Слово - Бадановой Эмме Владимировне. Для большего удобства чтения, я эпистолярный массив немного систематизировал и отредактировал, а само содержание сохраняю, как есть - один к одному.
- Итак, «…какого я роду-племени?
Дедушка мой Егор Иванович Рязанцев мне не родной и, соответственно, не родной отец маме. Бабушка вышла за него замуж, когда умерла его жена и на руках у него остался сын, будущий отец Васьки Катуна. А муж бабушки Архип в голодном двадцать первом году ушёл то ли что-то менять на хлеб, то ли на заработки и сгинул. Осталась она с дочерью Клавдией, моей мамой. Потом у них появились совместные дети: Мария, Александра, Василий. Мама по распределению уехала на Дальний Восток, в Хабаровский край, станция Томичи, где в январе 1942 года родилась я. Отец был на фронте, мы жили с его родителями, а в 1946 году он, в офицерских погонах, приехал за нами и забрал с собой по месту службы в город Архангельск…»
Здесь я прерву обстоятельное повествование Эммы Владимировны, чтобы рассказать своими словами, что что-то у этой семьи не сложилось на семейном фронте. Я, кстати, не раз писал об этих драматических семейных коллизиях, случавшихся именно после войны - отпускали или срывались нервы, наотмашь хлестала ревность, «отбивались» друзья и мужья… Как бы то ни было, но чемодан был собран и Клавдия с четырёхлетней дочкой вернулась в Щигры. «Прошло шестьдесят лет, а я помню, - пишет Эмма Владимировна,- пересадку в Москве, вокзал, чемодан, на котором я, свернувшись калачиком, пытаюсь спать… А потом Пугачёв, колхозная квартира, ждём приезда за нами из Щигров. Деньги кончились, хозяева ужинают и зовут нас к столу… За нами приехал дядя Ваня Рязанцев, который Лаврухин. Дедушка Егор Иванович и Лаврентий Иванович были родные братья, а дядя Ваня, стало быть, двоюродный сводный брат мамы».
Что было дальше – понятно будет нам и без рассказа. Иван привёз деревенских продуктов, в числе которых – огромный хлебный каравай. Может, - это я домысливаю за Эмму Владимировну, - хлеб выпекла бабушка Доня Куземина, великая мастерица по этой части. Я совершенно отчётливо вижу, как войдя в раж по поводу того, что Донин хлеб лучше любого другого, тетя Таля с размаху садится на каравай, выдерживает какое-то мгновенье, подымается, а вслед за ней подымается и каравай. Вот таким караваем, - я думаю, - рассчитался с хозяевами Иван. Дальше - слово Эммы - «…рассчитались за ночлег и ужин и в жуткий январский мороз двинулись из Пугачёва в Щигры. Переночевали в Таволожке, потом в Ивантеевке… Дорогу от Пугачёва до Ивантеевки я не помню, а от Ивантеевки до Щигров помню хорошо. - Я лежу в санях, укрытая ледяными (почему-то) тулупами, замерзают руки и ноги в дальневосточных бурках. Кажется, я плачу, а мама с дядей идут за санями, уговаривают:- потерпи, потерпи ещё, а сами все в инее и изо рта пар клубами…
Приехали…
Как сейчас вижу бабушкин дом, передняя, я сижу в углу на кровати, а вокруг - море народу, пол - Щигров, наверное, в дом набилось. Ещё бы! После стольких лет, вернулась в отчий край женщина с ребёнком…» Опять я беру повествование на себя. Обжившись, оглядевшись, Клавдия устроилась на работу в Ивантеевскую больницу, а дочку оставила на попечении бабушки и дедушки и это положение сохранялось почти до девяти лет Эммы. В Щиграх она пошла в школу. Тут тоже драм и слёз хватило более чем. Не взяли девочку приезжую в школу, немного месяцев до положенного срока не хватало. Клавдия - к завучу школы, к брату, к Виктору Лаврентьевичу: что ты делаешь!? А он в ответ: не могу взять, ей семи лет нет. Но уступил всё- таки Виктор Лаврентьевич, понадеявшись, что не выдержит девочка. А она – нет, она выдержала и радости её не было предела. Сшили ей из армейской плащ-палатки сумку, положили книжки и – вперёд! Училась Эмма вместе с Витей Ерохиным (Виктором Васильевичем). Я с изумлением узнал из письма, что она через всю жизнь помнит булки (булочки), которые уминал Витя. Что-то перепадало и другим. Уж кто-кто, а я это не только помню, я с этим вкусом булок десятилетку закончил. Жили мы с Витей тогда на квартире у Дуси Чернышёвой , я – в девятом, Витя – в восьмом классе, а булочки - вот они, еженедельно поступали.
Устинья Григорьевна, дорогая тётя Устя, если ты меня слышишь, - спасибо тебе за твои спасительные булки. Видишь, сколько людей и через какую толщу лет помнят твои благодеяния? С другой стороны поглядеть – почему именно булки в памяти отпечатались? А потому, что во всех подряд сумках на обед лежит кусок хлеба и помидор. Да дай Бог, чтоб покрупнее была помидорка-то... А кроме булок с ерохинского стола, другие булки видеть можно было только один раз в год. Когда резали на продажу живность и ехали на чапаевский базар. В родне Эммы продажей занималась Маша, остальные для дела были маловаты. Остальные ждали возвращения продавцов домой. Они обязательно везли гостинцы. Это любой щигровец подтвердит. Булки, калачи, я, вот, помню ещё пеклеванный хлеб и, пожалуй, вкус и сейчас узнаю с закрытыми глазами… Калачи, конфеты –подушечки. Ну, и конечно, обновки - у кого взамен поизносившейся одёжки, кому просто – в первый раз. Это был,- признаётся Эмма,- настоящий праздник и был он только раз в году – зимой.
Послушаем Эмму, когда она даёт признательные показания, из которых, между прочим, состояло всё моё голодноватое детство. Вот они, эти признания:- «… Бабушка была домоседка. Из дома никуда не уходила и нам с Васей очень туго приходилось. Когда она всё-таки отлучалась, мы летели «шарить». Вася ищет мешочек с сахаром, я стою «на стрёме». Найдёт - по кусочку, чтобы было незаметно, возьмём. Чай пили только в банный день и все кусочки были и на виду, и на счету.
Один раз дождались счастья - ушла бабушка на Заречку. Мы мигом в погреб за сметаной. Сидим на корточках возле кастрюли, Вася черпает ложкой и приговаривает: это – тебе, это – мне… И вот она бабушка – и когда только успела вернуться. Смотрит – погребка открыта, а в погребе – две анчутки окаянные уплетают сметану и приговаривают: это – тебе, это – мне…
Я вспоминаю один из своих первых рассказов на эту тему… Оказывается, не один я такой был – анчуткой окаянной… Спасибо, Эмма, за честное признание, одному грех труднее нести, а вот так- полегче. Два класса школы наша героиня окончила как и мы, грешные, у Кладёсны, но я её в школе совершенно не помню, а потом мать увезла её в Ивантеевку, где и закончила она вместе с Виктором Ерохиным нашу десятилетку.
Послушаем Эмму: «1958 год. Куда же поступать? В медицину, как мама –не хочу. Двоюродный брат по отцу закончил железнодорожный техникум… И вот я студентка Саратовского механического техникума железнодорожного транспорта. Закончила первый семестр, приехала на каникулы и больше не поехала. Железнодорожника из меня не получилось. А через два года закончила Вольское педучилище и приехала работать в Чернаву, где проработала год.
Двадцать лет. Хотя и старовата для института, но попробовать заочно учиться ведь никто не запрещает. Куда пойти? Точные науки не моё, не люблю, не знаю. Что-то гуманитарное выбрать? А что выбрать? Открыла справочник. Вот оно! Московский государственный историко-архивный институт. В Москве, единственный в Союзе!
Поступила. А потом несколько лет работала в Куйбышевском областном государственном архиве…»
Я в этом здании работал пару лет, когда писал, в начале 70-х годов, свою первую книгу о Куйбышевском комсомоле. Чудны дела твои, Господи!
А далее жизнь Эммы покатилась по привычным рельсам советского бытия. Замужество, рождение сына, заботы о его здоровье, переезд на деревенское житьё-бытьё, новая работа в районо, которая удержала возле себя целых тридцать лет. Ивантеевцам об этом периоде напоминать не надо, всё это было словно вчера, весь этот подвижнический труд во имя, во благо… У нас с Эммой случилась ещё одна - на этот раз трагическая - точка сближения. Я потерял сына, она – мужа. Как поднимать двух сыновей, она не понаслышке знает. В одно мгновение наши личные судьбы пошли под откос. Сейчас я, конечно, могу порадоваться за Эмму Владимировну, за состоявшиеся биографии сыновей, ставших хорошими людьми, гражданами, специалистами.
О внуках, о снохах говорить не будем – здесь картина типичная и вечная как мир.
Эмма приглашает меня в гости. Во всяком случае, несколько лет назад приглашала точно. Хочется погреть душу надеждой, что приглашение выдано бессрочное и мне дверь гостеприимно откроют всегда. Да и гость я теперь куда как спокойнее того, что был когда-то. Ерохины Николай Андреевич и Галина Васильевна подтвердят, соврать не дадут.
Не знаю, знает ли Эмма о моей страсти к народной, и ненародной тоже, песне?! Но однажды в письме ко мне она об этом заговорила. Вспомни, - просит она, - песню нашей молодости и напоминает несколько строк
«Улицу нашего детства
Хочется мне повидать.
Утренним солнцем согреться
Выйти с друзьями опять
В старый наш парк
где у оград
Юные липы стоят…»
Да-а-а…
В свою очередь, я напомню песню, которой мы попрощались с родной Ивантеевской десятилеткой. Мы пели её последний раз вместе – Валя Большунова, Лида Чернышёва, Володя Финаев, Толя Шаталов, Нина Хренова, Валя Чуланова… Половины из этих певунов уже нет на этой земле.
Солнце скрылось за синие горы,
Потемнел небосвод голубой.
Отчего так нежданно, так скоро
Мы расстались когда-то с тобой?
Коль любовь улетела как птица,
Коль она не вернётся назад,
Отчего мне по-прежнему снится
Твой задумчивый ласковый взгляд?
Я шепчу твоё имя ночами
И зову тебя так, как сейчас.
Отчего счастье ищут годами,
А находят всего только раз?
Ах, Эмма Владимировна! Знаешь, чем и как разбередить сердце. Мало того, что песенную струну задела, так ещё про животный свой мир рассказала, в который я немедленно влюбился, как говорится, по уши. «Серенькая болонка Нюрка, три курицы и зааненский козлёнок Джинка… Вот и всё моё общение, - говоришь ты на прощание, - и у меня начинает щемить сердце и становится жалко всех - всех – и людей, и нас с тобой, и козлят, и собачат, всех, кто пришёл зачем-то в этот Божий мир.
Вот почти и всё, что успела сказать - рассказать мне женщина по имени Эмма.
В порыве то ли горечи и печали, то ли радости и восхищения Эмма воскликнула:-какие же мы тёмные были, или наоборот - светлые!
А, правда, какие же мы были?
Бесполезно кого-либо спрашивать и искать ответа.
Мне кажется, важнее понять, что мы –были.
Согласна, Эмма?
Чапаевские люди
Получается так, что и чапаевские люди – наши люди. Судите сами. Однажды пришло ко мне письмо из города Чапаевска от незнакомой мне Нестеровой Александры Ивановны. Письмо было написано красивым, убористым, «правильным» почерком, с соблюдением правил синтаксиса и орфографии… Сейчас так уже никто не пишет… И я предположил, что письмо написано рукой учительницы. И не ошибся. Александра Ивановна всю жизнь, как и её родная сестра, проработала учительницей начальных классов. Оказалась она нашей землячкой из Чернавы и нашей близкой щигровской роднёй… А душу её всколыхнул, взволновал один из моих путевых рассказов, в котором было упомянуто имя Владимира Мананкова, нашего с матерью соседа…
Вот ведь как бывает! Нарочно не придумаешь! Оказался Володя её двоюродным братом по материнской линии, а его мать Мария Егоровна, наша Машиха Голтуниха, стало быть. родной тёткой. Александра Ивановна, я думаю, не из одной только вежливости, припомнила нашу семью, ближайших соседей её тети. Вроде бы и вспомнила меня….
Нет, кто что ни говори, а было от чего впасть в изумление. Давно ушедшая из жизни наша деревенская соседка Машиха, война, Чапаевск, незнакомая учительница – пенсионерка, моя корреспондентка…
С полной мерой убеждённости я должен сказать здесь, что Александра Ивановна обладает незаурядным талантом повествователя.
На мой горячий отклик на её письмо, она ответила изумительным, обстоятельным письмом и задала дальнейший ход моим мыслям , которыми я и собираюсь сейчас поделиться со своим читателем.
Во-первых, появилась новая возможность переосмыслить давнее моё предположение, что Щигры и Чернава шли навстречу друг другу каждая своим курсом - Щигры от Мечётки, Чернава – от Самарской Луки.
Исследователь–краевед А.М.Лисицын убедительно дезавуировал это моё предположение. Историческими фактами он показал и доказал, что между Щиграми и Чернавой с самого начала были установлены прочные кровнородственные связи, которые, с годами, а то и с веками, не ослабевали, не прекращались, не усыхали, а совсем напротив, цвели и укреплялись. И питались они от одного общего корня.
Письмом А.И.Нестеровой тому даны были более, чем убедительные подтверждения. В нашем случае, женитьба щигровца Григория Мананкова на чернавской девице Марье Малыгиной. Тут же всплывают в письме имена чернавских и щигровских Стародубцевых. Здесь, мне кажется, прячется одна из загадок и отгадок вековых взаимоотношений деревни под названием Щигры и села под именем Чернава. Село, кто что ни говори, это, всё-таки, не деревня! В Чернаву охотно отдавали невест, а приход чернавца в щигровские зятья тоже был приятным и обнадёживающим событием. Это со всей наглядностью обнаруживают браки родов Рязанцевых, Мананковых, Ерохиных…
Во-вторых, в нашей наладившейся переписке я пожаловался Александре Ивановне, что не могу вспомнить фамилию учителей, молодожёнов - супругов, которых я любил и боготворил беззаветно. В ответ она выдала мне едва ли не весь поимённый учительский состав школы, а открывали список мои кумиры супруги Гребёнкины.
Разговор об учительстве надо выделить отдельной строкой. Дело в том, что учителя не делились на щигровских и чернавских. В равной мере они принадлежали и тем, и другим. Статус учителя в тогдашнее время был необычайно высок, не было и быть не могло всяких, там, пренебрежительных прозвищ, типа, училка, учительша, физичка-химичка. Нет, в обиходе любого уровня существовало почтительное и уважительное имя-звание - Учительница. Именно в этом феноменально уважительном отношении к учителю и его труду надо искать объяснение тому хорошему, что в нас откладывалось, воспитывалось, прививалось и сохранилось навсегда. С нашим взрослением эти понятия и отношения развились в личное достоинство, честь, которые также сохранялись при любых обстоятельствах бытия. О себе могу сказать, что к своим учителям я испытываю высокое, очищенное от всего случайного, своего рода религиозное чувство. Его, это чувство, нисколько не размыли годы моей собственной профессиональной преподавательской работы. А потому я шлю свой признательный поклон своему Учителю и неукротимому коллеге районного масштаба, «последнему из могикан» Николаю Ивановичу Путятину.
В-третьих, хочу ещё раз вернуться к мысли - как много, как благодарно, как ответственно хранит наша память страницы и картины , имена и дела давно минувших дней в совершенно беспамятном времени, на которое пришлись годы нашей жизни. Лавину родословия Рязанцевых, Говоровых, Мананковых, Ерохиных, представленную на этих страницах, поразительную уже одним тем, что эти люди есть, что они существуют и продолжают жить в памяти людей, в памяти продолжателей рода, я имею счастливую возможность продолжить повествованием , составленным из писем А.И. Нестеровой, которая легко и ненатужно открывает дорогу другой ветви Мананковых, а кроме того, Малыгиным, Стародубцевым, Нестеровым…
В своём письме от 23 декабря 2010 года Александра Ивановна представилась - «… Ваша землячка, уроженка Чернавы Стародубцева Александра Ивановна ( в настоящее время – Нестерова) От себя добавлю, что Стародубцевы - все Стародубцевы - ведут своё начало от древних городков по имени Стародуб, а их насчитывается в нашей истории два или три. Один, точно, на Брянщине, другой на Владимирщине, на Клязьме, возможно, Стародуб есть где-то ещё. В любом случае, Стародубцевы- это одна из древнейших славянских « говорящих» фамилий, берущая начало возможно, от самого Ильи Муромца и его времени…
Далее я перехожу к дословным выпискам из писем А.И.Нестеровой, за исключением, скромности ради, лестных слов в свой адрес. Пусть они останутся высшей наградой мне как земляку, гражданину, писателю… «… совершенно случайно мне попала в руки газета села Ивантеевка «Сельская ярмарка», где было опубликовано Ваше письмо «Прошу благословения». Прочитав письмо один раз, я не сразу разобралась, о ком идёт речь. Ведь детство моё прошло в Чернаве и я мало кого знала из щигровских жителей. И всё-таки, чем - то знакомым и родным повеяло от строчек этого письма. А когда я прочитала более внимательно, то расплакалась. Оказалось, что соседка ваша, о которой Вы пишете, - тётя Маша Мананкова (Машиха) - это моя родная тётя. Помню, что муж её - дядя Гриша и сын Володя- мой двоюродный брат- не вернулись с войны, как и мой старший брат Стародубцев Иван Иванович ( он пропал без вести)….
Я живу в Чапаевске, мне 73 года. Спасибо Вам огромное, что вернули меня в далёкое детство. Маленькими ребятишками мы часто бегали в гости к тёте Маше в Щигры, где она нас с любовью встречала и угощала скромными гостинцами. А было нас в семье четверо.: Клава 1926 г.р., Петр 1930 г.р., Мария 1934 г.р., и я - 1937 года рождения. Может, кого-то Вы и знали из нас…. Клавдия Ивановна работала учителем в Чернавской школе. Я тоже проработала 44 года учителем начальных классов в Чапаевске… …Нам с мужем (а он также уроженец Чернавы Нестеров Геннадий Васильевич) очень интересно читать Ваши страницы о родных местах, о раздольной степи, о такой знакомой и родной деревенской жизни. И смеялась, и плакала. Многие места перечитывали по несколько раз. Как будто заново прожила своё детство, босоногое и полуголодное. Как будто написано всё это обо мне. Вспомнилось, как пасла коров, доила коз, ездила с отцом на быках за сеном. А сколько огородов перепололи, сколько полили кочанов капусты, падая от усталости со скользких мостушек. ..»
Другое письмо датировано 5 февраля 2011 года. «… я будто вернулась в детство, в родную Чернаву, в школу, в класс, где учились со мной и Нестеровы, и Завалишины, и Балабашины, и Мидцевы, и Трухановы, и Юриковы… Из Чернавы я уехала, когда в 1952 году поступила в Пугачёвское педучилище, а после его окончания в 1956 году приехала работать в город Чапаевск, да так и осталась здесь на всю жизнь. Одноклассников жизнь разбросала по разным уголкам страны, связь со всеми потеряна, а некоторые уже ушли и из жизни. Старики чернавские поумирали, местных жителей осталось мало, в основном - приезжие. А вот Тилима я помню - это Балабашин Владимир. Пять лет назад была в Чернаве и случайно встретилась с ним на дороге. И хотя не виделись много лет, друг друга узнали.
Дом наш стоял у дороги, по которой щигровские ребятишки ходили в школу. Возле пруда, у плотинки…»
Часть пятая. Соль земли
Ей-богу, нет беспомощней страны,
Где все по беззащитности равны
Перед рукотворимою судьбою
Г. Русаков
Список бесчеловечности
Вот он лежит передо мной (и перед тобой тоже, читатель) этот жуткий, чудовищный список семей из Чернавы и Щигров. Пока ещё не сосланных в ссылку или выселенных в Бирючий, но уже деклассированных, взятых под подозрение и надзор, обруганных и заклеймённых хлёстким приговором - определением:- «кулатские элементы, рвачи, лодыри и т.п.». Это молодые мужики – то лодыри, у которых в семье - пять- восемь едоков и полон двор скотины, птицы, инвентаря. Всех надо и накормить, и прокормить, и вырастить… Фамилий в списке – семнадцать, а имён - около ста. Семьи большие, многодетные. В списке имеются и годовалые детки, и старенькие – за шестьдесят – матери. Все фамилии – на слуху, на памяти.
Чернавские: Балабашины,Минаковы, Юриковы, Некрасовы, Коркуновы, Лисицыны, Глаголовы… И щигровские – родные, близкие… Конечно, Рязанцевы. Куда ж без них, многодетных и многолюдных? Один - два кулака либо подкулачника обязательно найдутся, как, вот, нашлись в этом списке: -семейство Рязанцева ( в подлиннике фамилия записана через «е» – Резанцев) Ивана Трофимовича в составе девяти человек иждивенцев и семейство Рязанцева Ефима Андреевича, состоящее из пяти человек. Далее идёт семейство Юлина Егора Андреяновича, семьи Говоровых – Дмитрия Ивановича и Ивана Ивановича.
А на семьях Мананковых остановимся поподробнее. И вот почему. Их, Мананковых, в списке названы три семьи: - Григория Филипповича, Петра Филипповича и Максима Никитовича. Эти семьи я знал и помню более, чем хорошо. Вдова Григория Филипповича, Мария Егоровна ( Машиха Голтуниха) была нашей ближайшей соседкой. О ней, о её семье мною написана глава в этой книге. Здесь напомню, что отец и сын – Григорий и Володя - пали на войне смертью героев (Володя награждён орденом Красной Звезды). Мы к этой оценке ещё вернёмся и это возвращение будет по - настоящему трагичным. А пока в этом обличительном списке тридцатичетырёхлетний отец и девятилетний сын представлены лодырями и политически неблагонадёжными людьми…
А память о семье Мананкова Максима Никитовича прошла неутихающей, тревожащей душу, болью через всю мою сознательную жизнь. Дед Никита Веденеевич был наш сосед, его образ всегда, сколько я себя помню, тревожил мою совесть. Об этом можно узнать из моих повестей и рассказов. С семьёй его сына Николая (Спекулянта) – с тётей Оничкой, их девочками и немного слабоумным сыном Колей я вместе рос и дружился.
И это не всё. Когда медленно завертелись жернова истории по поводу фотопортрета Полного Георгиевского кавалера Ефима Веденеевича Мананкова, поиски вывели меня на адрес Николая Машкова, а через него – на наследников Максима Мананкова и Николая и Евгении Рудских… Так или иначе, но перед нами раскрываются, очищенные от тлена времён, не только отдельные людские судьбы, но и вся картина ушедшего в небытие и классового века, и мира людей, испытания и переплетения жизненных путей, вроде бы, на первый, поверхностный взгляд, путей совершенно предопределённых и одинаковых, но и при этом, путей абсолютно неповторимых, невероятных в своём подлинном, реальном проявлении... Ниточка тянется, не обрывается, на клубок истории, на клубок судеб состоявшихся и ещё только предстоящих, наматывается. Непраздный вопрос - какой прочности нить сшивает это историческое полотно и связывает имена - судьбы? Какая сила дала им возможность выжить, жить, сохраниться и продолжиться в этом хотя и Божьем, но и предельно беспощадном, мире? Ко мне, жизнь спустя, эти щигровские истории возвращаются набатным голосом неумирающей и больной памяти.
Мы получаем ужасающие свидетельства цивилизационного разрыва, пришедшегося на первые десятилетия нового строя, на начало противоестественной колхозной жизни. Только представьте себе. Сорок шесть лет – хозяину, кормильцу семейства, тридцать восемь – его жене, шестьдесят семь – его матери, и шестеро деток от трёх до восемнадцати лет. В 1929 году этот крестьянин имеет зажиточное хозяйство, прячет хлеб от тунеядца - активиста и он же объявлен и записан в розыск как лодырь, рвач, разложившийся не человек даже, а элемент. Жизнь и судьба детей 20-х- 30-х годов рождения - это отдельная высокая трагедия. Некоторые из них ещё живы...
Все эти разговоры о неблагонадёжности, политической незрелости, о зломыслии выносит - это ясно, как Божий день – не чужак, не враг рода человеческого, а свой, близкий человек, скорее всего, родственник. В деревне ведь все в той или иной степени родственники. Здесь-то и берёт начало трагедия русской деревни, трагедия вселенского уровня и накала.
Среди поколенческих осколков есть люди, которые после всех испытаний, выпавших на их долю, вернулись в свои деревни, в Чернаву, Щигры…Вернулся после ссылки и отсидки Никита Мананков, чтобы окончить дни своей жизни гонимым полубезумным стариком, жившим в бане, топившейся по-чёрному. Оставались в Щиграх очень подвижные, как бы сейчас сказали, очень мобильные отец и сын Мананковы – Григорий и Владимир, чтобы уйти отсюда на войну и погибнуть на ней героями и сынами поруганного Отечества…Несколько позже ко мне поступили другие документы, которые кардинально меняют и эту, достаточно трагичную ситуацию. Об этом, как я уже предупреждал, у нас будет отдельный разговор…
А сейчас я бы был крайне признателен тому, кто разъяснил бы мне смысл некоторых слов и оборотов. Например, «занимался кованкой», «ковалкой»? Или, «был кратирован». Ну, тут полегче, можно логически догадаться. Корень «крат»- сила, власть. Значит, здесь имеется в виду, принуждён такой-то лодырь и рвач к какому-то действию, поступку. Короче, он наказан, на него как - то силовым, приказным порядком повлияли. А «кабанка»? Это менять что-то на что-то? Хлеб на постройки, скотину на хлеб? Или не так? Мне остаётся сказать, эти листы из амбарной книги присланы мне Надеждой Васильевной Кулагиной, о которой я должен буду в соответствующем месте сказать высокие и проникновенные слова моей признательности..А здесь только укажу, что она – дочка Вали Стрепетковой, моей, практически, ровесницы и внучка драгоценного моего заступника детства Ивана Дмитриевича Стрепеткова, добрейшего человека и, кажется, самого тихого и незлобивого ветлянского мужика. Читайте, люди, вспоминайте, ужасайтесь и вглядывайтесь в список деклассированных, ищите среди них самих себя, свою неубиенную душу, свою недремлющую совесть и молитесь. Молитесь, чтобы ужас передела мира и человека никогда не мог больше повториться и вернуться как морок мира, к вашим наследникам…
Память угасает, исчезает, умирает. Уходит - вроде бы – безвозвратно. Но Щигры, которые живут и, надеюсь, будут жить хотя бы на страницах этой книги, возвращают её. Фигуры некоторых моих земляков – тех же Мананковых или Ерохиных – вырастают в фигуры подлинно трагические. И в этом качестве возвращаются в историю. Возвращаются…
А, вот, некоторые фигуры доносчиков и палачей, шуровавших от имени самой справедливой и гуманной власти народа, и вовсе из неё не уходили. Четыре миллиона доносов, лежащих в архивах так называемых Органов, о многом говорят, не так ли? Смотри же, читатель, смотри, потомок, документы, представленные под этой обложкой, вглядывайся, вчитывайся в них, постигай умом и сердцем, но сначала запасись мужеством не отводить от этих истлевших страниц глаз.
Братья и их сыновья
Памятуя о том, что мельницы Бога мелют медленно, но мелко, знакомые и незнакомые мне щигровцы и чернавцы продолжают подсыпать в жернова нашего повествования полновесные зёрна истории, представленной нам через судьбы людские. В этот раз живые воспоминания земляков выводят нас на Мананкова Ефима Веденеевича, его семью, сына Петра, на Мананкова Дмитрия Веденеевича и его дочерей, одну из которых, а именно, тётю Нюру Карлову я помню более, чем хорошо…
Из воспоминаний П.Н. Юлина ( 07.09.1919г.р.) о Ефиме Веденеевиче: - « Из армии пришел, жил недалеко, через дорогу. Стройный, строгий, симпатичный. Работников не имели, ни на кого не надеялись, все делали своей семьей, со своими детьми. Жена его Люба строгая была, работящая, детей в строгости держала. Домишко у них маленький был, а потом большой отстроили, на все Щигры был дом. Да что Щигры! В Чернаве лучше не было дома. Небольшой магазинчик в Щиграх у них был…Очень порядочные они были люди, работящие. Зимой Люба на печку ставила прялку и пряла, минуты без дела не сидела.
Их дети: Василий, Иван, Петр, Александр, Николай, Вера. Дружил я с ними.
- А про его награды в деревне знали?
- Знали, конечно, в кадетском полку Ефим служил, в Щиграх прозывали их Кадетовыми… Раскулачили их. Ефим Веденеевич знал, что его искали, скрывался. Прятался у нас. День на полатях лежал, а на ночь к себе домой уходил. А тут, как сплошная волна пошла, схватили его… Пригнали подводы, пожитки грузить стали. Ребятишек дома не было, они за погостом бахчу пололи. Меня послали позвать их домой. Прибежал к ним: - идите домой, за вами приехали. Увезли их в Казахстан. Потом они в Ковров попали, много там потом щигровских и чернавских людей оказалось.
- А раскулачивать кто приезжал? Из Пугачева, Ивантеевки?
- Нет, местные были активисты: Болгов Иван Сергеевич, Федяинов, Юриков, Полуэктова, Мананков Павел Дорофеевич.
Во время высылки сын их Петр убежал, как-то сумел вернуться в Пугачев, там у них родня была: дед - инвалид да бабка Резвушкины. Обосновался Петр недалеко от Пугачева, в Краснопартизанском районе. Здесь мы сделаем вполне резонное предположение, что старики Резвушкины являлись дедом и бабкой Петра Ефимовича по материнской линии. Фамилия Резвушкиных встречается у краеведа Коновалова П.И. – «Из краткой истории села Чернава» - «…за антисоветскую деятельность члена эсеровской партии Резвушкина Григория Герасимовича арестовали в 1929 году»…
Мананков Дмитрий Веденеевич. Из воспоминаний Карлова Александра Павловича: … дед вел частное хозяйство, умер во - время голода, из Щигров поехали несколько человек в Самарскую губернию за продовольствием, оттуда он не вернулся. Известие о смерти получили от односельчан, с кем он ездил. Жена Марфа осталась с детьми: Анной, Еленой, Пелагеей, Александрой. До войны в возрасте 17-19 лет трех сестер, своих племянниц, забрал к себе Ефим Веденеевич, на тот момент он проживал в Челябинской области и работал на железнодорожной стройке, там Елена, Поля, Шура и обосновались. А бабушка Марфа всю жизнь прожила с дочерью Анной, моей матерью, в нашей семье (Карловых). Умерла она зимой, мне лет 12-13 было. Помню, как Ефим Веденеевич к нам приезжал, мне лет 7-8 было, гостинцы хорошие привозил. Постоянно приезжали к нам его сыновья, Петя и Шурка. Петя контужен был на фронте и спина у него перебита была. Носил он кожаный корсет. А Шурка, тот здоровый был. Дочь Петра Ефимовича Нина жила в Пугачеве, до пенсии работала на ликеро-водочном заводе бухгалтером, когда свадьбы играли, она с водкой помогала. Умерла она. Дети ее в Москве, связь с ними потеряна…
Вглядываясь в трагические судьбы людей, мысленно проходя вместе с ними трудными, нередко роковыми, жизненными путями, острее начинаешь чувствовать и понимать, что именно тогда по Щиграм был нанесён очередной, после революции, сокрушительный удар, что именно тогда деревня начала оскудевать на людей – в годы раскулачивания. Подумать только – самые крепкие хозяйства, самые работящие мужики, опора и основа любого государства, были ограблены, изгнаны с родной земли, сосланы, уничтожены. Но в них, раздавленных, униженных и оскорблённых, сохранялась совершенно невероятная живучесть – дети из раскулаченных семей боролись, цеплялись за любую возможность жизни, чтобы через десять с небольшим лет сразиться не на жизнь, а на смерть с фашистским врагом и лечь костьми за свою поруганную и осквернённую врагом землю. Как когда-то у отцов Мананковых, у сыновей тоже вся грудь – в орденах. Хорошие, видать, вояки были эти Мананковы! Почти все - и прославленные, и абсолютно безвестные - почти все защитники Отечества двух поколений навеки легли в землю… И это был ещё один, теперь уже непоправимый, удар по будущности русской деревни. Выбитыми подчистую с двух сторон - со стороны своей власти и со стороны фашистского врага – оказались два поколения русских людей…
И ещё об одном немаловажном – во всяком случае, лично для меня немаловажном - факте. Когда я вчитывался в строчки воспоминаний земляков, во мне дрогнула, забилась раненой птицей разбуженная память и вернула мне имена тех, кто раскулачивал людей. Вспомнились чернавские фамилии - Болгов, Юриков, они долго потом были на слуху - то активисты, то руководители и наши щигровские - Полуектова, Мананков, который Павел Дорофеевич. Евдокию Андреяновну я не забывал никогда, да она и сама себя забыть не давала. А, вот, имя Павла Дорофеевича всплыло ясно и отчётливо, как лицо на фотокарточке. И мне стали понятны мотивы крайне сдержанного отношения односельчан, особенно ветлянцев, к семье, к дому бабушки Поли Комагорки, если по-нашему, по - уличному. Не простили ей люди «подвигов» мужа, не простили… Да и лично ей не забыли неумной, косноязычной агитации за подписки на новые займы и обложения…
Я решаюсь здесь привлечь внимание читателя к первоначальным страницам моего романа «По эту сторону печали», где описана сцена раскулачивания. И места, между прочим, там описаны наши. Совпали, оказывается, полностью - моё художественное воображение и убийственная реальность, раздавившая, в конце концов, могучий крестьянский род Мананковых…
Кроты Истории
Если бы я не знал лично Надежду Васильевну Кулагину, я бы, вслед за классиком, назвал её кротом истории, который роет более, чем хорошо. Щигры, Чернава – это вам не станица – миллионер под Ростовом или Краснодаром, в которой, бывает, важнее не сделать что-то, а освоить выделенные средства… У нас – совсем иное дело. Я хорошо запомнил и первое ко мне Надино письмо, и их с директором школы Гусевой горделивое волнение и опасение при встрече - поймёт ли гость, оценит ли их усилия , их душевные порыв и отдачу по созданию школьного музея в Чернаве… Я оценил по достоинству их усилия, их подвижнический труд и сейчас, на склоне уходящих лет, подумываю, чем, каким подарком, каким жестом оставить в музее свой скромный след.
Может, вот эта «Книга Имён», если ей суждено будет увидеть свет, достойно отразит чувство уважения и восхищения достигнутыми историко - мемориальными и памятно- воспитательными , а также поисковыми усилиями школьных музейных… нет, не работников - об этом даже и мечтать не приходится, а энтузиастов и правдолюбцев истории. Благодаря им я имею несколько уникальных документальных свидетельств, способных составить честь любому, не только школьному музею, и образовать собой ту точку силы, к которой будут стягиваться все последующие открытия и находки.
Вот, к примеру, ветеранский скромный альбомчик, собравший под одну обложку кротов войны, фотографии щигровских мужиков, вернувшихся с войны. Напомнить, или все и без напоминаний знают, что в войну её жертвами стали один миллион человек из Поволжья, из них: 178 тысяч – саратовцев, из них – 2436 человек – ивантеевцев. И все те, кто записан на памятных плитах в Чернаве, Ивановке, Бартеневке, в других сёлах района – они там, в этих смертных списках.
А эти, о ком я сейчас пишу, эти, вернувшиеся, вот, передо мной, смотрят на меня уже с далеко послевоенных фотокарточек. Кого-то перед фотоаппаратом принарядили, повязали, например, галстук Никифору Рязанцеву… У Василия Котова галстук, напротив, смотрится вполне естественно - приучен должностью сельсоветской к галстуку. А остальные! Наши родные, узнаваемые, обглоданные войной и трудом, лица, заветренные, грубые, безулыбчивые…
Родина не больно–то расщедрилась на награды им. В основном – медали, в основном «За победу над Германией». Прицепили они их на лацканы помятых пиджаков перед тем, как сесть перед аппаратом. А лица? А лица, несмотря ни на что, полны и спокойного достоинства, и понимания важности момента, чай не каждый день на карточку снимают. Значит, для истории снова понадобились, значит, так надо. И лица эти - типичные лица русских мужиков, беззаветных тружеников, безупречных воинов. Подвижников и страстотерпцев земли нашей вижу я на карточках любовно изготовленного альбома. Пахари войны, они же – пахари судьбы среди тридцати миллионов пахарей, засеявших своими жизнями поле победы. Просто этим немного повезло – кто через плен, кто через увечья, но они вернулись к родимому порогу, от которого уходили на войну. Впрочем, не все. Николай Рудской, например, на войну уходил, может, и от любимой женщины, но пока от чужого ему щигровского порога, только потом, через годы после войны, ставшему ему родным.
Я всех этих мужиков из альбома знаю лично. Со Степаном Рязанцевым дружился, дядю Пашу Карлова побаивался, дядю Лёню Проскурова остерегался, они с Карловым могли и по шее дать, если что не так; с Николаем Рудским - озорничал; с дядей Микиньком вёл степенные разговоры; со Славкиным был всегда напряжён – был он прямой, резковатый, угрюмовато молчаливый мужик… С далёким братом Иваном Ерохиным мы жили в одном доме и я имел возможность видеть, как «дышала»тонкая кожа над теменной дырой в его черепе. Ну, над хромоногим Янюшкой Говоровым можно было и покуражиться, всё равно не догонит, если удирать придётся. А что он кавалер ордена Славы, что ногу изувечил на войне, я узнал от его дочери Раисы Яковлевны в один из своих последних приездов в Ивантеевку. Дядя Ваня Стрепетков – мой близкий и закадычный друг. У него, таких, как я, в своём дому крутится полдесятка, но мы с ним – так складывалось - пасли коров, выливали сусликов, и дядя Ваня первый и, кажется, последний, кто рассказывал мне о моём отце, о первых днях первого плена… Я дядю Ваню Стрепеткова, Степана Рязанцева, дедушку Егора Петровича, Андрея Ерохина, Лидию Васильевну Ерохину любил беззаветно, любил свято и трепетно, это была любовь, близкая к религиозному чувству. И я преклонялся перед двумя Василиями - Васяркой Ерохиным и Васякой Котовым.
Я не стану пересказывать то, что о них написано под фотокарточкой. Это прочитается без меня и давно уже прочитано. А попытаюсь я, вот прямо сейчас, с высоты прожитых лет, вникнуть и понять саму суть их характеров, увидеть, почувствовать то содержание их судеб, которое высвечивает и определяет всю их, в принципе, праведную жизнь. Первое, что хочу отметить у всех поименованных здесь мужиков – никто из них не любил, не хотел говорить ни о войне большой, ни о своей – ни о боях, ни о смертях, ни о наградах… Вот пасём мы со Степаном стадо… Вот так подумать, каково ему, герою, орденоносцу валандаться тут с блеющей и мычащей оравой? А ничего со Степаном не происходит. Заметив, когда решили искупнуться, признаки моего физического взросления, Степан дал несколько « мужских» советов, которых я дико стеснялся, но, тем не менее, запомнил их на всю последующую жизнь. Дядя Паша Карлов был громкий, шумливый мужик… Мы уже переходили в «разряд стригунков», когда однажды я увидел его просто сияющим – это когда у него после долгой череды дочерей родился первый ( и, кажется, последний) сын…
Я думаю, что и Степан, и дядя Паша нашей историей недооценены, сильно, при том, недооценены.Нет, не только они недооценены, все до единого недооценены. Но тут особый случай:- и Степан Рязанцев и Павел Карлов представляли собой древние семейные кланы, которые и создали, собственно говоря, страну под названием Степное Заволжье.
Может, другое родина помнила и не забывала никогда, что отец Павла Захаровича Карлова - Карлов Захар Макарович ( вот откуда они Макаровы) – казак – сотник, воевал в Гражданскую на Урале, воевал против Чапаева. Там же, на Урале, и погиб. Этот ряд можно смело дополнять именем Л. И. Проскурова, беззаветно активного члена колхоза. Было такое выражение – «золотой фонд страны» - вот оно как раз про таких, как все щигровские Проскуровы. Я бы особо выделил имя плотника, в войну сапёра, Рязанцева Никифора Никифоровича. Вот если бы наша власть была поумнее и почеловечнее, она должна была озолотить, поставить на пьедестал людей типа Никифора. Фигура отечественного масштаба, образ и судьба, с которых надо писать портрет эпохи, как писал Лев Толстой своего мудрого и народного Платона Каратаева.
Символ сломанных судеб, но устоявших под их ударами, это три мужика, фактически, три парня - Рудской Николай, Петр Славкин и Василий Котов. Родина взяла у них всё, что хотела взять, а им в удел оставила только тропу испытаний и ничего более. И остаётся только удивляться и восхищаться их стойкостью, добротностью характеров, их неимоверной внутренней силой духа. Вот даже представить невозможно, как бы сложились их жизни, какую бы высоту они могли набрать, если бы Рудской Николай не терял и не искал отнятой у него родины; Славкин Петр не нёс всю жизнь груз пребывания в плену, а Василий Котов совсем не в героических буднях героически потерял, спасая корабельное железо, здоровье. Ерохин Иван, Говоровы Павел и Яков, Стрепетков Иван - жертвенный народ, жертвенные люди. Они не торгуются, не выгадывают чего то, не спорят, не бунтуют, они делают то, что им приказано.Вряд ли в минуту испытаний они думают о Родине, но и можно быть уверенным, что они в минуту испытаний не думают о себе. Вряд ли они рассуждают о спасении Отечества, они его просто спасают. День за днём, год за годом, век за веком. Потому что они сами и есть Отечество. Русское, если хотите, Отечество.
Я сознательно повышаю градус патетики, потому что знаю, что большинство из нас не отдаёт себе отчёта в том, что великие сыны и мужи страны живут рядом с нами. Это понимание приходит много позже, через года и века. И я спешу о чём-то понятом мною хотя бы только прокричать, а лучше – докричаться и быть услышанным теми, кто идёт нам на смену.
Федосеевы мы…
При нашей встрече в Ивантеевке, а потом и в письмах, я настойчиво просил своего замечательного земляка Валерия Савенкова рассказать мне о своих Савенковских корнях, о фамилии, навечно отпечатавшейся в моей детской памяти в образе дерзкого и малость буйного Шурки Хохла, кривой глаз которого ничуть не мешал ему верховодить и оставаться лихим зареченским атаманом… Однажды я рассказ Валерия о роде Савенковых, по-нашему, Федосеевых ( другой раз – Федосеевичевых) получил. Валерий писал, что все его попытки узнать что-либо о своих предках не увенчались успехом. Тем не менее, кое что ему удалось восстановить и установить.
Слово Валерию Савенкову: ...прадеда моего звали Андреем Федосеевичем, отсюда пошло уличное прозвище Федосеевы. Андрей Федосеевич взял в жены бабушку Лушу (Лукерью) Комарцову (по мужу) с ребенком. Кто была его первая жена и что с ней случилось, теперь уже, скорее всего, не установить. Знаю только, что у него уже была дочь Наталья. Что сталось с бабушкиным мужем - тоже провал. Так что, первая фамилия моего деда Романа – Комарцов. Поскольку в те времена земельные наделы выделяли только на мужчин, Андрей Федосеевич усыновил Романа и дал ему свою фамилию и отчество. Вот так стал Роман Комарцов Романом Андреевичем Савенковым. Роман Андреевич 1897 года рождения. Где и чем занимался Роман Савенков в годы революции и гражданской войны – не установлено. Так же, как и то, как и где они познакомились с моей бабушкой Полей. Пелагея Ивановна Бабкина родом из чернавских Бабкиных, тоже 1897 года рождения. Её родной брат Иван Иванович Бабкин прожил долгую жизнь. С его наследниками сейчас иногда поддерживаем связь. Насколько я помню по бабушкиным рассказам, детей у них с Романом родилось много (тринадцать душ), но выжили только трое. Мария, Александр и Дмитрий, мой отец.
Вот что удалось установить более-менее определенно: дед Роман был призван на финскую компанию 1939 года. Получил сильнейшее обморожение пальцев ног. Началась гангрена, пальцы отняли, но заражение уже пошло дальше. До 1946-года дожил мой предок, перенеся не одну операцию, пока гангрена не сделала своё чёрное дело. В 1946-м году его не стало. Со слов ветерана Щигров Павла Николаевича Юлина, дед мой был «шебутной, шумный и страшный матерщинник». Наверное, как и любой сельчанин, мог делать практически любую работу и делать хорошо. После смерти мужа бабушка Поля одна воспитывала ребятишек. Она прожила очень достойную жизнь, и ушла из жизни в возрасте 75-лет в 1982-м году. Вот и всё, что на сегодняшний день я знаю о своих корнях. Но всё же я не теряю надежды и продолжаю попытки отыскать хоть какие-то крупицы сведений о своих пращурах…
В 2014 году я дважды получал от Валерия скорбные сообщения, сначала о кончине отца Дмитрия Савенкова и в конце года из жизни ушла его тётя Мария, которую мы знали как Марусю Романиху. ..
Голтуниха
По словарю В.И.Даля это слово пишется как галданиха, то есть крикливый человек, гуляка. Галдить (галдеть) - шумно разговаривать, шуметь. Вот каким, оказывается, было прозвище нашей с матерью соседки, которое на щигровский манер произносилось как Машиха Голтуниха. В деревне я ладил со всеми, кроме, пожалуй, двух человек - нашей соседки Машихи Голтунихи и ужасного деда Петрухи, который почему - то меня до крайности невзлюбил и добрым словом не жаловал. Напротив, дал мне невыносимо стыдную кличку – «….звон». Иду я, например, с бидончиком колодезной воды задами, а дед Петруха со своего огорода окликает: - а чего это ты, …звон, задами идёшь?! Улицей, ….звон, ходи. Может, это я теперь рассуждаю, с отцом моим перед войной что-то не поделили, не поладили, может, думаю, мстил он мне за что-то?
И, вот, письмо Раи Говоровой, из которого я узнаю, что дед Петруха это никто иной, как родной её дедушка по матери, а мать её до замужества, до того, как стать ей Янюшкиной Олюшкой величали Ерохиной Ольгой Петровной. И дед Петруха, стало быть, мой однофамилец, а то и прямой родственник… Признаюсь, почему мы с соседкой не ладили. Огурцы! Ранние огурчики – опупышки на её грядке, переходящей в нашу грядку. И сажали вместе. И семена проросшие из одного тряпичного узелка брали, а, вот, поди ж ты, - у неё – опупышек, а у тебя даже запаха огуречного нет. Соблазн стырить тёти Машихи потаённый, листом прикрытый, огурчик был выше не только моих, выше любых, сил! Выше совести и страха быть пойманным и уничтоженным на месте. Добавить к этим страстям разве что только ранние яблочки-ранетки, попросту говоря, зелепуки, которые и есть-то нельзя, так скулы сводит, яблочки с яблоньки деда Егора.
В свой последний приезд я к яблоньке дедовой подошёл, глазом вороватым её обшарил и услышал со двора Нюрин голос, что напрасно я дерево глазами – то обшариваю. Во-первых, яблоня в этом году не уродила; а во - вторых, это не та яблоня, с которой ты яблочки пудил. Эта – внучка, а то и правнучка той, которую ты обносил… Я аж присел от такого поворота: ты что, Нюра, помнишь что ли? А как же, засмеялась Нюра, мы ж тебя и посылали, ты нас потом и угощал. И своих сестричек и нас – сестричек Ульяновых. Чтобы всех угостить, тебе раза три к яблоньке красться приходилось. А ты, Коля, трусоват был, иной раз глядеть на тебя было жалко.
- Зачем же, Нюра, мы это делали? А вкуснее. Ворованное, оно всегда слаще… А уж как тятяка ругалси! Слушать страшно! Пока мамака не скажет: что ты, Егор Петрович, разоряисси, опудили, да. Много опудили, но ведь и съели же, не выбросили… Хотя на компот хорошо бы… А и Яблочный Спас, Егор Петрович, грех ругаться, разговелись…
Однажды прислала мне неустанная чернавская труженица - следопыт Надежда Кулагина газетную архивную вырезку ( от 9 мая 1970 года) с рассказом военкома В.Тарана о воинах Мананковых - отце и сыне. Григории Филипповиче и Владимире Григорьевиче. Из заметки узналось, что Мананковы Григорий Филиппович и Мария Егоровна одними из первых вступили в колхоз, что отдала Мария Егоровна на войну и мужа, и сына. На мужа уже в 41 пришла похоронка, пал он смертью храбрых под городом Новгородом. А сын успел окончить военную школу, выйти из неё младшим командиром, стать членом партии, отличиться в боях и заслужить орден Красной Звезды. Погиб Владимир Мананков в бою под Харьковом в 1942 году. Это я всё из заметки райвоенкома узнаю… Я дом тети Маши, его планировку - одна за другой три комнатки - помню. Я в нём бывал. И, как вспоминает Александра Ивановна, гостинчик - драгоценные «конфекты- подушечки» -от тети Маши получал всегда. Огуречная война - она короткая, понятно…
Наша знаменитая Галданиха, то бишь Голтуниха, прославилась двумя качествами. Мне кажется, она была верующая и не скрывала этого, и никого на этот счёт не боялась. В святом углу у неё не иконка стояла, стоял иконостас из потемневших, может, даже древних, икон. Лампадка негасимая перед иконами. А под лампадой, на приполочке что-то тускло поблёскивало. Вот я сейчас пытаюсь додумать - уж не орден ли Володин поблёскивал на той приполочке? Тетя Маша, как и бабушка Вера Ульянова, умела читать у гроба. И непревзойдённо умела голосить на похоронах. Кричала так, что душа вон… А на свадьбах, на каких-то радостных событиях, была она непревзойдённая певунья. Песен она знала уйму. Знала все десять-пятнадцать куплетов. По-моему, она умела и любила выпить, стаканчик в себя опрокинуть не отказывалась никогда. А какие номера, например, при этом могла отколоть? Вот берёт она в руки стакан с первачом, опускает в него краюшечку ржаного хлебушка и блаженно кусочек этот посасывает, ой, как вкусно, говорит. Или, в другой раз: теть Маш, попить дай.
- А, вон, в самоваре возьми.
Наливаешь водички и ко рту. А там! А там - ужас! Там первач градусов под шестьдесят, небось. Задохнёшься от ужаса и ожога, а тетя Маша смеётся, довольная:- попил, орёлик? Нет, умела тётя Маша удивить, ничего не скажешь. И если дело было на свадьбе или крестинах, принималась она, после стаканчика, петь и плясать, да так, что всех поднять из-за стола могла. А если приходилось выпить за царствие небесное, начинала голосить и раскачиваться от нестерпимой тоски и боли. Но до понимания этого надо было дожить, дорасти и поумнеть…
Я считал рассказ этот и законченным, и достаточно полным, чтобы любой человек, читающий эти строки, увидел, как живую, тётю Машу… Пока ко мне в руки не попал страшный документ « Сведения об осуждённых Военным Трибуналом 55-й Армии за время с 11 по 20-е июля 1942 года». Это надо пережить, когда в военкомовскую героическую пастораль врывается грубая, жестокая, неотвратимая сила, олицетворённая этой протокольной страницей. Из тринадцати приговорённых красноармейцев трое приговорены к ВМН, то есть высшей мере наказания, двое – к семи годам лишения свободы, остальные огребли по десятке, в числе которых и наш геройски павший под Новгородом Мананков Григорий Филиппович. По десятке, ставшей последней точкой в трагических судьбах и днях жизни несчастных русских мужиков.
Задержи внимание, мой земляк и читатель, на прилагаемой здесь вкладке, вчитайся в имена, адреса, должности, звания, возраст приговорённых… И если душа твоя не обомрёт от цепенящего ужаса, если сердце не обольётся кровью от бездонной жалости и боли, то я не знаю, что и как тебе ещё сказать…
Тётя Маша, если ты меня слышишь, прости меня, прости «нужды ради»…
Сын и ровесник века
Легендарный, можно сказать, сын века, потому как в 2014 году шёл ему 96-й год жизни. Сложнее разобраться с определением «ровесник». Щигровский ровесник века? Или ровесник щигровского века? Второе определение будет, пожалуй, предпочтительнее, ибо Павел Николаевич Юлин родился в Щиграх и в них безвыездно прожил всю свою жизнь.
Мои воспоминания о встречах с ним носят мифическую окраску. Я об этом рассказал в своей книге «Щигровские сны». Как дядя Юлин стучал согнутым пальцем в оконное стекло, звал на работу: - « Саня, выходи, пора…». Он был единственным человеком в деревне, кто доставал рукой до нашего окна. Прямоплечий, негнущийся, худой, как вешалка… Я не знал, кем доводился Юлиным дед Ерёма, живший вместе с Павлом и Дусей. Такой же худой, такой же непредставимо высокий, в седой, аккуратно подстриженной, бороде, с направленным вглубь себя взглядом – лик с картины художника Васнецова, не меньше… Он ходил нашими задами на свой огородик, всегда с косой через плечо. Всегда молча, никогда не задерживаясь ни с кем, чтобы поговорить, или, там, обменяться новостями… Совсем недавно мне стало известно, что дед Еремей является дедом Павла Николаевича по материнской линии, возможно, он застал при жизни крепостное право. С ним тогда что-то случилось, при смерти он был, но из смертных объятий выкарабкался и рассказал людям где он был и что там видел.
Мать моя была под большим впечатлением от рассказа деда Ерёмы. А я и слушать и просто глядеть на деда боялся, трусишка я был. Ужасно боялся, конкретно, деда Юлина, портрета герцога Альбы из учебника истории и образа рыбака с хрестоматийной картины знаменитого художника… А сейчас вот рискну я предположить, что, возможно, дед был верующим. Во всяком случае, ни от него, ни от дяди Паши я не слышал ни разу ни единого ругательного, бранного слова. И дом Юлиных, самый большой в нашем ветлянском порядке, был всегда, сколько я его помню, самым опрятным и убранным, с вечными мальвами в палисаднике….
В один из моих приездов в Щигры, теплым августовским закатным вечерком уселись мы за ужин на гостеприимном подворье Анны Егоровны Рязанцевой или, по-нашему, Нюры Ульяновой. Много нас за столом тогда оказалось. Мы с сестрой Валей и другом Иваном, семья сына Нюры Сергея, дочь Оля, человек десять, точно, за столом оказались. А ближе к ночи подъехал из Перелюба Виктор Васильевич Ерохин с женой Людмилой, подошёл Геннадий Михайлович Ломовцев, подъехали из Чернавы племянница Нюры Вера, семейство Фартушных… Ужин был в самом разгаре, когда на огонёк и на песни припожаловал Павел Николаевич Юлин. Мы с сестрой страшно разволновались - дядя Паша и Нюра Ульянова были единственными людьми из нами утраченного деревенского мира, кто знал, помнил нашего компанейского отца, кто запросто мог сказать, что сижу –то я на диванчике, который сделали золотые ручки нашего с Валей папаньки…
Запасы горячительного, которые мы с другом Иваном сделали ещё в Самаре, в расчёте, что на неделю-то, точно, должно хватить, таяли на глазах. Дядя Паша встал из-за стола, сказал, что отойдёт на минутку, а когда вернулся, то вручил мне что-то, завёрнутое в газету.
- Что это, дядь Паш?
- Горлышко оббей хорошенько….
В руках у меня оказалась бутылка «Московской». С горлышком, залитым сургучом по самое некуда. Ну, если не дореволюционная бутылка, то довоенная – точно, - изумился, восхитился друг Иван и уточнил: - как думаете, содержимое не пропало? За качество товара немедленно вступился Ломок, то есть Геннадий Ломовцев: - у Пал Николаича в жизни ничего не пропадало и не пропадёт. У такого хозяина пропасть ничего не может…Той ночью мы расстались у калитки дома Юлиных во втором, или даже третьем часу, редкие петухи уже утренний, не ночной, крик миру посылали…
Весной 14 года получил я от Валерия Савенкова запись живого разговора с Павлом Николаевичем, которая (имею ввиду запись) дала мне абсолютно подлинные и достоверные сведения, о которых я и мечтать не мог. Слушаю запись разговора. Тихий, несильный, прямо скажем, старческий голосок. Человек рассказывает о жизни, о судьбе, о прожитых годах спокойно, без нажима, говорит как по - писаному.
Как это свойственно пожилым людям, может забыть ближнее имя или событие, но без запинки и задержки называет рассказчик едва ли не всех председателей колхоза. Числом пятнадцать человек или около того. Разговор впечатляет своей простотой, бесхитростностью, честностью перед людьми, Богом, перед самим собой. Возможно, поэтому весь русский двадцатый век предстаёт перед мысленным взором как на ладони. Не надо никаких ухищрений, никаких мировоззренческих, пропагандистских, идеологических подпорок и оправданий. Вот жизнь, как она есть, вот он, русский век, чудовищный в своём начале, середине и конце.
Вслушиваюсь в голос Юлина, вникаю в сказанные им слова и понимаю, что это - голос, жизнь и суть века. «… нас, ребятишек, было пятеро в семье. Отец был принят в зятья семьёй Андреяна Чиркова. Шесть дочерей у Чиркова было. Всех просватал, кроме последней, за которую и принял в зятья моего отца. Отец мой жил в Чернаве у брата, он сиротой остался без отца и матери с пяти лет. В нашей семье нас было пятеро детей. Два брата и две сестры у меня. Одну из сестёр просватали к Балабашиным. У них в Чернаве было десять детей. Сестра вышла замуж и молодожёны уехали жить в Чапаевск. Старшую из сестёр звали Окся, вторую - Саня, братья - Иван и Александр…
В 21 году случился голод. Мать наша умерла в 22 году, сиротой я остался с трёх лет. Отец начал жениться. Раз за разом. Как-то не получалось у него хорошей женитьбы. Одна, которую он взял после матери, отравила его. Что у неё за мысль была, неизвестно. Но уряднику она призналась, что подсыпала она в еду мышьяку. Жили они мужем и женой недолго. Адвокат, который защищал её, однажды сказал ей, что дело скоро кончается и должна она ему, как договаривались, отдать корову… Дальше я расскажу своими словами. Не отдаёт, не хочет, выше сил бабьих отдать корову. И она травит сама себя. Травит насмерть…
В крестьянской жизни без коровы-кормилицы никак нельзя. Я, например, всю жизнь помню горестный вздох матери:- уж лучше бы ты, сынок, убрался, хана нам всем без кормилицы нашей будет… А Николай Юлин тогда не умер, спасся, выкарабкался, но счастья семейного так и не обрёл, хотя и женился пять раз подряд. Сходился с женщинами и с тремя – четырьмя ребятишками. Но что-то так у него и не сложилось. Слушаю дальше Павла Николаевича: «Учился я мало. Всего у меня четыре класса. Годы тридцатые – годы трудные. Отец – за хлебом, за заработком – в Чапаевск, а я - на хозяйстве один. Скотину убрать, голландку протопить… Дел много, учиться некогда».
Но школу щигровскую рассказчик помнит хорошо. Помнит учителя из Канаёвки, другого учителя из Гореловки Папина Николая Ивановича, помнит учителя из Чернавы Пантелея Михайловича. В 36 году пошёл Павел Николаевич учиться на тракториста, а в 37 – 38 году уже работал на тракторе. В 38 году женился. Жил и работал, работал и жил. Работал бригадиром без перерыва ни на один день до 1965 года. Нешуточное это дело - быть бессменным – десятилетиями - бригадиром… На фронт Павла Юлина не взяли, у него к тому времени одного глаза фактически уже не было. А когда забирать стали всех подряд - хромых, косых, глухих, дали Юлину бронь и поставили бессменным, как оказалось, бригадиром. Работать, итожит разговор Павел Николаевич, кому-то тоже надо было. У девчат, которые на тракторе, силёнок никаких, рукоятку крутить, чтобы трактор завести, не могут, а трактора глохнут, считай, каждую минуту. За день-то поле сто раз туда-сюда перейдёшь.. Бывало, на шаг один сил не оставалось…
После войны послали Юлина бригадирствовать из Чернавы в Щигры. Здесь он после бригадирства ещё годы и годы заведовал фермой. «Так и дожил до десятого десятка, пора отправляться»… Сказано это тихим бесстрастным голосом, как бы не слыша протестующих родственных голосов. Уводя от темы, его спрашивают, помнит ли он кого из председателей колхоза. В ответ Павел Николаевич выдаёт справочку почище современного компьютера. – « Я пережил пятнадцать председателей. Колхозов было два – «Правда», «Светлый путь» или «Политотдел». Первый - в Щиграх, второй - в Чернаве. В Щиграх первым председателем был Белых из Николаевки, вторым Чулюкин из Чернавы, третьим-четвёртым - наши щигровские - Полуектова Евдокия Андреяновна и Егор Петрович Рязанцев, пятым – Горбачев Петр Федорович из Ивановки (мне-то помнится, что Горбачёв был из Бартеневки – Н.Е.) Дальше, в «Политотделе» - Рогожкин, Гомозков из Ивановки, Галкин Василий Степанович с Иргиза, с Канаёвки, Глебов Николай Иванович из Чернавы, Бобий с Иргиза, Барабошин Федор Петрович, Калинин из Николаевки. Я смутно-смутно вспоминаю, что Фёдора Петровича возил на чиченьке дядя Петя Внуков, правильнее сказать – Пётр Ильич Полянский. А Валерий Савенков добавляет, что жена председателя Дуся работала фельдшером в Чернаве, и что одна из дочерей председателя , а именно, Людмила Фёдоровна Шишкина работала в Ивантеевской средней школе… Имена выданы Павлом Николаевичем на одном дыхании. Сказал, как песню спел.
Поговорили собеседники (интервью у Юлина берёт В.Савенков – Н.Е.) немного о колоритной фигуре председателя Полуектовой. Правда ли, уточняет Валерий, Евдокия Андреяновна в Авилкине чудила? Ходили такие разговоры – осторожничает П.Н.Юлин,- были и разговоры, что раньше пела она на клиросе. Потом пошла по советскому пути, с попами воевала. Говоров Ефим ей тут компанию составил. Сама-то она безграмотная была. Она и председателем сельсовета была безграмотным. Отсюда всё…
Вот уж о ком Павел Николаевич говорит трепетно и тепло, так это о своей семье, о своих близких. С супругой Евдокией Афанасьевной Проскуровой ( стало быть, деда Афони она дочь?) прожили в мире и согласии 62 года. Была она постарше на семь лет, росла в небогатой многодетной семье, четверых деток подняли - Валентина, Нина, Николай, Лида. Теперь в жизни и в памяти Павла Николаевича новые адреса и имена – наследников, продолжателей рода. Так вошли в его память и жизнь Клоповы, Ембулаевы, Завертяевы…
Он орденоносец, наш вечный щигровский бригадир Юлин. И грамота ВДНХ у него имеется, и орден Трудового Красного знамени. Это тебе не «Весёлые ребята», то есть орден «Знак почета». «Трудовик» - орден «сурьёзный».
Вспомнили за разговором своих знаменитых, запомнившихся людям, земляков. Например, Романа Савенкова вспомнили, Ефима Говорова. Первый – шумный говорун и беззаветный трудяга, второй –активист, род которого, ох, как щедро, оплатил бесшабашную его активность.
Братья Ефим, Мирон, Кузьма Говоровы держались крепко и карагандинской ссылки избежали, не раскулачивали их. Других, как Мананковых, Ефима Веденеевича и Никиту Веденеевича- сослали. Раскулачен и сослан полный Георгиевский кавалер, имя которого должно быть выбито золотыми буквами в Георгиевском зале Кремля - Ефим Веденеевич. Раскулачен и сослан Ерохин Петр Константинович, которого, по слухам, во-время ссылки завербовали органы НКВД. Из Чернавы, - говорит Павел Николаевич,- брали много…
А я сильно удивлён и озадачен - как же Павел Николаевич пропустил, не назвал семью раскулаченного Мананкова Григория Филипповича. Ведь это семья нашей Машихи Голтунихи. Это воины, отец и сын Григорий и Владимир, которые через восемь-десять лет отдали свои молодые жизни на алтарь Отечества в великой и страшной войне. Это потом воина Владимира Мананкова орденом наградили, а сейчас он, девяти лет от роду, деклассированный элемент, лодырь и захребетник трудового народа.
Одним списком идут фамилии, которые Павел Николаевич ну никак запамятовать не мог – Рязанцевы (куда ж без них!? Без них никуда- ни в позоре, ни в славе!), Юлины, Говоровы, Мананковы… Неспешный разговор с Павлом Николаевичем позволяет нам еще лучше, ещё точнее сделать великое, нами задуманное, дело, а именно, отмотать нить со щигровского клубка кровнородственных связей. Ясно, что породнёнными оказались Юлины и Проскуровы, а также Юлины и Чирковы.
Надо сказать, что мало-помалу, но Чирковы возвращаются на свое историческое место. Во - первых, эта древняя породнённость с Юлиными, во-вторых, породнённость Чирковых с Ерохиными…
Вернувшийся из поверженной Германии молодой красавец-офицер Василий Тихонович Ерохин и должен был жениться на первой щигровской красавице Шуревне. Если не ошибаюсь, её полное имя Александра Фроловна Чиркова. Она, действительно, была необычайно красива. И не русоволосой, синеглазой славянской красотой, а красотой южной – знойной, яркой, зажигающей, бьющей в глаза. Живой образ донской казачки, эдакой щигровской Аксиньи, не меньше.
Другой Ерохин, а именно, Иван Васильевич, взял в жены Маню Чиркову. По-нашему, Фроловну…
Фамилия Чирковых - фамилия говорящая. Она дана была роду, скорее всего, по имени реки Чир, на которой род жил и укреплялся. Такие фамилии ни с какими другими не спутаешь - Донцовы, Хопёрские, Тузловы, Калитвины, Чирковы… Вот и еще одно донское звёнышко как бы отковывается в родословную цепь курян - щигровцев – Моисей Рязанцев, Фрол Чирков… Кто следующий? А следующим в родословную очередь, но совсем не казачью, стану я.
Моя бабушка по отцовской линии была Анна Андреевна Мидцева. Внешне она сильно смахивала на мордовку. Эрзя она там или мокша, судить-рядить не берусь, а мордовское в облике что-то, точно, было. Да и материнская линия Шабановых берёт начало в пензенских лесах, по соседству, можно сказать. Может, вовсе и не случайно отшучиваюсь я здесь, на тихом Дону, что, мол, мордвин я, когда у меня осторожно уточняют, не еврей ли я? Увы, - отвечаю, - должен разочаровать, мордвин я … А там судите-рядите, как хотите, как хочется. Перед лицом вечности это ровно никакого значения не имеет.
Часть шестая. «Мы одной крови…»
Герои нашего безвременья
Мне запомнился разговор с Галиной Васильевной Ерохиной (Путятиной) по поводу щигровских родословий. Я выражал надежду, что вслед за нами пойдут другие авторы, а она пугалась неподъёмной темы, хотя сама вскоре прислала мне филигранно оформленное родословие Ерохиных-Путятиных не в семи ли поколениях?
И, вот, прошло некоторое, не такое уж и большое, время…
О щигровских знатоках и хранителях родословных говорить, кроме как в восторженных оценках, восхищениях и похвалах за их гражданственно - семейный подвиг, не приходится. Их усилия, заставшие историю врасплох, щедро представлены на страницах этой книги. Вот эти имена- П.Н.Юлин, П.П.Мананков, В.В.Ерохин, Р.Я.Говорова, С.С.Рязанцев, В.Д. Савенков, Н.В.Кулагина, Э.В. Баданова, А.И.Нестерова, Н.А.Машков, наследники второй ветви Мананковых ( Веденеевичей), вторая и третья ветви Рудских… Все они - на страницах этой книги – мои соавторы, все они оказались подлинными мастерами мемориально –эпистолярного жанра.
И круг авторов - правдоискателей расширяется за счёт не только щигровцев. Свою весомую лепту в историю заволжской деревни и её людей - о чем рассказывают их письма ко мне – внесли: уроженка села Гусиха, жена Виктора Васильевича Ерохина ( и, стало быть, наша ерохинская невестка ) Людмила Сергеевна Ерохина из Перелюбского района; яркие, незаурядные, талантливые бартеневцы Виктор Зиновьев и Александр Лисицын; учительница из города Чапаевска Александра Ивановна Нестерова, Гражданка ( с заглавной буквы) Ивантеевки Любовь Гунаева…
Хотелось бы надеяться, что повесть «Щигры. Книга имён» откроет ряд повествований об уходящих в историю сёлах и деревнях нашего Степного Заволжья. С чистой душой пожелаем им удачи и попутного ветра в паруса истории, памяти, благодарной любви…
Машков - Бирючий
Вот уж кто герой нашего безвременья без всяких оговорок и условностей, так это Машков Николай Александрович. Машков - Бирючий, можно сказать. Дальше, конечно, просилось само собой - герой нашего времени. А потом подумалось, да какое оно наше? Может, правильнее будет сказать - герой нового времени? Да уж больно роскошно будет этому времени-безвременью отдать определение - «новое». А вот так - герой нашего безвременья, нашего разломного времени будет в самый раз, будет то, что надо.
В тюркских языках есть время: недостоверное прошлое. Вот это как раз про нас.
Я искал Машкова как веточку рода Мананковых, а он оказался чернавским мужиком, в хозяйстве которого – в Бирючем – работают на подряде расторопные работники и врождённые лошадники – щигровцы Мананковы.
А дело разворачивалось так. Написал я письмо Николаю Машкову почти что в никуда. И вскоре получил пронзительное, исповедальное, трагичное и высокое в своих помыслах ответное письмо. Получил с адреса, который не мог не то, что представить, а не мог помыслить о таковом. Не надеешься же, в самом деле, получить письмецо с Марса, например... Это письмо было с щигровского Марса, а именно, из Бирючего, где крепкий мужик Машков держит своё хозяйство и готовится зимовать там пятую зиму подряд. Опять мой Бирючий… «Всё возвращается на круги своя…». Мифическое, эпическое место в личной моей судьбе, место, из которого, собственно, берёт начало моя и сознательная, и литературная жизнь… Машковы, судя по всему, люди упорные, настойчивые, смелые, талантливые. Судьба подвергла их тяжелейшим, немыслимым испытаниям и крест свой несут они со стоическим терпением и смирением. Такие, вот, они люди…
Из письма Николая Машкова:- «…Всё началось семь лет назад, когда я с большими боями… оформил в аренду овраг Бирючий для обустройства и ведения подсобного хозяйства. Тем самым попал в глубокую немилость к местным властям, ибо отбился от «общего стада». Мир не меняется и я опять же «кулак-рвач», я это испытываю на собственной шкуре ежедневно и ежечасно. В Бирючьем обустроил пруд, развожу рыбу, птицу, скотину, сажаем огород. Помогают мне щигровские ребята Гуменюк Николай, Мананковы Александр и Николай, внук Рудского Николая Андрей…»
Дальше исповедь Николая невозможно читать без слёз сострадания, без глубокой сердечной боли… «Имел двух дочерей. В 2011 году у младшей дочери от небольшой спортивной травмы развилась тяжелейшая форма рака костей позвоночника, два года невыносимых мучений и испытаний: пятый случай по сложности в мире, лечили главные академики – онкологи страны (РОНЦ им. Блохина, г. Москва), множество операций, не зарастающая рана на спине, такая, что видно позвонки, первый раз увидел рану – нервы сдали, напился. Перевязки делал сам. Чем немощнее было тело, тем крепче был её дух. Мы от неё черпали силы, она нас поддерживала, она жила теми короткими секундами, отведенными ей без боли, это был ребёнок – мудрец, от наркотического обезболивания она отказалась, умирала дома на руках, до последних минут была в сознании, сказала: «Я сейчас умру», и начала читать: «Отче наш». 16 дней не дожила до своего шестнадцатилетия. А на похоронах, 11 декабря, ударил первый сильный мороз, а над домом кружил белый голубь…»
Вся дальнейшая жизнь семьи Машковых пошла под этой чёрной бедой. Старшая дочь, умница, медалистка, закончила Самарский аэрокосмический университет, сразу два факультета, вынуждена была остаться дома ( Николай с женой фактически два года жили в больнице) и поселилась в Щиграх, на Заречке. Я знаю эту беспощадную черноту бытия. Машковы, как и я, на себе проверили жестокую науку, что не узнав цены смерти, цену жизни не узнаешь. Одно спасение – работа. Дом для старшей дочери с добрым сердцем продала Валя Полянская. (Я гостевал в этом доме, песни играл – Н.Е.). Стал Николай обустраиваться на новом месте, убрал дикие заросли, начал разрабатывать ложок… Когда работаю там, – говорит он, - отдыхаю душой, и ничего нет дороже, когда с лавочки у завалинки здороваются с тобой старики - зареченцы. В этом месте письма стал я гадать-выгадывать - это какие же старики – зареченцы с Николаем здороваются? Володя и Маня Ерохины, в доме которых я был прошлым августом? Ну, и то ладно, и то хорошо, что бежит ещё пока по старым жилам щигровская кровь…
А насчёт жизни, я так замечу Николаю. Жизнь, Николай, и у наших с тобой, ушедших от нас, детей, и у всех остальных, кто ещё продолжает топтать эту земельку, она очень, она несказанно короткая. В ней – немного радости и много-много труда, боли, обманутых надежд и разочарований. Только это по-настоящему понимается перед лицом смерти - своей или твоих близких... А дальше Николай снова ошеломляет меня, но уже информацией другого рода. Из дальнейшего изложения, мне становится ясным, что дело не только, а, возможно, и не столько в Николае, а в его дружной, творческой, талантливой, любознательной семье, где, я думаю, партию первой скрипки исполняет жена Николая, с которой я надеюсь когда-нибудь познакомиться поближе. Это она, жена Николая Машкова, спасла рукопись деклассированных элементов от уничтожения и подлинник этого документа хранится в семье Машковых. Тут чудесным образом, возможно, по воле Провидения, завязались в один крепкий узелок отношения Машковых и Мананковых, Машковых и Кулагиных, Машковых и Рудских… Поступками и тех, и других, и третьих руководит интерес к истории, к родным местам, к событиям, происходящим на клочке земли, называемым «малой родиной». Но в ещё большей мере - подвижническое служение истине, памяти, собирание по крохам, по капле, истории, прошумевшей над веками, людьми и пространствами…
Вот представьте себе. Сельсовет, в наше уже безвременье, выбрасывает за ненадобностью, а, может, и от греха подальше, как никому и не для чего ненужный, пожелтевший от времени, фолиант из листов амбарной книги – « Список деклассированных…» Супруга Николая Машкова подбирает его, высушивает, очищает, реставрирует, восстанавливает и один растиражированный экземпляр передаёт в школу. В школе работает и собирает минувшее время по крохам её хорошая подруга Надежда Васильевна Кулагина (по материнской линии из рода щигровских Стрепетковых). Надежда Васильевна присылает этот список мне, я поднимаю громкий шум, на который отзываются лучшие и честные умы Ивантеевки, Перелюба, Чернавы, Щигров… Примерно, по этой же схеме торилась тропка к имени полного Георгиевского кавалера Ефима Мананкова.
И мой скудный запас детских воспоминаний о трагических судьбах деда Никиты (Микитая), его сына Максима пополняется такими именами, фактами, подробностями, обстоятельствами, которые формируют полноценные, полнокровные страницы не только нашей щигровской, но и всей отечественной истории. Семья Мананковых, наследники рода Александр и Николай, внук Николая Рудского Андрей сохраняют и фиксируют в своей семейной хронике такие имена и факты, которые закрывают огромные лакуны общественного, коллективного, вневременного беспамятства. Я, например, с детства был человеком любопытным, но ведь не знал, кем доводилась деду Никите Лисуха? – Правильно имя звучит – Елисавета. Кем доводилась Енька? Правильно имя звучит – Евгения. Напомню, это будущие тёща и супруга Николая Рудского…
Время вернуться к письму Николая Машкова…
«Стал разговаривать с ребятами Мананковыми, уж больно они ловкие, в руках у них всё, как говорится, горит… А лошадей как понимают. Потихоньку стали рассказывать о своём прадеде Никите Веденеевиче, который 25 лет отслужил в царской армии. Было их четыре брата: Никита Веденеевич; Филип Веденеевич; Ефим Веденеевич; Дмитрий Веденеевич. Саша, внук Максима, принёс фотографию георгиевского кавалера Ефима Веденеевича, я стал искать о нём информацию, спрашивать у старожилов, стало всё открываться с какой – то мистической быстротой, как будто ждало этого часа. В 2015 году столетие подвигу Ефима Веденеевича, хотелось бы доску мемориальную в Щиграх поставить, ведь его помнят там, а пока моя дочь сделала два портрета и презентацию о нём. Один экземпляр информации и портрет передали в школьный музей Кулагиной Н. В., а второй портрет и стенд с презентацией установили в Щиграх в своём магазине».
В январе пятнадцатого года получил я от Нади Кулагиной творческий отчёт и уйму фотографий, запечатлевших святое это дело…
А как расцветают, благодаря сохранённой памяти, щигровские родословия! Какие чудные, какие невозможные веточки растут и дают новые имена-листочки? Юлины-Проскуровы, Говоровы-Ерохины, Юлины-Чирковы, Ерохины-Чирковы, Ерохины-Рязанцевы, Рязанцевы–Переверзевы, Рязанцевы - Полянские, Говоровы - Рязанцевы, Мананковы-Стрепетковы, Мананковы-Рязанцевы…
И, вот, новая веточка – Мананковы-Карловы.
Это чудо, которое приоткрыло, кроме всего прочего, завесу над уличным прозвищем Карловых. Теперь понятно, почему они величались Макаровыми…
Из письма Николая Машкова:
«Из последних моих «открытий. Ефим Веденеевич приезжал с двумя сыновьями в 50- х годах в Щигры, останавливался в доме Карлова Павла Захаровича, у своей племянницы Карловой (Мананковой) Анны Дмитриевны. Отец Карлова Павла Захаровича – Карлов Захар Макарович - казак сотник, погиб в Гражданскую войну на Урале, воевал против Чапаева. Со слов внука Карлова Александра Павловича».
Вот такие они, наши уличные зареченские Макаровы. Про девочек Карловых, с которыми сводила меня жизнь, я рассказываю много и охотно, они того стоят. Род свой Карловы ведут с 1700-х годов, от Карловки, то есть Мало-Архангельского. После голодовки 21 года именно Павел Карлов поставил крест на общей могиле умерших от голода и сваленных в одну яму. В этой яме лежит и его мать. Тётя Нюра Карлова, стало быть, родная племянница деда Никиты, а их - четыре брата и трое из них - её дядья. С ума сойти! Вот только одного я в голову взять себе не могу. В 50-х годах я уже смышлёный мальчишка был. В 54 году с похвальным листом семилетку в Чернаве закончил. Как же это мимо моего внимания и памяти пролетело это событие - приезд в Щигры Ефима Веденеевича с сыновьями?
И новые вопросы теснятся и в груди, и в голове. Кто, когда и как расскажет, как сложилась судьба сыновей Ефима и других Мананковых? История ждёт слов памяти. Хотя и мы сегодня уже много чего из состава подлинной щигровской истории знаем… Николай Машков на этот счёт имеет свою чёткую позицию. Жизнь,- говорит он,- это не только отрезок настоящего, жизнь - это и то, что идёт из прошлого и накладывает свой отпечаток на будущее.
Вот так-то!... Сам то я надеюсь, - как говаривал Лев Николаевич Толстой, - ЕБЖ, то есть, если буду жив, следующим годом в Щиграх побывать. Николай Машков в гости к себе приглашает. Так и пишет:- я и моя семья приглашаем в гости в Чернаву, в Щигры, на Заречку. В Бирючий. На рыбалку, шашлыки. Последнее - рыбалка, шашлыки, это Господь с ними, обойдёмся. Всё, что положено было выпить, съесть, поймать - выпито, съедено, поймано… А, вот, переночевать ночь, другую в сокровенном Бирючьем?!
Только не оказалось бы это знаком свыше, мол, всё, что с тобой могло произойти, уже произошло и совсем неплохой вариант начать и закончить дни своей жизни в месте сокровенном, в месте, с которого, собственно говоря, всё и началось. Гоголевской мистикой от всего этого веет и поневоле вспоминается мудрое изречение - «Судьба-это не как сложилось, а…зачем так сложилось». Пожалуй, каждому знакомо это щемящее, безотчётное чувство своей неотделимости от родной земли, которое овладевает тобой при виде – для другого, не для тебя- самого неказистого места - тощего леска, уснувшей речонки, осыпающегося овражка… Так Щигры, Бирючий, как место, как географическая точка отблагодарят на прощанье за верность и любовь.
Зиновьевское притяжение
Говорят, что талантливый человек талантлив во всём. Я в верности этого афоризма убеждался много раз. Случай с Зиновьевым – из этого ряда. Я, мой старинный самарский друг Иван Веремьев, наши с Иваном ивантеевские хозяева и друзья Николай Ерохин и Наталья Смородина имели счастье быть гостями на пасеке Виктора Павловича Зиновьева, вольно раскинувшейся где-то на полпути между Ивантеевкой и Бартеневкой. Вместе с Виктором на пасеке нас встретили его друзья – пасечники , скорее, семья пасечников в таком составе: каперанг из Питера ( кто не знает- капитан первого ранга, моряк), врач из Самары, водитель со «Скорой помощи» откуда-то из Казахстана или Оренбурга…
Это был один из самых счастливейших дней моей жизни. Молодая красивая Смородина благоволила дружескому широкому застолью, мужики держались , несмотря на широкое застолье, степенно и торжественно, предупредили:- пчёлки не любят шума, криков и суеты… Душа Степи щедро тогда одарила меня жёлтым морем подсолнуха, степной короткой яростной грозой, плывущим понизу горьким запахом полынника, согласным гудением пчёлок. А люди – медовым чаепитием из старинного, латунного литья, самовара. Дедовский, на дровах, - со значением уточняет Виктор Павлович. Он тогда буквально влип, впился в меня - фамильная черта русского человека из глубинки – поговорить по душам с приезжим гостем, который, вроде бы по определению, должен больше знать, видеть и понимать…
А потом ко мне в Ростов из Бартеневки шли драгоценные бандероли с целебными травами, медами, и, главное, зиновьевскими письмами – умными, горькими, страстными, честными, отчаянными… Дальнейший наш рассказ и будет опираться на эти письма и цитировать их я буду едва ли не целиком. Тот случай, когда из песни слов не выкинешь…Письма–рассказы Виктора Павловича во многом, даже в каких-то деталях, перекликаются, пересекаются с письмами и родословиями щигровцев. Как щигровцы нашли своего полного Георгиевского Кавалера, так и Зиновьев нашёл кавалера Георгиевского Креста в лице своего родного деда, а уж про истории жизней и судеб дедов, родителей Виктора и говорить не приходится – рассказанные им истории - это наши истории, его описания и переживания – это наши и описания, и переживания. Иначе, как-то по-другому и быть не могло – жизнь-судьба была выдана одна на всех…
В статье, опубликованной в районной газете, В.П.Зиновьев рассказывает об отце Зиновьеве Павле Андреевиче, который 27 мая 41 года был призван на переподготовку младшего командного состава. (В скобках заметим, что это называлось взять по мобплану, то есть по мобилизационному плану). А дальше покатилась судьба младшего командира Зиновьева по известным рельсам, которые вели только в один конец. Назад пути у этих рельс не было. Вот и у Зиновьева - всё, как у людей, всё, как положено. С первого дня на фронте, окружение под Могилёвом, ранение, госпиталь, плен…В плену с Зиновьевым оказались восемь односельчан, известны их имена - Иван Засыпкин, Павел Дрёмов, Василий Маслов... Павел Дрёмов застрелен конвойным, Василий Маслов погиб 8 мая 45 года… Лагерь располагался на территории Польши. А далее - дерзкий и по логике вещей смертельный побег, партизанский отряд в белорусских лесах, в составе которого Зиновьев П.А. воевал более двух лет. И воевал, надо понимать, умело и смело, если награждён орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «Партизану Великой отечественной войны 1 степени». И слава Богу, что судьба так сложилась – и плен за спиной, и ордена на груди. Редкий случай, редкий… Виктор любит, знает, понимает свою родословную, сохраняет прошлое бережно и трепетно, но и умеет говорить о нём с лёгкой и умной улыбкой…
Итак: «… мой дед Зиновьев Андрей Никифорович (1894-1959) был призван в царскую армию в 1914 году. Воинский эшелон, которым ехал Андрей Никифорович, проходил через город Самару...» Что было дальше, догадаться нетрудно, не правда ли? До родного села - 160 вёрст и солдат рванул в самоволку. Слушайте дальше рассказ Виктора Павловича. Дома солдат был одну ночь. Рано утром, чтобы не увидели сельчане, покинул Андрей родной дом, любимую жену и сына Павла. А чуть позже прибыла в село полевая жандармерия, которая шла по следу деда. Дед, тем временем, догнал свою воинскую часть, получил положенные сутки гауптвахты, а результатом посещения родного гнёздышка стало – день в день через девять месяцев - рождение сына Ивана…
Вернёмся к Андрею. Однажды между боями они с другом крепко уснули, а когда проснулись- ужаснулись, их полк вёл бой где-то далеко впереди. Дезертиры вы, ребятки, - так получается. А за дезертирство с поля боя, да по законам военного времени,- военно-полевой суд просто обязан отправить под расстрел. А извернулись ребята, догнали своих. Летели напрямки через немецкие окопы, успели увидеть и прихватить с собой полевой телефон с катушкой проводов. После боя отличившихся солдат представили к наградам. Рядовой Зиновьев и его друг за проявленную храбрость и ценный военный трофей, отбитый в схватке с врагом , были представлены к Георгиевскому Кресту.
А тут нагрянул с проверкой дядя Николая Второго Великий князь Михаил. Просит Великий князь командира отделения рассказать об устройстве пулемёта, а тот от волнения двух слов из себя выдавить не может. Следующим в строю стоит Зиновьев, он то и доложил Князю так, что от зуб отлетало. И тут же стал унтер-офицером…
В 1916 году дед был ранен, и на излечение прибыл в город Сызрань. А от Сызрани до родного порога опять же - всего ничего. За время отпуска по ранению Павел Андреевич со своим тестем Бартеневым Никифором Трофимовичем (прадед Виктора Павловича по материнской линии) выкопали погреб и выложили известковым камнем его стены и своды и двенадцать каменных ступеней в погреб тоже уложили. Надо ли напоминать, что погреб цел и служит наследникам исправно до сих пор? В одном месте Виктор делает важную оговорку, что в Новороссийске у него имеется дед, который грозится или грозился - точно не знаю - затронуть рассказом своим тридцатые годы.
С огромным душевным трепетом и чувством пишет Виктор о матери. Она у него с 16 года рождения, и когда он писал о ней в письме, ей было 95 лет. Жить можно, - говорит она в ответ на жалобы сына, - ведь хлеба вволю. В 1921 году деда по матери Андреяна съели (сожрали, разорвали) голодные собаки. Мать была в приюте на Украине. В годы войны строила железную дорогу Пугачёв - Куйбышев. И сколько её помню, - говорит сын, - работала, работала и работала… Письмо писано давно уже и заканчивает Виктор рассказ о матери так: да и сейчас ещё работает по кухне, блины её - толстые, кислые, - просто объеденье. Я когда эти строчки прочитал, вкус этих блинов во рту ощутил так, как будто сам этот блин только что проглотил. Но куда главнее, даже главнее блинов, оказались для меня песни, записанные Виктором со слов матери. Так мать и сын откликнулись на мою книгу «По следу песен и судьбы», которую охарактеризовали они как книгу необыкновенно пронзительную. И, вот, в ответ, прислали тексты песен. Не песен, скорее, а баллад. Та, которая называется «Капитан» содержит шестнадцать куплетов. Поэма! Содержание – душу леденящая драма… Пришел капитан с войны домой, а жена в постели с подлым интендантом. Зарубили они, душегубы, подвыпившего с горя, бедного капитана. Суд был, а на суде – самосуд. Старшина, сослуживец капитана, в упор застрелил убийц.
Покаянной речью старшины заканчивается песня-баллада:
Товарищи судьи, я поспешил:
- Сказал старшина виновато, -
Судите меня, если я виноват,
Капитана мне жалко как брата.
Я после, товарищи, всё расскажу-
На это есть суд и законы,
А ещё я, товарищи, вот что скажу:
Какие на свете есть жёны.
Мелодия, как нетрудно догадаться, позаимствована - «Раскинулось море широко…»
Вторая песня-баллада тоже ничем и ничему не уступит - ни объёмом, ни трагическим содержанием. Куплетов, правда, поменьше - восемь. Но здесь - братоубийство, здесь - Гражданская война:
Отобрали лошадку, коровку,
Старший брат в ряды красных ушёл.
Дали младшему в руки винтовку
Добровольцем он к белым пошёл…
Заколол штыком младший старшего брата и «как ребёнок над трупом рыдал». – Чистое, как кристалл, народное творчество…
Как личность творческая, деятельная, Виктор Павлович болезненно воспринимает человеческую чёрствость, беспамятность, а сам много и совершенно бескорыстно делает для сохранения памяти о селе, о её людях – кормильцах и заступниках. В одном из писем он рассказывает о ныне здравствующем участнике великой войны Волобоеве Василии Дмитриевиче. Воевал. Был в плену. Вновь воевал. Отец и брат репрессированы в 1938 году. Построил наилучший дом в селе (сам плотник) с хорошими надворными постройками, посадил сад, имел большое хозяйство, пчёл. Вырастил десятерых детей. Всё нажил, - особо оттеняет Виктор ,- честным трудом и так же воспитал своих детей…
С горечью и обидой Виктор рассказывает, что раньше в селе было три ветряных мельницы и одна паровая, а сейчас на благоустройство села никого не дозовёшься. Ну, замечу я, - здесь Бартеневка не лучше, но и не хуже других будет. Вот такой мы, Виктор, народ….