«Эндокринный» характер
(в патологии — «эндокринный» психопат)
Людей с настоящим характером (с разнообразными его вариантами) немало, но характер этот не описан в литературе так выразительно, внятно, подробно, как многие другие.
В основе его — врожденная эндокринная «переслойка» вследствие этого часто необычная сексуальность, которую нередко, с точки зрения здравого смысла, называют половой извращенностью (страдает продолжение рода).
Но сами эти люди нередко больными или неполноценными себя не считают, даже бывают довольны, счастливы своею особой природой, стараясь быть вместе с себе подобными, понимающими их людьми.
Отдельные эндокринные телесные особенности (то, что делает мужчину внешне похожим на женщину, и наоборот), как и телесные органические особенности, могут быть тоже рассыпаны в разных характерами людях (особенно — в шизоидах). И здесь тоже решает дело «букет» эндокринной диспластики.
Творчество таких людей, обнаруживающее тонкое, сложное, порою чарующе-волшебное смешение характерологических радикалов с мягким размыванием типично мужского и типично женского, нередко по-особенному изящно, прекрасно, одухотворено. Какими-то особыми гранями оно созвучно и многим настоящим мужчинам и настоящим женщинам. И в то же время это божественно-утонченное духовное богатство не могло бы быть создано настоящими мужчинами или настоящими женщинами. Тайна этой особенной утонченности прячется, думается, именно в том, что в этой пронзительно-высокой музыкальной ноте красоты уже не помещается природно-мужское или природно-женское. Это чувствуется, например, в живописи Леонардо да Винчи, Караваджо, в поэзии Сафо и Цветаевой, в произведениях Платона, Андерсена, Уайльда, Пруста, Моэма, в музыке Вивальди, Чайковского и Сен-Санса.
«Полифонический» характер
Это — своеобразная характерологическая мозаика, порожденная шизотипическим или шизофреническим процессом, который уже отзвучал или настолько мягок, что обнаруживает себя не бредом, не галлюцинациями, не другой психотикой в истинном смысле, а в основном характерологически.
Елена Александровна Добролюбова (1996, 1997) предлагает считать эту мозаику самостоятельным характером в ряду других характеров и дала ему настоящее название. «Полифоническая» мозаика, по Добролюбовой, — одновременное загадочно-странное звучание нескольких характерологических радикалов.
Поскольку наличествует здесь, как правило, «несколько реалистических радикалов», мироощущение такого человека видится все же материалистическим, но «странным», «загадочным», поскольку соединяется несоединимое (Добролюбова). В самом деле, здесь характерологические радикалы соединяются в гиперреалистическую философическую таинственность без органической огрубленности и эндокринной диспластики. И сюрреалистическая или постимпрессионистическая соединимость несоединимого видится в загадочном единении материалистического (даже часто обыденно-материалистического, гиперреалистического) с идеалистическим, что производит впечатление странновато-неземного реализма.
Это отчетливо видится в сочинениях Паскаля, Ньютона, Сведенборга, Шопенгауэра, в картинах Босха, Ге, Дали, Пикассо, Малевича, Филонова, в гоголевских произведениях (особенно в повести «Вий»), в художественном творчестве Рильке, Кафки, Горького, в известном булгаковском «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила». Такое творчество открывает возможность видеть-обдумывать мир, людей, себя одновременно из самых противоположных точек, в самых невероятных разрезах. Страдающая многозначная космически-жизненная идея живет не в живом, полнокровном изображении и даже не в аутистическом символе, а именно в этой полифонической напряженно-застывше-гиперреалистической до материальной мертвоватости гравюре, картине — в дюреровской «Меланхолии», в «Явлении Христа народу» Иванова. Е.А. Добролюбова (2000) называет полифоническую картину «эмблемой» («овеществленная мысль») и понимает ее как самопсихотерапевтическую «выборку» с «переделкой» полифонистом из материалистической, идеалистической реальностей («или из обеих одновременно») только того, что помогает ему в его полифонической тоскливости-депрессивности.
У циклоида в характере движется настроение, тут движется сама структура характера, но именно это дарит полифонисту невиданные творческие горизонты и пропасти в науке и искусстве.
О «полифоническом» характере как характере возможно говорить (как допускает и Добролюбова) лишь «в широком смысле», поскольку истинный характер всегда имеет устойчивый стержень. Этот же «характер» нередко заметно движется-изменяется болезненным процессом, если этот процесс не завершился. Когда вследствие даже очень мягкого течения процесса на первый план выходит в личностной картине то один радикал, то другой («сегодня я аутист, а завтра — сангвиник»), да еще время от времени наплывает тоскливость-напряженность с безразличием, занавешивающая-искажающая на время характер, о характере возможно говорить, понятно, лишь условно.
Думается, в некоторых случаях возможно говорить даже о практически здоровой характерологической полифоничности.
Заключение
«Разбираться в людях», понимать их внутреннюю жизнь, «видеть людей насквозь», угадывать, что от кого в какой обстановке возможно ждать, — это значит прежде всего разбираться в человеческих характерах, которые я и попытался естественно-научно, клинически, в самой своей сути, здесь описать. В естественно-научном описании особенности души неотделимы от телесных особенностей, светятся друг в друге. Это земная, реалистическая характерология.
Психологи, исследователи с аутистически-теоретическим, идеалистически-концептуальным мышлением обычно подходят к характерам иначе. Они или вовсе не признают более или менее стойких характерологических вариантов или, чаще, говорят о соединении характерологического с телесным в коробку-сосуд-приемник для духа, подчеркивая пропасть между характерологическим (душевным) и личностным (духовным), понимая духовное человека как изначально самостоятельно существующую частицу Вечного Духа, знающего о каждом из нас. К. Юнг (1995), убежденный в «несоединимом разрыве между психическими и физическими явлениями» (с. 646), идет от «предпосылки о верховенстве психического» (с. 650), и для него «психологические типы» есть «структурные элементы психического», а не описания душевных особенностей определенного типа конституции, как у Э. Кречмера (с. 651). Свою «исключительно психологическую типологию» (с. 651) Юнг сравнивает с «кристаллографической системой осей» (с. 659).
Мне думается, однако, что естественно-научный и аутистически-психологический подходы в изучения характеров могут дополнять и развивать друг друга, дружески соединяться в горячей грани духовного и иного созвучия, оставаясь самими собою, как и вообще все равноправные разнообразно-нравственные способы изучения и переживания мира в Человечестве, в Культуре.
Из естественно-научного понимания-изучения характеров нетрудно вывести и естественно-научное понимание национально-психологических особенностей (надхарактерологических, но окрашивающих собою каждый радикал), характерологическое понимание религии, литературы, искусства, науки, политики. В этом смысле, как уже отметил выше, Запад более аутистически-мыслителен, Дальний Восток более чувственно-художественно-аутистичен, а между ними — Россия, в основе своей души дефензивная, тревожно-сомневающаяся, непрактичная, нерасчетливая, освобожденная сегодня от тоталитарного режима, но еще больная оставшимися в ней жестокими авторитарными безнравственниками среди начальников и откровенными бандитами. Россия, могучая нравственно-этическими переживаниями, глубинной добротой простых людей, более созвучна славянским своим большинством Православию. Но постигая, уважая характеры людей, более склонных к Католичеству, Исламу и другим религиям, мы уважаем и их религиозные мироощущения. Уважаем и искренний, но не воинствующий атеизм. И его основой является прежде всего определенная природа характера. В различных религиозных сектах увидим людей, также объединенных и известными характерологическими особенностями. Неразвитые народы, дети, первобытные люди — чаще ближе к язычеству, к народным сказкам. И это достойно серьезного уважения.
Можно пойти естественно-научным, «характерологическим» мышлением еще глубже эволюционно-исторически — в животное царство. Там мы угадаем напряженную авторитарность в оскалившемся волке, аутистическую независимость в манерно усевшейся на шкафу кошке. И, может быть, какой-нибудь специалист, изучающий психологию животных, уже пишет основательный труд о характерах животных через человеческую характерологию.
На Земле довольно много незрелых, душевно-безликих и агрессивных людей, для которых выше всего материальное благополучие, чувственные удовольствия, власть. При известных обстоятельствах они, не способные разумно-критически рассматривать себя со стороны, охватываются коротким, мощным эмоциональным мышлением и, веря в то, во что хочется верить, могут стать послушными толпами-стадами в руках безнравственных вождей. Пожалуй, только нравственное религиозное воспитание и строгое, тщательное исполнение государством законов с непременным-неизбежным наказанием преступника могут здесь как-то помочь предотвратить многие несчастья в тяжелое, весенне-грязноватое, переходное время нашего еще не развитого капитализма.
Конечно же, многое тут, в характерологии, сложно и туманно. И Боже упаси налево и направо вслух ставить характерологические «диагнозы». Но, опираясь на известные характерологические ориентиры, будем про себя, тихо чувствовать и размышлять о людях вокруг. Не разлюбим тех, кого полюбили, если узнаем подробнее их душевный склад, потому что любой не слабоумный, не разрушившийся личностно человек бездонен-неповторим, таинственно сложен своей душевной духовной особенностью под знаком какого-то характера.
Очерк этот считаю психотерапевтическим в широком смысле и потому, что, быть может, с облегчением увидим-почувствуем из него характерологическую природность каких-то наших слабостей, тягостных переживаний, проступков и т. д. Простим себе то, что возможно простить. Простим и другим их природные слабости. Разглядим у других людей важное, ценное и для нас переживание, умение, не доступное нам. Но никому не простим безнравственности.
Как важно, особенно для самобытного, талантливого человека, быть самим собою на своем жизненном пути в Человечестве, делать в жизни свое Добро, совершенствоваться в своем, то есть в том, что получается лучше, нежели у многих других, и лучше, чем другое у тебя самого.
Из своей повседневности, из многолетней психотерапевтической работы и преподавания врачам, из горестных и радостных дней жизни с самого детства, из путешествий в разные места страны и в другие страны, из рассказов путешественников, из их книг и фильмов, из книг, фильмов исторических, художественных, научных — вспоминаю множество людей с разными характерами, болезнями. Вспоминаю, начиная от первобытных людей из романов Рони-старшего, от древних русских славян, варягов, древних греков и древних римлян, древних египтян, древних евреев, древних германцев. Все это древнее, характерологически природное, видится-сквозит и сегодня в живых людях разных стран, в прежних и сегодняшних мировых событиях, в сегодняшней духовной культуре, которая для меня есть прежде всего культура характеров.
Самым интересным для меня в моих жизненных переживаниях (теперь уже с мягким светом осени) оказалась жизнь человеческих характеров, душевная жизнь вообще в ее естественно-научном понимании, среди Природы и Культуры. И особенно интересными были всегда сложно-дефензивные состояния и душевная, психотерапевтическая помощь этим людям с тягостным переживанием своей неполноценности, своего тоскливого одиночества, с их тревожно-нравственными исканиями. Из этого вышла и моя Терапия творческим самовыражением.
Убежден, что все это помогло мне самому как дефензивно-му психопату серьезно, стойко компенсироваться осознанным творческим самовыражением среди близких мне людей, животных и растений, на своей родной российской дороге, со своим смыслом жизни в душе[4].
2. О некоторых душевных расстройствах на почве разных характеров
В этом разделе дается азбука душевных расстройств, душевных трудностей, с которыми психотерапевт постоянно встречается в своей практике. Здесь не говорится о галлюцинациях, расстройствах сознания, слабоумии и тому подобной патологии из «большой психиатрии», ибо это — заведомо дело психиатра. Но навязчивости, страхи, болезненные сомнения, тревожную мнительность, мешающую жить застенчивость, ипохондрические, депрессивные расстройства, конечно же, нужно изучить-прочувствовать, чтобы, по возможности, психотерапевтически-глубже помочь себе и другим людям, страдающим от всего этого, или же посоветовать кому-то из них обратиться к психиатру.
Указанные расстройства и трудности описаны «через лечение», то есть уточняются, отличаются друг от друга и тем, как именно действует (или вовсе не действует) на них то или иное психотерапевтическое вмешательство. Это психотерапевтическая психопатология (в сравнении, например, с психофармакотерапевтической психопатологией).
Застенчивость
Застенчивость (от старорусского «застънитися»: «заслониться чем-либо, скрыться за чем-либо»[5]; по-английски — shyness ) — свойство характера, сказывающееся в том, что застенчивый всячески старается скрыться, спрятаться от людей (и за какой-то стеной, и в себе самом) — поскольку его легко обидеть, ранить душевно, и он очень этого боится. Прятаться от других в себе самом — это значит молчать, отворачиваться от людей, не смотреть им в глаза, не знать, куда девать руки, и т. п.
Застенчивость часто связана с такими свойствами характера, как робость, совестливость, нерешительность, неловкость, медлительность, неуверенность в своих силах, тревожность, склонность к сомнениям, страхам, тоскливости, мнительности, стеснительность, переживание своей неестественности. Все это вместе составляет чувство, переживание, комплекс своей неполноценности (по-англ. — inferiority complex ), по причине которого человек стремится оставаться подалее от ответственных занятий, делового, практического общения с людьми и одновременно мучается ранимым самолюбием — что так мало успевает в своей жизни, так незначителен в сравнении с людьми естественными, решительными.
Застенчивому труднее, чем естественному, смелому человеку, выступать перед слушателями (например, отвечать при всех у доски урок), труднее познакомиться с людьми, включиться вместе с ними в работу или в какую-то игру (например, в детстве). Трудно ему спросить незнакомых, как куда проехать, трудно вообще о чем-нибудь просить, кого-то в чем-то затруднять, трудно потребовать в магазине сдачу, даже если она значительна.
Нередко застенчивый, разговаривая с малознакомым человеком, навязчиво представляет себе в это время, как он сам при этом выглядит — как двигает ртом, выговаривая слова, как кивает головой, как неловко перебирает что-то руками; представляет, что собеседнику его все это может показаться странным, ненормальным. От этих цепких тревог сам еще более напрягается, краснеет, потеет, не знает, куда деваться — и еще более теперь пугается, что будут думать о нем Бог знает что. Только с близкими застенчивый способен по-настоящему смягчиться душевно и телесно и может даже обижать близких своей раздражительностью, командовать ими.
Особенно часто в отрочестве, юности застенчивый человек незрело бунтует (осознанно, а чаще бессознательно), ненавидя свою застенчивость, несмелость, рабскую готовность подчиняться тому, кто сильнее. Это выражается во всплесках отчаянной храбрости с зажмуренными глазами, даже агрессивности и нахальства (так называемая сверхкомпенсация застенчивости, или «нахалы от застенчивости»). Подражая своим отважным, бесстрашным, нахальным, сверхуверенным сверстникам, перед которыми нередко преклоняется, застенчивый, бывает, шумно «нахамит» преподавателю или даже девочке, девушке, которая ему нравится, и потом долго мучается этим своим поступком.
Застенчивый обыкновенно не раболепен в истинном смысле перед высшими, то есть не угодлив, не льстив рабски, — ради будущего своего господства над людьми, ради сладости власти, как это бывает с человеком другого склада. Власть над людьми ему не нужна: он бы и не знал, что с ней делать.
Он постоянно стыдится своей несмелости, желая от нее избавиться, мучается от сомнений, нерешительности и тоскует, что родился таким трусоватым. Однако когда наступает действительная опасность (бой, драка или хоть экзамен), у застенчивого, как правило, срабатывает душевная защита таким образом, что он, ясно понимая, что происходит вокруг, не способен в это время страшиться; его способность бояться как бы выключается душевным приятным одеревенением. И благодаря этому он в опасности нередко ведет себя продуманно-храбро. Об этом говорит ясно и опыт нашей медицины в Великой Отечественной войне: болезненно-застенчивые храбро защищали Родину.
Таким образом, повседневное переживание своей душевной неестественности, свойственное застенчивому человеку, выражается и описанным выше благодатным спокойствием-онемением с одновременной способностью живо соображать в обстановке опасности.
Склонный к острым нравственным, совестливым переживаниям, застенчивый способен в критической обстановке в горячей отваге сломать все заборы-преграды и даже нарушить приличия, дабы выпустить на свободу свою замученную им же самим совесть. И никто не ожидал, например от «робкого тихони», что он так ярко, запальчиво-благородно выскажет всю правду-матку перед всеми, как не сделает этого и самый смелый.
Переживания застенчивого человека — вообще не так редко высокое общественное богатство в том смысле, что, стремясь выбраться из этих переживаний, своей тягостной неестественности-неясности, стремясь найти себя настоящего, почувствовать себя собой, застенчивый, по сути дела, творит. Ведь истинное творчество и есть сложный поиск себя, своего подлинного отношения к событиям, людям, природе, высвечивание своей неповторимой духовной индивидуальности.
Именно неуверенность, тревожные сомнения постоянно толкают на поиски истины, а открывает новое тот, кто ищет там, где другие не ищут. По дороге к себе, в беспокойных поисках себя такой человек пишет рассказы, романы, стихи, рисует картины (пытаясь так укрепить и оживить свою душу, свои особенности — например яркими красками), изобретает машины, открывает законы, стремится познать себя в игре на сцене и т. д. Или, в стороне от искусства, науки, он постоянно, сквозь сковывающую его стеснительность, вынужден стремиться обнаруживать благородные особенности своей души в общении с людьми, в преподавании, в любой, даже механической работе.
Преподавать, объяснять что-то кому-то, помогать человеку застенчивый часто особенно любит, даже в детстве, в отрочестве, потому что, объясняя другому свое понимание чего-то, яснее при этом понимаешь себя, а помогая более слабому, чувствуешь себя сильнее. Ощутимо-тягостная застенчивость присуща была многим знаменитым творцам — например Лермонтову, Некрасову, Достоевскому, Толстому, А. Чехову, Чайковскому, Дарвину, Павлову, Станиславскому, Пастернаку... Можно было бы много еще назвать застенчивых известных людей, которые, как это бывает, нередко внешне и не казались застенчивыми.
В старину многих застенчивых называли «меланхоликами». Меланхолики склонны к меланхолии — тоскливости, а в тоскливости нередко живет и застенчивость.