В 1900 г. цензор С.-Петербургского цензурного комитета Н. М. Соколов назвал мотивы издания этого закона.

Дата: 2025-05-01; Просмотры: 3

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Он отметил, что в Департаменте законов и в Общем собрании Государственного совета было обращено внимание на то, что в последние годы неоднократно были зафиксированы случаи издания бесцензурных сочинений, «наполненных самыми опасными лже- учениями, стремящихся ниспровергнуть священные истины религии, извратить понятия о нравственности и поколебать коренные основы государственного и

общественного порядка» Часто в таких сочинениях не было нарушения какой-либо конкретной статьи закона, поэтому они беспрепятственно издавались и, кроме того, несмотря на высокую продажную цену для книжных магазинов, они шли за треть или четверть стоимости для рассылки в университеты и гимназии.

Н. М. Соколов писал:

«Служба по сему ведомству делается отныне возможною лишь при
условии исполнения таких обязанностей, в которых упущение цензора может иметь чрезвычайно вредные последствия, а потому не может не повлечь за собою взыскания или необходимости
для него переменить род службы, требующей особых качеств и познаний.

Отныне у цензурного ведомства не может уже существовать доселе бывшей основательною отговорки, объяснявшей появление в продаже некоторых вредных книг тем, что несмотря на такую их вредность, уло-
жение о наказаниях не заключает в себе закона, точно определяющего взыскание за то, что в книге содержится, а потому и судебные преследования виновных были бы невозможны или бесполезны.

57 Добровольский Л. М. Запрещенная книга в России, 1825—1904: архивно-библиографические разыскания.
М., 1862. С. 61, 78, 84, 105—110. 58 РГИА. Ф. 776. Оп. 11 — 1877. Д. 1. Л. 350 об. 59 Там же. Ф. 777. Оп. 5 — 1900. Д. 205. Л. 3.

136

Власть пресекать зло передана впредь в руки высшей администрации, успешные действия которой зависят прежде всего от скорости, правильности и умения в действиях цензоров, как лиц, по обязанности своей ранее всех и во всей подробности знакомящихся со вновь появляющимися произведениями печати»

По указу от 5 апреля 1879 г. генерал-губернаторам было предоставлено право приостанавливать или запрещать издание газет и журналов, направление которых будет признано «вредным», а также задерживать и высылать за пределы губерний неугодных лиц.

Итак как мы видим Государственная власть с 1872 года болье чем на семдесят процентов прореформировала цензурное законодательство и получила наконец, реальную юридическую возможность контроля над всем что пичатается в Российской Империи или попадает на ее территорию из-за границы в современных условиях второй половины девятнадцатого века.

Возникает естественный вопрос, а нужна ли была реформа законодательства о цензуре ответ безусловно нужна потому что в империи Российской в разы вырасло колличество печатных СМИ и на западе развилось очень много опастных идей которые могли если не поставить им заслон разрушить Монархию и превести к смене формы правления.

Существовавшее до реформы 1865 года цензурное законодательство не позволяло защитить Империю российскую от опасных идей.

После окончания семидесяти процентов реформы цензурного законодательства в 1872 году цензурное законодательство Российской Империи стало соответствовать современным требованиям с учетом международной обстановки и требованиям предьявляемым к этому законодательству Российской Империей как Государством.

Показателем того что это так является то что прекратились студенческие волнения в университеты Российские в связи с новым либеральным университетским уставом а также в связи с начавшимся реформированием цензурного законодательства стали проникать революционные книги отсюда и студенческие волнения однако после 1872 когда в цензурном законодательстве был наведен порядок волнения прекратились.

Как мы видим позиция Министерства Внутренних дел по вопросу о цензуре существенно не изменялась что либеральный министр МВД П. А. Валуев пологал необходимость существенного ограничения свободы слова. Что его консервативный приемник с марта 1868 года А. Е. Тимашев мыслил и действовал подобным же образом.

Итог к 1872 не позже 1874 года свобода слова и печати эта либеральная химера растаяла как сон и утренний туман а в империи российской вновь наступила тишь гладь и божья благодать (продержалась эта химера в империи меньше десяти лет. Более того в 1874 году был уже готов проект нового университетского устава который утвердят уже при следующем Государе Александре III Миротворце.

Надобно еще отметить и то что студенческие волнения касались только светских гражданских университетов не один военный университет и не одна военная гимназия в студенческих волнениях участия не принимали.

Это было связано с тем что Гений Д.А. Милютин четко отладил систему воспитания в военных учебных заведениях мы об этом детально говорили когда разбирали реформу Военного Образования.

Тема . Востание в польше 1863-1864 и идиологический ответ на него (русских консерваторов в частности и Российской Империи в целом.

А) Причнины востания (Политика Российской Империи в Польше После смерти Паскевича Ериванского Князя Варшавского).

Б) либеральная партия придворе Императора Александра второго (пособники польских дворян и польского каталического духовенства).

В) (сословный состав воставших) и национальный состав воставших численность востания

Г)Цели востания (программа минимум и программа максимум).

Д) отношение ведущих Европейских Государств к польскому востанию

1. Англия

2. Австрия

3. Пруссия

4. Франция

Е Резльтаты востания

Ё М.Н. Муравьев –Вилинский (Вешатель) как мы увидим до вешателя он все же не дотянул его вешателем окрестили Либеральная Партия и либеральная пресса.

Ж Идеологический Ответ русского Правительства и изменение политики Империи Российской В царстве Польском. –Муравьев (Вилинский) и его приемник

А Идеологический Ответ русского Правительства.

М.Н. Катков

Польский вопрос

В политическом мире нет ничего обманчивее общих правил и отвлеченных формул.

Сами по себе они мертвы и двусмысленны; в своей отвлеченности они могут безразлично относиться к случаям противоположным, и две враждебные стороны могут весьма часто, с одинаковым правом, ставить один и тот же девиз на своем знамени.

А потому-то и нельзя судить о явлениях жизни на основании каких-нибудь отвлеченных сентенций. В действительности все до бесконечности определенно и индивидуально; все в ней требует особой точки зрения и особой оценки, и наши понятия будут годны для такой оценки лишь по мере своей способности приблизиться к факту и освоиться со всеми его особенностями.

Без этой способности наши понятия будут все то же, что открытые, но не зрячие глаза.

В Европе за последнее время особенно часто и громко говорилось о правах народности и принципе невмешательства. И права народности, и принцип невмешательства -- очень хорошие понятия, заслуживающие почетного места в мире идей.

Ничего нельзя возразить против них, и остается только пожелать, чтоб они приобретали все большую силу и ясность в умах.

Но иное дело признавать какое-либо правило, и иное дело употреблять его для оценки данных явлений. Иное дело понятие, и иное дело суждение.

Понятия у нас могут быть прекрасные, но суждения у нас могут выходить никуда не годные; а чтобы наши суждения были годны, для этого мало иметь прекрасные понятия, для этого необходимо, чтобы наши прекрасные понятия соответствовали факту.

Дважды два, без всякого сомнения, дают четыре; но если в том счете, который подают нам события, окажутся другие цифры, то сколько бы мы ни твердили несомненную истину: дважды два четыре, никакого толку не выйдет, а чтобы вышел толк, надобно исчислить данные цифры и в них что сложить, а что вычесть.

Вопрос о правах народности был возбужден и поднят в последнее время преимущественно итальянским делом.

Кому не известны обстоятельства, среди которых разыгрывалось это дело? Кому не известно, что способствовало его успеху и чему оно было обязано всеобщим сочувствием? По поводу этого дела с особой энергией повторялось еще учение о невмешательстве во внутренние дела независимого государства.

Так как эти учения сами по себе очень основательны и так как общественное мнение везде симпатически относилось к итальянскому делу, то все заявления этих принципов по поводу итальянского дела были встречаемы живейшим одобрением.

Император ли Наполеон III или министр ее британского величества ссылался по этому делу на права народностей или на теорию невмешательства, эффект всегда был очень хороший, хотя весьма нередко одно и то же мудрое правило провозглашалось с противоположных сторон и в противоположном смысле.

Но теория невмешательства не препятствовала западным державам вмешиваться очень деятельно в ход итальянского дела; принцип народности не помешал Франции присоединить к себе Ниццу, которая, по этому принципу, точно так же принадлежит Италии, как принадлежит ей Венеция.

Права народностей и принцип невмешательства напрасно стучатся теперь в ворота Рима: французские войска не очищают вечного города.

Теория невмешательства не препятствует Англии управлять турецкими делами и забирать в свои руки греческую революцию; права народностей не помешали ей пристукнуть турецких славян, когда они подняли было голову -- не только во имя народности, но с жалобами на всевозможные угнетения.

Черногорцы не были ни подданными, ни даже данниками султана, а тот же самый британский министр, который накануне торжественно провозглашал принцип народностей, трактовал черногорцев как мятежников.

Корабли с волонтерами и боевыми припасами отправлялись из английских портов в Италию, когда там кипела борьба, и никто не придавал этому важности; а вот теперь идут горячие толки о том, по какому праву попали в Сербию ружья с тульским клеймом.

Значит, сила не в общих учениях, а в их применении.

Значит, сила заключается в индивидуальности каждого факта, в его обстоятельствах, в его особенностях. Английское правительство находило уместным припомнить теорию невмешательства и права народностей по отношению к итальянскому делу; оно находит неуместным припоминать эти теории в турецком вопросе, точно так же, как и Франция считает это неуместным по отношению к римскому делу.

В какой мере уместно одно, а неуместно другое, об этом можно судить так или иначе; очевидно только то, что сила состоит не в общих аксиомах, а в оценке факта и в интересах и побуждениях, руководящих этой оценкой.

Уважительны или неуважительны эти интересы и побуждения, но их непременно нужно принять к сведению, с ними непременно нужно счесться, потому что в них заключается жизненная сила оценки; а общие сентенции ничего не значат и пленяют только глупцов, которые смотрят на вещи выпученными, но не зрячими глазами.

Не говорите англичанину о правах народностей в Индии: он сочтет вас сумасшедшим, точно так же как француз сочтет вас таковым же, если вы заговорите ему о правах народностей в Алжире. Они не станут и возражать вам.

Но вы немного выиграете, если вздумаете повести с англичанином речь о восстановлении кельтической народности в Ирландии, или с французом о возможности независимого политического существования того же племени в Бретани.

Напрасно стали бы вы развивать теорию прав, принадлежащих каждой народности на самостоятельное существование: никто не стал бы вас слушать и вам бы заметили, что вы говорите вещи совершенно невозможные.

Вам скажут, что вы применяете свою теорию бестолково, что теория эта хороша сама по себе, но никак не может быть применяема к случаям, вами взятым, что не всякая народность может претендовать на самостоятельное политическое существование и что произошел бы самый бессмысленный хаос, если бы вдруг заявились на деле такие притязания.

Вам скажут, что права имеет только та народность, которая доказала их своей историей и умеет хранить и поддерживать их; вам скажут, что права заключаются не в букве, не в слове, не в фразе, а в действительности, в существующих условиях и отношениях, в данном сочетании жизненных сил. Вам скажут, что действительность служит не только самой лучшей, но и единственной поверкой действительных прав; что же касается до посторонних сочувствий и приговоров, то они ничего не решают, пока эта проверка не состоялась. Общественное мнение будет принимать ту или другую сторону по разным побуждениям и интересам, нередко не имеющим никакого отношения к вопросу о правах народностей.

Если у человека, которого мы не любим, возникнет спор с другим, и если основания спора нам еще мало известны, то мы невольно будем принимать сторону его противника.

Как отдельные люди, так народы и государства могут быть предметом симпатий и антипатий, и точно так же в случае спора между двумя народностями общественное мнение может принимать сторону той или другой, смотря по своему настроению, независимо от сущности возникающего спора.

Иногда причиной предубеждения бывает самое могущество торжествующей народности, и общественное мнение склонится своим сочувствием к стороне слабейшей, даже к самому несбыточному и отчаянному делу.

В то время, как Англия боролась с кровавым возмущением сипаев в Индии, разве европейская журналистика не вопияла о правах народностей, не оглашалась криками сочувствия к этим жертвам коварного и могущественного Альбиона? Разве общественное мнение, например, во Франции, не готово было рукоплескать всякому успеху индийских мятежников, даже неистовству их возмездий? Если бы можно было вообразить себе какую-нибудь серьезную попытку в Ирландии отделиться от Великобритании, разве во Франции не стали бы радоваться всякому, хотя бы мнимому успеху такого отчаянного дела, не стали бы оглашать землю и небо воплями негодования при несомненном торжестве Великобритании, не стали бы барабанить на все лады учение о правах народностей? Но этот шум не произвел бы никакого впечатления в самой Англии; дело шло бы своим ходом, и ни один англичанин не дал бы никакого значения всем этим крикам и воплям, точно так же как теперь янки в Северной Америке нимало не смущается мнениями англичан о его кровопролитной распре с отделившимися штатами; он не конфузится, слыша из-за моря неблагоприятные суждения; он огрызается на своих порицателей и на каждое жесткое слово шлет десять, двадцать еще более жестких, а между тем продолжает свое дело и бьется до истощения сил, чтобы возвратить отпавшие части своего государства.

Всякий знает, что на всякое дело можно смотреть с разных точек зрения и что противоположные интересы будут относиться противоположным образом к одному и тому же делу.

Англичанин и не рассчитывает на сочувствие француза, и француз, в свою очередь, не рассчитывает на сочувствие англичанина в своих успехах или неудачах. И тот, и другой сумеют вычесть из посторонних сочувствий или несочувствий именно то, что есть в них постороннего; и тот, и другой постараются прежде понять свое дело собственным умом, оценить и взвесить его собственным чувством; ни тот, ни другой не станет конфузливо прислушиваться к чужим мнениям, для того чтоб определить по ним образ своих действий; и тот, и другой будут действовать из полноты собственных сил, интересов и побуждений.

Возможное ли дело, чтобы в случае борьбы или кризиса тот или другой стал мерить себя чужим аршином или, помилуй Бог, аршином своего противника?

В этой беспрерывной борьбе за существование, которую мы называем жизнью, называем также историей, всякое дело имеет и защитников, и противников.

Если бы не было защитников, то не было бы и дела; если бы не было противников, то оно не могло бы заявить себя и показать свою силу, свои права на существование и развитие. Посреди этой борьбы, называемой жизнью и историей, все права относимы и все интересы односторонни. Если есть защитники, то есть и противники; если есть противники, то должны быть и защитники.

И у противников, и у защитников есть свои более или менее уважительные интересы, свои более или менее уважительные права; жизнь и история покажут, чья сила сильнее, чьи права правее. Но среди борьбы никто не может стоять за обе стороны или не стоять ни за одну. Кто не хочет участвовать в борьбе, тот уходи с поля, -- а на поле битвы всякий должен быть или защитником, или противником.

Какая надобность англичанину или французу доискиваться истины в споре между русскими и поляками? Посторонний наблюдатель будет судить дело, руководимый не мотивами дела, а своими личными сочувствиями или своими интересами, если они как-нибудь замешаны в чужом споре.

Очень естественно, что ни англичанин, ни француз не пламенеют усердием к интересам России и не были бы огорчены, если бы русское дело в чем-нибудь потерпело ущерб.

Еще недавно Европа с недоверием и страхом оглядывалась на северный колосс; еще недавно опасалась она его военного деспотизма. Теперь эти опасения приутихли, Россия перестала быть пугалом; но пока никому еще особенно не нужно ее могущество, никто особенно не стал бы скорбеть от невзгод, которые приключились бы ей извне или внутри.

Никто со стороны не задает себе серьезного вопроса: эта сила, так тяжко и так медленно слагавшаяся в северо-восточных пустынях Европы, -- истинная ли это сила, или метеор, возникший случайно, призрак, который должен исчезнуть? Никто не обязан и никто не может принимать к сердцу русское дело, страдать за него, надеяться за него, умирать за него, -- никто, кроме русского человека.

Нигде наше историческое призвание, наша народность, наши судьбы, наши страдания и торжества не могут быть почувствованы со всей энергией жизни, как здесь, в самой России, в нас самих.

У всякого дела два конца, всякое дело имеет и защитников, и противников, и ни в ком русское дело не может иметь себе защитников, как в самих русских, хотя противников оно может иметь в изобилии повсюду.

Вопрос о Польше есть столько же русское, как и польское дело. Вопрос о Польше был всегда и вопросом о России.

Между этими двумя соплеменными народностями история издавна поставила роковой вопрос о жизни и смерти.

Оба государства были не просто соперниками, но врагами, которые не могли существовать рядом, врагами до конца.

Между ними вопрос был уже не о том, кому первенствовать или кому быть могущественнее: вопрос между ними был о том, кому из них существовать.

Независимая Польша не могла ужиться рядом с самостоятельной Россией.

Сделки были невозможны: или та, или другая должна была отказаться от политической самостоятельности, от притязания на могущество самостоятельной державы. И не Россия, а прежде Польша почувствовала силу этого рокового вопроса; она первая начала эту историческую борьбу, и было время, когда исчезала Россия, и наступило другое, когда исчезла Польша.

Навсегда ли удержит силу этот роковой вопрос, или наступит время, когда при могущественной и крепкой России может жить и процветать самостоятельная Польша? Об этом можно размышлять на досуге, но в минуту кризиса, посреди борьбы, поляку естественно отстаивать польское дело, а русскому естественно отстаивать русское дело.

Польша утратила свою самостоятельность, но она не примирилась со своей судьбой; польское чувство протестует против этого решения, чувство своей народности еще живо и крепко в Польше; оно всасывается с молоком; оно ревниво охраняется и поддерживается; оно питается и усиливается страданиями.

Утратив политическую самостоятельность, поляк не отказался от своей народности, и он рвется из своего плена и не хочет мириться ни с какой будущностью, если она не обещает ему восстановления старой Польши со всеми ее притязаниями.

Ему недостаточно простой независимости, он хочет преобладания; ему недостаточно освободиться от чужого господства, он хочет уничтожения своего восторжествовавшего противника. Ему недостаточно быть поляком; он хочет, чтоб и русский стал поляком, или убрался за Уральский хребет. Он отрекается от соплеменности с нами, превращает в призрак историю и на месте нынешней России не хочет видеть никого, кроме поляков и выродков чуди или татар.

Что не Польша, то татарство, то должно быть сослано в Сибирь, и на месте нынешней могущественной России должна стать могущественная Польша по Киев, по Смоленск, от Балтийского до Черного моря. Винить ли, осуждать ли польского патриота за такие притязания? Что толку винить и осуждать! Логические аргументы ни к чему не ведут в подобном споре; никакое красноречие не может помочь его разрешению; в подобном споре могут говорить только события, только они обладают убедительным красноречием и неотразимой логикой.

В подобном споре решают не слова, а факты, и факты решили.

Но как бы то ни было, разумны или неразумны польские притязания, они понятны и естественны в поляке.

Осуждайте и оспаривайте их, оспаривайте и словом, и делом; но согласитесь, что даже в крайностях, даже в безумии своем польский патриотизм все-таки есть дело естественное в поляке. События решили, но поляк подает на апелляцию, он не теряет надежды и утешает себя сочувствиями посторонних, не разбирая, много ли толку в этих сочувствиях и точно ли в них есть сочувствие к нему или только неприязнь к его противнику.

Ему рукоплещут, о нем скорбят, но в самом-то деле только он один в целом мире может чувствовать призыв своей народности. Ему нечего прибегать к разным теориям, ему нечего толковать о правах народностей и о разных других истинах: ему достаточно назваться поляком, чтобы всякий мог понять, чего он хочет или чего бы должен хотеть.

Благоразумие и опыт могут научить его лучше и вернее понимать интерес своей народности и действовать с большим смыслом и с большей для нее пользой. Но на истинных или ложных путях поляк -- естественный защитник своего дела. За отсутствием поляка, кто же возьмется быть поляком.

Так бы казалось. Но рок не до конца прогневался на Польшу. Он поразил ее, но он же и судил ей редкое счастье: на противной стороне в самом разгаре битвы поляк находит себе союзников, которые готовы подписать, не разбирая, все его условия.

На русской стороне находит он людей, которые с трогательным великодушием готовы принести ему в жертву интерес своей родины, целость и политическое значение своего народа, находит людей, готовых из чести послужить ему послушными орудиями, -- людей готовых с энтузиазмом повторить все, что скажут недруги русского имени, все, что может обесславить и опозорить русское дело, все что может возвеличить и украсить противную сторону, -- людей, готовых быть поляками не менее, если не более, чем сами поляки.

19 февраля, в самый день восшествия на престол ныне царствующего Императора и вместе в годовщину освобождения стольких миллионов народа от крепостной зависимости, разбрасывалось в Москве новое изделие нашей подземной печати.

Мы было думали, что эта забава уже надоела нашим прогрессистам, но вот перед вами новая прокламация со штемпелем Земля и Воля.

Авторы этого подметного листка, говоря от лица русского народа, взывают к нашим офицерам и солдатам в Польше, убеждая их покинуть свои знамена и обратить свое оружие против своего Отечества. Такого поступка нельзя было бы ожидать даже от наших прогрессистов.

Это еще хуже пожаров. Но надобно думать, что прокламация эта, как и многое другое, есть дело эмиссаров польской революции, хотя нашему народному чувству оскорбительно и больно, что наши враги так низко думают о нас, рассчитывая на успех подобной проделки. Неужели в самом деле русский народ подал повод к такому презрительному мнению о себе? Как бы то ни было, факт перед глазами: значит есть что-нибудь у нас оправдывающее такую тактику наших врагов; есть, стало быть, к стыду, нашему, такие элементы у нас, на которые могут они рассчитывать и которые своим существованием клевещут на свою родину.

Польские агитаторы образовали у нас домашних революционеров и, презирая их в душе, умеют ими пользоваться, а эти пророки и герои русской земли (как польские агитаторы чествуют их, льстя их глупостям) сами не подозревают, чьих рук они создание.

В самом деле, подумайте, откуда бы они могли выйти у нас, к чему могли бы они примкнуть, в чем бы они могли держаться? Что глупости у нас довольно, в том, конечно, нет сомнения.

Но одного этого качества было бы недостаточно, чтобы сгруппировать людей, возбудить их к действию, поселить в них убеждение, будто они ни с того ни с сего действуют во благо своего народа и от его имени, в том, как они позорят его и посягают на все основы его исторического существования.

Почему все эти нелепости высказывались у нас тоном некоторого убеждения и энтузиазма в то самое время, когда русский народ возрождался к новой жизни, когда каждый русский должен был стоять на своем посту, честно исполняя свой долг? Нет, для этого одной глупости мало! Нужно было, чтобы к туземной глупости присоединилось какое-нибудь чужое влияние, чтобы какая-нибудь ловкая рука поддержала это обольщение, дала этим нелепостям опору, гальванизировала эту гниль.

Рука эта нашлась; она действовала искусно, она действует и теперь; но результаты обманули ее.

Наши враги перехитрили; они слишком увлеклись своим презрением к русскому народу.

Они действовали обманом на слабые головы, но за то и сами жестоко обманулись.

Считая Россию не только "больным, расслабленным колоссом", но разлагающимся трупом, они затеяли свою кровавую шутку. Они в самом деле вообразили, что наши войска разбегутся, или станут под их знамена, как им сказали их друзья.

Они понадеялись на разные прокламации и адресы, будто бы от русской армии, и, понадеявшись, подали сигнал к восстанию.

Кто же виной этих прискорбных событий, которых театром стала теперь Польша? Авторы упомянутого выше подметного листка упрекают правительство той кровью, которая там теперь льется.

Но кто бы они ни были, поляки или русские, пусть они подумают: ближайшей виной этой крови были они сами.

Если, к стыду, нашему, они действительно русские, то своим презрительным ничтожеством они вовлекли польских агитаторов в гибельное для них заблуждение относительно истинных сил и чувств русского народа.

Если они поляки, то сами же они поставили это ничтожество на ноги и сами обманули себя своим собственным произведением. Авторы этой прокламации не соглашаются на то, чтобы Польша оставалась в соединении с Россией.

Какое право имеем мы, восклицают они, хозяйничать в Польше, когда она сама этого не желает? Какое право! Вот до какой метафизики восходят наши патриоты! Все зло мира сего хотят они взыскать со своего народа.

Они не спрашивают, по какому праву делается что-нибудь в других местах. Они не спрашивают, по какому праву поляки владели и теперь хотят владеть областями, исконно заселенными русским народом, не спрашивают, в каком уложении написано это право или какой потентант даровал его полякам.

Этого они не спрашивают, но зато они спрашивают с великодушным негодованием: зачем русские владеют Польшей?

Они требуют, чтобы Россия возвратила Польше ее независимость? Возвратить независимость Польше! Но что такое Польша, где она начинается, где оканчивается? Знают ли это сами поляки? Спросили ли у них об этом наши патриоты? Сообразили ли эти жалкие жертвы своей глупости и чужого обмана, что обладание Царством Польским совсем не радость для России, что оно была злой необходимостью, такой же, как и все те пожертвования, которые налагал на себя русский народ для совершения своего исторического дела.

Но кто же сказал, что польские притязания ограничиваются нынешним Царством Польским? Всякий здравомыслящий польский патриот, понимающий истинные интересы своей народности, знает, что для Царства Польского в его теперешних размерах несравненно лучше оставаться в связи с Россией, нежели оторваться от нее и быть особым государством, ничтожным по объему, окруженным со всех сторон могущественными державами и лишенным всякой возможности приобрести европейское значение.

Отделение Польши никогда не значило для поляка только отделения нынешнего Царства Польского. Нет, при одной мысли об отделении воскресают притязания переделать историю и поставить Польшу на место России.

Вот источник всех страданий, понесенных польской народностью, вот корень всех ее зол! Если б она могла освободиться от этих притязаний, судьбы ее были бы совсем иные, и Россия не имела бы надобности держать Польшу вооруженной рукой.

Но в том-то и беда, что польский патриотизм не отказывается от своих притязаний: он считает Польшей все те исконно-русские области, где в прежнее время огнем и мечом и католической пропагандой распространялось польское владычество.

Если бы вопрос состоял в том, чтобы дать Польше лучшие учреждения, чтобы предоставить ей полное самоуправление и национальную администрацию, тогда объясняться было бы легко; тогда всякому русскому можно было бы от души сочувствовать полякам, не становясь изменником своему Отечеству.

Но вопрос не в этом. Нам известны желания лучших из польских патриотов; мы знаем, какой адрес подан был от имени польских землевладельцев графом Замойским; нам известно также, о чем просили польские дворяне в одной из русских губерний, смежных с Польшей. Пусть иностранные политики изъявляют громкое сочувствие к польскому делу и осыпают укоризнами Россию. Мы без них знаем свои недуги и чего не достает нам; но мы знаем также, что с каждым годом и с каждым днем наше положение уясняется, что на нашем горизонте показались несомненные признаки лучшего будущего. Нет, борьба наша с Польшей не есть борьба за политические начала, это борьба двух народностей, и уступить польскому патриотизму в его притязаниях значит подписать смертный приговор русскому народу.

Пусть же наши недруги изрекают этот приговор: русский народ еще жив и сумеет постоять за себя. Если борьба примет те размеры, какие желал бы придать ей польский патриотизм и наши заграничные порицатели, то не найдется ни одного русского, который бы не поспешил отдать свою жизнь в этой борьбе.

Пусть же наши недруги не обольщают себя призраками и не расшевеливают дремлющих народных сил: им не послужит это к лучшему, а для нас эта борьба будет последним испытанием истории, последним освящением наших народных судеб.

Легко понять, что, собственно, значат неприязненные нам манифестации вожаков общественного мнения в Европе, что значит это единогласное осуждение России и единогласные приветствия полякам, раздающиеся теперь в Британской палате общин.

Как не понять этого? Как Англии не сочувствовать теперь польскому делу, когда есть надежда, что оно может запутать нас своими затруднениями и отдать ей в руки весь Восточный вопрос, в котором мы с ней сталкиваемся? Что же касается до искренних желаний лучшей участи польскому народу, то мы разделяем их с не меньшей искренностью. Мы от всей души желаем лучшей участи польскому народу.

Но чтобы эти желания сбылись, должно не распалять притязаний поляков, а, напротив, успокаивать и умирять их. От самих поляков зависит выбор между благотворным для обоих народов согласием и беспощадной борьбой, в которой они встретятся уже не с одним правительством, но с целым великим народом.

Помещаем здесь статью, которая назначалась нами в "Московские Ведомости" (в No от 21 февраля), но ее появлению неожиданно встретились препятствия.

Теперь эти препятствия устранились, и мы получаем возможность напечатать ее по крайней мере в "Русском Вестнике". Мы оставляем ее без перемены как выражение минуты, которая не должна была остаться без отзыва. В этом виде она послужит дополнением к сказанному выше.

Москва, 20 февраля 1863

Недавно в заседании прусской палаты депутатов по польскому вопросу министр-президент заметил, между прочим, следующее: "Наклонность воодушевляться в пользу чуждых народностей, хотя бы и в ущерб собственному своему отечеству, есть особый вид политической болезни, географическое распространение которой ограничивается одною Германией".

Министр-президент, к сожалению, немного ошибся: географическое распространение той болезни, о которой он говорит, не ограничивается пределами Германии.

Эта зараза коснулась и некоторых русских, конечно, весьма немногих и, как мы надеемся, на короткое время.

После того как русские солдаты во многих местах Царства Польского подверглись изменническому нападению, когда еще продолжает литься русская кровь, в тот самый день, когда Россия празднует вступление на престол Императора Александра II и вместе с тем торжествует годовщину освобождения крестьян от крепостной зависимости, в тот день, когда для всей массы бывших дворовых людей наступает прекращение обязательных отношений, какие-то безвестные лица, именуя себя русскими, рассылают свои подметные письма, в которых выражают сочувствие к полякам и ненависть к русскому правительству, в которых они от имени целой либеральной России предоставляют независимость Польше и взывают к русской армии, чтоб она изменнически прекратила борьбу с поляками и шла против правительства. Если эту прокламацию писали польские эмиссары, то образ действий их более или менее понятен; но что если эти честные люди в самом деле русские? Ведь это была бы прямая измена, измена уже не правительству, чем они хвалятся, но своему народу, своему отечеству, чем хвалиться нельзя даже и русскому мятежнику и за что не похвалили бы его, а стали бы презирать сами поляки.

В тот же самый день прочли мы очень куриозный документ, напечатанный во французской газете "La Presse" за подписью г. Эмиля де Жирардена.

Это ни более ни менее как письмо французского публициста к русскому монарху в пользу полного отделения Царства Польского. "В последнее столетие, -- говорит автор письма, -- величие народа почти исключительно еще измерялось пространством завоеванных им земель; но уже теперь оно измеряется тою деятельностию, какую он обнаруживает, теми богатствами, которые он производит, теми сбережениями, которые он накопляет, тою свободой, какою он обладает, тем превосходством, какое он усвоил себе в деле разумения науки, искусства, промышленности, торговли.

Вчера еще величие народов измерялось разрушительною и завоевательною силой; завтра мерилом его станет только сила в производстве и в обмене произведений; нынешний же день принадлежит делу перерождения, которое еще не совершилось: всякое перерождение медленно, но оно несомненно совершается.

Если это так, -- продолжает медоточивый публицист, -- какая нужда вам, государь, иметь шестью миллионами подданных и полутора тысячами квадратных миль земли больше или меньше, вам -- властителю самого обширного государства, какое когда-либо существовало, государства, распростирающегося в Европе, в Америке и в Азии, равного по пространству почти седьмой части земного шара, государства, едва еще населенного и уже насчитывающего 70 миллионов подданных? И в настоящем, и в будущем Ваше Величество бесконечно возвеличите себя, обратившись к полякам с такою речью: "Хорошо; я даю вам, чем вы желаете; управляйтесь сами собою, и, если сумеете, управляйтесь хорошо.

Изберите для управления собою кого пожелаете. Я не навязываю вам в короли ни кого-либо из моих братьев, ни кого-либо из моих сыновей. Между вашим королевством и моею империей я не воздвигну никаких преград, ни военных, ни таможенных. С обеих сторон торговля будет совершенно свободная: ни преград, ни связей, кроме связи благодарности, которая будет тем сильнее, чем шире отмерил я вам дар независимости, которую вы цените так высоко".

Государь! в тот самый день, когда обратитесь вы с такою речью к полякам, благодарность их не будет иметь себе подобной и поравняется только с удивлением целого Mipa.

Вам будет принадлежать слава большая, чем слава побед и завоеваний; вам будет принадлежать слава указания державною рукой нового пути, на котором Австрия, вынужденная вашим примером к освобождению Венециянской области, явит лишь ту заслугу, что последовала за вами. Освобождение народов путем цивилизации, таким образом, сменило бы собою порабощение их путем войны".

Нужна немалая доля легкомыслия, от которого несвободны многие из французских публицистов, для того, чтобы в настоящую минуту давать подобные советы, не справившись, одобрят ли их сами поляки, которые совсем не того хотят, о чем просит за них г. Эмиль Жирарден.

Но как могут попадать на подобные же мысли русские люди, те самые, которые выдают себя за поборников русского народа, которые фантазируют, будто бы они составляют какой-то центральный народный русский комитет?

Недавно еще сообщали мы в "Московских Ведомостях" нашим читателям полновесное свидетельство венского корреспондента газеты "Times" о том, какое впечатление производит на жителей Вены самый легкий намек на то, что Австрия принуждена будет уступить Венецию Италии.

Такой намек приводит в ярость мирных жителей и чуть не сводит с ума военных. Приказание очистить Венецию, говорят они, повело бы к военной революции, так как ни один монарх не имеет права отказываться от областей, добытых потом и кровью народа. Жители Вены, как видно, не причастны той болезни, которая состоит в наклонности воодушевляться в пользу чуждых народностей и в ущерб своей собственной.

И между тем потеря Австрии в случае уступки Венеции была бы незначительна в политическом отношении, а для уступленной страны была бы действительным благодеянием. Австрия, отказавшись от Венеции, теряет только одну область, но зато вполне вознаграждается тем, что одним неугомонным врагом у ней становится меньше, что этот враг на другой же день может стать вернейшим другом, что ей возможно будет сберечь много людей и денег, употребляемых теперь на удержание в покорности Венециянской области и на отражение нападений со стороны Италии.

Совсем другое дело -- вопрос между Россией и Польшей. Правда, Польша не приносит России никаких материяльных выгод и поглощает несравненно больше, чем в состоянии дать сама.

Правда, обладание Польшей много вредит нам и в нравственном отношении.

Но дело не в обладании самою Польшей, а в том, чтобы так или иначе было обеспечено спокойствие в значительной части исконно русских областей, лежащих на западе и юго-западе нашего отечества; чтобы была обеспечена целость состава Русского государства.

Какое русское сердце не содрогнется и не сожмется болезненно при одной мысли, не говорим -- о разрушении, а только о сериозной опасности, которая стала бы грозить делу тысячелетней, исполненной тяжких трудов, лишений и испытаний исторической жизни русского народа?

До сих пор почти все, чем может дорожить живой народ, приносилось в жертву одному великому делу -- делу собирания Русской земли в одно целое, делу созидания этого громадного государственного тела: проливались для этой цели потоки крови, гибли целые поколения; для укрепления единой государственной власти народ отказывался от всех своих прав и вольностей, одушевляемый инстинктивною верой, что за собиранием земли Русской не замедлит последовать созидание ее внутреннего благосостояния путем развития свободы, столь свойственной нашему народному быту.

И вдруг все это великое многотрудное дело должно поколебаться, должно подвергнуться опасности, и водворение внутреннего благосостояния и законной свободы должно снова отодвинуться, и снова должны заговорить инстинкты самосохранения.

Вольно французскому публицисту мечтать об узах вечной благодарности, которые соединят теперешнюю Польшу с Россией; но те, которые действительно знают партию, теперь управляющую польским восстанием, те, которые хотя бы из статей г. Лебедева, помещенных в "Московских Ведомостях", познакомились с замыслами вождей польской революции, те знают очень хорошо, что, предав Польшу в руки фанатиков-якобинцев, Россия нажила бы себе не друга, а врага, такого врага, который ежечасно возмущал бы ее спокойствие, с которым пришлось бы вести борьбу не на живот, а на смерть за обладание исконно русскими областями, на некоторое время входившими в состав Польского королевства, но ненавидевшими и ненавидящими польское владычество.

Если бы польский патриотизм и в состоянии был обуздать якобинцев, то и тогда не миновала бы опасность: явились бы попытки другого рода завоеваний, знаменем которых было бы латинство, вождями -- отцы-иезуиты.

Им ли должно мирволить русское правительство? Не зависит ли, напротив, все дело от самой Польши, от того, как скоро протрезвятся ее политические стремления? Если вы уважаете свободу народов, если вы дорожите возможностью для каждого из них развиваться самостоятельно, согласно с собственною своею природою и с исторически выработавшимся характером, то почему желаете вы отдать все Царство Польское во власть бессмысленнейшей политической партии, ищущей для себя опоры во лжи и терроризме, и тем паче какое вы имеете право приносить наших белорусов и малорусов на жертву национально-польским и римско-католическим притязаниям надменных панов и фанатических ксендзов? Знаете ли, что могло бы быть результатом такого образа действий? О Царстве Польском мы говорить не станем; мы даже согласимся, что загнанное и забитое поляками белорусское племя могло бы действительно поддаться, в ущерб для самого себя, национально-польской и религиозно-католической пропаганде; но в пределах населения малорусов -- в Подолии, в Волыни, в Киевской губернии -- конечно, не уцелело бы ни одного поляка, если бы только русское правительство не имело возможности охранять безопасность всех классов тамошнего населения. И, наконец, что выиграл бы от предполагаемого усиления польско-католических элементов многочисленный, к сожалению, слишком еще пренебрегаемый нами, все еще загнанный класс евреев, проживающих на западе и юго-западе России, класс, заслуживающий со стороны России большего внимания? Спросите у любого сведущего еврея, где лучше живется ему, где меньше подвергается он оскорблениям, в Новороссии ли и Малороссии, среди русского населения или же в Виленской и Ковенской губерниях, среди поляков и успевших ополячиться белорусов.

Чем же, кроме бессмыслия, объяснить явления вроде прокламации, вчера полученной в нескольких московских домах? Не скроем от себя, что в этих явлениях сказывается общественная язва, воспитанная нашим ближайшим прошедшим: привычка смотреть на всякое общее дело, касающееся существенных интересов целой России, всего русского народа, как на дело, в котором заинтересовано будто бы одно правительство.

В заключение не можем не сказать, что г. фон Бисмарк совершенно не прав в своих нападках на немецкое равнодушие к национальным интересам Германии.

Прусские прогрессисты себе на уме в своем великодушии к Польше: оппозиционные члены очень ясно говорили в прусской палате депутатов, что Пруссия ни за что не уступит полякам ни Данцига, ни Эльбинга и ни одной пяди земли, обработанной немецкою предприимчивостью.

За такое великодушие немецкие прогрессисты утешают себя надеждой, что поляки откажутся, разумеется в их пользу, от притязаний на наши Остзейские губернии. Порицания г. фон Бисмарка заслужили бы только мы, русские, если б остались безответными перед подобными претензиями.

Но мы не посрамим себя такою безответностью. Мы чувствует себя народом великим и сильным.

Мы еще постоим за себя и в то же время, с Божию помощию, не забудем о долге справедливости к родственному нам народу польскому, как только польский патриотизм успокоится, отрезвится и войдет в должные пределы.

Впервые опубликовано: Русский вестник. 1863. Т. 43. No 1. С. 471-482.

Я как правило не комментирую чисто идеологические документы я привел его сдесь лишь потому что это было Официальной идеологической позицией Российской Империи однако хочется отметить верный исторический анализ Господином Катковым Истории Польши в ее связи с Историей РНоссии и Верный анализ международного положения По вопросу Польского вопросу того периода.

Вообще же Идеология вещь такая ее должны понимать те кто ее формулирует и понимать и верить в нее должен обьект идеологического воздействия в данном случае Граждане Российской империи при этом граждане разумется понимают ее в соответствии с уровнем своего воспитания и образования.

Б) Причнины востания (Политика Российской Империи в Польше После смерти Паскевича Ериванского Князя Варшавского). Краткая характеристика) кто хочет детально ознакомиться отсылаю вас достопочтенные читатели К работе Василия Федоровича Ратча Сведения о Польском Мятяже 1863 года в Северо-Западной России. Том 1 1867 года том второй 1868 года.

Поскольку мне крайне тяжело описывать историю развития предательства мы обойдемся более краткой современной нам работой (Бендин А. Ю. Граф Михаил Николаевич Муравьев Виленский Усмиритель и реформатор северо-западного края Российской Империи.

Книжный Мир 2017

1 Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России: сб. статей. / Под ред. А. Эткинда, Д. Уффельманна, И. Кукулина. – М., 2012.

Новый ракурс исследования, позволяющий выяснить сущность отношений, которые складывались в Северо-Западном крае между российским государством, польско-католическим меньшинством и православным крестьянским большинством, представляется научно продуктивным. Именно поэтому изучение трансформаций, которые претерпели указанные отношения в 63

результате системных реформ М. Н. Муравьева, получает необходимое теоретико-методологическое обоснование в опыте современных исследований «внутренней колонизации России». Установленный ракурс исследования позволит также выявить специфику тех принципиальных перемен, которые внес М. Н. Муравьев в практику управления Северо-Западным краем, осмыслить и оценить результаты его многогранной реформаторской деятельности1.

1 Так неофициально называлась особая территориально-административная единица, созданная в начале 60-х гг. XIX в. в связи с нарастающей угрозой польского сепаратизма. В край входило шесть губерний: Ковенская, Виленская, Гродненская, Витебская, Минская и Могилевская. Северо-Западный край находился в подчинении генерал-губернатора, резиденция которого находилась в г. Вильна. См: Гісторыя Беларусі. У 2 ч. Ч. 1. Ад старажытных часоў – па люты 1917 г. Пад рэд. Я. К. Новіка і Г.С. Марцуля. 3-е выд. – Мінск, 2007. – С. 278–279. Существование в Российской империи генерал-губернаторств, как особых административно-территориальных единиц, диктовалось задачами сохранения целостности государства. См: Ремнев А.В. Генерал-губернаторская власть в XIX столетии: К проблеме организации регионального управления Российской империи // Имперский строй России в региональном измерении. – М., 1997. – С. 54.

Существовало и общее неофициальное название Западный или Западно-Русский край, в который, наряду с Северо-Западным краем входил и Юго-Западный край с тремя малорусскими губерниями – Киевской, Волынской и Подольской. См: Атлас народонаселения Западно-Русского края по исповеданиям, составлен при Министерстве внутренних дел, в канцелярии заведующего устройством православных церквей в Западных губерниях. 2-е изд., исправ. и доп. – СПб., 1864. событийно насыщенную деятельность М. Н. Муравьева в Северо-Западном крае. Представляется, что сочетание двух подходов, современного, связанного с изучением проблем «внутренней колонизации», и традиционного, западно-русского, позволит выработать научное понимание проблем, связанных с деятельностью М. Н. Муравьева по усмирению и ре-формированию Северо-Западного края в 1863-1865 гг.

Начнем с того, что отношения, сложившиеся между польско-католической элитой и русско-православным населением после присоединения этого региона к Российской империи, определяют существование такого регионального явления, как «внутренний» колониализм. Методологию исследования этого явления предлагает А. Эткинд, для которого определяющим моментом в понимании феномена «колониальной ситуации» является отношение к знакам различий, конституирующим власть. С точки зрения А. Эткинда, колониальная ситуация базируется на культурной дистанции между теми, кто обладает властью, и теми, кто подвергается эксплуатации. Нет культурной дистанции – нет колониальной эксплуатации. Эта дистанция маркируется разными средствами: расовыми, этническими, лингвистическими, религиозными, юридическими − одним словом, культурными1.

1 Эткинд А. Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации / Александр Эткинд // Новое литературное обозрение. – 2003. – № 59. – С. 108–112.

В данном случае различия между господствующим польским дворянским меньшинством и крестьянским православным большинством носили сословный, конфессиональный, культурный и этнический характер. Существование указанной культурной дистанции между польско-католической элитой и эксплуатируемым русско-православным большинством позволяет охарактеризовать Северо-Западный край как регион, имевший признаки внутрироссийской польской колонии.

Это был особый тип колониального господства, воссозданный самим российским государством, при котором польско-католическая элита, не обладая политической властью, получила легальную возможность экономически эксплуатировать русское (белорусы и малороссы) православное большинство и 65 держать "господствующее" православие на западных окраинах империи в "униженном" положении.

 В официальных и неофициальных источниках этого времени этнонимы русский, белорусский и западно-русский используются как синонимы. Поэтому автор, опираясь на источники, также употребляет эти исторически применяемые этнонимы в качестве синонимов для определения этнической идентичности населения Северо-Западного края.

Употребление автором двух названий региона (Северо-Западный край, Белоруссия и Литва) обусловлено традицией, сложившейся в дореволюционной западно-русской историографии. В известной работе «Белоруссия и Литва. Исторические судьбы Северо-Западного края» говорилось о том, что «белорусы и литвины… населяют почти весь Северо-Западный край России, в иных случаях переступая за его пределы, а в других – не достигая их. Поэтому история Белоруссии и Литвы может быть отождествлена с историей Северо-Западного края России. См: Батюшков П. Н. Белоруссия и Литва. Исторические судьбы Северо-Западного края. – СПБ., 1890. – С. 1-2.

При этом возникает необходимость обращения к традициям западно-русской историографии, представители которой, в частности А. И. Миловидов, долго и плодотворно изучали 64

1 Семашко И. митр. Записки Иосифа митрополита Литовского. Т. II. – СПб., – 1883. – С. 621.

Легитимность социально-экономического и культурного господства польской колониальной элиты имела своим законодательным источником власть российского императора. Уникальность ситуации заключалась в том, что в качестве субъекта колониальной эксплуатации на территориях, присоединенных от Польши, выступала не российская имперская администрация, а туземное польско-католическое дворянство. В этой связи можно говорить о существовании такого регионального феномена, как туземный польский колониализм, политически зависимый от Российской империи.

Объектом колонизации и экономической эксплуатации являлось, в свою очередь, русское православное крестьянство, или по определению митрополита Иосифа Семашко, «население русское, белорусского или малороссийского наречия»1. Культурная дистанция, маркировавшая крепостническую эксплуатацию русского крестьянства Северо-Западного края, ясно осознавалась и российской общественностью, и российской бюрократией.

Вот как, например, осмысливалась колониальная специфика этого региона империи автором статьи, помещенной в газете «Северная почта»: «Крестьяне этого края, сравнительно с крестьянами великороссийских и малороссийских губерний, остались и до последнего времени в исключительном положении. Крепостное право не могло не казаться им тяжелее, нежели в других частях России, так как оно вышло из насильственного покорения их чужеземцами, и так как над ними удержалась личная власть владельцев, чуждых им по племени, по языку и большей частью по религии, владельцев, которых прежнее 66

безграничное самоуправство неизгладимо сохранилось в преданиях отцов их и в их собственной памяти»1.

1 В этой же статье исторический процесс становления колониальных отношений в Литве и Белоруссии осмысливался в категориях своей эпохи: «Вопреки заключенному в 1569 году Люблинскому договору о равенстве Литвы и Украины с Польшей в политических правах, вопреки обещаниям сохранять в той и другой русскую и литовскую народность, русский язык и православную веру, польское дворянство, подстрекаемое и поддерживаемое католическим духовенством, особенно со времени появления в Литве иезуитов, стало открыто и явно употреблять все усилия к полонизированию всего присоединившегося к Польше русского края, и к обращению тамошнего православного населения в католицизм.

Между этим пришлым дворянством и коренным населением края, как русским, так и литовским, возгорелась отчаянная борьба, продолжавшаяся около двух с половиной столетий. Богатство и превосходство в образованности, с одной стороны, а с другой, – сначала потворство, а потом явное покровительство польского правительства, козни и искусство католического духовенства дали чуждому в крае меньшинству значительный перевес над систематически угнетаемой и обедневшей массой простого народа.

Мало-помалу польские магнаты овладели почти всей поземельной собственностью в присоединенном к Польше русском крае; значительная часть местного русского и литовского дворянства, под влиянием сильной польской пропаганды и материальных выгод, отреклась от своего родного языка и перешла в католицизм; изобретенная иезуитами уния насильственно распространилась в Литве и Белоруссии и, отчасти, на Волыни, и поколебала там православие; церковь православная угнетена была до такой степени, что исполнение православных обрядов в ограбленных и разоренных православных храмах отдаваемо было на откуп католикам и даже евреям, и что православную веру стали называть в этом крае верой «холопской», в противоположность вере «панской или господской», то есть римско-католической». См: Северная почта. – 1863 г. – 19 марта.

2 Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. Выпуск первый. / Сост. С.В. Шолкович. – Вильна, 1885; Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. Выпуск второй. / Сост. С.В. Шолкович. – Вильна, 1887; Вестник Юго-Западной и Западной России (1862-1864 гг.); Вестник Западной России. (1864-1871 гг.).

Указанные представления о колониальном характере отношений, которые сложились в Северо-Западном крае, разделяли не только публицисты и историки славянофильского и западно-русского направления2. Подобные взгляды были характерны и для представителей российской имперской 67

администрации. Среди них следует назвать виленских генерал-губернаторов М. Н. Муравьева, К.П. фон Кауфмана, попечителя Виленского учебного округа И.П. Корнилова, губернаторов П. Н. Шелгунова, В. Н. Веревкина и др.

Эти администраторы, глубоко и основательно занимавшиеся обустройством крестьянского быта и просвещением сельского населения, так описывали признаки колониальной эксплуатации, которой подвергалось русское крестьянство Северо-Западного края. «Повсеместное угнетение и ополячение крестьянского сословия», «гнет и унижение» со стороны «панов и помещиков», «польско-католическое иго, господствовавшее над русскими», «ополячение и окатоличение» сельского населения, которое «забито, уничтожено, приведено страшным и продолжительным угнетением здешних панов в самое уничижительное положение». Отмечали они также то презрительное высокомерие, с которым польское дворянство традиционно относилось к русским крестьянам, называя их «хлопами», а православие – «хлопской верой».

Русские военные, служившие в Северо-Западном крае, были поражены отношениями, которые существовали между польскими помещиками-католиками и русскими православными крестьянами. Генерал-лейтенант З. С. Манюкин оценивал поло-жение крестьян как заслуживающее «самого глубокого сочувствия. Подчиненные помещикам, чуждым им по происхождению и религии, чуждым по традициям и обычаям, они испытали все, что только испытал черный человек на плантациях устьев Миссисипи». По словам генерал-майора В. Ф. Ратча: «если крестьяне были русские по вере, то пан смотрел на них как на схизматиков; а на крестьян вообще смотрел как на домашних животных, на быдло»1.

1 РГИА. – Ф. 1267. – Оп. 1. – Д. 3. – Л. 2, 11, 22; Ф. 908. – Оп. 1. – Д. 171. – Л. 3 об, 13; Ф. 970. – Оп. 1. – Д. 211. – Л. 11 об; ЛГИА. – Ф. 378. – Оп. 1866. – Д. 46. – Л. 56, 60 об, 67; Всеподданнейший отчет графа М. Н. Муравьева по управлению Северо-Западным краем (с 1 мая 1863 г. по 17 апреля 1865 г.) // Русская старина. – 1902. – № 6. – С. 497; И.П. Корнилов. Русское дело в Северо-Западном крае: материалы для истории Виленского учебного округа преимущественно в Муравьевскую эпоху. Изд. 2-е, проверен. и доп. (посмертное). – СПб., 1908. – С. 280-281; Ратч В. Сведения 68

о польском мятеже 1863 года в Северо-Западной России. – Т. 1. – Вильна, 1867. – С. 125; Русский вестник. – 1868. – № 10. – С. 716.

1 ЛГИА. – Ф. 439. – Оп. 1. – Д. 56. – Л. 1.

2 Национальный исторический архив Беларуси. Далее: НИАБ. – Ф. 1430. – Оп. 1. – Д. 31879. – Л. 1.

3 Эткинд А. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация России – [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.timeand-space.lviv.ua/files/session/ETKIND_2002_78.doc.; Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозрение. – 2001. – № 49. – С. 50-74.

Аналогичную точку зрения на отношения, сложившиеся между русскими крестьянами и польскими помещиками, высказывал и М. Н. Муравьев в докладной записке императору Александру II: «Различие в вере, в языке народа с верой и языком помещиков, приобретение имений большей частью посредством покупок, разъединили эти два сословия до того, что владельцы считали крестьян за грубую, неразумную рабочую силу, не заботясь ни о нравственном, ни об умственном их развитии.

Политические убеждения польских помещиков и доказанная веками их нетерпимость к чужим исповеданиям исключали всякое снисхождение, а весьма дурного качества почва земли, требующая усиленного труда, за исключением некоторых уездов Ковенской губернии, способствовала к обременению крестьян отяготительными повинностями»1.

Унизительный опыт длительной «панской неволи», то есть экономической, полицейской и судебной власти помещиков над крестьянством, не прошли бесследно. Следы этой «неволи» проявлялись на бытовом уровне, в психологии и поведении сельского населения, когда, по свидетельству представителей российской администрации, «крестьяне здешнего края… по вкоренившемуся обычаю, введенному польскими помещиками, целуют тем лицам руки и даже ноги»2.

По утверждению А. Эткинда, культурная дистанция конструируется усилиями властной стороны3. Однако различия, характерные для колониальных отношений, существовавших в Литве и Белоруссии, были отнюдь не российского происхождения. Генезис культурной дистанции имеет автохтонный характер, так как указанный регион относился к типу реликтовых внутренних 69

колоний, прошедших долгую историческую эволюцию, прежде чем преобрести развитые формы к серидине деветнадцатого века.

2.2. «Откуда есть пошла» внутрироссийская польская колония?

Начало польской колониальной экспансии, положившей начало формированию культурных различий, связанно с событиями, последовавшими после заключения Кревской унии 1386 г. и издания Городельского привилея 1413 г.

Особенности процесса становления колониальных отно-шений заключались в том, что начало их связано с миссионерской деятельностью римско-католического духо-венства на территории Великого княжества Литовского, в котором русское православное население и древнерусская культура были преобладающими.

Следует отметить, что по своему этническому характеру Римско-Католическая церковь была польской. В Великом княжестве Литовском эта Церковь, пришедшая с миссией из Польши, получила статус господствующей, так как великий князь литовский стал католическим государем. Православная церковь, как историческая Церковь подавляющего большинства западно-русского населения, оказалась в положении веротерпимой.

Образование Речи Посполитой усилило процесс проникновения польского католичества на территорию Великого княжества Литовского. Начавшийся процесс окатоличения западнорусской элиты с неизбежностью приводил её к усвоению высокой польской культуры, которая отделяла магнатов и шляхту от культуры западно-русской, остававшейся достоянием низших социальных слоев населения1.

1 Макарий (Булгаков), митр. Московский и Коломенский. История Русской церкви. Кн. 6. – М. 1996. – С. 147-275, 400-579; Карташев А.В. Очерки по истории Русской церкви. – Т. 1. – М., 1997. – С. 531-676; Карташев А.В. Очерки по истории Русской церкви – Т. 2. – М., 1997. С. 267-310; Смолич И. К. История Русской церкви. 1700-1917. Часть 2. М., 1997. – С. 284-344; Коялович М.О. Чтения по истории Западной России. – М., 1864; Киприанович Г.Я. Исторический очерк православия, католичества и унии в Белоруссии и Литве. – Минск, 2006; Чистович И. Очерк истории 70

Западно-Русской Церкви. Часть первая. – СПб., 1882. Батюшков П.Н. Белоруссия и Литва. Исторические судьбы Северо-Западного края. – СПБ., 1890; Шавельский Г. прот. Последнее воссоединение с Православной церковью униатов Белорусской епархии (1833-1839 гг.). – СПб., 1910. Зноско К. прот. Исторический очерк церковной унии. – М., 1993.

1 Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – нач. ХХ вв.). – Т. 1. – СПб., 1999. – С. 30-34.

Постепенный переход большей части православного населения в унию придал формировавшейся на протяжении XVII – первой трети XIX в. культурной дистанции определенную специфику, в целом усилив социокультурные различия между ополяченной местной шляхтой и эксплуатируемым крепостным крестьянством. Поэтому процесс полонизации западно-русской шляхты явился, по сути, процессом формирования новых колониальных отношений.

Таким образом, первые признаки колониальной ситуации, основанной на крепостной эксплуатации крестьян, сформи-ровались на территории Великого княжества Литовского в период интеграции его в состав Речи Посполитой. Решающую роль в конструировании указанных признаков сыграли государство Речи Посполитой и Римско-католическая церковь.

Вхождение западно-русских земель в состав Российской империи и упразднение Брестской унии на Полоцком соборе 1839 г. усложнили и усилили процессы этнокультурной и конфессиональной маркировки колониальной эксплуатации крепостного населения. Причиной этому стала политика Российской империи на землях, отошедших к ней после разделов Речи Посполитой 1772-1795 гг.

По утверждению Б.Н. Миронова: «Первым основным принципом на инкорпорированных территориях являлось сохранение существовавшего до вхождения в состав России административного порядка, местных законов и учреждений, отношений земельной собственности, верований, языка и культуры». Вторым краеугольным принципом «национальной политики империи» Б. Н. Миронов называет «широкое сотрудничество имперского правительства с нерусскими элитами, которые в большинстве своем получали права русского дворянства»1. 71

Опыт реализация названных принципов на территории Литвы и Белоруссии позволяет сделать вывод, что культурная дистанция, характерная для колониальных отношений, существовавших в Речи Посполитой, не только сохранила свои отличительные особенности, но и получила новые импульсы к дальнейшей эволюции. В этом кроется известная пара-доксальность ситуации, существовавшей на западных окраинах Российской империи в конце XVIII – первой половине XIX в.

Этническая и социокультурная политика империи, особенно в период правления императора Александра I, способствовала воспроизводству региональных колониальных отношений, придавая им новое политическое измерение. Оказывали воздействие на эти региональные процессы и внешнепо-литические обстоятельства. После 1815 г. для Литвы и Белоруссии роль своеобразной внутренней «митрополии» стало выполнять Царство Польское, включенное в состав Российской империи по решению Венского конгресса.

Что же касается социально-экономических отношений, то крепостное право и привилегии туземной шляхты, юридически закрепленные Статутом Великого княжества Литовского (отменен в 1840 г.), получили свое подтверждение в российском законодательстве. Польская шляхта бывшего княжества, юридически доказавшая свое привилегированное социальное положение, получала права российского дворянства и, следовательно, сословные льготы и привилегии, к которым относились, в первую очередь, исключительные права на землю и крепостных крестьян1.

1 Как отмечал М.О. Коялович: «Во всю нашу новейшую историю после Екатерины II, верному пониманию которой польского дела нельзя не удивляться, русские дали польским панам в Западной России такое значение, такое влияние на народ, каких они фактически никогда не имели во времена польского государства, несмотря на чудовищные права польского шляхетства. … Перед этими панами открылась вся широта сословных выгод русского дворянства, вся широта русских чинов и богатств». См: Коялович М. О. Шаги к обретению России. – Минск, 2011. – С. 563.

Римско-католическая церковь, утратив часть своих исключительных привилегий, согласно Своду законов 1832 г., была 72

наделена правовым статусом «покровительствуемой»1. В результате духовенство этой церкви по-прежнему выступало в роли ведущего субъекта латинизации унии (до 1839 г.), полонизации шляхты и западно-русского католического крестьянства2.

1 Толстой Д.А. Римский католицизм в России: историческое исследование гр. Д.А. Толстого. – Т.1-2. – СПб., 1876; Смолич И. К. История Русской церкви. 1700-1917. Часть 2. – М., 1997. – С. 297.

2 Следует отметить, что сложившая в Северо-Западном крае ситуация, с характерными для нее признаками туземного колониализма, возникшего в результате полонизации и окатоличения западно-русского населения, не была явлением уникальным. Схожие процессы наблюдались и в других регионах Российской империи. В дореформенный период «вместо того, чтобы проводить русификацию нерусских, российские чиновники допускали то, что нерусские элиты, такие как поляки, балтийские немцы и татары, полонизировали, германизировали и татаризировали зависимое от них нерусское население». См: Каппелер А. Россия – многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. – М., 2000. – С.120.

Таким образом, Российской империей были воссозданы социальные и правовые институты, которые оказывали непосредственное воздействие на формирование колониальных отношений в Литве и Белоруссии. Еще одним парадоксальным результатом реализации принципов этнической и социокультурной политики империи в этом регионе стал ирредентизм местного польско-католического, дворянского меньшинства, интересы которого вступали в конфликт с интересами безопасности Российского государства.

О причинах, побуждавших местное дворянство желать воссоединения Северо-Западного края с Царством Польским, довольно точно высказался в 1865 г. будущий генерал-губернатор края А.Л. Потапов: «Можно сказать, что Литва со времени подданства России, ни на минуту не покидала надежды на близкое соединение с Польшей. Надежда эта питалась самым способом управления страной, постоянно поблажавшим польским симпатиям. … хотя провинции вошли в состав империи, но законы, язык, права и льготы для приви-легированных сословий остались те же; сама администрация, за исключением генерал-губернатора, была чисто польская, а римско-католическая религия поставлена была в положение 73

религии исключительно покровительствуемой и, таким образом, поляки продолжали жить прежними своими традициями. …

1815 год еще более раздражил панов Литвы против правительства русского. В состав вновь созданной Польши Литва не вошла и, значит, не воспользовалась либеральными началами, лежавшими в основе государственной жизни нового Царства. Правительство, как бы сочувствуя положению Литвы и желая хотя отчасти смягчить всю тягость нового положения страны, – сосредоточило в Варшаве всю служившую в армии молодежь Литвы и из них же сформировало Литовский корпус, все высшие и низшие должности страны заместило польскими уроженцами, и главное управление Литвы подчинило наместнику Царства Польского; в отношении воспитания и просвещения, под покровительством попечителя Виленского учебного округа князя А. Чарторыского, допустило основание целой массы училищ с явной целью воспитания молодежи в духе польском, и чувству ненависти ко всему русскому»1.

1 РГИА. – Ф. 1282. – Оп. 1. – Д. 248. – Л. 1-4.

2 Пятидесятилетие (1839-1889) воссоединения с Православной церковью западно-русских униатов: соборные деяния и торжественные служения в 1839 году. – СПб., 1889. – С. 3-15.

Для внутренней и внешней безопасности империи последствия такой «национальной политики» оказались во многом негативными. В целом же новые имперские институты власти до начала 30-х гг. XIX в. не столько конструировали, сколько юридически фиксировали те культурные различия, которые существовали между польско-католической элитой и крепостным западно-русским крестьянством. Польское восстание 1830-1831 гг. внесло известные коррективы в традиционную имперскую политику на западных окраинах России. В 1839 г. была упразднена Брестская церковная уния, что позволило кардинально изменить конфессиональную ситуацию в регионе2. Следует отметить, что упразднение Униатской церкви произошло только на территории Западного края Российской империи. В Царстве Польском Униатская церковь была сохранена и просуществовала до 1875 г. 74

Теперь численно доминирующей Церковью в Литве и Белоруссии стало «господствующее» русское православие, а «терпимое» польское католичество осталось в меньшинстве1. Как следствие, мирное воссоединение более полутора миллионов униатов с Русской православной церковью еще резче разделило польско-католическую, помещичье-шляхетскую элиту и крепостное, теперь уже православное, западно-русское крестьянство2.

1 «Отныне, – сообщал православный автор, – можно смело сказать, что кроме лишь собственно так называемой Литвы и Жмуди, все основное население западных областей есть не только русское, но и православное». См: Воссоединение униатов с Православной церковью в Российской империи. – Б.м. Б.г. – С. 148.

2 Как отмечал в свое время Г.Я. Киприанович: «Заграничные польско-католические и галицкие униатские историки представляют дело воссоединения как результат целого ряда насилий над униатами со стороны светских и духовных правительств. По словам этих историков, непокорные священники десятками посылались будто бы в Сибирь, а отнятые у них дети отдавались для перевоспитания в духе православия в «схизматические» училища; целые деревни будто бы восставали против введения «схизмы» и были усмиряемы военными командами и т.д. … Но эти волнения большей частью вызваны были нетактичными действиями местных гражданских и духовных властей и скоро прекратились без особых усилий со стороны правительства; ссылка же в Сибирь упорствующих священников, как достоверно известно, никогда не практиковалась». См: Киприанович Г. Я. Жизнь Иосифа Семашки, митрополита Литовского и Виленского и воссоединение западно-русских униатов с Православной церковью в 1839 году. 2-е изд. – Вильна, 1897. – С. 214.

На парадоксальность сложившихся колониальных отношений, которые обусловили особый характер господства польской дворянско-католической элиты над русским православным крестьянством, указывал известный ученый славяновед А.Ф. Гильфердинг: «Но где видела история пример, чтобы народность, господствующая в государстве, народность его создавшая, была в одной части этого государства подавлена другой, покоренной народностью? … его дано было осуществить России, которая в течение трех поколений могла сносить, чтобы под ее властью, в пространных областях ее державы, русская народность была подавляема, преследуема и даже уничтожаема меньшинством иноземцев. И это она допускала в тех самых 75

странах, где началось гражданское развитие русского народа, где так долго сосредотачивалась его государственная жизнь и его просвещение!»1.

1 Гильфердинг А.Ф. В чем искать разрешение польскому вопросу // Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. Выпуск первый. / Сост. С.В. Шолкович. – Вильна, 1885. – С. 25.

2 В этой связи стоит вспомнить о позиции, которую заняло “Западно-русское общество” в 1913 г. по вопросу открытия в Белоруссии высшего учебного заведения. Правительство высказало мнение в пользу открытия медицинского факультета и сельскохозяйственного института в Витебске и Минске. Поддерживая правительство в этом вопросе, практически все члены “Западно-русского общества” решительно высказались против Вильны как университетского города. “Всех их страшит пример прежнего Виленского университета, ставшего в царствование императора Александра I рассадником полонизации всего Западного края, сделавшего тогда этот край более польским, чем каким он возвратился при Екатерине от Польши под власть России». Жукович П. проф. Записка об открытии духовной академии в Вильне. // Приложение. Вестник Виленского свято-Духовского братства. – 1914. – № 5. – С. IV-V.

3 РГИА. – Ф. 908. – Оп. 1. – Д. 262. – Л. 1-6.

Увеличению культурной дистанции способствовало и российское образование, которое получало польское дворянство в Виленском университете, учебных заведениях Белорусского, а затем и Виленского учебного округа2.

Нельзя не отметить в связи с этим и начавшиеся непоследовательные и неэффективные процессы интеграции региона в состав Российской империи, которые были инициированы правительством в ответ на польское восстание 1830-1831 г. г3.

Реакцией на действия российского правительства стало усиление протестных настроений среди местной колониальной элиты, которая по-своему оценивала культурную дистанцию между ней и государственной властью. Сложилась ситуация, когда, по словам А. Эткинда, произошло совпадение амплуа угнетателя и притесняемого. Например, часть доминировавшей в крае польско-католической элиты не примирилась с утратой государственной независимости и воспринимала российскую 76

монархию как политического врага, а своё положение оценивала в категориях национального и культурного угнетения1.

1 На эту специфическую особенность исторического поведения польской элиты Северо-Западного края указывал виленский генерал-губернатор В. И. Назимов в июне 1862 г.: «Признавая себя единственным сословием в крае, достойным пользоваться правами человечества и гражданства, оно, польское дворянство, злоупотребляло этими правами, самовластно себе присвоенными, изуверствуя над бедным населением страны и, наконец, не сумев сохранить этих прав за собою, переходя от одной формы правления к другой, торгуя из корысти, как товаром, самыми задушевными и благородными стремлениями, дошло до того, что русское правительство увидело необходимость положить предел своеволию и безначалию. Тогда, перейдя от роли угнетателя в угнетаемых, видя грозящее в будущем совершенное распадение своего неправо нажитого достояния, польское дворянство повело по Западному краю знакомое ему дело пропаганды и при помощи духовенства впилось, так сказать, в тело и кровь украинского, литовского и белорусского населения». См: Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863-1864 гг. в пределах Северо-Западного края. / Сост. А. И. Миловидов. – Ч. 1. – Вильна, 1913. – С. 108.

2 Миловидов А. И. Заслуги графа Муравьева для Православной церкви в Северо-Западном крае / А. И. Миловидов. – Харьков, 1900. – С. 2–4; РГИА. – Ф. 908. – Оп. 1. – Д.132. – Л. 82-83.

Духовенство и епископат Римско-католической церкви не желали признать утрату своих исключительных привилегий, которыми они обладали в Речи Посполитой, и принять свой новый правовой статус церкви, хоть и «покровительствуемой», но только «терпимой». Еще труднее для них было признание «господствующего» статуса православия, которое, с точки зрения «истинной» Римско-католической церкви, было церковью «схизматической»2.

Таким образом, многослойный характер противоречий и совпадений стал отличительной особенностью культурной дистанции, которая установилась между Российским государством, Православной церковью и русским крестьянством, с одной стороны, польской элитой и Римско-католической церковью – с другой. Кроме того, польское меньшинство Северо-Западного края после 1815 г. оказалось в положении ирреденты, то есть стало частью этнической группы поляков, отделенной от Царства Польского административными границами. Новое 77

территориально-административное устройство бывшей Речи Посполитой переводило губернии Северо-Западного края (территории бывшего Великого княжества Литовского) в категорию российских. В то же время Царство Польское, созданное по решению Венского конгресса в 1815 г., сохраняло свое особое политическое устройство, основанное на «династическом соединении с Россией»1.

1 Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском. – М., 2014. – С. 159.

 Такими же были политические цели польского ирредентизма и в Юго-Западном крае Российской империи.

2 Польский патриотизм не отказывается от своих притязаний: он считает Польшей все те истинно русские области, где в прежнее время огнём и мечом и католической пропагандой распространялось польское владычество. См: М. Н. Катков. 1863 год. Собрание статей по польскому вопросу, помещавшихся в Московских ведомостях, Русском вестнике и Современной летописи. Выпуск первый. – М., 1887. – С. 28.

Возникший в итоге сословно-этнический ирредентизм, возглавляемый дворянством и римско-католическим духо-венством, придавал колониальным отношениям в этом регионе империи уникальный характер.

Борьба за независимость Польского государства, которую в разных формах вели эти привилегированные социальные группы, была неразрывно связана с борьбой за установление польского политического господства в Северо-Западном крае.

Освободительные цели, которые преследовал польский ирредентизм, имели своей обратной стороной сохранение и воспроизводство колониальных отношений, исторически сложившихся на территории бывшего Великого княжества Литовского.

Очередным примером двойственного характера польского ирредентизма стало восстание 1863 г. Общей целью восстания (как и в 1830-1831 гг.) было отторжение Литвы, Белоруссии и губерний Юго-Западного края от Российской империи и утверждение на этой территории власти возрожденного польского государства в границах 1772 г.2.

«Отвоевать Западную Русь – вот что составляло с самого начала главную, существенную задачу всего польского движения. 78

Точка опоры была Варшава, но цель – Вильна и Киев»1. По сути, речь шла о реализации польского имперского проекта, призванного восстановить колониальное господство «метро-полии» – Царства Польского над своими «домашними»2 колониями – Северо-Западным и Юго-Западным краем3. С по-бедой восстания эти туземные польские колонии, существо-вавшие в рамках Российской империи, должны были обрести самостоятельное политическое существование под властью освобожденной «митрополии».

1 Гильфердинг А.Ф. В чем искать разрешение польскому вопросу. / Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. Вып. первый / сост. и изд. С. Шолкович. – Вильна, 1885. – С. 31.

2 Hechter H. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. – London: Routledge, 1975.

3 Вот что писал о целях польских повстанцев вице-канцлер князь А. М. Горчаков в «Ответе» на депешу лорда Росселя: «мятежники не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства. Даже безусловная независимость Царства была бы для них не более как ступенью для достижения конечной цели их стремлений.

Цель эта состоит во владычестве над провинциями, в которых огромное большинство населения – русское по происхождению и вере, словом, – в распространении пределов Польши до двух морей, что неминуемо повлекло за собой притязания на польские провинции, принадлежащие двум соседним державам».

См: Виленский вестник. – 1863 г. – 13 июля.

Результаты восстания 1863 г. оказали, в свою очередь, решающее воздействие на состояние культурных различий, маркировавших как отношения колониальной эксплуатации крестьянства, так и практику отношений Российского государства и Православной церкви с польской элитой и католичеством Северо-Западного края.

Ключевую роль в том, что культурная дистанция решительно сократилась в пользу Российского государства, русского населения и Православной церкви сыграли отмена крепостного права 1861 г. и реформы, проведенные виленским генерал-губернатором М. Н. Муравьевым.

Таким образом, «тезис внутренней колонизации» стал теоретической основой объяснительной модели, применяемой в нашем исследовании. В результате сделанного методологического выбора появилась, с одной стороны, возможность последовательно 79 рассматривать политико-административные, социально-эконо-мические, конфессиональные, культурные и этнические аспекты муравьевских реформ под одним углом зрения1.

1 Литтл Д. Изучение религиозных прав человека: методологические основания // Права человека и религия. – С. 169.

С другой стороны, теоретически обоснованное использование понятия «внутренняя колония», применительно к ситуации Северо-Западного края, позволило сформировать понятийный аппарат исследования. При изучении деятельности М. Н. Муравьева использовались такие понятия как обрусение, деколонизация, модернизация, реконкиста, наполненные конкретным историческим содержанием.

В) (сословный состав воставших) и национальный состав воставших численность востания.

А.И. Селицкий: Польская шляхта в социально-правовой системе Российской империи.

Часть 1

Традиционное наименование польского дворянства - «шляхта» (szlachta). Одна из первых попыток народной этимологии, особенно популярная в ХVII в., выводила это понятие из группы немецких лексем: schlagen «бить, разбивать (неприятеля)», schlachten «бить, резать (скот), убивать» и Schlacht «битва, сражение». Подобное толкование исходило из идеи, что шляхтичи - это ратники, воины, обороняющие свою Отчизну. Однако лингвисты связывают понятие «шляхта» с древневерхненемецким slahte «род, порода, происхождение» (нем. Geschlecht «род, поколение»), что подчёркивает значимость родовой принадлежности к данной социальной группе.

Первоначально шляхта представляла собой мелких феодалов - рыцарей (лат. milites), зависящих от верховной власти (князя, короля) и отличающихся от крупных магнатов - можновладцев. В ходе становления шляхетского сословия, усиления его политической роли и получения ряда привилегий в него вошли и крупнейшие землевладельцы. В ХVI - ХVIII вв. в Речи Посполитой утвердился уникальный политический строй - шляхетская «республика», при котором королевская власть оказалась в полной зависимости от шляхты (особенно от крупных феодалов). Шляхта получила целый ряд «золотых вольностей», определивших её привилегированное положение в стране. Долгое время наиболее достойными шляхетскими занятиями считались: военная и государственная служба, участие в церковном управлении, охота.

Существенной особенностью польской шляхты, подобно испанскому дворянству, была ее многочисленность, объясняемая всем ходом развития польской истории и той ролью, которую шляхта играла в социально-политической жизни государства. В ХVI в. на 7,5 миллионов, проживающих в Речи Посполитой, приходилось 500 тысяч дворян или 25 тысяч дворянских семей, то есть 6,6 % всего населения, а в Мазовии, буквально переполненной шляхтой, эта цифра была ещё более внушительной - 23,4%. Ко времени разделов Речи Посполитой польское дворянство составляло уже 8-10 % населения.

Очевидно, что такое значительное количество знати не могло быть полностью однородным. В её среде постоянно шли процессы дифференциации и расслоения, наиболее ярко проявившиеся в ХVII-ХVIII вв. Сама многочисленность польского дворянства была связана с фактическим отсутствием замкнутости сословия. В его состав вливались как представители знати вновь присоединённых к Польше земель, так и члены других сословий. Тема «мещанина во дворянстве» является постоянной для позднесредневековой польской литературы (ср. знаменитое сочинение Валериана Неканды Трепки «Книга хамов» 1624-1640 гг.). Кроме того, помимо собственно поляков в составе шляхты оказались полонизированные представители прибалтийской, белорусской и украинской знати, а также ряд немецких (в Пруссии), татарских (в Великом княжестве Литовском) и еврейских (по всей Речи Посполитой) родов.

Порой существенные отличия в имущественном положении шляхты проявлялись на разных территориях её проживания. Так, наиболее бедной и многочисленной была

шляхта Мазовии, Прикарпатья, Подлясья и княжеской Пруссии, а наиболее богатые латифунднсты владели землями в Литве, Беларуси и Украине. Польские исследователи условно выделяют внутри шляхты ХVI-ХVIII вв. несколько групп.

К землевладельческой шляхте относились следующие группы:

Магнатерия (magnateria) - наиболее богатые и влиятельные семьи, крупнейшие латифунднсты; они играли ключевые роли в государственном управлении, их представители постоянно заседали в сеймах. Хотя официально ни один из магнатов не имел особых прав или привилегий, в действительности эта шляхетская группа имела власть не сравнимую с количеством её членов.

Заможная шляхта (szlachta zamożna) - зажиточная шляхта, владевшая и землёй, и крестьянами; её представители были вполне самостоятельны в своей социально-политической и хозяйственной деятельности (Sobie Pan).