{"Идиллии" Геснера. - Геснер Соломон (1730-1788)немецкий поэт и
художник Известен был своими сентиментальными "Идиллиями". Первые
русские переводы "Идиллий" Василия Левшина, М. 1787, и И.
Тимковского, М. 1802-1803
Вейсе Христиан-Феликс (1726-1804) - немецкий писатель, автор
рассказов для детей.}
Юлия зевнула, только что немец перевел ей первую страницу из Вейссе, и
потом вовсе не слушала. Так от немца у ней в памяти и осталось только, что
частица zu ставится иногда на концу.
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со
слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть
речи, а предлог вот такая-то, и, наконец, достиг, что она поверила ему и
выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом
исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: "А
какие суть междометия страха или удивления", она вдруг, не переводя духу,
проговаривала: "ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!" И наставник был в восторге.
Она узнала несколько истин и из синтаксиса, но не могла никогда
приложить их к делу и осталась при грамматических ошибках на всю жизнь.
Из истории она узнала, что был Александр Македонский, что он много
воевал, был прехрабрый... и, конечно, прехорошенький... а что еще он значил
и что значил его век, об этом ни ей, ни учителю и в голову не приходило, да
и Кайданов не распространяется очень об этом.
Когда от учителя потребовали литературы, он притащил кучу старых,
подержанных книг. Тут были и Кантемир, и Сумароков, потом Ломоносов,
Державин, Озеров. Все удивились; осторожно развернули одну книгу, понюхали,
потом бросили и потребовали чего-нибудь поновее. Учитель принес Карамзина.
Но после новой французской школы читать Карамзина! Юлия прочла "Бедную
Лизу"*, несколько страниц из "Путешествий" и отдала назад.
{"Бедная Лиза" (1792)-сентиментальная повесть Н. М. Карамзина
(1766-1826), пользовавшаяся успехом у современников.
"Путешествия" - "Письма русского путешественника" (1791-1804)
Карамзина.}
Антрактов у бедной ученицы между этими занятиями оставалось пропасть, и
никакой благородной, здоровой пищи для мысли! Ум начинал засыпать, а сердце
бить тревогу. Вот тут-то подвернулся услужливый кузен и кстати привез ей
несколько глав "Онегина", "Кавказского пленника" и проч. И дева познала
сладость русского стиха. "Онегин" был выучен наизусть и не покидал изголовья
Юлии. И кузен, как прочие наставники, не умел растолковать ей значения и
достоинства этого произведения. Она взяла себе за образец Татьяну и мысленно
повторяла своему идеалу пламенные строки Татьянина письма к Онегину, и
сердце ее ныло, билось. Воображение искало то Онегина, то какого-нибудь
героя мастеров новой школы - бледного, грустного, разочарованного...
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и
движениям стройные размеры, то есть выучили танцовать, петь, играть или,
лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она
осьмнадцати лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной
бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах на
показ свету.
Ее заметил Тафаев, человек со всеми атрибутами жениха, то есть с
почтенным чином, с хорошим состоянием, с крестом на шее, словом с карьерой и
фортуной. Нельзя сказать про него, чтоб он был только простой и добрый
человек. О нет! он в обиду себя не давал и судил весьма здраво о нынешнем
состоянии России, о том, чего ей недостает в хозяйственном и промышленном
состоянии, и в своей сфере считался деловым человеком.
Бледная, задумчивая девушка, по какому-то странному противоречию с его
плотной натурой, сделала на него сильное впечатление. Он на вечерах уходил
из-за карт и погружался в непривычную думу, глядя на этот полувоздушный
призрак, летавший перед ним. Когда на него падал ее томный взор, разумеется,
случайно, он, бойкий гладиатор в салонных разговорах, смущался перед робкой
девочкой, хотел ей иногда сказать что-нибудь, но не мог. Это надоело ему, и
он решился действовать положительнее, чрез разных теток.
Справки о приданом оказались удовлетворительны. "Что же: нас пара! -
рассуждал он сам с собой. - Мне только сорок пять лет, ей осьмнадцать: с
нашим состоянием и не двое прожили бы хорошо. Наружность? она еще зауряд
хорошенькая, а я, что называется, мужчина... видный. Образована она,
говорят: что же? И я когда-то учился, помню, учили и по-латыни и римскую
историю. Еще и теперь помню: там консул этот - как его... ну, чорт с ним!
Помню, и о реформации читали... и эти стихи: Beatus ille... как дальше?
puer, pueri, puero... [Блажен тот... отрок, отрока, отроку (лат.)] нет, не
то, чорт знает - все перезабыл. Да ведь, ей-богу, затем и учат, чтобы
забыть. Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все
эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там... или в
котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так... потому что
порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился. Да и как не
забыть: ведь в свете об этом уж потом ничего никогда не говорят, а
заговори-ка кто, так, я думаю, просто выведут! Нет, нас пара".
И вот, когда Юлия вышла из детства, ее на первом шагу встретила самая
печальная действительность - обыкновенный муж. Как он далек был от тех
героев, которых создало ей воображение и поэты!
Пять лет провела она в этом скучном сне, как она называла замужество
без любви, и вдруг явились свобода и любовь. Она улыбнулась, простерла к ним
горячие объятия и предалась своей страсти, как человек предается быстрому
бегу на коне. Он несется с могучим животным, забывая пространство. Дух
замирает, предметы бегут назад; в лицо веет свежесть; грудь едва выносит
ощущение неги... или как человек, предающийся беспечно в челноке течению
волн: солнце греет его, зеленые берега мелькают в глазах, игривая волна
ласкает корму и так сладко шепчет, забегает вперед и манит все дальше,
дальше, показывая путь бесконечной струей... И он влечется. Некогда смотреть
и думать тогда, чем кончится путь: мчит ли конь в пропасть, влечет ли волна
на скалу?.. Мысли уносит ветер, глаза закрываются, обаяние непреодолимо...
так и она не преодолевала его, а все влеклась, влеклась... Для нее, наконец,
настали поэтические мгновения жизни: она полюбила эту то сладостную, то
мучительную тревожность души, искала сама волнений, выдумывала себе и муку и
счастье. Она пристрастилась к своей любви, как пристращаются к опиуму, и
жадно пила сердечную отраву.
Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее
возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой
бросала листья на пол, а сердце так и замирало: это был момент муки. Она
мысленно играла в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее
соображения была устремлена на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если
соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет - бледнела.
Когда Александр подъехал, она, бледная, опустилась в кресла от
изнеможения - так сильно работали в ней нервы. Когда он вошел... невозможно
описать этого взгляда, которым она встретила его, этой радости, которая
мгновенно разлилась по всем ее чертам, как будто они год не видались, а они
виделись накануне. Она молча указала на стенные часы; но едва он заикнулся,
чтоб оправдаться, она, не выслушав, поверила, простила, забыла всю боль
нетерпения, подала ему руку, и оба сели на диван и долго говорили, долго
молчали, долго смотрели друг на друга. Не напомни человек, они непременно
забыли бы обедать.
Сколько наслаждений! Никогда Александру и не мечталось о такой полноте
искренних, сердечных излияний. Летом прогулки вдвоем за городом: если толпу
привлекали куда-нибудь музыка, фейерверк, вдали между деревьями мелькали
они, гуляя под руку. Зимой Александр приезжал к обеду, и после они сидели
рядом у камина. до ночи Иногда велели закладывать санки и, промчавшись по
темным улицам, спешили продолжать нескончаемую беседу за самоваром. Каждое
явление кругом, каждое мимолетное движение мысли и чувства - все замечалось
и делилось вдвоем.
Александр боялся встречи с дядей, как огня. Он иногда приходил к
Лизавете Александровне, но она никогда не успевала расшевелить в нем
откровенности. Он всегда был в беспокойстве, чтоб не застал дядя и не
разыграл с ним опять какой-нибудь сцены, и оттого всегда сокращал свои
визиты
Был ли он счастлив? Про других можно сказать в таком случае и да и нет,
а про него нет; у него любовь начиналась страданием. Минутами, когда он
успевал забыть прошлое, он верил в возможность счастья, в Юлию и в ее
любовь. В другое время он вдруг смущался в пылу самых искренних излияний, с
боязнию слушал ее страстный, восторженный бред. Ему казалось, что вот, того
и гляди, она изменит или какой-нибудь другой неожиданный удар судьбы мигом
разрушит великолепный мир блаженства. Вкушая минуту радости, он знал, что ее
надо выкупить страданием, и хандра опять находила на него.
Однакож прошла зима, настало лето, а любовь не кончалась. Юлия
привязывалась к нему все сильнее. Ни измены, ни удара судьбы не было:
случилось совсем другое. Взор его просветлел. Он свыкся с мыслию о
возможности постоянной привязанности. "Только эта любовь уж не так пылка...
- думал он однажды, глядя на Юлию, - но зато прочна, может быть вечна! Да,
нет сомнения. А! наконец я понимаю тебя, судьба! Ты хочешь вознаградить меня
за прошлые мучения и ввести после долгого странствования в мирную пристань.
Так вот где приют счастья... Юлия!" - воскликнул он вслух.
Она вздрогнула.
- Что вы? - спросила она.
- Нет! так...
- Нет! скажите: у вас была какая-то мысль?
Александр упрямился. Она настаивала.
- Я думал, что для полноты нашего счастья недостает...
- Чего? - с беспокойством спросила она.
- Так, ничего! мне пришла странная идея.
Юлия смутилась.
- Ах! не мучьте меня, говорите скорей! - сказала она.
Александр задумался и говорил вполголоса, как будто с собой.
- Приобрести право не покидать ее ни на минуту, не уходить домой ..
быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах света законным ее обладателем...
Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим... и так всю жизнь!
и гордиться этим вечно...
Говоря этим высоким слогом, слово за слово, он добрался, наконец, до
слова: супружество. Юлия вздрогнула, потом заплакала. Она подала ему руку с
чувством невыразимой нежности и признательности, и они оба оживились, оба
вдруг заговорили. Положено было Александру поговорить с теткой и просить ее
содействия в этом мудреном деле.
В радости они не знали что делать. Вечер был прекрасный. Они
отправились куда-то за город, в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом
где-то холм, просидели целый вечер на нем, смотрели на заходящее солнце,
мечтали о будущем образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом
знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.
Потом воротились домой и начали толковать о будущем порядке в доме, о
распределении комнат и прочее. Пришли к тому, как убрать комнаты. Александр
предложил обратить ее уборную в свой кабинет, так, чтоб это было подле
спальни.
- Какую же мебель хотите вы в кабинет? - спросила она.
- Я бы желал орехового дерева с синей бархатной покрышкой.
- Это очень мило и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать
непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму. А вот здесь, в
маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета в спальню, я
устрою боскет - не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло,
так, чтобы я могла, сидя на нем, читать или работать и видеть вас в
кабинете.
- Недолго мне так прощаться с вами, - говорил, прощаясь, Александр.
Она зажала ему рот рукой.
На другой день Александр отправился к Лизавете Александровне открывать
то, что ей давно было известно, и требовать ее совета и помощи. Петра
Иваныча не было дома.
- Что ж, хорошо! - сказала она, выслушав его исповедь, - вы теперь не
мальчик: можете судить о своих чувствах и располагать собой. Только не
торопитесь: узнайте ее хорошенько.
- Ах, ma tante, если б вы ее знали! Сколько достоинств!
- Например?
- Она так любит меня...
- Это, конечно, важное достоинство, да не одно это нужно в супружестве.
Тут она сказала несколько общих истин насчет супружеского состояния, о
том, какова должна быть жена, каков муж.
- Только погодите. Теперь осень наступает, - прибавила она, - съедутся
все в город. Тогда я сделаю визит вашей невесте; мы познакомимся, и я
примусь за дело горячо. Вы не оставляйте ее: я уверена, что вы будете
счастливейший муж.
Она обрадовалась.
Женщины страх как любят женить мужчин; иногда они и видят, что брак
как-то не клеится и не должен бы клеиться, но всячески помогают делу. Им
лишь бы устроить свадьбу, а там новобрачные как себе хотят. Бог знает, из
чего они хлопочут.
Александр просил тетку, до окончания дела, ничего не говорить Петру
Иванычу.
Промелькнуло лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая зима.
Свидания Адуева с Юлией были так же часты.
У ней как будто сделан был строгий расчет дням, часам и минутам,
которые можно было провести вместе. Она выискивала все случаи к тому.
- Рано ли вы завтра отправитесь на службу? - спрашивала она иногда.
- Часов в одиннадцать.
- А в десять приезжайте ко мне, будем завтракать вместе. Да нельзя ли
не ходить совсем? будто уж там без вас...
- Как же? отечество... долг... - говорил Александр.
- Вот прекрасно! А вы скажите, что вы любите и любимы. Неужели
начальник ваш никогда не любил? Если у него есть сердце, он поймет. Или
принесите сюда свою работу: кто вам мешает заниматься здесь?
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти
никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго
не могла притти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она
воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток,
а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она
сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
Но что значили ее ревность и деспотизм в сравнении с деспотизмом
Александра? Он уж убедился в ее привязанности, видел, что измена и
охлаждение не в ее натуре, и - ревновал: но как ревновал! Это не была
ревность от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая от мучительной боли
в сердце, трепещущая от страха потерять счастье, - но равнодушная, холодная,
злая. Он тиранил бедную женщину из любви, как другие не тиранят из
ненависти. Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно
долго и нежно или часто глядит на него, и он осматривается, как зверь,
кругом, - и горе, если в это время около Юлии есть молодой человек, и даже
не молодой, а просто человек, часто женщина, иногда - вещь. Оскорбления,
колкости, черные подозрения и упреки сыпались градом. Она тут же должна была
оправдываться и откупаться разными пожертвованиями, безусловною покорностью:
не говорить с тем, не сидеть там, не подходить туда, переносить лукавые
улыбки и шопот хитрых наблюдателей, краснеть, бледнеть, компрометировать
себя.
Если она получала приглашение куда-нибудь, она, не отвечая, прежде
всего обращала на него вопросительный взгляд, - и чуть он наморщит брови,
она, бледная и трепещущая, в ту же минуту отказывалась. Иногда он даст
позволение - она соберется, оденется, готовится сесть в карету, - как вдруг
он, по минутному капризу, произносит грозное veto! [Запрещаю! (лат.)] и она
раздевалась, карета откладывалась. После он, пожалуй, начнет просить
прощенья, предлагает ехать, но когда же опять делать туалет, закладывать
карету? Так и остается. Он ревновал не к красавцам, не к достоинству ума или
таланта, а даже к уродам, наконец к тем, чья физиономия просто не нравилась
ему.
Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость
был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском
деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел в соседнюю комнату.
Ревновать было не к чему. Наконец гость стал прощаться.
- Я слышал, - сказал он, - что вы по средам дома; не позволите ли мне
присоединиться к обществу ваших знакомых?
Юлия улыбнулась и готовилась сказать: "Прошу!" - как вдруг из другой
комнаты раздался шопот громче всякого крика: "Не хочу!"
- Не хочу! - торопливо, вслух повторила Юлия гостю, вздрогнув.
Но Юлия сносила все. Она запиралась от гостей, никуда не выезжала и
сидела с глазу на глаз с Александром.
Они продолжали систематически упиваться блаженством. Истратив весь
запас известных и готовых наслаждений, она начала придумывать новые,
разнообразить этот, и без того богатый удовольствиями, мир. Какой дар
изобретательности обнаружила Юлия! Но и этот дар истощился. Начались
повторения. Желать и испытывать было нечего.
Не было ни одного загородного места, которого бы они не посетили, ни
одной пьесы, которой бы они не видали вместе, ни одной книги, которую бы не
прочитали и не обсудили. Они изучили чувства, образ мыслей, достоинства и
недостатки друг друга, и ничто уже не мешало им привести в исполнение
задуманный план.
Искренние излияния стали редки. Они иногда по целым часам сидели, не
говоря ни слова. Но Юлия была счастлива и молча.
Она изредка перекинется с Александром вопросом и получит: "да" или
"нет" - и довольна; а не получит этого, так посмотрит на него пристально; он
улыбнется ей, и она опять счастлива. Не улыбнись он и не ответь ничего, она
начнет стеречь каждое движение, каждый взгляд и толковать по-своему, и тогда
не оберешься упреков.
О будущем они перестали говорить, потому что Александр при этом
чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить себе, и
старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг,
в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему вдали
показались то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные
балы с толпой красавиц, то вечно занятой и деловой дядя, то покинутые
занятия...
В таком расположении духа сидел он однажды вечером у Юлии. На дворе
была метель. Снег бил в окна и клочьями прилипал к стеклам. Ветер врывался в
камин и завывал унылую песню. В комнате слышалось однообразное качанье
маятника столовых часов да изредка вздохи Юлии.
Александр окинул взглядом, от нечего делать, комнату, потом посмотрел
на часы - десять, а надо просидеть еще часа два: он зевнул. Взгляд его
остановился на Юлии.
Она, прислонясь спиной к камину, стояла, склонив бледное лицо к плечу,
и следила глазами за Александром, но не с выражением недоверчивости и
допроса, а неги, любви и счастья. Она, по-видимому, боролась с тайным
ощущением, с сладкой мечтой и казалась утомленной.
Нервы так сильно действовали, что и самый трепет неги повергал ее в
болезненное томление: мука и блаженство были у ней неразлучны.
Александр отвечал ей сухим, беспокойным взором. Он подошел к окну и
начал слегка барабанить пальцами по стеклу, глядя на улицу.
С улицы доносился до них смешанный шум голосов, езды экипажей. В окнах
везде светились огни, мелькали тени. Ему казалось, что там, где больше
освещено, собралась веселая толпа; там, может быть, происходил живой размен
мыслей, огненных, летучих ощущений: там живут шумно и радостно. А вон, в том
слабо освещенном окне, вероятно, сидит над дельным трудом благородный
труженик. И Александр подумал, что почти два года уже он влачит праздную,
глупую жизнь, - и вот два года вон из итога годов жизни, - а все любовь! Тут
он напал на любовь.
"И что это за любовь! - думал он, - какая-то сонная, без энергии. Эта
женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как
жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого,
кто попался; не будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и уже
начала любить: да! как она ни защищайся - я видел! приди кто-нибудь побойчее
и поискуснее меня, она отдалась бы тому... это просто безнравственно! Это ли
любовь! где же тут симпатия душ, о которой проповедуют чувствительные души?
А уж тут ли не тянуло душ друг к другу: казалось, слиться бы им навек, а вот
поди ж ты! Чорт знает, что это такое, не разберешь!" - шепнул он с досадой.
- Что вы там делаете? О чем думаете? - спросила Юлия.
- Так... - сказал он, зевая, и сел на диван подальше от нее, обхватив
одной рукой угол шитой подушки.
- Сядьте здесь, поближе.
Он не сел и ничего не отвечал.
- Что с вами? - продолжала она, подходя к нему, - вы несносны сегодня.
- Я не знаю... - сказал он вяло, - мне что-то... как будто я...
Он не знал, что отвечать ей и самому себе. Он еще все хорошенько не
объяснил себе, что с ним делается.
Она села подле него, начала говорить о будущем и мало-помалу оживилась.
Она представляла счастливую картину семейной жизни, порой шутила и заключила
очень нежно:
- Вы - мой муж! смотрите, - сказала она, показывая вокруг, - скоро все
это будет ваше. Вы здесь будете владычествовать в доме, как у меня в сердце.
Я теперь независима, могу делать, что хочу, поехать, куда глаза глядят, а
тогда ничто здесь не тронется с места без вашего приказания; я сама буду
связана вашей волей; но какая прекрасная цепь! Заковывайте же поскорей;
когда же?.. Всю жизнь мечтала я о таком человеке, о такой любви... и вот
мечта исполняется... и счастье близко... я едва верю... Знаете ли: это мне
кажется сном. Не награда ли это за все мои прошедшие страдания?
Александру мучительно было слышать эти слова.
- А если б я вас разлюбил? - вдруг спросил он, стараясь придать голосу
шутливый тон.
- Я бы вам уши выдрала! - отвечала она, взяв его за ухо, потом
вздохнула и задумалась от одного шутливого намека Он молчал.
- Да что с вами? - вдруг спросила она с живостию, - вы молчите, едва
слушаете меня, смотрите в сторону...
Тут она подвинулась к нему и, положив ему на плечо руку, стала говорить
тихо, почти топотом, на ту же тему, но не так положительно. Она напомнила
начало их сближения, начало любви, первые ее признаки и первые радости. Она
почти задыхалась от неги ощущений; на бледных ее щеках зарделись два розовые
пятнышка. Они постепенно разгорались, глаза блистали, потом сделались томны
и полузакрылись; грудь дышала сильно.
Она говорила едва внятно и одной рукой играла мягкими волосами
Александра, потом заглянула ему в глаза. Он тихо освободил голову от ее
руки, вынул из кармана гребенку и тщательно причесал приведенные ею в
беспорядок волосы. Она встала и посмотрела на него пристально.
- Что с вами, Александр? - спросила она с беспокойством.
"Вот пристала! почем я знаю?" - думал он, но молчал.
- Вам скучно? - вдруг сказала она, и в голосе ее слышались и вопрос и
сомнение.
"Скучно! - подумал он, - слово найдено! Да! это мучительная,
убийственная скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит
его... О, боже мой, что мне делать? а она толкует о любви, о супружестве.
Как ее образумить?"
Она села за фортепиано и сыграла несколько любимых его пьес. Он не
слушал и все думал свою думу.
У Юлии опустились руки. Она вздохнула, завернулась в шаль и бросилась в
другой угол дивана, откуда взорами с тоской наблюдала за Александром.
Он взял шляпу.
- Куда вы? - спросила она с удивлением.
- Домой.
- Еще нет одиннадцати часов.
- Мне надо писать к маменьке: я давно не писал к ней.
- Как давно: вы третьегодня писали.
Он молчал: сказать было нечего. Он точно писал и как-то вскользь сказал
ей тогда об этом, но забыл; а любовь не забывает ни одной мелочи. В глазах
ее все, что ни касается до любимого предмета, все важный факт. В уме
любящего человека плетется многосложная ткань из наблюдений, тонких
соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого человека,
что творится в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного
слова, намека... чего намека! взгляда, едва приметного движения губ, чтобы
составить догадку, потом перейти от нее к соображению, от соображения к
решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать от собственной
мысли. Логика влюбленных, иногда фальшивая, иногда изумительно верная,
быстро возводит здание догадок, подозрений, но сила любви еще быстрее
разрушает его до основания: часто довольно для этого одной улыбки, слезы,
много, много двух, трех слов - и прощай подозрения. Этого рода контроля ни
усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюбленный то вдруг заберет в голову
то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у
него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.
Юлия вскочила с дивана, как кошка, и схватила его за руку.
- Что это значит? куда вы? - спросила она.
- Да ничего, право, ничего; ну, мне просто спать хочется: я нынче мало
спал - вот и все.
- Мало спали! как же сами сказали давеча утром, что спали девять часов
и что у вас даже оттого голова заболела?..
Опять нехорошо.
- Ну, голова болит... - сказал он, смутившись немного, - оттого и еду.
- А после обеда сказали, что голова прошла.
- Боже мой, какая у вас память! Это несносно! Ну, мне престо хочется
домой.
- Разве вам здесь нехорошо? Что у вас там, дома?
Она, глядя ему в глаза, недоверчиво покачала головой. Он кое-как
успокоил ее и уехал.
"Что, ежели я не поеду сегодня к Юлии?" - задал себе вопрос Александр,
проснувшись на другой день поутру.
Он прошелся раза три по комнате. "Право, не поеду!" - прибавил он
решительно.
- Евсей! одеваться. - И пошел бродить по городу.
"Как весело, как приятно гулять одному! - думал он, - пойти - куда
хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно магазина, зайти
туда, сюда... очень, очень хорошо! Свобода - великое благо! Да! именно:
свобода в обширном, высоком смысле значит - гулять одному!"
Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми Проходя
по Морской, он увидел в окне одного дома знакомое лицо. Знакомый приглашал
его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! И вошел, отобедал, просидел
до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался
не вспоминать: он знал, что там ждет его.
В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и
сонного лакея в передней. Слуге не велено было уходить, не дождавшись его. В
записках - упреки, допросы и следы слез. На другой день надо было
оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.
Дня через три, и с той и с другой стороны, повторилось то же самое.
Потом опять и опять. Юлия похудела, никуда не выезжала и никого не
принимала, но молчала, потому что Александр сердился за упреки.
Недели через две после того Александр условился с приятелями выбрать
день и повеселиться напропалую; но в то же утро он получил записку от Юлии с
просьбой пробыть с ней целый день и приехать пораньше. Она писала, что она
больна, грустна, что нервы ее страдают и т. п. Он рассердился, однакож
поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней, что у него много
дела.
- Да, конечно: обед у Дюмэ, театр, катанье на горах - очень важные
дела... - сказала она томно.
- Это что значит? - спросил он с досадой, - вы, кажется, присматриваете
за мной? я этого не потерплю.
Он встал и хотел итти.
- Постойте, послушайте! - сказала она, - поговоримте.
- Мне некогда.
- Одну минуту: сядьте.
Он сел нехотя на край стула.
Она, сложив руки, беспокойно вглядывалась в него, ,как будто старалась
прочесть на лице его заранее ответ на то, что ей хотелось сказать.
Он от нетерпения вертелся на месте.
- Поскорей! мне некогда! - сказал он сухо. Она вздохнула.
- Вы меня уж не любите? - спросила она, слегка качая головой.
- Старая песня! - сказал он, поглаживая шляпу рукавом.
- Как она вам надоела! - отвечала она. Он встал и начал скорыми шагами
ходить по комнате. Через минуту послышалось всхлипыванье.
- Этого только недоставало! - сказал он почти с яростью, остановясь
перед ней, - мало вы мучили меня!
- Я мучила! - воскликнула она и зарыдала сильнее.
- Это нестерпимо! - сказал Александр, готовясь уйти.
- Ну, не стану, не стану! - торопливо заговорила она, отирая слезы, -
видите, я не плачу, только не уходите, сядьте.
Она старалась улыбнуться, а слезы так и капали на щеки. Александр
почувствовал жалость. Он сел и начал качать ногой. Он стал задавать себе
мысленно вопрос за вопросом и дошел до заключения, что он охладел, не любит
Юлию. А за что? Бог знает! Она любит его с каждым днем сильнее и сильнее; не
оттого ли? Боже мой! какое противоречие! Все условия счастья тут. Ничто не
препятствует им, даже и другое чувство не отвлекает, а он охладел! О жизнь!
Но как успокоить Юлию? Пожертвовать собой? влачить с нею скучные, долгие
дни; притворяться - он не умеет, а не притворяться - значит видеть
ежеминутно слезы, слышать упреки, мучить ее и себя... Заговорить ей вдруг о
дядиной теории измен и охлаждений - прошу покорнейше: она, ничего не видя,
плачет, а тогда! что делать?
Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза.
Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он не только не
чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала
холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и
сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и
вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд.
Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
- Оставьте меня! - сказала она отрывисто.
Он проворно пошел вон, без всякого возражения. Но когда шум шагов его
стал затихать, она бросилась вслед за ним.
- Александр Федорыч! Александр Федорыч! - закричала она. . Он
воротился.
- Куда же вы?
- Да ведь вы велели уйти.
- А вы и рады бежать. Останьтесь!
- Мне некогда!
Она взяла его за руку и - опять полилась нежная, пламенная речь,
мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил
сочувствия, - стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его
хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в
ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели
лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. "Как она
нехороша!" - думал Александр, глядя на нее с гримасой.
- Я отмщу вам, - говорила она, - вы думаете, что так легко можно шутить
судьбой женщины? Вкрались в сердце лестью, притворством, овладели мной
совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти...
нет! я вас не оставлю: я буду вас всюду преследовать. Вы никуда не уйдете от
меня: поедете в деревню - и я за вами, за границу - и я туда же, всегда и
везде. Я не легко расстанусь с своим счастьем. Мне все равно: какова ни
будет жизнь моя.. мне больше нечего терять; но я отравлю и вашу: я отмщу,
отмщу; у меня должна быть соперница! Не может быть, чтоб вы так оставили
меня... я найду ее - и посмотрите, что я сделаю: вы не будете рады и жизни!
С каким бы наслаждением я услыхала теперь о вашей гибели... я бы сама убила
вас! - крикнула она дико, бешено.
"Как это глупо! нелепо!" - думал Александр, пожимая плечами.
Видя, что Александр равнодушен и к угрозам, она вдруг перешла в тихий,
грустный тон, потом молча глядела на него.
- Сжальтесь надо мной! - заговорила она, - не покидайте меня; что я
теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины
любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь - все, особенно
для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому,
у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас
более всего на свете... Александр обнаружил Нетерпение.
- Ну, хорошо! не любите меня, - с живостию продолжала она, - но
исполните ваше обещание; женитесь на мне, будьте только со мной... вы будете
свободны: делайте, что хотите, даже любите, кого хотите, лишь бы я иногда,
изредка видела вас... О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на
диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился. С ней
сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя.
Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. "А где же?.." -
спросила она.
- Они уехали!
- Уехал! - уныло повторила она и долго сидела молча и неподвижно.
На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не
давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия написала к Петру
Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не любила,
потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он пробыл у
ней часа два, потом отправился к Александру.
- Каков притворщик, а! - сказал он.
- Что такое? - спросил Александр.
- Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя женщину, а
сам с ума сводит.
- Я не понимаю, дядюшка...
- Чего тут не понимать? понимаешь! Я был у Тафаевой: она мне все
сказала.
- Как! - пробормотал Александр в сильном смущении. - Все сказала!
- Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не
находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует,
плачет, бесится... Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин
стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с
ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский
совет... она как-то говорила... а вот за каким: ну дело!
- Зачем же вы у ней были?
- Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не стыдно так
неглижировать? четыре дня глаз не казал - шутка ли? Она, бедная, умирает!
Ступай, поезжай скорее...
- Что ж вы ей сказали?
- Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты давно искал
нежного сердца; что тебе страх как нравятся искренние излияния и без любви
ты тоже не можешь жить; сказал, что напрасно она беспокоится: ты воротишься;
советовал не очень стеснять тебя, позволить иногда и пошалить... а то,
говорю, вы наскучите друг другу... ну, обыкновенно, что говорится в таких
случаях. Она стала такая веселая, проговорилась, что у вас положено быть
свадьбе, что и жена моя тут вмешалась. А мне ни слова - каковы! Ну, что ж:
дай бог! у этой хоть что-нибудь есть; проживете вдвоем. Я сказал ей, что ты
непременно исполнишь свое обещание... Я уж нынче постарался для тебя,
Александр, в благодарность за услугу, которую ты мне оказал... уверил ее,
что ты любишь так пламенно, так нежно...