Глава 2. «Восточный вопрос» и Россия.
Нам представляется, что здесь не место разбирать в деталях вопрос о том, добровольно или нет присоединились в свое время башкиры к Московскому государству. Думается, произошло это несколько добровольно-принудительно, в том смысле, что башкиры, разумеется, вовсе не рвались переходить под руку московского царя, но предпочли сделать это перед явной угрозой агрессии со стороны последнего – добровольное подчинение обеспечивало определенные уступки и поблажки. Иначе говоря, все то, чего башкиры лишились бы однозначно в случае силового разрешения вопроса. Мудрое решение башкирских старшин в XVI веке принесло ощутимые плоды, что явилось убедительным подтверждением правильности их выбора. Московское (русское) присутствие в Башкирии на достаточно длительный срок воплотилось в создание несколько населенных пунктов, в том числе и Уфимского острога. Небольшое количество крепостей и некоторое количество самовольных переселенцев в принципе не нарушали традиционного образа жизни местного населения. Москва почти не вмешивалась во внутренние дела башкир.
Ощутимые перемены к худшему произошли при Петре. Строительство регулярного государства не оставляло места для своеобразной «автономии» Башкирии. Насильственное «огосударствование» башкирских земель имело следствием мощное затяжное восстание, а это – в свою очередь – стремление Петра еще более усилить государственное присутствие.
Примерно тогда же Петр заявляет о своих «восточных» планах. Что побудило его к этому, понять трудно. Во всяком случае, на наш взгляд, основная причина не в намерении разрастания России на восток, как это пытаются утверждать. Судя по всему, в условиях продолжающейся войны царя в первую очередь привлекали возможности получения доходов, и прежде всего - золота. Полумифический богатый Восток манил всех европейцев: и если кому-то для того, чтобы попасть в Индию, приходилось плыть по морям, то почему бы было не попытаться попасть туда же сухопутным путем? Когда мы говорим о европейском влиянии на Петра, то как-то забываем, что он мог перенять (и перенимал!) не только обычаи и наряды, но и нравы. Европа XVIII века – Европа колониальная. Уважающие себя страны обзаводятся колониями. Почему бы Петру не пожелать того же? Европейская чванливая уверенность в необходимости христианской миссии в «дикие» страны, наложившееся на извечную же веру в мессианскую задачу православной Московии могло дать весьма взрывоопасное сочетание.
Но куда хотел идти Петр? Каковы его «восточные» намерения? Суждения многих авторов о том, что-де царь всегда об этом мечтал, есть прежде всего суждения самих авторов: как приписывание царю своих мнений, так и своеобразное оправдание задним числом уже содеянного. Заявления самого царя – более убедительно, но все же? Знаменитая и ходовая фраза о киргиз-кайсацкой орде, которая-де востоку «ключ и врата», взята из воспоминаний Тевкелева.[26] Это он утверждал, что Петр якобы высказался именно так. Если же учесть, что мемуары свои Тевкелев писал в конце жизни, естественно, стараясь задним числом оправдать себя и свою деятельность, то ангажированность недоказанного заявления становится более чем очевидной: при таком обосновании любой авантюрист становится вернейшим продолжателем курса великого императора.[27] Еще одним доказательством могут служить действия Петра - например, его Персидский поход. Судя по всему, Петр рвался в Хиву и (возможно) далее в Индию, но путь туда, по его мнению, проходил все же через Каспий. Желание ряда авторов представить настойчивое желание «русских империалистов» прорваться в Индию именно через Казахстан не имеет под собой основы, кроме отдельных фраз.
Насколько реально представляли царь и его окружение географию Азии, показывает трагическая судьба экспедиции капитана Бековича-Черкасского в 1717 г. Повод к посылке ее был совершенно нелепый. В 1713 году некий туркмен Ходжа-Нефес сообщил астраханскому губернатору Симонову, что золотоносная река Аму-Дарья якобы отведена (!) хивинцами в Аральское море. Этот слух получил поддержку русских чиновников – так, сибирский губернатор кн.Гагарин даже представил царю золотой песок, добытый якобы из Аму-Дарьи. Видимо, задумывалась какая-то афера. Но царь поверил, и поручил Бековичу вернуть реку в прежнее русло и построить крепость человек на 1000. Помимо основной задачи, как бы «заодно», поручалось склонить к верности и подданству хивинского хана (вплоть до замены его на иного, дружественного русским!), а при удачном раскладе и бухарского. Специальному отряду морского офицера Кожина было предписано там же отыскать водный путь в Индию. Хочется задать наивный вопрос – что из перечисленного вообще возможно было реализовать? На все Бековичу было придано только три полка Яицкого войска. Как известно, авантюра завершилась большой кровью – Бекович с отрядом был окружен в 100 км от Хивы - и в итоге домой вернулись считанные единицы. Несчастный князь жизнью заплатил за попытку выполнить неисполнимое (по преданию, с него живого содрали кожу), точно так же, как сотни простых русских парней, одетых в солдатские мундиры.
Смерть Петра безусловно, повлияла на дальнейшие события. Ряд авторов упорно утверждают, как правило, не затрудняя себя доказательствами, что якобы все последующие монархи послушно проводили единый петровский курс на востоке. Интересное заявление – и это при том, что, как известно, в условиях частых дворцовых переворотов многое из петровских начинаний было заброшено, флот долгими годами стоял в гаванях и т.п. Ставшее расхожим рассуждение о «птенцах гнезда Петрова», список которых, при необходимости расширяется авторами все более и более[28], подразумевает готовность и желание последних продолжать курс и начинания Петра. А между тем, и об этом писали и пишут все серьезные авторы (Н.И.Павленко, например), после смерти императора все «птенцы» занялись более устройством личных дел, нежели продолжением петровских начинаний.
В новых условиях России было явно не до активной политики на юго-востоке. Не было даже единой стратегии. В этот период Россия не только не нападает, а напротив, пытается как бы отстраниться от Востока – так, ранее завоеванный в Персидском походе южный берег Каспия при Анне de-facto возвращается персам. Определяющим становится стремление к защите. На протяжении достаточно долгого времени Москва в защите своих восточных рубежей опиралась более всего на казачью вольницу. Но после создания регулярной армии в ходе Северной войны наступили перемены – одной из составляющих было наступление на «вольности» казаков. Это неизбежно сказалось на крепости рубежей. Показательно, что и у российского руководства в этот период начинает преобладать недоверие к народам, жившим на окраинах империи, что можно расценивать, как завуалированный страх перед таковыми.
Было более чем очевидно, что юго-восток защищен плохо. Форпосты шли по городам Поволжья - Казань, Самара, Астрахань. Расположенные между ними города-крепости были слабы, малонаселенны и ощутимо удалены друг от друга. Гарнизоны их едва могли защитить себя, но уж никак не могли держать границы. Набеги кочевых племен, не встречая серьезного противодействия, все более усиливались. Так, А.Тевкелев писал, что только из Казанского уезда «ежегодно от пяти до десяти тысяч в плен бралось».[29] В 1726-1727 годах было намечено осуществить ряд мер по укреплению границ: построить на р.Самаре крепость и укрепить существующую Яицкую – «от набега и нападения каракалпаков». В итоге было построено 11 застав. В 1728 г. увидело свет предписание сделать укрепления в Уфимской и Соликамской провинциях и укрепить города и остроги «для защиты от башкирцев, калмыков и татар, но без издержек казны, пока соберутся от этом справки и сведения, как лучше сохранить те места».[30] Любому, понимающему российскую специфику, нет нужды разъяснять насколько «эффективны» оказались в итоге эти меры, осуществляемые «без издержек казны».
В конце концов управление всеми пограничными крепостями было возложено в сентябре 1731 г. на фельдцейхместера Х.Миниха. Он приказал чинить имеющиеся крепости и строить новые «для охранения от набегов».[31] Борьба с набегами казахов, калмыков и каракалпаков объявляется первоочередной - в декабре Миних приказывает обязательно чинить отпор нападениям, «чтоб оные неприятели чрез Волгу не перелезли».
Тогда и родился достаточно емкий проект «закрывания» восточной границы – возведение специальной оборонительной линии, позднее получившей название Новой Закамской. В итоге должна была возникнуть непрерывная система оборонительных сооружений, от Алексеевска (пригорода Самары) в северо-восточном направлении до р.Кичуй. Общая длина линии должна была достичь 222 верст.[32] Окончательное решение о строительстве было принято Сенатом 26 апреля 1732 г. - «Указ о строении Закамской линии». Решено было «вести оную линию по искусству инженерному как возможно прямее». Там же были предусмотрены меры по заселению линии.
В 1734 г. в связи с началом деятельности Оренбургской экспедиции началось сворачивание финансирования строительства, но все равно строили еще до 1736 г. После возведения Оренбурга и крепостей по Яику Закамская линия оказалась глубоко в тылу. Весной 1736 г. казанский губернатор Румянцев внес предложение «недостроенную линию…строением оставить». Только тогда работы были прекращены. Всего успели возвести 2 крепости, 4 фельдшанца, 10 редутов. Все было фактически брошено - обследовавший линию три года спустя Н.П.Рычков констатировал ее полный упадок.
Сам факт строительства линии – есть лишний контрдовод для тех, кто настойчиво пытается доказать едва ли не извечную агрессивность России в направлении востока. Непоследовательность и определенные взаимоисключающие шаги российских властей достаточно убедительно показывают, что Петербург не представлял в достаточной мере что надлежит делать, или, во всяком случае, не имел четко продуманной программы действий.
В то же время, следует признать, что закрытие границы, даже если бы это было реализовано, не дало бы желаемого результата. И хотя, особенно первоначально, декларировалась исключительно защитная задача пограничных линий, долго такое состояние не продержалось бы. Массовое строительство линии крепостей неизбежно повлекло бы за собой освоение близлежащих территорий. Это потребовало бы притока населения; увеличение населения на границах – необходимости его защиты, и следовательно, еще бóльшего военного присутствия. Собственно все это произошло позднее на Оренбургской линии. Однако утверждать, что именно эту цель преследовали власти изначально, было бы неверно.
Какое-то время линия обороны послужила бы, конечно, если бы возведение ее было бы доведено до конца. Но до этого не дошло – в ситуацию активно вмешался новый фактор – казахи.
В начале XVII в. на севере Китая возникает Джунгарское государство. Правители Джунгарии вели агрессивную политику, захватив в итоге ряд районов традиционных кочевок казахского Старшего жуза. В результате нашествия 1723 г. казахи были вынуждены бежать на запад к рекам Эмба, Яик, Илек, Орь, на земли Среднего жуза. Подобное массовое передвижение племен, хотя и не затронуло напрямую Младший жуз, занимавший области наиболее близкие к российским рубежам, но не прошло незамеченным и повлияло на положение там.
Вплоть до 20-х годов XVIII века в Младшем жузе старшие ханы избирались из среды старшей феодальной линии, т.н. потомков Жадига. Представители младшей феодальной линии – потомки Осека - такого права не имели. Принадлежавший именно к этой линии хан Абулхайр увидел в происходящем шанс изменить ситуацию. Надежда возвыситься возникла у него во время казахско-джунгарских войн, когда после первых неудач объединенное ополчение казахов в 1728 и 1729 гг. нанесло джунгарам несколько поражений. Именно тогда и взошла звезда Абулхайра.[33] Старший жуз в итоге признал главенство над собой Джунгарии и это разрушило существовавшую систему. Теперь Абулхайр попытался стать «великим ханом» над всеми казахскими родами. В начале 30-х гг. ему удалось на время установить свое влияние над всем Младшим жузом и большей частью Среднего – тамошние султаны и старшины признали вассальную зависимость от него. Однако одновременно консолидировались и его противники, которых возглавляли влиятельные владельцы Среднего жуза султаны Абулмамбет и Барак. К концу 30-х годов ситуация резко усложнилась – вновь возникла серьезная угроза со стороны джунгар и персидского шаха Надира. Не имея достаточно сил, Абулхайр был вынужден откочевать к северу, к российским пределам. Это было чрезвычайно невыгодно для него, поскольку ему были враждебны все, кто проживал там: казаки, башкиры, калмыки. Хан оказался в очень сложных условиях - всерьез встала угроза потери власти. И тогда, не видя иного выхода, хан повел себя как ловкий политик, начав снова разыгрывать «российскую» карту. Опять, потому что в 1726 г. он уже присылал посольство в Санкт-Петербург. Тогда он просил покровительства, а также разрешения кочевать в районе среднего течения реки Яик и жить в мире с башкирами и казаками. Причина такого решения более чем понятна – он пытался обеспечить себе район, своеобразный страховочный вариант, куда смог бы отступить, если бы джунгары одержали верх.
Это его «посольство» было, судя по всему, только проверочным шаром, не зря же Коллегия Иностранных дел подвергла сомнению верительные грамоты посла. А последующие успехи в войне с джунгарами привели к отказу хана от своей инициативы. Теперь же, в 1730-м, он решил повторить попытку. То, что заботился хан прежде всего о себе и своих интересах, а не об угрозе порабощения казахов джунгарами, подтверждается фактами - показательно, что после прибытия посольства Тевкелева абсолютное большинство казахской знати выступило против Абулхайра и идеи подчинения России – значит, им ситуация не казалась безвыходной.
8 сентября 1730 г. Абулхайр, вероятно, окончательно запутавшись, решил во имя сохранения власти поступиться независимостью – и направил в Россию послов с письмом. «..Мы Абулхаир-хан, с подвластным мне многочисленным народом Среднего и Младшего Жузов, все поклоняется перед Вами, - говорилось в послании хана, адресованном русской императрице, - являемся Вашими слугами, и все вместе с простым народом желаем, чтобы с подданным Вам башкирским народом, находящимся за Уралом, жить в согласии».[34] Ханом руководил чистой воды прагматизм: буквально припертые к границе казахские рода нуждались в пастбищах на западе, и кроме того, обреталась некоторая защита от многочисленных врагов.
Расчет его, разумеется, строился на том, что Россия достаточно далеко и потому серьезной, ощутимой угрозы самостоятельности хану не будет, а с северными соседями отношения улучшатся - «чтобы Ногайской и Аральской дороги башкирцами … нам милостиво указать в миру и в соединении быть».
Видимо, пытаясь дезавуировать попытку 1726 года, хан начал действовать обходным путем, через башкир. При посредничестве башкирского тархана А.Исякаева Абулхайр сначала вступил в переговоры с уфимским воеводой И.Бутурлиным. При содействии последнего, почти секретно, послы прибыли сначала в Уфу, а затем в Москву. В устной форме послами были переданы выдвинутые Абулхайром условия, состоящие из 4-х пунктов: 1) обещание «служить верно и платить ясак так, как служат башкирцы»; 2) требование, чтобы им не было «от подданных российских обид и разорения»; 3) просьба о помощи и защите в борьбе со своими неприятелями; 4) просьба вернуть пленных, взятых башкирами и другими российскими подданными и, в свою очередь, обязательство вернуть российских пленных и быть в мире с башкирами и калмыками.[35]
Послы хана были встречены в столице достаточно благосклонно и щедро награждены.
На следующий год весной в ставку хана отправилось российское посольство во главе с переводчиком коллегии иностранных дел, касимовским мурзой Кутлумухамедом (по иным источникам - Мухамедом) Маматовичем (Алексеем Ивановичем) Тевкелевым.
Так начала восходить звезда Тевкелева – человека, сурово заклейменного в башкирской историографии как «палача башкирского народа», и совершенно недостаточно оцененного в историографии российской. А между тем, как нам представляется, это и был тот человек, кого на самом деле можно считать подлинным основателем Оренбургского края. Облик его ощутимо подпорчен авторами, писавшими впоследствии об экспедиции. Историки века XVIII-го создали из него своеобразного «союзного туземца», а в дальнейшем – в историографии как XIX-го века, так и советской - он так и остался на вторых ролях: дружественный татарский мурза, всего лишь помогавший русским государственным мужам устраивать русскую губернию на пустынных землях Южного Урала. Все «национально мыслящие» авторы отзываются о нем резко отрицательно – служил русской агрессии! – и обязательно подчеркивают, что он был крещеным (одним из доводов является русские имя и отчество). Не отрицают этого и русские историки.[36] Собственно, и его национальную принадлежность определили не так уж давно.[37] Акцентирование внимания на его вероисповедании, как нам представляется, используется как своеобразное объяснение его решительных мер против «своих». Действительно, Тевкелев был одним из наиболее активных жестких и жестоких усмирителей башкирских восстаний, наводившего порядок твердой рукой.[38] По большому счету он ничем особым, кроме решительности, не отличался от русских «коллег», столь же сурово усмирявших край.
Однако, есть некоторая деталь, которую важно учитывать – Тевкелев никогда веры не менял – он с рождения исповедовал ислам.[39] Есть небольшой момент, на который, кстати, обращал внимание еще А.Добросмыслов, но – что характерно – цитировавшие его абзацами авторы почти нарочито игнорировали следующую информацию. В 1763 г. после выхода в отставку Давыдова – его преемником стал Волков – серьезно обсуждалась кандидатура на пост губернатора Тевкелева. Судя по всему, он сам весьма на это рассчитывал. Во всяком случае, известно, что по степи был распространен соответствующий слух. Все прежние губернаторы приходили на пост, практически ничего не зная об Оренбуржье, местных проблемах и трудностях и столь же достаточно легко уходили. Тевкелев же стоял у самых начал и всегда активно участвовал в происходящем, часто использовался как знаток и консультант по всем сложным вопросам. По большому счету, он был наиболее подходящей кандидатурой – как человек, знающий край, языки, народы. В конце концов, был же начальником князь Урусов – из владетелей ногайских. Единственной, но принципиальной помехой оказалась его вера – в столице его кандидатуре было отказано «в рассуждении его магометанского закона». Тевкелев явно обиделся, и когда в очередной раз потребовалось, отказался изложить свое мнение по киргизским делам, за что и был достаточно жестко поставлен на место: императрица повелела оставить в покое и с ним «ничего не рассуждать более по киргизским делам».[40] Так завершилась карьера этого неординарного человека. Русские же имя и отчество, на наш взгляд, есть не более чем прием своеобразной социальной мимикрии – с подобного же рода заменами имен в повседневной жизни мы сталкиваемся и сегодня.[41]
Тевкелев был одним из немногих в коллегии, кто хоть что-то понимал в среднеазиатских делах – знал восточные языки, в свое время был в составе экспедиции Бековича. Официально он вез ответную грамоту, на самом же деле, его едва ли не основная задача заключалась в выяснении обстановки на месте – вероятно, утверждения Абулхайра о готовности перейти «под протекцию е.и.в.» «с сорока тысяч человек»[42], вызывали серьезные сомнения. Как показали дальнейшие события, для этого были все основания. Инициатива Абулхайра явно вызвала у руководства империи замешательство – с одной стороны, предложение льстило самолюбию, но с другой – создавало массу вопросов и проблем. Знания о казахских степях и народах были более чем обывистые. Показательно, что посольству Тевкелева специально приданы были два геодезиста для сбора данных для составления карты. Видимо, руководство страны пожелало получше узнать ситуацию, прежде чем принимать какие-либо решения. В Инструкции, ему данной, особо подчеркивались разведывательные задачи: «будучи тамо между ими усматривать и разведать, желательно ль они в то подданство вошли».[43] Одновременно ставились задачи «усматривать и разведывать» о подробностях жизни башкир и казахов. Рекомендовалось записывать все «искусным способом», а в случае разоблачения надлежало утверждать, что все тайные записи делались якобы исключительно для себя, для своих нужд.
Кроме того, официально, А.Тевкелев должен был довести до сведения Абулхайра встречные требования: ежегодная выплата ясака; прекращение набегов на башкир, калмыков и яицких казаков; возвращение русских пленных; помощь в охране торговых караванов, идущих через казахские земли и, наконец, присылка в Москву аманатов (заложников) как гарантов верности.
Посольство казахи встретили враждебно. Обнаружилось, что большинство султанов не согласно с Абулхайром. Начались волнения, поставившие под угрозу жизнь послов. Хану Абулхайру и его сторонникам стоило больших трудов успокоить недовольных старшин, но Тевкелев и его люди оказались в роли заложников. С большим трудом удалось отправить часть посольства обратно в Россию. Ситуация накалялась, звучали призывы расправиться с послами. Большинство высказывалось за подчинение джунгарам. Абулхайр оказался в меньшинстве и, бросив всех, скрылся в своих дальних кочевьях.
Вот тут-то Тевкелев и показал себя недюжинным дипломатом – в этих, казалось бы провальных условиях, он, хотя и не сразу, но сумел добиться успеха. Умело использовав 2400 руб., выделенных ему на посольские нужды, он в конце концов смог убедить большую часть кочевой старшины Младшего Жуза принять присягу императорскому престолу. Это, разумеется, официальная версия. На самом же деле, последнюю фразу явно стоит понимать иначе – Тевкелеву просто удалось подкупить часть старшины и заручиться согласием; простое обещание как-нибудь потом принести присягу в принципе никого ни к чему не обязывало. Было сформировано посольство, отправившееся первоначально в Уфу. В составе этого представительства, по сути дела, в качестве заложника находился сын Абулхайра Эрали-султан и двоюродный брат Кияз-султан со свитой из родовой знати. Появление посольства в Уфе вызвало там настоящее потрясение – все уже перестали надеяться на благополучный исход посольства. Достаточно сказать, что всерьез уже обсуждались планы выкупа Тевкелева из плена – и неудивительно, прошло уже полтора года и известий фактически не было никаких. И вдруг он благополучно возвращается, да не один; с ним прибыли ханский сын и знатные казахские старшины. Оставив их на время в Уфе, А.Тевкелев срочно и тайно съездил в столицу, где обсудил план дальнейших действий. Уже этот его поступок свидетельствует о неуверенности. Прежде чем предпринимать что-либо на свой страх и риск, он явно решил убедиться, получит ли его инициатива одобрение, не отказались ли в столице от своих планов.
Вероятно, определенную поддержку Тевкелев в столице нашел, почему в конце года, теперь уже вместе с казахскими послами и в сопровождении уфимских дворян и башкир, он вновь, теперь уже официально, отправился в Санкт-Петербург. Посольство прибыло в столицу в конце 1733 года, и было принято в начале нового года.
Теперь Тевкелев стал считаться (и добавим, вполне заслуженно) единственным и признанным знатоком казахских дел. 21 апреля 1734 г. он представил графу Остерману «представление», в котором сообщал наиболее важные сведения и наблюдения. Тевкелев совершенно правильно понял намерения Абулхайра: «в той киргиз-кайсацкой орде себя одного ханом учинить».[44] Однако, констатировав слабость хана – «без согласия прочих ханов, и салтанов и киргиз-кайсацкой орды ничего один собою делать не может» – и его авантюризм - послов он «без ведома их присылал» – Тевкелев, тем не менее, высказывался за продолжение переговоров. Среди доводов «за» были следующие. Казахи и башкиры «одного состояния – народ дикий и легкомысленный»[45], и потому их возможно подчинить. Вооружены они достаточно слабо - пушек нет, устаревшие фитильные ружья привозятся из Хивы и Бухары, порох и селитру казахи делают сами. Подчинение их поможет эффективнее бороться с «воровскими» набегами. Возможен и экономический эффект – торговля, поскольку до Хивы через казахские степи идти выгоднее, чем из Астрахани.[46] Для закрепления в регионе, по мнению Тевкелева, следовало построить крепость. Несколько позднее И.Кирилов писал, что «по представлению Тевкелева желает Абулхаир-хан российскую крепость близкую к его владению построить, от которой себе защиты надеется на меже... Место, где желает хан быть крепости — при устье реки Орь, впадающей в Яик, самая средина между башкирцами и киргиз-кайсаков ордою».[47] Сегодня достаточно трудно определить, кому в действительности принадлежала инициатива строительства. Тевкелев, безусловно, понимал, что город у казахских рубежей в случае успеха предприятия просто необходим – и как опорный пункт для дальнейших действий, и как свидетельство российского присутствия. В принципе, о крепости мог первым заговорить и Абулхайр – с учетом его политических игр. Российская крепость на окраине ханских земель была достаточной демонстрацией российского покровительства для враждебных соседей, и в то же время она никак не влияла и не смогла бы повлиять на ситуацию в целом и на власть хана в принципе.
Как нам кажется, возвращение Тевкелева вызвало в столице явную растерянность. То, что посольство долгое время не давало о себе знать, давало основание считать его погибшим, и, соответственно, вопрос о том, принимать ли казахов в подданство, худо-бедно, но оказывался разрешенным. А теперь проблема обострялась вновь, и доводы Тевкелева ощутимо подкрепляли одну из сторон. Вновь остро встали важные вопросы: нужны ли вообще казахи Младшего жуза в качестве подданных? Нужно ли отодвигать границу на юго-восток? Что это даст империи? Во что это обойдется? Финансовый момент был не последним – значительные средства уже были вложены в Закамскую линию, а завершение строительства ее теряло смысл, если граница уходила далеко на юг. Чаши весов заколебались, и тем не менее, судя по отдельным намекам, постепенно стала все же перевешивать умеренная позиция.
И вдруг состояние неопределенности и неуверенности было разрушено – на противоположную чашу падает проект, поданный обер-секретарем Сената И.Кириловым.
И.Кирилову на тот момент шел 45-й год (он был 1689 г.р.)[48]. Происходил он из мещан[49], возможно получил некоторое образование[50], начал службу подьячим в Сыскном приказе[51], затем был переведен в Сенат копиистом, и в итоге стал вторым обер-секретарем Сената. В.Вернадский[52], отметив, что при Петре он издал карту Выборгской земли и границ России со Швецией, высказывал предположение, что «по-видимому, ему было поручено в 1721 г. в Сенате следить и руководить работой геодезистов»[53]. Картография была также его хобби – «много лет между настоящих моих канцелярских дел, изыскивая свободное время, по моему особливому желанию (хотя недостоин оного искусства) собирал и собираю во услугу любящим географию и карты».[54] И все же, на наш взгляд, не репутация географа и картографа в итоге предопределила одобрение проекта на самом верху, но те аргументы и доводы, которые Кирилов там использовал.
Текст созданного им документа опубликован давно (в частности, в Оренбурге – в 1900 г.)[55], и в принципе сегодня доступен любому заинтересовавшемуся исследователю. Однако, многие авторы предпочитают выборочное цитирование, что дает в итоге подтверждение прямо противоположным тезисам. В этом нет ничего удивительного, поскольку Кирилов старался привести все возможные доводы, с явным расчетом на то, что в итоге «сработает» не тот, так иной. По нашему глубокому убеждению, данный документ следует рассматривать исключительно целиком. Также обязательно следует учитывать и побудительный мотив - ради чего секретарь Сената полез не в свое дело, вдруг выступил с такой инициативой?
Проект был им представлен императрице Анне Иоанновне в начале 1734 г. Основная задача документа - доказать и обосновать полезность и необходимость принятия хана Младшего жуза Абулхайра в подданство. В итоге текст представлял собой набор аргументов и предложений на этот счет. Доводы, как уже отмечалось, были разными. Так, Кирилов стремился доказать полезность данного решения во имя славы и величия императрицы. Расширение империи на восток – до Японии («сие не может миновать российского владения») и далее до Калифорнии и Мексики (!) - приведет к ее «бессмертной славе». Одновременно он подчеркивал важность преемственности внешнеполитического курса: продвижение на восток будет продолжением дел Петра – царь-де интересовался ландкартами сибирских земель, послал в поход князя Бековича, а в 1723 г. сам хотел пройти на Хиву.
Для более рационально мыслящих Кирилов приводил аргументы в пользу развития восточной коммерции. Польза при этом ожидалась как для отечественных негоциантов, так и для европейских – последним не придется пересекать экватор, нести ущерб от алжирских пиратов и потому, все, «что они в проезде у чужих портов издерживают, а у нас все то подданным же в пользу придет».
Далее шли доводы о том, что продвижение на юго-восток и выгодно, и достаточно легко осуществимо. В пользу первого постоянно подчеркивались богатства региона: Контайша захватил «города, где золото песочное подлинно добывали», он же «добирается взять места Водокшанские, где довольно золота родится и камень лапис-лазори», у «аральского народа» есть золотая руда, бухарский народ очень богатый, в реке Ходжанского хана есть золото, в провинции Кондуской «на реке золото ловят», «может быть» в провинциях на границе с Индией «есть богатые металлы, коих они сами не знают». В то же время все эти владения в основном слабы: киргиз-кайсаки «имеют хана только для одного имени»; Хивинское ханство «самое безсильное и худого состояния», Самарканд был «славный и сильный город, ныне же ничто», в Исары-городе войско до 5 тыс. всего, провинции на границе с Индией с малосильными ханами. А кроме того, добавлял он, возможно мирное разрешение ситуации: аральский народ «давно ищут российской протекции», провинция Кондуская «может причестца с прочими бессильными».
Кирилов упорно доказывал, что все начинания обойдутся достаточно дешево: «Великой работы» по строительству крепости вести не надо, поскольку здесь нет регулярного неприятеля и у него нет артиллерии. Нет нужды создавать новые полки, а можно перевести их с Закамской линии. На защиту города можно использовать башкир, желающих служить. Таковых, по его убеждению, «тысяч двадцать» и служить они согласятся за награждение «сукнами русских фабрик, каких цветов они любят». Строителей специально присылать тоже не надо - среди башкир живут татары, чуваши, тептяри, бобыли – «башкирцам» от них «кражи и воровство»; вот этих поселенцев и следует привлечь к работам. В их готовности работать Кирилов был убежден, утверждая, что следует только заранее заготовить тысяч двадцать лопат.
Кирилов настойчиво повторял о ненужности и невыгодности строительства Закамской линии – для решения всех задач достаточно будет одной крепости: вот тратим средства на новую линию, - писал с упреком он, - а «оная крепость не меньше той Линии и полков в том прешкодить может».
Демонстрируя заинтересованность и якобы знание предмета, Кирилов давал ряд советов относительно того, с чего стоит начинать. Первоначально следовало построить крепость, причем сразу строить камнем - «чтобы пожаров избежать». «Для побуждения к верности» казахских ханов сделать особые слободы, «усмотря их нравы, как они лутче любят», где завести каменные мечети и особый дом, где надо будет принимать ханов. В городе создать школы для малоимущих и сирот из восточных народов, воспитывать в законе христианском, «но и природного языка не забывать». Новому городу следовало дать привилегию - «пристойные вольности показать». В привилегию включить «иноземцев европских», эмигрантов. Кирилов был убежден, что в новый город скоро переселятся многие купцы из Ташкента и Хивы.
Следующий шаг после основания крепости – посылка каравана в Бухарию, что позволит заодно проверить верность казахов, для чего следует взять аманатов у проводников. Тем самым станет возможным узнать маршрут в Бухару. С караваном в качестве шпионов направить ученых в геодезии («обнадежа» награждением чином и жалованием). Одному из них следовало остаться в Бухарии, второму ехать далее «до богатой Водохшанской землицы».
К последующим решительным действиям в южном направлении, по его мнению, следовало переходить после того, как обустроится крепость, а казахи и башкиры докажут свою преданность. Их руками и планировалось дальнейшее завоевание: Абулхайра планировалось поднять на хивинцев, а на Водохшан направить башкирцев до 5 тыс., казаков тысячу и полк солдатский. На Сыр-Дарье следовало основать флот и уже по реке дойти до Бухарии.
Кроме того, Кирилов давал некоторые практические советы, типа: ханскому сыну в столице показать кунсткамеру, адмиралтейские работы, крепость и для того заранее приобрести трое саней. К делу экспедиции обязательно привлечь Тевкелева, как полезного человека. Из уфимского полка не отправлять в армейские полки людей, знающих татарский язык – пригодятся здесь. Хлеба у башкир подрядить до 10 тысяч четвертей. Заранее отлить в Екатеринбурге пушки для будущих крепости и пристани, закупить 500 лошадей.
Помимо самых общих ошибок стратегического плана, Кирилов допустил ряд конкретных, что убедительно подтверждало его незнание особенностей, как региона, так и народов, его населяющих. Чего стоит его уверенность, что башкиры сами захотят служить – а ведь число потенциальных служащих он определял аж в 20 тысяч! Свой тезис о том, что башкиры якобы очень миролюбивы и потому нечего опасаться, что они «пакость сделают», он подкреплял следующим рассуждением: если захотели бы, то давно бы разорили Уфу. Оренбург, утверждал Кирилов, выгоден башкирам - «новый город будет им вместо стены и надежное прибежище». Прежние башкирские восстания, писал он, происходили исключительно из-за злоупотреблений местных «плутов-прибыльщиков».
Более того, Кирилов совершенно не представлял себе место, где планировалось сооружение крепости – утверждал, что при впадении Ори «место…состоит при самых добрых водах, здоровое, земли к пашне плодоносныя, черныя, лесу и лугов, рыбы, зверя дикаго – довольно, а скота нагонят из башкир». По утверждению Кирилова, крепость «отделит калмык волжских от башкир», а «киргиз-кайсаки не будут лазить к башкирам». Упреждая вопрос о снабжении, Кирилов успокаивал заявлением, что проблемы снабжения легко разрешимы - хлеб приводить будут башкиры из Уфы[56], или же «каракалпацкий народ провианта наготовит сколько надо».[57]
Практически все вышеперечисленное проявилось на деле, только с точностью до наоборот. Башкиры совершенно отказались сотрудничать с экспедицией и в итоге началось одно из самых ожесточенных восстаний; Оренбург и в 70-х годах вызывал у них открытую неприязнь; избранное место на Ори оказалось безлесным и малопригодным для жительства (достаточно напомнить, что сам же Кирилов там едва не умер с голода); доставка хлеба из Уфы делала его весьма дорогостоящим продуктом; «каракалпацкий» народ не торговал хлебом вообще.
Вторую часть обширного документа составляло т.н. «Нижайшее представление и изъяснение о киргиз-кайсацкой и каракалпакской ордах», где, собственно, Кирилов и доказывал свою осведомленность в предмете и как бы косвенно подкреплял тезисы первой части. Осведомлен он был явно недостаточно: так, он был убежден в скором приходе в подданство и Средней орды (и это при том, что Младшая еще не согласилась!) Откуда, собственно, у Кирилова все эти данные? Как нам кажется, ответ один – от Тевкелева: то, что тот считал нужным рассказать и что могли поведать послы, ибо общение с ними шло исключительно через него, как переводчика. Некоторые фразы даже созвучны тевкелевским: «В тех ордах не столько ханы власти имеют, сколько их старшина, и для того они ни людьми, ни богатством своих ханов усиловатца не допускают».[58] А вот эти мысли были явно получены от послов, поскольку они были созвучны доводам Абулхайра: от джунгар казахи «обижены», но «могут свое владение от них со временем возвратить»; Абулхайр «сам себя в ханстве безопасно содержать может» (а значит, защиты не требует); может хивинцев и аральцев в подданство привести и за то «в милости быть». Не мог Кирилов обойти и важный вопрос о золоте – просто невозможно допустить, чтобы никто из читавших его проект не попытался бы перепроверить истинность обещаний. То что в Младшем жузе золота нет, Тевкелев видимо не скрывал. Вот почему Кирилов корректирует свои заявления – золото было, но «джунгарский калмыцкий владелец Контайша» все отнял.
Упреждая возражения, Кирилов признавал, что «по легкомыслию сего народа подданства их ненадежное», однако же, восклицал он, «есть способ к удержанию их в подданстве не так, как природных подданных…» [59]
Вообще Кирилов рассуждал, как типичный европейский колонизатор той поры – в своих далеко идущих планах он отводил восточным народам значительную роль, рассуждая при этом достаточно цинично. Заключая, что «калмыки, башкирцы, а теперь и киргиз-кайсаки» «один с другим весьма несогласные»[60], он делал вывод, что их всегда можно обратить друг против друга: «Буде же бы один, который из них народ поднялся, то легче другими усмирить без посылки российских полков».[61] Базу для будущего конфликта он предлагал заложить сразу же: «город строить на том месте по просьбе хана, …а та земля башкирская».[62] Руками казахов и башкир Кирилов предлагал джунгарам «всякую шкоду учинить без российских войск».[63] Своими жизнями казахи и башкиры должны были заплатить и за дальнейшее раздвижение границ империи – казахи в войне с Хивой, башкиры – в Афганистане. При этом Кирилов не испытывал никаких угрызений совести – он прямо писал, что «верных батырей» - добровольно платящих ясак - все равно следует «в войну … высылать, то лутче, потому что, хоть и пропадут, то и дома не нужны». Рассуждения Кирилова весьма напоминают рассуждения какого-нибудь британского генерала колониальной армии о малоценности жизней солдат «туземных» войск: «За чтож и России терять, когда такой счастливый случай пришел чужими людьми чужое в свою вечную пользу доставать и хотя бы они пропали и намерения никакого не исполнили, то нужды нет…»[64]
Подобно прочим европейцам, Кирилов более всего внимания уделяет тем потенциальным выгодам, которые дадут завоеванные колонии. «Водокшанская провинция нужна в российское владение для многова, имеющегося в ней, богатства» - подчеркивал он, утверждая, что якобы бухарский хан получал оттуда по 400 пудов золота. Кирилов видел Среднюю Азию тем же, что есть американские колонии для Европы – «как из Америки гишпанцы и португальцы получают»[65] - прямо писал он. И в другом месте: «Теперь многим покажетца неимоверно, подобно сысканию Америки, чему никто из владетелей не верили, а когда гишпанцы счастье сыскали и лутшими частьми Америки не одним годом завладели, то после всем жаль стало».[66] И еще одна цитата: «Буде же о дальности и неспособности в проходах кто разсуждать стал, и тому представляется, что галанцы для своего интересу в Ост-Индии земли овладели и славный город Батавию сделали, откуда богатства получают … однако ж на те все трудности и дальности не смотрели и не смотрят…»[67] Итак: голландцы, португальцы, испанцы поступают именно так – спрашивается, а мы чем хуже?
Позволим себе высказать предположение. Но сперва поставим принципиальный вопрос – для чего Кирилов все это затеял? Обвинить его в нарочитом обмане власть предержащих нельзя – похоже, он сам верил в то, что писал – о богатствах, доступности, слабости азиатских ханств. Тезис о том, что это патриот-де мечтал о величии России, точно также, как тезис о том, что он якобы только озвучил извечные мечты русских о захватах на востоке, мы серьезно рассматривать не станем. Цели были значительно более приземленные. Надеялся сам разбогатеть на этом? Возможно; но он не мог не понимать, что такого рода экспедиции сопряжены со многими трудностями. Кстати, финансовые проблемы у него действительно были. За несколько лет до описываемых событий он попытался заняться предпринимательством: в 1726 г. получил разрешение на строительство завода по изготовлению красок, в 1731 г. - мельниц. Никаких свидетельств об успехах нет. Напротив, в 1734 г. Кирилов затеял строить еще одну пильную мельницу, при этом выпросил у императрицы 2100 пудов железа «на инструменты». Возвращать данную ему деньгами ссуду он обязался досками, изготовленными на его заводе – доски в количестве более 26 тыс. штук требовались для достройки Гостиного двора. До августа 1734 г. он выдал всего около 2000 досок разных сортов, а потом вообще прекратил, требуя отсрочки аж до 1736 года по причине гибели одной из мельниц от пожара.[68] Долг – более тысячи рублей – висел на нем. Надеялся на карьерный рост в столице? Попробуйте назвать должность и чин, который бы ему светил в случае успеха… И это – следует учитывать - при засилье иноземцев при дворе. А риск потерять и то, что уже есть в случае провала, был более чем реальным. Постоянные повторения о колониях европейцев рождают гипотезу – уж не вице-королем ли какой-нибудь российской Индии он возжелал стать? Благо, аналогов вознесения подобным образом на самый верх выходцев из низов в современной ему европейской истории было немало. Есть, впрочем, еще одно приемлемое объяснение – Кирилов хотел превзойти всех, собрав уникальный картографический и иной научный материал. В пользу этого говорит включение в экспедицию ученых, обязывание Академии наук снабдить экспедицию верстовыми колясками, астрономическими часами, инструментами, новейшими книгами по астрономии, физике, химии, медицине, «натуральной истории», горному делу, ботанике и проч. Академия должна была своевременно доставлять в экспедицию новые книги и «грыдорованные [т.е. гравированные – Д.С.] фигуры». Взяты были книги для будущей школы в Оренбурге: на немецком, французском и латыни. Материал он действительно собирал – но, откровенно говоря, не хочется верить в то, что все – кровь, смерти, страдания – было только для того, чтобы удовлетворить академическое любопытство одного человека?[69]
И вот тут-то самое время задать вопрос – насколько Кирилов был осведомлен в реальности о том, о чем писал? В существующей литературе давно создана легенда о нем, как о выдающемся географе. Как нам кажется, произошло это с конца 40-х, когда времена требовали обязательного обнаружения русских ученых во всех отраслях знаний.[70] Нам кажется показательным, что писавшие о Кирилове едва ли не в обязательном порядке подчеркивали его происхождение – «из простых» - и общими фразами сообщали о «значительном вкладе» в науку.[71] Но каков же этот вклад в действительности?[72] Репутация Кирилова основывается прежде всего на том, что он, как известно, собирал данные по картографии – задавшись целью самостоятельно создать атлас Российской империи на 360 листах.[73] Идея эта, похоже, у него родилась в пику другому ученому – Делилю (между прочим, Л.Делиль де ля Кройер в 1731-1741 гг. был российским академиком!). В 1726 году Петр выделил ежегодную определенную сумму на составление географического атласа Российской империи. Говоря современным языком, «курировали» проект двое – Делиль и Кирилов – один от Академии, другой – от управленцев. Атлас в итоге вышел – в 1745 году. Сотрудничества у них явно не сложилось[74], более того, Кирилов в 1734 г. за свой счет «вдруг» выпустил небольшой атлас Русской империи (одна генеральная и 14 специальных карт). На гравировку его ушло 8 лет.[75] В.Вернадский заключал, что атлас этот, «встреченный учеными довольно сурово, несомненно во многом неудачный, но в это время все-таки бывший лучшим и вполне добросовестным». Иными словами, лучший – потому что другого не было. Это действительно был первый атлас. В дальнейшем Кирилов старался его дополнить и отдельные листы большого атласа были выгравированы только в 1737 г. Однако и они не были приняты современниками. В 1739 г. В.Татищев писал в Академию: «Печатные с оных [карт геодезистов] статским советником Кириловым ландкарты... так худы, что во употребление не годятся, о чем и профессор Фаргесон в своем рассуждении согласно с профессором Делилем истину объявили».[76] И хотя отдельные авторы видели в этом «зажимание» русского ученого иноземцами[77], причина более проста: «Кирилов не знал достаточно тех математических основ съемки, которые кажутся нам теперь с точки зрения математики элементарными, а тогда были трудными задачами высшей математики» (В.Вернадский).[78] Интересно отметить, что весьма расположенный к Кирилову Д.Лебедев, полагавший, что задумка атласа «свидетельствует о необычной ясности и широте взглядов автора, о его горячем патриотизме и стремлении поднять развитие русской картографии на более высокую ступень»[79], видел проявление этого патриотизма в том, что начальный меридиан был выбран не от Гринвича, а от западных границ. Но, кстати, и он отмечал недостатки: карта втянута против действительности на 7-8 градусов.[80] Л.Иофа (1957) писал о «многих недостатках и технического характера, и по существу».[81] Кстати, последний патриотизм Кирилова видел в том, что тот стремился «показать в картах мощь и величие России, принижаемых иностранцами».[82]
Еще одним доводом в пользу научной весомости Кирилова было написание им в 1727 г. географо-статистического описания России «Цветущее состояние Всероссийского государства, в каковое начало привел и оставил неизреченными трудами Петр Великий, Отец отечества, император и самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая». Однако, ощутимого научного вклада сделано не было – работа осталась неизвестной современникам, и была опубликована спустя 104 года.[83] Насколько глубоко знал Кирилов географию России? Судя по атласу 1734 года, как раз восточные окраины известны ему были мало - в Башкирии в изданном атласе были отмечены крепости Закамской черты, Уфа и Оса. Но это нельзя ставить Кирилову в вину - без сомнения уровень его знаний отражал уровень общей информированности. Приходится констатировать, что с начала века ощутимых подвижек не произошло. Кирилов продолжал верить в сказку о золотоносной Амударье - «сказывают, будто из Аральского озера…была река в Каспийское море, которую тамошний народ засыпали и так остановили»[84] - писал он в «Представлении».
Насколько Кирилов был осведомлен о территориях, присоединять которые он собирался?[85] В своем «Изъяснении» в регионе между Индией, Хивой и Россией он называл 18 владений: черные калмыки, киргиз-кайсаки, кара-калпаки, «аральский народ», трухменской народ, бухарский народ, Самарканд, Ходжанское ханство, Исары-город, Малая провинция и морская, Водокшанская земля, малая провинция киргиз в верховьях Инда, провинция Кондуская, Балх, три ханства на границе с Индией. Совершенно искаженным было его представление о месте, где планировался Оренбург.
Многие авторы любят цитировать слова П.Рычкова о Кирилове: он «сциенции схоластической хотя никакой не учил и основательно не знал, но был великий рачитель и любитель наук, а особливо математики, механики, истории, экономии и металлургии, не жалея при том никакого своего труда и иждивения».[86] Отсюда однозначно делался вывод о талантливом самоучке из народа. Иные авторы ограничивались констатацией его больших знаний – как, например, В.И.Вернадский: «Широко образованный человек, один из немногих в русском обществе тщательно и жадно следивший за всеми изданиями и работами Академии наук».
А ведь можно повернуть это заявление и иначе – не изучил никакой науки в целом (и это при том, что Петр открыл немало учебных заведений!), нахватался самых разных «верхов», но всегда старался произвести впечатление большого ученого. И в такой облик хорошо, кстати, вписываются черты его характера, вообще свойственные людям подобного склада, вроде чрезмерного апломба относительно своей научной значимости, постоянные широковещательные заявления о собственной научной деятельности, да и конфликт с академиком Делилем.
В принципе Кирилов просто не мог знать о казахской степи более, чем прочие. А всем известно было крайне мало. Как нам кажется, весьма показательно, что в знаменитой инструкции Тевкелеву от 19.2.1731 г., кроме всего прочего, поручалось выяснить, «какого состояния» Абулхайр, сколько во владении его находится «городов (!) и мест, дворов, кибиток»; есть ли при его городах «пашни, сады и иные какие промыслы». Власти интересовало также наследственная ли власть в степи, сколько платят налогов, все ли исповедуют мусульманскую религию, есть ли в крае оружейные заводы, с кем граничат и проч., и проч. Иными словами, интересовало все. И это, безусловно, показательно. Как показательна и путаница в первоначальном именовании Абулхайра в официальной документации: в Инструкции Тевкелеву он назван «Ханом», а в жалованной грамоте о принятии в подданство – «старшиной Киргиз-Кайсацкой Орды». Кстати, оба документа датированы 19 февраля 1731 г. – одним днем.[87] Разночтение было учтено Кириловым – как нам представляется, не случайно появление в его проекте фразы: «в тех Ордах не столько Ханы власть имеют, сколько их старшина»…[88]
Показательно, что проект Кирилова нашел в конце концов одобрение у некоторых высших сановников. Ряд историков утверждает, что его старался поддержать и дать ход тайный советник А.П.Бестужев-Рюмин. Если же судить по переписке Кирилова, то он постоянно обращался за поддержкой к всесильному тогда Бирону. Видимо, весомое слово последнего и помогло. Но в тоже время были люди, которые по-прежнему не соглашались с проектом: несогласные с планами в отношении жуза, а также построения нового города на весьма удаленном расстоянии от границ при отсутствии коммуникаций. Шла определенная закулисная борьба, продолжавшаяся и позже, уже после начала экспедиции.
Итак, свершилось: 1 мая 1734 г. последовала высочайшая резолюция на проект Кирилова. Была утверждена часть проекта о постройке города.[89] 18 мая Кирилову была дана подробная инструкция, основанная в принципе на его же проекте, только теперь все инициативы шли как бы «сверху» - т.н. «О распоряжениях по устройству и населению города при устьи реки Орь и по сношениям с окрестными народами». Конкретные задачи насчитывали 29 пунктов. Собственно, из этой инструкции можно легко выцелить, какие же из доводов Кирилова оказались восприняты.
Итак, в первую очередь велено было строить город; строить по заранее данному проекту, выбрав при этом место на свое усмотрение, и «офундовать» его жителями «с надеждою в том городе купечество и протчие селитца и промыслы и торги порядочно и безопасно распространять». Первоначально рекомендовалось построить «хоть малую земляную крепость», но и при этом «улицы всемерно пространныя и регулярные». Строить следовало поспешно, чтобы к приезду Абулхайра «хоть малую крепостцу сделать и артиллерию поставить». Поручалось следить, чтобы казахи в верности были «иногда страхом, а иногда награждением». Им разрешалось кочевать у города, для чего построить в городе «особые домы и мечети», создать особый суд с равным представительством обеих сторон, учитывая «обычай каждого народа».
В отношении башкир приказывалось в работы их не наряжать, тептярям и бобылям обид не чинить. Караван в Среднюю Азию следовало сразу же отправить, при этом у башкир-проводников на всякий случай взять детей или братьев в аманаты. К каравану придать двух офицеров, нарядив купцами.
Относительно полезных ископаемых надлежало потребовать от хана сведений о золоте, аргументируя, что строительство Оренбурга ведется по его просьбе и потому много трат. Следовало узнать «осторожно» (по возможности получив образцы) о золоте у аральского хана и других. Нужно было сообщать об обнаруженных месторождениях, для чего сделать в городе лабораторию.
Определенное внимание было уделено флоту. На Яике надлежало завести три-четыре судна - для оперативного поиска богатств. А также: построить пристань на Аральском море и при ней три-четыре десятка гребных судов. Таковые поначалу следовало собрать из разобранных, а затем начать строить там, «сыскивая лес по Сыр-Дарье, которого леса, как объявляют, у каркалпаков довольно».
Из конкретных первоочередных распоряжений приказывалось скупать лошадей у башкир и киргиз и денег на это «отпускать сколько потребно», но при этом вести точную бухгалтерию, взять с собой для награждения 5000 сабель, Тевкелеву быть в общем совете и командиром над башкирским и нерегулярным войском.[90]
Таким образом, перед экспедицией ставились разнообразные задачи. Кирилов при этом наделялся большими правами: «ежели где по случаю какой нужды ко исполнению нашего интереса и положенных на Кирилова дел станет о чем в коллегию доносить и с прочими командами списываться, в том не только скорое решение, но такоже всякое надлежащее вспоможение чинить, не отлагая вышние команды на нижние, а нижние на высших, и не дожидаясь от своих команд на всякое требование особливых указов, но по исполнении рапортовать с обстоятельством предоставленных от Кирилова резонов, дабы будучи в дальности между переписками ничто ко вреду и упущению не произошло. Буде же где в противность нашего соизволения и сего указа будут Кирилову и прочим с ним людям чинить помешательства или по его требованиям исполнять не будут, а хотя и исполнять будут, да время упустят, о том поведено ему писать в наш Сенат, где виновных штрафовать по нашим указам, а о важных делах доносить нам».[91]
7 июня по указу правительствующего Сената была подписана т.н. «Привилегия городу Оренбургу», представляющий особые права и льготы городу, который планировалось построить на восточных рубежах страны.[92] Документ этот был уникальный – ранее Привилегией обладала только столица. Как удалось установить Н.В.Козловой, И.Кирилов, будучи секретарем Комиссии о коммерции, был хорошо знаком с проектом привилегии Санкт-Петербургу, который был разработан Комиссией о коммерции и даже одобрен Сенатом, но так и остался нереализованным.[93] Подобная параллель позволила сделать заключение, что новый город Оренбург на том этапе рассматривался, по аналогии, как своеобразное «окно в Азию».
Согласно Привилегии, город, название которому устанавливалось Оренбург, должен был «в подданстве содержать» «орды» башкир, казахов и каракалпаков, а также «коммерцию безопасную в пользу нашего интереса иметь». В Оренбурге дозволялось проживать всем свободным россиянам, представителям вновь присоединенных к России народов, а также иностранцам из Европы и Азии. На три года город освобождался от всех пошлин. Для справедливого суда учредить магистрат в составе трех бургомистров и шести ратсгеров. Судить представителей разных народов поручалось по императорским указам, «сколько возможно сообразуясь с их обычаями и правами». Поручалось сделать запись таковых на «российском» и «их» языках. В документе давалась подробная роспись штата магистрата. Чтобы магистратское правление «респектовали» правильно, были пожалованы: бургомистры в девятый класс, ратсгеры в десятый. Устанавливалась специальная градская печать: щит трижды разделен полосами золотого и черного цвета, в щите два копья, два сложены наверху, два установлены по сторонам. Три полосы символизируют три народа, коим этот город «защитою и прибежищем быть имеет». Копья – как оружие, которое эти народы «обыкновенно на войне употребляют». Вводилось «свободное содержание» любых вер, духовных персон и религиозных зданий. В то же время надлежало «содержать в надлежащем порядке», чтобы не было «предосуждения» православия. В пределах ста верст от города – разрешение на строительство дает городской магистрат. Войска на постой к горожанам не ставить, а возвести специальные дома. Дрова и свечи требовать с горожан запрещалось. Разрешалась свободная варка вина, пива, меда, водки для своих нужд и на продажу, последнее - при уплате акциза. Торговлей разрешено было заниматься купцам, ремесленникам, башкирам и представителям иных «иноверческих народов»; воинским, духовным и штатским чинам это запрещено. Магистрат и купцы принимались «в особливое защищение и охранение» - жалобы и челобитные им разрешалось подавать вплоть до сената.[94] Сама по себе данная Привилегия была документом необычным – она предоставляла городу ощутимую автономию. Это было вполне в стиле европейских торговых городов, но совершенно нетипично для России.[95] Впрочем, удивляться особо нечему – обе Привилегии остались лишь любопытными документами; фактически ничего серьезного из Привилегии Оренбургу так и не было реализовано.[96]
Анализ всего пакета документов - инструкции и иных - позволяет сделать некоторые наблюдения. Из всех доводов, приводимых Кириловым, «наверху» усвоили лишь немногие. В первую очередь – об огромной материальной выгоде, богатствах, которые легко попадут в руки. Вторая мысль – о слабости местного населения и потому легкости достижения искомой цели. И третья – восприятие азиатских ханов и иных властителей «по-европейски» – со святостью клятв и т.п. Преобладала удивительная уверенность, что все казахские ханы стремятся принять подданство – так, инструкция 18 мая требовала «ожидаемые» грамоты из Большой и Средней орд, а также аральского хана сразу по получении срочно отправить в столицу. Сходным образом Сенат приказал 2 июня коллегии иностранных дел: под Сакмарским городком каракалпаки и киргиз-кайсаки пограбили яицких казаков. Потому надлежит дать им указ, что если они подданные – «чтобы впредь не чинили».[97]
Надежды на большие доходы стали в итоге определяющими. Указом 18 мая 1734 г. Кирилова пожаловали в статские советники, Тевкелева в полковники, а также выдали соответственно три и тысячу рублей – с показательной оговоркой: «насчет тамошних доходов».[98] Кроме того, даны были немалые деньги на подарки и иные чрезвычайные расходы.
Бюрократическая машина начала набирать обороты - для Кирилова дороги назад уже не было. Неисполнение указов означало теперь не только крах карьеры. Наверняка он помнил о судьбе комиссара Сергеева, который своими действиями вызвал башкирское восстание 1704-1711 гг. и был по приказу Петра повешен. И повешен он был не за жестокость (за что вообще следовало), а именно за неисполнение приказа.