Психопатии, обусловленные мягкой задержкой развития — инфантильные (ювенильные) психопаты
Психическая незрелость (инфантилизм, ювенилизм) проявляется свойствами, естественными для здорового ребенка и юноши.
Это прежде всего некоторое легкомыслие и «легкочувствие». Детству и юности свойственны известная неглубокость интересов и, значит, неустойчивость их, легкая переключаемость. Ребенок познает мир прежде всего живыми ощущениями и образами, не вникая в его сложность, без глубокомысленного, философского размышления. Пессимистические раздумья здоровой юности о смысле жизни также отличаются более театрально-художественным движением души, нежели философски-глубокой продуманностью.
Ребенок и юноша обычно не способны глубоко, зрело переживать, например, смерть близкого человека. Тут больше внешне яркого, двигательного переживания (плач, трагические движения), весьма быстро проходящего, нежели стойкой, глубокой, но внешне тихой и малоподвижной тоскливости[73]. Детские психиатры редко встречают такую же глубокую, цельную депрессию, как «взрослые» психиатры.
Мозг ребенка и юноши просто не способен по своей возрастной нежности, незрелости переживать горе по-взрослому, не способен серьезно тревожиться о завтрашнем дне. Дети и юноши нередко живут эмоцией настоящей минуты. Спрятав от родителей дневник с двойкой, соврав им, что дневники отдадут в понедельник, школьник легкомысленно думает: «Хоть в воскресенье повеселюсь, а в понедельник будь что будет!» И когда малыш, провожая отца или деда, говорит: «Прилетишь туда — позвони нам по телефону, а то еще вдруг авария с самолетом», — то это «отсутствие такта» есть лишь возрастное легкомыслие, неспособность по-взрослому, зрело тревожиться-переживать, почуять, осмыслить ужас возможной катастрофы, хотя бы и маловероятной, дабы не упоминать о ней вслух.
Итак, легкомыслие и легкочувствие, часто сопровождающиеся внешне громкой, шумной эмоциональной бурностью здоровы для ребенка, в менее выраженном виде — для юноши. Здоровы они как особенность в непатологической форме и для здоровых людей инфантильного (ювенильного) склада. У инфантильного (ювенильного) психопата легкомыслие и легкочувствие, как и другие инфантильные свойства, проникнуты болезненностью. Такой человек, например, впервые встретив своего «незаконнорожденного» пятилетнего сынишку, ласково с ним играет, смешит его, поет ему песенку и чуть не плачет, расставаясь с ним, но быстро успокаивается чтением стихов в компании или, увлекшись, например, женщиной, не вспоминает сына месяцы, пока снова не встретит его, и тогда опять чуть не расплачется.
Другое яркое инфантильно-ювенильное свойство — красочность, образность мышления, склонность к ярким фантазиям с верой в истинность нафантазированного. В детстве почти все любят рисовать цветными карандашами и красками и удовольствие получают от яркости своих картинок. С годами, по мере созревания мозга мы все более «загружаемся» отвлеченным размышлением, блекнут краски наших рисунков, пропадает и желание рисовать. Тускнеет у многих людей и юношески-романтическая тяга к лирической поэзии, песням, походам, кострам и т. п.
Лишь у здоровых людей ювенильно-художественного склада и ювенильных психопатов остается на всю жизнь чувственно-образная манера познания мира. Подобно ребенку, искренне доказывающему, что он действительно видел, гуляя в сквере, медвежонка или бегемотика в луже, ювенильный психопат может слепо веровать в собственную ложь, корыстную и бескорыстную. У ребенка, однако, это норма, показатель возрастной склонности к фантазированию, у психопата же — патология, болезненно-инфантильная черта.
Еще одно инфантильно-ювенильное свойство — стремление находиться в центре внимания, стремление казаться значительным, дабы занимались тобой, восхищались или негодовали, но только не относились равнодушно. Здоровый ребенок нередко требует, чтобы смотрели, как он играет, любит выступать на сцене со стихами и танцами, негодует, если не удается «показать» себя. Настроение ювенильного психопата полностью зависит от того, восхищаются им или нет. Пусть хоть возмущаются, но только чтоб не оставляли его без внимания.
Наконец, еще одна ювенильная черта — упрямое стремление поступать вопреки советам и просьбам старших, начальников и т. д. Маленький ребенок часто стремится как будто нарочно делать все наоборот, вопреки просьбам взрослых: вытаскивает ящик письменного стола, когда не велят делать этого; не надевает калош, когда просят надеть, и надевает, когда просят не надевать. Бывает, приходится говорить ребенку, чтобы он что-то не делал, для того чтобы он именно это сделал.
Этот здоровый (конечно, в мягких, нетрудных формах) детский негативизм, известный почти всем родителям, со временем превращается в возрастное юношеское петушество, «протест», когда молодой человек, бессознательно чувствуя еще свою душевную слабость, незрелость, пытается изо всех сил представиться взрослым, расправляет плечи и выпячивает грудь. Но за этой внешней «железностью» наблюдательный человек всегда ощущает слабость.
Шумно протестует юноша против малейших замечаний родителей, например, по поводу его костюма: родители-де ничего не понимают, они «люди старого века». И родители, памятуя собственную юность, должны научиться по возможности прощать эту возрастную упрямую склонность к протесту даже по пустякам, напоминающую грозно-срывающийся крик молодого петушка, который пытается прокукарекать, как взрослый петух, и так же пялит грудь, но от незрелости сбивается на писк.
Если это свойство остается и в зрелом возрасте и имеет привкус болезненности, то это психопатически-ювенильное свойство.
В детстве и юности у здоровых людей разных характеров все эти инфальтильно-ювенильные свойства проступают по-разному — в зависимости от основного душевного рисунка. Нередко они являют собой возрастное наслоение на характер, но в случае инфантильного (ювенильного) характера (психопатического или в рамках здоровья) эти свойства и есть основные черты характерологического рисунка, его ядро.
Внушаемость ювенильных личностей, их склонность подражать всему «оригинальному», совершенствуясь, шлифуясь, могут быть выражены в весьма тонких и красивых формах. Так, четырехлетняя инфантильная крошка кокетливо говорит взрослому мужчине: «Я вас давно не видела, и вы так изменились, так хорошо выглядите!»
Явление акселерации (ускоренного созревания) связано с ювенилизацией в том смысле, что именно ювенильные личности ускоренно созревают физически и своими формальными умственными способностями (память, объем знаний, способность элементарно обобщать, считать и т. п.). Обширные знания, особенно у подростка, создают для неопытного человека видимость ума. Однако сила ума прежде всего заключается в способности творчески мыслить. Как раз этого не хватает вместе с глубоким, серьезным чувствованием многим ювенильно-инфантильным натурам.
Они и физически складываются довольно быстро, после 16-17 лет мало изменяясь телесно, в то время как человек иного склада в эти годы еще неуклюж и угловат, как андерсеновский гадкий утенок.
Так называемая феминизация (оженствление) мужчин также тесно связана с ювенилизацией, поскольку «женственный» мужчина (понятно, без каких-либо эндокринных особенностей, расстройств) чаще всего ювенил.
Среди здоровых ювенильных людей (людей художественного типа, как называл их И.П. Павлов), видимо, гораздо больше женщин. В этом смысле и говорят, что женщины поэтичнее, романтичнее, эмоциональнее мужчин, красивее одеваются, так как любят нравиться. Стремлением нравиться проникнуто и милое женское кокетство. Многие женщины вообще в целом ближе к детству и юности, нежели мужчины. Само понятие «женственность» включает в себя эмоциональную живость, мягкость, лиричность, непосредственность, здоровое стремление обратить на себя внимание костюмом и т. п.
Ювенильные (художественные) люди особенностями своего склада больше склонны к живописи, театральному и поэтическому искусству и здесь, бывает, делаются незаурядными творцами. В случаях здорового художественного характера не следует говорить в медицинском смысле о незрелости, хотя эти люди душевным своим реагированием гораздо ближе к детству, юности, нежели люди мыслительного склада.
Инфантильная (ювенильная) психопатия обусловлена, как уже сказано, мягкой задержкой мозгового развития. Чаще всего это задержанное развитие наследственного порядка. Родственники ювенильных психопатов часто также отличаются инфантилизмом (ювенилизмом). Но бывает, что эту мягкую, без выраженных эндокринных расстройств задержку развития вызывают нарушения питания, какая-либо продолжительная отравленность (например, алкоголем) в утробе матери или в раннем детстве.
Существует несколько разновидностей ювенильных психопатов. Две главные среди них — неустойчивые и истерические психопаты.
Неустойчивые психопаты. Здесь на первый план выступает душевная неустойчивость.
Такой человек, подобно мягкой глине, не имея твердой конструкции собственных принципов, чрезвычайно податлив чужим влияниям, плохим и хорошим. Воспитание в духе безнадзорности, несомненно, способствует здесь утяжелению картины: без заботливого и строгого глаза, без «ежовой рукавицы» такой человек, как отмечал еще П.Б. Ганнушкин, быстро и легко спивается, ввязывается в воровскую компанию, запутывается в сексуальном разнообразии и т. п.
При всем этом он симпатичен, мягок, нежен, лиричен, нередко наделен есенинской любовью к животным. Искренне раскаявшись в своих проступках, горячо попросив прощения с крупными чистыми слезами, он через час после этого, встретившись с приятелями, загорается лихим желанием забыться-повеселиться, мчится с ними на электричке на дачу, где никто не будет этому мешать, и, забыв все свои обещания, пьянствует, заражается гонореей и т. д.
Такой человек способен и сам себе внушить, что просто необходимо ему сделать в данный момент именно то, что ему хочется. Он врет — и в этот момент искренне верует, что не врет, а говорит сущую правду.
Он часто склонен к мистике, к вере в потустороннее, но и эта зачарованность у него не стойкая, как увлекательная детская игра. Он может искренне играть то в баптизм, то в православие, то в магометанство, то с не менее искренним жаром читать атеистические лекции.
Когда же «находят» на него свойственные ему «юношеские» приступы романтической печали с томлением о несбывшихся надеждах (стихи не печатают, в театральное училище не принимают и т. д.), тут ничто не может уберечь его от возлияний или побега-путешествия, — забыв про все, дабы развеяться, в кинотеатр, на ипподром, за тридевять земель на рыболовецкое судно...
Брак двух неустойчивых психопатов нередко являет собой картину, одновременно и детски-смешную, и печально-трагическую. Супруги то дерутся, таская друг друга за волосы, прибавляя новые синяки, то буквально через десять минут безудержно ласкаются, целуются, не способны удерживать себя в сексе, теряются в страсти и затем умоляют врача еще об одном, «ну самом последнем» аборте. Поссорившись с женой, неустойчивый психопат горстями глотает валериановые таблетки, грозится застрелиться, повеситься, пишет избитой им жене из другой комнаты на тридцати страницах изобличающее ее объяснение, а ему уже давно за сорок.
Неустойчивые психопаты, как правило, неряшливы и даже любят этот свой «художественный беспорядок» (разбросанная одежда, окурки в углах и т. п.). Они по пустяку плачут или возбуждаются, как дети, и так же быстро, легко, «конфеткой» можно их успокоить. Они возбудимы без ранимости и злопамятности, искренне способны все простить обидчику, если он только похвалил их.
Застенчивость и мнительность неустойчивого психопата минутны; его упрямство есть, по сути дела, несовершенная, внешне бурная защита от собственного безволия. Он капризен, но без внутренней тонкой брезгливости: поворчит и все же без отвращения выпьет у бочки кружку квасу, запачканную чьей-то губной помадой. В то же время в кухне есть не хочет, а непременно в комнате и при изящной сервировке; неважно, что рядом незастеленная кровать.
Многие из неустойчивых психопатов отличаются довольно яркими художественными способностями на уровне подражания истинным мастерам. Будучи душевно аморфными без твердых литературно-художественных вкусов, обусловленных собственным духовным своеобразием, они всеядно восторгаются всякой картиной в галерее, сентиментально плачут над каждым стихотворением. Восторженность и сентиментальность есть, кстати, истинно юношеские свойства, в которых отсутствие духовной глубины заслоняется внешне шумным переживанием. Однако изредка встречаются среди неустойчивых психопатов и настоящие самобытные таланты пронзительно-лирической силы и чувственно-мудрой простоты.
Большинство же неустойчивых психопатов романтически «шатается» по жизни без стойких интересов и глубоких привязанностей, часто меняя места работы, попадая в скверные компании, спиваясь, наркотизируясь и т. п.
Следует относиться с осторожностью к искренним обещаниям, деловым предложениям, информативным сообщениям таких людей. На них чаще всего при всей их детски-нежной симпатичности положиться нельзя, но не по причине их безнравственности, коварства, цинизма, а вследствие их бесконечной мягкости и податливости, искренней беспринципности. Они шумно убеждены то в одном, то — поговорив, например, с приятелем — в противоположном.
Родственникам неустойчивого психопата хорошо бы позаботиться, чтобы он наблюдался и лечился амбулаторно у психотерапевта. Случается, что психотерапевт находит «ключ» к такому психопату, помогает перестроить жизнь, чтобы найти выход его художественным способностям, любви к животным, делается его любимым и строгим проводником по жизни — непременно работая в содружестве с родственниками психопата.
Пожалуй, более всего опасны для неустойчивого психопата наркотики и злоупотребление алкоголем, так как у него очень легко и быстро развиваются наркомания и хронический алкоголизм, протекая злокачественно, с малыми надеждами на лечебный успех.
Преступления, совершаемые внутри какой-то шайки добрым и мягким неустойчивым психопатом, как правило, связаны с опьянением. С опьянением, подернутым романтической печалью, разочарованностью, связано обычно и нечастое, правда, самоубийство неустойчивого психопата. Уместно здесь вспомнить самоубийство горьковского Актера («На дне»).
Истерические психопаты. У них на первый план среди прочих инфантильно-ювенильных свойств выступает не душевная неустойчивость, соединенная с мягкостью, а болезненно-яркое стремление находиться в центре внимания, жадно впитывать в себя зрителей, эгоцентризм («Я в центре»).
Эгоцентризм сочетается с душевной холодностью ко всему, что не заинтересовано психопатом, с потребностью лицемерить, плести интригу, дабы заставить события, благородные либо жестокие, вращаться вокруг себя.
Истерическому психопату важно прежде всего, чтобы о нем говорили, чтобы с ним возились, и он готов всеми средствами, в том числе и дурными, обратить на себя внимание. То он желает нравиться крикливо-яркой одеждой, то, наоборот, заставляет людей толковать и спорить о старом заплатанном своем пиджаке, об окрученной старой проволокой ручке портфеля, о побритой вдруг наголо голове. Или, например, истерическая психопатка одевается нарочито бедно и лжет о том, как мало она получает, как тяжело больна, как трудно ей жить; такая она «бедненькая», что вот только «маленькую-маленькую коробочку конфет» может подарить на день рождения кому-то... И все это, чтобы вызвать к себе людскую жалость, то есть в конечном счете опять заставить заниматься ею — жалеть ее.
Нельзя сказать, что истерический психопат делает все это сознательно-продуманно — многого в своем поведении он инфантильно не осознает, вытесняет из сознания.
Манера его духовного существования заключается в том, чтобы всячески «играть на зрителя», мало заботясь о внутреннем своем совершенстве. Он может даже весьма тонко, остроумно мыслить и живо подмечать хорошее, но непременно в луче своего доброго отношения к человеку. А если этим человеком недоволен, например, за его невнимание к нему, то с такой же тонкостью, остроумием видит лишь плохое, унижающе-смешное в этом человеке, совершенно не замечая в нем ярких достоинств и заслуг — бессознательно вытесняет это из сознания, не отдает себе отчета в том, что видит (а неосознанно видит наверняка) в человеке, его поступках благородное, достойное.
Истерический психопат не может существовать без «вольтовой дуги» общения с людьми, которые его «впитывают». Если он актер, литератор, то подобно чеховской Аркадиной (пьеса «Чайка») любит не столько искусство, сколько себя в искусстве. Всячески себя выставлять, экспонировать — вот главная потребность такого психопата. Когда люди говорят между собой о крикливо одетой моднице «вся из себя», в этом и есть, в частности, элементарное выражение истерического экспонирования.
Нередко интеллигентный истерический психопат, понимая, что в обществе принято осуждать хвастовство, самовыпячивание, стремится порой полубессознательно рядиться в одежды застенчивости, скромности, болезненного самоанализа с самообвинением. Но это все опять же драпировка, истерическое стремление нравиться, обращать на себя внимание общественно-симпатичными, декоративными для него свойствами.
Так, он мучается-сомневается вслух в разговоре с приятелем, не тягостно ли с ним девушке, с которой подружился, поскольку намного ее старше и женат, но тут же выдает себя фразой: «А вдруг она в меня влюбится, ведь я же интереснейший человек!» Он рисуется самоанализом, жалуется на острое чувство неполноценности, больную совесть, застенчивость, но в то же время не стесняется отнимать у людей время, засиживается в гостях, не замечая, что все уже хотят спать и ищут деликатного повода его выпроводить.
Он способен, как и всякий ювенильный человек, искренне убедить себя в том, в чем хочется себя убедить. Например, в том, что какой-то его поступок в высшей степени благороден, тогда как на самом деле это далеко не так.
В отличие от психопата неустойчивого в психопате истерическом нет внутренней мягкости, сердечности, но есть нередко деловитость, аккуратность в делах, четкость. Интеллигентный истерический психопат может быть даже немногословным и создавать внешнее впечатление твердых принципов. Однако в глубине души он также по-ювенильному «всеяден» во всех отношениях (в частности, в своих интересах к произведениям искусства), как и неустойчивый психопат. Они оба могут в хорошем настроении восторгаться каждой картиной на выставке и плакать над сентиментальной книжкой.
Истерический психопат часто считает свою «всеядность» редкой способностью гармонично развиваться. Именно «гармоничностью» и блестящей памятью радует он в школе и институте своих родителей, сея в них надежды, что пойдет очень далеко. И нередко сверстника, который не знает того, что знает он, например, какого-то нового узкого направления в живописи, истерический психопат готов обругать невеждой, унизить вопросом с выразительно-уничтожающей жестикуляцией: «Как? Ты этого не знаешь?!» Одноклассники и однокурсники нередко ему завидуют, наивно полагая, что, чем больше человек знает, чем разнообразнее его познания, тем он умней.
Истерический психопат нередко ненавидит людей за невнимание к себе, негодует, что не восхищаются им, не говорят о нем. Но помириться с ним нетрудно: довольно похвалить его за что-то, и он часто готов забыть все обиды.
Понятно, что истерические психопаты, сообразно своему душевному складу, тянутся на посты начальников, и истинная помеха делу, когда безнравственный истерик становится начальником и заботится тогда об аплодисментах ему со стороны собственных подчиненных, отдает показушно-необычные приказы, исподтишка пытается «натравливать» друг на друга тех, кого не любит, плетет интригу и меньше всего заботится о порученном ему деле.
Если истерический психопат заболевает даже нетяжелой физической болезнью (простуда, гастрит), он, конечно, особенно много требует к себе внимания — красуется даже в своей болезни: например, встречая дома навестивших его сослуживцев, лежит в постели в экстравагантном халате с задумчивым лицом и роскошным томиком английского поэта в оригинале, хотя по-английски читать не может.
Истерический психопат, как и неустойчивый, нередко находит себя в каком-либо художественном деле — поэтическом, живописном, актерском, прикладном искусстве, и тогда может быть на своем месте и даже может талантливо служить обществу своим ярко-чувственным творчеством.
Итак, неустойчивыми или истерическими психопатами следует называть только таких ювенильных людей, душевный склад которых с преобладанием либо неустойчивости, либо эгоцентричности несет в себе настоящий привкус болезненности, сказывающийся в том, что эти люди резко выделяются своими патологическими личностными реакциями, поступками. Если же ювенильный характер не выступает за рамки здоровья (нормы), то говорят об ювенилизме как о характерологической особенности — говорят о здоровых ювенильных людях.
Вообще, как уже отмечалось, различным психопатическим характерам соответствуют здоровые характеры подобного рисунка без патологической выраженности. В этом смысле можно сказать, что истерическим психопатам соответствуют здоровые эгоцентрические ювенильные люди (ювенилы), а неустойчивым — здоровые неустойчивые ювенилы.
Здоровые ювенилы делают свое художественное в широком смысле дело или вносят в другую работу юношескую свежесть, живость, яркость. Они нередко хорошие поэты, лирические писатели, художники, актеры, рабочие, инженеры, но редко хорошие исследователи, философы.
Психологическая защита ювенильных личностей обычно проявляется бессознательным вытеснением из сознания каких-то травмирующих моментов. Например, он искренне «забывает», что жена больна и надо пораньше приехать домой, когда ему очень хочется поехать в компанию друзей.
На различные душевные травмы ювенильные люди обычно отвечают истерическими невротическими реакциями[74], которые могут сцепляться в истерический невроз (стойкое сцепление иногда множества невротических реакций). Эти реакции и невроз есть, по сути дела, также вытеснение из сознания травмирующей ситуации с помощью «ухода в болезнь» истерическими средствами.
Существо истерического невротического реагирования глубоко и ярко выразили Э. Кречмер и И.П. Павлов. Прежде всего это реагирование — не притворство или, во всяком случае, не только притворство. Корни истерического реагирования — в универсальных защитных реакциях животных: в «двигательной буре» и в «мнимой смерти». «Двигательная буря» — инстинктивное защитное перепроизводство различных движений, которое случается, например, у рыбы, выброшенной удочкой на берег, у бабочки, накрытой сачком. Действительно, благодаря этой буре животному иногда удается спастись (например, «беснующаяся» муха выскакивает между пальцами кулака, рыба сваливается в воду). Другая такая же частая защитная инстинктивная реакция — «мнимая смерть». Так, жучок, взятый в руку, поджимает лапки, будто мертв, зверек обездвиживается в лапах хищника и даже будто бы для доказательства своей мертвости покрывается холодным, «мертвецким» потом, часто действительно этим спасаясь, поскольку многие хищники брезгуют мертвечиной.
Все инстинктивное, однако, рядом с глубокой природной мудростью отличается и несовершенством (прыгающая по берегу в «двигательной буре» рыба может угодить и в костер, а остолбеневшие во время пожара коровы могут погибнуть в горящем сарае). Реакции, подобные «двигательной буре» и «мнимой смерти» животных, свойственны и людям в чрезвычайной обстановке, когда внезапно и сильно «запахнет смертью». Сильным раздражителем парализуется рассудочное, чисто человеческое реагирование, человек как бы эволюционно спускается на уровень реагирования наших предков. Это лишний раз доказывает единство живой природы, происхождение человека от животных.
Человеческая «двигательная буря» или «мнимая смерть» (остолбенение), по существу, есть в широком смысле слова истерическое «подкорковое» реагирование. Они сродни истерическому припадку и истерическому ступору. Но у больных истерическим неврозом истерические реакции — ступор, припадки и т. д. — возникают в ответ не только на чрезвычайный, угрожающий жизни раздражитель, но и в ответ на обыкновенные, будничные неприятности (неудача по работе, кухонная ссора и т. д.). В наше время истерическое реагирование довольно редко выражается припадком и ступором; но часто встречаются врачу больные истерией с элементами, «частицами» припадка (истерические подергивания, трясучка, истерический кашель, смех, рыдания, икота и т. д.) или ступора (истерические параличи, потеря чувствительности, истерическая слепота, немота, глухота и т. д.).
Отмечу чаще всего встречающиеся истерические невротические реакции, которые могут фиксироваться и «сцепиться» в невроз.
Первая группа — «неврологические» истерические реакции (симптомы), по внешнему виду напоминающие симптомы эпилепсии или органического повреждения нервной системы. Это прежде всего истерические припадки, похожие на эпилептические или органические, но отличающиеся, как правило, большой разбросанностью, хаотичностью движений, изгибанием тела в истерическую дугу, криками, хрюканьем и в то же время освободившейся из-под «гнета» сознания автоматически-инстинктивной точностью, пластичностью движений наших предков, спасающей от ударов, например, головой о стенку, хотя голова может при этом почти прикасаться к стене. Это та природная быстрота и точность, с которой заяц, стрелой мчась по лесу, не расшибает голову о стволы деревьев. Всегда возможно, осторожно удерживая больного в припадке и держа в руке фонарь, обнаружить двигательную реакцию его зрачков на свет, отсутствующую при эпилептическом припадке. Другие «неврологические» истерические реакции — ступор, параличи, потеря чувствительности, слепота, немота, глухота, насильственные движения, истерические головные боли (обычно ощущаются как горячий гвоздь в голове или тысячи иголок).
Вторая группа — «соматические» («телесные») симптомы. Это звучный, «лающий» истерический кашель, истерические поносы с обилием слизи, зловонием, рвота, истерическая лихорадка и т. д. Все истерические симптомы отчетливо зависят от неприятных пациенту событий, усиливаясь или ослабевая, даже пропадая с переменой обстановки. Однако врач, подозревающий истерию, должен всегда тщательно исключить соматическое или неврологическое страдание, которое может существовать само по себе, рядом с истерией. Итак, истеро-невротический «уход в болезнь» — уход в болезнь древними способами наших предков.
Существо истерической реакции заключается в ее «подкорковости», «животности» в том смысле, что подобным примитивным образом реагируют на опасность и трудности жизни наши животные предки, хотя, конечно, человеческая истерическая реакция имеет специфическую окраску, отличаясь сложностью, выразительностью, нередко сопровождаясь-обрамляясь притворством. Однако сама истерическая невротическая реакция в своей сути никак не есть просто притворство, хотя люди, склонные к истерическому реагированию, часто неискренни, театральны.
Так, например, больная истерией не желает, чтобы муж поехал в командировку, плачет, предупреждает, что у нее в таком случае опять случится паралич ноги. И паралич тут же случается, причем это действительный функциональный паралич: женщина в самом деле не в состоянии при всем желании двинуть ногой, ногу можно без боли проколоть насквозь иглой. То есть эта женщина с помощью самовнушения (чаще бессознательного), что называется, «упустила» подкорку, включила истерическое реагирование. Такое может «устроить» далеко не каждый, а только тот, кто предрасположен к истерическому реагированию.
Чем примитивнее человек, тем ближе его истерические реакции к защитным реакциям животных. Чем тоньше, развитее человек, тем тоньше, «запутаннее» его истерическая реакция, тем искуснее одевается она в одежды соматической болезни, тем труднее распознать ее как истерическую — «прокалывающие горячим» истерические боли в сердце, контрактуры (судорожные, длительные сокращения мышц, например, голени, так, что стопа «смотрит внутрь»). Здесь же следует, кстати, отметить, что у медиков, а также просто медицински «начитанных» людей истерические реакции отличаются особенной «скрытностью», «соматической» или «органической» тонкой завуалированностью.
В принципе истерическая реакция может возникнуть у каждого человека, так как у каждого есть «подкорка», «животная половина» (термин И.П. Павлова). Потому неврастения и невроз навязчивости, как и душевные болезни, могут содержать в себе истерические «вкрапления»: истерический ком в горле, истерическую потерю чувствительности и т. д. Но сила и форма душевной травмы, способной вызвать у разных людей истерические реакции, различные.
Особенно предрасположены к истерическим реакциям люди, легко «упускающие подкорку», то есть ювенильные личности (особенно психопатические), живущие больше эмоцией, нежели разумом. И, конечно, предрасположены к истерическим реакциям дети, даже здоровые. Грудной ребенок вообще представляет собой прекрасную «модель» истерии, когда он «закатывается в плаче», выгибаясь дугой в руках матери. Малыш выражает неудовольствие трясением ручек, ложится на пол и бьет ножками, причем в плаче у него суживается сознание, как у истерика в припадке. Это тоже в широком смысле истерическое реагирование, но, как правило, не патологическое, а «возрастная норма», хотя, безусловно, малышей следует всячески отучать от подобных «истерик» (не награждать за «истерику» исполнением желания, не обращать на «истерику» внимания), дабы это не выросло в истерию-болезнь.
Предрасположены к истерическому реагированию также подростки и юноши. Помнится случай, как тринадцатилетняя девочка истерически потеряла речь, когда пьяный отец стащил с нее нижнее белье и избил ремнем за тройку — в то время как у нее были первые месячные. Удалось тогда внушением быстро вернуть ей речь, и в течение многих лет у девочки со здоровьем все было благополучно. Вот пример простой истерической реакции, не превратившейся в невроз.
Истерические реакции излечимы, но успех зависит от двух важных обстоятельств: во-первых, от возможности разрешить психотравмирующую обстановку; во-вторых, от способности пациента осознать примитивность, «животность» собственного реагирования.
В случаях трудно разрешимых конфликтных положений (постоянные ссоры с соседкой, пьянствующий, не желающий лечиться от алкоголизма муж и т. п.) приходится ограничиваться приглушающим эмоцию действием успокоительного лекарства или психотерапевтическим «временным ремонтом». Например, обычно легко удается снять внушением наяву или в гипнозе истерические симптомы в кабинете врача, но дома они с такой же легкостью возникают вновь, например, при встрече с ненавистной соседкой.
В случаях выраженной духовной ограниченности и установки больного на какую-либо выгоду от болезни стойкого успеха добиться еще труднее. Зато когда врач имеет дело с умной, тонкой личностью, способной понять и возненавидеть свои истерические реакции, лечение нередко успешно: пациент напрягается в своей ненависти к истерическим симптомам и, таким образом, затрудняет их выход на сцену. Так, у одного моего пациента-биолога прекратились истерические поносы, когда я объяснил ему, что его болезнь есть по существу «медвежья болезнь», то есть сродни состоянию, в котором пребывает медведь, когда на пасеке застает его сторож. С медведем случается тогда инстиктивно-защитный зловонный понос, отпугивающий врага.
В заключение подчеркну, что ювенильные психопаты, а также их близкие должны знать, что психопат в любой обстановке практически способен сдерживать свои, хотя и болезненные, стремления, а значит, отвечать за них полной мерой наказания. Психопату, лечащемуся у психотерапевта, сдерживать свои болезненные стремления и истерические реакции, несомненно, легче.
Психопатии, обусловленные искаженным развитием
Эпилептоидные психопаты (эпилептоиды) названы так потому, что характером несколько напоминают эпилептиков.
Мышление эпилептоида обычно отличается большей или меньшей прямолинейностью. Прямолинейность эта противоположна раздумью, сомнениям.
Многие грубоватые эпилептоиды живут по формуле старинного сверхдобросовестного швейцара: «не велено пущать!»
Мышление эпилептоида вязковато, обстоятельно, трудно переключается с одного предмета на другой, не склонно к разумным компромиссам. Эпилептоид нередко не чует двусмысленности и, значит, не понимает тонких шуток.
Все это вместе с вязковатой эмоцией, духовной и нравственной ограниченностью порождает порой держимордовское и унтерпришибеевское поведение. Так, например, эпилептоидный милиционер не подпускает к человеку, сбитому машиной, истекающему кровью, врача скорой помощи, поскольку «положено сперва произвести измерения». Или эпилептоидный шофер автобуса впускает через переднюю площадку мать с ребенком, но захлопывает двери перед отцом. Или эпилептоидный сторож без распоряжения своего начальства не решается пропустить пожарников на территорию больницы, хотя больница уже горит.
Прямолинейность эпилептоида сказывается также в том, что ему трудно понять, что люди, думающие иначе, чем он, могут быть тоже по-своему правы. К примеру, он любит есть молча и требует, чтобы все за обедом сидели, как рыбы; он не любит помидоры и убежден, что любят их только люди с дурным, извращенным вкусом. Эпилептоидная мать, например, убеждена, что сыну-школьнику много читать вредно («только глаза портить»), главное — здоровье, главное — съедать полную тарелку супа с головками вареного лука («как это можно не любить?») и все три котлеты. И переубедить ее невозможно. Эпилептоид редко сомневается в своей правоте, всякое иное отношение к событию, предмету считает неправильным, а то и вредным. Убеждать его в противном — только время тратить и даже озлоблять его; он удивительно не способен понимать, воспринимать доводы, противоречащие его суждениям: игнорируя противоречия, замечает лишь то, что подтверждает его мыслительную линию.
Мышление эпилептоида склонно к сверхценным идеям. Сверхценная идея не соответствует истине, как и бредовая, как и навязчивая. Но если пациент с навязчивостями понимает (во всяком случае успокоившись) всю абсурдность содержания навязчивости, то пациент, охваченный сверхценностями, бредом, убежден в своей правоте. Бред не имеет под собой, как правило, понятного реального факта и, разрастаясь, делается все более нелепым, фантастическим. Сверхценность же основывается на реальном факте, преувеличивая его злой, прямолинейной подозрительностью, сильной инертной эмоциональной насыщенностью. Больной, например, убежден, что жена изменяет ему с человеком, с которым приветливо поздоровалась на улице. Он не может понять, что достаточных оснований даже подозревать измену нет, и изматывает жену выслеживанием, упреками, осматриванием платья, нередко побоями. Эпилептоидный ревнивец выслеживает жертву и в этом выслеживании нередко даже получает какое-то гадкое наслаждение, подобно некоторым героям Достоевского.
Сверхценность эпилептоида нередко выражает его убежденность в том, что какие-то люди скверно к нему относятся, хотя на самом деле это совсем не так. Если по стечению обстоятельств вдруг выясняется в высшей степени наглядно, казалось бы, и для самого эпилептоида, что он не прав (например, человек, в недоброжелательстве которого он был убежден, рискует ради него жизнью), то и тут он обычно не раскаивается в своей ошибке, а просто отодвигает сверхценную убежденность в глубину души, так сказать, дезактуали-зирует ее, не прощая, однако, того, кого подозревал. Как и Иван Грозный.
Во всем этом звучит большая или меньшая ограниченность, свойственная даже самым интеллектуальным эпилептоидным психопатам.
Будучи эмоционально-вязким, инертным, эпилептоид не способен быстро, бурно отреагировать на какие-то неприятности, обиды и тем очиститься от душевного напряжения, посвежеть, подобно сангвиническим натурам. Эпилептоид накапливает в себе обиды, усиливается его напряженность до злой душевной духоты, и достаточно одной пустячной капли, чтоб наступил взрыв гнева. Порой могучими волевыми усилиями эпилептоид сдерживает этот взрыв, например, на службе в кабинете начальника, но разряжается с подчиненными или спешит домой, и, если вдруг дом пуст, то достанется хотя бы кошке. Указанная душевная закономерность есть аффективно-аккумулятивная пропорция Ф. Минковской.
Близкие эпилептоида хорошо знают, что время от времени он «не в себе», к нему сейчас, как говорится, не подъедешь на серой козе, его нельзя сейчас трогать, не то взорвется.
Случается это и утром (не с той ноги встал). Бывает, в приступе гнева и ярости эпилептоид за пустяк сломает руку сыну, наказывая его, или выпорет ремнем взрослую уже дочь.
Он всюду здесь фактически способен удержаться от этого, но не заставляет себя, а отпускает тормоза и дает волю агрессивному разряду, чтобы смягчить душевную напряженность. «Отходит» эпилептоид медленно, хмуро; взрыв не освежает его, как гроза лесную поляну.
Эмоционально-мыслительной вязковатостью во многом объясняется «занудливость» эпилептоидов, их склонность к порядку ради порядка, слепая преданность традициям без духовных привязанностей.
Многие эпилептоиды любят власть так, что способны получать от нее тиранически-садистическое удовольствие. Быть может, с этим связан и нередкий их интерес к истории, историческим книгам («кто как когда взял власть и как властвовал»).
Эпилептоид часто рвется к власти и, получив любой начальнический пост, держит подчиненных в страхе и напряжении, довольный тем, что теперь всякого подчиненного может, «как левая нога пожелает», поощрить или наказать. Возражений не терпит, требует покорности. Часто мстителен и жесток.
Если не удается властвовать на службе, эпилептоид пытается успокоиться властью над своими домашними. С нахмуренной строгостью проверяет школьные дневники своих детей, выстроив их перед собой навытяжку в тревожном ожидании гневного подозрения. Или ищет по комнатам пыль, помятости на кроватях, наказывая домашних за это. Или неприязненно-кропотливо подсчитывает, сколько денег истратила жена на продукты, то ли купила, по той ли цене. И всегда найдет, что чего-то не надо было покупать, упрекает жену, что транжирит деньги, не умеет вести хозяйство.
Эпилептоидный психопат часто большой чувственник в еде и в сексе. Измучивает близких, требуя особых, изысканных блюд. Сам процесс еды для него слишком серьезное дело — и упаси Бог ему тут помешать. Нередко влечет его к сладостям и к спиртным напиткам, смягчающим душевную злость. Многие эпилептоиды в сексуальном отношении сластолюбцы, «сладострастники» в духе известных героев Достоевского, стремятся к сексуальному разнообразию и нередко портят свою репутацию начальника именно на этом поприще. Не так редко встречаются у эпилептоидных психопатов половые извращения, в особенности — склонность к растлению малолетних.
При всем этом эпилептоидный психопат нередко с успехом, по обстоятельствам, скрывает свои асоциальные личностные качества за маской благообразия.
В одних случаях эта маска отличается ханжески-коварной утонченностью, пропитана лестью, хитростью, сахаром, угодливостью, с многими уменьшительно-ласкательными словечками, как у Иудушки Головлева или самого Иуды с его поцелуем и сребрениками.
В других случаях, грубых, не тонких, эпилептоидная маска выражается в нотациях, которые эпилептоид читает своим подчиненным или домашним, восхваляя себя самого. Например, занудливо упрекает сына, что тот получил тройку при такой обеспеченной жизни, которую создал ему отец: «Я в детстве своем жмых ел вместо хлеба, щи из травы и учился на отлично, а ты такие большие котлеты уплетаешь, а получаешь тройки!» Упрекая других, такой эпилептоид при этом порой весьма нечист в своей личной жизни: и пьянствует, и развратничает.
О большинстве эпилептоидов можно сказать: насколько они угодливы и трусливы перед начальством, настолько же беспощадны к подчиненным и домашним. Не прощают даже пустяшных обид многие годы. Мстительность влечет их к сплетням, анонимкам, доносам под видом борьбы за справедливость.
Безнравственность эпилептоида сказывается не только в его способности к преступлению, но и в «деликатных» формах — когда, например, он с удовольствием ест на глазах у голодного человека, не поделившись с ним, или стрижет ногти при всех за обедом, перед чужими тарелками.
Однако нельзя сказать, что все эпилептоидные психопаты отличаются безнравственностью, малонравственностью. Встречаются, и не так редко, истинные эпилептоиды с прямолинейностью, вязкостью, гневными разрядками, мелочно аккуратные, но с достаточной внутренней честностью, порядочностью. Некоторые из них способны бороться за подлинную справедливость с упорством и постоянством, не отступая ни перед какими авторитетами. Бывает, в вагоне электрички один эпилептоид лущит вокруг себя семечки, бросает окурки, а другой обрушивается на него с болезненным гневом: «Вагон в свинарник превратил!»
Более всего заметны в жизни два варианта безнравственных эпилептоидных психопатов: асоциальный (грубый, агрессивный) и гиперсоциальный («деловитые иуды»).
Асоциальные эпилептоиды отличаются грубостью психики, интеллектуальной ограниченностью, слепой мощью яростных разрядов. Эпилептоидная маска представлена здесь главным образом нотациями и занудливо-грубыми наставлениями. Эти эпилептоиды, держимордовско-пришибеевского типа, особенно опасны в опьянении, которое обнажает и усиливает их подозрительность, злость, садизм.
Прекрасную иллюстрацию асоциального эпилептоида являет собой чеховский Пришибеев. Односельчане жалуются на него, что «как пришел со службы, так с той поры хоть из села беги», «все порядки вводит». «Намеднись по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь». Интересный момент: если б был закон петь песни, Пришибеев, вероятно, сам кулаками проводил бы его в жизнь.
Он с гордостью рассказывает о своей склонности к доносам: «когда в швейцарах был в мужской классической прогимназии, то как заслышу какие неподходящие слова, то гляжу на улицу, не видать ли жандарма: «Поди, говорю, сюда, кавалер», — и все ему докладываю».
Переусердствовав, в силу мешающей приспособиться грубо-вязкой своей прямолинейности, Пришибеев побил урядника и попал под суд. И никак не поймет он в суде, в чем же виноват: «Люди безобразят и не мое дело!..» «Да что хорошего в песнях-то? Вместо того чтоб делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду взяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться, а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!»
«Что у вас записано?» — спрашивает судья.
«Кто с огнем сидит».
Даже получив уже «месяц под арест», Пришибеев, под конвоем, на улице не может переключиться в положение арестованного и не наводить порядков. Кричит хрипло, сердито мужикам: «Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»
Гиперсоциальные эпилептоиды — эпилептоиды с утонченной маской благообразия: лицемерные, с высокой добросовестностью и исполнительностью, особенно по части распоряжений начальства. Их верноподданничество видится и в их выразительных движениях, порою, кажется, только не хватает лакейского полотенца на руке. Этой ханжеской маской завуалирована низменность жизненных интересов, стремление самому выбиться в начальники. С подчиненными же своими они, как правило, на редкость жестоки и занудливо-несправедливы. Мелочно-мстительны, похотливы, елейны. Гладкословные обольстители в духе Тартюфа.
Занимая высокий пост в общественной жизни, такой человек нередко отличается прежде всего суховатой осторожностью, склонностью к перестраховке из опасения потерять место и благополучие. Смелость, живость мысли подчиненного, всякое отклонение от общепринятого смущают его. Обычно он глушит новое, исходя из трусливого правила: «За серость еще никто не пострадал».
Эти нередко по-своему сметливые психопаты способны уловить, какие свойства характера ценятся людьми, с которыми имеют дело, и ловко маскируют свои эгоистически-эгоцентрические мотивы необычайной гладкостью, закругленностью речи, умильно-уменьшительными словечками, доброжелательно-сахарными улыбками, застенчиво-озабоченными просьбами поведать им, что у нас на душе. Многие неопытные люди попадаются на удочку этого внешнего благожелательства, картинной добросовестности и порядочности и потом страдают.
Подробно рассмотреть гиперсоциального эпилептоида можно в Порфирии Головлеве («Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина). Мать Порфирия, читая его письма, догадывалась, что «он-то и есть самый злодей». «Ишь ведь как пишет! ишь как языком-то вертит! — восклицала она. — Недаром Степка-балбес Иудушкой его прозвал! Ни одного-то ведь слова верного нет! все-то он лжет! и «милый дружок маменька», и про тягости-то мои, и про крест-то мой... ничего он этого не чувствует!»
Лживая, проникнутая жестокостью сладость весьма чувствуется в следующих характерных деталях.
«А ведь вы, маменька, гневаетесь! — наконец произнес он этаким умильным голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать».
«Арина Петровна вдруг словно споткнулась и подняла голову. В глаза ее бросилось осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки, все словно маслом подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием».
Даже радость Иудушки расцветает ярче на фоне возможного чужого несчастья.
« — Метель-то, видно, взаправду взялась, — замечает Арина Петровна, — визжит да повизгивает!
— Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем — так-то, друг мой маменька! — отзывается Порфирий Владимирыч.
— Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!
— Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, — и с ромцом будем пить».
Следует быть весьма осторожным к слишком сладкому, слишком доброжелательному в характере человека. Надо научиться улавливать эту защитно-благообразную налакированность, смазливость.
Гиперсоциальные эпилептоиды более гибки, гораздо приспособленнее, нежели грубоватые асоциальные эпилептоиды. Такой урядника не побьет, подобно Пришибееву, но в каком-то жизненном поражении он непременно обнаружит свое прямолинейно-агрессивное ядро. Стоит, например, гиперсоциальному эпилептоиду не справиться с каким-то важным рабочим заданием (что может угрожать его положению), как пропадает вся эта маска, сплетенная из искусственной предупредительности, любезности, лисьей мягкости и «самокритичности» до самоуничижения на людях. Сбросив эти одежды, разрастается внутренняя злая агрессивность, с которой психопат обвиняет в своей неудаче кого угодно, но не себя (на самом деле виноват сам).
Эпилептоидный психопат чаще склонен жить не столько духовной жизнью, сколько так или иначе жизнью влечений — удовольствием пищевым, сексуальным, сладостью власти. Коллекционирование марок у него часто основывается не только на склонности все аккуратно разложить по полочкам, но и на желании иметь такие марки, каких ни у кого больше нет, чтоб завидовали.
Эпилептоид, заболевший физической болезнью, нередко особенно труден своим близким или врачам, медицинскому персоналу своей злобной напряженностью. Он подозревает, что к нему, больному, дурно относятся, хотят его смерти; гневается, например, на то, что стул с лекарствами чуть дальше стоит от его постели, чем ему хотелось бы. Он даже склонен преувеличивать болезнь, чтобы ему еще больше прислуживали.
Из этих описаний может возникнуть впечатление, что эпилептоидный психопат, хотя и нездоровый человек, но тем не менее чрезвычайно вреден для общества и достоин только осуждения. Однако все зависит здесь от того, к какому делу приложил себя психопат. Вспоминается, например, тяжелый эпилептоид-тиран, непереносимо тяжелый в семье агрессивными взрывами, пьянством, «наведением порядков», «занудливыми» нотациями о справедливости и т. д. Но он же на общественных началах работал в оперативной группе, не побоявшись ножа, спас от бандита женщину, имел грамоты за бесстрашную борьбу с бандитами.
Тяжелые нравственные эпилептоидные психопаты нередко хорошо справляются со своим полезным жизненным делом на посту швейцара, бухгалтера, сторожа, лаборанта, медсестры, курьера, инженера, секретаря, неукоснительно и добросовестно выполняя порученное им. Существо психотерапевтической работы с эпилептоидом и заключается в том, чтобы, вникнув в его характер и в обстоятельства его жизни, помочь ему приспособиться к жизни — приложить себя к такому делу, взять на себя в семье такие обязанности, чтобы удовлетворенность собственного самолюбия сочеталась с пользой обществу и близким.
Эпилептоидный психопат может и должен держать себя в рамках сносного поведения. Потому жалостливое отношение к эпилептоиду как к больному, не способному владеть собой, общественно вредно, точно так же, как и в случаях хронического алкоголизма. Лечение у психотерапевта может принести пользу именно в том смысле, что помогает психопату быть собой во имя Добра.
Циклоидные психопаты (циклоиды). Циклоиды необычны в сравнении с другими психопатами своей уютной, солнечной или грустно-дождливой, характерологической гармоничностью. Патология проявляется здесь возникающими без понятных причин циклами — спадами или подъемами чувства, которые могут быть и ежечасными, ежеминутными, превращая сам характер в зыбкое настроение.
Опишу вначале душевный рисунок этих психопатов соответствующих им здоровых людей, которых называют сангвиниками. Мышление их не отличается ни эмоциональной детскостью, ни тугоподвижностью. Оно естественно, живо, реалистично, легко переключается с одного на другое и практично, крепко держится за факты.
Если сангвиник делается ученым, то его научные работы насыщены практической пользой (в духе работ Ломоносова, Джоуля, Роберта Майера), не содержат обычно в себе отвлеченно-теоретических построений, быть может, и гениальных, но непонятных пока в смысле практической применимости.
Писатели-сангвиники славятся не столько самоуглубленным психологическим анализом, сколько солнечной гармоничностью в описании событий, человеческих поступков, переживаний, тяготением к ярко-чувственной стороне жизни, практической заботой о всяком бедном человеке, трезвой ненавистью ко злу. Одни из них отличаются прежде всего сочным бытописательством, умением создавать выпуклые социальные типы в шумно-оптимистическом, остро критическом или приглушенно-сердечном тоне (Рабле, Дюма-отец, А.Н. Островский, Гончаров, Бальзак, Куприн, Гашек, Шолом-Алейхем, Хемингуэй). Другие славятся утонченно-реалистической светлой мудростью (Пушкин, Фейхтвангер, Моруа).
Сангвиники склонны к разумным компромиссам, им присущ юмор, который обычно не изменяет им даже в трагической обстановке, как в том старинном анекдоте, когда приговоренный к смертной казни в понедельник ворчит при наступлении этого дня: «Ничего себе неделька начинается!»
Нередко они отличаются богатой памятью, острой сообразительностью. Естественность пронизывает всю их личность: что на душе, то и на лице. Приятно и легко общаться с такими людьми. Они заразительно, весело хохочут, когда им смешно, плачут в горе, бурной вспышкой отвечают обидчику. Все это их хорошенько очищает от душевного напряжения, дает «послегрозовую свежесть». Начальник с таким характером за дело крепко выругает, но зла помнить не будет.
Они просты, доступны, какой бы высокий пост ни занимали. Склонны принимать живое участие в любом деле, подвижны, как ртуть.
Циклоиду, сангвинику вообще трудно держать в себе радость, обиду. Он должен разрядиться, но не агрессивным эпилептоидным взрывом, а вылить свое напряжение в бурные движения (например, потискать кого-то от радости, отругаться, отплакаться). Так, мушкетер в романе Дюма, дабы освободиться от душевной угнетенности, дерется без всякого намерения убийства на шпагах с подвернувшимися ему в переулке ворами.
Трудно им держать в себе и необыкновенную тайну-новость. Хочется облегчить себя подобно тому, как сделал это в сказке цирюльник, узнавший, что у царя Мидаса ослиные уши, — «откричать» в безлюдные заросли тростника или в выкопанную в поле яму «У царя Мидаса ослиные уши!» столько раз, сколько понадобится, чтобы успокоиться.
Самый тревожный циклоид способен «растворить» в выразительных движениях свою тревогу, «раскидать» ее естественными (не театральными!) жестами.
Циклоиды и сангвиники обычно не склонны в подробностях анализировать свое душевное состояние, «копаться в душе», погружаться в самообвинение. Такой человек нередко любит организаторскую работу и отдает ей всего себя, заботясь прежде всего об интересах дела и меньше всего о собственных душевных ущемлениях. Он растворяется в общении с людьми, ему, с его бурным темпераментом, нередко невыносимо трудно в одиночестве. В естественной общительности сангвиника звучат сердечность, доброжелательность — даже независимо от того, как близок ему по службе или родственной линии человек, которому он помогает. Сангвиник часто доброжелателен ко всем пассажирам автобуса, и если он, например, врач, то может рассердиться на незнакомого пожилого полного пассажира без шапки («Ведь, наверно, гипертоник! Как же можно лысую голову под солнце!») с такой искренней заботой, будто это его родственник.
В любое дело вносят эти люди шутку, живость, мягкость, добросердечие. Не любят и не понимают утонченного самобичевания, а тем более мистики, абстрактной символики во всех проявлениях. Практики по натуре, они нередко замечательные организаторы, администраторы, заваленные планами, проспектами, деловыми встречами, телефонными звонками, просьбами. Они не только не тяготятся всем этим, но с удовольствием, живо переключаясь с одного на другое дело, растворяясь в этих делах, бесконечное число раз бескорыстно помогая живому конкретному человеку, лишь делаются свежее от всего этого.
Сангвиническая сердечная заботливость к человеку нередко не вмещает в себя какой бы то ни было «брезгливости». Мы с благодарностью наблюдаем это порой в добродушной расторопной работе сангвинического мусорщика, мягко-улыбчивой санитарки, которая в больнице с лицом ласковым или хмурым, но без всякой гримасы брезгливости, ничуть не морщась, ловкими движениями ухаживает за беспомощными больными, смягчая или устраняя душевную неловкость, напряженность больного своей земной естественностью, добродушной шуткой.
Как правило, сангвинические и циклоидные натуры отличаются неравнодушием или горячей любовью к природе, животным и вообще к «мясистым радостям» жизни (по выражению Кола Брюньона). Они нередко тонкие ценители вин, изобретатели изысканно-вкуснейших кушаний. Недаром собрания сочинений Дюма и Гашека заканчиваются томами созданных самими писателями кулинарных рецептов. Для многих истинное удовольствие наблюдать гурманистически-заразительный аппетит циклоида или сангвиника, видеть, как повязывает он себе салфетку, как умопомрачительно жмурится при вкусном глотке («ох, язык проглотил!»), в то время как на еду чванливо-злобного эпилептоида бывает смотреть неприятно.
Сангвиник, циклоид — обычно тамада в застолье, пышет смешными историями и анекдотами, охотник организовывать различные увеселительные поездки на природу с винами и закусками.
Многие циклоиды и сангвиники способны получать художественное, вкусовое наслаждение и при тяжелых обстоятельствах жизни, даже на пороге неминуемой смерти. Видимо, на людей такого склада рассчитан был роскошный ужин, который в старину в некоторых странах приносили заключенному в камеру накануне смертной казни.
Нередко высокой темпераментностью отличается сангвиник, циклоид и в сексуальном отношении, но и эта темпераментность проникнута такой живостью и жизнелюбивой естественностью, что порой жены не могут не прощать им грехи. Такие бурно темпераментные циклоиды, как писал Ганнушкин, «просто проглядывают границу между дозволенным и запретным». Например, человек с доброй улыбкой, милый, беспорядочный, в духе толстовского Стивы Облонского, не видит дурного в том, что проводит время и с любимой женой, и с любимой женщиной, которую приглашает в свою семью, не стыдясь ни жены, ни взрослых детей. Сообщает близким, когда куда-то уезжает с ней «отдыхать», просит любить ее, доволен этой жизнью втроем, искренне огорчен и удивлен, узнав, что жена подает на развод («Зачем? За что? Ведь я так всех вас люблю!»).
Сангвиник, живущий на душевном подъеме, растворяясь в свежих, сегодняшних делах и радостях жизни, не думает о смерти, относится к ней с трезвым спокойствием или даже просто не верит, что умрет.
Американская писательница Карсон Маккаллерс в романе «Часы без стрелок» точно передает настроение такого рода у восьмидесятилетнего сангвинического старика: «У него не укладывалось в сознании, что он умрет. Он доживет до ста лет, если будет соблюдать диету и держать себя в руках. Какая жалость, что он съел лишний гренок! Ему не хотелось ограничивать срок своей жизни всего ста годами, — писали же в газетах о каком-то индейце из Южной Америки, который дожил до ста пятидесяти лет... А хватит ли ему ста пятидесяти? Нет. Он жаждал бессмертия».
Сангвиники и циклоиды нередко пикнического телосложения — отличаются избирательным отложением жира (особенно в пожилые годы) на лице и на животе. При этом ноги, руки могут быть худыми. Однако даже очень полный сангвиник с круглым лицом и большим животом тем не менее сохраняет удивительную для большого своего веса живость, точность, изящную легкость движений, и лицо его, как бы оно ни было жирно и заспанно, светится тонкой выразительностью. Реакция отличается живостью, быстротой и точностью.
Личностная сангвиническая структура выразительно звучит в образе роллановского Кола Брюньона: «...Для кого я пишу? Разумеется, не для славы; я, слава Богу, не дурак, я знаю себе цену... Для внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха меня к ним ревнует, палит все, что ни найдет... Так для кого же? — Да для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того не мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыгнул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в Кламси. Я должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса». «...Я, грешный, сознаюсь, что семи тощим добродетелям предпочитаю упитанный грешок». «Жена меня попрекает, что я слишком люблю кутнуть. Я не брезгую ничем. Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные, мясистые радости...» «Благословен день, когда я явился на свет! Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаждающих вкус! Господи Боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался, я вечно голоден, меня мутит: я, должно быть, болен; у меня так и текут слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...»
Существуют разные варианты сангвиников (норма) и циклоидных психопатов (патология). Одни из них всем своим существом больше направлены к «мясистым радостям» жизни, отличаясь нередко некоторой ограниченностью духовных интересов, беспечностью, благодушием. Эти любители выпить, закусить, пошутить, пошуметь, кстати, нередко спиваются благодаря такому винно-гастрономическому образу жизни. Другие отличаются духовно-практической направленностью, склонностью и умением к организаторским делам, соединяют в себе эпикурейство, гостеприимство и хлебосольство с трезвой самокритичностью и твердым чувством внутреннего порядка.
Какими бы оптимистичными ни были сангвиник, циклоид, по временам или внутри своей веселости они хоть немного грустят или тревожатся. Сангвинический (циклоидный) оптимизм светится мягкой грустью, а в сангвинической (циклоидной) трагической печали живет уютная улыбка от способности естественно примириться с любым поворотом судьбы. Такая улыбка чувствуется, например, в известной эпикурейской мудрости: пока я жив, смерти нет, а когда она придет, меня уже не будет.
Беспричинные спады настроения, продолжающиеся и по несколько часов, дней, чередуются с подъемами.
Грустно-тяжелокровные сангвиники, циклоиды нередко вялы, ленивы. Называют их порою «флегматиками», но неожиданно в них обнаруживаются мгновенная реакция, живой юмор, практичность, удивительно тонкое понимание людей. Здесь под угрюмой сумрачностью кроется теплая человечность (Кутузов, Крылов, характерные роли француза Жана Габена). Иные пессимистические сангвиники, циклоиды ворчат, сыплют вереницами проклятия, даже слывут «людоедами». Но вдруг удивляют окружающих, выказывая сквозь ворчливые ругательства естественное тепло, заботу о людях и животных. О таком ломовом извозчике Пепе — рассказ Бласко Ибаньеса «Людоед».
Циклоид, сангвиник на подъеме склонны ярко, цветасто одеваться — не от истерической позы, а от свежей, красочной остроты ощущений.
Спады циклоидов есть состояния патологические. Болезненная замедленность мышления соединяется здесь с малоподвижностью, душевной телесной опущенностью. Тоскливость придает всем восприятиям и переживаниям темный тон, порождает сомнения, неуверенность, самообвинение, хотя и без аналитической утонченности, свойственной шизоидам и психастеникам, о которых речь впереди. Обыкновенные житейские мелочи превращаются в трагические трудности.
Циклоид на спаде обычно не накладывает на себя руки, как случается это с душевнобольным в депрессивном состоянии, когда смерть представляется единственно действующим лекарством. Но и здесь, как и в депрессии, часто не верится, что эта душевная пасмурная погода когда-нибудь кончится, и подкрадываются даже мысли о том, что если бы попал сейчас, например, в автомобильную катастрофу, это не было бы так уж плохо. Бывает, в таком состоянии циклоид как бы ищет смерти, упрашивая послать его в чрезвычайно опасную экспедицию, или, как случалось в старину, ссорится, чтоб драться на дуэли.
Врачу обычно удается помочь тоскливому циклоиду оживляющими его теплыми подробными беседами, сеансами гипнотического сна, «рассасывающими» на время тоскливость, лекарствами, травами.
Спад настроения может смениться подъемом или ровным настроением, когда циклоида можно считать временно здоровым.
На подъеме циклоид, движимый патологически-веселым стремлением к деятельности, нередко совершает опрометчивые поступки: сразу нескольким девушкам предлагает пойти за него замуж, ввязывается в какое-нибудь аферистское предприятие и т. д., не чувствуя себя нездоровым и к врачу, конечно, не обращаясь. Но нередко способен он в это время, как и на спаде, ярко выразить свои переживания (пасмурные или солнечные) в художественном творчестве.
Сангвиники и циклоиды, не отличающиеся выраженной тревожностью, стойким пессимизмом и долгими спадами, мало склонны к ипохондричности — повышенной озабоченности своим здоровьем, переживаниями по поводу болезней, которых у них нет. Тут как раз, наоборот, часто приходится встречаться с оптимистической недооценкой своего действительного болезненного состояния, спокойно-трезвым и даже порой наплевательским отношением к возможной смертельной опасности.
Слова кавказской песни с просьбой: «А когда умру, мой друг, положи меня в бурдюк — брызжет пена через край, в бурдюке мне будет рай» весьма точно поясняют этот сангвинически-циклоидный трезво-оптимистический настрой по отношению к смерти. Бурно-сангвинический склад личности особенно распространен в Грузии, во Франции, в Испании, в Израиле.
Пожилой сангвиник или циклоид, страдающий, например, гипертонической болезнью или перенесший инфаркт миокарда (пикники, как известно, весьма расположены в пожилые годы именно к сердечно-сосудистым заболеваниям), ходит, работает, когда нужно ему лежать в постели, избегает врачей или пытается их успокоить, когда врачи встревожены цифрами его артериального давления. Смертью его не запугать. «Ну, умру и умру; все умрем», — отвечает он.
Сангвинику, не выполняющему во вред своему здоровью предписаний врача, особенно важно подчеркнуть, что он может внезапно слечь с параличом или инфарктом и тогда не сможет ни работать, ни помогать близким. Только это, пожалуй, как-то способно заставить соматически больного сангвиника или циклоида беречь себя.
Пессимистические сангвиники и циклоиды порядочно тревожно-мнительны и ипохондричны, но и здесь обычно нет упорной сосредоточенности на своем состоянии. С движением настроения к свету все проходит.
Особенность душевной (психологической) защиты сангвиника и циклоида сказывается, очевидно, в их склонности по настроению либо немедленной живой, естественной реакцией выплескивать из себя свои переживания, либо не спеша растворять эти переживания в печальном самоуглублении, рассказывать о них сочувствующему.
Шизоидные психопаты (шизоиды). Шизоидный — значит подобный шизофреническому, но, подчеркиваю, лишь подобный, несколько похожий. Сейчас уже совершенно ясно, что истинный шизоидный психопат не являет собой какую-то предрасположенность к шизофрении или медленный переход (превращение) в шизофрению, как ошибочно полагал Э. Кречмер. Шизоид так же мало предрасположен к шизофрении, как и другой какой-либо психопат или здоровый человек.
Как циклоидным психопатам соответствуют по личностному рисунку (однако без патологической выраженности) здоровые люди-сангвиники, так и шизоидным психопатам соответствуют шизотимические, аутистические здоровые люди. Шизоидный (шизотимический) душевный склад в противоположность циклоиду пронизан некоторой «выкрутасной» неестественностью, чудаковатостью, «неслаженностью». Трудно бывает предугадать людям здравого смысла поступки шизоидов, реакцию их на те или иные события.
Вообще обычно по выражению лица и осанке шизоида трудно догадаться о его мыслях и переживаниях. Здесь наблюдается как бы противоположность тому живому циклоидному (сангвиническому) согласию между настроением, содержанием переживания и выразительными движениями.
Переживая какую-то неприятность или радость, шизоид не «растворяет» ее в выразительных движениях (радостных или печальных). Он как бы прячет мучительное переживание в гармонию души, и там красотой аутистичности смягчаются конфликты, без живой склонности выговориться, выплакаться. Сангвиническая женщина, бывает, долгое время не может понять своего шизоидного мужа, когда из-за каких-то неприятностей, наполненный переживаниями, он закрывается в своей комнате без потребности исповедоваться ей.
Шизоид малообщителен по существу, не любит открывать людям в подробностях душу, хотя внешне бывает весьма разговорчив, остроумен и любезен. Он, как уже отмечено, весьма раним. Раны от неприятностей и обид медленно затягиваются в нем, порождают все новые внутренние душевные конфликты, которые не выплеснуть из души ни агрессивно-эпилептоидным взрывом, ни освежающим циклоидным разрядом выразительных слов и движений. Психологическая защита шизоида отчасти состоит в том, что он, дабы не раниться лишний раз, сторонится искреннего общения с людьми, умело прикрываясь внешней легкой общительностью. И стремится смягчать напряженность общением с Красотой.
Ранимость шизоида обычно не сочетается с острой тревожностью по поводу своего благополучия, как это бывает у астеников и психастеников. В острой опасности психологическая защита здесь нередко дает себя знать страхом, проникнутым энергией азарта, интуитивно-глубокой и четкой работой мысли, верой в судьбу, как это звучит в лермонтовском офицере («Фаталист») и как рассказывают об этом шизотимические летчики-испытатели, водолазы, солдаты.
Иногда шизоид кажется психологически покрытым какой-то невидимой стеклянной пленкой, настолько ощущается его душевная неприступность, желание находиться на дистанции вытянутой руки от людей. Это внешне гордые, застегнутые на все пуговицы люди, отличающиеся внутренней ранимостью и неуверенностью.
Известная эмоциональная бесчувственность сочетается в шизоиде с изюминами острой чувствительности. Даже холодный шизоидный фашист-преступник, уничтожив спокойно несколько сотен ни в чем не повинных детей и женщин в газовой камере, вскоре после этого искренне-трогательно может плакать над стихотворением Шиллера или слушая из приемника музыку Бетховена и рассматривая фотографию жены и детей. Или нежный, жалостливый, мягкий, поэтически источающий внутреннее свое духовное благородство шизоид вдруг выказывает стеклянный холодок к умирающей матери, отказываясь помириться и попрощаться с ней, поскольку она когда-то обидела его своим равнодушием к его возлюбленной. И здесь парадоксальность сказывается в том, что полярные движения души сосуществуют друг с другом, будучи друг от друга изолированы.
Причудливость и капризность сказываются и в пищевом влечении шизоида, и в сексе. Шизоид может быть равнодушен к еде в целом, но остро-гурманистически относиться к какому-то блюду, например к маслинам или куску кровавого обжаренного мяса. Какая-нибудь пустячная для ювенила или циклоида деталь в костюме женщины или сказанное ею слово могут вмиг погасить влечение шизоида к этой женщине и даже вызвать отвращение.
Своеобразная неестественность, «выкрутасность», парадоксальность отчетливо проглядывают и в мышлении шизоида. Он склонен к отвлеченному мышлению, лишенному принятых трафаретов, банальностей. Логически, последовательно умозаключая, он склонен, не придерживаясь моды, сопоставлять на первый взгляд (по устоявшимся мнениям) несопоставимое. И в этом оригинальность (порой талантливость и даже гениальность) его мысли.
Мышление шизоида нередко не отличается практичностью, как мышление циклоида, оно абстрактно-отрешенное и некрепко держится за факты жизни. Наряду с яркими творческими способностями к математике и физике шизоид часто удивляет несведущих людей склонностью к мистике, религиозности. Шизоид мыслит логическими схемами, не опирающимися строго на факты, не нуждается в постоянной проверке своих мыслей практикой, глубоко верит в свои аутистические схемы.
Казалось бы, два противоположных, взаимно исключающих момента уживаются в духовной жизни шизоида — склонность к логике и вера, поэтическое, нелогическое принятие какой-либо схемы, не выдерживающей проверки практикой, фактами. Герман Гессе в романе «Игра в бисер» точно определяет духовную склонность таких людей: математика и музыка. Математика — это склонность к абстрактно-логическим построениям в широком смысле. Музыка — казалось бы, противоположность математике, алогическое искусство. Математической своей направленностью шизоид строит абстрактно-логические схемы, отрешенные от предметов действительности, но внутренне гармонически-законченные, а музыкальной — верует в эти схемы, поскольку музыка незримо дышит логикой.
Творчество такого рода совершало крупные теоретические открытия в физико-математических науках; но в практической медицине, в материалистической философии, где истина крепко держится за факты, будучи проверяема ими, шизоидам редко удавалось сделать большое. Гессе недаром называет мышление таких людей «игрой в бисер»: мышление как бы перебирает драгоценные камни понятий, не соприкасаясь тесно с действительностью.
Шизоиды нередко тянутся одновременно и к математике, к теоретической физике, и к поэзии, к музыке.
Нередко шизоид отличается богатой памятью и большой способностью к изучению языков. Но отвлеченность шизоидного мышления в случае невысокого интеллекта может звучать просто витиеватым резонерством, беспредметным глуповатым рассуждательством.
Итак, среди шизоидов и здоровых шизотимических людей встречаем мы и равнодушно-безнравственных, и глубоко духовных людей с великим благородством, мужеством, самоотверженностью, жгучим и умным интересом к опасности ради блага людей. Встречаем гениев (Гегель, Эйнштейн) и пустых резонеров. Одни шизоиды патологически застенчивы и нерешительны, другие — холодно-надменны, третьи за сверхуверенной улыбкой прячут растерянность и ранимость. Одни отличаются неловкими движениями, угловатостью «гадкого утенка», другие — пружинной ловкостью, манерной подтянутостью. Одни равнодушны к природе, другие любят ее больше, чем человека, одухотворяют природу, находят наслаждение в том, чтобы слиться с ней, в траве или дремучем лесу. Такой человек часто любит природу, родную землю, выражаясь словами Паустовского, «до последней прожилки на лимонном листке осины».
Всем шизоидам свойственна стройная внутренняя гармоничность, камерная архитектурность, мало сообразующаяся с реальностью. И это порождает впечатление стройной шизоидной причудливости, парадоксальности, в основе которых чувство изначальной гармонии духа. Пусть только не служит эта парадоксальность во зло человеку.
Шизоидная «парадоксальность», возможно, есть стройная аутистически-мироощущенческая закономерность (см. раздел 1, с. 43-57).
Нередко шизоиды и шизотимические люди узкого, высокого телосложения и, несмотря на это, крепкого физического здоровья, доживают до глубокой старости, сохраняя телесную юношескую стройность, душевную свежесть, даже красиво влюбляются в старости, подобно Матиасу Клаузену из пьесы Гауптмана «Перед заходом солнца».
Неврастенические психопаты. Вместе с астениками и психастениками они, по Ганнушкину, составляют группу астеников в широком смысле. («Астения» в переводе с греческого — слабость, «неврастения» — нервная слабость.)