Уже в античное время меланхолик Аристотель считал меланхолию свойством всех выдающихся людей, а меланхолик Платон называл меланхолию «божественной одержимостью» (« furor divinus »).
Однако вплоть до эпохи Возрождения принято было сторониться меланхоликов: их тревожность, застенчивость, тоскливость пугали, портили настроение. Простые люди вообще в массе своей больше тянутся к естественной сангвинической веселости и сами часто таковы, судя и по многим народным сказкам, обычаям.
Жестокое средневековье настороженно-подозрительно и вместе презрительно относилось к меланхолику, чувствуя в нем скрытую, непонятную внутреннюю жизнь, потаенную личностную самобытность, глубинное, духовное бесстрашие, то есть противоположное открытой банальности, всем понятному делячеству, склонности к верноподданническому служению властителю во имя материальных, чувственных благ.
В эпоху Возрождения, когда открылся интерес образованных людей мира к личности человека, итальянский гуманист Марсилио Фичино, основываясь на аристотелевском и платоновском отношении к меланхолику, провозгласил в своих научных трудах, что гению свойственна «меланхолическая одержимость» (« furor melancholicus »). Впоследствии это перед всем миром глубоко художественно выразили Альбрехт Дюрер (немецкое Возрождение) в гравюре «Меланхолия» (1514 г.) и Уильям Шекспир (английское Возрождение) в меланхолически-нерешительном Гамлете (трагедия «Гамлет», 1601 г.). Подробнее об этом — в разделе 3.
Застенчивость (меланхоличность), проникнутая мечтой о лучшей жизни, в разнообразных формах, как известно, с давних пор свойственна многим русским людям и особенно — дореволюционной российской, чеховской интеллигенции, наполненной нравственно-совестливыми переживаниями-сомнениями. Известный во всем мире образ чеховского интеллигента — это, в сущности, образ застенчиво-меланхолического, непрактичного человека с богатой, хрупкой, внутренней духовной жизнью, стремлением светло служить своему народу.
Революция и наша прошлая сталинская, а потом большевистско-застойная жизнь, по сути дела, вытравляли застенчивость как нечто противоположное послушной пролетарской воинственной активности и как нечто подозрительное в духовных глубинах своих — то, на что трудно положиться социалистическому властителю.
Теперь же, кажется, все-таки рано или поздно наступит у нас пора Справедливости и Творчества, время, когда поднимется-возродится российская творческая благородная застенчивость.
Итак, застенчивость — неуверенность в себе с оборонительно «поджатым хвостом», тревожным переживанием своей неестественности — противоположна по духу своему агрессивности, сверхуверенности, авторитарности, практичности, естественности.
Поэтому часто застенчивость не ценится в мальчишеских кругах или в обществе, где все решает агрессивная сила. Здесь обычно полагают, что тот, кто не уверен в своих силах, и на самом деле слаб. Но если всмотреться в жизнь внимательнее, то увидим, что застенчивость, обычно соединенная с робостью, страхами, при всех неудобствах своих, может быть истинной силой даже в откровенной борьбе.
Так, оказалось, например, что застенчивость, робость, неуверенность в себе, страхи перед боем свойственны таким знаменитым боксерам, как Джек Дэмпси, Майк Тайсон, Мохаммед Али. Они способны победить авторитарных, сверхуверенных в себе боксеров-монстров именно потому, что застенчиво готовы в душе к поражению, к тому, что проиграют по-человечески достойно, но стремятся в подъеме вдохновенного мастерства сделать все возможное для победы. Их авторитарные противники не могли даже представить себе собственное поражение и, встретив неожиданную силу, ломались (Беленький А.Г., 2004).
Застенчивый, не уверенный в себе человек не ломается именно потому, что заранее настроен на все самое плохое, страшное, что может случиться с ним, и это дает ему насущные, необходимые силы подниматься к свету, довольствуясь немногим.
Конечно же, застенчивость может быть тягостной, болезненной. В таких случаях нередко люди, особенно молодые, приходят к психотерапевту лечиться от болезненной застенчивости. Многие отчаянно просят «выбить» из них эту застенчивость самыми сильными лекарствами, гипнозом и даже электрошоком. Однако ни патологическую, ни здоровую застенчивость механически, «хирургически», лекарственно изжить невозможно.
Застенчивость смягчается в своих острых углах, когда знаешь-понимаешь ее природу, смысл. Когда проникаешься трезвой убежденностью в том, что истинная, не деланная застенчивость есть неуверенность в своих силах, углубленная самокритичность, побуждающая к самосовершенствованию, — становишься увереннее в себе. Даже болезненная застенчивость благородна как противовес безнравственной агрессивности своим обостренно-нравственным переживанием: и «унижающий себя возвысится» (Евангелие от Луки, 18; 14).
Специальное лечение застенчивости заключается прежде всего в том, что страдающий от застенчивости в беседах с психотерапевтом и лечебной группе с другими пациентами постепенно, изучая специальные произведения о характерах, о застенчивости, в разнообразном целебном творческом самовыражении познает внутреннюю силу своей слабости, подлинную ценность своей застенчивости, и застенчивость от этого слабеет, во всяком случае, в своих внешних проявлениях. Смягченная же застенчивость пусть остается как нравственно-благородное, человечное и пусть постоянно лечится (в высоком смысле) общественно-полезным творческим самовыражением.
Страх
Страх есть боязнь чего-то опасного, происходящего прямо сейчас, — в отличие от тревоги, которая есть боязнь чего-то плохого в будущем, даже недалеком. Тревожный человек еще имеет время взволнованно попричитать, пожаловаться кому-то и мечется, места себе не находит — в ожидании чего-то грядущего скверного для него.
Страх обычно острее тревоги. Он, бывает, так сильно напрягает организм, кровеносные сосуды, что у человека пожилого, телесно хрупкого может случиться телесная катастрофа в виде инфаркта или инсульта. Но молодой человек с подвижно-гибкими сосудами обычно легко выносит это напряжение-испытание страхом. И еще спасается им, поскольку наполняется в страхе бесценным организмическим «горючим», на котором помчится с такой скоростью и перепрыгнет такую пропасть, что без страха это было бы для него совершенно невозможно.
Наша природа разнообразно защищает нас от напряжения страхом. Один человек, в соответствии со своей природой, в опасности немеет душой при ясном течении мысли. Все происходящее вокруг него, например в драке с бандитами, как бы отодвигается за безопасную прозрачную занавеску, и он способен в этой природной душевной анестезии хладнокровно защищаться с расчетом и наносить удары. Другой человек, тоже природно защищенный от душераздирающей напряженности онемением души, впадает одновременно и в легкий мышечный ступор. Он может при этом жить какие-то секунды сложной духовной жизнью, но трудно ему спасительно отбежать от снаряда, который может вот-вот разорваться (как это происходит, например, с некоторыми толстовскими героями). Третий в обстоятельствах битвы, драки приходит в состояние вдохновенного азарта, обнаруживая в эти мгновения необычную для него сметку-смекалку и ловкость, необходимые для победы. У четвертого суживается сознание, вытесняя из себя страшное, угрожающее, и он может остолбенеть с опустошенной душой или охваченный яркими истерическими галлюцинациями (видения родного дома, картин детства, близких людей и всякого другого подобного), как бы уводящими его от опасности в покой-безопасность, — всем этим он нередко не спасается, а лишь помогает своему врагу. Пятый, тоже в суженном сознании, станет бессмысленно метаться-биться в «двигательной буре», подобно рыбе, выброшенной на берег, и т. д.
Природа — всегда стихия. Ее защита нередко превращается в свою противоположность. Все на свете диалектически противоречиво в нашем человеческом естественно-научном размышлении. Лишь мы сами сознанием-знанием-пониманием способны поправить и в себе самих несовершенство Природы. Для этого и важно знать закономерности своего, свойственного своей природе, переживания в опасности, особенности своей душевной защиты, неразрывно связанные с биологическими сдвигами в нашем организме. Эти особенности возможно достаточно глубоко-подробно понять-прочувствовать, изучая в жизни и по книгам характеры, известные в науке душевно-телесные типы людей.
В сущности, физиономия нашей жизненной защиты, являющая себя в побеге от врага (в широчайшем смысле — побеге порою сложно-психологическом, философском) или нападении на него (так же широко понимаемом), есть физиономия нашего типа, нашего (обычно врожденного в своей основе) сложного душевно-телесного способа существования.
Это все, конечно же, естественно-научный подход к страху, к жизни вообще. Другие известные подходы — психоаналитический, экзистенциальный, религиозный. И еще есть подходы. Каждый выбирает свое, созвучное своему характеру, и проникается своим пониманием Природы, Космоса, Человечества, себя самого в этой жизни, своей дорогой, своим смыслом существования во Вселенной и на Земле.
Поначалу, дабы лучше понимать себя в мире, важно хотя бы знать: страх мой (как природно-нутряной и душевный, общечеловеческий сигнал опасности) легче превращается во мне в ярость или в ужас? В ярости-гневе звучит агрессия, прибавляющая нападательные силы. В ужасе звучит-кричит капитуляция, дефензивность (пассивная оборонительность), упадок сил, опускаются бессильно руки и слабеют колени перед грубой агрессией. Ярость, как известно, «работает» на ином биологическом «горючем», нежели страх и ужас (см. «Введение в психофизиологию» Дж. Хэссета / Пер. с англ. М.: Мир, 1981. С. 70).
Можно, конечно, пытаться воспитывать в себе посильное переплавление своего страха в ярость, но Природа всегда ограничивает наши желания-возможности нашим природно-наследственным складом. Ей нужны и несмелые — для разнообразных духовных, чувствительных, неагрессивных дел, отношений, сохраняющих в целости Человечество. Так, не способный к полноценной «волчьей» ярости-агрессивности «человек-олень», в отличие от «человека-волка», оказывается нередко способным к творчески одухотворенной красоте мысли и переживания, нравственно соединяющей людей в их чувствах для жизни вместе во имя добра.
Человеческая слабость-дефензивность имеет, таким образом, свою психологическую, философскую гармонию-силу, как и благородная агрессивность, защищающая эту слабость, земную справедливость от безнравственности.
Больной, патологический страх возникает и без обстановки опасности для человека (опасности — в самом широком смысле слова, включая сюда и страх потери чего-то важного для себя, страх экзамена, спортивного и иного выступления перед людьми). Этот болезненный страх нередко поначалу беспредметный, «животный» — неизвестно перед чем. Но отличается он часто внезапностью, необыкновенной остротой-растерянностью с нередким переходом в ужас, чувством вселенской катастрофы или неминуемой смерти от какой-то зловещей поломки в организме, неслыханно гулкими-сильными ударами сердца, высокими цифрами артериального давления, нехваткой воздуха, жуткой «трясучкой» тела и т. п.
Не только острый, но и хронический более или менее мягкий беспредметный страх, возникающий вне психологически понятной опасности, как и мучительный страх, причиненный событиями, — серьезный повод обратиться к психотерапевту. Есть сегодня немало лекарств и психотерапевтических приемов для существенной помощи страдающим страхами.
Привожу здесь из своей практики примеры именно таких, как правило, депрессивных страхов, с которыми необходимо обратиться за советом и помощью к психотерапевту. Это пациенты, которых лечил или только консультировал в разные годы.
И., 47 лет, женщина-юрист. То и дело усиливается, нарастает обычно беспредметная, беспричинная напряженность-угнетенность в душе. С нею нередко уживается безразличие-равнодушие. Порою охватывает острый страх перед будущим: словно что-то ужасное может случиться в семье или на службе. Мучает чувство острой неполноценности, неуверенности в себе, — притом, что понимает: нет для этого оснований. Одновременно боится толпы и испытывает сильный «страх перед ограниченностью помещений». Среди большого количества людей (в метро, на многолюдной площади и т. п.) делается остро страшно (до растерянности), что не выберется из этой толпы. Колотится и колет сердце, прошибает пот. Страх охватывает ее даже тогда, когда рядом кто-то из близких, на кого можно опереться. Нет понятной зависимости от обстановки, которая могла бы побуждать к страху. Так, нет страха, когда одна в своей маленькой комнате, но накатился ужас, когда, гуляя в парке, вдруг увидела забор («ограниченность»). Эти страхи толпы и «ограниченности» появились впервые в 12 лет, когда попала в тесноту заполненного людьми вагона поезда. Охватил тогда «животный ужас» без конкретного содержания, и в течение тридцати лет эти страхи мягко, «терпимо» беспокоили время от времени. В последние годы состояние ухудшилось — сформировалась клиническая картина, описанная выше. Последние года два трудно собраться с мыслями, стала рассеянной-забывчивой; неприятная вялость без физической усталости. Сейчас монотонно-тревожна, с застывшим беспомощным взром, без живых вопросов о своем будущем (1975 год).
И., 30 лет, медсестра. Заболела на двадцать втором году жизни, когда студенткой во время экзаменов вынуждена была подрабатывать и сильно утомлялась. Возник тогда внезапно «дикий», «животный» страх, что случилось что-то жуткое, небывалое, она сходит с ума, умирает, перехватило дух — будто провалилась куда-то. Через час-другой эта острота сошла, но возникло чувство, будто ее переживания — это не ее переживания. Лишь головой понимала, что это не так. Ходила как в полусне, в «оцепенении». В голове «все вертелось», и одна мысль «накатывала» на другую, не могла сосредоточиться. Постоянная тревожная напряженность, раздражительность с дрожанием рук, сменяющиеся тягостным тоскливым безразличием. Среди всего этого уже девять лет время от времени возникают знакомые страхи с привкусом «дикого», «животного», с чувством, что внутри все «печет», горит, но страхи эти уже не такие острые. В последние месяцы появились навязчивые страхи высоты, при том что студенткой отважно занималась в парашютной секции. Боится сойти с ума и боится покончить с собой (для нее это просто сделать, потому что жить стало невмоготу). С однотонным страданием рассказывает об этом (1990 год).
И., 31 год, программист. Заболела в возрасте двадцати двух лет — утром ни с того ни с сего сделалось дурно в метро, необычно гулко заколотилось сердце, стал душить ком в горле, не хватало воздуха, задыхалась, открылся острый беспредметный «дикий» страх, какого никогда прежде не было. Через час-другой стало легче, но в тот же день, к вечеру, на несколько часов снова сделалось очень плохо в том же духе: острый страх, и все не хватало воздуха, хотя и вдыхала в легкие воздух из сада, открыв окно, полной грудью. С тех пор эти расстройства в смягченном, притупленном виде возвращались и возвращались. Кое-как отвлекалась от них. В 23 года вышла замуж, через год забеременела. На седьмом месяце беременности возник знакомый, почти такой же сильный «приступ», с которого 2 года назад все началось. Все вскоре опять улеглось. Но когда еще через 3 года забеременела вторым ребенком, уже в первый месяц беременности смягченные прежде болезненные расстройства обострились, стали сгущаться-углубляться. С тех пор уже эта обостренность не проходит: удушье, сердцебиения-перебои («сидишь-сидишь — и вдруг стукнет»). Все это проникнуто страхом, чаще беспредметным. Занята теперь только здоровьем, «забыла мужа, детей». Уже полгода нет близких отношений с мужем; «как полутруп», «все боюсь, где вдруг стукнет, где шарахнет, куда тогда бежать». Принесла на консультацию ворох заключений специалистов о том, что все эти ее расстройства — нервные (1991 год).
В., 17 лет, студентка техникума. Два года назад летом в очереди за огурцами возникла вдруг необычная слабость, заломило затылок, и как-то в глазах все стало сливаться, появился какой-то «желтый фон». Все это было проникнуто необычным острым страхом-ужасом какой-то катастрофы. Продолжалось расстройство минут двадцать и прошло. Через год, также без понятных причин, вдруг сильно заболел затылок, начало трясти, замерло и тут же заколотилось сердце, охватил знакомый катастрофальный страх-ужас. Приступ этот продолжался минут сорок, и после него уже здоровой себя не чувствовала в тревожном ожидании новых приступов. Приступы приходили каждодневно, в уже смягченном, «размытом» виде; «расплылись» постепенно в постоянную душевную тревожную напряженность с непонятным, тягостным ожиданием беды. В глазах — «туман». В транспорте — еще хуже. Застывше-однотонная, тревожно-напряженная страдалица (1993 год).
Во всех подобных случаях ничего не остается страдающему человеку, как довериться своему психиатру, психотерапевту.
Я прежде всего, конечно, желаю человеку, попавшему в такую беду, сердечного и знающего свое дело врача. Врач поможет и специальными лекарствами, и разнообразными психотерапевтическими приемами.
Сверх того могу посоветовать лишь то, что никогда не повредит, а только поможет: всяческое тихое оживление души — общение с близкими, любимыми людьми, интересные дела, творчество, альбомы художников, музыка, общение с природой.
Советую почитать о страхе в книгах Чарльза Дарвина «Выражение эмоций у человека и животных» (1953) и американского психолога Кэррола Изарда «Эмоции человека» (1980).
Навязчивости
Навязчивости — это, согласно классическому определению германского психиатра Карла Вестфаля (1877), разнообразные душевные трудности (тягостные мысли, переживания, желания, действия, страхи), которые навязываются человеку в душу против его воли и при более или менее ясном понимании этим человеком их ненужности, безосновательности.
Говорю здесь о «более или менее ясном понимании» потому, что если испугается человек своих навязчивых мыслей, например о «страшной болезни», то в этой охваченности-захлестнутости испугом обычно трудно быть уверенным вообще в чем-то хорошем. Именно осознанным чувством-переживанием чуждости содержания своих навязчивостей (мыслей, желаний, страхов) — хотя и своих собственных по происхождению, из своей собственной души — навязчивости отличаются от душевных трудностей, расстройств иной природы: бреда, сверхценных идей, болезненных (тревожных) сомнений (о них расскажу позднее).
Во всяком случае, успокоившись, человек отчетливо понимает неуместность, нелепость, неправильность (а то и скажет — «идиотизм») содержания своих навязчивостей, их чужеродность собственному мироощущению, образу мыслей: то есть переживающий навязчивости критичен к их безосновательному содержанию. Так, в случае навязчивого страха заражения с бесконечным мытьем рук человек убежден, что страх его нелогичен. Да, глупо мыть руки почти в кипятке, «до дыр», много раз мылить яблоко и много раз после этого ошпаривать его кипятком, но все же человек совершает все это какое-то большое количество раз, достаточное, чтобы смягчить внутреннюю душевную напряженность, лежащую в основе навязчивостей.
Вот мы и дошли до этой «душевной напряженности» (тягостной или радостной), которая есть основа наших горестей и вдохновения, с которой начинаются любые, даже, кажется, сугубо мыслительные страдания и радости.
Есть люди, которых трудно чем-либо расстроить. И есть люди, несущие в себе (тоже от природы) готовность к мучительной душевной напряженности, в виде легко вспыхивающих страха, тревоги, гнева, тоскливости. Этим, склонным тягостному настроению, людям от житейского пустяка, а то и вообще без понятных внешних причин, делается не по себе. Обостряется поначалу напряженность, аморфно-неопределенная содержанием своим, и затем она по-разному конкретизируется (обретает определенное жизненное содержание и форму), в зависимости от обстоятельств и личностных особенностей напряженных людей. Если напряженный человек авторитарно-прямолинеен, в нем обычно вспыхивают сверхценности: гневно-агрессивная убежденность в дурном отношении к нему людей, стремление кого-то за что-то наказать или неугасимое желание великим открытием завоевать, покорить своих сослуживцев, а то и весь мир. Если напряженный человек по природе размышляюще-сомневающийся, тревожный, его охватывают острая неуверенность в себе, тревожные сомнения в собственном нравственном или физическом благополучии, в своей состоятельности.
На какой же личностной почве вызревают навязчивости? Навязчивостей неистребимое множество-разнообразие, и у каждой формы навязчивости, конечно же, своя, предпочтительная личностная почва.
Самые частые в жизни из мучительных навязчивостей — это особые навязчивые страхи (фобии, от греч. phobos — страх) и навязчивые желания-влечения с чувством принуждения к выполнению: с чувством, происходящим как бы не извне (будто кто-то принуждает), а изнутри самого страдающего навязчивостью. Эти «принудительные» навязчивости в мировой психиатрии принято называть обсессивно-компульсивными расстройствами (обсессия — от лат. obsessio — обложение, осада, блокада; компульсия — от лат. compulsio — принуждение).
Фобии — навязчивые страхи конкретного содержания, как бы набрасывающиеся, наплывающие на человека, пассивно навязывающиеся, охватывающие его лишь в определенной («фобической») обстановке и обычно сопровождающиеся бурными вегетативными дисфункциями (сердцебиение, затруднение дыхания, обильный пот и т. п.).
При агорафобии (греч. agoraphobia — страх площадей) навязчивый страх, что случится нечто ужасное (инсульт, инфаркт, вообще неизвестно что) и никто в эту же минуту не поможет, возникает у человека лишь там, где ему действительно трудно или некому помочь в ту же минуту (вдалеке от больницы, аптеки, врача, человека, который отнесет к врачу, и т. п.). Агорафобическое расстройство может случиться не только на безлюдной площади или в дикой степи, но и в пустой квартире, если там человеку с готовностью к страху не на кого опереться при мысли, что вдруг что-то страшное с ним произойдет.
При клаустрофобии (греч. claustrophobia — страх замкнутости-запертости) навязчивый страх не выбраться при первом желании из какого-то закрытого, стесняющего места на простор возникает лишь в замкнутом пространстве, из которого, действительно, невозможно сию минуту выбраться (самолет в небе, поезд метро в туннеле, застрявший между этажами лифт). В соответствии с «фобически-невротической логикой», клаустрофобику уже легче ехать в поезде со стоп-краном, еще легче — в автобусе и троллейбусе, где в принципе возможно слезно умолить водителя остановиться и «выпустить меня, несчастного». При этом в автобусе, троллейбусе клаустрофобику тем труднее, чем больше там в проходе пассажиров, загораживающих своими телами проход к спасительной двери, и чем труднее там дышать от того, что много дышащих (спертый воздух побуждает к вегетативным дисфункциям, включенным в единый фобический узел-букет). Совсем легко такому человеку, конечно же, в такси, поскольку шофер такси, по просьбе пассажира, тут же приблизится к тротуару, остановит машину и откроет дверь. Тут уже нет обычно у клаустрофобика крупных капель холодного пота на ладонях.
Многие «канцерофобии» («страхи рака»), «сифилофобии», «спидофобии» и т. п. не есть в строгом смысле фобии, особенно если не обнаруживается отчетливо критическое понимание беспочвенности, неразумности этих страхов. Чаще это иные навязчивости, болезненные сомнения (опасения), сверхценные идеи, а то и бред.
К фобиям обычно предрасположены люди с красочно-образным, эмоциональным мышлением и в то же время с известной душевной инертностью, неуверенностью в себе, тревожностью, врожденной бурно-вегетативной неустойчивостью. Именно у них душевная напряженность (врожденно психопатическая или вызванная каким-то неразрешимым конфликтом, тягостным переживанием) содержательно конкретизируется как страх чего-то ярко-отчетливо представившегося ужасного. Например — «ах, лежу с остановившимся сердцем на площади и некому мне помочь, вызвать «скорую», проводить в больницу, умираю». Благодаря тревожной инертности эта красочная картина в воображении все повторяется-включается в конкретной фобической обстановке (открытые или замкнутые пространства и т. д.) вкупе с вегетативной бурей.
Если упомянутая выше «фобически-невротическая логика» болезненного расстройства размывается-распадается (например, при клаустрофобии пациенту страшно в поезде, но неожиданно легко-спокойно в самолете), речь, скорее, уже идет не о достаточно легкой, невротической, фобии, а о более тяжелой, депрессивной, фобии.
Обсессии-компульсии — спонтанные навязчивые переживания-действия, в отличие от фобий, не требующие для своего возникновения какой-то определенной обстановки. Хотя, конечно, и они зависят от того, что видится и слышится человеку вокруг в мире. Так, навязчивое желание порезать кого-то ножом обостряется при виде ножа или даже только при упоминании о бритве или другом режущем предмете (например, в телевизионной рекламе). Навязчивое бесконечное мытье рук в страхе мнимого загрязнения-заражения. Навязчивый страх буквы «о» («круг замкнулся, смерть») при чтении книги, с сильным желанием все время ручкой затушевывать эту букву, чтобы не случилось плохого. Навязчивое стремление возле своего дома прикоснуться безымянным пальцем левой руки к носку правого ботинка (чтобы тоже «все было хорошо») и т. д.
В психиатрии немецкого языка обсессии-компульсии часто называют «ананказмами» (греч. anancasmus — вынуждать, заставлять; Ананке — древнегреческая богиня судьбы-неизбежности). Однако обсессии-компульсии зловещего содержания (кому-то принести какой-то серьезный вред: например ударить, порезать, выбросить ребенка из окна и т. п.) с одновременными страхами, тягостными нравственно-этическими переживаниями всегда, по контрасту, говорят о высоких нравственных качествах этого навязчивого мученика. Они никогда не претворяются в жизнь, в отличие от, например, навязчивого желания выдергивать свои волосы.
К обсессиям-компульсиям (ананказмам) предрасположены люди мыслительно-аналитического склада с тревожно-мыслительной инертностью, чувственной яркостью, сомневающейся неуверенностью в себе, острым самолюбием и склонностью к скрупулезности-педантичности. Там, где при ярких обсессиях-компульсиях личностная почва совсем другая и обсессии-компульсии перемешиваются с фобиями, там скорее речь идет не о характерологических (психопатических), а о более тяжелых, депрессивных, ананказмах.
Здоровых навязчивостей немало в здоровой внимательно-тревожной жизни — например, ритуал помахать в окно рукой близкому человеку на прощанье. С массой легких фобий и обсессий-компульсий (ананказмов), затрудняющих жизнь, люди благополучно справляются, не обращаясь к психотерапевту. Они чувствуют, подмечают, что их навязчивости происходят из внутренней тягостной душевной напряженности и стараются всячески смягчать, развеивать эту напряженность, просветлять, перекрашивать ее в напряженность радостную — целебным творчеством, занятиями спортом, закаливанием, путешествиями, общением с близкими людьми и природой. Или каким-то образом стараются применить навязчивости в дело (например в каких-нибудь строительных, оформительских работах, где навязчивые действия могут быть полезны). Но постоянно измучиваться тяжелыми навязчивостями без помощи психотерапевта не стоит, особенно — если это тягостные навязчивые ощущения, навязчивости странно-непонятного, зловещего содержания, сопровождающиеся тоскливым страданием.
Сегодня есть от тяжелых навязчивостей довольно сильные лекарства (анафранил, паксил и другие), которые, однако, опасны без врачебного руководства лечением. Есть и основательные остроумные психотерапевтические приемы. Некоторые из них благодаря психотерапевту могут стать для фобика или анан-каста собственным надежным противонавязчивым оружием. Основные «механизмы» действия этих приемов — когнитивный (от cognito — познавание, ознакомление, лат.; то есть лечебное познание своих расстройств), активирующий (вселяющий действие) и условно-рефлекторный (условно-рефлекторное обучение). Это так называемая в мире когнитивно-поведенческая терапия. Не рассказываю здесь подробнее о лекарствах и различных психотерапевтических приемах, поскольку необходимо профессионально, по-врачебному, знать, где, что и как следует тут применить, а то легко можно повредить.
Психотерапия навязчивостей вообще довольно сложна и для профессионалов. Так, у фобиков и ананкастов, склонных к сложно-символическому мышлению-чувствованию, не только сновидения, творческие произведения, но и фобии, обсессии-компульсии могут быть философически-символического, «иероглифического» содержания. Это обычно требует сложно-психоаналитического вмешательства для целебного осознания смысла своих навязчивостей. Кроме того, за «обычными навязчивостями», бывает, нетрудно неспециалисту просмотреть и мучительную навязчивую депрессию, требующую особенной умелой помощи. Другое дело, когда под руководством психотерапевта-учителя пациент изучает не только основы, элементы клиники навязчивостей, депрессии (например, те элементы, что я наметил уже и в этой книге), но изучает и сам целительный процесс, дабы самопсихотерапевтически основательно в нем участвовать.
В заключение приведу из своей практики два примера навязчивых расстройств, с подобными которым надо, не мешкая, обратиться к психиатру, психотерапевту.
И., 23 года, товаровед. Жалуется на навязчивое ощущение, «будто мозги воспалены, обнажены в области лба и висков, от того, что не впитывают информацию». Охвачена этими переживаниями, монотонно-подавлена; напряженно-тусклый взор. Шесть лет назад, когда еще училась в школе, в течение нескольких месяцев, без понятных внешних причин, мучилась страхом забеременеть. Понимала, что это невозможно без интимной близости, лишь от прикосновения руки мужчины к плечу через пальто и т. п., но болезненно мучилась, что забеременеет и таким образом. Подозревала, что уже беременна, вроде бы понимая отчетливо, что это невозможно. От чувства позора чуть не покончила тогда с собою. В те месяцы ей навязчиво все представлялся «почему-то стул» с навязчивой мыслью и страхом, что он как-то непонятно связан с ее страхом беременности, беременностью (1983 год).
М., 36 лет, слесарь. Непонятное тягостное безразличие ко всему смешано с чувством неуверенности и тоже непонятным страхом, тревожным ожиданием чего-то дурного («кажется, с ума схожу» или «вдруг с сердцем плохо будет»). Одновременно мучает его страх высоты с навязчивым желанием выпрыгнуть в окно с высокого этажа, хотя сам он и не допускает, что может выпрыгнуть. Все это возникло без понятных внешних причин год назад. Прежде он был смел и уверен в себе, а за этот год сделался по характеру «робким трусом», вообще каким-то другим, «вторым». Вдруг «находит» беспредметная агрессивность, в которой может обругать кого-то или избить. «Фобически-невротическая логика» нарушена: навязчиво боится находится на высоком этаже, дрожит там от страха, обливается потом («вдруг разрушится неожиданно дом!») и в то же время спокойно летает на самолете, не думая, что он разрушится. Вяловато-гипомимичен, тускл взором и одновременно душевно напряжен (1983 год).