{...любишь так пламенно, так нежно - у Пушкина: "...Любил так
искренно, так нежно" (из стих. "Я вас любил...").}
- Что вы наделали, дядюшка! - заговорил Александр, меняясь в лице, -
я... я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться!.. Я холоден к ней, как
лед!.. скорей в воду... чем...
- Ба, ба, ба! - сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, - тебя ли я
слышу? Да не ты ли говорил - помнишь? - что презираешь человеческую натуру и
особенно женскую; что нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты
говорил?.. дай бог память...
- Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого упрека; зачем еще
нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю... О люди! люди!
Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.
- Вот так-то лучше! - сказал Петр Иваныч,- я говорил, что ты сам будешь
смеяться над собою - вот оно...
И опять оба захохотали.
- Ну-ка, скажи, - продолжал Петр Иваныч,- какого ты мнения теперь об
этой... как ее?.. Пашенька, что ли, с бородавкой-то?
- Дядюшка, это не великодушно!
- Нет, я только говорю, чтоб узнать, все ли ты еще презираешь ее?
- Оставьте это, ради бога, а лучше помогите мне теперь выйти из
ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны...
- А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка поди.
- Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..
- То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих
проделках...
- Как, давно!
- Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.
- Вам, верно, сказала ma tante.
- Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя все на лице было
написано. Ну, не тужи: я уж помог тебе.
- Как? когда?
- Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не станет тревожить
тебя...
- Как же вы сделали? Что вы ей сказали?
- Долго повторять, Александр: скучно.
- Но, может быть, вы бог знает что наговорили ей. Она ненавидит,
презирает меня...
- Не все ли равно? я успокоил ее - этого и довольно; сказал, что ты
любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать...
- Что ж она?
- Она теперь даже рада, что ты оставил ее.
- Как, рада! - сказал Александр задумчиво.
- Так, рада.
- Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? ей все равно? Это ни на
что не похоже!
Он начал в беспокойстве ходить по комнате.
- Рада, покойна! - твердил он, - прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.
- Вот люди! - заметил Петр Иваныч,- вот сердце: живи им - хорошо будет.
Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а
теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
- Рада, довольна! - говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая
дяди. - А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.
Петр Иваныч пожал плечами.
- Воля ваша: я не могу оставить так, дядюшка! - прибавил Александр,
хватаясь за шляпу.
- Ну, так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не
приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам
же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?
- Стыдно жить на свете!.. - сказал со вздохом Александр.
- И не заниматься делом, - примолвил дядя. - Полно! приходи сегодня к
нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.
- Как я мелок, ничтожен! - говорил в раздумье Александр, - нет у меня
сердца! я жалок, нищ духом!
- А все от любви! - прервал Петр Иваныч. - Какое глупое занятие:
предоставь его какому-нибудь Суркову. А ты дельный малый: можешь заняться
чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.
- Но ведь вы любите же вашу жену?..
- Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое
дело. Ну, прощай же, приходи.
Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в
который опустил руку.
- Извольте-ка посмотреть, сударь, - сказал он умильно, - какая
вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.
Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.
- Пошел вон! - сказал он, - ты дурак!
- В деревню бы послать... - начал опять Евсей.
- Пошел, говорю тебе, пошел! - закричал Александр, почти плача, - ты
измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу... ты... варвар!
Евсей проворно убрался в переднюю.
IV
- Отчего это Александр не ходит к нам? месяца три не видал, - спросил
однажды Петр Иваныч у жены, воротясь откуда-то домой.
- Я уж потеряла надежду когда-нибудь увидеться с ним, - отвечала она.
- Да что с ним. Опять влюблен, что ли?
- Не знаю.
- Он здоров?
- Здоров.
- Напиши, пожалуйста, к нему, мне нужно поговорить с ним. У них опять
перемены в службе, а он, я думаю, и не знает. Не понимаю, что за
беспечность.
- Я уж десять раз писала, звала. Он говорит, что некогда, а сам играет
с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди ты лучше сам: ты бы узнал,
что с ним.
- Нет, не хочется. Послать человека.
- Александр не пойдет.
- Попробуем.
Послали. Человек вскоре воротился.
- Ну что, он дома? - спросил Петр Иваныч.
- Дома-с. Кланяться приказали.
- Что он делает?
- Лежат на диване.
- Как, об эту пору?
- Они, слышь, всегда лежат.
- Да что ж он, спит?
- Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают, да глазки-то у них
открыты: на потолок изволят смотреть.
Петр Иваныч пожал плечами.
- Он придет сюда? - спросил он.
- Никак нет-с. "Кланяйся, говорит, доложи дяденьке, чтоб извинили: не
так, дескать, здоров"; и вам, сударыня, кланяться приказали.
- Что еще там с ним? Это удивительно, право! Ведь уродится же этакой!
Не вели откладывать кареты. Нечего делать, съезжу. Но уж, право, в последний
раз.
И Петр Иваныч застал Александра на диване. Он, при входе дяди, привстал
и сел.
- Ты нездоров? - спросил Петр Иваныч.
- Так... - отвечал Александр, зевая.
- Что же ты делаешь?
- Ничего.
- И ты можешь пробыть без дела?
- Могу.
- Я слышал, Александр, сегодня, что будто у вас Иванов выходит.
- Да, выходит.
- Кто ж на его место?
- Говорят, Иченко.
- А ты что?
- Я? ничего.
- Как ничего? Отчего же не ты?
- Не удостоивают. Что ж делать: верно, не гожусь.
- Помилуй, Александр, надо хлопотать. Ты бы съездил к директору.
- Нет, - сказал Александр, тряся головой.
- Тебе, повидимому, все равно?
- Все равно.
- Да ведь уж тебя в третий раз обходят.
- Все равно: пусть!
- Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший подчиненный станет
приказывать тебе или когда войдет, а тебе надо встать и поклониться.
- Что ж: встану и поклонюсь.
- А самолюбие?
- У меня его нет.
- Однакож у тебя есть же какие-нибудь интересы в жизни?
- Никаких. Были да прошли.
- Не может быть- одни интересы сменяются другими. Отчего ж у тебя
прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще и тридцати лет
нет...
Александр пожал плечами
Петру Иванычу уж и не хотелось продолжать этого разговора. Он называл
все это капризами; но он знал, что по возвращении домой ему не избежать
вопросов жены, и оттого нехотя продолжал:
- Ты бы развлекся чем-нибудь, посещал бы общество, - сказал он, - читал
бы.
- Не хочется, дядюшка.
- Про тебя уж начинают поговаривать, что ты того... этак... тронулся от
любви, делаешь бог знает что, водишься с какими-то чудаками... Я бы для
одного этого пошел.
- Пусть их говорят, что хотят.
- Послушай, Александр, шутки в сторону. Это все мелочи; можешь
кланяться или не кланяться, посещать общество или нет - дело не в том. Но
вспомни, что тебе, как и всякому, надо сделать какую-нибудь карьеру. Думаешь
ли ты иногда об этом?
- Как же не думаю: я уж сделал.
- Как так?
- Я очертил себе круг действия и не хочу выходить из этой черты. Тут я
хозяин: вот моя карьера.
- Это лень.
- Может быть.
- Ты не вправе лежать на боку, когда можешь делать что-нибудь, пока
есть силы. Сделано ли твое дело?
- Я делаю дело. Никто не упрекнет меня в праздности. Утро я занят в
службе, а трудиться сверх того - это роскошь, произвольная обязанность.
Зачем я буду хлопотать?
- Все хлопочут из чего-нибудь - иной потому, что считает своим долгом
делать сколько есть сил, другой из денег, третий из почета... Ты что за
исключение?
- Почет, деньги! особенно деньги! Зачем они? Ведь я сыт, одет: на это
станет.
- И одет-то теперь плохо, - заметил дядя. - Да будто тебе только и
надобно?
- Только.
- А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство .. - начал
было Петр Иваныч, подделываясь под тон Александра. - Ты можешь итти вперед:
твое назначение выше; долг твой призывает тебя к благородному труду... А
стремления к высокому - забыл?
- Бог с ними! Бог с ними! - сказал с беспокойством Александр. - И вы,
дядюшка, начали дико говорить! Этого прежде не водилось за вами. Не для меня
ли? Напрасный труд! Я стремился выше - вы помните? Что ж вышло?
- Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А
как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для
писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с
высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу
написать - смотришь, и того... Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь
заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы
вдруг хотим; не удалось - и нос повесили.
- Да я стремиться выше не хочу. Я хочу так остаться, как есть: разве я
не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет - что
нужды? если я делаю дело добросовестно - я исполняю свой долг. Пусть
упрекают меня в неспособности к высшему: меня нисколько не огорчило бы, если
б это была и правда. Сами же вы говорили, что есть поэзия в скромном уделе,
а теперь упрекаете, что я избрал скромнейший. Кто мне запретит сойти
несколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я не хочу
высшего назначения - слышите ли, не хочу!..
- Слышу! я не глух, только все это жалкие софизмы.
- Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть на нем век. Нашел
простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними
в шашки и ужу рыбу - и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это,
пусть лишусь наград, денег, почета, значения - всего, что так льстит вам. Я
навсегда отказываюсь...
- Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а
в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не словами, а
слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь, на кого излить ее, потому что
виноват только сам.
- Пусть! - сказал Александр.
- Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь?
- Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о
чем и быть покойным.
- Да разве это жизнь?
- А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало быть, и я
прав.
- Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была
бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы все попарно любовники да
друзья...
Александр ничего не сказал.
Петр Иваныч молча глядел на него. Он опять похудел. Глаза впали. На
щеках и на лбу появились преждевременные складки.
Дядя испугался. Душевным страданиям он мало верил, но боялся, не
кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга.
"Пожалуй, - думал он, - малый рехнется, а там поди разделывайся с матерью:
то-то заведется переписка! того гляди, еще прикатит сюда".
- Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, - сказал он.
"Как бы, - думал он, - повернуть его назад, к его любимым идеям.
Постой-ка, я прикинусь..."
- Послушай, Александр, - сказал он, - ты очень опустился. Стряхни с
себя эту апатию. Нехорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к
сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе. Ведь это я делал
шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе восторженность, которая в наш
положительный век как-то неуместна, особенно здесь, в Петербурге, где все
уравнено, как моды, так и страсти, и дела, и удовольствия, все взвешено,
узнано, оценено... всему назначены границы. Зачем одному отступать наружно
от этого общего порядка? Неужели же ты в самом деле думаешь, что я
бесчувственный, что я не признаю любви? Любовь - чувство прекрасное: нет
ничего святее союза двух сердец, или дружба, например... Я внутренне
убежден, что чувство должно быть постоянно, вечно...
Александр засмеялся.
- Что ты? - спросил Петр Иваныч.
- Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете ли сигару? закурим: вы
будете продолжать говорить, а я послушаю.
- Да что с тобой?
- Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым
человеком! хотите играть мной, как мячиком, - это обидно! Не век же быть
юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы
пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а
я смотрел.
"Не за свое дело взялся, - подумал Петр Иваныч. - к жене послать".
- Приходи к нам, - сказал он, - жена очень хочет видеть тебя.
- Не могу, дядюшка.
- Хорошо ли ты делаешь, что забываешь ее?
- Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините меня и теперь не
ждите. Погодите еще несколько времени, приду.
- Ну, как хочешь, - сказал Петр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой.
Он сказал жене, что отступается от Александра, что как он хочет, так
пусть и делает, а он, Петр Иваныч, сделал все, что мог, и теперь умывает
руки.
Александр, бежав Юлии, бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил
стихи известного нашего поэта:
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным.
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать
и проч.
Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша, Друзья созерцали лики
свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах. "Прочь горе, -
восклицали они, ликуя, - прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим,
выпьем жизнь и молодость! Ура!" Стаканы и бутылки с треском летели на пол.
На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили
его забыть Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у рестораторов, те же
лица с мутными глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред
собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет,
это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на
грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей
комнате, наедине с собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук,
перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную
сторону человечества - светлой он не замечал: ему было не до нее.
А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! он был не один; около
него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым
трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты,
будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а
утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно -
счастье... А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и в
нем самом холод, тоска...
Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни
там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже
было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая
действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный,
безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все
химера - а живи!
Чего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел!
Голова его была как будто в тумане. Он не спал, но был, казалось, в
забытьи. Тяжелые мысли бесконечной вереницей тянулись в голосе. Он думал:
"Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности - нет! он знал
все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них.
Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И
греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе не сколько человек
поклонятся низко, а сами подумают, может быть: "Чорт бы тебя взял!"
Любовь? Да, вот еще! Он знает ее наизусть, да и потерял уже способность
любить. А услужливая память, как насмех, напоминала ему Наденьку, но не
невинную, простодушную Наденьку - этого она никогда не напоминала - а
непременно Наденьку-изменницу, со всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой,
с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской
неги и стыда... и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за
сердце.
"Дружба, - подумал он, - другая глупость! Все изведано, нового ничего
нет, старое не повторится, а живи!"
Он никому и ничему не верил, не забывался в наслаждении; вкушал его,
как человек без аппетита вкушает лакомое блюдо, холодно, зная, что за этим
наступит скука, что наполнить душевной пустоты ничем нельзя. Ввериться
чувству - оно обманет и только взволнует душу и прибавит еще несколько ран к
прежним. Глядя на людей, связанных любовью, не помнящих себя от восторга, он
улыбался иронически и думал; "Погодите, опомнитесь; после первых радостей
начнется ревность, сцены примирения, слезы. Живучи вместе, надоедите друг
другу смертельно, а расстанетесь - вдвое заплачете. Сойдетесь опять - еще
хуже. Сумасшедшие! беспрерывно ссорятся, дуются друг на друга, ревнуют,
потом мирятся на минуту, чтоб сильней поссориться: это у них любовь,
преданность! а все вместе, с пеной на устах, иногда со слезами отчаяния на
глазах, упрямо называют счастьем! А дружба ваша... брось-ка кость, так что
твои собаки!"