Уважаемый Николай Ефимович! Пишет Говорова Рая.
Отец мой, Говоров Яков Кузьмич, когда ему было три месяца, потерял отца. Жили единолично. В поле стало отцу плохо, его подвезли к дому и он умер в повозке. Дед мой (отец моего отца) Говоров Кузьма Денисович был очень грамотным, быстро считал в уме. У них на квартире жил учитель, который считал на бумаге в два раза медленнее. Дед Кузьма был десятником в деревне, делил землю по душам. Бабушка моя Груня, оставалась с восемью детьми. Правда, одна дочь была уже замужем, и сын один был женат. Отец мой рос в нищете, все время ходил в обносках. Когда остался один у матери, она ему купила пиджак, он в то время уже дружил с моей матерью. Одел отец пиджак (а тогда были посиделки вечерами), вышел на крыльцо и думает, вот, мол, придет он в новом пиджаке и все обратят на него внимание. Тогда он решил: - пойду, в старой соломе поваляюсь, отряхнусь и пойду. Так и сделал. Он все время говорил: - не знал я алгебры, три класса образования, я бы вышел в люди. Он решал задачи быстрее меня, когда я училась в седьмом классе, хотя математика у нас (у братьев и у меня шла отлично). И у моих детей - дочери и сына - отлично. Отец мой закончил в Саратове в 1937 году школу бригадиров тракторных бригад (фото его группы сохранено и сейчас). Работал в совхозе на пятом отделении, по-моему, - говорил,- с твоим отцом.Отца забрали в лагеря в первых числах мая 1941 года. Мне не исполнилось еще трех лет, но у меня остался в памяти последний вечер. Они сидели за столом с дядей Володей Стародубцевым, выпивали, дядя Володя играл на гармошке. Мама и бабушка Груня сидели на койках и плакали. А сундук у нас стоял между столом и койкой. Я бегала по сундуку то к отцу - он меня целовал и обнимал, - то к матери. Я говорила: - мам, не плачь, погляди, как я пляшу. Я не понимала, почему они плачут.
Как рассказывал отец, их сразу повезли в Белоруссию, к границе. Дали одну винтовку на пять человек и обучали их. Но как он говорил, 22 июня после обеда прошел слух, вроде бы перебежчик сказал, что ночью Гитлер будет бомбить границу. И действительно, в четыре часа начали самолеты бомбить сверху, пошли танки, а мы, – говорит, – с голыми руками. Погнали нас как стадо овец. Смотрим - кого убили с винтовкой - бежим в драку. Забирать винтовку. Вечером нас, как стадо, загнали в кошары. Но он говорит: - мне повезло, заходил в числе последних. Закрыли ворота. Воздуха не хватает, крики, стоны, давка. Но я, - говорит, - пробился поближе к воротам. Можно было дышать. Когда утром открыли ворота – половина задохнулись. Погнали на строительство дорог. Кормили плохо. Посылали собирать убитых лошадей и кормили пленных. И то это был для них праздник. А то давали две старых картошки, хотя уже была новая. И вот они вчетвером задумали убежать и совершили побег. Удачно. Хотя бродили больше месяца в самое раздополье. Но помогли мирные жители. Зашли в дом, там женщина с ребенком. Мужики,- говорит она им, - сейчас пойдут полицаи с немцами по дворам. Они ей признались, что бегут из плена, все потрепанные, худые. Она говорит: -пойдемте скорее. Завела их в сарай, разобрала дрова: - полезайте. А там уже были двое. Только успела заложить дрова и выйти из сарая, пришли немцы и началась стрельба. «Сейчас и в нас попадут» – подумал отец. Но немцы ушли. Хозяйка зашла и увидела, что корова и телка лежали убитые. Она дала им на дорогу картошки, сказала куда и как пройти… Смотрим, окно светится, зашли в дом и попросили пить. Женщина подала нам пить, а мы сели и сидим. Она им и говорит: - видать, из плена бежите. Я вас на день спрячу, а сама схожу к знакомому машинисту, попрошу его, чтобы он вас перекинул за посты.
В два часа ночи она повела их на станцию к машинисту. Он посадил их и засыпал углем, оставив продушину, чтобы могли дышать. И так он их перебросил дальше. Кругом шли бои, приходилось продвигаться очень осторожно, в раздополье переправлялись вплавь.
После, когда пришли к своим, отец попал на передовую. Четвёртого августа, в Польше его ранило в правую ногу и руку, очень сильно раздробило ногу. Санитары кое-как подползли к нему и перевязали, а вокруг идет бой, немцы бомбят, санитары пообещали забрать его вечером. Вечером забрали его. В доме врачи делали операции. «А нас натащили, девать некуда, - вспоминал отец, - положили под открытым небом, на солнце. Кругом жара, кровь, мухи, на ранах завелись черви, а это пострашнее ранения. И только на второй день подошла и моя очередь – врачи обработали раны. Повезли меня в госпиталь.
21 октября 1944 года прибыли мы в госпиталь в г. Грозный из Польши. Нога к этому времени стала срастаться неправильно. Но отец от операции отказался и выписали его из госпиталя 27 января 1945 года.
В это время Сталин дал приказ, кто может передвигаться, тех направить на зачистку. И отец снова пошел на фронт, но уже он охранял вагоны вплоть до Германии. Они сопровождали вагоны по всем западным странам – Болгария, Чехословакия, Польша …
Отец очень плохо отзывался о поляках, которые месяцами задерживали вагоны, то поставят в тупик, то отправят в противоположную сторону. Война закончилась 9 мая 1945 года, а отец вернулся домой в январе 1946 года.
Опишу смешную картину. Бабушка моя Груня каждый вечер ставила меня и братьев перед иконой, а сама с мамой стояли сзади, молились. Бабушка говорила: - просите Бога, чтобы отец пришел. Средний брат Иван про себя или шепотом или вслух просил: -Господи, дай Бог, чтобы вернулся тятяка, хоть без головы, но вернулся. Смеялись и плакали бабушка с матерью. Вернулся отец с больной ногой и больным желудком. Кожа на ноге была как целлофан и почти до самой смерти выходили острые осколки.
Моя бабушка Груня была хорошей повитухой, к ней всегда приходили люди. Она хорошо правила вывихи, поднимала сорванные животы. У нас возле печной трубы всегда стоял маленький глиняный горшочек. Она так и ходила с ним – завяжет в тряпку, повесит на руку и пошла. А мама смеялась: - Пошла, наша фершалица. Бабушка, как и тетя Маша (Голтуниха), и молилась, и любила и петь, и плясать. Когда она умерла, ей было 92 года. А на Заречке жили ее братья (как идти с кладок - дед Афоня жил в кухне и рядом дед Илларион (фамилия Проскуровы, Трусовы – по-нашему).
На октябрьскую она ходила к братьям в гости. А на улице где-то, кто-то, играл на гармошке. Она всегда к игрокам подходила. Она пела хорошо, и плясала, и просила: не говорите Яшке, а то он будет ругать меня. Дети её все очень хорошо пели. Когда приезжали к нам, выходили тетки с мужьями и дядя Федя (после Полуэктовой) с женой на улицу – пели на разные голоса. Мне нравилась песня «В островах охотник гуляет». Ну, тут и тетя Таля (Кирилловичева мать) не выдерживала и приходила к ним в компанию петь.
Еще бабушка Груня рассказывала про свою мать. Говорила, что раньше люди были неграмотные, но мудрые. Она, мать, почти каждый год уходила на первой неделе поста в Киево-Печерскую лавру молиться, а к Пасхе возвращалась домой. Ходили ночью по звездам, были проводники. Так как было людоедство, то днем заходили в дома отдыхать, а ночью шли по звездам.
Извини, Николай Ефимович, писала неграмотно, не соблюдала никаких правил. Ошибки сплошные. Память стала плохой, провалы, руки трясутся и зрение плохое. Оно у меня сдало после убийства дочери. Была эксгумация через семь месяцев после похорон. Вскрытие было на кладбище в присутствии всего народа из четырех сел - Щигров, Чернавы, Ивановки, Ивантеевки, все видели телесные повреждения.
Тетя Таля (Кирилловича мать) подошла к следователю, похлопала по карману ему и говорит: ты скажи, сколько взял за эту девичью жизнь? Он отвечает: бабушка, ты ответишь за эти слова. Она ему: я старая, работать не могу, а бесплатно меня там кормить не будут. Поднялся шум и следователь ушел за кладбище.
И снова не добились ничего. Москва присылала все на Саратов, но в Саратове не нашлось никого, чтобы заменить следователя, эксперта. Шесть дней в Саратове не было аппаратов, чтобы проверить кровь на угарный газ. Но на теле было много повреждений, пять раз ездили в Москву, по прокуратурам. А жених, который убил ее, он проиграл её в карты. Он возил заместителя начальника милиции,наркомана. Этого начальника после посадили, но не за наше дело… Моя жизнь прошла в большом горе – сплошные похороны – братья умерли: один в 52 года, другой в 54. Я осталась одна из семьи...
Николай Ефимович, после нашей встречи я была сильно взволнована. Включила телевизор, там уже шла передача и разговор шёл о том, что не будет истории, если не знать о жизни предков своих. О жизни передавали, забыла еще о какой-то стране, как у них ведется история о предках. Я тогда позвонила тебе, но ты был уже в Самаре. Я думала, что застану тебя в Ивантеевке.
Возможно, что-то заинтересует тебя в моих письмах для работы
До свидания, Рая.
25.08.2011 г.
Сегодня хоронят Мананкову Марию Никифоровну (Петину).
Немного о себе. В 1971 году я переехала из Куйбышева (с мужем пьяницей). Его же выгнали из щигровского колхоза. После похорон отца, я вернулась в Щигры, так как отец просил не бросать мать. Прожила три года в Щиграх. Тетя Маня Мананкова и Клава Ратникова сосватали меня в Гусиху за Кузьмичева. Пошла на двоих детей и свекровь. Жили десять лет, похоронила… В 1978 году убили дочь. В 1980 году я (на 42-м году) родила сына, ему уже 32-й год пошел. Муж умер уже как десять лет. Прожили с ним 27 лет. Дети его ходят ко мне, помогают, и снохи все хорошо относятся ко мне. Несмотря на то, что отца нет, все зовут до сих пор мамой. В Ивантеевку переехали в 1980 году после хождений об убийстве дочери.
Ваша, Николай Ефимович, землячка, подруга, и даже дальняя родня Рая Говорова или, если Вам привычней, Рая Янюшкина и Олюшкина…
По письмам Раи у меня оставались некоторые неясности и вопросы, главный из которых – какими родственными узами были связаны её Говоровы и мои Ерохины? То, что семьи Тихона и Андрея Ерохиных и семья Якова Говорова крепко роднились, это в памяти держится. А, вот, линии родства теряются во времени – то ли Петр Константинович и Лаврентий Ильич роднились, то ли жена Петра Константиновича Хима (Евфимия) доводилась кем-то деду Лаврухе. Вообще говоря, по всему массиву нашего повествования подобных затруднительных мест набирается немало.
Обо всём этом я собирался обстоятельно расспросить Раису Яковлевну…
Долго собирался…
Земная жизнь Раи закончилась, оставив мне муку воспоминаний.
Но я верю, что жизнь Раи в духе и в памяти потомков будет продолжена благодаря не только её исключительным качествам, а и тому, что судьба благоволила нам оставить свой след хотя бы на страницах этой книги. И если даже книга не будет издана, мы будем помнить древнюю мудрость, что «написанное слово остаётся». И, стало быть, души наши или хотя бы память о них, в грядущих временах не будут ни утрачены, ни потеряны…
Имя Эммы
Вот как сложилась невероятная эта история. Колесо жизни провернуло полный оборот и остановилось в точке, с которой и началось само движение, в точке по имени Эмма. Эмма вошла в моё чувственное состояние как невозможный вздох, как нечаянный взгляд, брошенный восьмиклассницей не на меня конкретно, а, скорее, в пространство, одушевляемое её девичьим невинным воображением…
Мимо моего рассказа, в котором девочка была названа по имени, читающая ивантеевская публика не прошла…Так, считай через полвека, в мою жизнь вернулась не загадочная принцесса по имени Эмма Бурлак – я ходил к дому Егориванчевых на самый край улицы. чтобы только поглядеть на неё. как на чудо, свалившееся в нашу деревенскую жизнь бог весть откуда, а вполне реальная, в пенсионном возрасте, красивая и величественная дама из ивантеевского интеллектуального круга, уважаемый труженик народного образования с дипломом выпускницы Московского историко-архивного института…
Между нами завязалась переписка, питаемая разбуженной памятью. Однажды я получил письмо, которое стёрло «белые пятна», заслонявшие от меня историю семей Рязанцевых, которые с Кутка, историю жизни Васьки Катуна,, нет, конечно же, Василия Ивановича Рязанцева, самой Эммы Бурлак, родительской её семьи. Это была поистине бесценная информация из первых рук, точнее, из первых уст, которой я щедро делюсь теперь на этих страницах.