2. Бурно М.Е. Терапия творческим самовыражением. М.: Медицина, 1989. 304 с.
3. Василюк Ф.Е. От психологической практики к психотехнической теории // Московский психотерапевтический журнал. 1992. № 1. С. 15-32.
4. Геннекен Э. Опыт построения научной критики (эстопсихология) / Пер. с фр. СПб., 1892. 124 с.
5. Залкинд А.Б. Жизнь организма и внушение. M.-Л.: Госиздат, 1927. 172 с.
6. Сотонин К. Темпераменты, проблемы и гипотезы // Сборники для изучения Общественных наук при Высших учебных заведениях города Казани. Т. 1. Вып. 2. Казань: Госиздат, 1921. 98 с.
7. Сотонин К. Идея философской клиники (Введение в систему философии) // Бюро научной Организации Труда. Вып. 1. Казань: Гос. изд-во Авт. Тат. Сов. Республики, 1992. 52 с. (Тираж —2000 экз.)
8. Сотонин К. НОТ как философия трудящихся масс. Казань: Труд, 1924. 18 с. (Тираж — 600 экз.)
9. Сотонин К. Система нотной записи движения человеческого тела. Казань, 1928 (Отдельный оттиск из Вестника Казанского института научной организации труда. 1928. № 10. С. 5- 17).
10. Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. М.: Медгиз, 1951. 480 с.
Психотерапия, этика и права человека[162]
Терапия духовной культурой сегодня в психотерапевтическом мире все отчетливее выходит на первый план, оставляя за собою в мягком тумане вчерашнего дня и психоанализ, и психотерапевтическую психологию (Кречмер В., 1994). Они занимают теперь свое классическое ограниченное место в психотерапии, и так, видимо, в будущем случится и с Терапией духовной культурой. Самое существо целебного действия Терапии духовной культурой — творчество, то есть оживление духовной индивидуальности больного человека (Бурно М., 1995), переживание, которое, словами Ясперса, «никогда не протекает одинаково у бесконечного числа индивидуумов» (Ясперс, 1994). Это целебное оживление-вдохновение приходит и от «заражающего» личностного переживания самого психотерапевта, побуждающего пациентов к творческому общению с произведениями искусства, литературы, к одухотворенному общению с природой, к созданию творческих произведений и т. п. Все это, смягчая душевную разлаженность-напряженность, помогает пограничному пациенту и душевнобольному целебно почувствовать себя индивидуальностью, подлинно человеком — с каким-то своим светлым смыслом-предназначением. Терапия творческим самовыражением, которая разрабатывается, совершенствуется мною и моими товарищами уже в течение скоро тридцати лет, есть, в сущности, клиническая терапия духовной культурой[163], способная помогать (в соответствующих формах), вместе с лекарственным лечением, и довольно тяжелым больным без острой психотики, но с тягостным переживанием своей измененности-неполноценности. Кратким приемам этой терапии нетрудно, как вижу в жизни, научиться больничным и амбулаторным психиатрам. Сорокаминутное занятие с группой нуждающихся в этом пациентов (8-10 человек) два раза в неделю с «домашним заданием» — это не так уж много врачебного физического времени, но, конечно, много работы душевной, духовной. Обычный наш культработник с этим клинико-психотерапевтическим делом не справится.
Простите, что приходится теперь рассказывать о себе. Я вырос в семье психиатров. Детство, отрочество, половина юности прошли в доме для сотрудников, вот здесь, на территории Алексеевской психиатрической больницы (больницы Кащенко). Родился в этом доме, где мы находимся сейчас, в этом клубе больницы, этажом выше. Когда в конце войны не работал по каким-то причинам детский сад за оврагом, гулял в саду отделения с душевнобольными, рисовал там цветными карандашами, ловил сачком бабочек, собирал в коробку жуков. Больные учили меня рисовать и танк, и корову, помогали разобраться в насекомых. Еще нередко слышал, как они с надеждой спрашивали друг у друга что-нибудь такое: «Будет ли сегодня на обед котлета?» Мои родители полагали, что в саду больницы с больными мне гораздо безопаснее и полезнее, нежели болтаться на улице. В 17 лет, сразу после школы, не прошел по конкурсу в мединститут и в течение года работал санитаром в одном из тяжелых мужских отделений этой больницы, и снова было мне и интересно, и уютно с душевнобольными. Бредовой ученый объяснял мне физику для будущих моих конкурсных экзаменов так глубоко и просто, как никогда уже не удавалось послушать. С интересом, как сказку, подолгу выслушивал я его парафренную систему, и он так меня благодарил за это внимание. Многие, многие из тяжелых больных той моей санитарской жизни замечательно оживлялись-одухотворялись, как бы поправлялись в наших беседах. Это оживлялась-светилась, прежде болезненно-вялая в бездействии, индивидуальность. Тогда еще не было современной психофармакотерапии, пациенты не были такими заторможенными. Голый кататоник вечером вдруг вышел из своей эмбриональной позы, встал с кровати, вошел в гостиную, наполненную слоняющимися там больными, и так нежно-страстно сыграл на пианино «Полонез» Огинского, что некоторое время после того, как он ушел, закончив, к своей кровати, стояла торжественная тишина. Не удивлялся тогда богатству души многих больных душою. Это было для меня естественно с детства. Испытывал только неловкость от того, что некоторые врачи и многие санитары относились к этим людям, как плантаторы к неграм, грубо заставляя мыть полы, таскать кастрюли. Неловко было и то, что таким интересным людям приходилось часами клеить коробочки.
Уже четверть века преподаю врачам клиническую психотерапию и на выездных учебных циклах немало видел по России, уже в психофармакотерапевтическое время, психиатрических больниц. Не с ревизией, а, что называется, буднично, по-дружески. Немногое изменилось в целом за эти годы по причине известного общего авторитарного застоя в стране. Те же убогие фигуры душевнобольных в замасленных полушубках с громадными обеденными кастрюлями во дворе, те же вялые гуляния ослабевших от лекарств пациентов в отделении или в саду. Те же коробочки с конвертами на трудотерапии. В детстве, помнится, было хоть плетение ковриков с разрешением здесь небольшого творчества. Есть библиотеки с библиотекарем, а библиотерапии нет. Есть немало в психиатрических больницах по России с любовью устроенных санаторных отделений с множеством цветов в горшках, живописными аквариумами. Но все это больше просто для отдыха персонала и пациентов. Редко встретишь в таком подходящем для этого отделении целенаправленно организованную Терапию духовной культурой. Плохо душевнобольным от душевного бездействия особенно во многих городских психиатрических больницах, где нет благотворных огородных работ и ухаживания за домашними животными. Есть, конечно же, исключения. Это прежде всего Калужский оазис нашей психиатрии с уже много лет работающим на территории психиатрической больницы цехом Калужского турбинного завода и другими замечательными способами очеловечивания-одухотворения тяжелых хронических душевнобольных (в том числе — Терапия духовной культурой). Не случайно именно Александр Ефимович Лифшиц, которому российская психиатрия обязана всем этим «очевидным невероятным», отмечал на совещании главных психиатров России в феврале 1995 года по поводу «приказа МЗ РФ с новыми штатными нормативами»: «досадно, что в новом приказе совершенно не предусмотрены специалисты, призванные обеспечить важнейший раздел реабилитации: культ- и музыкотерапию» (Лифшиц, 1995). Прекрасна, конечно, и религиозная духовная помощь больным в Алексеевской больнице, и попытка здесь лечебной художественной мастерской. Осторожный в выводах С.Г. Жислин еще в 1939 году предполагал глубокой своей статьей, что «фактор бездействия является моментом, способствующим возникновению и развитию шизофренического процесса» (Жислин, 1939, с. 50). Недавно один мой немолодой уже эндогенно-процессуальный депрессивный пациент, много раз лечившийся прежде в психиатрических больницах, рассказал, что по-настоящему ощутимо помогла ему там однажды не лекарственная приглушенность тоски с освобождением от работы, а возможность слушать с утра до вечера соседа по койке, искусствоведа, который рассказывал ему о Брейгеле и Дюрере.
В Независимой психиатрической ассоциации России руковожу психотерапевтической программой. Главная задача программы, думается, есть посильное способствование тому, чтобы в психиатрических больницах и диспансерах России лечение приближалось к полноценному современному в психотерапевтическом отношении, чтобы заработали и в нашей «большой психиатрии» способы лечения духовной культурой. Мы могли бы помочь врачам и психологам, арт-терапевтам познакомиться с этими способами в наших группах творческого самовыражения, в Студии целебной живописи, в нашем Реалистическом психотерапевтическом театре и группах взаимной поддержки. Это все составные части единой психотерапевтической системы, созданной-разработанной и для довольно тяжелых пациентов тоже. При Независимой психиатрической ассоциации живет-существует Общество клинических психотерапевтов, объединяющее клиницистов, внимание которых сосредоточено прежде всего на личностных, духовных переживаниях пациентов. Работы о клинической Терапии духовной культурой печатаются в журнале и сборниках ассоциации. Не отменяя лекарственного лечения, а только осторожно его дозируя, мы должны по возможности помочь душевнобольным почувствовать себя людьми, одухотворенно привязанными к жизни. Независимая психиатрическая ассоциация, как известно, серьезным пробелом в отечественном психиатрическом образовании считает скудное знакомство с феноменологическим направлением в психиатрии. Известно, с каким подробным сопереживающим вниманием, бережностью психиатрическая феноменология относится к неповторимым движениям души пациента. Кратко излагая феноменологический метод, Юрий Сергеевич Савенко отмечает, что доступен он лишь «чистой душе», лишь при «благоговейном отношении к Истине и Природе, трепетном — к предмету постижения» (Савенко, 1992, с. 125). Именно в таком отношении врача к духовному переживанию пациента, в этом священном месте одухотворенный (непримитивно-схематически-физиологический) клиницизм соединяется с феноменологией.
Как же относится все это к этике, к проблеме человеческих прав? Подчеркну здесь два главных момента.
Первый момент. Политика редко дышит нравственностью и при этом порою склонна направлять лечение душевнобольных, отношение к ним. Помню, как в 1964 году, когда работал в Калужской областной психиатрической больнице № 2 (деревня Ахлебинино), хмельной фельдшер, секретарь парторганизации больницы, «идеологически» проверял наши врачебные истории болезней. Еще раньше приезжал тоже хмельной инструктор райкома партии и упрекал нас, беспартийных врачей, в беспартийности. Он сказал, что еще подумает, можно ли нам доверить лечение «наших советских больных». Уже перед самой перестройкой один из наших профессоров говорил с трибуны о желательности психотерапевтически-коммунистического воспитания пациентов. Государственная психиатрическая администрация в целом, понятно, не может после долгого периода большевизма быстро сделаться одухотворенно-человечной. Управляют психиатрией и сейчас нередко не духовно-совестливые Корсаковы, сербские, ганнушкины, а бывшие авторитарно-партийные администраторы без малейшего чувства вины за прошлое. Для них ценность врача всецело определяется если уже не партбилетом, то должностью, ученой степенью, категорией и другими подобными «нашивками», которые пока, в каше нашего переходного времени, как и в советское время, еще нередко отдают бутафорией. К душевнобольным эти администраторы нередко относятся, как к обитателям своего «зоопарка». «Терпеть не могу этих эпилептиков, ненавижу!» — говорит один известный психиатр. «Чтоб алкашей в этом отделении и духу не было!» — говорит другой. Будто это волки и гиены в вольере, а мишки косолапые, там подальше, — эти ничего, эти мне по душе. Думаю, что я не романтик. Знаю, что среди душевнобольных, психопатов есть такие же жестокие без-нравственники, как и среди не душевнобольных. Психотерапевту, кстати, гораздо сложнее, нежели хирургу или психо-фармакотерапевту, помогать таким пациентам, поскольку психотерапевт помогает своею душой. Но психиатру, психотерапевту следует работать над собою, дабы не захлестнуться аффектом и не увидеть все совсем черным. Нам хорошо бы поучиться у лучших наших правозащитников сохранять чувство справедливости (клинической справедливости) и служить ему, даже если перед нами «душевнобольной мерзавец». Клиническая психиатрия-психотерапия, исследующая подробности личности, помогает открыть и в неприятном тебе пациенте что-то ценное, полезное для людей, и уже иначе, добрее возможно в процессе психотерапии посмотреть на этого пациента, общечеловечески-нравственно охраняя его права, независимо от общественного мнения. Таким образом, первый момент отношения психотерапии к этике, к правам человека — нравственная, клинико-психотерапевтическая справедливость.
Второй момент. Душевнобольной есть человек и в том смысле, что имеет право на целительное духовное развитие. То есть имеет право лечиться духовным ростом-обогащением, культурой, а не только слоняться по палате и коридору отделения с лекарствами в животе и в жилах. Психотропные препараты в достаточно больших дозах, понятно, не только приглушают возбуждение, но одновременно сковывают душу цепями. О человеке, который пребывает в таких цепях, остановивших его душу, надо бы позаботиться и по-человечески, духовно-культурно, особенно если он не способен, в соответствии со своими природными особенностями, получить облегчение от религиозной помощи в больничной церкви или часовне. Государственная психиатрия пока не может таким образом позаботиться о душевнобольных, но к этому утерянному следует стремиться хотя бы в порядке врачебного энтузиазма. Да, утерянному: Терапия духовной культурой, соответствующая своему времени, была уже повседневностью в нашей психиатрии полтораста лет назад. Наряду с лечением гигиеной и лекарствами широко клинически лечили душевнобольных в России «впечатлениями». Об этом подробно — в работах П.А. Бутковского (1834), В.Ф. Саблера (1834) и особенно П.П. Малиновского (1847) (Бурно М.Е., 1989, с. 22-23). Прекрасная эта традиция продолжалась, хотя и местами, особенно в детских психиатрических отделениях, постепенно истощаясь среди крепнущего большевистского казенного психиатрического физиологизма — к середине нашего века. Но еще в 1945 году вышла большая статья Елены Евгеньевны Сканави об истории детского отделения Больницы Кащенко (Сканави, 1945). Именно там, в этом отделении, сохранялось еще серьезное врачебное лечение впечатлениями-переживаниями. Своими глазами видел я то, что описано и сфотографировано в этой статье, и приглашаю благоговейно погрузиться в нее, рассмотреть среди прочих, например, фотографию с подписью: «Зооуголок (наблюдение за черепахами больных острого отделения)». Терапия творческим самовыражением есть, по существу, усложненное в соответствии с сегодняшним состоянием психиатрического клиницизма и психотерапии, давнее отечественное лечение творческими переживаниями-впечатлениями. Стало быть, второй момент — это право душевнобольного на психотерапевтически-человеческое, личностное лечение наряду с биологическим.
Памяти отца[164]
9 июня 1994 г., прожив 83 года, ушел из жизни известный старейший психиатр, одни из самых тонких и человечных клиницистов Москвы, кандидат медицинских наук Евгений Иосифович Бурно.
Отец родился 1 мая 1911 года в Лодзи в семье прядильного мастера и домашней хозяйки. Ему еще не было двух лет, когда семья переехала в Центральную Россию. Окончив 2-й Московский медицинский институт в 1933 году, он работал несколько лет в Преображенской психиатрической больнице (Московская психиатрическая б-ца № 3 им. В.А. Гиляровского), где полюбил женщину, тоже психиатра, ставшую моей матерью и его женой на всю жизнь (Софья Наумовна Бурно, 1908-1979). Потом они вместе работали в Алексеевской психиатрической больнице (Московская психиатрическая б-ца № 1 им. П.П. Кащенко). В 1950 г. отец защищает кандидатскую диссертацию «Динамика психических нарушений при гипертонической болезни» (научный руководитель — проф. Г.Е. Сухарева) и становится старшим врачом больницы. В 1957-1960 годах он работал старшим научным сотрудником в Институте Сербского, продолжая оставаться председателем судебно-психиатрической экспертной комиссии при больнице Кащенко. Отцу было трудно работать в Институте Сербского среди психиатров, обычно выводивших диагнозы не из сложившегося клинического мироощущения-опыта, а из своих аффектов или желаний начальства. Не раз ему, добросовестному старшему научному сотруднику, приходилось писать среди профессоров свое особое диагностическое мнение, и это порождало недоумения и, видимо, насмешки. Вернувшись в больницу Кащенко, отец становится заместителем главного врача по экспертизе и одновременно руководит от больницы совместными научными конференциями больницы, союзного Института психиатрии и кафедры психиатрии Центрального института усовершенствования врачей. В ту пору он обычно председательствовал на этих конференциях, когда делали сообщения или представляли клинические случаи врачи больницы. Ему были поручены также занятия с молодыми врачами больницы. Многие из них рассказывали мне об оказавшихся бесценными для них клинических разборах больных с моим отцом. Глубоко совестливый, со сдержанной ласковостью, он очень любил душевнобольных.
Получая с 60-ти лет пенсию, отец продолжает еще 22 года работать на полставки психиатром-экспертом в родной ему больнице — до января 1993 года, благодарный главному врачу, его заместителям, всем коллегам за бережное к нему отношение. Опубликовано им за все время 8 научных работ — о клинике травм мозга, о психопатологии гипертонической болезни, о психиатрической экспертизе, алкогольных психозах и об истории больницы Кащенко. Как и его кандидатская диссертация (Г.Е. Сухарева в официальном отзыве (1952 г.) считала ее «ценным, глубоким научным исследованием»), эти работы, смею уверить, отличаются щепетильной добросовестностью, живой клинической тонкостью.
Поскольку отец много лет занимал пост заместителя главного врача по экспертизе в крупнейшей психиатрической больнице, коммунисты постоянно уговаривали его вступить в партию. Будучи инакомыслящим в душе и в кругу семьи, политически молчаливым с не близкими ему людьми, он отказывался, ссылаясь на то, что верующий. Перекрещенный в детстве из католической веры в православную, отец предпочитал православие другим религиям, но верующим в подлинном смысле (во всяком случае, до старости) он не был. Только в старости и только в стихах стала звучать его надежда на духовное бессмертие и встречу с любимой женой «в параллели другой, где будет наш общий покой, где жить будем мы без разлук», где «лишь в памяти будет земля». Я не спрашивал его, истинно ли верит он в это. Как-то стеснялся.
Мало кто знает, что этот мягкий, изящный, светлый интеллигент многие годы писал стихи, прозу, делал поэтические переводы. Он был членом Российского общества медиков-литераторов и выпустил в 1993 году в издательстве Общества книжку стихотворений «Записи поэта к шедеврам живописцев прошлого» — под псевдонимом Евгений Неспокойный. Стихи эти имеют и серьезную психотерапевтическую ценность, помогая целебно пережить известные картины прекрасных художников.
Являя собою смешение славянской, немецкой и далекой французской крови, отец художественно-тонко и точно переводил немецких поэтов (это был язык его матери). Есть что-то трепетно-человечное с мотивом профессионального служения в том, что старый психиатр, всю жизнь защищавший душевнобольных от несправедливого наказания, переводит стихи душевнобольных поэтов Гельдерлина и Рильке, поклоняясь им. Осталось от отца громадное поэтическое наследие — об этом особый разговор. Здесь же уместно сказать, что долгие годы пребывая в гуще московской психиатрической жизни, тесно общаясь в сталинщину (например, во времена т. н. павловских сессий), в брежневское застойное время с известными нашими психиатрами, тонко-клинически рассматривая порожденные большевизмом типы врачей-ученых, он не мог быть к ним равнодушным и не мог не изображать их. Проникнувшись европейской клинической психиатрией, серьезно и успешно учившийся у наших психиатров-классиков (Ганнушкин, Сухарева, Жислин), он ясно видел разницу между подлинными учеными и научными коммунистическими работниками советской психиатрии. Многие из них живы сейчас и мало изменились. Психастенически-тревожный, осторожный отец (боялся как-то повредить семье) писал о них миниатюры в прозе, эссе эзоповым языком, но от этого, думается, еще ярче-острее видится сущность этих порою сложных, но, как говорят, «совковых» специалистов. Тут и «Леопард-академик», и «Лисица в науке», и другие, в том числе ныне здравствующие. Как пример таких «миниатюр в прозе» предлагаю здесь миниатюру «Козел-удачник», созданную в 1972 году.
Козел-удачник
Как обыкновенному бородатому Козлу до глубокой старости все удавалось в жизни — один леший знает. Ходили слухи, что здесь имела значение его женитьба на сестре известного высокогорного Козла. Но слухи, как известно, еще не факт. В свое время удачливый Козел, не заглядывая в учебники и бывая на лекциях только гостем, окончил Институт болезней четвероногих. Потом он неожиданно для бывших сокурсников устроился на кафедру невропатологии парнокопытных. Затем со скоростью горной речки продвинулся в доценты. Позже, оказавшись в гуще стечения мутных вод и обстоятельств и проявив при этом незаурядную приспособляемость и активность, пробивной Козел получил звание профессора и стал руководить кафедрой.
Как Козел обучал лесную молодежь, будучи фактически довольно невежественным животным, не оставалось секретом. Более откровенные и достаточно интеллектуальные звери охотно сообщали, что лекции Козла были «смеху подобны» и что когда он читал, например, лекцию о половых извращениях у животных, то излагал материал столь экспрессивно, что отдельные невоздержанные звери на задних рядах начинали вести себя непристойно. Когда же их по этому поводу вызывали в деканат, они заявляли, что профессор Козел так натурально преподает предмет, что им хотелось «проверить все на себе». Научная работа на кафедре тоже кипела бурными пузырями. Издавались книги, печатались статьи. На всех научных изданиях кафедры стояло имя Козла, или в сияющем одиночестве или в молодцеватом ряду авторов, хотя всем было известно, что Козел непосредственно никогда не утруждал себя черной работой познания истины. Все знали, что он по конкурсу пропускал на кафедру только способных зверей, которые умели сами, без его руководства или с отдельными советами его умудренных лесной научной жизнью помощников давать наукообразную продукцию. Козлу оставалось только перед именем автора работы поставить свое ярко популярное имя или (если работа производила на него особенно аппетитное впечатление), зачеркнув имя автора, написать большими буквами только свое.
Надо отдать, однако, справедливость Козлу, что он не был лишен чувства совести и в предисловиях к монографиям, выходившим за его именем, не забывал поблагодарить звериный коллектив кафедры или отдельных сотрудников «за помощь и советы». В связи с такой искрометной научной организацией труда, не известной в своих деталях высоким инстанциям, Козлу было присвоено почетное звание заслуженного деятеля лесной науки. Были попытки продвинуть его в члены-корреспонденты академии лесных наук, но они каждый раз при тайном голосовании терпели провал. По-видимому, кое-что о кухне деятельности Козла дошло и до академических кругов леса, которые не хотели, чтоб экзотика поступков этого смелого животного бросала тень на столь высокую лесную научную организацию. Но Козел не унывал и вполне довольствовался тем, что имел. Президиумы научных заседаний без него не обходились, имя его сверкало на обложках книг, работать было легко и интересно. Своих сотрудников добряк Козел похлопывал по меховым плечам и бедрам, и все охотно прощали ему его шалости. Но есть страшный и неминуемый враг у всех живых организмов, даже счастливых. Этот враг делает все, что ранее не удавалось другим противникам. Когда у Козла стала клоками вылезать и до того уже жидковатая шерсть, а желтоватая пенистая слюна постоянно хлюпать у рта и вымазывать столы президиумов, когда Козел стал забывать, что молчание — золото и что не следует говорить о том, чего не знаешь; и, наконец, когда Козел, читая лекцию о половых извращениях у зверей, стал приводить себя в качестве примера, иллюстрирующего некоторые оригинально-пикантные ситуации, — было решено воспользоваться законом о возрастном потолке у четвероногих ученых и перевести мутноглазого Козла на пенсию и заслуженный отдых.
А Козлу было обидно: ему было невдомек, что он не заслужил «заслуженного отдыха».