[19] Милославский И. Г. Морфологические категории русского языка. М., 1981, с. 162-163.
[20] Ср.: Милославский И. Г., цит. соч., с. 176; он же: Вопросы аспектологии в пассивной и активной грамматике русского языка. "Русский язык за рубежом", 1988, № 6, с. 59.
[21] Подробнее о разделах и категориях коммуникативной лингвистики см. в кн.: Формановская Н. И. Коммуникативно-прагматические аспекты единиц общения. М., 1998.
[22] Падучева Е. В. Семантические исследования. М., 1986, с. 102.
[23] Цит. соч., с. 39.
[24] См., например: Соколовская К. А. К вопросу об описании аспектуального содержания высказывания. М., 1989. В указ. соч. делается попытка объяснить выбор частных видовых значений с учетом контекста (в основном — узкого), внеязыковой и речевой ситуации и интенций говорящего.
[25] См., например: Апресян Ю. Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная картина мира, в кн.: "Семиотика и информатика". М.,1986.; Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987, с. 194 и далее.
[26] Падучева Е. В. Семантические исследования, цит. соч., с. 94.
[27] Гловинская М. Я. Семантические типы видовых противопоставлений русского глагола. М., 1982.
[28] Падучева Е. В. Семантические исследования, цит. соч., с. 35.
[29] Апресян Ю. Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная картина мира, в кн.: "Семиотика и информатика". М.,1986.
[30] См.: Падучева Е. В. Семантика вида…, цит. соч.; она же. Семантические исследования, цит. соч., с. 42.
[31] Основополагающие принципы антропоцентрического описания языков восходят к философии языка В. Гумбольдта (см., напр., в кн.: фон Гумбольдт В. О различии организмов человеческого языка и влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода: Введение во всеобщее языкознание. С.-Пб., 1859), далее развиваются А. А. Потебней (см., напр.: в ст.: Потебня А. А. Мысль и язык. — "Журнал Министерства народного просвещения", т. III, 3-е изд., Харьков, 1913) и другими исследователями (см., напр.: 25.Ogden C., Richards I. The Meaning of Meaning. N.Y., 1927; Weisgerber I. L. Das Gesetz der Sprahe. Heidelberg, 1951, p. 161 и далее; Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная картина мира. В кн.: Семиотика и информатика: № 28. М., 1986; Белошапкова В. А., Милославский И. Г. Вопросы идеографической грамматики русского языка. В кн.: Идеографические аспекты русской грамматики. М., 1988; Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Лингвострановедческая теория слова. М., 1980; Кацнельсон С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972). Весьма целостное и последовательное выражение данного взгляда на природу, организацию и функционирование языка можно найти в кн.: Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. В цитированном ниже труде В. В. и А. В. Морковкиных предпринята удачная, по нашему мнению, попытка развить данные философские взгляды для теоретического обоснования и практического применения (к исследованию лексики, мало известной большинству носителей языка) одного из лингвистических подходов к описанию языков, названного авторами антропоцентрическим подходом.
[32] Здесь и далее шрифтом уменьшенного размера приводятся сведения, не содержащие информации о современном глагольном виде как таковом, но необходимые для понимания сделанного нами описания видов глагола.
[33] Термин "наивный" в данном случае противопоставляется термину "научный".
[34] Языковым мышлением, вслед за Ю. В. Рождественским (см. в кн.: Рождественский Ю. В. Лекции по общему языкознанию. М., 1990, с. 93) называем мысль, обращенную на язык и речь. Соответственно, языковое сознание можно определить как совокупность (в основной своей части обладающую свойством системности) концептов (понятий и представлений), сформированных в результате языкового мышления. То, что в повседневной речевой деятельности носитель языка чаще всего действует подсознательно, не отрицает, а, напротив, предполагает существование языкового сознания и возможность языкового мышления (Ср.: Леонтьев А. А. Возникновение и первоначальное развитие языка. М., 1963; Морковкин В. В., Морковкина А. В., указ. соч., с. 24). В речевой деятельности языковое подсознание проявляет себя в так называемом языковом чутье, а языковое сознание — в языковом вкусе (о языковом вкусе см.: Костомаров В. Г. Языковой вкус эпохи. Москва, 1999).
[35] Морковкин В. В., Морковкина А. В., указ. соч., с. 19-20.
[36] Там же, с. 22.
[37] Там же, с. 28.
[38] Там же, с. 40.
[39] «Информема — базовая односторонняя единица ментально-лингвального комплекса, которая представляет собой некоторую информационную целостность, отличную в определенном отношении от других, имеющихся в ментально-лингвальном комплексе информационных целостностей» (там же, с. 22).
[40] Там же, с. 42.
[41] Там же, с. 50.
[42] Там же, с. 51.
[43] Там же, с. 52.
[44] Там же, с. 64-65.
[45] Мещанинов И. И. Понятийные категории в языке. В кн.: Труды Военного ин-та ин. яз., 1945, № 1, с. 15.
[46] Он же. Члены предложения и части речи. М.-Л., 1945, с.197.
[47] О лингвистике языка и лингвистике речи см. в кн.: Ф. Де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977.
[48] Сергеев В. М. Когнитивные методы в социальных исследованиях. В кн.: Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987, с. 7. Уточняя второй постулат, можно отметить, что в определенных случаях, а именно, при запросе информации, который обычно производится при помощи вопросительных предложений, адресант имеет целью не столько построение, сколько выяснение модели мира, уже существующей в сознании говорящего, причем конечной целью вопроса может быть построение модели мира в сознании самого вопрошающего.
[49] Думается, что основное отличие антропоцентрического описания языка от лингвоцентрического состоит не в использовании особых методов, а в целях, с которыми используются те или иные методы. Если для лингвоцентрического описания достаточной целью является описание системы языка и ее функционирования в речи самих по себе, то антропоцентрическое описание преследует цель объяснить язык и речь в их неразрывной связи с сознанием и мышлением человека, порождающего мысль и речь и воспринимающего мысль и речь. Представляется, что "чистое" антропоцентрическое лингвистическое описание вряд ли возможно, поскольку основным объектом любого лингвистического описания (в отличие, например, от исследований по журналистике, литературоведению, риторике и др. дисциплинам, имеющим своим основным объектом именно содержание мысли, выраженное определенным способом в тексте того или иного рода) всегда остаются языковые средства и речевые способы порождения и выражения мысли, а к анализу содержания мысли лингвист обращается постольку, поскольку это помогает объяснить те или иные языковые факты. В то же время при объяснении некоторых фактов языка и речи невозможно ограничиться лингвоцентрическим подходом. Возьмем, к примеру, различия между такими понятиями, как "речевое намерение" (иначе — "коммуникативная интенция"), т. е. тот эффект, которого пытается добиться адресант своей речью, и "речевая функция", под которой понимается способность языковых единиц служить для осуществления указанной попытки. Разница между данными понятиями нередко игнорируется настолько, что обозначающие их термины употребляются как синонимы-дублеты, из которых один вводится в текст вместе с другим, например, следующим образом: "речевые интенции (функции)". Однако существенная разница между данными понятиями заключается в том, что на вопрос, почему в каком-либо высказывании та или иная единица выполняет определенную функцию, всегда может быть дан один и только один ответ (с возможными стилистическими дополнениями и ограничениями): потому что данная единица способна выполнять эту функцию. В отличие от этого объяснение того, когда автор речи для осуществления своего намерения отдает предпочтение тем или иные единицам языка и их комбинациям, может быть много содержательнее. Как писал Ф. де Соссюр, сравнивая язык с шахматами, „…лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздействовать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышляет — его "фигуры" передвигаются, или, вернее, изменяются, стихийно и случайно“ (Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 98).
[50] С целью предупредить упреки в том, что апелляция к понятию "контекст", предпринятая при толковании грамматического значения, нарушает принципы уровневого анализа языка, напомним некоторые из принципов этого анализа, сформулированных Э. Бенвенистом, утверждавшим, что „языковая единица является таковой, только если ее можно идентифицировать в составе единицы более высокого уровня“. С данной характеристикой лингвистических единиц он связывал их смыслоразличительные возможности: «Единица признается различительной для данного уровня, если она может быть идентифицирована как "составная часть" единицы высшего уровня, интегрантом которого она становится». В результате Э. Бенвенист приходит к следующему выводу: «Форму языковой единицы можно определить как способность этой единицы разлагаться на конститутивные элементы низшего уровня. Значение языковой единицы можно определить как способность этой единицы быть составной частью единицы высшего уровня» (Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974, с. 132, 135, 136-137). Вообще говоря, наличие у языковой единицы двух и более значений, актуализация которых определяется контекстом, вполне обычное явление для русского языка. Возьмем хотя бы диминутивы, которые в одном случае выражают идею малости предмета, в другом передают субъективное отношение к нему автора речи.
[51] В русском языке для этого же служат, например, наречия "долго" (устойчивое видение) / "вдруг" (неустойчивое видение), частица "вот" (устойчивое видение), союз "то…то" (неустойчивое видение), некоторые случаи транспозиции грамматического времени, например: Завтра я выступаю с докладом (устойчивое видение), То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя (неустойчивое видение), противопоставление И.п. / Т. п. в предикативной функции: Я любила своего мужа, потому что он был хороший муж (устойчивое видение), Он был моим мужем, но я с ним развелась (неустойчивое видение). Вряд ли требуется доказывать, что и в других языках имеются средства, служащие для разграничения большей или меньшей устойчивости видения положения дел. Для примера укажем артикль: определенный артикль выражает большую устойчивость видения предмета речи, а его отсутствие либо неопределенный артикль выражают меньшую устойчивость.
[52] Ср.: Рассудова О. П. Смысл высказвания и языковые категории. "Русский язык за рубежом", 1990, № 3, с. 90.
[53] Главный редактор "Московского лингвистического журнала" Н. В. Перцов, беседуя с автором настоящей монографии, сравнил СВ с замерзшим водопадом. Данное сравнение, по нашему мнению, вполне правомерно применять не к СВ, а к НВ. Его можно даже считать не отвлеченным образным сравнением, а наглядным материальным подтверждением той устойчивости видения, которую передает НВ. Действительно, созерцая замерзший водопад, видим ли мы, как вода вытекла, протекла, утекла? Нет, но мы можем представить себе, как она лилась: вытекала, текла, протекала, утекала. Если вода уже вытекла или протекла, то мы видим не водопад, а озеро или, быть может, лужу, когда же вода утекла, тогда мы уже ничего не видим. Аналогичным образом, описывая действия, запечатленные на фотографии, грамматически корректно употреблять лишь НВ, поскольку мы можем, например, видеть, как человек рубил дерево, но не то, как он его срубил. О том, что он срубил дерево, мы можем лишь догадаться, если на фотографии изображено срубленное дерево. В данном случае срубленное дерево как раз оказывается одним из тех внешних по отношению к действию факторов, на которые может быть перенесено внимание, благодаря употреблению СВ. Иное дело — кинолента. Здесь переход от кадра к кадру позволяет увидеть, как человек срубил дерево, если кадр, в котором дерево еще стоит, сменяется кадром, где оно уже падает. Но именно эта смена кадра и свидетельствует о переключении внимания с действия на сопутствующие ему факторы, в данном конкретном примере — на результат. Итак, выбор видов глагола при описании статичных и динамичных сцен является наглядным подтверждением того, что НВ выражает большую устойчивость видения действия, а употребление СВ переносит внимание на внешние по отношению к действию факторы.
[54] См., например: Прокопович Е. Н. Глагол в предложении: Семантика и стилистика видо-временных форм. М., 1982.
[55] Ср.: Ломов А. М. Очерки по аспектологии. Воронеж, 1977, с. 44.
[56] Термин "общее назначение" остается в настоящей монографии не определенным в силу того, что его определение не может быть дано применительно к одному языковому явлению, но требует широкого обобщения и осмысления фактов различных языков. В одних случаях общее назначение лингвистических единиц практически совпадает с их основным значением. Например, общее назначение средств категории "одушевленность / неодушевленность" состоит в разграничении живых и неживых творений, коль скоро они становятся предметом речи носителей русского языка. Это назначение реализуется двумя рядами языковых единиц, одни из которых выражают значение одушевленности, другие — значение неодушевленности. В отличие от этого общее назначение падежей заключается в том, что при их помощи носители русского языка отражают связи между словами в предложении, а в конечном счете — связи между сторонами предмета речи, которые обозначены словами. Данное назначение реализуется шестью рядами языковых единиц, причем каждый ряд выражает весьма различные значения. Таким образом, общее назначение может объединять две и более единицы языка, обладающие разными структурными и семантическими функциями (по А. В. Бондарко). Исходя из того, что „функция языковой единицы — это свойственная ей в языковой системе способность к выполнению определенного назначения (разрядка наша — В. М.) и к соответствующему функционированию в речи; вместе с тем функция — результат функционирования, т. е. реализованное назначение, достигнутая в речи цель“ (Теория функциональной грамматики: Введение: Аспектуальность: Временная локализованность: Таксис. Л., 1987, с. 8), можно считать, что две языковые единицы могут по-разному выполнять одно и то же общее назначение.