Торможение, входящее в процесс творчества
Значит ли все сказанное, что при подлинном творчестве совсем не бывает
и не должно быть никакого торможения? Нет, это совсем не так. И при подлинном творчестве есть и должно быть торможение. Мало того, оно идет все время.
Но по сути своей оно совсем другое.
Прежде всего актер твердо знает, что его переживание, его жизнь на сцене - это игра, искусство, а не действительность. Такое сознание хоть во многом и толкает на большую свободу, но на многое ставит и решительный запрет.
Начать с того, что на него из зрительного зала смотрит не одна сотня людей. Вот она, настоящая действительность. Она-то ведь и есть самое главное. Театр без публики, без зрителя теряет весь свой смысл.
Но это впечатление необходимо несколько притормозить, главным же для себя считать то, что происходит на сцене — предлагаемые обстоятельства, партнеров и свой собственный «образ».
Второй фактор, которому тоже нельзя дать в полной мере свободу: на сцену вышел я - актер, но ведь это уже не совсем я, это персонаж пьесы или — если говорить по-другому - я, но в таких небывалых для меня обстоятельствах, с такими несвойственными мне качествами и проявлениями, что как будто бы совсем уж и не я. И мое личное «я» со всеми моими вкусами, привычками, особенностями тоже притормаживается, приглушается, а выступают свойства, хоть в какой-то мере мне и не чуждые, но настолько разросшиеся и гипертрофированные, что я становлюсь совершенно неузнаваемым.
В связи с этим феноменом многие из моих привычных тормозов снимаются и, наоборот, появляются новые — там, где обычно я даю себе полную свободу.
Играя сегодня Ноздрева или кого другого, я воспринимаю все и реагирую на все совсем не так, как если бы я был только сам собой. И чувства, и мысли, и поступки мои будут исходить из моих представлений о характерах, «образах» этих персонажей... И, будучи, например, Ноздревым, я дам себе свободу в том, что задержал бы в своей личной жизни, и, наоборот, — задержу у себя многое, потому что. Ноздреву, которого я сейчас играю, это чуждо и несвойственно.
Таким образом, тормоза, дать и будут действовать все время, но тормоза не лично мои, а как бы Ноздрева.
И, наконец, третье: увлекаться до полного самозабвения мне - никак нельзя. По крайней мере, не во все минуты своего пребывания на сцене. Не душить же мне на самом деле свою партнершу, если я играю Отелло! Все должно быть до известной границы.
Значит, торможение не только возможно во время творчества, оно входит в самый процесс творчества, является неотъемлемой частью процесса творческого переживания актера.
Тем более надо заботиться о свободе всех наших творческих проявлений. Тогда и наше восприятие, и, реакция, и торможение - будут полностью соответствовать нашему представлению о воплощаемом персонаже.
Глава XI
«ПОДТАЛКИВАНИЕ»
Мы познакомились с ошибкой, заключающейся в затормаживании. Есть еще ошибка, диаметрально противоположная, она заключается в подталкивании. Человек, чувствуя, что его куда-то или на что-то «потянуло», боясь упустить момент, толкает себя, заставляет себя делать то, что ему еще не хочется.
Эта ошибка нам уже хорошо знакома, мы даже знаем и верное средство от нее: «не торопиться».
Это подталкивание во времени: кажется, что дело идет слишком медленно, и вы подталкиваете: скорее!
Вам еще не хочется говорить, а вы уже выталкиваете из себя слова; еще не хочется двигаться, а вы уже понуждаете себя встать и идти...
Так, перескакивая через все обычные ступени нормальной реакции, актер гонит себя по «верхушкам», нарушая законы природы.
Но есть еще подталкивание в силе.
Актеру кажется, что все, что он чувствует, или говорит, или делает, — все слабо, надо сильнее. И он себя подталкивает: сильнее, крепче!
Получается то, что в театре называют — «нажим».
Мы можем «нажать» на ходьбу и пойти быстрее, чем шли до сих пор; мы можем «нажать» и ударить по столу кулаком сильнее, чем до сих пор ударяли. Но можем ли мы таким примитивным средством заставить себя сильнее чувствовать?
Причины «подталкивания»
Все это, кажется, так очевидно, так бесспорно! В наше время любой , актер хорошо знает, что «нажим» — это отнюдь не достоинство, что «подталкиванием» не достигнешь художественной правды и силы чувствований. Но, зная это и, словах, актеры, тем не менее, сплошь и рядом «нажимают». В чем же дело?
Тут есть некоторые, я бы сказал, извиняющие обстоятельства.
Дело в том, что — как было уже сказано раньше — сцена, рампа, музыка, скопление людей в зрительном зале, возбуждение за кулисами — все это так подхлестывает нервную систему, что она приходите состояние повышенного возбуждения и настороженности. Равновесие ее нарушено.
Прибавьте к этому невольные мысли человека, оказавшегося перед публикой (он может и не замечать за собой этих мыслей, но они есть): вышел на сцену, значит, надо что-то делать. Собрался народ, смотрят, ждут от меня чего-то особенного, интересного...
И вот невольно (возникает беспокойство и старание. Старание получше сесть, поярче оказать, повыразительнее сделать жест, посильнее расчувствоваться или, наоборот, вести себя на сцене «поскромнее», «попроще».
Правда, иногда при выходе на сцену с человеком происходит и обратное: поволновавшись изрядно за кулисами и с огромным усилием переступив через порог сцены, он вдруг странно успокаивается - новыми глазами смотрит на все окружающее, его охватывает вера в истинность всего происходящего на сцене, и вместе с тем он испытывает душевный подъем и радость.
Это — проявление истинного дарования, признак того, что для данного актера сцена — родная стихия, и присутствие публики не сбивает его, а, наоборот, мобилизует все его творческие силы.
Но и то: наступает минута, и что-то выбивает актера из его 'Чудесного состояния.
А тут набрасывается на него присущее всем чувство неловкости и беспокойства, а за ним «старание»... итак далее, и так далее.
И нет актера, который не был бы знаком с этим тягостным самочувствием.
Красота и убедительность правды
Чтобы найти в условиях сцены, правды нормальное состояние, актер в первую очередь должен заботиться об одном: как бы снять с себя невольное старание. Необходимо очень хорошо понять, что ничего добавлять не надо: совершенно достаточно того, что в тебе происходит. Все видно, что бы ты ни чувствовал: и смущение твое перед публикой видно, и заторможенность твоя видна, и насилие над собой видно, и желание что-то, преподнести публике... словом, все отрицательное и искусственное, которое ты надеешься скрыть. И наоборот: если ты непосредствен, свободен, то видна и непосредственность твоя и свобода. Видна правда!
Поэтому единственное, о чем надо беспокоиться, это о том, чтобы верно жить (в согласии с обстоятельствами пьесы) и свободно отдаваться своим проявлениям.
Поразительные случаи подсовывает иногда жизнь: вот, мол, смотри, тут тебе рядышком для сравнения и правда и ложь, и красота и безобразие, и естественность и самый откровенный нажим. И все в одном человеке!
В труппу на роли героинь принята новая актриса. Сегодня в присутствии всех актеров она вступает в репетицию нового спектакля, где играет прелестную деревенскую девушку-итальянку.
Репетиция происходите большой комнате. Кругом по и нам торжественно расселись актеры, она среди них.
Сначала репетируют предварительные сцены. Она сими: ждет, волнуется. Для нее сегодня важный день: будет удача — она укрепится в столичном театре, не будет удачи — неизвестно, как повернется дело... Глаза ее горят от возбуждения, она, что называется, «рвется в бой».
Ее выход. Чуть-чуть побледнев, она встает... Видно, что в ней все мобилизовалось, собралось в один комок: сейчас или никогда!
Она обвела всех глазами, перебросила шаль с одного плеча на другое, кинула небрежно свою сумочку на стул… Затем обернулась к партнеру... долго смотрела в пор на его лицо, так, что он смутился, и прямо пошла к 'нему через всю комнату.
Спокойно, медленно, походкой сильного красивого торя, она идет, играя концом шали... Все так и замерли: это было блестяще! Это превзошло все ожидания. Если и она так начала, то как же она развернется дальше!
Все сидели побежденные и завороженные... Сколько силы простоты!.. Какая подлинная, живая, притягательная и... страшная! Она подошла к партнеру — сейчас будет что-то потрясающее...
Вдруг она обращается к режиссеру и с простенькой улыбочкой спрашивает:
- Можно начинать?
- Да, да! Конечно! Я думал, что вы уже начали...
- Нет, я еще не начинала.
Она делает над собой какое-то усилие, заставляет себя неестественно выпрямиться, поднять «героически» голому... Начала... и покатился поток театральных штампов...
Человек часто и не представляет себе, как он хорош на сцене, как убедителен и как художественно пленителен, когда он ничего не прибавляет, ничего себе не навязывает, а живет — просто живет, как ему живется!
Не представляет он также и того, как он далек от мели, когда подталкивает себя, заставляет, вмешивается, предписывает себе... Тогда он жалок, беспомощен и нисколько не убедителен и не привлекателен для публики.
А он-то, он и не подозревает этого! Наоборот, совершенно уверен, что тогда-то именно, когда он так старается, он и неотразим.
О переучивании
Испорчена ли эта актриса? Да, очень. Годится ли она в таком виде для серьезной работы? Нет, не годится. Есть ли в ней признаки дарования? Безусловно. И даже большого дарования. Можно ли ее очистить от всей ее нелепой шелухи? Конечно. В ней еще многое сохранилось, не успело разрушиться, да и огня хватит на двоих.
Что же сталось с ней в конце концов?
Ничего интересного. Получилась рядовая актриса. Почему? Стали снимать «шелуху». Шелуху сняли, а свободы, непосредственности ее не пробудили, какая была — и ту притушили.
А ведь о «шелухе» - то, кстати сказать, совсем не стоило беспокоиться. Нужно было поощрить в ней ее настоящее, а шелуха сама бы слетела: ей не на чем было бы держаться.
В данном случае этой актрисе не посчастливилось — она попала в плохие руки.
Но возможно ли вообще переучивание?
Почему же невозможно? Для некоторых это даже очень легко. Ведь как их ни ломали, как ни портили, а правда-то художественная у них «в крови». И только почуют они верный путь — так и бросаются на него. Инстинкт толкает.
Кроме того, они так настрадались в чуждой им атмосфере, что, почуяв избавление, устремляются на новый путь с удесятеренной силой.
Другое дело — люди не одаренные, а просто со способностями. Им труднее. Во-первых, потому, что они легче удовлетворяются тем, что уже умеют делать. Их не тяготит, что искусство их еще не совершенно. Не тяготит потому, что нет тяги к настоящему. Истинное дарование без настоящего жить не может, а «способность» — может. Дарование не выносит 'Компромисса, а «способность», посредственность — вся на компромиссе.
И вот, имея кое-какую видимость успеха от своего искусства и не страдая из-за отсутствия совершенства, они не видят необходимости исканий и каких-либо перестроек...
Зачем? И так хорошо. А если ко всему они еще холодноваты, сдержанны, то... зачем им доставлять себе неприятные минуты, беспокоить себя? Зачем?
Порог покоя
Чтобы освободить актера от вредного старания и подталкивания, практика выработала такой прием: режиссер говорит актеру: «Вы очень стараетесь. Зачем? Вот вы сейчас сидите и слушаете меня — вы ведь не стараетесь. Когда же начинаете говорить с партнером, чего-то от себя требуете. Давайте начнем еще раз, только сбросьте с себя хоть сколько-нибудь старания... Так, так... Сбросьте еще... Еще... А теперь совсем не старайтесь. Совсем... Еще меньше...»
Итак, при терпении и такте с актера постепенно «снимается» все лишнее, он перестает от себя требовать, перестает «стараться» и становится покойным, свободным, непринужденным.
Но как бы искусно вы ни «снимали» это лишнее, вероятно, все-таки актер будет вам жаловаться: вот когда следите за мной и ведете меня, получается как нужно когда я остаюсь один — на спектакле или на репетиции,— я опять «требую» от себя и «'подталкиваю»... Если вы, режиссер, опять тут начнете говорить о необходимости освобождения и пр. — вы ничего не достигнете: ведь он и сам все это знает, только провести в жизнь не может.
Тут иногда оказывается действенным такой практический совет: «Ну что же,если требуете» — то и «требуете, Только требуйте, подталкивания, а «отпускания» себя на свободу и, полной отдачи себя воображаемым обстоятельствам».
И эта перемена направления требований, большей частью, налаживает дело.
Толковый актер очень скоро убеждается, как вредно «требование от себя» и «старание». Он просит помочь ему, он работает над собой, овладевая более или менее верным самочувствием.
Но если он не только толковый, но еще и строгий, если он не довольствуется половиной, а хочет совершенства — другими словами, если он истинный художник, то очень скоро он почувствует, что состояние, которое он считал верным, далеко еще не верное. И зловредное «старание», хоть в малой, микроскопической дозе, но все-таки еще существует... Существует и делает свое дело. Оно как невидимый и неощутимый газ: его будто и нет, а он несет отраву...
Справиться с этой маленькой, едва заметной ложью куда труднее, чем с грубой фальшью!
Он смотрит на своих товарищей, слушает их рассуждения о том, что «стараться» нельзя, что «подталкивание» вредно... Говорят они так, словно в совершенстве постигли это искусство, а посмотреть — тоже «стараются».
Что же? Может быть, без этого вообще невозможно обойтись?
И он уже готов отчаяться, отступиться от поисков настоящего, но художник, рожденный вместе с ним ни как не дает ему покоя... Нет-нет да и вползет в сердце сладостная надежда: а может быть, все-таки можно?
Запершись в своей комнате, он снова и снова пробует, осторожно и терпеливо, день за днем, месяц за месяцем, пока настойчивость и инстинкт не восторжествуют над косностью.
Но, выйдя на публику, он опять это теряет! Опять «требует от себя», подгоняет себя... Только теперь это (совсем не страшно.
Раз у него уже побывало в руках то, о чем он грезил, значит, дело теперь только в твердости и настойчивости.
«Я убедился, что все дело в состоянии покоя, в том творческом состоянии, когда я забываю все окружающие заботы, не интересуясь ничем, кроме жизни моего героя.
Я говорю о творческом покое не в смысле равнодушия. Творческий покой — это такое состояние, при котором мысли не рассеиваются посторонним... надо уметь сохранить возможно большую степень того творческого покоя, который бывает у вас, когда вы один дома и у вас рождается состояние творчества.
Дома надо делать в четыре раза больше, потому что на сцене явятся посторонние воздействия, которые сбросят с вас часть того вдохновения, которое вами было достигнуто', и оставят вам только четверть этого творческого покоя».
Так писал большой актер Илларион Николаевич Певцов,
Другими словами: работая дома, в уединении, когда вы спокойны, «куда не торопитесь, не «стараетесь», вы можете найти (и то не без труда) верное творческое самочувствие. Вы поверите, что обстоятельства пьесы — ваши личные обстоятельства, что действующее лицо — это вы; его интересы — ваши интересы... Вы можете даже дойти до вдохновенной игры.
Но то, что вы нашли, очень непрочно. Стоит вам выйти на общую репетицию или на публику, прибавятся новые впечатления, многое вас будет отвлекать — вы насторожитесь, начнете «стараться»... и все вчерашнее пойдет насмарку.
Поэтому, если вы хотите, чтобы и да сцене у вас получалось то, что нужно, — вам необходимо дома, в тишине, достичь вчетверо большего покоя, потому что псе равно три четверти улетучится от «посторонних воздействий».
Значит, надо не только дойти до порога спокойствия (как вы делали до сих пор), а перейти за порог.
Надо столько сделать, чтобы количество уже перешло в новое качество!
Качество это заключается в том, что в этом состоянии особого покоя, покоя абсолютного, поистине творческого — ощутительно становишься действующим лицом.
Теперь, когда видишь публику, она не только не отпускает, она еще больше утверждает тебя в твоем покое и сосредоточении, «е только не мешает твоему творчеству, но прибавляет к твоему творческому подъему еще и свой подъем — творит вместе с тобою.