовившего Французскую буржуазную революцию. Оп-ределяющая черта этого периода, как и главная черта Вольтера, — безграничная вера в человеческий разум. Из классической культу-оробразующей триады — Истина, Добро и Красота — Вольтера больше всего интересовала Истина, в отличие от Канта (см.) с его преклонением перед Добром. Как мыслитель и сын своего времени Вольтер выступал против изживавших себя феодальных порядков, официальной церкви и любых видов догматизма. Во взглядах на культуру и человеческий прогресс, в возможности которых он свято верил, он резко расходился со своим младшим великим современ-ником Руссо (см.), воспевавшим "естественного", а по существу "ди-кого", человека и призывавшим "назад к Природе". Так же чужды были Вольтеру демократические, уравнительные и антимонархиче-ские взгляды Руссо и его якобинских последователей.

Вольтер родился в семье нотариуса, закончил иезуитский кол-леж и с юных лет увлекся литературой. За вольнодумство в своих ранних стихах и светскую неуживчивость он дважды попадал в ко-ролевскую тюрьму Бастилию (1717 и 1725) и был выслан за пределы Франции. В 1726—1729 гг. он обосновался в Англии, где продолжал критиковать французский абсолютизм, сравнивая его с более либе-ральными английскими порядками. Его "Письма об английской на-ции" были сожжены по приговору французского трибунала, а сам писатель на долгие годы (1729—1745) оказался в изгнании, вдали от Парижа. Он посвятил себя литературному и философскому твор-честву и вскоре завоевал общеевропейскую известность. Его привлекали ко двору и осыпали милостями французский король Людо-вик XV, прусский король Фридрих If, он переписывался с русской императрицей Екатериной II, стал членом Французской Академии, Однако близкое общение с венценосцами не оправдало просвети-тельских ожиданий Вольтера, и он снова удалился в добровольное изгнание. Период между 1754 и 1778 гг. стал последним и наиболее плодтворным в его жизни. Он поддерживал тесные отношения с бо-лее молодым поколением французских просветителей, сотрудничал в "Энциклопедии", написал свои наиболее известные произведения и памфлеты. После смерти Людовика XV он с триумфом возвратил-ся в Париж, где вскоре умер.

В историю европейской культуры Вольтер вошел прежде всего в образе "великого вольнодумца", памфлетиста и сатирика, бичевав-шего как светское, так и, особенно, религиозное мракобесие. Позд-нее подобное умонастроение широко распространилось, в том числе и в России, получив название "вольтерьянство". Но отношение

Вольтера к религии было неоднозначным: он отвергал бюрократический институт церкви, даже призывал "раздавить гадину!", но неоднократно подчеркивал жизненную необходимость религии и считал себя глубоко верующим человеком. Именно ему принадлежит знаменитая фраза: "Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать". Всю жизнь сражаясь с религиозными и сословными предрассудками и суевериями, Вольтер утверждал, что в основе нравственности лежит вера в Бога, и она так же необходима им, как справедливые законы. Выступая за некую общечеловеческую религию, Вольтер был одним из предшественников современного экуменизма¹.

Из других, важных для теории культуры, особенностей Вольтера-философа следует отметить его последовательный рационализм, стоявший, вслед за творчеством Бэкона (см.), у истоков современной экспериментальной науки. Призывая людей "возделывать свой сад", Вольтер писал: "Следует поступать так, как поступали Бейль, Галилей, Ньютон², — рассматривать, взвешивать, считать и измерять, но никогда не отгадывать!" Так же прагматичен был Вольтер в вопросах государственности: идеалом правления он считал просвещенную монархию, ее иерархическое устройство и приоритет духовной элиты. "Когда чернь начинает рассуждать, всё погибло", — писал философ. В своих наиболее "культурологических" работах — "Рассуждение о человеке" (1738), "Опыт о нравах и духе народов" (1756) и др. — он одним из первых предложил рассматривать историю не как чередование отдельных правителей, а как описание жизни и обычаев различных этносов, которых он делил на "цивилизованных" и "диких", расширив, однако, число первых за счет многих великих народов Востока. Для нас не может быть безразличным и большой интерес, проявленный Вольтером к культуре России. Он не только переписывался с Екатериной II, но и создал двухтомную "Историю Российской Империи в царствование Петра Великого" (1759—1763), большим поклонником которого был выдающийся французский философ.

КАТЕХИЗИС ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА <...>

Я верую в Бога, стараюсь быть справедливым и стремлюсь к познанию. <...>

Да, несомненно, религия — хлеб нашей души, но зачем хлеб этот превращать в яд? Зачем погребать простодушную веру под грудой низкой лжи и обмана? Зачем отстаивать эту ложь огнем и мечом? Не адское ли это злодейство? О! Будь ваша религия от Бога, разве при-

-------------------------

1 Экуменизм — движение за объединение всех церквей и религий. ² Бейль Пьер (1647—1706) — французский философ-рационалист; Галилей Гали-лео (1564—1642) — итальянский ученый, основатель точного естествознания; Ньютон Исаак (1643—1727) — английский математик, механик, астроном и физик, открывший закон всемирного тяготения.

шлось бы вам защищать ее рукой палача? Разве нужно геометру подкреплять свои теоремы словами: "Веруй, или я убью тебя!" Религиозные отношения между человеком и Богом находят выражение в вере и в стремлении к добродетели; отношения между государем и его подданными становятся политикой; между людьми эти отношения слишком часто превращаются в мошенничество. Так станем же веровать в Бога чистосердечно и просто и никого не будем обманывать. Да, религия необходима, но она должна быть чистой, разумной, единой для всего человечества; она должна быть, как солнце, которое светит для всех, а не для какого-то одного маленького избранного народа. Противно всякому смыслу, чудовищно и недопустимо представление, будто господь собственноручно зажигает свет жизни в очах всех новорожденных и сам погружает чуть ли не все человеческие души во мрак небытия. В мире существует только одна истина, поэтому и ре-иигия может быть только одна. В чем она заключается? Вам это известно: в том, чтобы чтить Бога и быть справедливым. <...>

Она [христианская религия] возникла как и все прочие. Человек с жсивым воображением увлекает за собой несколько других, чье вооб-раажение не столь пылко. Толпа последователей быстро растет. Начи-нается с фанатизма — кончается мошенничеством: является человек сильной воли, он видит людское стадо, уже взнузданное, уже оседлан-ное; он садится в седло и гонит скотинку, куда ему заблагорассудится. Когда же новая религия будет, наконец, признана государством в ка-честве официальной, властям останется лишь поставить вне закона вce то, что способствовало ее утверждению. Она возникла на тайных сборищах — их запрещают. Апостолы были посланы, чтобы изго-нять бесов — теперь даже поминать бесов не разрешается; апостолы брали деньги у новообращенных — теперь всякий, кого уличат в по-добном вымогательстве, подвергается наказанию; апостолы говори-ли, что должно повиноваться больше Богу, нежели человекам, и под этим предлогом оказывали неповиновение закону — теперь высшая власть утверждает, что противящийся закону противится божию уста-новлению. Одним словом, политика все время стремится согласовать узаконенное заблуждение с интересом государственной власти. <...>

Мне кажется, что протестантская религия отнюдь не есть изобре-тение Лютера или Цвингли³. На мой взгляд, она гораздо ближе, чем церковь римско-католическая, стоит к своему первоначальному ис-точнику, ибо отвергает все то, чего нет в христианском Евангелии и, в отличие от католицизма, не отягащает религиозного культа нововведенным ритуалом и догматикой. Взгляните на Евангелие без пред-взятости, и вы увидите, что божественный законоучитель христиан не

³ Цвингли Ульрих (1484—1531) — идеолог и вождь швейцарского протестантизма.

устанавливал никаких праздников, не повелевал поклоняться святым мощам и образам, не продавал индульгенций⁴, не получал доходов с церковных владений, не жаловал никого бенефициями⁵, не был обличен мирской властью, не учреждал инквизиции⁶ для защиты своих законов, не подкреплял своего авторитета топором начала. Протестантами все эти позорные, роковые нововведения были решительно осуждены. И, в то время как римская церковь вот уже 800 лет воюет со светской властью, церковь протестантская повсеместно этой светской власти подчинена. Пусть протестанты, как и все остальные, заблуждаются в главном, зато они меньше других ошибаются в выводах. И раз уж приходится иметь дело с людьми, я предпочитаю тех, кто меньше обманывает. <...>

Я уже говорил вам, что я предпочел бы, если бы мне предложили сделать выбор в соответствии с человеческим здравым смыслом, но ведь речь идет не о моих отношениях с людьми — речь идет о моем отношении к Богу. Бог обращается ко всем человеческим сердцам; и всем нам дано равное право слышать его. Совесть, которой он одинаково наделил всех людей, является нашим общечеловеческим законом. На двух противоположных точках земного шара люди одинаково испытывают потребность быть справедливыми, почитать родителей, помогать другим людям и выполнять свои обещания. Законы эти даны нам от Бога; а то, что их искажает, — внесено людьми. Религии отличаются одна от другой, как отличаются друг от друга правительства. Но все они существуют с соизволения Бога. Я полагаю, что внешние формы поклонения божеству, если только в них нет суеверия по отношению к нему и варварской ненависти к другим людям, сами по себе едва ли могут быть приятны для него или оскорбительны. <...>

Но разве мы не оскорбляем Бога, когда верим, будто он, желая сокрушить другие народы, особо отметил своей любовью один какой-то маленький народ, и будто убийца Урии был его избранником, в то время как благочестивый Антонин⁷ внушал ему омерзение? Не величайшее ли неразумие думать, будто Верховное Существо осудит на вечные муки монаха-калогера⁸ за то, что он отведает зайца, а турка за то, что он поест свинины? Говорят, были народы, обожествлявшие обыкновенную луковицу и поклонявшиеся ей; были и другие, твердо

⁴ Индульгенция — выдаваемая за деньги папская грамота, отпускающая как уже совершённые, так и не совершённые еще грехи.

Бенефиции — вознаграждение духовного лица доходной должностью или земельным участком.

⁶ Инквизиция — трибунал католической церкви, созданный в ХП1 в. для борьбы с ересью. Просуществовала до 1965 г.

⁷ Урия и Антонин — библейские персонажи. Здесь цитируются как примеры божественного отношения к злу и добру.

8 Калогер— греческий монах из ордена Св. Василия.

⁴⁹

убежденные в том, что кусочек хлеба превращается точно в такое количество богов, какое в этом хлебе количество крошек. Оба эти проявления человеческой глупости достойны одинакового сожаления. Ужасно другое: люди, исповедующие подобные бредни, осмеливаются подвергать гонениям тех, кто не желает в них верить. Древние парсы, сабии, египтяне, греки — все верили в ад; этот ад существует, он — на земле, и гонители инакомыслящих — его демоны. <...>

А я как честный человек хотел бы предложить вам религию, приемлемую для всех людей. Это религия библейских патриархов и религия всех мудрецов античности, она вменяет нам в обязанность единобожие, справедливость, любовь к ближнему, терпимость к чужим заблуждениям и благотворительность, благотворительность всегда и везде. Вот единственная религия, достойная Бога, и ее лишь одну запечатлел он в наших сердцах. И, разумеется, никогда не запечатлевал он в них, будто три может быть равно единице, будто предвечный _ это кусочек хлеба и будто Валаамова ослица говорила человеческим голосом⁹.

Валаамова ослица — согласно библейской легенде, ослица волхва Валаама вдруг заротестовала человеческим языком против побоев. Обычно говорится о покорном, молчаливом человеке, который неожиданно выражает свое мнение или протест.

ЖАН-ЖАК РУССО

(1712—1778)

Богатейшее творческое наследие великого французского философа, писателя и композитора Жана-Жака Руссо больше других, прямо или косвенно, было связано с самой "плотью" культуры, а позднее породило целый ряд оригинальных и порой противоречивых течений общественной и художественной мысли. Сын века Просвещения, он первым выступил с его суровой критикой; человек верующий, он находился в постоянном конфликте с официальной религией и церковью; представитель духовной элиты, он был врагом любой элитарности; талантливый служитель науки и муз, он заклеймил их с позиций морали; гражданин сильного государства, он разоблачал его как орудие насилия; и наконец, не принадлежа к народным "низам", он считал именно их хранителем нравственного и физического здоровья. К Руссо так или иначе восходят современные идеи демократии, социальной справедливости, анархизма, антирасизма и, прежде всего, экологические движения, выступающие за гармонию между Человеком и Природой. Вместе с И. Кантом (см.) во главу угла общественного развития он ставил нравственные ценности. В то же время не следует забывать, что его идеями вдохновлялись французские якобинцы и их наиболее кровавый "вождь" Робеспьер.

Ж.-Ж. Руссо родился в Женеве в семье часовщика, систематического образования не получил и, подобно многим великим людям, "сделал себя сам", т.е. был самоучкой. В молодые годы он испробовал много профессий: был лакеем, гувернером, учителем музыки, частным секретарем в домах знати. Переселившись в 1741 г. в Париж, Руссо принял участие в создании знаменитой "Энциклопедии", идейно подготовившей Французскую буржуазную революцию. Его философские произведения вызвали преследования со стороны двора и духовенства, и он несколько лет находился в эмиграции, в том числе в Лондоне. Руссо не был "чистым" философом. Его философские, религиозные и педагогические воззрения чаще преломлялись в художественных произведениях — романах ("Юлия, или Новая Элоиза", 1761; "Эмиль, или О воспитании", 1762), письмах, стихах и поэмах, драматических произведениях и даже в операх, положивших начало такому эстетическому течению в литературе, музыке и изобразительном искусстве, как сентиментализм. Это течение, ориентируясь на известную фразу Руссо: "Разум может ошибаться, чувства — никогда!", противопоставляло разуму культ чувства, отводя ему главенствующую роль в познании и творчестве.

Для современной культурологии наиболее важной, хотя и неоднозначной, представляется мысль Руссо о том, что культура с ее расслабляющими благами и удовольствиями, отделяя человека и целые народы от Матери-природы, подрывает их физическое и нравственное здоровье и в конечном счете ведет к вырождению и гибели, как это случилось в древности с Египтом, Грецией, Римом, а также с Византией и другими исчезнувшими цивилизациями. Считая, что "мысль — убийца жизни", в одном из писем к Вольтеру (см.) Руссо утверждал: "Культуру можно сравнить с ужасным мечом, воткнутым в молодой, здоровый ствол. После того как железо вошло в дерево, его никоим образом не следует вытаскивать, ибо тогда дерево погибнет. Но все же было бы лучше, если бы железо никогда не входило в дерево"¹. Подобная неприязнь к культуре делает Руссо идейным предшественником Ницше (см.) с его критикой "слабого" человека; Фрейда (см.) с его "недовольством культурой"; Ле-ви-Строса (см.) с его восхвалением "примитивных" племен; Шпенгле-ра (см.) и Тойнби (см.) с их цивилизационными теориями; Толстого (см.) с его неприятием элитарной культуры, а также множества других культурологов, особенно этнографов и антропологов, так или иначе склоняющихся к мысли о "больном человечестве". Самым известным произведением Руссо, где эти мысли впервые нашли отражение, стал трактат "Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?" (1750), отрывки из которого приводятся ниже.

СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?

У духа есть свои потребности, как и у тела. Эти последние образуют самые основания общества; первые же придают ему приятность. В то время как Правительство и Законы обеспечивают безопасность и благополучие объединившихся людей, Науки, Литература и Искусства — менее деспотичные, но, быть может, более могущественные, — покрывают гирляндами цветов железные цепи, коими опутаны эти люди; подавляют в них чувство той исконной свободы, для которой они, казалось бы, рождены; заставляют их любить свое рабское состояние и превращают их в то, что называется цивилизованными народами. Необходимость воздвигла троны; Науки и Искусства их укрепили. <...>

Как было бы приятно жить среди нас, если бы внешность всегда выражала подлинные душевные склонности, если бы благопристойность была добродетелью, если бы наши возвышенные моральные афоризмы служили нам в самом деле правилами поведения, если бы настоящая философия была неотделима от звания философа! Но

¹ См.: Культурология. XX век: Антология. М, 1995. С. 407.

столь многие качества слишком редко открываются вместе, и добродетель едва ли шествует с такою пышною свитой. Богатство наряда может говорить нам о зажиточности человека, а его изящество — о том, что это человек со вкусом, но здоровый и крепкий человек узнается по другим приметам: под деревенской одеждой землепашца, а не под шитым золотым нарядом придворного, — вот где окажется сильное и крепкое тело. Наряды не менее чужды добродетели, которая есть сила и крепость души. Добродетельный человек — это атлет, который находит удовольствие в том, чтобы сражаться нагим; он презирает все эти ничтожные украшения, которые помешали бы ему проявить силу и большая часть которых была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь уродство.

До того, как искусство обтесало наши манеры и научило наши страсти говорить готовым языком, нравы у нас были грубые и простые, но естественные, и различие в поведении с первого взгляда говорило о различии характеров. Человеческая природа, в сущности, не была лучшею, но люди видели свою безопасность в легкости, с какою они понимали друг друга, и это преимущество, ценности которого мы уже не чувствуем, избавляло их от многих пороков.

Ныне, когда более хитроумные ухищрения и более тонкий вкус свели искусство нравиться к определенным принципам, в наших нравах воцарилось низкое обманчивое однообразие, и все умы кажутся отлитыми в одной и той же форме: вежливость без конца чего-то требует, благопристойность приказывает, мы без конца следуем обычаям и никогда — собственному своему разуму. Люди уже не решаются казаться тем, что они есть; и при таком постоянном принуждении эти люди, составляющие стадо, именуемое обществом, поставленные в одинаковые условия, будут все делать то же самое, если только более могущественные причины их от этого не отвратят. Никогда не знаешь как следует, с кем имеешь дело: для того, чтобы узнать своего друга, нужно таким образом ждать крупных событий, т.е. ждать, когда на это уже нет больше времени, так как именно ради этих событий и было бы важно узнать, кто твой Друг.

Какая вереница пороков тянется за этой неуверенностью. Нет больше ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни обосно-- ванного доверия. Подозрения, недоверие, страхи, холодность, сдержанность, ненависть постоянно скрываются под этим неизменным и коварным обличьем вежливости, под этою столь хваленою благовоспитанностью, которой мы обязаны просвещенности нашего века. Никто уже не станет поминать всуе имя Владыки вселенной, но его оскорбляют богохульством, и это не оскорбляет наш слух. Люди уже Не превозносят свои собственные заслуги, но они умаляют заслуги Других людей. Никто уже не станет грубо оскорблять своего врага, Но его умеют ловко оклеветать. Национальная вражда угасает, но

вместе с нею угасает и любовь к Отечеству. Невежество, достойное презрения, заменяется опасным пирронизмом². Появляются недозволенные излишества, бесчестные пороки; но иные из пороков и излишеств награждаются именем добродетелей; нужно обладать ими или притворяться, что ими обладаешь. <...>

Там, где нет никакого результата, там нечего искать и какой-либо причины, но здесь результат несомненен — явная испорченность; и наши души развратились по мере того, как шли к совершенству наши науки и искусства. Можно ли сказать, что это несчастье свойственно лишь нашему веку? Нет, господа, беды, вызванные нашим ненужным любопытством, стары, как мир. Ежедневные приливы и отливы вод Океана не более связаны с движением планеты, что светит нам по ночам, чем судьба нравов и честности с успехами наук и искусств. Люди видели, что добродетель исчезла по мере того, как их сияние поднималось все выше над нашим горизонтом, и то же явление наблюдалось во все времена и повсеместно.

Возьмите Египет — эту первую школу вселенной. <...> Эта страна становится матерью философии и изящных искусств, и вскоре после этого завоевана Камбизом³, затем греками, римлянами, арабами и, наконец, турками.

Возьмите Грецию, некогда населенную героями, которые дважды одолели Азию, один раз у Трои, а другой — у собственных своих очагов⁴.

Во времена Энниев и Теренциев⁵ — вот когда Рим, основанный пастухом и прославленный земледельцами, начинает приходить в упадок. <...> Рим, бывший когда-то храмом добродетели, превращается в театр преступлений, позор народов и игрушку варваров. <...>

А что скажу я о том центре Восточной империи⁶, который по своему положению, казалось бы, должен был быть центром всего мира, об этом прибежище наук и искусств, изгнанных из остальной части Европы, быть может, скорее вследствие осмотрительности, нежели из варварства? Все, что в разврате и испорченности есть самого постыдного — в изменах, убийствах и отравлениях, — самого черного, все, что есть в скопищах всех преступлений самого жестокого, — вот что образует основу истории Константинополя; вот он, чистый источник, из которого просочились к нам знания, коими кичится наш век. <...>

² Пирронизм — скептицизм. По имени греческого философа Пиррона.

³ Камбиз (Камбис) — персидский царь; в 525 г. до н.э. вторгся в Египет.

⁴ Имеются в виду Троянская война (ХШ в. до н.э.) и Марафонская битва (490 г. до н.э.).

⁵ Энний Квинт (239—169 гг. до н.э.) и Теренций Публий (195—159 гг. до н.э.) — римские писатели, противостоявшие сохранению наследия римской старины.

⁶ Имеется в виду Константинополь.

Вот каким образом роскошь, распущенность и рабство во все времена становились наказанием за все исполненные гордыни попытки выйти из счастливого неведения, в которое погрузила нас вечная Мудрость. Густая пелена, которою покрыла она все свои действия, казалось, достаточно предупреждала нас о том, что она вовсе не предназначала нас для ненужных и пустых разысканий. Но сумели ли мы воспользоваться или безнаказанно пренебречь хоть одним из ее уроков? Народы, знайте же раз навсегда, что природа хотела уберечь вас от знания, как мать, которая вырывает опасный предмет из рук своего дитяти; что все тайны, которые она от нас скрывает, — это беды, от которых она нас ограждает; что трудности учения — это не меньшее из ее благодеяний. Люди испорчены; они могли бы быть еще хуже, если бы имели несчастье родиться учеными...

Сколько опасностей, сколько ложных путей угражают нам в научных исследованиях! Через сколько ошибок, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая истиною, нужно пройти, чтобы этой истины достигнуть? Несоразмерность затрат и результатов очевидна: ибо ложное может выступать в бесконечных сочетаниях, истина же существует лишь в одном виде. Впрочем, кто же ищет ее со всею искренностью? Даже при самом большом желании, по каким признакам можно с уверенностью ее узнать? В этой толчее различных мнений, что будет нашим критерием, позволяющим верно судить о ней? [Примечание Руссо: Чем меньше люди знают, тем более сведущими они себя считают.] <...>

Если наши науки бессильны решить те задачи, которые они перед собою ставят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и невозместимая потеря времени — вот в чем, раньше всего, выражается вред, который они неизбежно приносят обществу. <...>

Это большое зло — потеря времени. Но зло еще худшее несут с собою литература и искусства. Такое зло — роскошь, рожденная, как и они, из праздности и людского тщеславия. Роскошь редко обходится без наук и искусств, они же никогда Не обходятся без роскоши. Я знаю, что наша философия, неистощимая в изобретении удивительных афоризмов, утверждает, вопреки всему вековому опыту, что рос-. кошь сообщает блеск государствам; но, забыв о необходимости законов против роскоши, осмелится ли она также отрицать, что долговечность империй зиждется на добрых нравах и что роскошь представляет собою диаметральную противоположность добрым нравам? Пусть роскошь представляет собою достоверный признак богатства; пусть она даже служит, если угодно, для умножения богатств: что же следует заключить из этого парадокса, столь достойного наших дней? И что станется с добродетелью, если люди будут вынуждены обогащаться любой ценою? Политики древности беспрестанно говорили о

нравах и о добродетели; наши — говорят лишь о торговле и о деньгах... Они оценивают людей как стада скота. По их мнению, ценность человека в Государстве определяется лишь тем, что он в этом Государстве потребляет; таким образом, один сибарит стоил бы добрых традцати лакедемонян⁷. <...>

Размышляя о нравах, нельзя не вспомнить с наслаждением картины простоты обычаев первобытных времен. Это — прекрасное побережье, украшенное руками одной только природы, к которому беспрестанно обращаются наши взоры и от которого отдаляешься столь неохотно. Когда люди были невинны и добродетельны, они хотели, чтобы боги были свидетелями их поступков, и они жили с богами под одной и тою же крышею; но вскоре, когда люди стали недобрыми, им наскучили эти неудобные свидетели, и они удалили их в великолепные храмы. В конце концов, они изгнали богов и оттуда, чтобы обосноваться в этих храмах самим, или, по меньшей мере, храмы богов уже перестали отличаться от домов людей. Это было пределом упадка нравов, и никогда пороки не заходили столь далеко, как в то время, когда их, так сказать, поддерживали мраморные колонны и когда они у входа во дворцы великих мира сего были запечатлены в коринфских капителях.

Пока умножаются жизненные удобства, совершенствуются искусства и распространяется роскошь, истинное мужество хиреет, воинские доблести исчезают; и все это тоже дело наук и всех этих искусств, что развиваются в тиши кабинетов. Когда готы опустошили Грецию, все библиотеки были спасены от сожжения лишь благодаря тому, что один из победителей подумал: надо оставить врагам то их достояние, которое так удачно отвращает их от военных упражнений и располагает к занятиям праздным и гребующим сидячего образа жизни. <...>

Если развитие наук вредно отражается на воинских качествах, то на свойствах моральных оно отражается еще более вредно. С первых же лет нашей жизни безрассудное воспитание изощряет наш ум и извращает наши суждения. Я вижу повсюду бесчисленные заведения, где с большими затратами воспитывают молодежь, чтобы научить ее всему, но только не выполнению ее обязанностей. <...> Я знаю, что детей нужно как-то занимать и что праздность есть для них самая страшная опасность. Чему же они должны научиться? Вот, поистин-не, удивительный вопрос! Пусть они учатся тому, что они должны будут делать, когда станут мужами, а не тому, что они должны позабыть.

⁷ Сибарис — богатая древнегреческая кол ония, жители которой отличались изнеженностью; Лакедемон, иначе Спарта, — символ простоты быта.

ИММАНУИЛ КАНТ

(1724—1804) ,.

Имя выдающегося мыслителя, родоначальника немецкой классической философии Иммануила Канта связывают прежде всего с нравственным осознанием феномена культуры. В отличие от Вольтера (см.) или Шеллинга (см.), видевших ее, первый — сквозь призму рационализма, а второй — сквозь "магический кристалл" искусства, Кант считал главной направляющей силой культуры некий "нравственный закон", который живет (или должен жить) в каждом из людей. Если Гегель (см.) полагал, что миром правит некая "абсолютная идея", существующая вне нас, то, по Канту, человечеством правит и ведет его вперед нравственность отдельной личности, сливающаяся с другими нравственностями и неотделимая от веры и религии. Защита личности и объединяющих всех людей моральных идеалов сближает Канта с Руссо (см.), которого он весьма почитал, и созвучна современным взглядам на культуру, делающим акцент на ее общечеловеческой сущности.

Жизнь Канта — яркий пример воплощения его философии. Он родился в семье набожного и зажиточного ремесленника-шорника в Кенигсберге (ныне г. Калининград), и родители хотели сделать из него пастора. Болезненный от рождения, но сжигаемый тягой к знаниям, юный Кант, однако, благодаря своему трудолюбию, умеренности, самодисциплине и высочайшим моральным качествам, сделал завидную, хотя и достаточно медленную университетскую карьеру, закончив Кёнигсбергский университет (1745) и став там в конце концов известнейшим в Германии профессором. При этом следует отметить необычайную широту его научных интересов: математика, медицина, география, физика, астрономия, психология и, конечно, философия — вот дисциплины, которые он преподавал или которым отдал дань в своих многочисленных трудах. Дожив до 80 лет, он ни разу не выезжал из родного города, несмотря на лестные предложения, которые делались ему в последние годы.

Философские взгляды Канта, изложенные им в наиболее известных трудах "Критика чистого разума" (1781) и, особенно, "Критика практического разума" (1788), оплодотворили культурологию по многим направлениям. В первой из этих работ философ отстаивает Достаточно распространенное и ныне мнение о том, что строго "научное" знание не всемогуще, что компетенция разума ограниченна и что он должен быть дополнен верой, которая необходима людям аля борьбы со злом, царящем на земле. Однако, как уже отмечалось, основная мысль Канта, пронизывающая вторую работу, еще более важна: корень культуры следует искать в сфере морального,

а моральное неотделимо от свободы. В этой связи стало хрестоматийным учение Канта о "категорическом императиве" как об основном законе этики. Он сводится к следующим положениям, без которых немыслима человеческая культура: поступай так, как ты хочешь, чтобы поступали все люди; не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе; поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству, и в своем лице, и в лице всякого другого, так же, как к цели, и никогда не относился бы к людям только как к средству. При соблюдении этих максим, тесно связанных с христианством, можно было бы побороть главных антиподов культуры — зло и насилие.

Другой актуальный для культурологии вопрос, который затрагивал Кант, — это вопрос, мучивший еще Руссо: об опасности цивилизации. Во многом разделяя критику французского философа в ее адрес, Кант, однако, сознавал, что пути назад у людей нет. Человек, по Канту, становится человеком именно благодаря тому, что он постепенно побеждает в себе "естественное", т.е. животное, начало, "выдавливает из себя раба" и делает самого себя человеком тем, что уважает человека в другом, т.е. из "дикаря" превращается в личность. Интересовался Кант и различиями человеческих рас и национальных характеров. Его выводы абсолютно современны и однозначны: все расы и народы, хотя и не похожи друг на друга, но происходят из единого корня природы, а следовательно, среди них не может быть "высших" и "низших". Что касается эстетических воззрений немецкого философа, то он считал, что сфера искусства как важнейшая составная часть культуры несводима к тем же принципам, которые действуют в области науки и морали; в отличие от них, искусство имеет свой "бескорыстный" смысл и живет "незаин-гересованным" людским удовольствием.

Актуальны взгляды Канта и на вопросы гражданского устроения эбщества и взаимоотношений между государствами; он выдвинул диалектическое положение о том, что именно антагонизмы между людьми и странами в процессе их примирения формируют политическую культуру.

КРИТИКА ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА Заключение

Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удив-лением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размыш-ляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне. И то и другое мне нет надобности искать и предполагать как не-что окутанное мраком-или лежащее за пределами моего кругозора; я вижу их перед собой и непосредственно связываю их с сознанием сво-его существования. Первое начинается с того места, которое я зани-маю во внешнем чувственно воспринимаемом мире, и в необозримую

даль расширяет связь, в которой я нахожусь, с мирами над мирами и системами систем, в безграничном времени их периодического движения, их начала и продолжительности. Второй начинается с моего невидимого Я, с моей личности, и представляет меня в мире, который поистине бесконечен, но который ощущается только рассудком и с которым (а через него и со всеми видимыми мирами) я познаю себя не только в случайной связи, как там, а во всеобщей и необходимой связи. Первый взгляд на бесчисленное множество миров как бы уничтожает мое значение как животной твари, которая снова должна отдать планете (только точке во вселенной) ту материю, из которой она возникла, после того как эта материя короткое время неизвестно каким образом была наделена жизненной силой. Второй, напротив, бесконечно возвышает мою ценность как мыслящего существа, через мою личность, в которой моральный закон открывает мне 'жизнь, независимую от животной природы и даже от всего чувственно воспринимаемого мира, по крайней мере поскольку это можно видеть из целесообразного назначения моего существования через этот закон, которое не ограничено условиями и границами этой жизни.

Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. 1784

Все природные задатки живого существа предназначены для совершенного и целесообразного развития. Это подтверждают внешнее наблюдение над всеми животными и изучение их анатомии. Орган, не имеющий применения, устройство, не достигающее своей цели, представляют собой противоречие в телеологическом учении о природе. В самом деле, если мы отказываемся от этих основоположений, то имеем не закономерную, а бесцельно действующую природу; и, как ни печально, вместо разума путеводной нитью становится случай. <...>

Природные задатки человека (как единственного разумного существа на земле), направленные на применение его разума, развиваются полностью не в индивиде, а в роде. Разум, которым наделено существо, — это способность расширять за пределы природного инстинкта правила и цели приложения всех его сил; замыслам его нет границ. Но сам разум не действует инстинктивно, а нуждается в испытании, упражнении и обучении, дабы постепенно продвигаться от одной ступени проницательности к другой. Вот почему каждому человеку нужно непомерно долго жить, чтобы научиться наиболее полно использовать свои природные задатки; или если природа установила лишь краткий срок для его существования (как это и есть на самом Деле), то ей нужен, быть может, необозримый ряд поколений, которые последовательно передавали бы друг другу свое просвещение, да-

бы наконец довести задатки в нашем роде до той степени развития, которая полностью соответствует ее цели. <...>

Природа хотела, чтобы человек все то, что находится за пределами механического устройства его животного существования, всецело произвел из себя и заслужил только то счастье или совершенство, которое он сам создает свободно от инстинкта, своим собственным разумом. Природа не делает ничего лишнего и не расточительна в применении средств для своих целей. Так как она дала человеку разум и основывающуюся на нем свободную волю, то уже это было ясным свидетельством ее намерения наделить его [способностями]. Она не хотела, чтобы он руководствовался инстинктом или был обеспечен прирожденными знаниями и обучен им, она хотела, чтобы он все произвел из себя. Изыскание средств питания, одежды и крова, обеспечение внешней безопасности и защиты (для чего она дала ему не рога быка, не когти льва и не зубы собаки, а только руки), все развлечения, могущие сделать жизнь приятной, даже его проницательность и ум, даже доброта его воли, — все это должно быть исключительно делом его рук. <...>

Средство, которым природа пользуется для того, чтобы осуществить развитие всех задатков людей, — это антагонизм их в обществе, поскольку он в конце концов становится причиной их законосообразного порядка. Под антагонизмом я разумею здесь недоброжелательную общительность людей, т.е. их склонность вступать в общение, связанную, однако, с всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением. Задатки этого явно заложены в человеческой природе. Человек имеет склонность общаться с себе подобными, ибо в таком состоянии он больше чувствует себя человеком, т.е. чувствует развитие своих природных задатков. Но ему также присуще сильное стремление уединяться (изолироваться), ибо он в то же время находит в себе необщительное свойство — желание все сообразовать только со своим разумением — и поэтому ожидает отовсюду сопротивление, так как он по себе знает, что сам склонен сопротивляться другим. Именно это сопротивление пробуждает все силы человека, заставляет его преодолевать природную лень, и, побуждаемый честолюбием, властолюбием или корыстолюбием, он создает себе положение среди своих ближних, которых он, правда, не может терпеть, но без которых он не может и обойтись. Здесь начинаются первые истинные шаги от грубости к культуре, которая, собственно, состоит в общественной ценности человека. Здесь постепенно развиваются все таланты, формируется вкус и благодаря успехам просвещения кладется начало для утверждения образа мыслей, способного со временем превратить грубые природные задатки нравственного различения в определенные практические принципы и тем самым патологически вынужденное согласие к жизни в обществе претворить в конце концов в моральное целое. <...>

Поэтому да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливо соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и господствовать! Без них все превосходные природные задатки человечества оставались бы навсегда неразвитыми. Человек хочет согласия, но природа лучше знает, что для его рода хорошо; и она хочет раздора. Он желает жить беспечно и весело, а природа желает, чтобы он вышел из состояния нерадивости и бездеятельного довольства и окунулся с головой в работу и испытал трудности, чтобы найти средства разумного избавления от этих трудностей. <...>

Величайшая проблема для человеческого рода, разрешить которую его вынуждает природа, — достижение всеобщего правового гражданского общества. Только в обществе, и именно в таком, в котором членам его предоставляется величайшая свобода, а стало быть существует полный антагонизм и тем не менее самое точное определение и обеспечение свободы ради совместимости ее со свободой других, — только в таком обществе может быть достигнута высшая цель природы: развитие всех ее задатков, заложенных в человечестве; при этом природа желает, чтобы эту цель, как и все другие предначертанные ему цели, оно само осуществило. Вот почему такое общество, в котором максимальная свобода под внешними законами сочетается с непреодолимым принуждением, т.е. совершенно справедливое гражданское устройство, должно быть высшей задачей природы для человеческого рода, ибо только посредством разрешения и исполнения этой задачи природа может достигнуть остальных своих целей в отношении нашего рода. <...>

Эта проблема самая трудная и позднее всех решается человеческим родом. Трудность, которую ясно показывает уже сама идея этой задачи, состоит в следующем: человек есть животное, которое, живя среди других членов своего рода, нуждается в господине. Дело в том, что он обязательно злоупотребляет своей свободой в отношении своих ближних; и хотя он, как разумное существо, желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать для самого себя исключение. Следовательно, он нуждается в господине, который сломил бы его собственную волю и заставил его подчиняться общепризнанной воле, при которой каждый может -пользоваться свободой. Где же он может найти такого господина? Только в человеческом роде. Но этот господин также есть животное, нуждающееся в господине. Поэтому, как ни поступит человек в данном случае: предоставит ли он верховную власть одному или сообществу многих избранных для этой цели лиц, нельзя понять, как он создаст себе главу публичной справедливости, который сам был бы справедлив. Ведь каждый облеченный властью всегда будет злоупотреблять своей свободой, когда над ним нет никого, кто распоряжался бы им в соответствии с законами. Верховный глава сам должен

быть справедливым и в то же время человеком. Вот почему эта задача самая трудная из всех; более того, полностью решить ее невозможно; из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого. <...>

Проблема создания совершенного гражданского устройства зависит от проблемы установления законосообразных внешних отношений между государствами и без решения этой последней не может быть решена. Что толку добиваться законосообразного гражданского устройства для отдельных людей, т.е. создания общественного -организма? Та же необщительность, которая заставляет людей объединяться, опять-таки служит причиной того, что каждый общественный организм во внешних отношениях, т.е. как государство по отношению к другим государствам, пользуется полной свободой. Следовательно, государства должны ожидать друг от друга таких же несправедливостей, как те, которые притесняли отдельных людей и заставляли их вступать в законосообразное гражданское состояние. Природа, таким образом, опять использовала неуживчивость людей, даже больших обществ и государственных организмов этого рода существ как средство для того, чтобы в неизбежном антагонизме между ними найти состояние покоя и безопасности; другими словами, она посредством войн и требующей чрезвычайного напряжения, никогда не ослабевающей подготовки к ним, посредством бедствий, которые из-за этого должны даже в мирное время ощущаться внутри каждого государства, побуждает сначала к несовершенным попыткам, но в конце концов после многих опустошений, разрушений и даже полного внутреннего истощения сил к тому, что разум мог бы подсказать им и без столь печального опыта, а именно выйти из не знающего законов состояния диких и вступить в союз народов, где каждое, даже самое маленькое, государство могло бы ожидать своей безопасности и прав не от своих собственных сил или собственного справедливого суждения, а исключительно от такого великого союза народов, от объединенной мощи и от решения в соответствии с законами объединенной воли. <...>

Благодаря искусству и науке мы достигли высокой степени культуры. Мы чересчур цивилизованы в смысле всякой учтивости и вежливости в общении друг с другом. Но нам еще многого недостает, чтобы считать нас нравственно совершенными. В самом деле, идея моральности относится к культуре; однако применение этой идеи, которое сводится только к подобию нравственного в любви к чести и во внешней пристойности, составляет лишь цивилизацию. Но пока государства тратят все свои силы на достижение своих тщеславных и насильственных завоевательных целей и потому постоянно затрудняют медленную работу над внутренним совершенствованием образа мыслей своих граждан, лишая их даже всякого содействия в этом на-

правлении, — нельзя ожидать какого-либо улучшения в сфере морали. Ибо для этого необходимо долгое внутреннее совершенствование каждого общества ради воспитания своих граждан. А все доброе, не привитое на морально добром образе мыслей, есть не более как видимость и позлащенная нищета. В этом состоянии род человеческий останется до тех пор, пока он не выйдет указанным нам путем из хаотического состояния отношений между государствами.

Историю человеческого рода в целом можно рассматривать как выполнение тайного плана природы — осуществить внутренне и для этой цели также внешне совершенное государственное устройство как единственное состояние, в котором она может полностью развить все задатки, вложенные ею в человечество. <...> В настоящее время отношения между государствами столь сложны, что ни одно не может снизить внутреннюю культуру, не теряя в силе и влиянии по сравнению с другими. Таким образом, если не успели, то, по крайней мере, сохранение этой цели природы в достаточной мере обеспечивается даже честолюбивыми стремлениями государств. Далее, гражданскую свободу теперь так же нельзя сколько-нибудь значительно нарушить, не нанося ущерба всем отраслям хозяйства, особенно торговле, а тем самым не ослабляя сил государства в его внешних делах. Эта свобода постепенно развивается. Когда препятствуют гражданину строить свое благополучие выбранным им способом, совместимым со свободой других, то лишают жизнеспособности все производства и тем самым опять-таки уменынают.силы целого. <...> Государства под давлением угрожающей им самим опасности предлагают себя в качестве третейских судей, не имея, правда, законного основания на это, и таким образом постепенно готовятся к будущему великому государственному объединению, примера которого наши предки не показывали. Хотя в настоящее время имеется только весьма грубый набросок такого государственного объединения, тем не менее все будущие его члены уже как будто проникаются сознанием необходимости сохранения целого в интересах каждого из них. И это вселяет в нас надежду, что после некоторых преобразовательных революций осуществится наконец то, что природа наметила своей высшей целью, а именно всеобщее всемирно-гражданское состояние, как лоно, в котором разовьются все первоначальные задатки человеческого рода.

Попытка философов разработать всемирную историю согласно плану природы, направленному на совершенное гражданское объединение человеческого рода, должна рассматриваться как возможная и даже как содействующая этой цели природы.

ИОГАНН ГОТФРИД ГЕРДЕР

(1744—1803) _:

Одним из наиболее известных учеников Канта (см.), позднее разошедшимся с ним во взглядах на "незаинтересованное" искусство, был философ-просветитель, писатель и литературовед Иоганн Гот-фрид Гердер. В немецкой классической философии конца XVIII— начала XIX в. он, пожалуй, больше других имеет право считаться теоретиком культуры в прямом смысле этого слова. Ему принадлежит одна из самых выразительных и фундаментальных попыток представить развитие мира как некий органический процесс эволюции неживой и живой природы, увенчанный появлением человека и развитием общества. Мысль о непрерывном прогрессе человечества Гердер проводит в своем четырехтомном труде "Идеи к философии истории человечества" (1784—1791), что оставалось едва ли не главной культурологической аксиомой вплоть до начала XX в.

Сын школьного учителя, Гердер слушал лекции Канта на богословском факультете Кёнигсбергского университета (1762—1764), позднее служил пастором в Риге, а в 1769 г. побывал во Франции, где познакомился с просветительской философией и ее лидерами, в частности с Д. Дидро¹. К началу 70-х годов относится его дружба с молодым Гёте, на которого он оказал заметное влияние. В это же время он стал придворным проповедником, а позднее — генералом-суперинтендантом у великого герцога веймарского.

Гердер считал, что общество — это саморазвивающееся целое, движущими пружинами которого являются, прежде всего, язык, а также порожденные с его помощью науки, ремесла, искусство, религия, семья и государство. История народов, по Гердеру, образует единую цепь культурного развития, где каждое звено связано с предыдущим и последующим. В работе "Идеи к философии истории человечества" ученый дает конкретный анализ истории культуры человечества, обращая особое внимание на греко-римскую античность и средневековье и выступая против преувеличения роли Европы в развитии мировой цивилизации. Он — сторонник равноправия и суверенитета народов и установления между ними "вечного мира".

¹ Дидро Дени (1713—1784) — французский философ-материалист, писатель, идеолог революционной французской буржуазии XVIII в. Основатель и редактор "Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусе гв и ремесел". Иностранный почетный член Петербургской академии наук (1773).

Рещающая роль, которую Гердер отводил в развитии культуры, с одной стороны, языку, а с другой — общественным институтам, позволяет считать его отдаленным предшественником символической и социологической школ в современной культурологии, представленных, например, Э. Кассирером (см.) и П. Сорокиным (см.). В европейской культуре неоценима роль Гердера как теоретика и собирателя фольклора, в частности народных песен различных этносов, в том числе творчества народов других континентов. В сборнике "Народные песни" (1778—1779) он располагал их по тематическому принципу, стремясь доказать единство мировых мифологических мотивов и чем-то предвосхитив гипотезы К.Г. Юнга (см.) о "коллективном бессознательном" и культурных архетипах. Особо следует отметить внимание и глубокое уважение Гердера к творческому гению славянских народов и народов России, которые, по его мнению, "принесут обильные плоды", "укажут путь погруженной в сон Европе и заставят ее служить тому же духовному началу". Недаром, один из чешских писателей, намекая на пренебрежительное отношение некоторых немецких "теоретиков" к народам Восточной и Юго-Восточной Европы назвал Гердера "первым защитником славян". Бесспорна и развивавшаяся философом мысль о том, что творчество мировых гениев, типа Шекспира, Сервантеса или Пушкина, всегда глубоко национально и что гениальность в художественном творчестве немыслима без неповторимого национального своеобразия. В своей поздней полемике с Кантом от отвергал теорию "незаинтересованности" искусства, послужившую позднее развитию разного рода эстетствующих и упаднических течений в искусстве XX в. Предлагаемые ниже отрывки из его основополагающего труда "Идеи к философии истории человечества" дают достаточно полное представление о культурологических взглядах Гердера.

ИДЕИ К ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Все известные человеческому роду науки и искусства созданы подражанием, разумом и языком

Как только бог или гений научил человека отмечать признаки предметов и таким образом присваивать себе самые предметы, а с каждым найденным признаком соотносить условный знак, как только, говоря иначе, появились первые начатки языка разума, так сразу же оказалось, что человек встал на путь наук и искусств. Ибо, создавая науки и искусства, человек и не делает ничего иного, как отмечает и обозначает. Как только дано было человеку самое трудное его Искусство — язык, так, можно сказать, ему дан был прообраз всего.

Так, например, человек, постигавший в животном тот признак, по которому он мог называть его, тем самым уже закладывал основу для того, чтобы приручать поддающихся приручению животных, полу-

чать пользу от приносящих пользу и вообще завоевать для себя все что только ни есть в природе; присваивать и значило попросту замечать для себя признаки приносящего пользу, поддающегося приручению, подлежащего присваиванию существа и обозначать их каким-либо знаком или словом своего языка. Так, человек заметил, что ягненок сосет молоко кроткой овцы, что теплая овечья шерсть согревает руки; и то и другое человек постарался присвоить себе. На дереве, плодов которого заставлял искать человека голод, человек заметил листья, которыми он мог препоясываться, древесину, которая могла согревать его. Так человек сел и на коня, чтобы конь нес и вез его, и оставил его при себе, чтобы конь и в другой раз вез его; человек замечал, как защищаются и кормятся животные, как природа воспитывает и хранит от опасности своих детей. И так вступил он на путь искусств, и не каким другим путем, а просто развивая отвлеченный от предмета признак и запечатляя его каким-либо способом или любым знаком, то есть, короче говоря, запечатляя его в языке. Благодаря языку, и только благодаря языку, сделалось возможным последовательное развитие мысли — цепь мыслей, стало возможным осознавать, распознавать что-либо, вспоминать о чем-либо, обладать чем-либо; так со временем родились науки и искусства: рождены они были отмечающим признаки разумом и Преднамеренным подражанием. <...>

Иногда бывало и так, что люди находили новое и забывали о нем, — теория существовала, но ею не пользовались, и вот, наконец, счастливец подбирал золото, лежащее на дороге, или находил для себя новую точку опоры и с помощью рычага сдвигал с места целые миры. История изобретения и совершенствования искусств, — история, которой более всего гордится человеческий ум, — свидетельствует, напротив, о том, что высшая судьба правит во всех делах людей. Признаки, материя для их обозначения давно уже существовали; и только теперь люди заметили их, только теперь дали они им обозначения. Генезис искусства, как и генезис человека, — мгновенное наслаждение, какое испытывают, соединяясь, тело и душа, — бракосочетание Идеи и Знака.

С глубоким преклонением перед творениями человеческого духа я свожу их к простейшему принципу — вещи находятся и обозначаются, ибо именно в этом простом, в умении найти и обозначить вещи, и состоит подлинная божественность человека, только ему свойственное преимущество. Кто пользуется выученным языком, блуждает, словно во сне, разум его спит, он мудр чужим умом, он умен как под-ражатель; кто пользуется чужим искусством, разве художник сам? Но в чьем уме рождаются особенные мысли, в ком мысли эти слагают для себя особое тело, кто видит не глазами только, но и духом, кто именует вещи не единым языком, но и душою, кому удается подслу-шать природу, творящую в мастерской своих творений, высмотреть

ранее не известные проявления ее деятельности и применить их для человеческих целей с помощью новых искусных орудий и прие-мов — тот человек в собственном смысле слова, человек редкост-ный, — настоящий бог среди людей. Человек этот говорит, и тысячи вторят ему заплетающимися языками; он творит, другие играют его созданиями, он был муж в расцвете сил, а те, что пришли после него, быть может, на века останутся детьми. Как редки первооткрыватели среди людей; мы лениво, бездумно цепляемся за то, что имеем, и не беспокоимся о том, чего нам недостает: мир, история народов являет тому тысячу примеров, доказывает это и сама история культуры.

Итак, с науками, с искусствами началась новая традиция рода человеческого, присоединить новое звено к ее цепи посчастливилось лишь совсем немногим; другие цепляются за нее, как верные и послушные рабы, и механически влекут ее вперед. Вот этот кофе, который я пью сейчас, он прошел через руки многих людей, а моя заслуга — только в том, что я его пью; так и с нашим разумом, с нашим образом жизни, ученостью и воспитанием, военным искусством и государственной мудростью, — это собрание чужих изобретений и мыслей, они собрались к нам со всех концов света, мы купаемся и тонем в них с детства, и нашей заслуги тут нет.

Итак, если европейская чернь гордится Просвещением, Искусством, Наукой, если толпа надменно презирает три прочие части света, так это пустое тщаславие; европеец, как безумец в рассказе, считает своими все корабли в гавани, все изобретения людей, и все только потому, что когда он родился, все эти изобретения, все эти традиции уже существовали рядом с ним. Жалкий! Придумал ли ты что-нибудь сам? И, впитывая все эти традиции, думаешь ли ты что-либо? Ведь пользоваться готовым — это труд машины; впитать в себя сок науки — это дело губки: ее заслуга, что она родилась на мокром месте. Если твой военный корабль плывет на Таити, а пушки твои гремят на Гебридах, то, право же, ты не умнее туземца и аборигена и ничуть не ловчее его, — он ведь умеет править своей лодкой, а построил он ее голыми руками. Вот это неясно чувствовали и дикари, познакомившись с европейцами, вооруженными всеми инструментами своих знаний. Европейцы показались им неведомыми, высшими существами, они склонились перед ними, они почтительно приветствовали их, но, когда они увидели, что европейцы болеют и умирают, что их можно ранить, что физически они слабее туземцев, они стали губить людей, потому что боялись их искусств, а между тем человек тут отнюдь не был тождествен своему искусству. И это же можно сказать обо всей европейской культуре в целом. Язык народа, тем более язык книжный, может быть умным и рассудительным, но отнюдь не непременно умен и рассудителен тот, кто читает эти книги и говорит на этом языке. Вопрос — как читать, как говорить; но и в любом случае, говорящий, читающий только повторяет уже сказанное, он сле-67

дует за мыслями другого, все обозначившего и назвавшего. Дикарь в своей ограниченной жизни своеобычно и выражает свои мысли опре, деленнее, яснее, истиннее, он умеет пользоваться своими органами чувств, членами тела, практическим рассудком, немногими орудиями труда, умеет пользоваться ими с большим искусством, всецело отдаваясь своему делу, — конечно же, если поставить его лицом к лицу с той политической или ученой машиной, что, словно беспомощное дитя, стоит на очень высоких подмостках, построенных, увы! чужими руками, даже трудами всего прошлого мира, то дикарь будет образованнее и культурнее такой машины. Естественный человек — это ограниченный, но здоровый и умелый обитатель Земли. Никто не отрицает, что Европа — это архив искусств и деятельного человеческого рассудка; судьба времен сложила здесь все свои сокровища, они здесь умножаются и не лежат без движения. Но отсюда не следует, что у всякого, кто пользуется ими, рассудок первооткрывателя; скорее, напротив, рассудок, пользуясь чужими находками, обленился: ведь если в руках моих чужой инструмент, я не буду утруждать себя изобретением нового.

Гораздо более трудный вопрос: как науки и искусства способствовали счастью людей; приумножили же они счастье людей? Я думаю, что на этот вопрос нельзя ответить просто — "да" или "нет", потому что и здесь все дело в том, как люди пользуются изобретенным и найденным. Что на свете есть теперь более тонкие и искусно сделанные орудия труда, что, затратив меньшие усилия, можно теперь добиться большего, что можно беречь человеческий труд, — все это не вызывает сомнения. Неоспоримо и то, что всякое новое искусство, всякая новая наука создают новый союз солидарности между людьми, создают общие потребности, не удовлетворив которые, не могут даже и жить наделенные искусством люди. Но вот что остается вопросом: расширяют ли возросшие потребности тесный круг человеческого счастья; способно ли искусство прибавить к природе нечто существенное или же оно, напротив, только обделяет и изнеживает природу; не пробуждают ли научные и художественные таланты таких склонностей в человеческой душе, при которых людям все тяжелее и тяжелее обрести прекраснейший дар — удовлетворенность, ибо склонности эти, как балансир часов, беспрестанно противятся покою и удовлетворенности; и, наконец, не случилось ли так, что многие страны и города из-за скопления, из-за взаимосвязи теснящихся на узком пространстве людей превращались в приют для бедных, в госпиталь и лазарет, где в спертом воздухе, по всем правилам искусства, хиреет бледный род людей, они кормятся милостыней, незаслуженными ими благами наук, искусств, государств, а потому приняли облик нищих, занимаются нищенским ремеслом, а потому и терпят, как нищие. Как решить эти и многие другие вопросы, научит нас дщерь Времени — светлая История.

О вы, посланцы Судьбы, вы, гении и первооткрыватели, на каких пасных вершинах пользы исполняете вы свое божественное предназначение! То, что вы находили, вы находили не для себя, и не во власти вашей было назначит миру и потомству, как пользоваться вашими открытиями, что прибавить к ним, что, новое или противоположное, изыскать по аналогии с ним. Бывало и так, что жемчужина столетиями лежала в земле, рядом с нею копались в поисках червей петухи, пока, наконец, какой-нибудь недостойный не находил ее и не вправлял в корону монарха, где блеск ее не всегда благотворен для людей. Но вы делали свое дело и наградили потомство сокровищами, найденными вашим беспокойным духом или ненароком доставшимися вам в дар от судьбы. Судьбе и предоставили вы распоряжаться вашей находкой, и судьба поступала так, как считала нужным. Периодически совершавшиеся катастрофы или губили мысль, или позволяли ей развиться; судьба, царящая во всем мире, смешивала яд и противоядие, пользу и вред, одно смягчала другим. Изобретатель пороха не думал о том, что искра черной пыли повлечет за собой чудовищные разрушения и будет уничтожать вещи и государства, но ни он, ни мы не можем и предполагать, какие благотворные семена заключены в бочке с порохом, на которой восседает теперь немало тиранов и деспотов, какие семена лучшего устройства мира будущего заключены в ней. Ведь гроза же очищает атмосферу! Человек, впервые заметивший, в какую сторону обращена магнитная стрелка, не предвидел ни счастья, ни бедствий, которые принесет этот волшебный дар всем частям света, когда поддержат его иные знания и художества, но и здесь новая катастрофа, возможно, положит конец прежним несчастьям и произведет на свет новые, неслыханные. То же можно сказать и о железе, стекле, одежде, деньгах, письменности и книгопечатании, астрономии и всех науках, какими пользуется искусство управления людьми и государствами. Та поразительная взаимосвязь всех открытий, которая сказывается в их развитии, периодическом продвижении вперед, то ни на что непохожее явление, когда одно удивительным образом ограничивает и смягчает действие другого, — все это признаки того, как распоряжается, как руководит бог нашим родом, все это — истинная философия истории человеческого рода.

ВИЛЬГЕЛЬМ ГУМБОЛЬДТ

(1767—1835)

Среди выдающихся ученых прошлого, проявивших особый интерес к постижению духовной природы человека и к вопросам, прямо связанным с понятием "культура", выделяется немецкий лингвист, эстетик и философ Вильгельм фон Гумбольдт. Ни один из его предшественников или последователей не сделал так много для понимания роли языка в становлении культуры, хотя Гумбольдт, — сторонник ее "естественного" происхождения как видовой особенности человека, — так же плодотворно работал и над проблемами искусства, религии и государства как культурообразующих факторов. Поэтому немецкого мыслителя по праву можно поставить в ряду основоположников современной философии языка и культуры.

В. фон Гумбольдт происходил из обеспеченной и высокоинтеллектуальной семьи (его родной брат Александр позднее стал знаменитым естествоиспытателем), получил образование в лучших университетах тогдашней Германии; в молодости посетил несколько стран Европы, в том числе революционную Францию, оказавшую на его взгляды заметное влияние; был лично знаком со многими выдающимися людьми своего времени, в частности с Шиллером и Гёте; работал на дипломатических постах в Риме, Вене и Лондоне; участвовал в создании Берлинского университета (1810), был членом Государственного совета и министром в Пруссии, участником Венского конгресса после разгрома Наполеона. С 1820 г., выйдя в отставку, он целиком посвятил себя науке, прежде всего лингвистике, свободно владея более чем двумя десятками западных и восточных, живых и мертвых языков.

Взгляды Вильгельма фон Гумбольдта на язык, искусство и государство как на важнейшие составляющие всякой культуры можно очень схематично свести к следующему. Язык — это наиболее яркое и непосредственное выражение "духа" народа, его неповторимой национальной специфики. Это — не только инструмент и результат "работы" этого "духа", но непрерывная творческая деятельность, "объединяющая духовная энергия народа". В структуре и в лексико-грамматических особенностях языка непроизвольно отражается глубинная специфика той или иной нации. Поэтому изучение любой, даже самой "примитивной", культуры невозможно без изучения соответствующего языка (см. "О различии строения человеческих языков и его влиянии на развитие человеческого рода". Поем. изд. 1836 г.).

Основную задачу искусства как культурообразующего фактора Гумбольдт видел в создании и утверждении особыми художествен-

ными средствами тех идеалов, к которым должны стремиться народы и все человечество; идеалы же обычно воплощаются в облике создаваемых искусством индивидов, в том числе религиозных подвижников и богов, служащих людям недосягаемым примером.

Что касается государства, то Гумбольдта привлекала прежде всего проблема отношений между государством и личностью. В отличие от Гегеля (см.), который считал, что государство обладает "наивысшей правдой в отношении единичного человека", Гумбольдт видел идеальным такое государство, где созданы наиболее благоприятные условия для процветания каждого его гражданина и, следовательно, народа в целом. У Гумбольдта не человек призван служить государству, а государство — человеку, что составляет основную идею современного правосознания, преимущественно западной государственной культуры.

Гумбольдту принадлежит и одна из ранних формулировок ставшего ныне общепринятым культурологического требования: "уважать свои и чужие системы морали и культуры, никогда не наносить им ущерба, но при всякой возможности очищать и возвышать их". К сожалению, это требование нередко нарушается в форме агрессивной культурной экспансии более "сильных", "цивилизованных" народов в современном мире.

ИДЕИ К ОПЫТУ, ОПРЕДЕЛЯЮЩЕМУ ГРАНИЦЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ГОСУДАРСТВА

Религия

Всякая религия (я говорю здесь о религии в той мере, в какой она связана с нравственностью и счастьем людей...), всякая религия, повторяю, основана на душевной потребности. Мы надеемся, мы предчувствуем, потому, что желаем. Там, где нет еще и следа духовной культуры, потребность в религии носит чувственный характер. Страх и надежда, возбуждаемые явлениями природы, которые воображение превращает в действия неких живых могущественных существ, составляют все содержание религии. Там, где возникает духовная культура, такое восприятие перестает удовлетворять. Душа стремится к созерцанию совершенства, искра которого мерцает в ней самой и высшее проявление которого она предчувствует вне себя. Такое созерцание переходит в поклонение, а если человек примысливает некую духовную связь с этим высшим существом. — в любовь, из которой возникает стремление уподобиться ему, соединиться с ним. Это мы наблюдаем и у тех народов, которые стоят еще на самой низкой ступени развития. Именно с этим связано, что даже у наиболее примитивных народов вожди племен полагают, что происходят от богов и вернутся к ним. Различно только представление о божестве, что зависит от

различного представления о совершенстве в разные эпохи и у разных народов. Боги древних греков и римлян, а также боги наших далеких предков воплощали в себе идеал физической силы и мощи. Когда появилась, а затем стала более утонченной идея прекрасного, на трон божества было вознесено воплощение чувственной красоты, и так возникла та религия, которую можно было бы назвать религией искусства. Когда же от чувственного люди возвысились до чисто духовного, от красоты — до добра и истины, предметом поклонения стало воплощение всего интеллектуального и нравственного совершенства и религия стала достоянием философии. Наверное, можно было бы, исходя из этого критерия, определить относительную ценность различных религий, если бы религиозные различия существовали между нациями или партиями, а не между отдельными индивидами. Однако религия чисто субъективна, и основана она только на характере представлений каждого отдельного человека.

В тех случаях, когда идея божества является плодом подлинной духовной культуры, влияние ее на внутреннее совершенство человека прекрасно и благотворно. Все, что нас окружает, представляется нам преображенным, когда мы видим в этом творения планомерной деятельности, а не результат безрассудной случайности. Идеи мудрости, порядка, намерения, столь необходимые для нашей деятельности и даже для роста наших интеллектуальных сил, укореняются в нашей душе по мере того, как мы их обнаруживаем повсюду. Конечное как бы становится бесконечным, преходящее — прочным, изменчивое — постоянным, сложное — простым, когда мы объясняем все одной упорядочивающей причиной и мыслим бесконечное существование духовных субстанций. Наши попытки найти правду, наше стремление к совершенству обретают большую твердость и уверенность, если есть существо, являющееся для нас источником истины, воплощением совершенства. Злой рок становится менее тягостным, когда ему противопоставлены доверие и надежда. А уверенность в том, что все, принадлежащее нам, дано нам любовью, одновременно увеличивает наше счастье и возвышает наши нравственные качества. Чувство благодарности за испытанную радость, доверчивое ожидание радости желаемой позволяет душе выйти за свои пределы, не замыкаться в своих ощущениях, планах, заботах и надеждах. Если душа при этом теряет возвышающее чувство быть обязанной всем только самой себе, то она обретает другое, не менее восхитительное чувство — наслаждение жизнью в атмосфере любви другого существа, — чувство, в котором собственное совершенство сливается с совершенством этого другого существа. <...>

ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОПЫТЫ

Введение

<...> Вольное и энергичное проявление способностей немыслимо без тщательного сохранения наших первоначальных природных задатков — не бывает энергии помимо индивидуальности. Потому-то столь необходимо, чтобы характер... предначертал человеческому духу возможность следовать самыми разнообразными путями, не удаляясь при этом от простой цели всеобщего совершенства, а, напротив, устремляясь к ней с самых разных сторон. Лишь на философско-эмпирическом знании людей можно основывать свою надежду на то, что со временем мы получим философскую теорию формирования человека. А эта последняя — не просто всеобщий фундамент для отдельных приложений теории — воспитания и законодательства (которые лишь от нее могут ожидать полнейшей взаимосвязанности своих принципов), но и всеобщая, а в наши дни и настоятельная потребность — мы нуждаемся в ней как в надежной руководящей нити свободного самообразования каждого отдельного человека. Чем больше возможностей, открытых перед ним, чем многообразнее материал, какой предлагает ему наша культура, тем затруднительнее, и даже для лучших умов, сделать разумный выбор из такого многообразия или же соединить некоторые из этих путей. А не будь такой связи, культура погибнет. Ведь культура человека — это искусство, питая свою душу, делать ее плодоносной, а для этого нужно так гармонически настроить органы души и выбрать такое внешнее положение, чтобы можно было усваивать как можно больше, поскольку, не будь усвоения, питательное вещество не перейдет ни в душу, ни в тело.

Такого рода характеристика человека едва ли когда-либо возвысится до того, чтобы стать наукой в собственном смысле слова. <...> Тем не менее она вполне заслуживала бы того, чтобы как особенную, философски упорядоченную опытную теорию ее отграничили от всей массы прочих философских знаний. <...>

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ

<...> Человеческий род является таким же созданием природы, как род львов или слонов; его различные племена и народы — продукты природы, подобно породам арабских скакунов и исландских лошадей, лишь с тем отличием, что здесь уже в самом зародыше к зримым для нас силам их формирования присоединяется идея языка и свободы, выраженная в большей или меньшей степени.

Отдельный человек является по отношению к своему народу таким же индивидом, как лист по отношению к дереву; градация индивидуальности может идти от нации к группе народов, от нее — к расе, от

расы — к человеческому роду. Подчиненный этому индивид может двигаться вперед, назад или видоизменяться, но лишь внутри определенного круга.

Существует момент морального созидания, когда индивид (будь то нация или отдельный человек) становится тем, чем ему предназначено быть, и не постепенно, а внезапно и сразу. Тогда начинается его бытие, ибо до того он был иным. Такое начало служит одновременно и зрелостью, за ним непосредственно следует просто развитие того, что уже сложилось, упадок сил, попятное движение. Однако между осознанием действительно достигнутой вершины и моментом, когда проявится упадок, существует промежуток, и это самый прекрасный период.

Природа создает великое, и мелкое лишь в определенный период, в период своей плодотворности, который можно назвать ее молодостью; все то, что не связано с новым созиданием, а только развивается и формируется, приближается к гибели. Поэтому процесс облагораживания человеческого рода не идет по ступеням; не следует ждать, что он проявится в отдельном индивиде или даже в группе индивидов; облагораживание происходит лишь в результате все новых и новых опытов созидающей силы природы и всегда поражает своим обновлением. <...>

ОБ ИЗУЧЕНИИ ЯЗЫКОВ, ИЛИ ПЛАН СИСТЕМАТИЧЕСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ ВСЕХ ЯЗЫКОВ

Хотелось бы отметить, что, несмотря на разнообразие научных занятий, которое принесла с собой наша эпоха, совершенно неразработанной осталась обширная, богатая и общеполезная тема — сравнение различных древних и новых языков. <...>

И теперь случается, что языки сравнивают между собой, но делают это либо для нужд исторического исследования, либо для обоснования химерических представлений о праязыке, либо просто для упрощения изучения отдельных языков; в последние годы сравнение используют также в так называемом общем учении о языке, чтобы показать, как тот или иной язык решает ту или иную задачу, но ограничиваются при этом разрозненными примерами. Однако мысль о том, чтобы собрать, насколько возможно, всю массу языкового материала во всей его полноте, произвести внутри его сравнение по всем мыслимым законам аналогии, чтобы, понимая язык как следствие, создавать и совершенствовать его в соответствии с поведением человека, либо, понимание его как причину, делать выводы о внутреннем мире людей, и все это с философским рассмотрением общей человеческой природы и с историческим рассмотрением судеб различных народов, — вот эта масль, я полагаю, до сих пор остается без внимания, а ведь она заслуживает самого серьезного отношения, поскольку до-

бавляет к уже существующим не только новую науку, но и новый тип научных исследований. <...>

Уже давно сложилось такое мнение, что различия между языками суть досадное препятствие на пути культуры, а изучение языков — неизбежное зло всякого образования. Никому не приходит в голову, что язык — это не просто средство для понимания народа, который на нем говорит, или писателя, который на нем пишет. Отсюда — неправильная склонность оценивать важность языка в зависимости от совершенства его литературы, полное пренебрежение к языкам, литературы вовсе не имеющим, и превратная методика обучения языку, при которой усилия направлены на то, чтобы понимать произведения писателей.

Язык, и не только язык вообще, но каждый язык в отдельности, даже самый бедный и грубый, сам по себе и для себя есть предмет, заслуживающий самого пристального осмысления. Язык — это не просто, как принято говорить, отпечаток идей народа, так как множество его знаков не позволяет обнаружить никаких существующих отдельно от него идей; язык — это объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая в них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в границы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но ему приходится заключать в слова свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того, что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта не является предметом внешнего мира, каждый [говорящий] по-своему ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно для того, чтобы охватить и принять в себя чужую мысль. <...> Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия. Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого народа, поэтому в нем не следует бояться ни изощренности, ни избытка фантазии, которые кое-кто считает нежелательными. <...>

Изучение языков мира — это также всемирная история мыслей и чувств человечества. Она должна описывать людей всех стран и всех степеней культурного развития; в нее должно входить все, что касается человека.

ГЕОРГ ВИЛЬГЕЛЬМ ФРИДРИХ ГЕГЕЛЬ

(1770—1831)

Широта воззрений и интересов выдающегося представителя немецкой классической философии Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, конечно, несоизмерима со сравнительно узкими рамками науки о культуре. Однако основа его обширной философской системы — учение о "духе" оказало огромное влияние как на общую культурологическую теорию, так и на ее частные разделы, посвященные отдельным народам и цивилизациям. Создатель упорядоченной диалектики и один из "столпов" объективного идеализма, Гегель уже в своих первых работах проявил большой интерес к сменяющим друг друга проявлениям духовной культуры человечества, таким как иудаизм, античность, христианство и мироощущение нового времени. В работах по эстетике он много внимания уделял и развитию мирового искусства, различая в нем сменяющие друг друга формы: символическую, классическую и романтическую. Философское наследие Гегеля позднее широко использовалось как мыслителями идеалистического толка, так и материалистами, в частности Марксом и его более поздними вульгаризаторами.

Гегель происходил из семьи высокопоставленного чиновника, в 1793 г. закончил Тюбингенский университет, затем работал профессором философии в Йене, Гейдельберге и Берлине, а также директором гимназии в Нюрнберге (1808—1816). Умер философ в Берлине во время эпидемии холеры.

С культурологической точки зрения основополагающий интерес представляет один из первых трудов Гегеля — "Феноменология духа" (1807), где история человечества и его культуры представлены как продукт развития некой объективно существующей "абсолютной идеи", "мирового духа", "мирового разума", которым подчинены судьбы отдельных людей, разных народов и Вселенной в целом. Индивидуальные и национальные "духи", проявляющие себя в неустанном труде и преодолении своей субъективности, творя культуру, относятся к "мировому духу" лишь как несовершенные выразители его сущности. Они никогда не существуют вне его и в случае своего противостояния "мировому духу" обречены на гибель. Единый "мировой дух" проходит через множество исторических форм и одновременно распадается на множество национальных, народных "духов"; каждый из них имет свое собственное лицо, находящее неповторимое выражение в культуре: в единстве законов, религии, искусства, философии и других духовных проявлений. Всякий "национальный дух" имеет свою собственную задачу в рамках выполнения всеобщей сверхзадачи "мировой идеи", "мирового разума". В соот-

ветствии со знаменитой формулой Гегеля — "Всё разумное действительно; всё действительное разумно" — какими бы нелепыми и злыми ни казались порой те или иные деяния людей, все они в конечном счете "работают" на осуществление "абсолютной идеи", и в этом заключается ее "хитрость", или, по выражению Гегеля, "хитрость разума". Таким образом, Гегель, в отличие от Канта (см.), ориентирован прежде всего не на "добро", а на "истину". Прогресс, по мнению немецкого философа, каждый раз осуществляется каким-то определенным народом, который на данном этапе лучше всего выражает "абсолютную идею", в то время как другие народы или уже исчерпали себя, или еще не достигли вершин своего развития. В общественной философии Гегеля "всеобщее" и "коллективное" всегда господствуют над частным и индивидуальным. Это приводит Гегеля к апологетике, даже обожествлению Государства как самого ценного завоевания культуры. Государство в качестве высшего проявления "мирового разума" предшествует гражданину и является "божественной идеей, как она существует на земле". В понимании весьма непростой проблемы отношений между государством и культурой немецкий философ, наряду с Платоном и Макиавелли (см.), оказывается идейным вдохновителем всех последующих "государственников" и противников "духовного анархизма", среди которых в России выделяется И.А. Ильин (см.).

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

[Культура]

Культура (Bildung — образование, культура, слово имеет здесь оба смысла; это — просветительская культура. — Пер.) в своем абсолютном определении есть поэтому освобождение и работа высшего освобождения, а именно, абсолютный переходный этап на пути к больше уже не непосредственной, естественной, а духовной, также поднятой на высоту образа всеобщности, бесконечно субъективной субстанциальности нравственности. — Это освобождение представляет собою в субъекте тяжкий труд, направленный против голой субъективности поведения, против непосредственности стремлений, равно как и против субъективного тщеславия, свойственного чувству, и произвола каприза. То обстоятельство, что освобождение представляет собой этот тяжкий труд, и является отчасти причиной нерасположения, с которым к нему относятся. Но именно благодаря этой работе культуры сама субъективная воля обретает в себе объективность, единственно лишь в которой она с своей стороны достойна и способна быть действительностью идеи. Вместе с тем эта форма всеобщности, до которой особенность возвысилась посредством работы, путем переработки себя в процессе культуры, имеет тот смысл (die Verstandigkeit), что особенность становится подлинным для-се-

бя-бытием единичности, и, давая всеобщности наполняющее ее содержание и ее бесконечное самоопределение, она сама есть в нравственности бесконечно для себя сущая, свободная субъективность. Это — та точка зрения, которая показывает, что культура представляет собою имманентный момент абсолютного и обладает своей бесконечной ценностью.

Прибавление. Под словом "культурные люди" можно ближайшим образом понимать таких людей, которые в состоянии сделать все то, что делают другие, и которые не выставляют напоказ своей частности, между тем как у некультурных людей обнаруживается именно последняя, так как их поведение не следует всеобщим свойствам вещей. И в своих отношениях с другими людьми некультурный человек может легко их обидеть, так как он лишь дает себе волю и не предается размышлениям о чувствах, которые испытывают другие. Он не хочет оскорблять других, но его поведение не согласуется с его волей. Культурность, следовательно, есть сглаживание особенности, чтобы она вела себя согласно природе предмета. Истинная оригинальность, являющаяся творчеством настоящего предмета, требует культурности, между тем как ложная оригинальность принимает форму тех безвкусных проявлений, которые приходят в голову лишь некультурным людям.

Государство

Государство есть действительность нравственной идеи, — нравственный дух как явная, самой себе ясная, субстанциальная воля, которая мыслит и знает себя и выполняет то, что она знает и поскольку она это знает. В нравах она имеет свое непосредственное существование, а в самосознании единичного человека, в его знании и деятельности — свое опосредованное существование, равно как и самосознание единичного человека благодаря умонастроению имеет в нем, как в своей сущности, цели и продукте своей деятельности, свою субстанциальную свободу. <...>

Государство как действительность субстанциальной воли, которой (действительностью) оно обладает в возведенном в свою всеобщность особенном самосознании, есть в себе и для себя разумное. Это субстанциальное единство есть абсолютная, неподвижная самоцель, в которой свобода достигает наивысшего, подобающего ей права, так же как эта самоцель обладает наивысшей правотой в отношении единичного человека, наивысшей обязанностью которого является быть членом государства.

Примечание. Если смешивают государство с гражданским обществом и полагают его назначение в обеспечении и защите собственности и личной свободы, то признают интерес единичных людей как таковых той окончательной целью, для которой они соединены, и из

этого вытекает также, что мы можем по произволу быть или не быть членами государства. — Но государство на самом деле находится в совершенно другом отношении к индивидууму; так как оно есть объективный дух, то сам индивидуум лишь постольку объективен, истинен и нравственен, поскольку он есть член государства. Объединение как таковое само есть истинное содержание и цель, и индивидуумы предназначены вести всеобщий образ жизни; их дальнейшее, особенное удовлетворение, особенная деятельность, особенный характер поведения имеют своим исходным пунктом и результатом это субстанциальное и обладающее всеобщей силой. <...>

Прибавление. Государство само по себе есть нравственное целое, осуществление свободы, осуществление же свободы есть абсолютная цель разума. Государство есть дух, стоящий в мире и реализующийся в нем сознательно, между тем как в природе он получает действительность лишь как иной, чем он, как спящий дух. Лишь как наличный в сознании, знающий сам себя в качестве существующего предмета, дух есть государство. В свободе должно исходить не из единичности, из единичного сознания, а лишь из сущности самосознания, ибо эта сущность, безразлично, знает ли об этом человек или нет, реализуется как самостоятельная сила, в которой единичные индивидуумы суть лишь моменты. Существование государства, это — шествие бога в мире; его основанием служит сила разума, осуществляющего себя как волю. При мысли о государстве нужно иметь в виду не особенные государства, особенные учреждения, а скорее идею самое по себе, этого действительного бога. Каждое государство, хотя бы мы, руководствуясь нашими принципами, и объявляли его плохим, хотя бы мы и познали в нем тот или другой недостаток, все же, если оно только принадлежит к числу развитых государств нашего времени, обладает в себе существенными моментами своего существования. Но так как легче открывать наличность недостатков, чем постигнуть положительное, то легко впадают в ошибку и из-за отдельных сторон забывают о самом внутреннем организме государства. Государство не есть произведение искусства; оно находится в мире, следовательно, в сфере произвола, случайности и заблуждения; дурное отношение может его обезобразить со многих сторон. Но безобразнейший человек, преступники, больные и калеки суть все же еще живые люди: утвердительное, жизнь существует, несмотря на недостаток, а это утвердительное нас здесь и занимает.

ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ШЕЛЛИНГ

(1775—1854)

В немецкой классической философии, ставшей не только одной из вершин мировой культуры, но и во многом прояснившей ее современное понимание, фигура Фридриха Вильгельма Иозефа Шеллинга занимает особое и никем не оспариваемое место. Хотя его теоретические интересы были не менее широки, чем, скажем, Гегеля (см.) или Канта (см.), он, в отличие от последнего — апологета и рыцаря добра и нравственности, стал поборником красоты и искусства как основных культурообразующих факторов. "Этическому идеализму" Канта и антиклерикальному рационализму Вольтера (см.) он, не углубляясь в вопросы этики, противопоставил свой "эстетический идеализм" и преклонение перед Прекрасным. К концу жизни в связи с глубоким интересом к мифологии, которую он считал источником божественного Откровения, Шеллинг пришел к мысли о том, что в становлении культуры религия занимает даже более важное место, чем искусство.

Шеллинг получил основное образование в Тюбингенском университете, где он с 1790 г. учился вместе с Гегелем, а между 1798 и 1803 гг. был профессором университета в Йене. Там он сблизился со многими выдающимися представителями тогдашней интеллектуальной элиты Германии, в том числе с И.Г. Фихте, И.В. Гёте, Ф. Шиллером, другими фигурами немецкого романтизма, определявшими духовную атмосферу германоязычных земель. Романтизм как реакция на рационализм и прямолинейно-рассудочное видение мира стал главной чертой личности Шеллинга, преподававшего позднее философию в университетах Мюнхена, Эрлангена и Берлина.

Хотя Шеллинг в начальный период творчества и занимался "философией природы", "трансцендентальным идеализмом" и другими общефилософскими темами, его главным и наиболее оригинальным трудом стала "Философия искусства" — курс лекций, изданный посмертно в 1859 г. Искусство, считал Шеллинг, — выше науки и философии, ибо оно общедоступно и обращается как к чувствам, так и к разуму человека, объединяя людей независимо от их взглядов, нравственности и культурного уровня. В искусстве преодолевается противоположность между теоретическими и морально-практическими возможностями человека. Само искусство — есть и идея, и конкретное практическое деяние. В нем достигается гармония сознательного и бессознательного. В художественной деятельности и созданных ею произведениях воспроизводится "бесконечность" — возможность бесчисленных и независимых от времени интерпре-

таций — идеал, недостижимый ни в теоретическом познании, ни в нравственных поступках. Одно из центральных понятий Шеллинга — интуиция, без которой невозможна подлинная художественность. Высшей формой творчества он, вслед за романтиками, считал поэзию, из которой якобы родилась философия, обреченная вновь вернуться в свое первоначальное поэтическое лоно. Искусство, утверждал Шеллинг, является главным орудием ("органоном") философии и ее естественным завершением. Первичным материалом искусства выступает мифология как гармоническое сочетание идеального и реального, духовного и материального, и как фундамент любой культуры. Все великие художники ("гении") — мифотворцы, а их образы (Дон-Кихот, Макбет, Фауст и т.п.) вырастают до вечных и понятных всем людям мифов. В соответствии со своими ранними "натурфилософскими" интересами, высшим, "божественным", проявлением Прекрасного философ считал Природу, а искусство — лишь подражанием ее совершенству.

Для России Шеллинг имеет особое значение, ибо в 30—40-х годах XIX в. его взгляды оказали огромное влияние на тогдашних отечественных мыслителей в лице П.Я. Чаадаева (см.), славянофилов, "любомудров"¹, B.C. Соловьева (см.) и др. Учитывая созвучность интуитивиста и поборника "божественного откровения" Шеллинга русскому национальному менталитету, Н.А. Бердяев (см.) называл его "в значительной мере русским философом".

СИСТЕМА ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОГО ИДЕАЛИЗМА

Что характерно для произведения искусства

В произведении искусства отражается тождественность сознательной и бессознательной деятельностей. Но противоположность между ними бесконечна и устраняется без всякого содействия со стороны нашей свободной воли. Основной особенностью, свойственной произведению искусства, ввиду этого нужно считать бесконечность бессознательности (синтез природы и свободы). Художник вкладывает в свое произведение, помимо того, что явно входило в его замысел, словно повинуясь инстинкту, некую бесконечность, в полноте своего раскрытия недоступную ни для какого конечного рассудка. В качестве примера можно привести хотя бы греческую мифологию. Бесспорно, что в ней мы имеем неисчерпаемый смысл, символическое отображение для всех идей; в то же время возникла эта мифология при таких условиях и на такой стадии народного развития, которые заранее исключают какую-либо систематическую преднамеренность

1 Любомудры — участники философско-литературного кружка в Москве "Общество любомудрия" (1823—1825): В.Ф. Одоевский, Д.В. Веневитинов и др.

в изобретательности и гармоничности сочетания, придающих всему характер единого грандиозного целого. То же самое происходит и с каждым подлинным произведением искусства. Любое из них, словно автору было присуще бесконечное количество замыслов, допускает бесконечное количество толкований, причем никогда нельзя сказать, вложена ли эта бесконечность самим художником или раскрывается в произведении как таковом. В противоположность этому в произведении, лишь носящем личину искусства, преднамеренность и искусственность сразу бросаются в глаза и представляются столь ограниченными и бедными содержанием, что все произведение в целом не может быть сочтено ничем иным, как рабским слепком с сознательной работы художника, и ввиду этого годится быть объектом всего лишь для размышления, отнюдь не для созерцания, которое стремится к погружению в созерцаемое и лишь в бесконечном может найти себе успокоение. <...>

Что, в частности, касается соотношения между искусством и наукой, то тенденции их до такой степени противоположны, что если бы наука с такой же полнотой в состоянии была разрешить стоящие перед ней задачи, как это неизменно свойственно делать искусству, то одно должно было бы здесь перейти в другое и полностью совпасть, что служит доказательством совершенной противоположности свойственных им устремлений. Ибо, хотя наука в высшей своей разновидности ставит перед собой ту же самую задачу, что искусство, способ выполнения здесь таков, что цель, поставленная перед собой наукой, приобретает характер бесконечного задания. Ввиду этого можно сказать, что искусству надлежит быть прообразом науки, и наука лишь поспешает за тем, что уже оказалось доступным искусству. Как раз этим объясняется, почему науки не требуют гениальности, хотя вовсе не невозможно гениальное разрешение той или иной научной задачи. Но дело в том, что та же самая задача, нахождение которой могло бы быть обретено гением, допускает и чисто механический ход решений, как, например, Ньютоновская система тяготения, которая могла бы стать гениальным открытием и действительно была таковым в руках первого, кто ее прозрел, то есть Кеплера, в такой же мере могла стать и чисто научным завоеванием, как это и было в случае Ньютона. Только создаваемое искусством исключительно и единственно возможно благодаря гениальности, ибо каждая задача, решаемая здесь, является выходом из бесконечного противоречия. Наука же, хотя и может двигаться гением, но здесь это не обязательно. Поэтому в отношении наук все ими достигнутое остается и неизбежно должно оставаться проблематичным, иными словами, определенность может быть лишь в суждениях о том, чего наука добивается, но никогда не можем мы быть уверены в достигнутом. Редко что в науке свидетельствует о наличии гениальности (для этого требуются совсем особые обстоятельства). <...>

Гениальность тем резко отличается от всего остального, требующего только таланта или ловкости, что здесь разрешается противоречие, абсолютно непреодолимое никаким другим путем. Во всяком продуцировании, даже самом пошлом и обычном, сознательная деятельность выступает наряду с бессознательной; но эстетическим и возможным лишь для гения является только то воссоздание, которое обусловливается бесконечной противоположностью обеих этих дея-тельностей. <...>

Если эстетическое созерцание не что иное, как объективированное трансцендентальное, то становится ясным само собой, что в искусстве мы имеем как документ философии, так и ее единственный извечный и подлинный органон, беспрестанно и неуклонно все наново свидетельствующие о том, чему философия не в силах подыскать внешнего выражения, а именно о бессознательном в действии и творчестве в его первичной тождественности с сознательным. Именно только поэтому искусство является философу чем-то высочайшим, словно открывает его взору святая-святых, где как бы в едином светоче изначального вечного единения представлено то, что истории и природе ведомо лишь в своей обособленности и что вечно от нас ускользает как в жизни и действовании, так и в мышлении. Воззрение на природу, составляемое философом искуственно, для искусства естественно и первично. Именуемое нами природой — лишь поэма, скрытая под оболочкой чудесной тайнописи. <...>

Но если одному лишь искусству даровано превращать в объективно-общезначимое то, что философ в состоянии излагать исключительно в форме субъективности, то отсюда можно сделать еще один вывод. А именно, раз философия когда-то на заре науки родилась из поэзии, наподобие того, как произошло это и со всеми другими науками, которые так именно приближались к своему совершенству, то можно надеяться, что и ныне все эти науки совместно с философией, после своего завершения, множеством отдельных струй вольются обратно в тот всеобъемлющий океан поэзии, откуда первоначально изошли. И вообще нетрудно сказать, что явится посредствующим звеном для этого возвращения науки к поэзии, ибо подобное звено уже существовало в форме мифологии еще до того, как произошел невоссоединимый, как нам ныне кажется, разрыв. Как же сможет возникнуть эта новая мифология в качестве измышления не одного какого-нибудь отдельного поэта, но в результате работы целого поколения, которое представит как бы единую творческую личность? Разрешения этой проблемы нужно ожидать единственно от будущих судеб мира, от последующего хода истории. <...>

ПЕТР ЯКОВЛЕВИЧ ЧААДАЕВ

(1794—1856)

В истории русской культурологической мысли роль основоположника и первопроходца едва ли не монопольно принадлежит Петру Яковлевичу Чаадаеву. Выходец из старинного дворянского рода, офицер лейб-гвардии, участник Бородинской битвы и заграничных походов русской армии (1813—1815), он некоторое время был связан с декабристами, но потом отошел от них и с 1823 по 1826 г. жил в Европе, где сблизился с Шеллингом (см.), многими другими деятелями культуры, глубоко проникся религиозно-философскими идеями и материальными достижениями тогдашней европейской цивилизации. Это обусловило его крайне отрицательное отношение к патриархальной отечественной действительности. Результатом стали знаменитые "Философические письма" (1829—1831), написанные на французском языке под первоначальным названием "Письма о философии истории". При жизни автора, в 1836 г., было опубликовано лишь одно письмо из восьми, а именно первое, где Чаадаев дал уничтожающую и во многом несправедливую критику России и русского народа, вызвавшую неприятие многих современников, в том числе его младшего друга и почитателя — великого Пушкина. Император Николай I, убежденным врагом которого был Чаадаев, своим указом объявил философа сумасшедшим, посадил его под домашний арест и запретил печататься. До конца жизни Чаадаев, в молодости связанный с масонами, находился в оппозиции к императорской власти, крепостничеству, официальному православию (он симпатизировал католицизму) и к любого рода ксенофобии, считая себя, однако, честным патриотом, призванным вскрывать язвы современной ему российской действительности.

С творческого наследия Чаадаева, — которое было достаточно противоречивым и сводилось не только к "хуле" России, но и к признанию ее духовных достоинств и особой исторической роли ("Апология сумасшедшего", 1837), — по существу, начинается бурное развитие национального самосознания с его основной дихотомией "западничество" — "славянофильство", "европеизм" — "почвенничество"', которая ощущается вплоть до наших дней. Не менее актуальны и некоторые другие философские и культурологические взгляды Чаадаева: например, он отрицательно относился к революцион-

¹ Почвенники — представители течения русской общественной мысли 60-х годов ХIХ в., сложившегося под влиянием идей Ф.М. Достоевского. Проповедовали сближение образованного общества с народом (почвой) на религиозно-этической основе.

ным методам разрешения социальных противоречий, в том числе и к Французской революции; достаточно скептически оценивал современные ему идеи социализма; выступал за единство философии и религии в нравственном совершенствовании отдельных людей и целых народов. Особо следует выделить мысль Чаадаева о призвании России соединить в себе непохожие цивилизации Востока и Запада, что отдаленно предвещало современные идеи евра-зийства.

Предлагаемые ниже фрагменты из первого "Философического письма" и "Апологии сумасшедшего" показывают П.Я. Чаадаева, с одной стороны, как критика, который болезненно утрировал якобы врожденные пороки своего Отечества, с другой — как мыслителя-гуманиста, верящего в достойное будущее России.

ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ ПИСЬМА

Письмо первое

Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия. <...>

У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. <...> Это пора великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов. Они тогда неистовствуют без ясного повода, но не без пользы для грядущих поколений. Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи. В этом и состоят необходимые общественные устои. <...> Эта увлекательная эпоха в истории народов, это их юность; это время, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту,

была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. <...>

Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль; выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода. <...>

Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы.

Народы — существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. <...>

Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения о народах надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера.

Массы подчиняются известным силам, стоящим у вершин общества. Непосредственно они не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это справедливо для всех народов земли; исключение составляют только некоторые одичавшие расы, которые сохранили из человеческой природы один только внешний облик. <...> А теперь, я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?

А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим

на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы — воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. <...> Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

АПОЛОГИЯ СУМАСШЕДШЕГО

Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою родину, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, совсем не похоже на чувства тех, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова бросили в океан людских треволнений мою ладью, вынесенную на берег у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями, и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. <...> Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество — иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человече-

ство. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества. <...>

Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что я призываю для нее бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье. Во всяком случае, мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом своеобразном обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков. <...>

Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, созревших в умственном труде, просвещенных научным знанием и мышлением; мы любим наше отечество еще на манер тех юных народов, которых еще не тревожила мысль, которые еще отыскивают принадлежащую им идею, еще отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене; наши умственные силы еще не упражнялись в серьезных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой содействовали физические условия страны, обитаемой нами.

ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ

(1795—1881)

Английский философ, писатель и историк Томас Карлейль был "властителем дум" в культурной жизни Европы XIX в., крупной творческой фигурой и глубоким критиком социокультурных процессов, определявших действительность того времени. Весьма почитаемый на своей родине, чью консервативно-иерархическую традицию он страстно и выразительно преломил в полемических сочинениях, Карлейль, человек неформально очень религиозный, стал авторитетнейшим противником атеистического материализма, утилитаризма и духовной уравниловки, порожденных Французской буржуазной революцией с ее несостоявшимся лозунгом "Свобода, равенство, братство". В современной культурологии Карлейль явился родоначальником элитарного подхода к культурно-историческому процессу, по-своему предвосхитив взгляды Ф. Ницше (см.), К.Н. Ле-онтьева (см.) и других философов и социологов антидемократического толка. Не безликая масса, а выдающиеся деятели творят Историю и Культуру — вот основная идея Карлейля.

Томас Карлейль происходил из семьи сельского каменщика, позднее фермера, воспитывался в строгих пуританских традициях, окончил Эдинбургский университет и, по желанию родителей, должен был стать священником. Однако чуждый ритуальной стороне религии, он целиком посвятил себя литературно-критическому труду, изучая и пропагандируя немецкую классическую философию и творчество романтиков (отсюда его симпатии и интерес к европейскому средневековью).

Наиболее известный труд Т. Карлейля, определивший его неповторимое лицо в истории европейской культуры, — "Герои, почитание героев и героическое в истории" (1841), не был слепой апологетикой "права сильного", ибо гении и герои, творившие, по Карлей-лю, историю, не в пример ницшеанскому "сверхчеловеку", имели божественное происхождение и всегда были связаны с некой трансцендентальной правдой. Для принципиального противника демократии и парламентаризма, отождествлявшего их с всевластью "черни", примерами исторических "гениев" были Кромвель, Наполеон и Фридрих Великий. Современная политическая культура Запада, основанная на идеалах буржуазных революций, находится в явном противоречии с основной идеей Карлейля. Но трудно отрицать, что от сложения многих заурядных людей нельзя получить гениальности, точно так же, как от однородной толпы посредственностей трудно ожидать культурного подвига. Поэтому и многие более частные положения социокультурной философии Карлейля сохраняют

свою дискуссионную значимость до наших дней. Это — приоритет, который он отдает личностному началу перед коллективистским и "массовым", находящим ныне выражение в "массовой культуре"; непререкаемость принципа духовного иерархизма в построении любого общества; критика торгашеского духа современной ему Европы, несовместимого с подлинной культурой; защита тезиса, что душевное здоровье общества, а следовательно, и культура в целом не обусловлены чисто материальным, потребительским благополучием. Трудолюбие, честность, мужество, ответственность — вот идеалы, которые в блестящей литературной форме провозглашал Кар-лейль в своих работах и без которых невозможно поступательное развитие человечества.

ГЕРОИ, ПОЧИТАНИЕ ГЕРОЕВ И ГЕРОИЧЕСКОЕ В ИСТОРИИ

Герой как вождь

<...> Человек, который становится повелителем других людей, воле которого все другие воли покорно предоставляют себя, подчиняются и находят в этом свое благополучие, такого человека мы можем считать по сущей истине величайшим из великих. Он практически, на деле воплощает в себе все разнообразные формы героизма: пастыря, учителя, вообще всякого рода земные и духовные достоинства, какие только мы можем себе вообразить в человеке; воплощает, чтобы таким образом повелевать людьми, давать им постоянные практические наставления, указывать ежедневно и ежечасно, что они должны делать. Такого человека называют Rex, правитель, Roi; английское слово еще лучше выражает значение, присущее ему: King, Konning, что означает Kanning, Ableman, способный человек.

Вопрос о правителе неизбежно вызывает массу связанных с ним мыслей, затрагивает вопросы глубокие, спорные и действительно неисчерпаемые; но мы в настоящую минуту безусловно принуждены воздержаться от какого бы то ни было обсуждения большинства их. Б.ёрк¹ говорит, что главное разбирательство посредством суда присяжных составляет, быть может, душу правительства; что законодательство, администрация, парламентские дебаты и все прочее направляется, в сущности, к тому, "чтобы посадить на скамью присяжных двенадцать беспристрастных судей". Я же, опираясь на еще более солидное основание, скажу, что все социальные процессы, какие только вы можете наблюдать в человечестве, ведут к одной цели — достигают ли они ее или нет, это другой вопрос, — а именно: от-

¹ Бёрк Эдмунд (1729—1797) — английский публицист и философ. Автор памфлетов, направленных против Великой французской революции.

крыть своего Ableman'a и облечь его символами способности: величием, почитанием как достойнейшего, саном короля, властелина или чем вам угодно, лишь бы он имел действительную возможность руководить людьми соответственно своей способности. Избирательные речи, парламентские предложения, билли о реформах, французские революции — все стремится, в сущности, к указанной мною цели или в противном случае представляется совершенно бессмысленным. Отыщите человека самого способного в данной стране, поставьте его так высоко, как только можете, неизменно чтите его, и вы получите вполне совершенное правительство, и никакая избирательная урна, парламентское красноречие, голосование, конституционное учреждение, никакая вообще механика не может уже улучшить положение такой страны ни на йоту. Она находится в совершенном состоянии; она представляет собою идеальную страну. Способнейший человек — это означает также самый искренний, справедливый, самый благородный человек; то же, что он указывает нам делать ^является всегда самым мудрым, самым надлежащим делом, до какого только мы можем додуматься каким бы то ни было образом и где бы то ни было, — обязательным делом, которое мы должны делать, пуская в ход все зависящие от нас средства, с открытой доверчивостью и признательностью к своему руководителю, нисколько не сомневаясь в нем! Наши дела и наша жизнь, насколько вообще правительство может регулировать их, оказались бы тогда вполне упорядоченными; это был бы идеал конституций. <...>

Я утверждаю: укажите мне истинного Konning'a или способного человека, и окажется, что он имеет божественное право надо мною. Исцеление, которого так жадно ищет наш болезненный век, зависит именно от того, знаем ли мы сколько-нибудь удовлетворительно, как найти такого человека, и склонны ли будут все люди признать его божественное право, раз он будет найден! Истинный Konning, как руководитель практической жизни, всегда представляет собою до известной степени также и первосвященника, руководителя духовной жизни, которая определяет собою в действительности все практические дела. <...>

Конечно, поистине ужасное положение — стоять перед необходимостью отыскать своего способного человека и не знать, как это сделать! В таком именно печальном положении находится наш мир в настоящее время.

На мой взгляд, "поклонение героям" при таких обстоятельствах является фактом несказанно ценным, фактом самым утешительным, на какой только можно указать в настоящее время. Он поддерживает и Укрепляет вечную надежду человечества на упорядочение дел мира сего. Если бы погибли все традиции, все организации, веры, общества, какие только человек создавал когда-либо, почитание героев все-таки осталось бы. Уверенность в том, что существуют герои, ниспосы-

лаемые в наш мир, наша способность почитать их, необходимость, которую мы испытываем в этом отношении, — все это сияет, подобно Полярной звезде, сквозь густые облака дыма, пыли, всевозможного разрушения и пламени.

Почитание героев, — как странно звучали бы эти слова для деятелей и борцов Французской революции! Они, по-видимому, отрицали всякое уважение к великим людям, всякую надежду, веру, даже желание, чтобы великие люди появились снова в нашем мире. Природа, обращенная в "машину", казалась как бы истощенной; она отказывалась производить великих людей. <...> Но я вовсе не намерен входить здесь в разбирательство и споры по поводу известного девиза "свобода и равенство", по поводу веры, что, раз великих и мудрых людей не существует, следует удовлетвориться шаблонной несметной толпой глупых маленьких людей. Такова была естественная вера в ту пору и при тех обстоятельствах. "Свобода и равенство, — прочь всякие авторитеты! Раз почитание героев, признание подобных авторитетов оказалось ложным, — поклонение вообще есть ложь; не надо никакого поклонения более! Мы изведали такие подделки; мы не хотим теперь ничему верить. На рынке обращалось слишком много низкопробной монеты, и все убедились теперь, что золота не существует более и что даже мы можем обойтись совершенно свободно без всякого золота!" Подобные мысли я нахожу, между прочим, в раздававшихся тогда повсеместно криках о свободе и равенстве и считаю их весьма естественными при существовавших в ту пору условиях.

Прошлое и настоящее

Какого распространения теперь достигла Демократия, как она теперь продвигается, несокрушимая, со зловещей, все возрастающей быстротой, — это легко усмотрит тот, кто откроет глаза на любую область человеческих дел. Демократия повсюду — неумолимое требование нашего времени, быстро осуществляемое. От грома Наполеоновских битв до болтовни на публичных собраниях прихожан прихода святой Марии Экс, все возвещает Демократию. <...>

Если судорожная борьба последнего Полустолетия научила бедную борющуюся в судоргах Европу какой-нибудь истине, то только, может быть, следующей, как выводу из бесчисленных других: Европа нуждается в действительной Аристократии, в действительном Священстве, или она не может продолжать существовать. <...>

Аристократия и Священство, Правящий Класс и Учащий Класс, оба они, иногда раздельные и стремящиеся согласоваться один с другим, иногда соединенные в одно, так что Король является Первосвященником-Королем: ни одно Общество не существовало без этих двух жизненных элементов; ни одно не будет существовать. Это лежит в самой природе человека: вы не найдете ни одной самой отдаленной

деревни в самой республиканской стране мира, где бы вы ни встретили, в возможности или в действительности, работу этих двух сил. Человек, сколь мало бы он это ни предполагал, необходимо должен повиноваться высшим. Он — общественное существо в силу этой необходимости; иначе он не мог бы быть даже стадным существом. Он повинуется тем, кого почитает лучшим, чем он сам, более мудрыми, более мужественными; и он всегда будет им повиноваться; и даже будет всегда готов и счастлив это делать.

Более Мудрые, более Мужественные: они — всегда и везде Возможная Аристократия — во всех Обществах, достигших какого-нибудь определенного устройства, развиваются в правящий класс, в Действительную Аристократию, с установленными приемами дейст-вования. <...>

ЭТИКА ЖИЗНИ Трудиться и не унывать!

Великий закон культуры гласит: дайте каждому возможность сделаться тем, чем он способен быть, дабы он мог развернуться во весь свой рост, преодолеть все препятствия, оттолкнуть от себя все чуждое, особенно всякие вредные наносные явления и, наконец, предстать в своем собственном образе, во всем своем величии, каковы бы они ни были. Не бывает единообразия превосходства ни в физическом, ни в духовном мире — все настоящие вещи таковы, какими они должны быть. Северный олень очень добр и красив, точно так же и слон. <...>

Прежде всего отыщите человека; тогда вы уже всего достигли. Он может научиться всему — быть сапожником, произносить приговоры, управлять государствами, и все это сделает так, как можно ожидать от человека. Возьмите с другой стороны не-человека, и у вас в руках будет ужаснейший "татарин" в мире, который быть может тем страшней, чем он с виду тише и мягче. Беды, какие способна наделать одна только глупая голова, какие способна наделать всякая глупая голова в мире, кишащем таким бесконечным множеством последствий, не поддаются подсчету. <...>

Гений, поэт, — знаем ли мы, что означают эти слова? Подаренная нам вдохновенная душа, непосредственно из великого горнила природы присланная, чтобы видеть правду, вещать ее и совершать. Это — священный голос природы, раздающийся снова сквозь бесплодную, бесконечную чащу слухов, болтовни и трусости, в которой заблудился доведенный до края погибели мир.

Гении — наши настоящие люди, наши великие люди, вожди тупоумной толпы, следующей за ними, точно повинуясь веленьям судьбы. Они — избранники света. Они обладали редкой способностью не только "догадываться" и "думать", но знать и верить.

НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВИЧ ДАНИЛЕВСКИЙ

(1822—1885)

Одним из первых русских культурологов в прямом значении этого слова был Николай Яковлевич Данилевский. Сын заслуженного генерала, он, однако, с юных лет посвятил себя естественным наукам, увлекаясь одновременно и идеями утопического социализма. После получения кандидатской степени Данилевский за участие в революционно-демократическом кружке петрашевцев (к нему принадлежал и Ф.М. Достоевский) был арестован, три месяца провел в Петропавловской крепости, но сумел избежать суда и оказался высланным из Петербурга. В дальнейшем как профессиональный естествоиспытатель, ботаник и специалист по рыбоохране служил по департаменту сельского хозяйства; в научных экспедициях и командировках объездил значительную часть России.

Н.Я. Данилевский вошел в историю русской общественной мысли прежде всего как идеолог панславизма и создатель оригинальной теории развития культуры, во многом проникнутой биологизмом и предвосхитившей взгляды таких выдающихся европейских культурологов более позднего времени, как О. Шпенглер и А. Дж. Тойнби (см.). В своем главном сочинении "Россия и Европа" (1869) он обосновал идею существования "культурно-исторических типов" (другими словами, "культур" или "цивилизаций"), которые в ходе истории, подобно живым организмам, находятся в непрерывной борьбе друг с другом и с окружающей природной средой. Они проходят те же стадии, что и биологические особи, — зарождения, расцвета и гибели, сохраняя свою неповторимую индивидуальность и проявляя себя с разной степенью зрелости в четырех неравномерно, а порой и однобоко развивающихся сферах: религиозной, собственно культурной, политической и общественно-экономической. В мировой культуре Данилевский выделял десять культурно-исторических типов, многие из которых уже умерли или исчерпали свою жизненную силу; Во второй половине XIX в. самыми "молодыми" являлись ро-мано-германский (или западноевропейский) культурно-исторический тип и его более поздний соперник — тип славянский, сформировавшийся примерно на четыре столетия позднее и объединяющий славянские народы во главе с Россией.

Во многом опираясь на идеи славянофилов, Данилевский тем не менее отличался от них своим крайне непримиримым отношением к западноевропейской, с его точки зрения, агрессивной цивилизации, считая, что "Европа не только нечто нам чуждое, но даже враждебное, и ее интересы не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев прямо им противоположны". Как

бы ни относиться ко взглядам Данилевского, они в свое время питали и до сих пор еще питают имперскую идеологию и подготовили появление такой общественной науки XX в., как геополитика¹.

Ниже, в отрывках из книги "Россия и Европа" дается развернутое сопоставление Н.Я. Данилевским сильных и слабых сторон в развитии романо-германского и славянского культурно-исторических типов и, несмотря на высокую и достаточно объективную оценку достижений западноевропейской цивилизации, выражается оптимистическая надежда на грядущий расцвет России и родственных ей народов.

РОССИЯ И ЕВРОПА

Славянский культурно-исторический тип

Прежде всего предстоит нам... прибегнуть к установлению тех общих категорий, под которые подводились бы естественным образом все стороны народной деятельности, которые обнимали бы собою все разнообразные обнаружения исторической жизни, обозначаемые словами культура и цивилизация.

Общих разрядов культурной деятельности в обширном смысле этого слова... насчитывается не более не менее четырех, именно:

1. Деятельность религиозная, объемлющая собою отношения человека к Богу, — понятие человека о судьбах своих как нравственного неделимого в отношении к общим судьбам человечества и Вселенной, то есть, выражаясь более общими терминами: народное мировоззрение не как теоретическое, более или менее гадательное знание, во всяком случае, доступное только немногим, а как твердая вера, составляющая живую основу всей нравственной деятельности человека.

2. Деятельность культурная, в тесном значении этого слова, объемлющая отношения человека к внешему миру, во-первых, теоретическое — научное, во-вторых, эстетическое — художественное (причем, конечно, к внешнему миру причисляется и сам человек как предмет исследования, мышления и художественного воспроизведения) и, в-третьих, техническое — промышленное, то есть добывание и обработка предметов внешнего мира, применительно к нуждам человека и сообразно с пониманием как этих нужд, так и внешнего мира достигнутым путем теоретическим.

¹ Геополитика — одно из фундаментальных понятий теории международных отношений, характеризующее место и конкретно исторические формы воздействия территориально-пространственных особенностей положения государств или блоков государств на локальные, региональные, континентальные и глобальные международные процессы.

3. Деятельность политическая, объемлющая собою отношения людей между собою как членов одного народного целого, и отношения этого целого как единицы высшего порядка к другим народам. Наконец —

4. Деятельность общественно-экономическая, объемлющая собою отношения людей между собою не непосредственно как нравственных и политических личностей, а посредственно — применительно к условиям пользования предметами внешнего мира, следовательно, и добывания и обработки их.

Нам следует теперь рассмотреть, в какой мере каждый из культурно-исторических типов, жизнь которых составляет содержание всемирной истории, проявлял свою деятельность по этим общим категориям, на которые эта деятельность разделяется, и каких достигал в ней результатов.

Первые культуры: египетскую, китайскую, вавилонскую, индийскую и иранскую мы можем по всей справедливости назвать первичными, или аутохтонными, потому что они сами себя построили, так сказать, сосредоточив на разных точках земного шара слабые лучи первобытной догосударственной деятельности человечества. Они не проявили в особенности ни одной из только что перечисленных нами сторон человеческой деятельности, а были, так сказать, культурами подготовительными, имевшими своею задачей выработать те условия, при которых вообще становится возможною жизнь в организованном обществе. <...>

Цивилизации, последовавшие за первобытными аутохтонными культурами, развили каждая только одну из сторон культурной деятельности: еврейская — сторону религиозную, греческая — собственно культурную, а римская — политическую. Поэтому мы должны характеризовать культурно-исторические типы: еврейский, греческий и римский — именем типов одноосновных.

Дальнейший исторический прогресс мог и должен был преимущественно заключаться как в развитии четвертой стороны культурной деятельности — общественно-экономической, так и в достижении большей многосторонности посредством соединения в одном и том же культурном типе нескольких сторон культурной деятельности, проявлявшихся доселе раздельно. На эту более широкую дорогу, более сложную ступень развития и выступил тот тип, который, под именем европейского, или германо-романского, главнейшим образом занял историческую сцену после распадения Западной Римской империи. <...>

Религиозная истина, в вечной форме христианства, была открыта и усвоена с покорностью и восторгом новыми народами, богатыми дарами духовной природы, к числу которых нельзя не причислить и пламенного религиозного чувства. В этом же религиозном учении скрывалась, как в зерне, необходимость уничтожения рабства; и дей-

ствительно, оно оказалось лишь переходящею формою быта германо-романских народов. Политическим смыслом и способностью для культурного развития: научного, художественного и промышленного — оказались эти народы также богато одаренными.

Всем этим великим задаткам не суждено было, однако же, осуществиться вполне, и препятствием к сему послужили насильственность их энергического характера и павшее на благоприятную почву сильное влияние римского властолюбия и римского государственного строя. <...> Этим путем искажена была христианская истина чрез искажение существенно важного понятия о значении Церкви, которая обратилась в религиозно-политический деспотизм католицизма. Этот церковный деспотизм в соединении с деспотизмом феодальным, коренившимся в насильственности германского характера, и с деспотизмом схоластики, коренившимся в подобострастном отношении к формам древней науки, обратили всю историю Европы в тяжкую борьбу, окончившуюся троякою анархиею: анархиею религиозною, то есть протестантизмом, думавшим основать религиозную достоверность на личном авторитете; анархиею философскою, то есть все-отрицающим материализмом, который начинает принимать характер веры и мало-помалу замещает в умах место религиозного убеждения; анархиею политико-социальною, то есть противоречием между все более и более распространяющимся политическим демократизмом и экономическим феодализмом.

Так как эти анархии суть предвестники и орудия разложения, то и не могут, конечно, считаться живыми вкладами в общую сокровищницу человечества; и германо-романский культурно-исторический тип не может считаться успешным представителем ни религиозной, ни общественно-экономической стороны культурной деятельности.

Напротив того, с политической и собственно так называемой культурной стороны результаты исторической жизни Европы громадны. Народы Европы не только основали могущественные государства, распространившие власть свою на все части света, но и установили отвлеченно-правомерные отношения как граждан между собою, так и граждан к государству. Другими словами, они успели соединить политическое могущество государства с его внутреннею свободою, то есть решили в весьма удовлетворительной степени обе стороны политической задачи. <...>

Еще выше и обильнее плоды европейской цивилизации в собственно культурном отношении. Методы и результаты европейской науки находятся вне всякого сравнения с совершенным всеми остальными культурными типами, не исключая даже греческого. Таковы же плоды и промышленной, технической деятельности. Со стороны искусства, хотя народы Европы и должны уступить пальму первенства грекам по степени совершенства достигнутых результатов, они, однако же, значительно расширили его область и проложили в ней новые

пути. По всем этим причинам должны мы усвоить за германо-романским культурно-историческим типом название двуосновного политико-культурного типа, с преимущественно научным и промышленным характерами культуры, в тесном смысле этого слова.

Обращаюсь теперь к миру славянскому, и преимущественно к России как единственной независимой представительнице его, с тем, чтобы рассмотреть результаты и задатки еще начинающейся только его культурно-исторической жизни, с четырех принятых точек зрения: религии, культуры, политики и общественно-экономического строя, дабы таким образом уяснить, хотя бы в самых общих чертах, чего вправе мы ожидать и надеяться от славянского культурно-исторического типа, в чем может заключаться особая славянская цивилизация, если она пойдет по пути самобытного развития?

Религия составляла самое существенное, господствующее (почти исключительно) содержание древней русской жизни, и в настоящее время в ней же заключается преобладающий духовный интерес простых русских людей; и поистине нельзя не удивляться невежеству и дерзости тех, которые могли утверждать (в угоду своим фантазиям) религиозный индифферентизм русского народа. <...>

Самый характер русских, и вообще славян, чуждый насильственно-сти, исполненный мягкости, покорности, почтительности, имеет наибольшую соответственность с христианским идеалом. С другой стороны, религиозные уклонения, болезни русского народа — раскол старообрядства и секты — указывают: первый — на настойчивую ох-ранительность, не допускающую ни малейших перемен в самой внешности, в оболочке святыни; вторые же, особенно духоборство², — на способность к религиозно-философскому мышлению. У других славянских народов мы видим гуситское религиозное движение³ — самую чистую, идеальную из религиозных реформ, в которой проявлялся не мятежный, преобразовательный дух реформы Лютера⁴, Кальвина⁵, а характер реставрационный, восстановительный, стре-

² Духоборы (духоборцы) — христианская секта, возникла в России во второй половине ХУШ в. Отвергает православные обряды и таинства, священников, монашество. Обожествляет руководителей своих общин. В конце XIX в. большинство духоборов переселились в Канаду.

³ Гуситское движение — борьба чешского и словацкого народов в первой половине XV в. против католической церкви, феодального гнета и немецкого засилья, вылившаяся в так называемые гуситские войны 1419—1437 гг. Получило свое название по имени одного из ее идейных вдохновителей, подготовивших это движение, Яна Гуса (1371—1415), главного идеолога Реформации в Чехословакии.

⁴ Лютер Мартин (1483—1546) — деятель Реформации в Германии, основатель лютеранства, крупнейшего по численности приверженцев направления протестантизма, распространенного в скандинавских странах, Германии, США, прибалтийских странах.

⁵ Кальвин Жан (1509—1564) — француз, деятель Реформации, основатель кальвинизма — направления протестантизма, распространенного в Швейцарии, Нидерландах, Англии.

мившийся к возвращению к духовной истине, некогда переданной св. Кириллом и Мефодием. <...>

Если обратимся к политической стороне вопроса, к тому, насколько славянские народы выказали способности к устройству своей государственности, мы встречаем явление, весьма не ободрительное с первого взгляда. Именно, все славянские народы, за исключением русского, или не успели основать самостоятельных государств, или, по крайней мере, не сумели сохранить своей самостоятельности и независимости. Недоброжелатели славянства выводят из этого их политическую несостоятельность. Такое заключение не выдерживает ни малейшей критики, если даже не обращать внимания на те причины, которые препятствовали доселе славянам образоваться в независимые политические тела, а принять факт, что он существует. Факт этот говорит, что огромное большинство славянских племен (по меньшей мере, две трети их, если не более) образовали огромное, сплошное государство, просуществовавшее уже тысячу лет и все возраставшее и возраставшее в силе и могуществе, несмотря на все бури, которые ему пришлось выносить во время его долгой исторической жизни. Одним этим фактом первой величины доказан политический смысл славян, по крайней мере, значительного большинства их. <...>

В отношении к общественно-экономическому строю Россия составляет единственное обширное государство, имеющее под ногами твердую почву, в котором нет обезземеленной массы, в котором, следовательно, общественное здание зиждется не на нужде большинства граждан, не на необеспеченности их положения, где нет противоречия между идеалами политическими и экономическими. Мы видели, что именно это противоречие грозит бедой европейской жизни, вступившей уже в своем историческом плавании в те опасные моря, где, с одной стороны, грозит Харибда цезаризма или военного деспотизма, а с другой — Сцилла⁶ социальной революции. Условия, дающие такое превосходство русскому общественному строю над европейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость, обращающие те именно общественные классы в самые консервативные, которые угрожают Европе переворотами, — заключаются в крестьянском наделе и в общинном землевладении. <...>

Нам остается рассмотреть, можно ли ожидать, чтобы славянский . культурно-исторический тип занял видное место в культурном отношении, в тесном значении этого слова.

Нельзя не сознаться, что совершенное до сих пор русским и другими славянскими народами в науках и искусствах весьма незначительно

⁶ Сцилла (Скилла) и Харибда — в греческой мифологии два чудовища, жившие по обеим сторонам узкого пролива и губившие проплывающих между ними мореходов. "Находиться между Сциллой и Харибдой" означает подвергаться одновременной опасности с разных сторон. 99

в сравнении с тем, что сделано двумя великими культурными типами: греческим и европейским.

Такому невыгодному для славян факту, очевидно, может быть дано двоякое объяснение: или это коренная неспособность их к культурной деятельности, или же сравнительная их молодость, недавность вступления на поприще исторической деятельности и неблагоприятные в этом отношении обстоятельства их развития. <...>

Что касается вообще до возраста славянской культуры, взятого сравнительно с возрастом европейской, то промежуток времени, протекший с выступления германских народов из периода их этнографической жизни в период исторический, превосходит четырьмя столетиями исторический период жизни славянских государств. <...>

Я упоминал уже об особенного рода препятствиях, которые представляла русская государственная область для установления и утверждения на ней государственного строя жизни, препятствиях, заключавшихся главнейше в том, что ее обширные леса и степи давали возможность редкому населению, жившему еще этнографическими формами быта, уклоняться от тягостей, налагаемых государством, ускользать от них без активного сопротивления. <...>

В России... при опасности от внешних врагов, угрожавших со всех сторон — вначале преимущественно с востока, а потом с запада, — недостаток государственной сосредоточенности, при которой только и было возможно напряжение всех сил народных для отпора врагов, неминуемо повлек бы за собою невозвратимую утрату народной независимости. Отсюда вытекла необходимость напряженной государственно-политической деятельности при возможно сильном, то есть самодержавном и единодержавном, правлении, которое своею неограниченною волею направляло бы и устремляло частную деятельность к общим целям подобно тому, как условия американской жизни вели к деятельности технической при возможно слабом федеративно-демократическом правлении. В обоих случаях деятельность научная и художественная должны были отступить на задний план; для них не наступило еще время.

Все эти соображения дают, кажется мне, вполне удовлетворительный ответ, почему не могли до сих пор Россия и прочие славянские страны занять видные места в чисто культурной деятельности, хотя бы те способности, которыми они одарены природою, представляли им к этому полную возможность. Но задатки этих способностей, тех духовных сил, которые необходимы для блистательной деятельности на поприще наук и искусств, бесспорно, представлены уже и теперь славянскими народами, при всех не благоприятствовавших тому условиях их жизни; и мы вправе, следовательно, ожидать, что с переменою этих условий разовьются и они в роскошные цветы и плоды. <...>

100

Примеры всех цивилизаций показывают, что не только культурная деятельность наступала после более или менее успешного решения политическо-государственной задачи, но что и в ней широкое развитие науки всегда было последним плодом, что искусство предшествовало науке. Сообразно с этим и в славянской культуре задатки самобытного художественного развития гораздо обильнее задатков самобытного научного развития.

Привыкнув презрительно смотреть на все русское, мы не замечаем, что в некоторых отраслях изящной словесности мы представили образцы, которые могут равняться с высшими произведениями европейских литератур. <...>

Итак, мы видим, что славянский культурный тип представил уже достаточно задатков художественного, а в меньшей степени и научного развития, по которым мы можем, во всяком случае, заключить о его способности достигнуть и в этом отношении значительной степени развития, и что только относительная молодость племени, устремление всех сил его на другие, более насущные стороны деятельности, которые их поглощали, не дали славянам возможности приобрести до сих пор культурного значения в тесном смысле этого слова. Это не должно и не может приводить нас в смущение, ибо указывает на правильность хода развития.

Пока не расчищено место, не углублен в почву крепкий фундамент, нельзя и не должно думать о возведении прочного здания. <...> Фундамент этот — политическая независимость племени и, следовательно, к достижению его должны быть направлены все славянские силы. Это необходимо в двояком отношении: во-первых, потому, что без сознания племенной цельности и единства, в противоположность прочим племенам... невозможна самобытность культуры, то есть, собственно говоря, невозможна сама культура, которая и имени этого не заслуживает, если не самобытна. Во-вторых, потому, что без плодотворного взаимодействия сродных между собою, освобожденных от чуждой власти и влияния народных единиц, на которые разделяется племя, невозможно разнообразие и богатство культуры. <...>

В отношении к славянам это необходимое предварительное достижение политической независимости имеет в культурном, как и во всех прочих отношениях, еще ту особенную важность, что сама борьба с германо-романским миром, без которой невозможна славянская независимость, должна послужить лекарством для искоренения той язвы подражательности и рабского отношения к Западу, которая въелась в славянское тело и душу путем некоторых неблагоприятных условий их исторического развития. <...>

Итак, на основании анализа существеннейших общих результатов деятельности предшествовавших культурно-исторических типов и сравнения их частью с высказавшимися уже особенностями славян-

101

ского мира, частью же с теми задатками, которые лежат в славянской природе, можем мы питать основательную надежду, что славянский культурно-исторический тип в первый раз представит синтезис всех сторон культурной деятельности в обширном значении этого словах...> Мы можем надеяться, что славянский тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом. Особенно оригинальною чертою его должно быть в первый раз имеющее осуществиться удовлетворительное решение общественно-экономической задачи. Какое взаимное отношение займут в нем три прочие стороны культурной деятельности? Которая из них сообщит ему преобладающую окраску? Не будут ли они преемственно занимать эту главную роль? Какой, наконец, качественный характер примет собственно культурная деятельность, до сих пор наименее других сторон деятельности успевшая определиться? — этого, конечно, предвидеть невозможно.

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ

(1821—1881)

В духовном самоопределении России Федор Михайлович Достоевский так же, как и Л.Н. Толстой (см.), сыграл огромную роль, он сформулировал ряд важных положений, непосредственно связанных с особым значением русской национальной культуры в мире. Начав свое творчество как поклонник Белинского и "революционных демократов", будучи арестованным и приговоренным к смерти за участие в подпольном кружке петрашевцев¹, он после инсценированной над ним казни (1849) и отбытия каторжных работ испытал, по его собственным словам, "перерождение убеждений". Не отказываясь от мечты увидеть более совершенной и счастливой современную ему Россию, Достоевский пришел к выводу, что страна может спастись только на путях религиозного возрождения и внутреннего преображения русского человека. Вернувшись в столицу, он в 60-х годах вместе с братом и другими умеренными интеллигентами разрабатывает идеологию так называемого почвенничества. Ее суть заключалась в стремлении примирить крайности славянофильства и западничества, объединить народ и интеллигенцию, доказать, что русскую самобытность следует искать только на национальной почве. Почвенники претендовали на создание "органического" русского самовыражения в художественном творчестве и, отмечая отрыв образованной части общества от народной почвы, призывали к духовному единению классов и сословий. Они возлагали большие надежды на русский народ в целом как на носителя соборности, патриархально-монархических устоев и некой высшей духовной истины, якобы уже утраченной погрязшим в индивидуализме и материальных излишествах Западом.

Широкий резонанс в истории отечественной культуры и в понимании ее соотнесенности с культурой тогдашней Европы получила речь Достоевского на открытии памятника Пушкину (1880) и, особенно, опубликованное после этого "Объяснительное слово...", отрывки из которого предлагаются ниже. Главными положениями этого известного культурологического документа являются утверждения о том, что русский народ обладает особым даром "всемирной отзывчивости", особой способностью к "всечеловеческому единению", что эти его достоинства совсем "не зависят от экономической

Петрашевцы — участники политического и теоретического движения русской интеллигенции, выступавшие за ликвидацию крепостничества и монархии под лозунгами утопического социализма во второй половине 40-х годов ХГХ в.

103

силы" нации, что, хотя земля России "нищая и неурядная", ей не надо "перетаскивать" к себе "европейское гражданское устройство", "лакейски подражая Европе", а следует "развиваться национально, своей органической силой". В то же время Достоевский говорил и о том, что стремление русских в Европу, даже при всех крайностях и издержках этого, было "не только законно и разумно, в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и высшую цель".

Важно отметить, что великий русский писатель не был, подобно Н.Я. Данилевскому (см.), безоглядным антиевропеистом, но и решительно отвергал антипатриотическую идеологию западников, навеянную творчеством раннего Чаадаева (см.). Призыв Достоевского уважать и понимать другие народы, но "творить Россию по-русски" позднее нашел развернутое обоснование в трудах его почитателя И.А. Ильина (см.). В конечном счете высокая оценка Достоевским русского народа как оплота духовности и отзывчивости в современном ему мире связывалась с его христианским бескорыстием, материальной непритязательностью и с перенесенными страданиями, ибо лишь они, по мнению писателя, формируют полноценную — индивидуальную и коллективную — личность.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАЕМОЙ НИЖЕ РЕЧИ О ПУШКИНЕ

Третий пункт, который я хотел отметить в значении Пушкина, есть та особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта художественного гения — способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного. Я сказал в моей речи, что в Европе были величайшие художественные мировые гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но что ни у кого из них не видим этой способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Эту способность, понятно, я не мог не отметить в оценке Пушкина, именно как характернейшую особенность его гения, принадлежащую из всех всемирных художников ему только одному, чем и отличается он от них от всех. Но не для умаления такой величины европейских гениев, как Шекспир и Шиллер, сказал я это; такой глупенький вывод из моих слов мог бы сделать только дурак. Всемирность, всепонятность и неисследимая глубина мировых типов человека арийского племени, данных Шекспиром на веки веков, не подвергается мною ни малейшему сомнению. И если б Шекспир создал Отелло действительно венецианским мавром, а не англичанином, то только придал бы ему ореол местной национальной характерности, мировое же значение этого типа осталось бы по-прежнему то же самое, ибо и в итальянце он выразил бы то же самое, что хотел сказать, с такою же силою. Повторяю,

104

не на мировое значение Шекспиров и Шиллеров хотел я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина перевоплощаться в гении чужих наций, а желая лишь в самой этой способности и в полноте ее отметить великое и пророческое для нас указание, ибо

4) Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее во всё двухсотлетие с петровской реформы не раз. Обозначая эту способность народа нашего, я не мог не выставить в то же время, в факте этом, и великого утешения для нас в нашем будущем, великой и, может быть, величайшей надежды нашей, светящей нам впереди. Главное, я обозначил то, что стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно, в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и высшую цель. В краткой, слишком краткой речи моей я, конечно, не мог развить мою мысль во всей полноте, но, по крайней мере, то, что высказано, кажется, ясно. И не надо, не надо возмущаться сказанным мною, "что нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру". Смешно тоже и уверять, что прежде чем сказать новое слово миру, «надобно нам самим развиться экономически, научно и гражданственно, и тогда только мечтать о "новых словах" таким совершенным (будто бы) организмам, как народы Европы». Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском? Может ли кто сказать, что русский народ есть только косная масса, осужденная лишь служить экономически преуспеянию и развитию европейской интеллигенции нашей, возвысившейся над народом нашим, сама же в себе заключает лишь мертвую косность, от которой ничего и не следует ожидать и на которую совсем нечего возлагать никаких надежд? Увы, так многие утверждают, но я рискнул объявить иное. Повторяю, я, конечно, не мог доказать "этой фантазии моей", как я сам выразился, обстоятельно и со всею полнотою, но я не мог и не указать на нее. Утверждать же, что нищая и неурядная земля наша не может заключать в себе столь высокие стремления, пока не сделается экономичес-

105

ки и гражданственно подобною Западу, — есть уже просто нелепость. Основные нравственные сокровища духа, в основной сущности своей по крайней мере, не зависят от экономической силы. Наша нищая не-урядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь как один человек. Все восемьдесят миллионов ее населения представляют собою такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет нигде и не может быть, а стало быть, уже по сему одному нельзя сказать, что наша земля неурядна, даже в строгом смысле нельзя сказать, что и нищая. Напротив, в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, всё гражданское основание всех европейских наций — всё подкопано и, может быть,, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут ее от падения, ибо "в один миг исчезнет и богатство" [Откр. 18.17]. Между тем на этот, именно на этот подкованный и зараженный их гражданский строй и указывают народу нашему как на идеал, к которому он должен стремиться, и лишь по достижении им этого идеала осмелиться пролепетать свое какое-либо слово Европе. Мы же утверждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего и всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не при такой еще нищете, как теперь. Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и при такой нищете, какая была после нашествия Батыева или после погрома Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была спасена Россия. И наконец, если уж в самом деле так необходимо надо, для того чтоб иметь право любить человечество и носить в себе всеединящую душу, для того чтоб заключать в себе способность не ненавидеть чужие народы за то, что они не похожи на нас; для того чтоб иметь желание не укрепляться от всех в своей национальности, чтоб ей только одной всё досталось, а другие национальности считать только за лимон, который можно выжать (а народы такого духа ведь есть в Европе!), — если и в самом деле Для достижения всего этого надо, повторяю я, предварительно стать народом богатым и перетащить к себе европейское гражданское устройство, то неужели все-таки мы и тут должны рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра же в Европе рухнет)? Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм? А еще толкуют о естественных науках! "Этого народ не позволит", — сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. "Так уничтожить народ!" — ответил западник спокойно и величаво. И был он не кто-нибудь, а один из представителей нашей интеллигенции. <...>

106

Но отбросим мрачные мысли и будем надеяться на передовых представителей нашего европеизма. И если они примут хоть только половину нашего вывода и наших надежд на них, то честь им и слава и за это, и мы встретим их в восторге нашего сердца. Если даже одну половину примут они, то есть признают хоть самостоятельность и личность русского духа, законность его бытия и человеколюбивое, все-единящее его стремление, то и тогда уже будет почти не о чем спорить, по крайней мере из основного, из главного. Тогда действительно моя речь послужила бы к основанию нового события. Не она сама, повторяю в последний раз, была бы событием (она не достойна такого наименования), а великое Пушкинское торжество, послужившего событием нашего единения — единения уже всех образованных русских людей для будущей прекраснейшей цели.

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ

(1828—1910)

Величайшей, но парадоксальной фигурой в культуре XX в., — не как гениальный творец, но как мыслитель, попытавшийся критически осмыслить ее роль в жизни антагонистического общества, — был Лев Николаевич Толстой. Биография его хорошо известна, поэтому касаться ее мы не будем. Культура в привычном для нас понимании не представлялась ему абсолютной ценностью. Он с большим сомнением, а то и просто отрицательно относился ко многим ее проявлениям и, подобно Фрейду (см.), указывал на их опасности. Но если Фрейд видел со стороны культуры (а точнее, "цивилизации") угрозу для психофизиологического здоровья людей, то Толстой считал, что современная "ложная" жизнь в культуре угрожает их нравственно-религиозному здоровью.

В своем учении, получившем название "толстовство", он резко критиковал такие фундаментальные факторы и ценности "цивилизованного" общества, как частная собственность, государство, власть, армия, суд, церковь и даже наука и искусство. Все эти, казалось бы, незыблемые реалии общественного бытия так или иначе были связаны с насилием и неравенством людей, которые Толстой категорически отвергал, разделяя идеи антигосударственного анархизма. Если Гегель (см.) и Макиавелли (см.) чуть ли не обожествляли государство как высшее достижение культуры, то Толстой в своих и философских, и художественных произведениях его заклеймил.

С культурологической точки зрения особенно показательны взгляды Толстого, с одной стороны, на религию и церковь, с другой — на искусство и науку. Будучи глубоко верующим человеком, он считал религию и нравственность (не разделяя их!) главными, если не единственными, ориентирами человеческой жизни. Что касается церкви, скомпрометировавшей себя сотрудничеством с властью и материальным богатством, то Толстой, не без влияния Руссо (см.), буддизма и других восточных религий, которые он хорошо знал, отнюдь не считал ее представительницей Господа на земле, за что, как известно, и был отлучен.

В качестве великого художника слова Толстой, как никто другой, имел право говорить о сущности искусства и определял его прежде всего как "одно из условий человеческой жизни", средство общения и объединения людей между собой, способ передачи чувств путем "заражения", когда "делается понятным и доступным то, что может быть непонято и недоступно в виде рассуждения" При этом Толстой отвергал эстетствующие взгляды на искусство как средст-

108

во наслаждения и осуждал все его элитарные разновидности, лишенные религиозно-нравственного содержания и непонятные простым людям. В конце жизни он даже пришел к выводу, что эстетика ("прекрасное") и этика ("нравственное" и "доброе") в известной мере противостоят друг другу, вернее, представляют собой "два плеча одного рычага": как только в человеке слабеет нравственное начало, он становится более чувствительным к соблазнам "прекрасного". В этой связи Толстой перешел к примитивному и сознательно упрощенному творчеству, более близкому народным традициям (сказки, народные рассказы, притчи, буквари, бывальщины и т.п.), и не остановился даже перед тем, чтобы скептически отнестись к произведениям таких гигантов мировой культуры, как Еври-пид, Данте, Микельанджело, Рафаэль, Шекспир, Бетховен и др. Современная наука также казалась Толстому опасной из-за своей враждебности к религии и вере. Едва ли не самым важным в философии культуры Толстого была его глубокая народность и осуждение господствующих классов, "сильных мира сего", хотя писатель и отвергал путь революционного действия, считая, что человека можно изменить в лучшую сторону только путем самосовершенствования. Примечательно и то, что в канун сексуальной революции, развязанной Фрейдом (так же, как и социальной революции в России, навеянной Марксом), Толстой выступил самым страстным поборником полового и материального аскетизма, доходя в этих вопросах до парадоксальных крайностей.

ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО?

Что же такое искусство, если откинуть путающее все дело понятие красоты? Последние и наиболее понятные определения искусства, независимые от понятия красоты, будут следующие: искусство есть возникшая еще в животном царстве от полового чувства и от склонности к игре деятельность (Шиллер, Дарвин, Спенсер), сопровождаемая приятным раздражением нервной энергии (Грант-Аллен¹). Это будет определение физиолого-эволюционное. Или: искусство есть проявление во мне, посредством линий, красок, жестов, звуков, слов, эмоций, испытываемых человеком (Veron). Это будет определение опытное. По самым последним определениям Sully, искусство будет "воспроизведением некоторых предметов или преходящих действий, • которое предназначено для того, чтобы вызвать не только наслаждение у художника, но и приятное впечатление у определенного числа зрителей или слушателей помимо личной выгоды из этого извлекаемой"².

¹ Грант-Аллен (1848—1899) — английский философ и эстетик.

² Это определение Л.Н. Толстой приводит по-английски; перевод взят нами из книги: Л.Н. Толстой. Литература, искусство. М., 1978. С. 36.

109

Несмотря на преимущество этих определений перед определениями метафизическими, основанными на понятии красоты, определения эти все-таки далеко не точны. Первое определение физиолого-эво-люционное неточно потому, что оно говорит не о самой деятельности, составляющей сущность искусства, а о происхождении искусства. Определение же по физиологическому воздействию на организм человека неточно потому, что под его определение могут быть подведены многие другие деятельности человека, как это и происходит в новых эстетиках, в которых к искусству причисляют приготовление красивых одежд и приятных духов и даже кушаний. Определение опытное, полагающее искусство в проявлении эмоций, неточно потому, что человек может проявить посредством линий, красок, звуков, слов свои эмоции и не действовать этим проявлением на других, и тогда это проявление не будет искусством.

Третье же определение Sully неточно потому, что под производство предметов, доставляющих удовольствие производящему и приятное впечатление зрителям или слушателям без выгоды для них, может быть подведено показывание фокусов, гимнастических упражнений и другие деятельности, которые не составляют искусства, и, наоборот, многие предметы, впечатление от которых получается неприятное, как, например, мрачная, жестокая сцена в поэтическом описании или на театре, составляют несомненные произведения искусства.

Неточность всех этих определений происходит от того, что во всех этих определениях, так же как и в .определениях метафизических, целью искусства ставится получаемое от него наслаждение, а не назначение его в жизни человека и человечества.

Для того, чтобы точно определить искусство, надо прежде всего перестать смотреть на него как на средство наслаждения, а рассматривать искусство как одно из условий человеческой жизни. Рассматривая же так искусство, мы не можем не увидеть, что искусство есть одно из средств общения людей между собой.

Всякое произведение искусства делает то, что воспринимающий вступает в известного рода общение с производившим или производящим искусство и со всеми теми, которые одновременно с ним, прежде или после его восприняли или воспримут то же художественное впечатление.

Как слово, передающее мысли и опыты людей, служит средством единения людей, так точно действует и искусство. Особенность же этого средства общения, отличающая его от общения посредством слова, состоит в том, что словом один человек передает другому свои мысли, искусством же люди передают друг другу свои чувства.

Деятельность искусства основана на том, что человек, воспринимая слухом или зрением выражение чувства другого человека, способен

110

испытать то же самое чувство, которое испытал человек, выражающий свое чувство.

Самый простой пример: человек смеется — и другому человеку становится весело; плачет — человеку, слышащему этот плач, становится грустно; человек горячится, раздражается, а другой, глядя на него, приходит в то же состояние. Человек высказывает своими движениями, звуками голоса бодрость, решительность или, напротив, уныние, спокойствие, — и настроение это передается другим. Человек страдает, выражая стонами и корчами свое страдание, — и страдание это передается другим; человек высказывает свое чувство восхищения, благоговения, страха, уважения к известным предметам, лицам, явлениям, — и другие люди заражаются, испытывают те же чувства восхищения, благоговения, страха, уважения к тем же предметам, лицам, явлениям.

Вот на этой-то способности людей заражаться чувствами других людей и основана деятельность искусства.

Если человек заражает другого и других прямо непосредственно своим видом или производимыми им звуками в ту самую минуту, как он испытывает чувство, заставляет другого человека зевать, когда ему самому зевается, или смеяться, или плакать, когда сам чему-либо смеется или плачет, или страдать, когда сам страдает, то это еще не есть искусство.

Искусство начинается тогда, когда человек с целью передать другим людям испытанное им чувство снова вызывает его в себе и известными внешними знаками выражает его. <...>

Чувства, самые разнообразные, очень сильные и очень слабые, очень значительные и очень ничтожные, очень дурные и очень хорошие, если только они заражают читателя, зрителя, слушателя, составляют предмет искусства. Чувство самоотречения и покорности судьбе или богу, передаваемое драмой; или восторга влюбленных, описываемое в романе; или чувство сладострастия, изображенное на картине; или бодрости, передаваемой торжественным маршем в музыке; или веселья, вызываемого пляской; или комизма, вызываемого смешным анекдотом; или чувство тишины, передаваемое вечерним пейзажем или убаюкивающею песней, все это искусство.

Как только зрители, слушатели заражаются тем же чувством, ко-торое испытывал сочинитель, это и есть искусство.

Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, посредством движений, линий, красок, звуков, образов, выраженных словами, передать это чувство так, чтобы другие испытали то же чувство, — в этом состоит деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их.

111

Искусство не есть, как это говорят метафизики, проявление какой-то таинственной идеи, красоты, бога; не есть, как это говорят эстетики-физиологи, игра, в которой человек выпускает излишек накопившейся энергии; не есть проявление эмоций внешними знаками; не есть производство приятных предметов, главное — не есть наслаждение, а есть необходимое для жизни и для движения к благу отдельного человека и человечества средство общения людей, соединяющее их в одних и тех же чувствах. <...>

Не будь у людей способности воспринимать все те переданные словами мысли, которые были передуманы прежде жившими людьми, и передавать другим свои мысли, люди были бы подобны зверям...

Не будь другой способности человека — заражаться искусством, люди едва ли бы не были еще более дикими и, главное, разрозненными и враждебными.

И потому деятельность искусства есть деятельность очень важная, столь же важная, как и деятельность речи, и столь же распространенная. <...>

Оценка достоинства искусства, то есть чувств, которые оно передает, зависит от понимания людьми смысла жизни, от того, в чем они видят благо и в чем зло жизни. Определяется же благо и зло жизни тем, что называют религиями.

Человечество не переставая движется от низшего, более частного и менее ясного к высшему, более общему и более ясному пониманию жизни. И как во всяком движении, и в этом движении есть передовые: есть люди, яснее других понимающие смысл жизни, и из всех этих передовых людей всегда один, более ярко, доступно, сильно — словом и жизнью — выразивший этот смысл жизни. Выражение этим человеком этого смысла жизни вместе с теми преданиями и обрядами, которые складываются обыкновенно вокруг памяти этого человека, и называется религией. Религии суть указатели того высшего, доступного в данное время и в данном обществе лучшим передовым людям, понимания жизни, к которому неизбежно и неизменно приближаются все остальные люди этого общества. И потому только религии всегда служили и служат основанием оценки чувств людей. Если чувства приближают людей к тому идеалу, который указывает религия, согласны с ним, не противоречат ему, — они хороши; если удаляют от него, не согласны с ним, противоречат ему, — они дурны. <...>

Всегда, во всякое время и во всяком человеческом обществе есть общее всем людям этого общества религиозное сознание того, что хорошо и что дурно, и это-то религиозное сознание определяет достоинство чувств, передаваемых искусством. <...> Так это было у всех народов: у греков, у евреев, у индусов, египтян, китайцев; так это было и при появлении христианства. <...>

112

Великие предметы искусства только потому и велики, что они доступны и понятны всем. История Иосифа³, переведенная на китайский язык, трогает китайцев. История Сакия-Муни⁴ трогает нас. Такие же есть здания, картины, статуи, музыка. И потому если искусство не трогает, то нельзя говорить, что это происходит от непонимания зрителем и слушателем, а можно и должно заключить из этого только то, что это или дурное искусство, или вовсе не искусство.

Искусство тем-то и отличается от рассудочной деятельности, требующей подготовления и известной последовательности знаний (так что нельзя учить тригонометрии человека, не знающего геометрии), что искусство действует на людей независимо от их степени развития и образования, что прелесть картины, звуков, образов заражает всякого человека, на какой бы он ни находился степени развития.

Дело искусства состоит именно в том, чтобы делать понятным и доступным то, что могло быть непонятно и недоступно в виде рассуждений. Обыкновенно, получая истинно художественное впечатление, получающему кажется, что он это знал и прежде, но только не умел высказать. <...>

Чем определяется хорошее и дурное по содержанию искусство?

Искусство, вместе с речью, есть одно из орудий общения, а потому и прогресса, то есть движения вперед человечества к совершенству. Речь делает возможным для людей последних живущих поколений знать все то, что узнали опытом и размышлением предшествующие поколения и лучшие передовые люди современности; искусство делает возможным для людей последних живущих поколений испытывать все те чувства, которые до них испытывали люди и в настоящее время испытывают лучшие передовые люди. И как происходит эволюция знаний, то есть более истинные нужные знания вытесняют и заменяют знания ошибочные и ненужные, так точно происходит эволюция чувств посредством искусства, вытесняя чувства низшие, менее добрые и менее нужные для блага людей более добрыми, более нужными для этого блага. <...>

Искусство нашего времени и нашего круга стало блудницей. И это сравнение верно до малейших подробностей. Оно так же не ограничено временем, так же всегда разукрашено, так же всегда продажно, так же заманчиво и губительно.

Настоящее произведение искусства может проявляться в душе художника только изредка, как плод предшествующей жизни, точно так же как зачатие ребенка матерью. Поддельное же искусство про-

³ Иосиф — персонаж библейской мифологии.

⁴ Сакия-Муни — Шакьямуни, одно из имен основателя буддизма Сиддхартхи Гаута-мы (623—544 гг. до н.э.), прозванного Буддой ("просветленным").

113

изводится мастерами, ремесленниками безостановочно, только бы были потребители.

Настоящее искусство не нуждается в украшениях, как жена любящего мужа. Поддельное искусство, как проститутка, должно быть всегда изукрашено.

Причиной проявления настоящего искусства есть внутренняя потребность выразить накопившееся чувство, как для матери причина полового зачатия есть любовь. Причина поддельного искусства есть корысть, точно так же как и проституция.

Последствие истинного искусства есть внесенное новое чувство в обиход жизни, как последствие любви жены есть рождение нового человека в жизнь. Последствие поддельного искусства есть развращение человека, ненасытность удовольствий, ослабление духовных сил человека.

Вот это должны понять люди нашего времени и круга, чтобы избавиться от заливающего нас грязного потока этого развратного, блудного искусства.

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК, ДНЕВНИКОВ, ПИСЕМ И ЧЕРНОВЫХ РЕДАКЦИЙ

<...> Эстетическое и этическое — два плеча одного рычага: насколько удлиняется и облегчается одна сторона, настолько укорачивается и тяжелеет другая сторона. Как только человек теряет нравственный смысл, так он делается особенно чувствителен к эстетическому.

<...> Как только искусство перестает быть искусством всего народа и становится искусством небольшого класса богатых людей, оно перестает быть делом нужным и важным, а становится пустой забавой.

КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ ЛЕОНТЬЕВ

(1831—1891)

Среди оригинальных и талантливых представителей русской культурологической мысли выделяется писатель, публицист и философ Константин Николаевич Леонтьев. Он считал себя учеником Н.Я. Данилевского (см.), но заметно расходился с ним по основному вопросу панславизма. Леонтьев происходил из калужских помещиков, получил медицинское образование, работал врачом (в том числе в Крымской войне), позднее служил в Азиатском департаменте МИДа, занимал различные консульские должности на Крите, в Турции и на Балканах. В 1871 г. пережил свой первый религиозный кризис, вышел в отставку и пытался стать монахом, но вновь вернулся к мирской жизни; некоторое время работал журналистом в Варшаве, а позднее — цензором в Москве. В 1887 г. окончательно бросил службу, сначала поселился в Оптиной пустыни¹, а затем, приняв тайное монашеское пострижение, переехал в Троице-Серги-еву лавру, где и закончил свои дни.

Называвший себя консерватором, Леонтьев был малопонятным современникам и потомкам, которые порой обвиняли его даже в реакционности. В условиях расцвета либеральных и левых идей он открыто провозглашал себя поборником "византизма", т.е. господства в России твердой монархической власти, строгой церковности и жесткого сословно-иерархического построения общества. Как культуролог он стал создателем оригинальной теории развития, согласно которой любая национальная общность, как и человечество в целом, проходит через три последовательных состояния: первоначальной простоты (подобно зародышу, зерну или неразвитому организму), "цветущей сложности" (когда в гармонии и разнообразии раскрываются все потенции живого существа, человека или народа), и, наконец, "смесительного упрощения" и уравнения (когда живой организм или народ переходит в стадию угасания всех своих отличительных особенностей, разложения и гибели). Высоко оценивая европейское средневековье с его яркостью, контрастностью и жестокостью жизни, он считал современную Европу, в том числе уже и западное славянство, зараженное буржуазным "прогрессом", носителями гибельной уравнительности и культурного умирания. "Некультурный — значит несвоеобразный", — утверждал Леонтьев, а России, как и другим народам, следует прежде всего стремиться к

¹ Оптина пустынь (Введенская) — мужской монастырь около г. Козельска. Основан в XIV в. Посещался Н.В. Гоголем, Ф.М. Достоевским, Л.Н. Толстым.

115

сохранению и преумножению своей самобытности в духовной, умственной и бытовой сферах. В отличие от панслависта Данилевского, Леонтьев считал, что "бессознательное назначение России не было и не будет чисто славянским" и что необходимо не слияние с западным славянством, а отмежевание от него, ибо судьбы многонациональной России тесно связаны с еще не утратившим "цветущей сложности" Востоком (в этом Леонтьев как бы предвосхитил некоторые идеи "евразийства").

Из других культурологических взглядов К.Н. Леонтьева интересно отметить, что он был противником политического национализма, считая, что современный национализм есть порождение либеральной и уравнительной демократии, погубившей такие полные жизни и разнообразия "цветущие сложности", как мировые империи. По мнению многих отечественных мыслителей, Леонтьев был духовным предтечей такой крупной величины в европейской культуре, как Ф. Ницше (см.), по крайней мере в том, что касается культа силы и красоты и критики западной морали.

Литературно-художественное творество К.Н. Леонтьева (романы, повести, рассказы, пьесы) в настоящее время забыты. Его философская публицистика, особенно большое эссе "Византизм и славянство", отрывок из которого приводится ниже, при спорности его некоторых положений сохранило свою актуальность до наших дней.

ВИЗАНТИЗМ И СЛАВЯНСТВО Что такое процесс развития?

Я спрошу себя прежде всего: что значит слово "развитие" вообще? Его недаром употребляют беспрестанно в наше время. Человеческий ум в этом отношении, вероятно, на хорошей дороге; он прилагает, может быть, очень верную идею, выработанную реальными, естественными науками, к жизни психической, к исторической жизни отдельных людей и обществ. <...>

Присматриваясь ближе к явлениям органической жизни, из наблюдений которой именно и взялась эта идея развития, мы видим, что процесс развития в этой органической жизни значит вот что:

Постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенная индивидуализация, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой — от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений.

1 / 7 1 2 3 4 5 6 7 следующая > >>