Объединяет всех астеников астеническое состояние, в котором одни из них находятся постоянно, а другие отличаются значительной к нему склонностью.
Астеническое состояние — коротко говоря, раздражительная слабость, проникнутая вегетативными расстройствами; единство двух противоположностей: раздражительности и слабости. Если тугая эпилептоидная раздражительность не содержит истощаемости, а стремится вылиться, закончиться в каком-либо гневно-агрессивном акте, если циклоидная раздражительность растворяется без остатка в освежающих циклоида выразительных движениях, то астеническая раздражительность всегда одновременно есть в какой-то мере истощаемость (слабость) и, наоборот, астеническая истощаемость содержит в себе больше или меньше раздражительности.
Если в раздражительной слабости преобладает раздражительность, то это сказывается в несдержанности, слезах, капризной чувствительности к обычным звукам, свету. Иногда астеническая раздражительность усиливается до гнева с нервной дрожью, «рукоприкладством», оскорблениями, но, быстро истощившись, такой человек горько жалеет о том, что произошло, впадает в самообвинение, рыдает и т. д. Тем не менее оскорбление может быть жестоким, подобно, например, тому, как Иванов в одноименной драме Чехова кричит жене: «Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...» И тут же, хватая себя за голову: «Как я виноват! Боже, как я виноват! (Рыдает)».
Неврастенический психопат болен, прежде всего раздражительной слабостью. Раздражительность проявляется и в бессоннице, в блестящем, напряженном взгляде, нервных суетливых движениях. Неврастенический психопат с преобладанием раздражительности обычно гораздо менее симпатичен людям, чем неврастенический психопат с преобладанием слабости (истощаемости). Последний вял, сонлив, испытывает постоянную усталость, кажется, с трудом волочит свое тело, говорит слабым голосом, часто замолкает, потому что устает говорить, не справляется от истощаемости с обычной работой.
И тем и другим неврастеническим психопатам свойственны вегетативные расстройства — нарушения того отдела нервной системы, который руководит непроизвольными (не зависящими прямо от нашей воли) движениями в организме — движениями сосудов, сердца, желудочно-кишечного тракта и т. д. Весьма часты здесь головные боли (обыкновенно это боль в виде ощущения надетой на голову шапки), сердцебиения, поносы, запоры, половая слабость, легкая укачиваемость в транспорте до рвоты и т. д. Так называемые «невроз сердца» и «невроз желудка» — обычная здесь вещь.
В остальном личность таких больных не отличается болезненной сложностью: сквозь раздражительную слабость нередко явственно проглядывают общительность, практичность, ригидность, здравый смысл без широких взглядов, психологической тонкости и нравственных исканий. Нередко они отличаются налетом инфантилизма, но редко застенчивостью и стеснительностью.
Здоровые люди с подобным характерологическим рисунком в тягостной для них продолжительной конфликтной обстановке могут заболеть неврастенией — неврозом, основу клинической картины которого составляет астеническое состояние. И в случае неврастении, и в случае декомпенсации неврастенической психопатии существо душевной (психологической) защиты сказывается уходом от трудностей в раздражительную слабость с вегетативными дисфункциями: либо от нападения человек бессознательно «отбивается» больше истощающейся раздражительностью, либо больше уходом в слабость-беспомощность с раздражительной напряженностью, либо все вперемешку.
Телосложение чаще астеническое: с узкой грудной клеткой, узкими плечами, высоким или средним ростом без заметных скоплений жира.
Неврастенический психопат особенно тяжел людям своей раздражительностью. Если среди малознакомых или среди людей, которым неврастенический психопат вынужден подчиняться, он еще сдерживается, то домашним (особенно в усталости после рабочего дня) достается обычно крепко.
Например, неврастеническая женщина может бросить на пол сумку продуктами (без всякой истерической демонстративности), ударить тортом в авоське об стену и т. д. С истощающейся злостью в голосе она обвинит мужа в том, что он ей совершенно не помогает (на самом деле это вовсе не так), что у нее нет ни приличных туфель, ни одного приличного платья (это тоже неправда), что муж никогда не сказал ей ни одного доброго, ласкового слова, а только оскорблял и унижал (это уж клевета совершенная). Но через каких-нибудь десять минут все уже схлынуло с нее, и теперь ей и стыдно, и неприятно, что наговорила такое.
Астеническая (неврастеническая) раздражительность своим последующим раскаянием и самообвинением, понятно, гораздо симпатичнее раздражительности истерической или эпилептоидной, где обычно нет ни признания своей неправоты, ни искреннего самоосуждения. Потому и простить неврастеническому психопату его раздражительность проще, легче: надо только проникнуться убеждением, что сказанное этим человеком в раздражении не есть сказанное всерьез, как бы сильно это ни было сказано.
Неврастеническому психопату не стоит лечиться самостоятельно, особенно лекарственными препаратами. Если настои корня валерианы и травы пустырника еще сравнительно безопасны, то различные психотропные таблетки, принимаемые без назначения врача, не так уж редко делают неврастенического психопата еще и токсикоманом. Лечебная гимнастика, купания, всяческие закаливающие процедуры, как и сеансы гипноза, без сомнения приносят пользу. Но особенно важно помочь неврастеническому психопату так устроиться в жизни, чтобы дела его, служебные и домашние, были по возможности интересны ему, увлекали его.
Астенические психопаты (астеники). Неврастенические психопаты Ганнушкина встречаются редко. Обычно болезненная склонность к астеническому состоянию сочетается с постоянным болезненным астеническим характерологическим конфликтом — конфликтом между ранимым, чувствительным самолюбием и преувеличенным ощущением собственной малоценности, неполноценности. Это повышенное чувство своей недостаточности и ранимость существуют друг в друге как слабость и раздражительность и являются, по существу, психологически усложненными слабостью и раздражительностью. Если астенический душевный конфликт не преломлен через мыслительность-аналитичность, то это не психастеник, а астеник (астенический психопат).
Астеники порою даже больше страдают от этого характерологического душевного конфликта, нежели от раздражительной слабости с вегетативными расстройствами. Они душевно богаче, сложнее, тоньше неврастенических психопатов. Чувство недостаточности тянет их в спокойный угол жизни, но спрятанная в этом чувстве обидчивость, уязвленное самолюбие дают о себе знать, и ощущение собственной несостоятельности тогда еще острее.
Чувство несостоятельности, неполноценности выражается застенчивостью, нерешительностью, тревожной мнительностью, робостью, стеснительностью, трусоватостью. Ранимость астеников сказывается и в высокой, яркой их впечатлительности: они нередко падают в обморок при виде крови, гибели животного под электричкой и т. п., со страхом и выразительной отчетливостью вспоминая потом эти картины.
В то же время астеники не отличаются склонностью к глубокому размышлению, анализу, подробным сомнениям. В них больше поэтической мечтательности (наивной или практичной), нежели рассудочности и духовности. В произведениях астенических писателей нередко звучит нежно-юношеская задушевность, романтически-инертная тяга к старине, к своему «гнезду», в котором вырос, тонкая душевная жалостливость, потребность выговориться без всяких недомолвок. Но, в отличие от есенинской натуры, все это проникнуто стойкой застенчивостью и ранимостью.
Характерологическая астеничность не уживается ни с шизотимической отстраненностью от земного, ни с ювенильной неустойчивостью, ни с фальшью.
Как и неврастеники, астеники отличаются нередко тонкими гастрономическими переживаниями и острой сексуальной чувственностью. Нередко они удовлетворяются небольшими радостями жизни, так, чтобы жить тихо, мирно, ласково, ничем не выделяться. Обычно любят животных. Не могут пройти спокойно мимо бездомной кошки, собаки с пораненной лапой. Жалостливые, они сравнивают себя, неполноценного, с несчастным или больным животными — оттого жалеют, любят животное еще сильней.
Остро впечатлительные, они совершенно теряются при маломальской опасности. Так, женщина, увидевшая кровь у своего упавшего во время игры малыша, в ужасе закрывает лицо руками и беспомощно садится.
Астеник нередко в случае неприятностей, даже мелких, приходит домой с душевной напряженностью, не может больше ни о чем думать, бесконечное число раз «проигрывает» в своем воображении случившийся конфликт. Ночью в бессоннице все это пронизано особой яркостью и остротой. Иногда астеник, попробовав выпить спиртного, отмечает, что ему сразу же делается легче на душе, и встает на опасный путь смягчения напряженности алкоголем.
Астеники довольно легко, быстро делаются алкоголиками даже от необильных, но частых (несколько раз в неделю) выпивок. Об этом должны знать и они, и их близкие.
Иногда робкий астеник, особенно в юности, например, в отношениях с женщинами «петушится», не вполне осознанно играя свою противоположность («нахал от застенчивости»), но астеническое жало довольно быстро дает себя знать острой застенчивостью и дрожью внутри напускной «наглости».
Бывает, что астеник даже сплетничает от чувства неполноценности, чтобы удивить кого-то новостью, показать, что и он может сказать нечто интересное, то есть пытается и таким образом хоть как-то утвердиться. Но встречаются и угрюмо-неразговорчивые астеники, крайне осторожные на слова.
Всякая житейская неприятность удручает астеника, он «раскисает». А если заболевает какой-то болезнью, даже пустяковой, то уже тревожится, что умрет или возникнет «страшное» осложнение.
Для астеника трудна вообще какая-либо перемена в его жизни, что-то новое. Ему трудновато знакомиться с людьми, ему неприятно, когда вдруг меняется план дня, который сложился уже в его голове, даже если распорядок жизни нарушается чем-то радостным (приехал, например, неожиданно человек, которого он любит, и т. д.). Особенно мучительно астенику, если он подозревает, что кого-то стесняет своим присутствием, кому-то в тягость.
Астеник вообще чрезвычайно подозрителен, но его подозрительность, в отличие от эпилептоидной, легко вспыхивает и быстро гаснет, если жизнь, люди показывают ему, что нет оснований для этой подозрительности. Тогда астеник тут же раскаивается в своей подозрительности, ругает себя за это. Эпилептоид же, как уже сказано раньше, даже если жизнь наглядно ему доказывает, что он неправ в своих подозрениях, все-таки не прощает человеку, если подозревал его в чем-то, не раскаивается в напрасных подозрениях, а прячет их глубоко в душу до поры до времени.
Астеник, как и неврастеник, конечно, должен сдерживать свою болезненную раздражительность в домашней и служебной жизни. Немало разводов, семейных драм обусловлено тем, что человек не мог примириться с капризно-злой раздражительностью близкого ему астеника, хотя вся эта раздражительность через час выветривалась и оставались лишь астенически-характерологическая нежность и мягкость.
Надобно знать, что астеническому и неврастеническому человеку следует отдыхать гораздо больше, чем здоровым людям.
Болезненная застенчивость и ранимость астеника особенно тягостны в юношеском возрасте. Созревающая сексуальность и юношеская романтичность обостряют ранимость, застенчивость, возникает обычно в это время астеническая боязнь покраснеть, оказаться в смешном положении и т. д. Астенические юноши и девушки нередко и курить начинают, чтобы хоть за сигарету держаться в обществе (а то куда же девать руки?), чтобы делать вид, что заняты чем-то, и не привлекать внимания своей неловкостью и растерянностью, чтобы защитно окутывать себя пеленой сигаретного дыма.
В зрелые годы неудобная характерологическая астеничность несколько смягчается, но в годы пожилые и даже старческие тревожность острее, еще более затруднено приспособление к каким-то переменам. Например, астеническая бабушка тревожно ворчит, когда вообще кто-нибудь куда-нибудь уходит из дома хоть на час, всех бы «держала на привязи», никуда бы не выпускала. Не проходит и получаса, а она уже начинает ждать, с тревогой высматривая внука или сына из окна или у калитки.
При всем этом астенические психопаты многим людям глубоко симпатичны своей нередкой здесь обостренной нравственностью, тревогой за близких, мягкостью и добротой. Их собственные глубокие, болезненные переживания, думается, несравнимы с теми чаще несерьезными неприятностями, которые они приносят близким. Несерьезными — если понимать их природу.
Психастенические психопаты (психастеники), как и астеники, склонны к астеническим состояниям.
Как и астеник, психастеник наполнен постоянным конфликтом ранимого самолюбия с чувством неполноценности. Вообще психастеник своей нередкой здесь добросовестностью, мягкостью, обостренным недовольством собою, застенчивостью, вегетативной неустойчивостью напоминает многих астеников. Однако все это: и застенчивость, стеснительность, робость, и нерешительность психастеника проникнуты болезненным размышлением, самоанализом. Постоянные тревожные размышления психастеника о нравственности-безнравственности своих поступков, о страшных для него болезнях и смысле жизни сотканы из болезненных сомнений.
Более или менее здоровое сомнение, свойственное, например, и сангвинику, — превосходное и полезное человеку душевное свойство, помогающее в одном случае уберечься от опасности, в другом — не согласиться с общепринятым мнением и внести свою, живую мысль в дело. Но болезненное психастеническое сомнение, хотя во многих случаях и несет в себе творческую силу, работает и тогда, когда нет достаточных оснований сомневаться, как показывает жизнь.
Например, человек сомневается, не является ли легкое неприятное ощущение в спине признаком какой-либо тяжелой болезни. Размышляя над этим, ощупывая свою спину, разглядывая ее в зеркало, человек тратит на это массу времени совершенно напрасно, так как ничем серьезным не болен.
Конечно, может случиться, что психастеник обратит внимание на действительный ранний, едва заметный признак серьезной болезни, подобно тому, как эпилептоидный ревнивец окажется реально прав в своих сверхценных подозрениях. Однако случаев таких — капля в море по сравнению с громадными болезненными затратами энергии и времени.
Медицинские учреждения разрушились бы от обилия пациентов, не хватило бы врачей, если б все люди вот так серьезно прислушивались к каждому своему ощущению. Только потому, что подавляющее большинство людей живет в соответствии с ощущаемой опытом жизни трезвой маловероятностью беды, этого не происходит.
Болезненное сомнение психастеника лишь внешне похоже на астеническую мнительность. Мнительность (от слова «мнить» — казаться) — есть склонность преувеличивать опасность. Ипохондрическая реакция, основанная на мнительности, — образование преимущественно тревожного характера и потому — нестойкое. Оно как росток без корней, довольно легко изгоняется ободрением, внушением. Болезненное же сомнение — образование преимущественно тревожно-мыслительное, то есть проникнутое вопросительным размышлением, имеющее содержательно-логический корень, и, значит, исчезает оно также благодаря лишь логическому, информативному разъяснению, разубеждению в его необоснованности. В этом смысле и психастеническая боязнь покраснеть есть не мнительность, а боязнь с вегетативным выражением (расширение сосудов лица), основанная на тревожном размышлении — например, о том, что, могут-де подумать: покрасневший неравнодушно относится к тому, перед кем покраснел, и т. п.
Болезненные тревожные сомнения ипохондрического содержания особенно часто возникают у психастеников, имеющих дело с медициной, читающих медицинскую литературу. Чем разнообразнее и поверхностнее медицинские знания психастенического человека, тем, естественно, больше у него ипохондрических сомнений, тем они сложнее.
Особенно тягостны ипохондрические реакции у психастенических студентов-медиков. Например, остается такой студент на весь день дома готовиться к экзаменам или сделать какую-то другую важную работу и не может никак приняться за дело, так как возникают опасения: не увеличились ли у него лимфатические узлы (вдруг белокровие?), нет ли в полости рта какой язвочки (вдруг рак?), не увеличилась ли печень и т. д. Он бесконечно себя осматривает и ощупывает — и, конечно, находит что-нибудь для себя неясное, а значит, подозрительное в смысле «страшной болезни», бросается искать в медицинских книгах, чтобы таким образом разрушить свои ипохондрические сомнения.
Стоит психастенику заболеть какой-нибудь даже самой пустячной физической болезнью, как он не находит себе места, тревожно подозревая самое страшное, совершенно измучивая себя и своих близких. Помочь ему возможно убедительным разъяснением, что нет никаких оснований думать о страшном, то есть надо разрушить его ипохондрические тревожные сомнения. Лучше, если это сделает врач, построив разъяснение на внимательном осмотре и анализах. Болезней же заведомо не опасных для жизни, не «позорных» (когда он убежден в этом) психастеник, как правило, не боится и даже может их порядком запустить.
Психастенические тревожные сомнения, лежащие в основе психастенических переживаний, сцепляющиеся в глубокий, едкий самоанализ, имеют своим содержанием обычно или нравственно-этические моменты, или благополучие, здоровье близких и себя самого, или философские вопросы смысла жизни, основывающиеся обычно на боязни смерти.
Лев Толстой с глубокими психологическими подробностями изображает тоскливое психастеническое (психастеноподобное) переживание Пьера Безухова, сравнивая это переживание с винтом, который свернулся и вертится, ничего не захватывая:
«О чем бы он (Пьер. — М.Б.) ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо? — спрашивал себя Пьер. — Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. "Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?" — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: "Умрешь — все кончится. Умрешь и все узнаешь — или перестанешь спрашивать". Но и умереть было страшно».
Психастенику, во всяком случае взрослому, менее всего свойственно легкомыслие (тут нельзя путать с легкомыслием психастеническую рассеянность). Мысль его (как и у Пьера) винтом, штопором внедряется в различные вопросы жизни, интересующие его, делая порой лишние, «пустые» обороты, но если это глубокая, сильная мысль, то от «пустых» оборотов, как бы они ни были тягостны, делается она еще более четкой, сложной и проникновенной.
Однако не всякое сомнение умно, не всякое глубокомыслие творчески плодотворно. Как есть посредственные шизоиды, аутистичность (независимость от земных фактов) мышления которых сказывается в резонерстве, в пустом рассуждательстве, так есть и посредственные психастеники, которых банальные сомнения, не интересные другим людям, превращают в «зануд», вызывающих у многих людей презрение. Это прежде всего «зануды» ипохондрические, которые «носятся» с каждым не понятным им ощущением или пятнышком на теле, требуя у врачей исследований — доказательств того, что это не опасно, измучивая близких частыми многолетними ипохондрическими страхами и приготовлениями к возможной смерти.
Не имея в себе сангвинически-трезвого спокойствия перед неизбежной будущей смертью, наивно-инфантильной способности не думать о смерти, пока живешь, психастеник, занятый тревогами вчерашнего и завтрашнего дня гораздо сильнее, чем днем сегодняшним, постоянно думает о смерти и готовится к ней. Нет в нем (даже в здоровом психастеническом человеке) непосредственной радости жизни, все тревожится он по поводу возможных бед, о том, не обидел ли кого из близких людей, и, главное, раздумывает о смерти, которая должна прийти нынче или завтра — все равно через мгновение, в сравнении с вечностью.
Если в детстве психастеник еще способен по возрастной инфантильности сказать себе, махнув рукой: «А, накатаюсь в воскресенье на лыжах, а уж в понедельник скажу родителям про двойку», то в юности и зрелости он превратит себе такое воскресенье в муку постоянным обдумыванием будущего наказания.
В отличие, например, от истерического психопата психастеник боится не настоящей опасной минуты, а будущей, воображая ее, или прошлой, вспоминая ее. Например, боится лететь на самолете (вдруг что-нибудь испортится!). В самолете же во время болтанки или в иной напряженной обстановке он внешне спокоен и внутренне ощущает защитное душевное онемение, — в то время как истерического психопата обычно не пугает предстоящий полет, зато при всякой «яме» он страшно пугается и кричит «спасите!» (впрочем, быстро успокаиваясь, когда «яма» миновала).
Итак, важно, что все переживания психастеника пронизаны работой тревожно-сомневающейся мысли. Одни психастеники более загружены ипохондрическими переживаниями, другие — нравственно-этическими, третьи — поисками смысла жизни, в четвертых все это присутствует одновременно, с равной силой.
Мышление психастеника не отличается живостью, легкостью, оно даже несколько тугоподвижно. Психастеник обычно «задним умом крепок», не способен быстро соображать, схватывать общепринятые «истины», рассеян, но, при всей своей мыслительной неуклюжести, проникнутый миллионом сомнений, именно благодаря всему этому может быть глубоко оригинален.
Американский исследователь Уильям Ирвин в книге о психастеническом Дарвине и сангвиническом Гексли (1973) замечает, что в мозгу, подобном дарвиновскому, «мысль созревает до того медленно, что поначалу чудится, будто ее почти и нет, а потом начинает казаться, что она была там всегда». «Дарвин — это спокойный, медлительный замысел; Гексли — блистательное свершение. Дарвин творил историю; Гексли двигал ее вперед».
Мышление психастеника нередко способно к глубокому обобщению, реалистически-обобщающему полету, не связано постоянной сангвинической практически-земной насыщенностью, но в то же время в отличие от шизотимного мышления лишено подлинной символичности, причудливой парадоксальности, оно по-земному глубоко естественно в своих сомнениях, предположениях и умозаключениях.
Механической памятью психастеник обычно не блещет и отсюда его весьма средние способности к изучению иностранных языков. Ярче всего творческие способности психастеников сказываются в педагогике, биологии, медицине и художественном творчестве. Благодаря своему стремлению до всего доходить без механического схватывания, упорной работой ума (будто сам заново открывает уже открытое и напечатанное в книгах), психастеник, усвоив, наконец, глубоко и подробно изучаемое, может затем объяснить это другим так живо и понятно, что нередко пользуется большим успехом на поприще преподавателя самых различных дисциплин.
Рассеянность и аналитическая мечтательность психастеника, а также острое самолюбие, честолюбие при нежелании обращать на себя внимание людей изображены Л. Толстым («Детство, отрочество, юность»)[75].
«Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...
Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных: но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение».
И.П. Павлов называл психастеника человеком мыслительным, отметив слабую его чувственность, слабый «эмоциональный фонд». Из этого, однако, не следует, что зрелый психастеник рассудочный, деревянный, сухарь, он глубоко эмоционален, но по-своему, мыслительной эмоциональностью. Это не чувственность, не яркая образность, а внешне скромная, но нередко глубокая и добрая эмоция, подробно многое понимающая, то есть это — одухотворенность. Великий психастеник может быть мудр именно в метерлинковском смысле: «В разуме нет доброты, а в мудрости ее много».
Произведения психастенических писателей отличаются аналитической психологичностью, но и теплой естественностью, участливым отношением к земным человеческим заботам и переживаниям. Психастенический писатель постоянно сбоку рассматривает свое душевное состояние с подробным анализированием и самообвинением, и мы не найдем у него пряных бунинских запахов и красок, эстетизированных образов, но почувствуем лирическую духовность, детальное изображение душевных движений, внешне скромную психологическую силу.
Психастенический ученый, как уже отмечено, чаще проявляет себя в биологии, медицине. Его труды отличаются большой осторожностью в выводах, капитально широким и глубоким охватом научной темы, массой тонких и убедительных доказательств.
«Нормальным психастеником» считал себя И.П. Павлов.
Видимо, психастеническим психопатом с выраженной ипохондричностью был Чарльз Дарвин. «Автобиография» (Дарвин, 1959) и воспоминания современников рассказывают о его болезненной застенчивости, нерешительности, тревожности и большой доброте, склонности к сомнениям.
Эти душевные качества вместе с добросовестностью, скрупулезностью и аккуратностью много способствовали его великому творчеству. Например, благодаря скрупулезным сомнениям Дарвин, работая над своими книгами, сумел предвидеть очень многие возражения оппонентов и предупредить их тщательным доказательством.
Но, несомненно, эти психастенические свойства и затрудняли его жизнь. Уильям Ирвин замечает, например, относительно застенчивости великого натуралиста, что слагались легенды об особенности мистера Дарвина: «многозначительно отсутствовать в минуту решающих событий, к которым он сам непосредственным образом причастен». Основательно помучили Дарвина, например, тревожные сомнения по поводу того, жениться или нет. С карандашом и бумагой (так легче решить вопрос нерешительному человеку) двадцативосьмилетний исследователь обстоятельно взвешивал все «за» и «против». В этих сохранившихся карандашных заметках за женитьбу — дети («друг в старости»), «кто-то, заботящийся о доме», «милая, нежная жена на диване, огонь в камине». Но против — «буду вынужден делать визиты и принимать родственников», «ужасная потеря времени», «мало денег на книги», «не смогу читать по вечерам», «заботы и ответственность», «как я смогу управляться со всеми моими делами, если я буду вынужден ежедневно гулять с женой?».
Ипохондрические опасения, переживания, состояния тревожной тоскливости, указания на частые астенические расстройства постоянно встречаются в записных книжках Дарвина. Ученый замечает, что перед путешествием на «Бигле» (ему тогда было 22 года), «при мысли о предстоящей <...> столь длительной разлуке со всеми родными и друзьями» он «падал духом, а погода навевала <...> невыразимую тоску». «Помимо того меня беспокоили сердцебиение и боль в области сердца, и, как это часто бывает с молодыми несведущими людьми, особенно с теми, которые обладают поверхностными медицинскими знаниями, я был убежден, что страдаю сердечной болезнью». В анкете уже 64-летний Дарвин в графе «Здоровье» написал: «В молодости — хорошее, в течение последних 35 лет — плохое».
В 35 лет, закончив краткий очерк «Теории видов», не прожив еще и половины своей жизни, Ч. Дарвин пишет жене тревожное «письмо-завещание» («на случай моей внезапной смерти»), в котором «выражает желание, чтобы <...> очерк был передан какому-либо компетентному лицу, которое согласилось бы за указанную сумму денег взять на себя заботу об улучшении и расширении очерка».
Френсис Дарвин, сын Чарлза Дарвина, подчеркивает, что у отца «на протяжении почти сорока лет <...> не было ни одного дня того нормального состояния здоровья, которое свойственно большинству людей, и вся его жизнь была наполнена непрерывной борьбой с усталостью и напряжением сил, вызванными болезнью».
Английские врачи кропотливо пытались установить сущность сорокалетней болезни Ч. Дарвина. Из обзора таких попыток следует, что ни один из диагнозов не содержит указания на наличие какого-либо органического расстройства, и современные врачи все более склоняются к тому, что тошноты, головокружения, бессонница и упадок сил, от которых ученый страдал — явления ипохондрического, нервно-психического порядка. (См. Дарвин, 1959.)
Отсутствие острой, яркой чувственности психастеника сказывается и в особенностях его пищевого и сексуального влечения. И нельзя сказать, что у психастеника «деревянные» вкусовые и сексуальные ощущения. Просто нет и здесь той подробной острой чувственности, с которой, например, герои Бунина видят «малиновых червей», «перламутровые щеки селедки» и т. п.
Психастеник способен испытывать сильный сексуальный голод, как и пищевой, но он не гурман своею блеклой чувственностью. В любви его много нежности-лиричности и мало сумашествия-страсти. Для каждого свое.
Тревога, которой постоянно наполнен психастеник, также проникнута подробным размышлением. Психастеник тревожится главным образом за близких и себя самого. Он может быть охвачен сильным чувством жалости к любому человеку, животному, попавшему в беду, но все же тревожность, вообще эмоциональность психастеника, не отличается сангвинической всепроникающей естественностью, она сильна, тепла избирательно, в важных для него местах; другие же события жизни психастеник может вовсе не переживать, испытывая защитное душевное онемение, иногда самокритически возмущаясь им. В то же время здесь нет по-шизоидному неестественных сверхчувствительных и бесчувственных моментов с их причудливой изолированностью (хотя и психологически понятной).
Итак, как уже отметил, эмоция психастеника по-своему естественна, тепла, порою даже горяча, но довольно аккуратно распределена между заботами и тревогами о себе, о своих близких, о касающихся его нравственно-этических проблемах. Душевность психастеника достаточно глубока, чтобы не вместить в себя переживания по поводу всех бед, как нередко способна это сделать сангвиническая естественная, мягкая сердечность, не отличающаяся такой глубиной, но зато обволакивающая всех и вся.
В этом и одна из особенностей психологической защиты психастеника, астеника. Другая, тоже общая, особенность — душевное онемение-окаменение при ясности мысли в обстановке опасности.
Слабость в психастенике тех доставшихся нам в наследство от животных предков мозговых структур, которые участвуют в образовании острой чувственности, от которых зависит яркость в человеке всего, что роднит его с животным («животная половина»), отражается и в двигательной неловкости, неточности, некоторой неестественности, угловатости движений.
У психастеника нет острого глазомера, интуитивного, «собачьего» чутья на людей, он нередко попадает впросак по своей доверчивости. Толстовский Николенька Иртеньев («Детство, отрочество, юность») говорит о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка». Но именно психастеническая слабость чувственной интуиции понуждает психастеника стихийно развивать-усложнять свое аналитическое размышление обдумыванием поступков людей, чтением психологической литературы, дабы восполнить слабое «животное чутье» и лучше приспособиться в жизни среди людей.
В этом еще одна грань психастенической защиты, которая показывает, что психастенику (особенно остро страдающему чувством неполноценности, завидующему другим «смелым», «сильным» людям, теряющемуся в трудностях жизни) прежде всего надобно изучать типы человеческих характеров, дабы научиться предполагать, что от какого человека при определенных обстоятельствах можно ожидать, и вникнуть в свою собственную сложную личностную структуру, чтобы осознать, прочувствовать свои сильные благородные свойства: склонность к нравственно-этическим переживаниям, оригинальность углубленного мышления внутри его тугоподвижности.
Врачу приходится порою подолгу доказывать ипохондрическому психастенику, что у него нет оснований бояться той или иной болезни. Разрушая ипохондрические сомнения-тревоги, врач обычно обращает внимание пациента на то, что ипо-хондричность эта связана с личностными особенностями, с постоянной склонностью к тревожным сомнениям и надо научиться делать на это «скидку». При всякой новой ипохондрической тревоге, уметь сказать себе: «Погоди бояться! Ведь я сколько раз уже боялся «страшной» болезни совершенно зря, потому что склонен к этим тревожным сомнениям, и сейчас это скорее всего опять ложная тревога». Такое саморазъяснение помогает далеко не сразу, так как здесь все же остается какая-то неопределенность, а для психастеника малейшая неопределенность по поводу «страшной» болезни крайне тягостна, и он с нетерпением и страхом добивается врачебных консультаций и исследований.
Однако с годами, благодаря в том числе и приведенному психотерапевтическому объяснению, психастеник становится опытнее, спокойнее в своей ипохондрии, реже ходит к врачам разрушать сомнения. Конечно, при всем этом врачу следует учить психастеника обращать внимание на действительно тревожные симптомы, дабы не просмотреть в борьбе с ипохондричностью настоящего, серьезного заболевания.
Наконец, психастеники, у которых острее всего переживание неизбежной в будущем смерти, поиска смысла жизни, должны понять, вчитываясь в произведения великих психастеников, что единственное спасение от этого тревожно-мыслительного «винта» — устроить свою жизнь так, чтобы сделаться мастером любого своего полезного дела, чтобы сказать себе со всей искренностью: «Я делаю для людей все, что могу. Честно выполняю свой душевный долг. Совесть моя чиста. Остальное от меня не зависит. И, как говорили древние, зачем же бояться того, что от меня не зависит?»
Психастенические свойства обнаруживаются уже даже в раннем детстве, например, тревогами малыша о том, где он там в гостях будет сидеть на горшке, если понадобится. Или тревогами, страхами: языком во рту нащупал что-то такое, где-то что-то так «больнуло», что испугался — не болезнь ли страшная, не отвезут ли в больницу. Однако в сложной своей законченности психастенический характер складывается в юности, когда психастеник мучается своей внешностью (особенно если действительно есть тут какой-то хоть крохотный недостаток) или его одолевают вопросы смысла жизни при необходимости смерти, тревожные размышления о бесконечности черного холодного Космоса и т. п.
Юному психастенику свойственно обычно гиперкомпенсаторное стремление играть свою противоположность, стыдясь своей застенчивости, скромности, «слабости». «Я старался казаться страстным, — рассказывает толстовский Николенька Иртеньев, — восторгался, ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось, вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю, который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем; старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в жизни, и вместе с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя...» Свойственно юному психастенику и болезненное переживание неискренности, дурного поведения близких ему взрослых людей (как это происходит, например, в чеховском рассказе «Володя»).
С возрастом, особенно годам к сорока пяти, психастеник обычно душевно успокаивается. Смягчается и его вегетативная подвижность-неустойчивость. Если же еще ему удается нащупать в жизни свою «жилу» и раствориться в осмысленной, полезной работе, то он подходит к старости с известным душевным спокойствием и уверенностью.
Френсис Дарвин пишет о своем отце, умершем в 74 года: «В течение последних десяти лет его жизни состояние его здоровья внушало всем нам успокоение и надежду. Во многих отношениях его здоровье обнаруживало признаки улучшения. Недомогания и всякого рода расстройства стали значительно реже, и он мог работать более равномерно» (Дарвин, 1959).
В течение всей жизни для психастеника очень важны глубокое сочувствие и понимание со стороны близких, сослуживцев, без чего он нередко проводит в остром напряжении дни и ночи, не принося той подчас основательной общественной ценности, которую способен принести.
Ананкастические психопаты (ананкасты). Ананкаст загружен ананказмами[76]. Ананказмы не навязываются, подобно фобиям, какой-то определенной обстановкой, они как бы звучат изнутри личности, вырастая на особой ананкастической личностной почве. Например, человек боится числа «13» или буквы «о» (замкнутый круг, конец жизни!) и старается всюду эту букву затушевывать, чтоб на душе стало легче. Или опасается обходить предметы с левой стороны, наступить на черту (а то вдруг плохое случится!).
Человек этот прекрасно понимает, что если плохое и случится, то не из-за этого, но не может себя побороть и, по возможности, сообразно обстоятельствам, стараясь не обращать на себя внимание людей странными поступками, делает все в угоду навязчивости (в силу ананкастической необходимости), чтобы снять, смягчить свое душевное напряжение. С этой целью он выполняет сложные цепи навязчивых действий (ритуалы). Например, семь раз притронется одной своей ногою к другой, через каждые десять шагов делает шаг назад (чтоб ничего плохого не случилось) и т. д.
В отличие от психастеника с его сомнениями человек с ананказмами обычно убежден, что делает напрасно всю эту сложную навязчивую работу, но не может ее не делать. Например, если у него навязчивое мытье рук, то он убежден, что зря бесконечно, до шелушения моет руки. Психастеник с частым мытьем рук все же полагает: это нелишне, чтоб уж наверняка не осталось на руках заразы.
Ананкаст с боязнью бешенства часто идет к врачу, после того как его через одежду просто коснулась боком пробежавшая собака, и тревожно показывает свою ногу, спрашивая, нет ли укуса. При этом он знает заранее, что укуса нет. Подтверждение врача обычно его успокаивает. В данном случае ананказм обнаруживает себя навязчивым сомнением. Пациент ясно понимает, что сомневается зря (в отличие от психастеника с болезненным тревожным сомнением).
Психастеник со страхом бешенства, изучавший, как и ананкаст, медицинский справочник, покажет врачу ногу лишь тогда, когда собака прикоснулась мордой к его голой ноге или слюна ее могла бы просочиться через штанину (и без укуса).
И психастенику, и ананкасту бывает трудно уйти из квартиры, если в ней больше никого не остается. И тот и другой боятся оставить открытым газ или включенным свет. Но психастеник действительно не уверен по причине своей блеклой чувственности, что хорошо закрыл газовый кран, знает, что по рассеянности может его и в самом деле оставить открытым. Посмотрев на закрытый кран, он через минуту-другую опять не уверен — хорошо ли закрыл: нет четкого ярко-чувственного запомненного впечатления, что закрыл. На всякий случай приоткроет в кухне окно, куда в случае чего выйдет газ. Тогда и успокоится. Ананкаст же, отличаясь четкой чувственностью, уже до первой проверки (всего этих проверок может быть несколько десятков) убежден, что газовый кран закрыт и электричество выключено.
Итак, если психастеник боится действительного серьезного заболевания, газового взрыва и т. д., то у ананкаста это обычно не страх реального опасного события, а страх страха этого события. Потому ананказмы отличаются от тревожных болезненных сомнений еще нередко и явной нелепостью содержания: например, женщина боится заразиться раком от полотенца, которое упало на пол, и, понимая абсурдность этого страха, тем не менее для облегчения выбрасывает это полотенце, как и все, упавшее на пол.
Личностный склад ананкаста[77] при некоторой внешней похожести на психастенический глубоко от него отличается. Ананкаст тоже «тугодум», несколько вязок в своем мышлении, рассудочен, но в то же время отличается острой чувственностью, богатой «животной половиной». В отличие от психастеника ему не свойственно истинное болезненное чувство неполноценности: он не застенчив, не стеснителен, не робок в житейских делах, а решителен и даже порой бесцеремонен.
Рассудочность его строится не на болезненных сомнениях, а на мыслительном педантизме. Педантизм (мелочная придирчивость в соблюдении формальных требований) пронизывает всю его натуру, высушивает ее. Это не защитное психастеническое стремление к аккуратности и точности в борьбе с собственной внутренней суетливостью, рассеянностью и неряшливостью от истощаемости, а формалистическая точность ради точности, буквоедство ради буквоедства, «занудливость» не ради стремления высказаться как можно более понятно (как у психастеника), а «занудливость ради занудливости». Педантизм ананкаста всегда отличается навязчивой окраской.
Нередко ананкаст добр в душе, но скуп ради скупости, и скупость его с навязчивым оттенком под девизом «порядок прежде всего» часто создает впечатление малонравственности. Крепчая с годами, педантизм иногда создает стену отчужденности между ананкастом и близкими ему людьми. Так, старый профессор Исаак Борг из фильма Бергмана «Земляничная поляна», чувствуя себя мертвым, отчужденным от людей, «для порядка» требует, чтобы его тридцативосьмилетний сын вернул ему деньги, затраченные на его обучение, хотя деньги эти ему, Боргу, не нужны. В то же время с духовным теплом притрагивается он к земляничной поляне своего детства, трепетно вспоминая живое родство душ своих юных братьев и сестер, существовавшее в его детстве на этой поляне, когда не было еще такой отчужденности.
Характерологические ростки педантизма при психических травмах и других ослабляющих моментах (недосыпание, отравление и т. д.) могут расцвести ананказмами различного содержания. Или это навязчивый страх того, что «вырвется», «выпорхнет» вдруг неприличное слово, или навязчивый страх венерической болезни и т. д.
Страхи эти как бы изолированы от жизненной позиции ананкаста, от его миросозерцания. Ананкаст может молодецки перенести инфаркт миокарда и в то же время навязчиво бояться грибкового заболевания стоп; или навязчиво боится заразиться сифилисом, но совершенно не боится смерти, не боится рака, даже если есть основания сомневаться по этому поводу. Не будучи по натуре своей ревнивым человеком, он часто допекает жену навязчивыми вопросами типа «ты правда мне не изменяешь?» Совершенно не дорожа каким-нибудь письмом, он остро беспокоится, что оно не дойдет до адресата. Он боится, что пойдет дождь, хотя ему, в сущности, все равно, пойдет дождь или нет, поскольку он никуда сегодня не собирается. Он может весь день изнемогать от подобных ананкастических страхов («вдруг что-нибудь случится!»). К вечеру, когда вроде бы ясно, что ничего страшного не произошло, страхи стихают, но, к сожалению, и день потерян в бездействии.
И робость, и неуверенность, и тревожная ипохондричность, и подозрительность ананкаста — все это здесь в отличие от таковых у астеника, психастеника в основном истинно навязчиво, то есть не согласуется психологически понятно со строем личности, с мироощущением пациента.
Нередко ананкаст справляется со своей сложной работой не хуже других, но рядом с нею совершает в течение всей своей жизни навязчивую работу, нередко еще более сложную, трудоемкую, нежели его профессиональное дело.
Ананкаст может быть чрезвычайно тяжел для сослуживцев и подчиненных своей скрупулезной дотошностью, вязкой педантичностью, мелочностью, сухостью, формализмом; но в домашней обстановке он иногда удивляет дрожащих перед ним подчиненных душевной теплотой, радушием, внимательностью.
Своеобразный налет милой инфантильности, заметный сквозь сухость, отличает ананкастов от эпилептоидов, а отсутствие парадоксальности, причудливости в мышлении и переживаниях — от шизоидов.
Ананкаст обычно добросовестен и отличается мягкостью, сильной привязанностью к своим близким. Близким же этого человека возможно научиться терпеливо и с шуткой переносить его причуды, ритуалы.