Глава 3. Начало великой авантюры - путь в неизведанное.
Экспедиция начала подготовку. Первоначально она называлась в документах «Известной», позднее – «Оренбургской». П.Рычков в «Топографии Оренбургской губернии» писал: «сначала, при статском советнике Кирилове, называли и писали ее известною, а потом уже Оренбургскою экспедициею».[99] На протяжении нескольких десятилетий ХХ в. два названия Экспедиции упоминались едва ли не как синонимы - «Известная» или «Оренбургская» экспедиция (П.Матвиевский (1949))[100]; Ф.Мильков (1953)).[101] Долгое время вопрос казался совершенно ясным, когда вдруг в 60-х годах появилось неожиданное объяснение первоначального названия. Первым это сделал С.Попов (1968): «Вначале экспедиция Кирилова носила несколько секретный характер и именовалась «Известной экспедицией»».[102] И пошло – как по цепочке; последующие авторы начинают повторять о названии «Известная»: «в целях секретности», «в целях обеспечения секретности», «для секретности» (И.Акманов (1977)); (В.Дорофеев (1988, 1993)); (А.Абрамовский, В.Кобзов (1999)) и др.[103] Даже забавно, что никто (!) не попытался объяснить, зачем нужна была секретность? Первое, что может придти в голову – таились от англичан, которых по идее могло беспокоить продвижение русских к Индии. Однако англичане, как известно, и так оказались в составе Экспедиции. И еще – раз вскоре стали называть «Оренбургской» – куда девалась секретность? Отметим, кстати, совершенно неожиданный штрих – мнение А.Кузьмина (1981): сначала экспедиция называлась «Киргиз-Кайсацкой».[104]
Мы склонны полагать, что новое название появилось после того, как было утверждено официальное название нового города – иначе говоря, не ранее 7 июня. Это не более чем предположение – самым надежным доказательством было бы уточнение по архивным документам с какой даты стали «писать» Оренбургской экспедицией. Однако, никто из авторов с сенатскими документами должным образом не поработал (и мы – не исключение).
Офицерам и чиновникам, отправлявшимся в экспедицию, были установлены равные с армейскими чинами оклады, выданы подъемные и содержание за год вперед, определены денщики. В состав экспедиции вошло около 130 человек: геодезисты, инженеры, ботаник, рисовальщики, аптекарь, врачи, артиллеристы, художник, историограф, а также поручик, мичман, штурман, боцман, шесть матросов, два конопатчика галерных, галерный мастер, галерный ученик, четыре плотника - все, кому было назначено заведения флота на Аральском море. Последняя задача свидетельствовала о весьма поверхностном представлении всех о пространстве края и сложностях самого предприятия.
Как мы уже говорили, многие авторы старательно подчеркивали наличие в составе экспедиции ученых, тем самым пытаясь доказать мирный и научный характер ее. Уместно напомнить, что в Египетском походе Наполеона тоже принимали участие ученые, однако, никто не берется делать в данном случае заявления подобного рода. Сам Кирилов, судя по всему, искренне полагал, что у него останется время на научные изыскания – помимо картографии, он внезапно решил заняться и историей – чем иначе объяснить его запрос в Сенат 11 июня с просьбой выдать ему из Сенатского архива и Коллегии иностранных дел летописи, рукописи и документы по истории. (Кстати – и выдали!)
С комплектацией экспедиции были определенные трудности – те, кого Кирилов пытался увлечь за собой, отказывались под благовидными предлогами. Зато попало немало лишних людей. В частности, натуралист Гейнзельман, о котором В.Вернадский в частности писал, что он вынес «очень мало из посещения этих, тогда совершенно неведомых, диких стран». Он же приводил отрицательный отзыв о Гейнзельмане (Эйсельмане) В.Н.Татищева (1737), отправившего его назад, как не знающего языка, а также и потому что он не имел «довольной к тому науки».[105] Ряд авторов обращали внимание на то, что экспедиция была под пристальным вниманием англичан.[106] Так в экспедиции как «математик и астрономии часть знающий для обсервацей» появился Джон Эльтон, капитан королевской морской службы. П.Матвиевский однозначно определял его как авантюриста, обещавшего за 12 тыс. фунтов стерлингов «сыскать безопасную морскую дорогу в Япон, в Хину и в Америку».[107] Характерно, что Эльтон сам вызвался поехать, дабы изучить реки и Арал на предмет судоходства. Показательно заключение историка: «что и как делал Эльтон, почти четыре года под начальством Кирилова, а с 1737 г. Татищева, неизвестно».[108] Зато известно, что он очень интересовался различными коммуникациями, а позднее перешел на службу к персидскому шаху, где нанес интересам России немало вреда.
В качестве художника экспедиции был принят Джон Кестль; почему российского художника не нашлось – остается загадкой. Кестль также немало сил и времени посвятил не своим прямым обязанностям - в отличие от Кирилова, позднее сбежавшего из строящегося Оренбурга, он долго жил там, посещал орду Абулхайра, едва не поехал в Бухару в качестве русского посла.
Утверждают, что с экспедицией пытался отправиться молодой Михаил Ломоносов, но его кандидатура не была поддержана. Единственной удачей можно считать включение в состав экспедиции П.Рычкова[109] - в качестве бухгалтера. Совсем еще молодой человек, он ничего особенного из себя не представлял; все его таланты раскрылись позднее, так что вряд ли можно ставить выбор его в особую заслугу Кирилову. При этом таланты никак не были связаны с его первоначальной профессией - как бухгалтер Рычков оказался совершенной бездарностью.
Наконец, все было собрано. Получив грамоты ханам, подарки и денежные средства, первая колонна Экспедиции 15 июня 1734 г. выступила из столицы к месту назначения. Вторая группа под командованием поручика флота Бахметева вышла двумя неделями позже из Москвы на гребных судах. Без особых происшествий Оренбургская экспедиция в начале октября прибыла в Казань, а 10 ноября - в Уфу. Здесь в распоряжение Кирилова были переданы Пензенский и Вологодский армейские полки и часть крепостного гарнизона, в том числе городовые казаки и дворяне. Острую проблему для властей края представляло снабжение солдат и жителей будущих укреплений продовольствием. Было решено доставлять хлеб из Сибири и Исетской провинции под охраной вооруженных конвоев. В качестве одного из опорных пунктов на пути намеченного маршрута движения провиантских обозов, по указанию руководителя экспедиции, в конце 1734 г. была построена Верхнеяицкая пристань (позднее переименованная в Верхнеуральскую крепость), где разместился немалый по тем временам гарнизон из двух рот солдат одного из пехотных полков. Кирилов, верный своей манере преувеличивать значимость всего им содеянного, сразу же доложил в Сенат, что «место это столь удобно, что не токмо к Ори реке из Сибирских слобод провиант из Екатеринбурга всякие припасы водою на них будут сплавляться, но и до самого Каспийского моря впредь провиант пойдет».[110]
15 декабря 1734 г. И.К.Кирилов информировал В.Н.Татищева в Екатеринбурге, что на первый случай надеется организовать провоз хлеба к устью р.Орь уфимскими, бирскими и мензелинскими служилыми людьми за плату и потому просил его для осмотра места под будущую пристань и изготовления чертежа послать в верховья р.Яика геодезиста с купцом. А 30 марта И.К.Кирилов писал В.Н.Татищеву, что Верхнеяицкая пристань должна «утвердиться»: «...первая рота в крепком месте рогатками окинулись, а другая рота и адмиралтейские служители отсюду пошли 16 марта». Туда же были завезены на башкирских подводах артиллерийские припасы86. В октябре 1735 г. пристань уже существовала и там было указано укрепить магазины и определить гарнизон87. Хлебные обозы шли на Верхнеяицкую пристань, там перегружались на речные суда и сплавлялись к Оренбургу, что существенно сокращало время и расходы на его доставку в новые укрепления.
Резкое усиление активности русских властей никак не могло пройти незамеченным. Башкиры заволновались – достаточно долго сохраняемый status quo явно оказался под угрозой. Ни во второй половине XVI в., ни в XVII в. не наблюдалось сколько-нибудь серьезного движения русских в Башкирию. Картина ощутимо стала меняться с началом строительства заводов на Среднем Урале в 10-20 гг. XVIII в. Башкиры очень болезненно реагировали на строительство заводов в пределах своих кочевий. Изданные в 30-х гг. сенатские указы вроде бы подтверждали их земельные права, но одновременно происходило изъятие земли под заводы, крепости, монастыри. В начале XVIII в. каждый завод так или иначе задействовал до 20-30 верст кругом.[111] Истребление лесов в округе (выжигание в уголь и т.п.) неизбежно и неотвратимо увеличивало радиус и, значит, влекло за собой новые захваты. Надо ли говорить, что заводчики вряд ли считались с желаниями и интересами местного населения. Напряженность нарастала. И в этих условиях в Уфе «вдруг» наблюдается чрезвычайное оживление - подтягиваются войска, готовятся обозы, появляются приезжие из столицы. То, что мы знаем о личности Кирилова, дает все основания говорить, что вел он себя там как самый большой начальник – как же, именной указ государыни![112] Шума и одновременно таинственности было, судя по всему, немало. Башкиры проявили естественную в такой ситуации озабоченность – поскольку все очень уж походило на подготовку военного вторжения. О реальной цели проинформировать башкир никто официально не удосужился. За что, собственно, затем и поплатились.
В литературе (особенно это сильнό у башкирских авторов) принято утверждать, что башкиры-де сразу же поняли, что основание Оренбурга «приведет к окружению Башкирии с востока». Чаще всего, все ссылаются на мнение А.И.Добросмыслова, который писал: «в то время, когда Кирилов в течение зимы 1734 - 1735 годов занимался приготовлением к походу к устью реки Ори для постройки города с крепостью, влиятельные башкиры во главе с Кильмяк-Абызом также занимались обсуждением текущих событий и пришли к заключению, что с постройкой города и крепости на устье Ори Башкирия постепенно будет окружена с восточной стороны и таким образом навсегда войдет в состав России, и, кроме того, не будет никакой возможности возвратить от киргиз те земли (северные части нынешней Тургайской области), которые они отняли у них не более четверти века тому назад, и потому решились оказать русскому правительству противодействие в осуществлении предположений его об устройстве восточных окраин, с оружием в руках».[113] Он же, со ссылкой на Витевского утверждал, что башкир ногайской дороги Тохчура, бывший тогда в столице, узнал, что Кириловым «составляется проект о присоединении киргизских орд к России». И тогда он якобы написал об этом в Башкирию влиятельному башкиру Кильмяк-Абызу «в котором выяснил действительное значение экспедиции».[114]
Поскольку иными источниками – и доказательствами – мы не располагаем, попытаемся дать свое толкование происходившего. В условиях неясности намерений русских, башкирские старшины естественным образом должны были обсудить ситуацию. Какие-то обрывки сведений из Уфы они наверняка получили и потому о будущем городе узнали. Собственно, нам не очень верится в то, что в Уфу явились «послы с требованием отказаться от сооружения города». Скорее всего, это были представители родов, желающие выяснить, что же происходит.[115] Вместо этого, они были избиты и брошены в тюрьму. Разумеется, это никак не поспособствовало успокоению, а напротив, подкрепляло версию о вторжении.
Первые сведения о нарастании недовольства Кирилову, и конечно же, в столицу, поступили в марте 1735 г. от В.Татищева и казанского губернатора П.Мусина-Пушкина, в чьем ведении находилась значительная часть Башкирии согласно указу Петра от 18.12.1708 г.
Кирилов предпочел проигнорировать предупреждения, и, стремясь дезавуировать эту информацию, поспешно донес, что «то известие не основательно», заодно обвинив адресатов в паникерстве. Башкирцы, - заявил он, - собираются потому, что «им объявлено являться на будущую стройку». А вообще они «всеми чинимыми распоряжениями довольны».[116] Итак, Кирилов солгал - не в первый, и, к сожалению, не в последний раз.
Проведя в Уфе необходимые подготовительные работы, он 11 апреля 1735 г. выступил из крепости в сопровождении двух рот драгун, сформированных из «дворянских детей» провинции. Избранный маршрут был новым, но, как показали события, совершенно неудачным. П.Рычков в своей «Топографии Оренбургской губернии» писал, что если бы Кирилов знал о существовании маршрута от г.Самары, «то, может быть, от Башкирцев замешательства, ив том бы его предприятии такого затруднения, какое было, не последовало».
И хотя Рычков вроде бы оправдывал руководителя экспедиции, восклицая - «при начатии великих дел всего вдруг предусмотреть не можно»[117] - но и он не скрывал, что существовал иной, более удобный путь. Поход экспедиции «до самого Уральского Сырта подле реки Самары» позволил бы не столкнуться с башкирами – «башкирских жилищ нигде б не было», как не было б их и далее – «башкирские жительства остались бы от него внутри и в таком отдалении, что им тому походу препятствовать бы было невозможно».[118] Но Кирилов предпочел самый невыгодный маршрут.
Нам кажется достаточно возможным и иной вариант событий – если бы Кирилов снизошел до диалога с башкирами, разъяснения намерений. В принципе башкиры были настроены, поначалу, разумеется, достаточно миролюбиво, и потому они вполне могли беспрепятственно пропустить экспедицию на юг – возникновение одного Оренбурга, точно так же, как в свое время Уфы, кардинально на ситуацию не влияло. Для этого требовалось совсем немногое, но такое, чего Кирилов никак не мог сделать – переступить через свою гордыню и перестать вести себя как большой европейский чиновник в колониальной стране. Башкир он не знал, и, что важнее всего, не хотел узнать. «Башкирцы самый плюгавый и неоружейный народ» - писал он в письме к Бирону, кстати, вскоре после того, как военный отряд Чирикова уже был разгромлен «неоружейными» башкирами.[119]
Почти два месяца Кирилов простоял на реке Чесноковке, ожидая подхода пяти рот вологодского драгунского полка, перебрасываемых с Закамской линии. Через десять дней после начала движения к Кирилову вновь прибыли посланники - двое башкирских старшин, теперь уже с предупреждением и требованием возвратиться назад. Последний шанс мирно договориться был амбициозным начальником Экспедиции отвергнут – старшин подвергли строгому допросу, после пыток один из них умер.
Судя по всему, Кирилов почувствовал, что пахнет жареным – и 15 июня он внезапно выступает с отрядом порядка 2500 чел. Эта поспешность обошлась всем достаточно дорого. Вологодские роты подполковника Чирикова подошли в Чесноковский лагерь четыре дня спустя и поспешили следом. 1 июля в 160 верстах от Уфы на колонну напали около 3000 башкир из отряда Кильмяк-абыза. Потери составили 60 чел., в том числе погиб и Чириков; башкирам достались 46 повозок обоза. Отряд поспешно уходил, пытаясь оторваться от преследовавших его башкир – новые атаки произошли 2-го, 3-го и 9-го июля. Все более таящий отряд, точнее, его остатки, наконец присоединились к Кирилову 10 июля в 291 версте от Уфы.
Фактически экспедиция была разгромлена, серьезно не начавшись – потеря основной части боевого сопровождения (а это означало еще и потерю рабочих рук на будущем строительстве) и продовольственных запасов (почти тогда же хлебный обоз, шедший из Сибири, столкнулся с отрядом башкир в 260 чел. и потерял 40 подвод) делала успех весьма иллюзорным.
Эти события вызвали соответствующую реакцию Кирилова, причем проявились при этом худшие черты его характера. Чем сложнее становилась ситуация, те больше он врал в своих донесениях, стараясь приуменьшить беду. И еще одно – он никогда не признавал собственных промашек, напротив, обязательно искал кого-либо крайнего. Так, он поступил, например, сообщая Бирону о разгроме отряда Чирикова. Все было преподнесено, как результат досадной оплошности, вина за которую ложилась полностью на погибшего подполковника. Писал он также кабинет-министрам вице-канцлеру А.Остерману и князю А.Черкасскому; здесь он обвинял уже Татищева, который якобы слишком поздно дал пушки[120]. Об его, откровенно говоря, подловатой манере перекладывать ответственность в глазах начальства на кого-либо еще, исключая самого себя, говорим, кстати, не мы первые.[121]
К устью р. Ори остатки экспедиции добрались лишь 6 августа 1735 г. Все испытывали муки голода и неизвестно, чем бы все завершилось, если бы к этому месту не прикочевал Абулхайр, который дал мяса. Идти еще куда-либо у экспедиции не было сил и Кирилов поспешил объявить цель достигнутой. 15 августа в торжественной обстановке на возвышенном месте была заложена крепость с четырьмя бастионами и «цитаделью малою».[122]
Уже 16 августа Кирилов поспешил послать императрице поздравление с приобретением «Новой России». Он утверждал, что она по своим природным богатствам будет иметь не меньше значение, нежели открытые европейскими державами новые, прославленные металлами и минералами земли…»[123] В уже отмеченной ранее свойственной ему манере постоянно подчеркивать результативность своих действий, он там же особо отмечал, что достиг Ори «благополучно» и попутно разведал на территории заложенного города месторождения медных и серебряных руд и камней: порфира, яшмы и мрамора.[124]
К этому времени он, судя по всему, прекрасно осознал всю шаткость и ненадежность своего положения. Выход в итоге к Ори и Яику, цена этого похода, неизбежно должны были подвести его к осознанию факта, что он глубоко заблуждался как в оценке ситуации, так и в перспективах.
То, что дела пошли не так, как намечено, стало известно и в столице. Вслед Кирилову был послан специальный указ, фактически сворачивавший экспедицию. «По причине учинившегося от башкирцев возмущения, - говорилось в нем, - по первым о том здесь из Казани и других мест полученным ведомостям, в Нашем указе из Сената к вам между иным писано, что, ежели те ведомости подлинно основательны и башкирцы, действительно, в противностях состоят, то в таком случае вам, ежели то без азарту учинить возможно, как за теми противностями, так и за поздним временем, со всем своим корпусом возвратиться на Уфу или по близости иттить ко яицким казакам и тамо при Сакмарске, или в Другом удобном месте, остановиться.., о чем вам потом в указе ж из Нашего Кабинета, от 27 августа... подтверждено». Кирилову просто повезло – этот указ дошел до него уже на обратном пути от только что заложенного Оренбурга. А его победная реляция на время успокоила сомневающихся.
31 августа Кабинет от имени императрицы дал отбой прежнему распоряжению о прекращении похода: «...Вы во оном своем доношении Нам доносили, что вы от Ор-реки в близости находились, тамо, по данной вам Нами инструкции, строение крепости начать намерены были, того ради видится, что уже того строения оставлять и назад возвращаться вам не надлежит, разве б по состоянию того башкирского возмущения сие необходимо потребно было...»[125] Это, как нам кажется и объясняет постоянное доказывание Кириловым, что уже построено достаточно многое и бросать это уже невыгодно. Одновременно он с таким же постоянством пытается очернить варианты, предлагаемые иными деятелями – собственно поэтому он так старательно в каждом донесении и поливает грязью то того, то другого чиновника.[126] Ряд лиц, в том числе В.Татищев, в отличие от него, провели в крае достаточно времени, и знали ситуацию не понаслышке. Естественно, они не могли спокойно наблюдать то, что творил Кирилов. Их предложения были более жизненны и если бы в столице прислушались к ним, то возможна была бы корректировка проводимого курса к лучшему. Но это, в свою очередь, означало бы лишение Кирилова всех преимуществ. А этого он допустить никак не мог и потому, используя все способы, продолжал отстаивать и проводить в жизнь самый проигрышный, самый дорогостоящий, самый авантюрный вариант.
Достаточно скоро, 7 сентября, Кирилов уезжает из вновь основанного города, чтобы уже более никогда туда не возвращаться. Переложив, как всегда, ответственность на другого – поручив дело «достраивания» крепости подполковнику Якову Федоровичу Чемодурову, он поспешно возвращается в Уфу, забрав наиболее боеспособную часть команды и часть продовольствия. Свое откровенное бегство он прикрывает намерением поисков «воров-башкирцев». Однако, никаких «поисков» он не вел, а просто спешил дойти до Уфы. Вероятно, чтобы еще более прикрыть свое фактическое дезертирство, Кирилов отправляет на поиски «воров» и Тевкелева, придав ему три роты драгун и несколько сот нерегулярных солдат. Задание было дано почти как в насмешку - найти в бескрайней Башкирии тех, кто напал ранее на провиантский обоз. Однако Тевкелев послушно исполняет приказ. 18 сентября он дошел до Сакмарска, где казнил нескольких пленных. В 130 верстах от Оренбурга на его отряд напали башкиры Акая Кусюмова. Бой затянулся на четыре дня - пока башкиры не отошли. Тевкелев тогда сообщал, что якобы он побил несколько сот «воров» при отсутствии потерь со своей стороны.[127] Верится в это с трудом. Когда небогатое продовольствие стало кончаться, отряд перешел на само обеспечение – достать что-либо у башкир можно было только силой. Думается, не будет преувеличением, если сказать, что каждый кусок был сполна оплачен кровью. Поставленная задача рейда была уже забыта – нужно было постоянно воевать только для того, чтобы не умереть с голоду.
В то время, как Кирилов уже отсиживался в Уфе, Тевкелев продолжал свое бесцельное движение по краю – отряд его двигался под проливными дождями, 15 сентября неожиданно выпал снег. Начался падеж лошадей. 20 сентября остатки отряда Тевкелева укрылись в Верхнеяицкой крепости. Сам Тевкелев добрался до Уфы только в начале второй половины ноября.
Кирилов в это время победно рапортовал о том, что приступил к созданию «подлинной ландкарты» и также об открытии в Сакмарском городке медной руды и закладке там шахты.[128] Не менее авантюрным было заявление о намерении построить в Оренбурге серебряный завод.
К октябрю положение в Оренбурге стало весьма плачевным – продовольствие так и не было подвезено. В конце сентября кончились крупы, начали варить муку. Не хватало одежды, начались болезни. И все же, определенное строительство велось. 30 октября в донесении И.К.Кирилову Чемодуров писал, что «в крепости всякое строение и за крепостью рвы работою окончены, только еще строением не окончилась церковь Божия, также и в верхней цитадели шлостурм, и то, надеется, в скорости окончится, а за крепостью для приезжаемых киргизцев и башкирцев вместо рубленных изб, сделаны в разных местах две большие землянки». В ноябре стало ясно, что провианта осталось только на месяц, но полковник надеялся, что они сумеют растянуть имеющиеся запасы до марта, пока не придут из сибирских слобод обозы с хлебом.
Кирилов хлебом не помог, но зато распорядился уменьшить число едоков – он приказал Чемодурову отправить 800 чел. гарнизона в Течинскую слободу через Верхнеяицкую пристань. Решение было более чем рискованным и, как оказалось, преступным. 24 ноября отряд под командованием премьер-майора Рагинского выступил из крепости. Солдаты смогли пройти около 30 верст и вынуждены были вернуться: при этом 5 чел. замерзли, 150 поморозились. Однако приказ прозвучал – и 27 ноября вновь 773 человека покидают Оренбург. Все, что Чемодуров мог сделать, это направить их другим путем – в Сакмарский казачий городок по Яику, что составляло 280 верст. Продовольствия же отряду было выдано только до 13 декабря. В итоге пятьсот человек погибло, из оставшихся 80 госпитализировали с сильными обморожениями конечностей. Разумеется, об этом «инциденте» Кирилов в Сенат не сообщил. Гибель сотен российских солдат полностью остается на совести «выдающегося исследователя и патриота».[129] В Оренбурге осталось две роты солдат и 100 казаков. Только 8 июля 1736 г. в крепость пришел первый обоз. Какой ценой гарнизон смог дожить до этого – остается только догадываться.[130] Отметим, что все это время в Оренбурге находился в качестве заложника – аманата ханский сын Ирали, взятого Кириловым, между прочим, в нарушение инструкции.
Восстание башкир приобрело повсеместный характер. «Бунт башкирцев» ставил под угрозу все. Серьезно опасаясь за судьбу своего начинания, Кирилов вновь и вновь старается убедить Бирона в полезности экспедиции. Так, в письме от 23 июля 1735 г. он не скрывал своего беспокойства, что «для такого малого воровского нападения, да оставлено будет к великой славе и пользе зачатое дело...»[131] Он писал, что в случае прекращения экспедиции «не токмо новые многие народы, пришедшие в подданство и еще желающие подданства со многими городами, яко Ташкент и Арал, можно потерять, но и нынешний случай к подобранию рассыпанных бухарских и самаркандских провинций и богатого места Водокшана упустим, и сверх того старым подданным, башкирцам, случай подается впредь злодействовать по их магометанству, внутренних ко христианству врагов». Восстание башкир следовало, по мнению Кирилова, обратить на пользу России.
Достаточно перечитать пункты инструкции императрицы, чтобы убедиться, что на тот момент Кирилов фактически не выполнил таковой. Шумно разрекламировав выполнение небольшой части – касательно основания города – Кирилов прекрасно осознавал, что сделать все остальное он просто не сможет. Да, начавшееся башкирское восстание создавало серьезнейшие трудности. Но давайте сделаем допущение - а что, если бы башкиры не восстали? Тогда Кирилову пришлось бы достаточно туго. Так что нет ничего удивительного в том, что он поспешил использовать восстание в своих целях.
Уже 16 августа 1735 г. И.Кирилов направил в столицу свой проект прекращения башкирского восстания.[132] Кабинетный ученый, «горячий патриот» и «ценитель просвещения» «вдруг» превращается в свирепого «ястреба».[133] Он требует отправлять в ссылку любого, кто назовет бунт войною с русскими. И это понятно – «бунт» есть дело внутреннее. Бунтовщикам же Кирилов сулил казни и разорение: «земли отписывать русским и татарам и тем перемешать.. утвердить городки на воровских землях, войска переподчинить сыщикам». Окружив крепостями со всех сторон «воров», «и их жен, и детей, и пожитки их, и лошадей, и скот брать, и домы вовсе разорить, и которые пуще заводчики, тех по указам на страх другим казнить, а непущих и детей мужеска полу, годных в ссылку, в Остзею послать, а жен и детей, девок развесть во внутренние городы и раздать». Снова и снова Кирилов повторял: разорить, казнить, сослать - «чтобы корень их был вовсе вырван». С расчетом на будущее он полагал необходимым у мятежников отбирать земли и селить на них переселенцев. [134]
Итак, немаловажной частью нового плана было строительство сети городов-крепостей «на воровских землях»: «никак невозможно одною Уфою, сколько б она многолюдна не была, такую великую обширность обнять, что по меньшей мере до Мензелинска триста, до Сакмарска, где самое малолюдство казачишков, триста ж, до Оренбурга прямою дорогою с четыреста, а к Верхотурью и Екатеринбурху верст по пятисот, до сибирских слобод с семьсот». Отметим, кстати, что расстояния в несколько сот верст теперь он оценивал как «великую обширность», в то время как ранее, в проекте, небрежно упоминал о «каких-то» 500 верстах до Аральского моря.
План этот, также как предшествующие этого автора, страдал излишней детализацией подробностей («в нужных местах - на большом расстоянии между городами - нужно утвердить городки малые») и недопониманием реальной картины – якобы у «вернослужащих башкирцев» строительство не вызовет несогласия. Именно этот план многие авторы, заинтересованные в доказывании агрессивности России на востоке, использовали в качестве убедительного аргумента.
Но в том то и дело, что строительство цепи крепостей было действительно единственным приемлемым выходом из сложившегося положения. (Разумеется, был еще один – бросить все и отступить – но это было невозможно).
Повторим еще раз – первоначально строительство должно было ограничиться только Оренбургом. Всем авторам, кто берется утверждать об изначальном намерении экспедиции и Кирилова строить крепости по всей Башкирии, тем самым как бы оккупируя ее, предлагается вновь перечитать его проект и инструкцию императрицы. Обычно пишут: строительство было начато – и это само по себе было как бы доказательством. Однако, какие-либо действия не могут быть исключительным доказательством намерений. В то же время следует признать, что в случае гипотетического успеха – башкиры примирились (не восставали вообще), Оренбург возведен – долго так продолжаться бы не смогло. Удаленность Оренбурга от прочих городов и крепостей неизбежно поставило бы на повестку дня строительство промежуточных, как бы перевалочных пунктов, своеобразной цепочки, пересекавшей Башкирию. Крепости стали бы строиться все равно. И мы готовы признать, что башкиры, знающие реальную картину, это скоро поняли. Но в том-то и дело, что «выдающийся географ» Кирилов всего этого не знал. Судя по его заявлениям, он поначалу был убежден в том, что новый город будет очень недалеко от Уфы.
Узнав, что есть на самом деле, он начинает проталкивать идею крепостей. Но в условиях башкирского «бунта» новый план сразу же корректировался задачами подавления – и потому предлагалось возводить крепости не только по линии Уфа-Оренбург, но и с иной целью – установления контроля над всей территорией, расстановкой крепостей в стратегических точках, т.е. значительно шире, нежели было нужно в первом случае. Можно предположить также, что жесткость Кирилова объясняется стремлением расчистить место под крепости.
Склонность Кирилова к масштабности замыслов проявилась и теперь – задумано им было создать 44 городка, причем закладывать основную часть их намеревался лично, поскольку составлял ландкарту Оренбургского края.[135] Неудивительно, что многие из крепостиц появились сначала на бумаге, и только потом – в реальности. Осуществить очередной грандиозный замысел – теперь строительный – Кирилов никак не мог по причине нехватки рабочих рук. В.Татищев писал в Сенат 7 июня 1736 г.: «Токмо де строить оных некем и, не усмиря воров малыми людьми строить невозможно».[136] Сам он предлагал более рациональный, но менее помпезный метод – посылку для строительства воинских команд с боеприпасами и продовольствием не менее чем на год. Кирилова это явно не устраивало.
Почти одновременно башкирской проблемой занялись в Сенате. 5 августа было решено «немедленно послать персону знатную и надежную, которому дать полную мочь и власть, употребляя вначале добрые способы и уговоры, а если добрые способы не подействуют, то употреблять оружие».[137] «Персоне» давалось право поступать по своему решению. Было решено объявить башкирам, что «если б они поставили себе в обиду строение крепости на реке Ори», то следовало объяснить, что строится она для их защиты от казахов.
Этой «персоной» стал ранее опальный А.И.Румянцев, находившийся с 1731 года в ссылке в казанском имении. 12 августа 1735 г. он был освобожден из-под караула, ему вернули чин генерал-лейтенанта и поставили во главе команды, «которая определена для прекращения башкирских замешаний, быть главным командиром». Ему переподчинялись все воинские командиры в регионе. Кирилову предписывалось с ним «иметь коммуникацию и частую корреспонденцию и во всем по его ордерам и наставлениям поступать», а также «сообщить, какие способы находишь ко укрощению оного от башкирцов возмущения, как со своей, так и с его стороны...».[138] В свою очередь, Румянцеву указывалось, что когда «к военным действиям дойдет», то Кирилову надлежало действовать «согласясь с тобою, по твоему благоизобретению».[139]
Таким образом, Кирилов оказался в зависимости от Румянцева. Мероприятия, проводимые последним были более мягки, нежели предложения Кирилова – но не из гуманности, а по заданности указом. Румянцеву предписывалось не только карать, но и осуществлять правосудие: разбирать, если есть у башкир обиды и принимать соответствующие меры. Обязательно следовало защищать «верных» башкир. До этого момента, судя по всему, карали, что говорится, «и правого и виноватого». Вина в этом в немалой степени лежала на Тевкелеве, который причинил немало обид башкирам. Выходило, что косвенно виновным оказывался и Кирилов, которому последний подчинялся. Но самое главное - Кирилов фактически лишался своего исключительного статуса – человека, облеченного особыми полномочиями государыни.
Терять это особое положение Кирилов не хотел ни в коем случае. Сохранение такового было для него явно важнее выполнения прочих задач «Проекта». В декабре 1735 г. он и А.Румянцев встретились в Мензелинске и разработали конкретный план усмирения Башкирии. Практически все авторы сходятся во мнении, что проект был составлен именно Кириловым. Достаточно едко об этом высказывался А.Добросмыслов: «был большой мастер составлять проекты, занимаясь такого рода делами весьма продолжительное время в сенате».[140] Может быть, составлял и не он один – но заслугу он приписал себе точно.[141] После совещания А.И.Румянцев вернулся в Казань, а И.Кирилов отправился с проектом в Санкт-Петербург.
В итоге Кирилов добился своего. В изменившейся ситуации он опять оказался на коне как знаток башкирской проблемы, с самого начала предлагавший жесткие меры. Наш скромный «ученый» оказался тем, кто смог убедить высшие власти в необходимости не поиска мирного диалога с башкирами, но строгости в отношении таковых. Кирилов убежденно заявлял, что башкир жалеть незачем: «причина нынешней предерзости башкирцев – это послабление их прежним своевольствам и воровствам».[142] План Кирилова в принципе ломал все, что ранее сохраняло нормальную жизнь в Башкирии: он предлагал передать мещерякам, тептярям и бобылям «за их верность» земли, нанимаемые у башкир (что нарушало традиционное башкирское землевладение); строить крепости; запретить башкирам в уездах иметь кузнецов и кузницы; пойманных «в воровстве» и повинившихся (!) казнить или в ссылку ссылать; запретить сборища делать (т.е. традиционные собрания - йыйыны); запретить в «свойство» вступать с татарами; снять запрет на покупки угодий у башкир – «чтобы мешались с посторонними». «Башкиры опасны не настоящею своею силою, но будущим размножением от многоженства и приплыва беглых, - умничал Кирилов, - если бы противодействовать этому размножению без случая мятежа, то все бы взбунтовались, а теперь легко начать с открывшихся воров; когда они будут прибраны к рукам, тогда остатки легко укоротить и так в мутной воде обуздать».[143]
Любитель наук и картограф по призванию оказался весьма кровожаден. Его план обрекал на смерть сотни и тысячи людей: башкир, сопротивляющихся покорению, и русских, посылаемых на строительство крепостей, заселение «освободившихся» территорий и подавление «бунта».
В столице Кирилов по собственному признанию, «на все чиненные от него представления полную и удовольственную резолюцию получил».[144] Он добился главного: конечно, одобрение свыше тоже немалого стоило; но гораздо важнее для него было сохранение того, что есть. А это – казна, подведомственные солдаты, чиновники - всего более сотни человек. Экспедиция переставала быть экспедицией в первоначальном значении – походом с определенной целью. Из нее Кирилов стал делать определенную властную структуру, которая по его замыслу должна была проводить дальнейшую реализацию проекта и подавлять башкирское восстание.
Собственно, он и здесь ухитрился напортить. Кирилову удалось убедить всех в Петербурге в том, что одной Комиссии будет недостаточно. В итоге и без того слабо согласованное дело подавления башкирского восстания запутывалось еще больше. На юге и юго-западе усмирением руководили И.Кирилов и П.Бахметьев, имевшие ставку в Самаре. В центре и на севере - казанский губернатор А.И.Румянцев. На северо-востоке - В.Татищев и А.Тевкелев. Слабая согласованность действий, вызванная отсутствием коммуникаций, усугублялась запутанностью подотчетности: Кирилова – перед Сенатом и Кабинетом, Румянцева – перед Военной Коллегией, Тевкелева – Коллегией иностранных дел, Татищева – Берг-Коллегией. При этом каждый из названных руководителей имел и реализовывал собственные цели и задачи. Создание чрезвычайного органа управления с особыми полномочиями - Комиссии башкирских дел – и должно было по идее дать необходимое единоначалие. Кирилов с его идеей создания второго такого же органа все это разрушил (но – заметим – спас свое руководящее место!). В самом деле, с подчиненной непосредственно ему сотней с небольшим человек особо чего он сделать никак не мог. А вот руководить всеми, кто имел реальные силы, он начал с большим удовольствием.
Примерно с этого времени в работах различных авторов появляются упоминания о т.н. Оренбургской комиссии, якобы заменившей экспедицию. Абсолютное большинство писавших о начальном этапе оренбургской истории вообще не придавало особого значения этому факту - полагая, что имело место простое переименование «экспедиции» в «комиссию» (П.Матвиевский, С.Попов, В.Дорофеев, А.Абрамовский и В.Кобзов, Ю.Зобов и др.). Вероятнее всего, все опирались на суждение очевидца П.Рычкова. Действительно, в «Топографии Оренбургской губернии» он писал: «надлежит знать и сие, что Оренбургская губерния, с пожалования городу Оренбургу привилегии, состояла под разными званиями, а именно: сначала, при статском советнике Кирилове, называли и писали ее известною, а потом уже Оренбургскою экспедициею. В бытность в оной господина тайного советника Татищева была она именована Оренбургская комиссия…»[145] Суждение можно понять (и понимали) так: экспедиция, комиссия, губерния суть синонимы («состояла под разными званиями»). Время переименования в «комиссию» Рычков точно не называл - «в бытность» Татищева. Позднейшие авторы сделали свои уточнения – как правило, переименование связывалось и связывается со вступлением Татищева в новую должность.
Едва ли не единственной, кто аргументировано высказался на счет времени переименования, была Р.Буканова. Она достаточно убедительно заключала, что это произошло после поездки Кирилова в столицу в начале 1736 г., когда тот пытался сохранить Оренбургскую экспедицию («отныне называвшуюся Оренбургской комиссией»).
Нам данное суждение кажется весьма заслуживающим доверия. Судите сами – что бы там не полагали другие авторы, но «просто так» переименования не делаются. Следовательно, должна быть убедительная причина – во-первых, и официальное решение – во-вторых. С этой целью мы просмотрели тома с 8-го по 10-й Полного собрания законов, чтобы уловить момент изменения названия. И внезапно обнаружилось, что такового нет. Впервые, по нашим данным, об «Оренбургской Комиссии» упоминается в именном указе кн.Урусову (!) от 20 августа 1739 года: «на поданныя доношения от нашего тайного советника Татищева о разных делах Оренбургской комиссии»; и в другом месте – «об определении к той Оренбургской Комиссии в помощь вам…»[146] Естественен вопрос – что же было ранее?
Подходить к вопросу с сегодняшней меркой будет не очень корректно – судя по всему, в абсолютистском государстве, каковым была Российская империя в тот период, особой значимости точности формулировок в правовых документах не придавали. Вообще все указания и ранее давались не структурам и органам, но конкретным людям – как, например, инструкция о построении Оренбурга от 18 мая 1731 г. адресовалась: «к тому делу Всемилостивейше отправили Мы тебя, Кирилова, и с тобою полковника Алексея Тевкелева…»[147] Или: Татищев в указах именуется просто «Главным Командиром» (без указания – чего?).[148]
И все же. Рычков был не прав, утверждая, что все названия едины суть - в конце концов, экспедиция есть именно экспедиция, поход; комиссия – это уже орган управления; а губерния – прежде всего административно-территориальная единица. Или скажем иначе: Рычков по-своему прав, имея в виду только преемственность определенных руководящих структур (мы более склонны понимать его именно так), но тогда не правы все писавшие позднее – те, кто толковал цитату по-своему.[149]
Побывав в столице, Кирилов выбил себе новые полномочия. При этом никого в принципе не волновала соотносимость их с полномочиями других руководителей и органов. Собственно, нечто подобное мы уже наблюдали незадолго до этого – на самом начальном этапе подготовки Экспедиции в Уфе, когда Кирилов ввязывался во все прерогативы местной власти. Название «Экспедиции» номинально сохраняется В документах Полного собрания законов (в 9-м томе) все упоминания об «Оренбургской Экспедиции» определенного свойства, а именно – никогда не упоминается, что Экспедиция должна что-то сделать, но говорится, что тот или иной расход должен был погашен за ее счет: «ссуду давать от Экспедиции», «к Экспедиции отпустить…50 тыс. руб.», «доходы, которые положены на экспедицию Оренбургскую, отдать в полную диспозицию Кирилова» и т.д.[150] Иными словами, речь не об Экспедиции, как таковой, а ее финансах и их судьбе.
Данная Комиссия (здесь неважно, действительно ли она была создана или же название родилось задним числом) по ходу дела все более приближалась к уже существовавшей Комиссии башкирских дел.[151] Как нам представляется, специального решения о создании Оренбургской комиссии не было. Дополнительные полномочия, полученные Кириловым, по сути ставили его на равных с Комиссией Румянцева. Один Кирилов, естественно, действовать не мог – вот почему уже существовавшая при нем управленческая структура (Экспедиции) в итоге стала восприниматься как аналогичная структуре Комиссии башкирских дел. По аналогии же она позднее и стала именоваться «Оренбургской комиссией».[152]
Итак, о новых задачах и полномочиях. Все авторы неизбежно упоминают об указе 11 февраля 1736 года. Некоторую путаницу создает то, что их в этот день было издано четыре (ПСЗ. - Т.9. - №№6887, 6889, 6890, 6893). Все они были именными; некоторые различие было в том, что первый (6887) был адресован всем «губернаторам и воеводам», второй и четвертый (6889 и 6893) адресно – статскому советнику Кирилову, третий (6890) – генерал-лейтенанту Румянцеву и Кирилову. По содержанию они кое в чем схожи.[153]
Две важнейшие задачи определяли это содержание. Первая – продолжение реализации указаний, данных в «Инструкции» - прежде всего заселение Оренбурга и налаживание торговых контактов в Азии. Именной указ №6887 запрещал ввоз из-за пределов Башкирии оружия и боеприпасов, а также обязывал губернаторов оказывать содействие желающим селиться в Оренбурге и «других тамошних новых местах». Именные указы Кирилову (6889, 6893) повторяли положения прежнего, с конкретизацией обязанностей адресата. Указ же №6890 касался прежде всего вопросов наведения порядка в крае. Он адресовался и Румянцеву и Кирилову. Составлен он был явно на основе «Мензелинского» проекта, отвезенного в столицу Кириловым. На основе – не более. Простое сопоставление Кириловского проекта и указа позволяет обнаружить, что в центре по-прежнему придерживались более мягкого курса, в свое время рекомендованного Румянцеву.
Многие авторы, преимущественно башкирские, оценивают указ 13 февраля, как программу подавления башкирского восстания. На наш взгляд, более уместно вести речь о мероприятиях, направленных на нормализацию положения в крае, наведение порядка. И это не простая подмена понятий или игра в слова. «Подавление», как нам представляется, ставит карательные меры в центр всего. «Наведение порядка» включает мероприятия, закладывающие основы мирной, нормальной жизни. В данном случае, мы имеем дело более со вторым.
Во-первых, от местных властей требуется строгое разграничение местного населения в зависимости от участия в «бунте». «Верные» получали право сохранять при себе оружие. Все прочие разоружались. «Верные» мещеряки, тептяри и бобыли от «башкирского послушания» «отрешались».
С участвовавших «в воровстве» брался штраф «за казенный убыток и партикулярное разорение». Участвовавших в «смертных убивствах» надлежало «казнить смертию», прочих, наказав кнутом, ссылать: годных – в солдаты в Остзейские полки, негодных – в работу в Рогервик или «в здешние места на пашню».
В качестве профилактических мер «на будущее» – запрещалось иметь кузницы в башкирских жилищах и продавать башкирам вооружение и снаряжение. Всех пойманных беглых (неважно – русских или «иноверцев») ссылать либо в Остзею либо в горные заводы. Велено также было укрепить от возможных нападений старые селения «по Белой и Каме рекам». Для лучшего контроля за башкирским населением поручалось определить в волостях выборных старшин, принимать особые присяги у ахунов – и «чтобы все о худых поступках доносили». Запрещались любые «сборища», кроме традиционного на Чесноковке. Все эти меры по сути своей не содержали ничего экстраординарного – но только если бы они осуществлялись на традиционных «русских» территориях. Законодатели, явно сами того не осознавая в полной мере, стремясь поскорее разрешить тактическую задачу – умиротворение, совершали серьезнейший стратегический просчет. В погоне за конкретным результатом совершенно не учитывались ни традиционные устои башкирского общества, ни тот особый статус (привилегии), которым обладали ранее башкиры. Скажем, запрет йыйынов с сохранением общего (на Чесноковке) имел логическое объяснение – одно общее собрание контролировать властям было значительно легче, чем ряд локальных. А вот что этот запрет означал для башкир – никто не задумывался. В итоге указы 11 февраля ощутимо скорректировали всю политику российских властей в Башкирии. Впрочем, не только они - повлияли и конкретные действия тех, кто начал воплощать эти указы в жизнь.
Внимательное чтение указов 11 февраля вызывает удивление при сопоставлении с тем, как они стали реализовываться. Нигде – и мы это подчеркиваем! – нигде в указах не говорилось о необходимости истребления башкир. В принципе это вполне понятно – башкиры воспринимались как подданные и потому строгие меры в отношении бунтующих сочетались с мягкими в отношении «верных». Однако, с весны 1736 г. массовым явлением становится выжигание башкирских деревень. Счет их шел на десятки, а затем на сотни. С.Соловьев писал: «по рекам Белой, Уршаку, Кегушу, Тору, Селеуку, где было самое воровское гнездо, сожжено около 200 деревень, в которых было около 4000 дворов».[154] В числе прочих уничтоженных деревень была д.Сеянтусы, сожженная вместе с жителями – стариками, женщинами, детьми. [155] Ответственность за содеянное полностью ложится на Кирилова, командовавшего рейдом. В ходе его было убито до 700 башкир, а по завершении экспедиции казнено еще 158 человек. Вряд ли кто всерьез разбирался, мятежные башкиры или нет. Кирилов явно проводил, что называется, «зачистку» территории.
Захваченные в плен башкиры попадали под следствие, которое определяло их причастность к «бунту». Активных участников казнили, здоровую молодежь отправляли на службу: в матросы или остзейские полки. Потерявших кормильцев женщин и детей раздавали в крепостные «служилым людям» с условием увоза в Россию.[156]
Кирилов, в свойственной ему манере, доносил только об успехах: «По сему началу несумненная надежда есть, что сии плуты в совершенное подданство приведены будут».[157] Однако, «плуты» не собирались сдаваться – началась новая волна выступлений.[158] В очередной раз Кирилов оказался не прав.
К марту 1737 г. в Башкирии находилось 9900 регулярных и 7700 нерегулярных служилых людей. Правительственные войска, подавляя очаги башкирского восстания, одновременно вели строительство новых полевых укреплений.
В изменившихся условиях произошел пересмотр стратегии строительства укреплений на юго-востоке. Практически все заинтересованные лица высказывались в том смысле, что линии устарели, и выполнять свои функции не могут. И не мудрено: возводить строение типа китайской стены было не по карману, а крепости и редуты легко можно обойти. Теперь строить стали иначе – возводя не сплошные линии, но опорные пункты, между которыми передвигались мобильные отряды. Видимо стратегически важные точки и «освобождались» от башкирских поселений; по логике: строить можно на «свободной» земле, землю можно отбирать только у мятежников – значит, в нужном месте неизбежно должны оказаться «мятежники». Собственно это и творил Кирилов.
В 1736 г. закладываются Нагайбакская, Углы-Карагайская, Чебаркульская, Еткульская, Миасская и Челябинская крепости. С их строительством появилась возможность создания целой системы крепостей.[159]
В 1737 г. началось возведение укреплений, составивших в дальнейшем Нижнеяицкую линию - Чернореченской, Бердской, Камыш-Сакмарской и некоторых других полевых крепостей. Кирилов доносил в Сенат, что по состоянию на конец 1736 г. было возведено 21 укрепление. И, как всегда, врал: «ни одного места нет с недостатком к житью человеческому – земля черная, леса, луга, рыбные и звериные ловли довольные, не занимая никакого башкирского житья(!)».
К началу 1737 года восстание башкир ощутимо пошло на спад. Каратели не замедлили приписать это исключительно своим заслугам. В чем-то они были правы – истребление тысяч и тысяч не могло не повлиять на ситуацию. И все же главной причиной было то, что восстание исчерпало себя. Башкиры не были способны, не имея достаточно резервов и запасов, вести затяжную войну. Начавшийся голод ощутимо подкосил вооруженный протест.
Как нам представляется, в центре не знали всей правды о происходящем. Картина происходящего в Башкирии создавалась на основании рапортов и донесений, поступавших в столицу. Отсылавшие их местные руководители традиционно преуменьшали опасности, замалчивали просчеты, преувеличивали заслуги и результативность своих действий. Так чиновники поступали всегда и нет никаких оснований думать, что именно в эти годы они «вдруг» повели себя иначе. Все местные руководители - Кирилов, Румянцев, Татищев и др. – вряд ли особо любили друг друга, но то, что они находились как бы «в одной лодке», делало их соучастниками – не сговариваясь, они подавали информацию в едином, всех устраивающем, ключе. Это устраивало и центр - в самый разгар восстания Кирилову было предложено прислать еще два полка – он отказался, ссылаясь на достаточность сил, и объяснение было вполне принято.
То же касалось крепостей. Построенные на бумаге, нарисованные на картах, они на деле представляли собой жалкое зрелище. Французский историк Роже Порталь приводит свидетельство 1742 г.: «на громадном пространстве от Каспийского моря до Аральского и от Оренбурга (нынешнего Орска) до Самары не было почти ни одного хорошо укрепленного пункта; самый Оренбург, кроме командирского дома, состоял исключительно из бедных землянок; крепость была окружена плетнем, находившимся наверху земляного вала, и охранялась небольшим гарнизоном».[160]
Кирилов активно занимался подавлением «бунта». Если судить по его действиям, вышедшим далеко за рамки указов, он оказался «более католиком, чем сам папа». Фактически нарушая приказы, не повинуясь Румянцеву, он явно стремился доказать, что только он поступает правильно, что примирительный курс Румянцева есть ошибка, а его - «твердой руки» – напротив, единственно верный. Румянцева, как только позволял случай, он чернил в донесениях постоянно – поначалу только делая намеки, а когда Румянцев уехал, то напрямую.[161] Командиры Комиссии башкирских дел несколько раз менялись: в конце 1736 г. Румянцев был перемещен на Украину и его место занял бригадир Хрущов, который в начале 1737 г. также был перемещен в Украинскую армию; его заменил генерал-майор Соймонов.
Возникают вопросы – почему не трогали Кирилова? И еще - почему вообще Кирилов принял столь активное участие в подавлении «бунта»? По большому счету никто его особо не заставлял – все строгие меры поручались прежде всего Румянцеву. А вот внимательное ознакомление с пакетом указов 11 февраля, адресованных именно Кирилову, объясняет многое. У Комиссии башкирских дел была одна основная задача – успокоение края. У комиссии Кирилова - задача организационного плана, связанная с дальнейшей реализацией освоения. Усмирение же касалось Кирилова только в том случае, если это было необходимо для главного. Однако заниматься созиданием Кирилов явно не рвался – как уже говорилось выше, по причине осознания авантюристичности собственного плана. Вероятно поэтому он с таким пылом отдался делу усмирения – башкирский бунт стал для него своеобразным алиби, объяснявшим пассивность и малоуспешность действий. Занятость в подавлении списывала все.
А поручалось в феврале 1736 г. Кирилову немало. Даже забавно – теперь ему предписывалось делать то, что не так давно он сам активно предлагал, но теперь делать совершенно не хотел. Легенда о доступном и богатом Востоке, внедренная в умы руководителей страны, неожиданно обратилась против своего автора.
С завидным постоянством Кирилов сообщал только об успехах – если верить его донесениям, то он даже в Оренбурге уже начал строительство серебряного завода. Стоило ему заложить Табынскую крепость (июль 1736 г.), как он тут же отрапортовал о начале устройства там медеплавильного завода с девятью печами – заранее определяя и гарантируя его мощность - от 10 до 15 тыс. пудов.
Кирилов старался погасить малейшие сомнения, которые могли возникать в столице относительно успешности его деятельности. Так, указом императрицы от 11 февраля 1736 г. строительство крепости на Аральском море было решено «оставить, пока Оренбург офундуется». Однако Кирилов настойчиво повторял о своем намерении «на Аральском море российский флаг объявить» – теперь он даже обещал осуществить это своими силами – «работников с государства не требовать».[162] Осенью 1736 г. уже упомянутый английский капитан Эльтон готовился к поездке для съемок Арала – значит, от идеи своей Кирилов отказываться все еще не хотел…
О том же, что Кирилову было неприятно, он старался вообще не говорить. В этот период казахи начинают совершать набеги – теперь уже «на своих»: в 1734 г. на Сакмарский городок, в 1736 г. – на яицких казаков и калмыков, в 1737-м разграбили караваны. Кирилов с ними ничего не мог сделать – а потому приказы из столицы на этот счет он просто игнорировал, отмалчиваясь или же отговариваясь неопределенно занятостью.
Впрочем, проигнорировать приказ «на будущее лето отпустить караваны в Хиву и в Бухарию и в Ташкент» с приданием к таковым разведчиков, он никак не мог. Вот почему в начале 1737 г. в Самаре стал собираться первый торговый караван, направляемый в Ташкент. Зная реальную ситуацию, можно было спрогнозировать ему скорую и полную гибель в степях. Но караванщикам повезло - караван этот к месту назначения не вышел[163] - 14 апреля 1737 г. статский советник И.К.Кирилов внезапно скончался.[164]
Почему же Кирилов вдруг стал столь неактивен? Как таковая экспедиция завершилась с основанием города, и потому на повестке дня естественно и остро стоял вопрос обустройства вновь присоединенных территорий. Но присоединенных ли? – если в столице верили или делали вид, что верили победным реляциям Кирилова, то на месте все было более чем очевидно. Показательно, что сам Кирилов больше в Оренбург не совался, предпочитая находится в Самаре – уж кто-кто, а он получше многих знал, насколько гибельно и необжито было избранное им место. Так он и коротал время – более изучая материалы, захваченные им из архива Сената, практически устранившись от повседневных дел. Естественно, упущенные им бразды скоро подобрали другие – многие проворачивали свои дела, прикрываясь именем Кирилова, немало было злоупотреблений. Указание императрицы о правильном ведении бухгалтерии Кирилов также не исполнил – совершенно путанную финансовую картину вскрыла проверка, проведенная его преемником. Татищев по прибытии сразу обнаружил недосдачу. Как он доносил позднее, что «денег при комиссии ничего нет, и солдаты без жалования целый год претерпевают крайнюю нужду».[165] О том, что экспедиция окупится, поначалу сомнений не было, и потому средства вкладывали немалые. Есть любопытный документ - указ Коллегии иностранных дел о расходах по присоединению киргизских степей: в 1730 г. – 319 руб. 98 коп.; в 1731 г. – 3584 руб. 11 коп.; в 1732-м – 44 руб. 17 ½ коп., а также «500 червонных»; в 1733 – 3012 руб. 67 ¼ коп.; в 1734 – 4364 руб. 5½ коп. Собственно на экспедицию специальным указом Сената от 8 августа 1734 г. выделялось 16 575 руб. 41 коп.[166] Если суммировать их, прибавить единовременные выплаты Кирилову и Тевкелеву, то казна только за четыре года потеряла огромную сумму 31 900 руб. 85 коп. (+500 червонных). Аппарат экспедиции (а затем комиссии) имел тенденцию к разбуханию – в 1737 г. в штате было 320 чел.[167] На протяжении нескольких лет напрасно получали деньги без дела сидевшие строители кораблей – от последнего галерного мастера избавился уже Татищев, отослав его в Воронеж в декабре 1737 г.
. Кирилов вообще не следил за расходами – когда он умер, за ним оставалось 20 тыс. руб. долга.[168] Интересно, как можно было наделать такое количество долгов? Припомним еще раз – до экспедиции за ним была только одна тысяча. Многие авторы, заступаясь, высказываются в том смысле, что Кирилов-де не был корыстен – просто «воспринимал действительность в радужных тонах», «корысти не искал и не очень считал казенные деньги» (А.Кузьмин).[169] Действительно, семья не обогатилась - но это только означает, что из-за его ротозейства деньги получили другие.[170] Руководитель неизбежно должен был бы ответить за растраченные средства.
Когда Кирилов осознал, что амбициозным планам его осуществиться не дано, он фактически опустил руки: исправить содеянное не представлялось возможным, точно так же, как вернуться назад, в столицу. Оставалось одно - отсиживаться в стороне, самоустранившись, и время от времени сообщать в Петербург дежурное заявление, что все-де идет благополучно, по возможности оттягивая момент, когда там узнают реальное положение дел и его неизбежно вызовут для дачи объяснений. Смерть от чахотки, настигшая Кирилова, была для него в какой-то степени спасением.
Но и она уже не могла остановить раскрученный маховик – поставленные перед Оренбургской комиссией задачи означали в первую очередь то, что власти ставили теперь на повестку дня благоустройство «новой России».
Оценим итоги деятельности Ивана Кирилова. Так, среди его достижений исследователи называют: создание первого систематического описания России, опубликование первого атласа, многолетнее руководство картографическими работами, организацию экспедиции.[171] Кое о чем из этого списка мы уже говорили ранее.
После поставленного Пушкиным вопроса о гении и злодействе, как-то уже неловко повторяться. И все же – попробуем ответить на вопрос: что сделал Кирилов для страны и науки? Будем справедливы – Кирилов, безусловно, одна из страниц в истории географии. Его труды – источник, точно такой же, как любой иной. Мы обязаны уделять внимание им без различия, ценные это работы, или нет. Но поставим вопрос прямо – планы планами, мечты мечтами (в конце концов, все мы грешим великими замыслами) – что удалось ему сделать на самом деле?[172]
Построен Оренбург. Но построен ли? Начнем с того, что крепость возведена так и не была – военное присутствие России оказалось блефом. Создав на окраине вновь приобретаемых казахских земель нечто среднее между поселком и крепостицей, Россия тем самым четко показала всем, прежде всего тем же казахам, свою реальную силу и возможности. Крепкий оплот был бы демонстрацией силы, точно так же, как это – демонстрацией слабости. И нет ничего удивительного в том, что вскоре казахи (и Абулхайр) начинают вести себя достаточно неуважительно, агрессивно, не по-союзнически: слабого не боятся.
Город был заложен непродуманно – ранее мы приводили слова Кирилова о превосходных природных условиях и возможностях в районе Ори. Нужно сказать прямо – он лгал. Трудностей оказалось более чем достаточно. Весьма проблемным стало снабжение хлебом. В условиях башкирского восстания вероятность гибели посылаемых в Оренбург провиантских обозов и, следовательно, голодной смерти гарнизона была достаточно велика. Купечество же, которое по замыслу, должно было устремиться в Оренбург, отнюдь не торопилось рисковать всем, проходя через охваченные восстанием районы. Даже просто удобную дорогу из Уфы через Губерлинские горы обнаружили только в 1740 г.[173] Сообщение с Самарой на зимний период прерывалось вообще. Весной город заливало, на песчаной земле сеять хлеб было затруднительно, практически не было леса. П.Рычков, весьма расположенный к Кирилову, все же признавал, что город построен был «в такой отдаленности и пустом месте, что все нужное к жительству получить туда принужденно с великим трудом и дороговизною».[174]
Итак, города, возведение которого многие авторы полагают едва ли не центральной частью замысла, фактически нет. Соответственно, нет обещанной оживленной торговли. Нет обещанных богатств Индии и Афганистана.
Зато есть ожесточенное восстание башкир. Есть значительные расходы и огромные людские потери. Есть разочарование казахов. Авантюра завершалась так, как и должна была завершиться – провалом. И вину за это, безусловно, следует возлагать на Кирилова.
В недавно вышедшей книге историк Ю.Смирнов заключал, что по-настоящему заслуги Кирилова признали через полвека. В качестве подтверждения, он приводил слова Шувалова, сказанные им в 1761 году: Кирилов «оказал отечеству знатную услугу: доказательством служат те плоды, которые получаются от Оренбурга и его губернии».[175] Нам представляется, что все эти «доказательства» были более результатом трудов тех, кто сменил Кирилова на его посту, нежели его самого.