{Крылова бесенок, явившийся из-за печки затворнику, - Имеется в
виду басня И. А. Крылова "Напраслина".}
Но Александру казалось, что он поступает благородно, являясь на подвиг
самоотвержения, бороться с соблазном лицом к лицу. Первым трофеем его победы
над собой был поцелуй, похищенный им у Лизы, потом он обнял ее за талию,
сказал, что никуда не едет, что выдумал это, чтоб испытать ее, узнать, есть
ли в ней чувство к нему. Наконец, к довершению победы, он обещал на другой
день явиться в этот же час в беседку. Идучи домой, он рассуждал о своем
поступке, и его обдавало то холодом, то жаром. Он замирал от ужаса и не
верил самому себе; наконец решился не быть завтра - и явился ранее
назначенного часа.
Это было в августе месяце. Уж смеркалось. Александр обещал быть в
девять часов, а пришел в восемь, один, без удочки. Он, как вор, пробирался к
беседке, то боязливо оглядывался, то бежал опрометью. Но кто-то опередил
его. Тот тоже торопливо, запыхавшись, вбежал в беседку и сел на диван в
темном углу.
Александра как будто стерегли. Он тихо отворил дверь, в сильном
волнении, на цыпочках, подошел к дивану и тихо взял за руку - отца Лизы.
Александр вздрогнул, отскочил, хотел бежать, но старик поймал его за фалду и
посадил насильно подле себя на диван.
- Как это вы, батюшка, зашли сюда? - спросил он.
- Я... за рыбой... - бормотал Александр, едва шевеля губами. Зубы у
него стучали один о другой. Старик был вовсе не страшен, но Александр, как и
всякий вор, пойманный на деле, дрожал, как в лихорадке.
- За рыбой! - повторил старик насмешливо. - Знаете ли, что это значит
ловить рыбу в мутной воде? Давно я замечаю за вами, и вот узнал вас наконец;
а Лизу свою знаю с пелен: она добра и доверчива, а вы, вы опасный плут...
Александр хотел встать, но старик удержал его за руку.
- Да, батюшка, не погневайтесь. Вы прикинулись несчастным, притворно
избегали Лизы, завлекли ее, уверились, да и хотели воспользоваться...
Хорошее ли это дело? Как вас назвать?
- Клянусь честью, я не предвидел последствий... - сказал Александр
голосом глубокого убеждения, - я не хотел...
Старик молчал несколько минут.
- А может быть, и то! - сказал он, - может быть, вы не по любви, а так,
от праздности, сбивали с толку бедную девочку, не зная сами, что из этого
будет?.. удастся - хорошо, не удастся - нужды нет! В Петербурге много этаких
молодцов... Знаете, как поступают с такими франтами?..
Александр сидел, потупя взоры. У него недоставало духу оправдываться.
- А сначала я думал лучше об вас, да ошибся, крепко ошибся! Видишь,
ведь каким тихеньким прикинулся! слава богу, что спохватился вовремя...
Слушайте: терять времени некогда; глупая девчонка, того и гляди, явится на
свидание. Я вчера подкараулил вас. Не нужно, чтоб она видела нас вместе: вы
уйдете и, разумеется, не воротитесь никогда; она подумает, что вы обманули
ее, и это послужит ей уроком. Только смотрите, чтоб вас здесь никогда не
было; найдите другое место для рыбной ловли, а не то... я провожу вас
неласково... Счастье ваше, что Лиза еще может прямо глядеть мне в глаза; я
целый день наблюдал за нею... иначе вы не этой дорогой вышли бы отсюда...
Прощайте!
Александр что-то хотел сказать, но старик отворил дверь и почти
вытолкал его.
Александр вышел, в каком положении - пусть судит читатель, если только
ему не совестно будет на минуту поставить себя на его место. У моего героя
брызнули даже слезы из глаз, слезы стыда, бешенства на самого себя,
отчаяния...
"Зачем я живу? - громко сказал он, - отвратительная убийственная жизнь!
А я, я... нет! если у меня недостало твердости устоять против
обольщения... то достанет духу прекратить это бесполезное, позорное
существование..."
Он скорыми шагами подошел к речке. Она была черна. По волнам перебегали
какие-то длинные, фантастические, уродливые тени. Берег, где стоял
Александр, был мелок.
- Тут и умереть нельзя! - сказал он презрительно и пошел на мост,
бывший оттуда во ста шагах. Александр облокотился на перила посредине моста
и стал вглядываться в воду. Он мысленно прощался с жизнию, посылал вздохи к
матери, благословлял тетку, даже простил Наденьку. Слезы умиления текли у
него по щекам... Он закрыл лицо руками... Неизвестно, что бы он сделал, как
вдруг мост заколебался у него под ногами; он оглянулся: боже мой! он на краю
пропасти: перед ним зияет могила: половина моста отделилась и отплывает
прочь... проходят барки; еще минута - и прощай! Он собрал все силы и сделал
отчаянный прыжок... на ту сторону. Там он остановился, перевел дух и
схватился за сердце.
- Что, барин, испужался? - спросил его сторож.
- Чего, братец, чуть было в середину не попал, - отвечал дрожащим
голосом Александр.
- Боже храни! долго ль до греха? - промолвил сторож, зевая, - в
запрошлом лете один барочник и так упал.
Александр пошел домой, придерживаясь рукой за сердце. Он по временам
оглядывался на реку, на разведенный мост и, вздрагивая, тотчас же
отворачивался и ускорял шаги.
Между тем Лиза кокетливо одевалась, не брала с собой ни отца, ни няньки
и каждый вечер просиживала до поздней ночи под деревом.
Настали темные вечера: она все ждала; но о приятелях ни слуху, ни духу.
Пришла осень. Желтые листья падали с деревьев и усеяли берега; зелень
полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул
холодный ветер с мелким дождем. Берега и реки опустели: не слышно было ни
веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки и барки
перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни
одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили
уныние на душу; и рыба перестала клевать.
А Лиза все ждала: ей непременно нужно было поговорить с Александром:
открыть ему тайну. Она все сидела на скамье, под деревом, в кацавейке. Она
похудела; глаза у ней немного впали; щеки были подвязаны платком. Так застал
ее однажды отец.
- Пойдем, полно тут сидеть, - сказал он, морщась и дрожа от холода, -
посмотри, у тебя руки посинели; ты озябла. Лиза! слышишь ли? пойдем. - Куда?
- Домой: мы сегодня переезжаем в город.
- Зачем? - спросила она с удивлением.
- Как зачем? осень на дворе; мы одни только остались на даче.
- Ах, боже мой! - сказала она, - здесь и зимой будет хорошо:
останемтесь.
- Вот что еще вздумала! Полно, полно, пойдем!
- Погодите! - сказала она умоляющим голосом, - еще воротятся красные
дни.
- Послушай! - отвечал отец, трепля ее по щеке и указывая на то место,
где удили приятели, - они не воротятся...
- Не... воротятся! - повторила она вопросительно-печальным голосом,
потом подала отцу руку и тихо, склонив голову, пошла домой, оглядываясь по
временам назад.
А Адуев с Костяковым давно уже удили где-то в противоположной стороне
от этого места.
V
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее
отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам
Костякова. Его смешил взгляд этого человека на жизнь. Они строили даже планы
уехать куда-нибудь подальше, выстроить на берегу реки, где много рыбы,
хижину и прожить там остаток дней. Душа Александра опять стала утопать в
тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не
удавалось утонуть совсем в этой тине.
Осенью он получил от тетки записку с убедительнейшею просьбою проводить
ее в концерт, потому что дядя был не совсем здоров. Приехал какой-то артист,
европейская знаменитость.
- Как, в концерт! - говорил Александр в сильной тревоге, - в концерт,
опять в эту толпу, в самый блеск мишуры, лжи, притворства... нет, не поеду.
- Поди, чай, еще пять рублев стоит, - заметил бывший тут Костяков.
- Билет стоит пятнадцать рублей, - сказал Александр, - но я охотно бы
дал пятьдесят, чтоб не ехать.
- Пятнадцать! - закричал Костяков, всплеснув руками, - вот мошенники!
анафемы! ездят сюда надувать пас, обирать деньги. Дармоеды проклятые! Не
ездите, Александр Федорыч, плюньте! Добро бы вещь какая-нибудь: взял бы
домой, на стол поставил или съел; а то послушал только, да и на: плати
пятнадцать рублев! За пятнадцать рублев можно жеребенка купить.
- Иногда за то, чтобы провести с удовольствием вечер, платят и дороже,
- заметил Александр.
- Провести вечер с удовольствием! Да знаете что: пойдемте в баню,
славно проведем! Я всякий раз, как соскучусь, иду туда - и любо; пойдешь
часов в шесть, а выйдешь в двенадцать, и погреешься, и тело почешешь, а
иногда и знакомство приятное сведешь: придет духовное лицо, либо купец, либо
офицер; заведут речь о торговле, что ли, или о преставлении света... и не
вышел бы! а всего по шести гривен с человека! Не знают, где вечер
провести!
Но Александр поехал. Он со вздохом вытащил давно ненадеванный,
прошлогодний фрак, натянул белые перчатки.
- Перчатки пять рублев, итого двадцать? - считал Костяков,
присутствовавший при туалете Адуева. - Двадцать рублев, так вот, в один
вечер кинули! Послушать: эко диво!
Александр отвык одеваться порядочно. Утром он ходил на службу в
покойном вицмундире, вечером в старом сюртуке или в пальто. Ему было неловко
во фраке. Там теснило, тут чего-то недоставало; шее было слишком жарко в
атласном платке.
Тетка встретила его приветливо, с чувством благодарности за то, что он
решился для нее покинуть свое затворничество, но ни слова о его образе жизни
и занятиях.
Отыскав в зале место для Лизаветы Александровны, Адуев прислонился к
колонне, под сенью какого-то плечистого меломана, и начал скучать. Он
тихонько зевнул в руку, но не успел закрыть рта, как раздались оглушительные
рукоплескания, приветствовавшие артиста. Александр и не взглянул на него.
Заиграли интродукцию. Через несколько минут оркестр стал стихать. К
последним его звукам прицепились чуть слышно другие, сначала резвые,
игривые, как будто напоминавшие игры детства: слышались точно детские
голоса, шумные, веселые; потом звуки стали плавнее и мужественнее; они,
казалось, выражали юношескую беспечность, отвагу, избыток жизни и сил. Потом
полились медленнее, тише, как будто передавали нежное излияние любви,
задушевный разговор, и, ослабевая, мало-помалу, слились в страстный шопот и
незаметно смолкли...
Никто не смел пошевелиться. Масса людей замерла в безмолвии. Наконец
вырвалось у всех единодушное ах! и шопотом пронеслось по зале. Толпа было
зашевелилась, но вдруг звуки снова проснулись, полились crescendo
[Усиливаясь - итал.], потоком, потом раздробились на тысячу каскадов и
запрыгали, тесня и подавляя друг друга. Они гремели, будто упреками
ревности, кипели бешенством страсти; ухо не успевало ловить их - и вдруг
прервались, как точно у инструмента не стало более ни сил, ни голоса. Из-под
смычка стал вырываться то глухой, отрывистый стон, то слышались плачущие,
умоляющие звуки, и все окончилось болезненным, продолжительным вздохом.
Сердце надрывалось: звуки как будто пели об обманутой любви и безнадежной
тоске. Все страдания, вся скорбь души человеческой слышались в них.
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через
плечо соседа. Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял
перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер
платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг
этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и
благодарить.
"И он поклоняется ей, - думал Александр, глядя с робостью на эту
тысячеглавую гидру, - он, стоящий так высоко перед ней!.."
Артист поднял смычок и - все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа
слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые,
торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова
поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость,
рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул
толпы, как народная молва...
Александр побледнел и поник головой. Эти звуки, как нарочно, внятно
рассказывали ему прошедшее, всю жизнь его, горькую и обманутую.
- Посмотри, какая мина у этого! - сказал кто-то, указывая на
Александра, - я не понимаю, как можно так обнаружиться: я Паганини слыхал,
да у меня и бровь не шевельнулась.
Александр проклинал и приглашение тетки, и артиста, а более всего
судьбу, что она не дает ему забыться.
"И к чему? с какой целью? - думал он, - чего она добивается от меня? к
чему напоминать мне мое бессилие, бесполезность прошедшего, которого не
воротишь?"
Проводив тетку до дому, он хотел было ехать к себе, но она удержала его
за руку.
- Неужели вы не зайдете? - спросила она с упреком.
- Нет.
- Отчего же?
- Теперь уже поздно; когда-нибудь в другой раз,
- И это вы мне отказываете?
- Вам более, нежели кому-нибудь.
- Почему же?
- Долго говорить. Прощайте,
- Полчаса, Александр, слышите? не более. Если откажете, значит вы
никогда ни на волос не имели ко мне дружбы.
Она просила с таким чувством, так убедительно, что у Александра не
стало духу отказаться, и он пошел за ней, склонив голову. Петр Иваныч был у
себя в кабинете.
- Неужели я заслужила от вас одно пренебрежение, Александр? - спросила
Лизавета Александровна, усадив его у камина.
- Вы ошибаетесь: это не пренебрежение, - отвечал он.
- Что же это значит? как это назвать: сколько раз я писала к вам, звала
к себе, вы не шля, наконец перестали отвечать на записки.
- Это не пренебрежение...
- Что же?
- Так! - сказал Александр и вздохнул. - Прощайте, ma tante.
- Постойте! что я вам сделала? что с вами, Александр? Отчего вы такие?
отчего -равнодушны ко всему, никуда не ходите, живете в обществе не по вас?
- Да так, ma tante; этот образ жизни мне нравится; так покойно жить,
хорошо; это по мне...
- По вас? вы находите пищу для ума и сердца в такой жизни, с такими
людьми? Александр кивнул головой.
- Вы притворяетесь, Александр; вы чем-нибудь сильно огорчены, и
молчите. Прежде, бывало, вы находили, кому поверить ваше горе; вы знали, что
всегда найдете утешение или по крайней мере сочувствие; а теперь разве у вас
никого уж нет?
- Никого!..
- Вы никому не верите?
- Никому.
- Разве вы не вспоминаете иногда о вашей матушке... о ее любви к вам...
ласках?.. Неужели вам не приходило в голову, что, может быть, кто-нибудь и
здесь любит вас, если не так, как она, то по крайней мере как сестра или,
еще больше, как друг?
- Прощайте, ma tante! - сказал он.
- Прощайте, Александр: я вас не удерживаю более, - отвечала тетка. У
ней навернулись слезы.
Александр взял было шляпу, но потом положил и поглядел на Лизавету
Александровну.
- Нет, не могу бежать от вас: недостает сил! - сказал он, - что вы
Делаете со мной?
- Будьте опять прежним Александром, хоть на одну минуту. Расскажите,
поверьте мне все...
- Да, я не могу молчать перед вами: вам выскажу все, что у меня на
душе, - сказал он.
Вы спрашиваете, отчего я прячусь от людей, отчего я ко всему
равнодушен, отчего не вижусь даже с вами?., отчего? Знайте же, что жизнь
давно опротивела мне, и я избрал себе такой быт, где она меньше заметна. Я
ничего не хочу, не ищу, кроме покоя, сна души. Я изведал всю пустоту и всю
ничтожность жизни - и глубоко презираю ее. Кто жил и мыслил, тот не может в
душе не презирать людей*. Деятельность, хлопоты, заботы, развлечение - все
надоело мне. Я ничего не хочу добиваться и искать; у меня нет цели, потому
что к чему повлечешься, достигнешь - и увидишь, что все призрак. Радости для
меня миновались; я к ним охладел. В образованном мире, с людьми, я сильнее
чувствую невыгоды жизни, а у себя, один, вдалеке от толпы, я одеревенел:
случись что хочет в этом сне - я не замечаю ни людей, ни себя. Я ничего не
делаю и не вижу ни чужих, ни своих поступков - и покоен... мне все равно:
счастья не может быть, а несчастье не проймет меня...