Тема Изменение государственной Идеологии В СССР

Дата: 2025-05-01; Просмотры: 1

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

При В.И. Ленине с октября 1917 по февраль 1924 РСФСР рассматривалась лиш как дрова в топку мировой революции и этой установке была подчинена как внешняя так и Внутренняя политика РСФСР.

Однако После смерти Ленина. И.В. Сталин на XIV Сьезде ВКБ провозглашает Курс на Построение Социализма В Отдельно Взятой Стране. Что фактически означает отказ от Курса В.И. Ленина на осуществление Мировой Революции.

В 1932 году досрочно завершился первый пятилетний план (первый этап индустриализации).

Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций»был создан Союз Писателей СССР.

В Феврале 1934 года завершился XVII Сьезд ВКПб «Сьезд Победителей»

Таким образом появилась реальная основа для формирования новой Государственной Идиологии.

Для этого было Необходимо последнее мероприятие Сьезд Советских Писателей который должен был показать единство Партии и деятелей литературы (инжинеров человеческих душ).

Первый сьезд Советских Писателей прошел с августа по сентябрь 1934 года.

Формулировать государственную идиологию а заодно и коардинировать их деятельность для творцов человеческих душ на этот сьезд был отправлен партийный функционер средних лет в то время новичок в большой политике А.А. Жданов

Доклад Жданова на Первом Всесоюзном Сьезде Советских Писателей:

Доклад Секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова на Первом Съезде Советских Писателей

Товарищи, ваш съезд собирается в обстановке, когда основные трудности, стоявшие перед нами на пути социалистического
строительства, уже преодолены, когда наша страна завершила построение фундамента социалистической экономики, что связано
с победой политики индустриализации и строительства совхозов и колхозов.

Ваш съезд собирается в период, когда под руководством коммунистической партии, под гениальным водительством нашего
великого вождя и учителя товарища Сталина ' (бурные аплодисменты) бесповоротно и окончательно победил в нашей стране*
социалистический уклад.

Последовательно идя от этапа, к этапу, от победы к победе, из огня гражданской войны к восстановительному периоду и от восстановительного, периода к социалистической реконструкции' всего народного хозяйства, наша партия привела страну к победе над капиталистическими элементами, вытеснив их1 из всех сфер народного хозяйства.

СССР стал передовой индустриальной страной, страной самого крупного в мире социалистического земледелия.

СССР стал страной передовой социалистической культуры, страной, в которой пышным цветом развивается и растет наша советская культура.

В результате победы социалистического уклада осуществлены п нашей стране ликвидация паразитических классов, ликвидация безработицы, ликвидация пауперизма { нищеты бедности} в деревне, ликвидация городских трущоб.

Изменился весь облик советской страны.

Коронным образом изменилось сознание людей.

«Знатными людьми» у нас стали строители социализма, рабочие и колхозники».

В теснейшей связи с победами социализма в нашей стране идёт укрепление внешнего и внутреннего положения Советского союза, растет его международный вес и авторитет, растет его значение как ударной бригады мирового пролетариата, как могучего оплота грядущей мировой пролетарской революции.

Товарищ Сталин на X V I I съезде партии дал непревзойденный, гениальный анализ наших побед и их условий, нашего положения в настоящее время и программу дальнейшей работы по завершению построения бесклассового социалистического общества.

Товарищ Сталин дал исчерпывающий анализ отсталых участков в нашей
работе и трудностей, над преодолением которых неустанно, изо дня в день борется наша партия и под её руководством миллионные массы рабочего класса и колхозного крестьянства.

Нам нужно преодолеть, во что бы то ни стало, отставание таких важнейших отраслей народного хозяйства, как железнодорожный и водный транспорт, товарооборот, цветная металлургия.

Нам нужно развернуть работу по развитию животно-водства, этой одной из важнейших отрас-лей нашего социалистического сельского хозяйства.

Товарищ Сталин до конца вскрыл корни наших трудностей и недостатков.

Они вытекают из отставания организационно-практической работы от требований политической линии партии и запросов, выдвигаемых осуществленном второй пятилетки.

Вот почему ХѴII съездом нашей партии во весь рост поставлена задача поднятия нашей организационной работы на уровень тех величайших политических задач, которые стоят перед нами.

Партия под водительством товарища Сталина организует,
массы на борьбу за окончательную ликвидацию капиталистических элементов, за: преодоление пережитков. капитализма в экономике и сознании людей, за завершение технической реконструкции народного- хозяйства.

Преодоление пережитков. капитализма в сознании людей означает
борьбу со всякими остатками буржуазных влияний на пролетариат, с расхлябанностью, с ротозейством, с лодырничеством, с
распущенностью и индивидуализмом, с рваческим и недобросовестным
отношением к общественной собственности.

Мы имеем в руках верное оружие для преодоления всех трудностей, которые стоят, на пашем пути.

Этим оружием является воплощаемое в жизнь нашей партией и советами великое и непобедимое учение Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина.

Великое знамя Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина победило.

Именно победе этого знамени мы обязаны тем, что здесь собрался первый съезд советских писателей.

Не было бы этой победы, не было бы и вашего съезда.

Такой съезд; как этот, не собрать никому, кроме нас — большевиков.

Успехи советской литературы обусловлены успехами социалистического строительства.

Рост ее есть выражение успехов и достижений нашего социалистического строя.

Наша литература является самой молодой из всех литератур всех народов и стран.

Вместе с тем она является самой

идейной, самой передовой и самой революционной литературой.

Нет и никогда не было литературы, кроме литературы советской, которая организовывала бы трудящихся и угнетенных на борьбу за окончательное уничтожение всей и всяческой эксплуатации и ига наемного рабства.

Нет и не было никогда литературы, которая кладет в основу тематики своих произведений жизнь рабочего класса и крестьянства и их борьбу за социализм.

Нет нигде, ни в одной стране в мире, литературы, которая бы защищала и отстаивала равноправие трудящихся всех наций, отстаивала бы равноправие женщин.

Нет и по может быть в буржуазной стране литературы, которая бы последовательно разбивала всякое мракобосие, всякую мистику, всякую
поповщину и чертовщину, как это делает наша литература.

Такой передовой, идейной, революционной литературой могла стать и стала в действительности только советская литература плоть от плоти и кость от кости нашего социалистического строительства.

Советские литераторы создали уже немало талантливых произведений, правильно и правдиво рисующих жизнь нашей советской страны.

Есть уже ряд имен, которыми мы в праве и можем гордиться.

Под-руководством партии, при чутком и ‘повседневном руководстве ЦК и неустанной поддержке и помощи товарища Сталина сплотилась вокруг советской власти и партии вся масса советских литераторов.

И вот в свете успехов нашей советской литературы еще больше и резче выявляется вся противоположность между нашим строем — строем победившего социализма — и строем умирающего, загнивающего капитализма..

О чем писать, о чем мечтать, о каком пафосе может -думать буржуазный писатель откуда заимствовать ему этот пафос, если рабочий в -капиталистических странах не уверен в завтрашнем дне, если он не знает, будет ли он завтра работать, если крестьянин не знает, будет ли он завтра работать на своем клочке земли или будет вышиблен из колеи капиталистическим кризисом, если трудовой интеллигент не имеет работы сегодня и не знает, получит ли он

ее завтра.

О чем писать, о каком пафосе может идти речь для буржуазного писателя, если мир не сегодня — завтра будет ввергнут вновь в пучину новой империалистической войны.

Современное состояние буржуазной литературы таково, что она уже не может создать великих произведений.

Упадок и разложеение буржуазной литературы, вытекающие из упадка и загнивания капиталистического строя, представляют собой характерную черту, характерную особенность состояния, буржуазной культуры и
буржуазной литературы в настоящее время.

Ушли безвозвратно времена, когда буржуазного строя над феодализмом, могла создавать великие произведения периода расцвета капитализма.

Теперь идет всеобщее измельчание и тем и талантов, и авт о р о в и героев.

В смертельном страхе перед пролетарской революцией фашизм расправляется с цивилизацией, возвращая людей к самым жутким и диким периодам

человеческой истории, сжигая па кострах и варварски уничтожая произведения лучших людей человечества.

Для упадка « загнивания буржуазной культуры характерны разгул мистицизма, поповщины, увлечение порнографией.

«Знатными людьми» буржуазной литературы, той буржуазной литературы, которая продала свое перо капиталу, являются сейчас
воры, сыщики, проститутки, хулиганы.

Все это характерно для той части литературы, которая пытается скрыть загнивание буржуазного строя, пытается тщетно доказать, что ничего но случилось, что все благополучно в «царстве датском» и ничто еще но гниет в строе капитализма.

Более остро чувствующие положение вещей представители буржуазной литературы объяты пессимизмом, неуверенностью в завтрашнем дне, восхвалением черной ночи, воспеванием пессимизма как теории и пратики искусства.

И только небольшая часть— наиболее честные и дальновидные писатели —пытаются найти выход на иных путях, в иных направлениях связать свою судьбу с пролетариатом и его революционной борьбой.

Пролетариат капиталистических стран уже кует армию своих литераторов, своих художников — революционных писателей, представителей которых мы сегодня рады приветствовать на первом съезде советских писателей.

Отряд революционных писателѳй в капиталистических странах еще
не велик, но он расширяется и будет расширяться с каждым днем обострения классовой борьбы, с нарастанием сил мировой пролетарской революции.

Мы твердо верим в то, что те несколько десятков иностранных товарищей, которые присутствуют, здесь, являются ядром и зачатком могучей армии пролетарских писателей, которую создаст мировая пролетарская революция в зарубежных странах.

Так обстоит дело в капиталистических странах. Не то у нас.

Наш советский писатель черпает материал для своих художественных произведений, тематику, образы. художественное слово и речь из жизни и опыта людей Днепростроя, Магнитостроя.

Наш писатель черпает свой материал из героической эпохи челюскинцев, из опыта наших колхозов, из творческой деятельности, кипящей во всех уголках нашей страны.

В нашей стране главные герои литературного произведения — это активные строители новой жизни: рабочие и работницы, колхозники и колхозницы,

партийцы, хозяйственники, инженеры, комсомольцы, пионеры.

Вот — основные типы и основные герои нашей советской литературы.

Наша литература насыщена энтузиазмом и героикой.

Она оптимистична, причем .оптимистична не по какому-либо Зоологическому «нутряному» ощущению.

Она оптимистична по существу, так как она является литературой восходящего класса, пролетариата, единственно прогрессивного и передового класса.

Наша советская литература сильна тем, что служит новому делу — '
делу социалистического строительства.

Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ

Что этозначит?

Какие обязанности накладывает! на вас это звание?

Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как «объективную реальность», а изобразить действительность в ее революционном развитии.

При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма.

Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма.

Наша советская литература но боится обвинений в тенденциозности.

Да, советская литература тенденциозна, ибо нет и не может быть в эпоху классовой борьбы литературы не классовой, но тенденциозной, якобы аполитичной.

И я думаю, что каждый из советских литераторов может сказать любому тупоумному буржуа, любому филистеру, ( презрительное название человека с узкими взглядами, преданного рутине; самодовольного мещанина, невежественного обывателя, отличающегося лицемерным, ханжеским поведением. Шопенгауэр определял филистера как человека без духовных, то есть интеллектуальных потребностей, как того, кто не имеет стремлений к познанию и пониманию, кто не получает эстетического наслаждения от искусства, и имеет лишь физические потребности^[2]).

Есть еще и позитивное значение слова фелистер но Жданов здесь употребляет термин в негативном смысле.

Любому буржуазному писателю, который будет говорить о тенденциозности нашей литературы: «Да, наша советская литература тенденциозна, и мы гордимся её тенденциозностью, потому что наша тенденция заключается в том, чтобы освободить трудящихся — все человечество от ига капиталистического рабства

Быть инженером человеческих душ — это значит обоими ногами стоять на почве

реальной жизни.

А это в свою очередь означает разрыв с романтизмом старого типа, с романтизмом, который изображал несуществующую жизнь и несуществующих героев, уводя читателя от противоречий и гнета жизни в мир несбыточного, в мир утопий.

Для нашей литературы, которая обеими ногами стоит на твердой
материалистической основе, не может быть чужда романтика, но романтика нового типа, романтика революционная.

Мы говорим, что социалистический реализм является основным методом советской художественной литературы и литературной критики, а это предполагает, что революционный романтизм должен входить в литературное творчество как составная часть, ибо вся жизнь нашей партии, вся жизнь рабочего класса и его борьба заключаются в сочетании самой суровой, самой трезвой практической работы с величайшей героикой и грандиозными перспективами.

Наша партия всегда была сильна тем, что она соединяла и соединяет сугубую деловитость и практичность с широкой перспективой, с постоянным устремлением вперёд, с борьбой за построение коммунистического общества.

Советская литература должнана уметь показать наших героев,

Должна уметь заглянуть в паше завтра

Это не будет утопией, ибо наша завтра подготовляется планомерной сознательной работой уже сегодня.

Нельзя быть инженером человеческих душ, не зная техники литературного дела, причем необходимо заметить, что техника писательского дела имеет ряд специфических особенностей.

Родов оружия у вас много.

Советская литература имеет все возможности применить эти роды оружия (жанры, стили, формы и приемы литературного творчества) в их разнообразии и полноте, отбирая все лучшее, что создано в этой области всеми предшествующими эпохами.

С этой точки зрения овладение техникой дела, критическое усвоение литературного наследства всех эпох представляет собою задачу, без решения которой вы не станете инженерами человеческих душ.

Товарищи, пролетариат, как и в других областях материальной и духовной культуры, является единственным наследником всего лучшего, что ость в сокровищнице мировой литературы.

Буржуазия размотала литературное наследство, мы обязаны его тщательно собрать, изучать и, критически освоив, двигаться вперёд.

Быть инженерами человеческих душ — это значит активно бороться за культуру языка, за качество произведения.

Наша литература еще но отвечает требованиям нашей эпохи.

Слабости нашей литературы отражают отставание сознания от экономики, от чего, разумеется, но свободны и наши литераторы.

Вот почему неустанная работа над собой и над своим идейным вооружением в духе социализма является тем непременным условием, без которого советские литераторы не могут переделывать сознания своих читателей и тем самым быть инженерами человеческих душ.

Нам нужно высокое мастерство художественных произведений, и в этом отношении неоценима помощь Алексея Максимовича (А.М. Горького).

Из доклада А.М. Горького (Пешков) на первом Съезде советских писателей.

Влияние Достоевского, признанное Ницше, идеи коего легли в основание изуверской проповеди и практики фашизма.

Достоевскому принадлежит слава человека, который в лице героя «Записок из подполья» исключительно ярким совершенством живописи словом дал тип эгоцентриста, тип социального дегенерата.

С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский фигурой своего героя показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни

молодых людей X I X — XX столетий.

Этот его человек вмещает в себе характернейшие черты Фридриха Ницше и Маркиза Дез Эссент,

— героя романа Гюнсманса «Наоборот», «Ученика» Бурже и Бориса Савинкова, автора и героя его сочинения, Оскара Уайльда и «Санина»

Арцыбашева и еще многих социальных вырожденцев, созданных анархическим влиянием бесчеловечных условий капиталистического государства.

По рассказу Веры. Н. Фигпер, Савинков рассуждал совершенно так, как декаденты: «Морали — нот, ость только красота, свободнее развитие личности, беспрепятственное развертывание всего, что заложено в её душе»

Нам хорошо известно, какой гнилью нагружена душа бурисуазной личности!

В 'государство, основанном на бессмысленных унизительных страданиях огромного большинства людей, должна была иметь и действительно имела руководящее и оправдывающее значение проповедь безответственного своеволия слова и дела личности.

Такие идеи, как идея, что «человек деспот по природе своей», что он «любит быть мучителем», «до страсти любит страдание» и что смысл жизни, счастье свое он видит именно в своеволии, в неограниченной свободе действий, что только в этом своеволии «самая выгодная выгода» для него и что «пусть весь мир погибнет, а мне чтобы чай пить», — такие идеи капитализм и внушал, и всецело оправдывал.

Достоевскому приписывается роль искателя истины.

Если он искал — он нашел её в зверином, животном начало человека

и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать.

Да, животное начало в человеке неугасимо до поры, пока в буржуазном обществе существует огромное количество влияний, разжигающих зверя в человеке.

Домашняя кошка играет пойманной мышью, потому что этого требуют

мускулы зверя, охотника за мелкими, быстрыми зверьми, эта игра — тренировка тела.

Фашист, сбивающий ударом ноги в подбородок рабочего голову его с позвонков, — это уже не зверь, а что-то несравнимо хуже зверя, это— безумное животное, подлежащее уничтожению, такое же гнусное животное, как белый офицер, вырезающий ремни и звезды из кожи красноармейца.

Трудно понять, что именно искал Достоевскнй, но в конце своей жизни он нашел, что талантливый и честнейший русский человек Виссарион Белинский — «самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни», что необходимо отнять у турок Стамбул, что крепостное право способствует «идеально нравственным, отношениям помещиков, и крестьян», и наконец признал своим «вероучителем» Константина Победоносцева, одну из наиболее мрачных фигур русской жизни X I X века.

Гениальность Достоевского неоспорима, по силе изобразительности его талант равен может быть только Шекспиру.

Но как личность, как «судью мира и людей», его очень легко представить в роли средневекового инквизитора.

Я потому отвел так много моста Достоевскому, что' без влияния его идей почти невозможно понять крутого поворота русской литературы и большой части интеллигенции после 1905—1906 годов от радикализма и демократизма в сторону охраны и защиты буржуазного «порядка».

Увлечение идеями Достоевского началось тотчас после его речи о Пушкине, после разгрома партии народовольцев, пытавшихся опрокинуть самодержавие.

Еще до того, как, в 1905 году пролетариат, поняв простую и великую правду Ленина, показал миру свое суровое лицо, — предусмотрительный Петр Струве начал убеждать интеллигенцию, точно девицу, случайно потерявшую невинность, вступить в законный брак с пожилым капиталистом.

Сват по профессии, книжный червь, совершенно лишенный своеобразия мысли, он в 1901 г. звал «назад, к Фихте» — к идее подчинения воле нации, олицетворяемой лавочниками и помещиками, а в 1907 г. под его редакцией и с его участием вышел сборник «Вехи», в котором было заявлено буквально следующее :

«Мы должны быть благодарны власти за то, что она штыками охраняет нас от ярости народной».

Эти подлые слова были произнесены демократической интеллигенцией в те дни, когда приказчик помещиков, -министр Столыпин ежедневно вешал десятки рабочих и крестьян. А основной смысл сборника «Вехи» повторял сказанную в 70-х годах изуверскую мысль матерого консерватора Константина Леонтьева:

«Россию надо подморозить», т. е. затоптать в ней все искры огня социальной революции.

«Вехи» — этот акт ренегатства «конституционалистов-демократов»— старый ренегат Лев Тихомиров весьма одобрил, назвав его «отрезвлением русской души и воскресением совести».

Черты и отличия нашей буржуазии от западной весьма резки, обильны и объясняются тем, что наш исторически- молодой буржуа, по преимуществу выходец из крестьянства, богател быстрее и легче, чем исторически весьма пожилой буржуа Запада.

Наш промышленник, не тренированный жестокой конкуренцией Запада,

сохранял в себе почти до X X в. черту чудачества, озорства, должно быть вызывавшегося его изумлением пред дурацкой легкостью, с которой он наживал миллионы.

Об одном из них, Петре Губонине, рас- сказываот известный тибетский врач П. А. Бадмаев в своей брошюрке «Мудрость в русском народе», изданной в 1917 г.

Эта забавная брошюрка, уговаривая молодежь «отречься от бесовских грамот, соблазняющих ее «пустыми словами: свобода, равенство, братство», сообщает о сыне каменщика и каменщике, строителе железных дорог:

«В высокой степени почтенные старые чиновники времени освобождения России, до сих пор не забывшие времена Губонина, рассказывают следующее:

Губонин, являясь в министерства в больших смазных сапогах, в кафтане, с мешком серебра, здоровался в швейцарской со швейцарами и курьерами, вынимал из мешка серебро и щедро всех наделял, низко

кланяясь, чтоб они но забывали своего

Петра Ионовича.

Затем входил в разные департаменты и отделения, где оставлял каждому чиновнику запечатанный конверт — каждому по достоинству, — называя всех по имени и также кланяясь.

С превосходительными особами здоровался и целовался, называл их

благодетелями русского парода и был быстро допускаем к самому высокопревосходительству.

После ухода Петра Ионовича из министерства все ликовали.

Это был настоящий праздник, могущий сравниться только с рождественским или пасхальным днем.

Каждый пересчитывал полученное, улыбался, имел бодрый,, веселый вид и думал, как провести остаток дня и ночь до следующего утра.

В- швейцарской гордились Петром Ионовичем, вышедшим из их среды, называли умным и добрым, расспрашивали друг- друга, сколько кто получил, но каждый это скрывал, но желая компрометировать своего благодетеля.

Мелкие чиновники тихо перешептывались между собой с умилением, что их не забыл добрейший Петр Ионович, как он умен, мил и честен.

Высшие чины до высокопревосходительства громко говорили, какой у него ясный государственный ум, и он великую пользу приносит народу и государству, надо его отличить.

Необходимо ого приглашать на совещания при разработке железнодорожных вопросов, так как он единственно умный человек по этим делам.

И действительно, его приглашали присутствовали только превосходительные особы и инженеры; и в этих совещаниях решающим голосом был голос Губонина».

Примечания

1. Нападки Горького на Достоевского как на предтечу фашизма необоснованы. Ф. М. Достоевский был основателем идеологии Почвеничества (в томе шестом нашего учебника мы подробно разбираем идеологию почвеничества) там Достоевский желает примирить западников и Славянофилов. И там нет ни грамма фашизма.

2. С моей точки зрения А.М. Горький увидел в давно умершем Достоевском конкурента дело в том что и горький и Достоевский в своем творчестве много и часто писали о простых людях. Только Достоевский естесственно писал о простых людях живших в его время.

3.В то время как А. М. Горький писал о тех же простых людях живших в его время.

Если Достоевский писал о нищих чиновниках например Неточка Незнамова поскольку во времена достоевского Рабочего класса по сути еще не было.

То А.М. Горький естественно писал о нищих рабочих поскольку во времена горького они уже оформились как отдельный класс общества.

Содоклад С.Я. Маршака О детской Литературе

МАРШАК. Мой доклад о детской литературе, — розданный делегатам перед съездом, напечатан по черновой рукописи.

В том, что я буду говорить, много дополнений, изменений и сокращений.

Доклад —не обзор. Сказать в нем все о детской литературе, включающей но только беллетристику, но и науку и технику и детский театр, невозможно.

Книг для детой у нас мало.

Мы только и слышим жалобы на то, что детям нечего читать. Поэтому вопрос о детской литературе и поставлен в раду первых и важнейших вопросов на первом всесоюзном съезде писателей.

У нас в Союзе есть всё необходимое для создания замечательной, небывалой в мире датской литературы, для создания такой сказки, такого фантастического романа, такой героической эпопеи, каких ещё не видел мир.

Мы не должны рыться в библиотеках, чтобы найти сюжет для эпопеи. Каждый день жизнь исправно и аккуратно сама поставляет нам на нашу литературную фабрику героические сюжеты.

Их можно найти и над землёй, и под землей, и в шахте, и в школе, и в поле, и в настоящем, к в прошлом, и в будущем, потому что будущее нам открывается с каждым днем, а на прошлое мы смотрим новыми глазами. Как ни высока героическая весть, которая дошла до нас сегодня, — завтра нас догоняет другая весть, все выше.

Сегодня — это прыжок сквозь облака, завтра — поединок подсудимых с фашистскими судьями!

Героический эпос любит молодых героев. Вспомните подвиги юного Роланда. Л разве у нас мало героев, юношей и мальчиков, спасающих’ ‘от крушения поезда, указывающих самолетам место для посадки, охраняющих урожаи?

Но дело не только в сюжете. Для создания большой и богатой детской литературы, для накопления нового эпоса у нас ость еще одно' важное условие: мы живем в стране, где все трудятся, н это — лучшая гарантия того, что наша литература не

будет пустоцветом, как во времени декаденса.

Его сделают люди, сочетающие крепкую практичность с большим размахом мысли н воображения.

Во времена упадка прежде всего теряется чувство реальности, а вместо с ним и настоящие воображение.

Тогда надает вое художественного слова.

В нашей стране замечательная детская литература может возникнуть ещё и питому, что у нас превосходный читатель. Доказывать это не нужно.

Я был недавно среди маленьких ребят, которых отправляли на дачу. Собралось несколько десятков дошкольников. Для них был устроен вечер, или, вернее, утро, самодеятельности.

Кое-кто из ребят читал стихи, пел песни, а другие с серьезным видом выходили вперед и молча запускали бумажный парашют или просто показывали публике пароходик из спичечной коробки.

Это тоже считалось номером программы утра самодеятельности. И даже аплодисменты были номером программы Ведь маленькие ребята хлопают не так. как вы, в знак одобрения, а просто потому, что громко хлопать в ладоши очень приятно.

Родители но узнают своих датой, когда видят нх на даче или и датском саду. «Вот они у нас какие?!»—говорят родители.

Алексой Максимович писал недавно о множестве детой, которые проявили свое дарование на детском конкурсе Ленинградского совета. Не знаю, выйдут ли из этих ребят поэты, по в их стихах есть воля, есть действие, есть большая тома.

Самым крупным произволением на этом конкурсе была героическая и драматическая поэма двенадцатилетнего мальчика, которая называлась (‘Человек все победит».

Действующие лица этой поэмы: лев, слон, тигр, человек, ого жена и т. д. В поэме ость хоры, монологи, ость и простая бытовая речь. Лов произносит торжественные тирады, лиса говорит рассудительно и просто, как н басне.

Поляна, окруженная лесом. Из пещеры видна голова лежащего там льва.

Л е в. Хоть и царь зверей я, но скрываюсь, Хоть род мой внятен, но бегу,

От человека я спасаюсь,

Вести войну с ним не могу.

Пусть п красив, громаден, мощен. Пусть я свиреп, могуч, силен,

Пусть человек так слаб, немощен.

Но ум вато имеет он.

II потому он побеждает Зверей и все, что на пути,

И потому он сокругааот 13се, что» не даст ому пройти

Автору двенадцать лит.

А вот стихи совсем маленького автора, записанные писательницей Барту и появившиеся в печати:

Челюскшшы-дорогинцы,

Как боялся я весны,

Как боялся я весны...

'Зря боялся я весны. Челюскннцы-дорогинцы.

Все равно вы спасены!

Подавно В ОДНОЙ ДИСКУССИИ О детской литературе приводились высказывания какого-то из английских критиков или литературоведов относительно полезности экономии в глаголах.

У наших детой в стихах почти сплошь _глаголы — так любят они действия и движение.

В прозе у ребят почти всегда есть сюжет.

Бессюжетность когда-то была одной из наших литературных болезней. Но очевидно она исчезает вместе с. исчезновением пассивности, бездейственности страны.

Растет сильное и одаренное поколение. И писать детские книжки — великая честь для наших литераторов.

Я хотел бы сказать еще об одном условии, обещающем рост нашей литературы для детей. Это — сотрудничество всех народов и краев нашего Союза.

Детская сказка, пионерский гимн, повесть, колыбельная песня и первые стихи для маленьких создаются сразу, одновременно в десятках центров нашей страны, на разных языках, в разных ритмах.

Почитайте чудесные поморские рассказы Нориса Шоргини, одного на лучших знатоков северного фольклора!

А недавно я был в Харькове и там я почувствовал, что украинские и еврейские поэты — Павло Тычина, который пишет наряду со стихами для взрослых прекрасные детские песенки, Лев Квитко, Наталья Забила, Панч и др. — создадут новую советскую сказку, пожалуй, раньше нас.

Я слышал ой интересных белорусских школьных повестях, о талантливых грузинских книжках для детей.

Здесь, в Москве, перед съездом, писатель Бакунц рассказал мне о богатствах армянского народного фольклора, который может создать новую, богатейшую советскую поэзию.

Он рассказал мне такую присказку. Опрашивается, как велико расстояние от лжи до правды? Ответ: всего одна пятерня, т. о. расстояние от уха до глаза, от слуха до факта, в котором мы можем убедиться.

Бакунц рассказал мне не только свои кавказские сказки. По пути в Москву он «слышал на украинских станциях и полустанках новые, только что созданные сказки

о Постышеве, который бродит переодетый крестьянином и проверяет, как относятся к колхозникам люди, сидящие за письменными столами в учреждениях.

Мы еще не внаем своего фольклора ни старого, ни нового, создающегося на наших глазах.

Я думаю, что на съезде будет положена прочная основа дружба поэтов и прозаиков множества народов нашего Союза.

И сблизит искусство различных народов СССР не только съезд, но даже и самая дорога на съезд и обратно, открывающая перед нашими глазами Страну советов. Как видите, писатель Бакунц и в поезде времени не терял даром. Глаза поэта смотрели, уши поэта слушали.

Я очень жалею, что так поздно начал знакомиться с поэтами народов Союза. Мой доклад говорит только о русской литературе для детей, и то очень бегло, касаясь отдельных произведений лишь в качестве примера.

Но я думаю, что путь, пройденный нашими детскими писателями, путь борьбы за социалистическое мировоззрение и полновесную художественность формы, но так уж сильно отличается от пути, пройденного писателями других народов СССР.

Такой съезд, как наш, был бы немыслим в дореволюционной России, невозможен он и на Западе.

Серьезный разговор о детской литература на съезде писателей — еще более беспримерное явление.

Детскую литературу привыкли считать делом компиляторов, маломощных переводчиков и пересказчиков.

В молодости я знал дюжего человека с Волги, надорвавшего в Пятеро своё здоровье беспробудным пьянством и болезненным самолюбием.

Эгот человек носил рыжую шляпу, рыжие сапоги, редко брился и сохранял на лице горькую мизантропическую улыбку неудачника. Про него говорили, что он пишет детские книжки, но сам он их никому не показывал.

Помню, только однажды, в поисках завалявшейся трешки, он вытащил как-то нечаянно из кармана несколько измятых книжек в цветных обложках с картинками. Это был ремесленник, проклинавший свое бездоходное и бесславное ремесло.

Помню и другого пьяницу, талантливого и самобытного математика, который ночи напролет пил крепкий чай, задыхался в табачном чаду и писал для детей книги, которые назывались «В царстве смекалки».

А еще были дамы. Дамы к сожалению не пьянствовали, а очень серьезно, аккуратно и систематично писали повесть за новостью из институтского и деревенского быта или кроили нз иностранного материала биографии знаменитых людей и книги о путешествиях. «

Таковы были в своем большинстве писатели для детей.

Настоящие литераторы редко занимались этим промыслом или занимались между делом.

У кого из поэтов или беллетристок > хватало терпения и охоты говорить с детьми по складам, с паузой после каждого слова»

Правда, Лев Толстой подбирал и сочинял детские сказки и рассказы.

Но Толстой был не только писатель, но и педагог-доброволец.

От времени до времени и другие крупные литераторы сочиняли .рассказы дли детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а «собачьей» литературой (дескать только о собаках и писали).

Поэты Брюсов и Блок, сотрудничал в модернизированных детских журналах предреволюционных лет, давали детям изысканные примитивы.

Но и сказки Толстого, и сказки Мамина-Сибиряка, и стихи поэтов, и все то лучшее, что шло в детскую литературу из мировой классики и фольклора, заглушалось всяческой сорной травой, скверным детским чтивом.

Если бы в те времена мог состояться всероссийский съезд писателей и если бы — что уже совершенно невероятно — на нем был поставлен вопрос о детской литературе, доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор «Княжны жавахи* и «Записок институтки» — Лидия Чарская или лее те безымянные переводчики и пересказчики, которые печатали под грубо размалеванымн обложками такие стихи:

Мальчик маленький, калека,

Искаженье человека!..

Или:

Любит япопочка рыбки поесть,

Любит и удить она.

Стоит ей только у речки присесть, Вазочка мигом полна.

Стихи Блока в Тропинке», стихи Аллегро-Соловьевой и Саши Черного тонули в массе пестрой макулатуры, неустанно фабриковавшийся предприимчивыми издателями.

Часто на детских книжках не было даже имени автора и художника, но зато неизменно красовалось название фирмы.

Радикально настроенные просветители и педагоги тоже печатали книги, но они не могли конкурировать с коммерсантами издательского'' дела.

Коммерсанты знали, на какого червяка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель, или верное его мамаша, клюют на розовые картинки, изображающие ангелочков-детей и кудрявых собачек.

Довоч1:а постарше клюет на Чарскую, а со брат-гимназист на Пинкертона.

Но не в одной издательской демагогии было дело. Литературные стихи дли детой но могли выдержать конкуренции с ходкими стишками. I’

Брюсов писал для детей:

Любо василечки Видеть вдоль межи,

Синенькие точки В поле желтой ржи.

А ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.

Все они находили в переводном «Степке-растрепке», в книжках веселого и самодовольного Вильгельма Буша, в кустарных переводах и отдаленных пересказах гениальных английских детских песенок —

Гусиные посеикн, Бабуппса-забавушка и т. д.

Пожалуй первым или во всяком случае одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких обо эти борющиеся линии, литературную и детскую, был Корней Чуковский.

Стихи его, основанные на словесной культуре и в тоже время протиснутые задором школьной «дразнилки» или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чарской и ей подобных.

Убить Чарскую, несмотря на женственность н мнимую воздушность, было не так легко.

Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своейй статье писательница Е. Я. Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении.

Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с поверхности нашей земли и святочные рассказы, и стихи к «светлому» празднику.

Правда, были неоднократные попытки сохранить п советской литературе ангелочков под видом октябрят. Но раз пытались у нас декорировать уютный семейный уголок доброго старого времени под стиль красного уголка.

Но лучшая часть нашей литературы для детой рассчитана на советских, нормальных и веселых детей, растущих не в теплице, а на вольном воздухе.

Эти ребята живут, а не только готовятся жить.

Поэтому их нельзя кормить сухой дидактикой, нравоучительной литературой, которой питались в детстве их бабушки и дедушки, твердившие в виде утешения старинную схоластическую пословицу: «Корень учения горок, а плод его сладок».

Для дедушек и бабушек мировая истории начиналась с Адама. А историческая беллетристика занималась предками и но шла дальше отечественной войны или Малахова кургана.

Дети жили как бы за несколько столетий, в лучшем случае за пятьдесят лет до своих родителей.

Мы же хотя и показываем нашим ребятам далекое прошлое, начиная с пещерного человека, но вместо с тем показываем им жизнь и с. другого конца, — с нынешнего и даже завтрашнего дня.

Но чтобы действительно показать им самую жизнь и в настоящем и в прошлом, а но только бездушную схему жизни, мы привлекаем к работе над детской книжкой подлинных художников.

По только повести о людях должны делаться мастерами художественного слова, но и книги о зверях, о странах, о народах, даже книги по истории техники.

Эго но значит, что все авторы детских книг, и беллетристических и научных, должны быть поэтами и беллетристами.

Но для того, чтобы донести книгу до воображения ребенка, а нетолько до его сознания, человек. пишущий книгу, должен овладеть образным словом. Иначе самая лучшая тома расплывается в абстракцию.

Примеров такого овладения художественным словом у нас много. Возьмите хотя бы путешественника Арсеньева, никогда не принадлежавшего к цеху профессиональных писателей, но оставившего и детям и взрослым книгу, которая является образцом художественно-документальной прозы

Мы уверены, что среди наших ученых, изобретателей, инженеров, красноармейцев, моряков, машинистов, охотников, летчиков найдется не мало людей, одаренных наблюдательностью, художественной памятью и воображением.

Эти люди сумеют передать детям огромный опыт, накопленный старшими поколениями, опыт, часто неведомый профессиональным литераторам.

Чем старше ребенок, тем меньше нужна ему специфически детская книжка.

Ведь вен наша советская литература, в тенденции своей демократическая, простая по языку и стилю, воодушевленная большими идеями, должна быть вполне доступна школьнику.

Недаром старшие ребята зачитываются «Детством» Горького, читают Фурманова, Серафимовича, Шолохова, Толстого, Тихонова, Фадеева, Зощенко, Новикова-Прибоя, читают наших поэтов.

Но рядом с классиками, рядом с «Детством» Горького им нужен «Том Сойер» Марка Твэна, Жюль Верн, «Дерсу-Узала» Арсеньева, «Пакет» Пантелеева, «Швамбрания» Кассиля, «Школа* Гайдара, сказочно-реалистическая детская пьеса Евгения Шварца и Шестакова, острая политическая книжка Н. Олейникова. Любопытную просьбу высказывают ребята в письмах к Горькому: они просят написать продолжение повести покойного Смирнова «Джек Восьмеркнн».

Ребятам нужна художественно-научная, географическая, историческая, биологическая, техническая книжка, дающая не разрозненные сведения, а художественный комплекс фактов.

Такая художественно-научная литература для детой у нас уже создается.

О ней (больше всего писали и пишут на Западе.

Ее переводят и в Америке, и во Франции, и п Японии, и даже в маленькой Исландии.

Детской книжке — книжкам Ильина, Паустовского и других — выпала на долю почетная задача рассказать за рубежом о пятилетке и нашем социалистическом строительстве.

Написанные для детей, эти книги оказались книгами и для взрослых.

В этом одна из типичных черт нашей книги для школьников: ее читают и дети, и взрослые.

В нашей стране к детям относятся хорошо.

Дети для нас не предмет утомительных забег и повинных семейных радостей.

Это — люди, которым предстоит много сделать и которых надо хорошо подготовить.

Что можем сделать для подготовки человека мы — не педагоги, не инструкторы физкультуры, а литераторы, прозаики и поэты? Казалось бы, ответ простой: дать побольше хороших книг.

Ведь ребята — это самые усердные, самые постоянные читатели. Они читают не на сон грядущий, во в амбулатории в ожидании зубного врача.

Не в выходные дни, а ежедневно, так же, как обедают и ходят в школу.

Вы можете смело спросить любого школьника, что он сейчас читает. Он ответит вам: дочитываю Фурманова и перечитываю Жюль Верна.

А попробуйте задать такой же вопрос соседу по квартире или даже своему собрату-писателю?! Не знаю, как сосед, а собрат-писатель по большей части перечитывает самого себя, а читает своих ближайших друзой или соперников.

Советский школьник, и городской и деревенский это не просто читатель, это — страстный охотник за книгами.

В последнее время мне пришлось заняться изучением множества детских писем, полученных М. Горьким со всех концов нашего Союза.

Часть этого материала были опубликована мною в «Правде* и в альманахе «Год семнадцатый». Более подробные сведения о требованиях ребят к писателям и книге сообщу, если это будет нужно, в одной из секций съезда или на специальной конференции по детской литературе.

Здесь же мне хотелось бы только установить сущность этих требований — тот наказ, который дают писателям советские ребята.

Отвечая М. Горькому па его вопрос, какая книга им нужна, ребята со свойственной им точностью ждут, что через два-три месяца, самое позднее через полгода придет к ним по почте интересная толстая книга и в толстом переплете, в двух частях, со многими рисунками.

«Я очень люблю читать, но хожу-хожу, прошу-прошу везде, и только очень редко удается мне достать интересную книжку.

Почему в библиотеке все дают тоненькие, рваные, грязные книжки, плохо напечатанные, о безобразными рисунками?

Я люблю толстые, красивые книжки. Когда возьмешь такую, так спокойно и приятно становится, что надолго читать хватит а то надо опять просить. И знаешь, что интересно будет, а не наспех писатель писал.

Еще мне очень хотелось бы, чтобы каждый ученый нашей страны описал попроще то. над чем он работает, чтобы нам понятно было.

Это нам очень интересно и очень нужно. Если мы это будом знать, то когда мы кончим школу, мы будем активными строителями социализма. Интересно нам было бы узнавать о методе лечения Сперанского, так как мы знаем об атом довольно смутно».

Лозунг «Дайте толстую книгу» проходит через множество писем. Но дело тут не и одной толщине. Вы подумайте, какой пыткой может быть для читателя толстая, но скучная книга?

А маленькие, те даже пишут: «Мы любим тонкие книжки о большими буквами, потому что толстую читаешь, читаешь и соскучишься».

Говоря о толстой или подробной книге, старшие ребята хотят видимо одного: чтобы и книге была законченная эпопея, целая человеческая жизнь со всеми событиями, поражениями и поводами.

Шесть пионеров из Ярославля пишут: «Мы читаем много. Когда меняем в библиотеке книги, то спрашиваем и выбираем все потолще, так как тоненькую нам не хочется читать, потому что иногда жаль бывает расставаться с героем, которого мы ужо успели полюбить.

Мы сердимся на писателя и думаем: «Что заставило его ток скоро расстаться с показанным им героем?*

Наш наказ писателям:

1) Пишите большие книги, чтобы выведенные вами герои жили долго-долго.

2) Пишите о том, как дружба и хорошие примеры меняют человека.

3) Напишите о жизни революционеров и изобретателей побольше книг».

А вот наказ гораздо короче — от деревенского мальчика со станции Дебессы:

«Алексей Максимович, статейку вашу я прочитал и думаю, какие книги интересные. И придумал:

1) про всяких зверей,

2) про диких всяких птиц

3) и про всякие деревья. И все по одной книге».

Отсюда совершенно ясно, что ребята заботятся не только о «длине» и «толщине» книги, но и о ее законченности и полноте.

Читатель со ст. Дебессы не хочет, чтобы звери были перемешаны с птицами и деревьями.

Он боится, что книга от того толще не станет, а зато на долю птиц или на долю деревьев, чего доброго, придется меньше страниц, меньше рассказов, меньше сведений.

Наш читатель хочет обеспечить себя книгой по крайней мере на неделю. Он читает непрерывно и поэтому любит большие книги и серии книг.

Но его увлекает не самый процесс чтения, он ничуть но похож на гоголевского Петрушку, который «не затруднялся» содержанием книги, и только радовался, что «вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит».

Наши ребята читают внимательно, пожалуй внимательнее нас, взрослых. К содержанию книги они предъявляют самые высокие требования и умеют черпать из книг новый для себя опыт.

Послушайте, что дала им одна книга, иэвестная книга Арсеньева: «Дерсу-Узала».

«Мы познакомились, — пишут пионеры, — с жизнью Уссурийского края, узнали повадки многих животных, птиц, внешний вид их, окраску, узнали много новых слов. Многие места в книге заставляли нас волноваться и тревожиться за жизнь путешественников».

Вот чего ждут дети от книги — и новых точных сведений, и новых переживаний, и новых слов.

К этому читателю нельзя идти с одними формальными выкрутасами, с литературным жеманством или с бездушными готовыми темами. Нельзя по двум причинам.

Читательский авангард, который умеет так хорошо и отчетливо формулировать свои мысли и чувства, просто не поверит автору и, может быть, навсегда сохранит недоверие к писателям и литературе.

Те же, кто слабее, пассивнее и доверчивее, сами научатся подменять настоящий опыт литературной или газетной фразеологией.

Перебирая письма ребят, можно выделить целую группу неразличимо похожих одно на другое. Словесный трафарет заслонил в этих письмах содержание.

Но, по счастью, большинство писем свободно от общих фраз. В этом особая удача переписки. То ли потому, что ребята пишут Горькому, о детстве которого хорошо знают из его же книги, то ли потому, что это пишет настоящий читательский авангард, как у нас говорят — «бибактив», но ребята на этот раз раскошелились, заговорили с щедрой откровенностью о книгах, которые прочли и пережили.

Наши ребята любят героику, особенно героику революции, и понимают её по существу, а не ходульно.

Бытовая юмористическая черта но принижает в их глазах героя, а делает его еще трогательнее и ближе.

Рецензенты наших детских книжек еще пе дошли до этого уменья понимать художественный образ целиком. Они взвешивают на отдельных весах, они раскладывают по отдельным полкам героику и юмор.

А между тем дети умеют смеяться и прекрасно знают, какая сила и какая помощь! смех.

Вот письмо одного из школьников Горькому: «Прошу больше выпускать юмористических и смешных рассказов, так как в детство и даже юности ребенку наносится много обид и маленьких невзгод.

В таких случаях я всегда хватал Чехова, забирался в шалаш, читал и под конец чтения разражался хохотом, словно в шалаш мне напустили газа, вызывающего смех.

А в настоящее время, когда мне пятнадцатый год, мне нужны книги, показывающие, как из подростка может выйти жизнерадостный, здоровый, смелый человек, путь этого человека, который перестраивает город, деревню, свою жизнь».

Как великолепно сочетаются в этом письме серьезность, идейная направленность, свойственные нашим ребятам, с простотой, наивностью и детскостью!

Дореволюционный гимназист из обывательской семьи тоже не прочь был похохотать над смешными рассказами Аверченко, во от него вы не услышали бы пи рассуждений о «человеке, который перестраивает город, деревню и свою жизнь», ни глубокой оценки значения юмора в жизни ребенка.

По стилю письма и по житейскому опыту, который ощущается в каждом слове, можно-с уверенностью заключить, что школьник не похож на прежнего гимназиста, это — ребенок из какой-то другой общественной среды, новый демократический читатель.

Значительная часть писем к Горькому пришла именно от этого нового читателя, который впервые заговорил о своих вкусах, интересах, отношениях.

Он еще не очень силен в правописании, и в этом нет конечно ничего хорошего. Он обращается к Горькому то на «ты», то на «вы». Но зато у наго есть настоящее любопытство, настоящие желания, которые он умеет выражать полно и сильно.

Он просит написать ему такие книги:

«О хищном и дерзком звере тигре», «Загадочная история небесных светил», «Тайна полярных стран и полюсов», «Про сухую и безводную пустыню Кара-Кум», «О борьбе» и страданиях заграничных пионеров», «О беспризорниках и их горькой жизни».

Каждое из этих требований дает не только тому в узком смысле слова, но и некий музыкальный ключ, который должен помочь писателю найти правильный тон для детской книги, если только писатель умеет слышать.

Мальчик из села Дуденово, ученик шестого класса, пишет, обращаясь к литераторам: «Товарищи, научитесь писать покороче, пояснее, попонятнее, посложнее».

Нелегко найти писателя, которому такал мерка пришлась бы впору. Еще труднее найти критика, который сумел бы так коротко, тай ясно и так понятно сформулировать свою мысль.

Но школьник из села Дуденово вовсе не критик. Он никого не оценивает и никого не поучает. Он просто читатель.

Ему, как и другим его тринадцатилетним сверстникам, до крайности нужна новая интересная книжка. Вот о чем он хлопочет.

Но при всем том он нисколько не забывает о своем возрасте. Он достаточно скромен и, очень трезво взвешивая свои силы, учитывает, что будет для него доступно и что недоступно, с чем он справится и чего не сделает.

«Мы хотим книг о гражданской войне и на детском языке», — пишут ребята.

Детский язык — это не упрощение и не сюсюканье.

Не всякая понятная книжка любима детьми. Очевидно дело не в доступности, а в каком-то подлинном соответствии книги с ритмом и мироощущением ребенка.

Если в книге есть четкая и законченная фабула, если автор но равнодушный регистратор событий, а сторонник одних своих героев и враг других, если в книге есть ритмическое движение, а не сухая рассудочная последовательность, если вывод из книги не бесплатное приложение, а естественное следствие всего хода фактов, да еще если ко всему этому книгу можно разыграть как пьесу или превратить в бесконечную эпопею, придумывая для нее все новые и новые продолжения, то это значит, что книга написана на настоящем детском языке.

Поиски этого языка — трудный путь для писателя. Ни собирание отдельных детских словечек и выражений, ни кропотливая запись особенностей поведения ребят, ни коллекционирование анекдотов из жизни очага и школы еще не могут научить писателя говорить на «детском языке».

Во всяком случае это будет не тот язык, который имеют в виду ребята, когда просят: «дайте нам книгу про гражданскую войну или про звезды — на детском языке».

Мы не должны подлаживаться к детям, да они и сами терпеть не могут, когда мы к ним подлаживаемся, корчим гримасы и щелкаем перед ними пальцами, как доктор, который собирается смазать им горло йодом.

Задача наша не в том, чтобы потрафить всем разнообразным интересам и вкусам читателя. Мы должны знать эти интересы и вкусы, но знать для того, чтобы направлять и развивать их.

Мы обязаны внимательно изучать каждое из детских писем, каждый отзыв ребенка на книгу, но мы не собираемся строить всю программу детского чтения только на основании читательских требований. Задачи детской литературы гораздо тире и глубже того, что могут предложить сами дети.

Но счастливая особенность наших отношений с детьми в том, что основные идеи, руководящие всей нашей жизнью, находят среди ребят быстрый и верный отклик.

Ведь даже в самых темных к глухих углах Союза дети ожесточенно воюют за эти идеи,

часто доверяя больше словам, впервые услышанным в школе и в отряде, чем всему тяжеловесному укладу, в котором выросли их отцы и деды.

Нелегко воевать с прошлым, если тебе всего 10—12 лет. От своей литературы дети ждут помощи, ободрения, научных и житейских фактов, утверждающих в них новое, еще складывающееся мировоззрение.

Правда, к услугам детской литературы всегда целая армия людей, готовых излагать своими словами любые факты и сведения, готовых писать картинки из жизни животных по Брэму, очерки о путешествиях по Скотту и Нансену.

Но эта холодная стряпня, но дает ребенку ни мысли, ни чувства.

Ведь ребята хотят таких героев, с которыми «жаль расставаться». Им нужен юмор, от которого но улыбаются в платочек, а громко хохочут.

Они требуют научной книжки, которую можно переживать как роман. Этого не достигнешь никакими приправами, никакими занимательными приемами. Детская литература должна быть делом большого искусства.

Многие из нас еще ‘ не понимают этой простой истины. Но удивляться тут нечему.

Когда люди говорят о детской литературе, они обычно вспоминают книжки, которые видели когда-то в детстве. А ведь те аккуратные томики в желтых, голубых и красных переплетах, с пестрыми картинками, литературой не назывались, так — детское чтение!

Они и не заслуживали названия литературы. Это были отходы Беллетристики для взрослых, слабый раствор научных сведений, выжимки из классической литературы, обесцвеченные остатки фольклора.

У меня нот возможности подробно останавливаться здесь на дореволюционной детской литературе, но об отдельных ее участках поговорить все-таки необходимо.

Возьмем хотя бы сказку. У многих наших обывателей есть представление, будто бы сказку убила революция.

Я думаю, что это ложное представление.

Правда, наши левацки настроенные методисты детского чтения и литературные критики изгнали на некоторое время из библиотек старого Андерсона и отвадили наших детских писателей от сказочных образов. Но сказку убила не революция. Сказка была убита до революции.

Где сейчас в Западной Европе Гофман, Гауф, Андерсен, Топелиус? Где их наследники, новые сказочники той же смелости и того же таланта?

Вы не найдете ни одного имени, достойного хотя бы в малой степени числиться в этой плеяде.

А кто у нас до революции, в последние дни старой России, писал сказки для детей? Сказок печаталось много.

Сказки и детская книжка были почти равно значащими понятиями. В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов обязательно печатались сказки.

Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент фей, русалок, эльфов, гномон, троллей, леших, ангелов, принцесс и говорящих лягушек.

А кто из вас, если говорить по совести.

знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?

Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей дореволюционной сказке.

У альфой, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза.

У леших, гномов и троллей — одинаковые ватные бороды. А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже «волшебная профессия.

Одни жили в Исполинских горах Силезии и занимались .рудокопным делом; другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах Шварцвальда;третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции. Недаром кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа— кобольда в острой шапочке.

Но в дореволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая тапочка. Сказочные существа сделались безработными, бездушными и безличными, превратились в блестящие дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю ц беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники наделили своими чертами — самодовольством и румянцем.

От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов; у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов;

тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.

Терял подлинность, сказка вместо с том теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу.

В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора н вкуса, с которым приступал когда-то к своему повествованию Ганс-Христиан Андерсон («В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец»).

Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую вы найдете в народной сказке или андерсеновском «Соловье». Да и действия стало маловато.

А что осталось от сказочной морали? Писатель для взрослых, который только баловался сказкой, да и то изредка, обычно избегал всякой морали.

Зато многочисленные сказочницы, у которых не было ни радикальных убеждений, ни хорошего вкуса, пропитывали свои сказки от первого до последнего слова густым сиропом морали. Каждое действующее лицо в сказке было у них глашатаем добродетели.

Сейчас на Западе авторы детских сказок все больше и больше отказываются от'' такой примитивной добродетели и постепенно заражаются скептицизмом литературных снобов.

Мне попалась как-то современная английская сказка «О принцессе, на которой никто но хотел жениться». В этой сказке все навыворот.

Принцессу зовут «Прелестный цветок», а она так безобразна, что люди при встрече поворачиваются к ной спиной и берут в рот кусочек сахара. Страшный дракон в сказке питается туалетным мылом.

С лордов, кронпринцев и «полукрон-принцев», которые выражают желание сразиться с мыльным чудовищем, король требует залога в тысячу гиней, как требуют с подрядчиков на торгах.

Полное издевательство над сказочными персонажами] Чистейшая пародия на сказку!

Дети, которые будут воспитаны на таких сказках, вряд ли разовьют в себе творческое воображение, способность «талантливо мечтать».

Но зато они вырастут вполне светскими людьми, готовыми прикрыть любой компромисс элегантным скептицизмом.

Сейчас на Западе среди взрослых в большом ходу анекдоты с вывернутой наизнанку моралью. Основная схема этих анекдотов такова: «У меня ужасная неприятность: я остался к завтраку без поджаренного хлеба. — Как же это случилось? — Очень просто: моя бабушка, поджаривая хлеб, упала в камин и сгорела до ботинок».

Такова приблизительно мораль множества современных сказок н стихов для детей.

Есть в современной французской литературе для детей сборник сказок, который называется «Золеная шапочка». Это откровенная пародия на «Красную шапочку», «Спящую красавицу» и другие сказки.

В старинной «Спящей красавице» принц будит от долгого сна свою невесту и женится на ней.

В новой сказке принц тоже будит спящую красавицу и тоже женится на ней.''

Но красавица, проспавшая сто лет, так старомодно одевается, так странно ведет себя в обществе, что принц вынужден обратиться к фее с просьбой опять усыпить спящую красавицу.

Это тоже сказка навыворот, перелицованная сказка.

Для чего писателям перелицовывать сказки? На этот вопрос ответить трудно.

Правда, элементы пародии есть и в ~лучших сказках больших мастеров. Вы найдете их и у Андерсена.

Даже «Дон-Кихот» Сервантеса можно считать пародией, или ворнее, сатирой на рыцарские романы.

Но Сервантес создал поэтический образ, переживший на много веков ходульные образы предшествовавших ему рыцарских романов. А «Зеленая шапочка» вряд ли переживет «Красную шапочку».

Такие пародии возникают из какой-то «внутри-литературной полемики», рассчитанной на остроту и оригинальность.

Но поиски оригинальности — всегда безнадежное дело.

Человек, стремящийся освободиться от банальностей, похож на муху, которая пытается оторваться от смазанного клеем листа — тэнгльфута. Освободит от клея одну ногу— другая увязнет.

Настоящая оригинальность может быть только там, где есть новые мысли, новые системы мыслей. А поисками оригинальных приемов, оригинальных сюжетных поворотов делу но поможешь.

Прежде всего пародийность современных сказок объясняется глубоким и безнадежным скептицизмом их авторов. Скептический взгляд на жизнь считается у литературных снобов главным условием хорошего вкуса.

Недавно вышла талантливая книга известного французского писателя Анри Моруа «Страна тридцати тысяч желаний».

Моруа очень ''причудливо и остроумно рассказывает историю одной девочки, которую дома всегда бранили зато, что у иее тридцать тысяч желаний.

Однажды во сне девочка попала в сковочную страну. Эта страна так и называется «Страна тридцати тысяч жиланий.

Все желания детей в этой стране сразу исполняются. Беда только в том, что желание одного ребенка убивает желание другого.

Скажем, вы пожелаете, чтобы появился шоколадный торт, а ваш сосед пожелает, чтобы этот торт провалился сквозь землю.

Вы захотите поиграть в мяч, а ваш сосед захочет, чтобы этот мяч лопнул.

Казалось бы, вывод простой.

В эту анархию желаний следовало бы внести порядок, или, как у нас говорят, план.

Но Моруа делает другой вывод: девочка возвращается к себе и детскую, подчиняется скучному домашнему режиму, против которого она так бунтовала, а через год её уже не принимают в «Страну тридцати тысяч жоланий». Да ей и самой там делать нечего!

В «Стране тридцати тысяч желаний» суждено побывать нам всем, пока мы не выросли и не поумнели!

Какая это в сущности грустная п скептическая мораль! Как противоречит она морали настоящей сказки, которая учит человека желать II добиваться осуществления своих желаний!

Справедливость требует, чтобы рядом с этими неудачными сказками мы отметили и такие, которые еще имеют право называться сказками.

В них бутафория не вытеснила сказочных образов. Я имею в виду Киплинга и Сельму Лагерлёф.

II Киплинг и Лагерлоф владеют конечно мастерством сказки, по важно посмотреть, куда ведет дорога каждого из них.

И оказывается, что принципиальной разницы между лирической сказкой Сельмы Лагорлеф к премированной добродетельной аллегорией Эллы фон Краузо почти нет.

Эстетный мистицизм приводит Сельму Лц-1ерлеф на ту границу, за которой сказка перестает быть сказкой и превращается в елочную мишуру.

А Киплинг? Разве его шутливые рассказы не напоминают пародии на детскую сказку с моралью? Ведь именно в этой пародийности их неожиданность и острота.

«Отчего у носорога шкура п складках? Да оттого, чти под шкуру попали хлебные крошки. Почему у слоненка длинный нос? Потому что слоненок был любопытен и совал свой нос куда но следует».

Это хорошие и веселые сказки. Да и могут ли быть они плохими, если их рассказывает человек, умеющий смеяться, говорить то громко, то тихо, то шутлнпо, то ласково?

Но такие сказки могли появиться в литературе, пресыщенной сказочными образами и не знающей, что с ними делить дальше.

А «Джунгли» Киплинга — это конечно не сказка. Это романтический повесть, от которой пошли нее современные американско-английские рассказы об охотниках и животных, полу-натуралнстические и полу-романтические.

Главный стержень «Джунглей», как и всей западной зоологической беллетристики, это — закон охотника и воина, закон военной игры.

Упрощенная в своей законченности философия завоевателя суживает, а но расширяет мир. Сказке здесь делать нечего.

Отяжеление сказки, идейное и формальное, знаменательно для того общества, которое теряет перспективу и веру в будущее.

У сказки есть замечательная возможность охватывать сразу большие пространства, перелетать из края в край, сталкивать различные времена, сочетать самые крупны» вещи с вещами самыми миленькими, преодолевать непреодолимые препятствия.

Если сказка этими возможностями не пользуется, значит плохо ее дело, значит но хватает ой настоящего содержания.

Ну, а как у нас? Если сделать простой и здравый вывод из всего того, что здесь сказано, наши дети уже должны читать толстые книги новых сказок, разнообразных, веселых и героических?!

Ведь для того, чтобы говорить о героях, нам не надо вспоминать Ричарда Львиное Сердце и выдумывать какого-нибудь доблестного Биовульфа п серебряных латах, с белыми перьями на шлеме.

Героическое от нас совсем близко, мы отделены от него всего только какпм-иибудь десятком лет, а иногда дажеодним днем.

Расспросите любого нашего летчика, любого командира корабля, ком он был и что оп делал на своем веку.

И окажется, что он пае гусей, а потом пас коров, а потом плавал по морю, а потом тонул, а потом воевал, а потом бунтовал, а потом опять воевал, и еще много было веселых приключений —больше, чем у солдата, который нашел подземный клад в сказке Андерсена «Огниво».

Рассказать про такого летчика и командира — это еще не значит написать сказку. Это значит — написать биографию. Но когда кругом тысячи таких биографий, то как ни родиться сказке?

Нужно только не регистрировать, а сочинять н воображать. Нужно не обкрадывать свое время, а помогать ему работать.

Героическая биография —еще ие сказка. Очерк о новом блюминге к комбайне — это тоже не сказка. «Техника па грани фантастики» — сама по себе только материал для научно-технической книжки н для какого-нибудь детского «Вундербуха», книги чудес, которую под разными названиями выпускают предприимчивые заграничные издатели.

Ребенка удивляют до тех пор. пока он но перестает удивляться.

Сказка о ковре-самолете не тем хороша, что человек в ней летает по воздуху. Это было бы тоже своего рода вундербух», и больше ничего.

Но человек, летящей ни ковре-самолете, летит не зря.

Без ковра-самолета он не поспел бы во-премя за тридевять земель, а это нужно ему до-смерти. Ковер позволяет побывать там, где но ступала человеческая нога, позволяет обогнать время.

Мы не собираемся возрождать в сопетской страно старую сказку. Нам не к чему воскрешать гномов и эльфов, даже тех гномов и эльфов, которые еще были рудокопами и пастухами.

Мы знаем, что напрасно и наивно было бы ожидать возрождения тех художественных форм, которые некогда были целиком основины на мифологическом отношении к природе.

Если бы поэты попытались теперь механически воссоздать народный эпос, у них явилась бы, по выражению Маркса, «Генриада» взамен «Илиады».

Конечно мы будем внимательно читать и изучать народный эпос, старую сказку, легенду, былину. Но у нас уже настало время для создания и новой сказки. Ведь даже в самых прозаических документах наших дней, в стенограммах, дневниках, путовых записках у нас уже чувствуются иной раз подлинные черты эпоса, эпическое уважение к своему времени к своему делу, эпическое развитие событий и характеров.

В нашей стране и в наши дни может возникнуть но «вундербух», а настоящая сказка, потому что у нас люди вступили в состязание с временем, прокладывают пути о тех местах, где еще никогда не ступала нога человека, а главное потому, что они чувствуют свою правоту. Эта правота позволяет делать большие моральные выводы, каких ужо никто не смоет делать на Запада.

А без таких выводов возможна только стилизация или шутливая пародия на сказку.

Что же, возникла ли у нас детская сказка, т. е. поэтически-фантастическое повествование, утверждающее новые идеи и факты, а не та, прежняя сказка — пародийная или откровенно-дидактическая?

Надо прямо сказать:-у нас еще нет такой сказки.

Во всяком случае то немногое, что в этом роде и написано, ощо не может заменить по своей простоте, законченности и занимательности старинную «Красную шапочку» или каких-нибудь «Семерых козлят».

В чем же тут дело?

Может быть в тенденциозности наших детских сказок, в их морали? Но ведь и в «Красной шапочке» есть мораль, да еще какая назидательная! «Ежели тебя послали но'' делу, то не останавливайся по дорога, да не разговаривай с незнакомыми, а то еще — того и гляди —■ незнакомец окажется серым волком».

А это ведь такое наставление, которое ни одному ребенку не может быть по вкусу. А между тем «Красную шапочку» дети готовы слушать двадцать роз подряд.

Это потому, что каждое положение в этой сказке так ясно по своей обстановке, последовательности и логика мотивов, что любой ребенок может поставить себя на место героини сказки, может играть в «Красную шапочку».

Даже в андерсеновских сказках с более сложной философией эта философия подается в таких конкретных, умно и бережно подобранных деталях, что ребята радуются каждому повороту, видят к переживают каждую мелочь. А вывод? Вывод они невольно делают сами, и не в конце сказки, а на всем ее протяжении.

Беда наших новых сказок не и их морали, а в аллегоризме. Детали играют в них второстепенную, декоративную роль, а самое действие лишено какой бы то ни было конкретности.

Правда, сказка живет не разрозненными бытовыми подробностями, ц обобщениями. Но обобщение не должно быть общим местом. Художественный и философский синтез не должен превращаться в абстракцию, в туманную символику.

И повести и сказке в равной мери нужен материал: быт, люди, вещи.

Разница только в том, что для сказки надо из груды материала выбрать самое принципиальное, самое меткое, самое простое.

Ведь не только бытовая, но даже и волшебная сказка требует реальных подробностей. Вспомните крикливые восточные базары «Тысячи и одной ночи».

Вспомните церемонный императорский двор в андерсеновском «Соловье» и не менее церемонный птичий двор в «Гадком утенке».

Вспомните наконец любую из былин о кулачных боях на новгородском мосту или 6 богатырской заставе под Киевом. Везде быт, живые люди, характеры. Да еще какие характеры,—сложные, с юмором, с причудой!

Если есть такие характеры в сказке, — в ней может быть и действие, и борьба, и настоящая идея, а не подобие идеи.

Очевидно для такой сказки у наших детских писателей ещё не хватает ни философской глубины, ни мастерства.

Но хватает культуры! А память ведет их по проторённым дорожкам предреволюционной сказки—к бедной символика или пародии.

Когда-то, в самую раннюю пору революции, о детской повести можно было сказать почти то же, что мы говорим сейчас о сказке.

Первая повесть была также бедна содержанием и условна, как л та сказка, которая появилось у нас только теперь, после снятия с нее педагогического запрета.

Новая повесть о новом быте, адресованная новому чнтателю-ребенку, была не просто нужна, в ней чувствовалась уже настоятельная необходимость. А между тем вырваться из круга традиций предреволюционной детской литературы было на так-то легко.

От прошлого наша детская библиотека получила наследство большое, но весьма сомнительное. Каталоги книг, изданных перед революцией для детой, это — объемистые томы аннотации.

Чего только тут не было! Астрономия, зоология, руководство для собирателей бабочек и марок, доисторический человек, ботаника, жизнь замечательных людей, древний мир! А какой огромный перечень романов для юношества, повестей для старшего возраста, сказок и рассказов для младшего возраста в атом каталоге! Народна в ном мелькали имена Додэ, Мопассана, Диккенса, Гюго, Толстого, даже Чехова, Горького и Бунина, но основная масса детских повестей принадлежала неутомимому пору популярных англо-американских писательниц и их менее счастливых сестер и братьев российского происхождения.

В западных повестях было больше действия, выдумки и юмора; российские искусством сюжета но отличались и юмором не блистали

.Но родственное сходство переводной и отечественной детской литературы было несомненно. Та и другая интересовались преимущественно сиротами и найденышами таинственного происхождения.

Та и другая проповедовали скромность, милосердие и терпение.

Впрочем, в конце концов всегда оказывалось, что эти добродетели представляют собой самый краткий путь к благополучию и карьере.

Весь мир в этих повестях неподвижно и просто стоял на своих устоях.

Общественны» перегородки были непроницаемы. Если какой-нибудь маленькой певице удавалось проникнуть в графский замок и далее положить голову на костлявое плечо старого графа, то скоро выяснялось, что дитя улицы приходится владельцу замка родной внучкой.

Конечно эта внучка навсегда сохраняла в памяти годы, прожитые в бедности, и становилась лучшим другом бедняков.

А кто такие были эти бедняки? Трудно сказать.

В одной повести это бедные крестьяне, живущие в избушке; в другой — сапожник, которому не хватает денег на елку. А в знаменитой книжке «Отчего и почему маленько)! Сусанны» девочка-аристократка, мадемуазель де Сануа, щедро управляет все свои новогодние подарки дочкам бедного лавочника.

Эго происходит после такого разговора:

«— Не все девочки получают новогодние подарки, — сказала горничная.

— Что ты говоришь? — спросила Сусанна с неподдельным удивлением. — Девочки целый год ведут себя хорошо и не получают подарков?

— Да, барышня.

— Отчего же?

— Оттого, что они бедны!

— Ах! — проговорила Сусанна и после небольшого раздумья сказала, вздохнув: — Это правда».

Так легко и воздушно говорили о бедности французские буржуазные повести для детей. Российские этак не умоли.

Российские, даже наиболее реакционные, невольно заражались от вашей радикальной и народнической беллетристики склонностью к деревенским выражениям — таким, как омывать горе», «ноженьки подкосились», •тошиехонько», «страдная пора», «лишние рты».

Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтскую грацшо, и та старалась говорить как можно простонароднее, когда речь заходила о бедности.

■ Ваня с полным удовольствием уписывает за обе щокн краюху черного хлеба, густо посыпанную солыо. Его родители приучили своего мальчика с самого ран-пего детства к таким простым завтракам, и от! кажутся ему лучше всяких разносолов».

Мальчики и девочки могли разговаривать у Чарской, как им вздумается. На детскую литературу критика редко обращала внимание. В детских книгах царила тишь да гладь, да божья благодать.

К счастью дети не ограничивались этой подслащенной стряпней. Они читали классиков, читали настоящего Диккенса и настоящего Гюго, у них были Гулливер, Робинзон, Дон-Кихот и тс немногие хорошие книги, которые хоть изредка, но все же появлялись в детской литературе (фантастические романы Жюля Верпа, сказочная повесть Кэрролла «Алиса в стране чудес», Эдвард Лир, Тополиус и др.).

II вот пришла революция. Сразу окапалось, что герои большинства детских книжек больше нам п герои не годятся.

Старая рутина долго тяготела над детской литературой. Наши повести либо

скатывались к унылому натурализму — и тогда у них не было пи задачи, ни размаха, ни чувства времени; либо взлетали в лже-романтические туманы, теряя всякую почву, всякое подобие материала и фактов.

А нужна была иная книга, сочетающая смелый реализм с еще более смелой романтикой, книга, которая бы не боялась неизбежных в наши дни суровых фактов, ко умела бы поднимать их на такую ! оптимистическую высоту, откуда они не были бы страшны.

Такие книги у нас стали появляться.

Конечно мы еще не можем утешить себя сознанием того, что наши читатели-дети получили от художественной литературы все, что нужно для их роста, для воспитания их убеждений, интересов и вкусов. До этого еще очень далеко.

Но какие-то принципиальные позиции у нас уже нащупаны и постепенно завоевываются.

В дореволюционной детской литературе была бы немыслима такая книга, как «Республика Шкид» Белых и Пантелеева. Написали ее еще юноши, только что сами вышедшие из школы, где воспитываются беспризорные.

Казалось бы, они легко могли потонуть в куче мелких наблюдений, превратить свою повесть в бесформенный дневник.

Но этого но слупилось. «Республика Шкид» — одна из первых книг о перевоспитании человека в нашей стране, одна из первых глав этой эпопеи, которая на наших глазах развернулась на Беломорском канале.

Не «экзотический» быт беспризорных. но «блатная музыка» — главное содержание повести (а ведь мы знаем, как соблазнительны для молодых читателей причудливый быт и причудливый язык) — нот! Суть повести в том, что ее главные эпизоды определяются всей жизнью страны.

Больше всего любят ребята эту книгу за то, что в ней ость пролог и эпилог, начало и конец.

История ее героев начинается на заросших травой питерских улицах, на барахолках, у вокзалов, где толпятся в ожидании мешочников мальчишки с тележками, так называемые «советские лошадки». А кончается история вступлением ребят в жизнь.

Один из героев появляется на последних страницах книги в длинной серой тиноли и новеньком синем шлеме. Он — командир РККА.

Другого авторы встречают за кулигами заводского театра. Он — режиссер. Третий вваливается к друзьям, когда его совсем но ждут, в непромокаемом пальто и высоких охотничьих сапогах. Ои — агроном я приехал из совхоза.

Я думаю, что далеко не все писатели из литературы для взрослых оценят такой наивный п монументальный конец повести. «Ну, что же! — скажут они.

Это очень традиционно». Совершенно верно, это очень традиционный мотив, встречающийся в самых разнообразных литературных произведениях, посвященных школе, п том числе и в стихах Пушкино о лицейской годовщине.

Вспомните «19 октября 1825 года».

Сидишь ли ти п кругу своих друзей,

Чужих небес любовник беспокойный,

Иль снова ты проходишь тропик знойный И вечный лёд полуночных морей? Счастливый путь!.. С лицейского порога Ты на корабль перешагнул шути,

И С той поры вморях твоя дорога,

О воли и бурь любимое дитя...

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,

Хвала тебе — фортуны блеск холодный

Не изменил души твоей свободной:

Все тот же ты дли чести и друзей.

Нам равный пуп. судьбой казначеи строгой.

Вступая в жизнь, мы быстро разошлись.

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись.

‘Царскосельский лицей — это конечно не школа для дефективных на Петергофском проспекте.

Молодой блестящий дипломат кн. Горчаков — это не Цыган, агроном из совхоза.

И наконец лирическое послание Пушкина к друзьям —• это совсем не то, что детская повесть, написанная двумя начинающими писателями ровно через сто лет поело пушкинских стихов.

Но есть в это)! суровой советской повести что-то, напоминающее ту гордость, с какой Пушкин говорит о своих друзьях, которые «вступили в жизнь» и разошлись по разным путям.

Уж не потому ли это, что юноши нашего времени, питомцы любого детдома, любой окраинной школы и фабзауча видит пород собой такие же дороги, какие лежали когда-то перед немногими баловнями судьбы?

Любят* наши ребята и повесть Гайдара «Школа».

Герой повести, сын расстрелянного сол-дата-большевика, отправляется на фронт.

Но это не чудо-герой, не «красный дьяволенок». Красноармейцем он становится не сразу. В первом же горячем деле он бросает бомбу, забыв о предохранителе, а в другом случае, вместо того, чтобы ударить врага прикладом, по-ребячьи кусает его за палец.

В книге есть настоящие наблюдения, которые позволяют верить в правдивость автора и его повести, например сухая травинка, прилипшая к письму, которое привезет нз окопов солдат, весь пропахший тяжелым йодоформом»

Есть у Гайдара и та теплота, которая волнует читателя сильнее всяких художественных образов. «Рядом с матерью стоял перепачканный в глине, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат — мой отец».

Красноармейский командир в этой повести, бивший сапожник, надел в октябрьские дни праздничный костюм и чужие, только что сшитые на заказ, хромовые сапога н с тех пор, как выражался он сам, ударился навек в революцию».

Прочтя книгу, двенадцатилетний читатель чувствует, что автор, как его герой-сапожник, тоже ударился навек в революцию.

И за ого читатель любит Гайдара и прощает ему многие слабости; и некоторые пустоты в сюжете, и беглость образов, и даже какую-то незаконченность всей повести.

Вступление ребят в жизнь, в борьбу, в

работу — это главное содержание наших лучших повестей.

«Швамбрания» Кассиля — талантливая повесть, в которой рассказывается о том, как революция ворвалась в комнатный мирок интеллигентной семьи и вынесла оттуда на широкую дорогу советской жизни двух маленьких гимназистов — двух «швомбранов», жителей выдуманной страны.

«Таи-сык» Кожевникова — книга о казацком юноше-кочевнике, которого перевоспитал Турксиб. И наконец маленькая повесть Пантелеева «Часы»! В ней рассказана история о том, как золотые часы, зарытые Петькой Валетом во дворе детского дома, неожиданно оказались под штабелями березовых дров и вынудили маленького бродягу остаться в детском доме до тех пор, пока он не стал настоящим человеком, гражданином Советского союза.

Во всех этих книгах говорится о новом человеке, который находит свое место в жизни.

И даже в повести, где герои лежат прикованные к койкам туберкулезного санатория, даже там главная тема — участие ребят в той созидательной жизни, которая идет за стонами санатория. Я говорю о повести Чуковского «Солнечная».

Если бы книга на такую тому была написана кем-нибудь из дореволюционных детских писателей, в ной были бы грустные христианско-лирические размышления, белые розы на могиле всеобщего любимца л счастливый отъезд его краснощекого маленького друга, который нехотя покидает добрых докторов и ангелоподобных сестер милосердия.

Только революция научила нас говорить с детьми без ложной Сентиментальности, без фальшивых идиллий, говорить с ними о реальной жизни, суровой н радостной.

Эта реальная жизнь, в которой столько еще незнакомых людей и столько трудных заманчивых дел, всегда привлекала и привлекает подростка, который заранее примеряет на себе судьбы самых различных профессий.

Но о реальных судьбах и о настоящих профессиях наши старые детские книги говорили мало. И вот ребята чуть ли не о десяти лет набрасывались на авантюрную литературу американского стиля, на пестрые номера какого-нибудь «Мира приключений».

Тут по крайней мере были капитаны, водолазы, авиаторы, изобретатели, таинственные адские машины, альпинисты, охотники и цирковые наездницы.

А в детских книгах и не пахло морской солыо, там держался нагретый комнатный воздух и пахло манной кашей.

Наша, советская литература для детей ещо молода, еще мало у нас книг, открывающих детям ворота в серьезную и ответственную жизнь. Но уже стало ясно, что легковесной полунаучной, полу бульварной литературе, в которой нельзя отличить геолога-разведчика от частного сыщика, нет моста в советской стране. Недаром хиреют у нас всякие «Всемирные следопыты» и другие журналы, пытающиеся возродить воскресную литературу «сильных ощущений».

Напрасно пытаются они спасти свой контрабандный груз, поднимая над ним советский)! флаг.

Такой контрабанды у пас не утаишь.

Конечно нельзя сказать, что мы ужо навеки освободились от той фальсификации жизни и борьбы, которая так хитро была пущена п оборот предприимчивыми издателями и буржуазных странах.

В какой-нибудь самой тенденциозной, само!! программной из наших книг для ребят, среди едва подкрашенных протоколов кооператива или сельсовета вдруг послышится со дна пропасти грозный голос рассерженного зверя, орлы н коршуны глухо заклекочут, выражая свое неудовольствий по поводу того, что герой повести очнулся п помешал их пиру, сытному и обильному.

А герой повести, который только что свалился вместо с конем с узкой горной тропинки в зияющую пропасть, садится и оглядывается. Мы узнаем этот орлиный клокот и голос рассерженного зверя.

Мы слышали их в бульварных лесах н ущельях мистера Кервуда, самого опытного организатора прыжков п полетов в пропасть.

Пора нам по достоинству оценить все эти патентованные «сальто-мортале».

Когда детские писатели перестанут излагать принципиальное содержание своих повестей в виде сухих и пресных протоколов, тогда им не понадобится .больше подсыпать в книгу для вкуса корвудовской соли и пинкертоновского перца.

Лучшим доказательством этого служат те немногочисленные детские книги, которые написаны на основании настоящего жизненного материала и настоящей идеи.

Такие книги не нуждаются ни в какой посторонней приправе. Им не приходится подкреплять свой сюжет готовыми приключениями, взятыми напрокат из арсенала занимательной литературы. У них есть свои эпизоды, свои приключения, естественно вытекающие из самого существа дола.

Несмотря на реализм, в их стило и положениях есть даже какая-то неожиданная сказочность.

Открываем одну из таких книг и читаем:

«До сих пор все следы были известны наперечет. Замзем оставляет треугольные следики.

Джойран, пустынная антилопа, — разделанные печати копытец. Навозный жук имеет тройной след, так как посредине тащит хвостик. Но этот новый след но похож на все известные до сих пор.

Две широкие полосы протянулись по песку. На каждой полоса поперек отпечатаны палочки, как бы елкой. Можно подумать, что. дно повиданных размеров загон ползли все рядом, беседуя и держа между собой одну и ту же дистанцию.

Тогда еще никто И8 местных старожилов но знал, что лапы, оставившие след в елочку, эти лапы сделаны из прочной и толстой резины марки «Красный треугольник». Автомобили «Рено-Сахара» провели крепкую зарубку через пески».

Достаточно прочесть эти несколько строк М. Лоскутова нз книги «Тринадцатый караван», чтобы поверить, что написавший их человек действительно побывал в послах и своими глазами видел первые следы советскнх автомобилей в пустыне.

А вот еще несильно строк нз другой .книги:

«За многие годы скитаний не видел я берегов, столь мрачных и как бы угрожающих мореплавателям... До бухты Киндерли мы плыли, преодолевая южный ветер — моряну, несущий из пустыни пыль и запах суры, ибо в пустыне, как говорят, лежат серные горы. Ветер этот рождает стесненное дыхание и. надо полагать, весьма вреден для всего живого...

«Вода в заливе была мало прозрачна, в ней плавали мертвые рыбы, запасенные из моря. На берегу мы нашли великое множество этих мертвых соленых рыб. По словам матросов, их пробовавших, они вполне годились в пищу».

Вы читаете эти строчки п вспоминаете какого-нибудь Синдбада-морехода, осторожно причаливающего на своем корабле к не исследованному н, может быть, враждебному людям острову.

А между тем это — отрывок нз вполне реалистической книги Паустовского о Кара-Бугазе, мертвом заливе Каспийского моря.

У Паустовского, как и у Лоскутова, наряду с Чувством ответственности за проблему, ость конкретность, теплота и юмор собственных наблюдений.

А ведь нн теплоты, ни юмора никогда но было у тех компиляторов, которые писали когда-то книги о земле, природе и людях, не видя по-настоящему ни людей, ни природы, пи земли.

Но главная удача лучших книг о строительстве н об открытии новой страны в проделах наших границ заключается в том, что они действительно проникнуты пониманием «диалектики природы».

Эти книги враждебны прежней, будто бы объективной и беспристрастной географии и этнографии. Вместо неподвижных представлений о природе, людях и обычаях они стремятся показать читателям меняющуюся связь явлений, дать такое пристрастное и неравнодушное описание земли, после которого возникает желание бороться и перестраивать жизнь и природу.

Такова например новая книга Ильина, которую, быть может, уже знают по нескольким главам, напечатанным в журналах.

Книга эта — о переделке природы, о постройке новых рек, о приходо-расходной книге Каспия, о завоевании пустыни и тундры, о том, как люди идут по следам геологических процессов в поисках богатств, скрытых в земле.

Вот несколько отрывков из одной главы этой новой книги.

«Есть живая фотография—кино. Живой географической карты еще пет. Но если бы такая живая карта существовала, мы увидели бы на карте странные вощи.

«На наших глазах Америка тихо снялась бы со своего места и поплыла по направлению к Азии — через Великий океан.

Она плыла бы не очень быстро, вевго только 3 метра в год или около этого. Но если бы нежно было ускорить ее движение на карте, мы увидели бы, что в конца концов Америка причалила бы к Азии, подняв п поломав ее восточные берега.

И тогда они вместе составили бы одни великий Азнатско-Америкаиский материк.

Так будет когда-нибудь, если правильно учение геолога Вегенера о перемещении материков.

«Мы заметили бы, что моря не остаются неизменными, что они меняют свои очертании, как вода на тарелке, если тарелку покачивать.

Наступал па сушу, море затопляло бы целые страны, образуя всё новые и новые заливы, острова, перешейки.

И вслед затем обратным движением оно открывало бы опять огромные площади дна...

с...Реки, сбегающие с гор, растащили бы при пас эти горы по песчинке и унесли бы в море...

«...Еще быстрее передвигались бы на карте леса, степи, пустыни...

«Черные веточки рек шевелились бы и росли. Нам стало бы ясно, что у каждой

реки своя жизнь, полная приключений... реки на живой карте воевали бы между собой, отнимая друг у друга-притоки, захватывая у соседок верховья и бассейны.

«Так было когда-то с Маасом, у которого правые притоки отнял Рейн, левые — отняла Сена. Об атом пишет французский геолог Огг...»

«...То, что раньше казалось случайным и загадочным: поворот реки, разорванная горная цепь, извилина морского берега, тепорь стало бы понятным, как внезапно решенная задача.

«При взгляде на живую каргу нам стало бы ясно, почему восточные берега Америки повторяют западные берега Африки. Там, где у .Америки выемка, у Африки выступ. Геолог Вогенер говорит, что Америка, когда-то оторвалась от Старого света, как-огромная глыба, и пошла на запад...

•Мы узнали бы, что Великий океан — зто но просто океан, а рубец, рана на тело планеты, образовавшаяся еше в те времена, когда луна оторвалась от земле, чтобы идти! собственной дорогой (гипотеза Никеринга)».

Все, что я здесь привел, — это только отрывки из вступления к рассказу о том, как переделывает у нас землю социалистический труд.

«Я сказал, — говорится в этой книге дальше, — что живой карты еще нет. Но это неверно. Я сам видел живую карту. Это было в Академии наук осенью 1833 года.

«В конференц-зале, около кафедры докладчика (Глеба Максимилиановича Кржижановского) высилась чуть ли но до самого потолка карта СССР.

«И вдруг карта ожила. Поворот включателя — и па ней вспыхнули красные черточки плотин, голубые пространства орошенных полей, красные капилляры каналов, зеленые полосы лесов. Как вены на руке, перетянутой шпуром, вздувались выше плотин голубые веточки рек;, разлились голубыми пятнами озера-водохранилища.

Побежали зеленым пунктиром линии электропередач, связывая между собой города и области. Загорелись белые огни электростанций. Вот Самарская ГЭС, вот Ярославская, Пермская, а пот и целое сверкающее созвездие — плеяда Валдайских электростанции...

«Это то, чего еще нет. Еше нет этих озер, этих плотин, этих электростанций. Перед нами была карта ношей страны, какой она будет через три пятилетки...».

В сущности новая книга Ильина — это продолжение'', его ‘Рассказа о великом плане».

В обоих книгах автор ставит одну и ту же задачу — связать самые различные геологические, географические, технические проблемы с нашим строительством, связать в образах и ощущениях, как они связываются в жизни, т. о. дать о науке и строительстве художество иную книгу.

В этом — принципиальное отличие наших новых книг от старой научно-популярной литературы, которая давала науку отдельно от жизни, жизнь отдельно от науки и внушала читателю убеждение в том, что все на всего то неизменно: реки, горы, границы, тропы, парламенты, оседлый и кочевой образ жизни, характер народов и даже промыслы того или иного российского уезда. В> одном уезда вечно будут бить баклуши и делать деревянные ложки, а в другом — катать валенки.

Кстати о профессиях. Старая, дореволюционная книжка о плотниках, о стрелочниках или о водолазах ухитрялась изображать каждую профессию так, будто она пожизненна, наследственно и обособлена.

В книжках о железнодорожниках не было железной дороги и уже во всяком случае не было транспорта.

В них изображалась будка и семафор, а сюжетом рассказа было какое-нибудь бедствие или чудесное спасение.

Без этого ничего интересного не получалось.

У нас рассказы о профессиях, рассказы о труде только начинают появляться.

Нельзя же считать рассказами те унылые производственные книги, которые кормили ребят гайками, опилками и стружками.

Трудно сказать, что хуже:, старая «будочная» мелодрама или эти беллетристические реестры гаек.

А разве не не может быть такой книжки, которая рассказывала бы о железнодорожниках, не впадая в мелодраму чудесных спасений и но превращая всю железную дорогу в склад буферов и шпал?

Может быть и даже есть.

В этом году Николай Григории написал рассказ «Полтора разговора».

В рассказе столько материала, сколько вмешает самый добросовестный очерк. Тут и диспетчерская работа во всех ее подробностях и паровозы всех систем — г/г визгливой «Овечки», которая таскает вагоны на сортировочную станцию и обратно, до басовитой «Щуки», тянущей за собой тяжелый хвост товарных вагонов этак в полкилометра длиной.

А есть еше на жолезион дороге великолепный паровоз «Элька». *

«Видали вы *Эльку>? Ее и по голосу сразу узнаешь. Не гудок — оркестр. Восемьдесят километров в час, сто километров дает паровоз...

«В топке рев, голову высунешь в окно— но то что фуражку, волосы с головы сорвет. А* ход ровный, плавный. Машинист на-цодит собо стаканчик что, примостит его на котел, к арматурному патрубку, —даже не расплетется чаек. Вот это ход1 Когда «Эльку» на график примешь, будто кто ножом полоснет по сетке...

«Элька» не всякие поезда водит. «Случалось вам ездить на «Красной стреле»? Вот это — «Элька»!»

Читая рассказ, любуешься великолепной• стремительной «Элькой», но зато по настоящему уважаешь «Щуку».

«Щука» но торопится, налегает мелкими, как зубы, и цепкими колесами ни рельсы, а вытягивает она тысячу тонн на колесах: хлеб, кирпич, трактора».

Недаром главные герои самого важного эпизода книжки—-«Щука» и ее машинист Каратаов.

Отправляют в Магнитогорск самый срочный груз — доменные воронки. Надо их насильно вогнать в расписание, втиснуть в график, а в графике и без того тесно.

«Десять минут—и поезд. Десять минут—и поезд. Вот уже пора «Красную стрелу» отправлять, а ведь пород ной на 50 километров путь должен быть чист».

Если не уйдет «Щука» перед «Красной отрадой», значит дело отложено на завтра.

И вот взялся машинист Каратаев удрать на «Щуке» от «Эльки». Целых 63 километра должен удирать. Удерет или не удерет?

Отсюда рассказ идет без замедления, без передышки до тех пор, пока не решится спор между доменными воронками и «Красной стрелой».

И спор этот — не азартная игра, не гонки, не скачки.

Это одна из диспетчерских задач, которые приходится решать ежедневно.

В старину, когда Октябрьская дорога была еще Николаевской, когда на билетах печатались орлы, а железнодорожные генералы носили шинели на полной подкладке, каждая станция действовала за себя без всякого диспетчера. Да ведь и движение в сущности небольшое было. Какова промышленность, таково п движение.

Диспетчерская служба появилась у нас с революцией. «В хозяйстве план, на заводах план, значит и грузы надо возить по плану».

Этот вывод делает книжка Григорьева, и тот же самый вывод делает читатель, который только что вместе с диспетчером решил труднейшую железнодорожную задачу.

Книжка дала читателю не голые лозунги, не декламацию и но то декоративные подробности, которыми часто бесцельно щеголяют авторы, лишенные замысла п материала.

Новое отношение к хозяйству, к труду, к социалистической ответственности разительно отличает книжки Григорьева от старых рассказов о стрелочниках и нагонных бандитах.

Еще трудное было проявить новое отношение к труду в книге о той экзотической профессии, которою издавна интересуются псе подростки. Я говорю о водолазах. Водолазы с незапамятных времен мелькали в повестях и рассказах, на обложках я картинках авантюрных журналов.

Недавно о водолазах написал книгу Золотовский.

В этой книга водолазы выведены не подводными бродягами и кладоискателями, а подводными мастерами.

Вот что пишут об этой книге ребята: «Когда я взял эту книгу в руки, то с первого же взгляда мне показалось, что книга будет рассказывать о каких-то фантастических похождениях водолазов.

Но, прочитав несколько страниц, я разочаровался.

Я понял, что в ней описывается жизнь тех водолазов, которых я встречал часто на Фонтанке. Ну, что здесь интересного? — подумал я.

Но меня заинтересовала простота изложения в книге. Я стал читать и, к своему удивлению, не мог оторваться. Странно, никогда я не думал, что водолазы играют та куш роль в строительстве социализма. Ватой книге я не нашел недостатков».

Книга, в которой читатель не находит недостатков, вряд ли скучная книга. Ведь от скуки и самый кроткий читатель становится придирчивым и видит в книге тысячи недостатков: и язык ему не хорош, и герои как-то несимпатичны, '' и психология не вполне понятная.

В «Подводных мастерах», как видите, все оказалось на мосте. Очевидно «Подвод; ныв мастера», заставили читателя в конце концов забыть пристрастна к лже-романтическим водолазам, увлекли его какой-то новой романтикой.

Это потому, что «Водолаз с Фонтанки» каждый дань подвергает свою жизнь опасности — и не ради жемчужины индийской принцессы. Спускаться на много саженную глубину ому приходится для того, чтобы прорыть тоннель под затонувшим миноносцем, осмотреть заросший губками и водорослями ледокол на дне Полярного моря.

А насколько причудливее и богаче морское дно, по которому тянет кабель озабоченный и серьезный водолаз, чем отвлеченные таинственные глубины «Мира приключений»!...

После первого Сьезда советских писателей авторитет А.А. Жданова существенно вырос.

Далее 28.января 1936 года в Правде была опубликована статья Сумбур вместо музыки:

Вместе с общим культурным ростом в нашей стране выросла и потребность в хорошей музыке. Никогда и нигде композиторы не имели перед собой такой благодарной аудитории. Народные массы ждут хороших песен, но также и хороших инструментальных произведений, хороших опер.

Некоторые театры как новинку, как достижение преподносят новой, выросшей культурно советской публике оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Услужливая музыкальная критика превозносит до небес оперу, создает ей громкую славу. Молодой композитор вместо деловой и серьезной критики, которая могла бы помочь ему в дальнейшей работе, выслушивает только восторженные комплименты.

Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно.

Так в течение почти всей оперы. На сцене пение заменено криком. Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию. Выразительность, которой требует слушатель, заменена бешеным ритмом. Музыкальный шум должен выразить страсть.

Это все не от бездарности композитора, не от его неумения в музыке выразить простые и сильные чувства. Это музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот», — так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью.

Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова.

Это — перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» в умноженном виде. Это левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки.

Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевых оригинальничаний. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо.

Опасность такого направления в советской музыке ясна. Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке. Мелкобуржуазное «новаторство» ведет к отрыву от подлинного искусства, от подлинной науки, от подлинной литературы.

Автору «Леди Макбет Мценского уезда» пришлось заимствовать у джаза его нервозную, судорожную, припадочную музыку, чтобы придать «страсть» своим героям.

В то время, как наша критика — в том числе и музыкальная — клянется именем социалистического реализма, сцена преподносит нам в творении Шостаковича грубейший натурализм. Однотонно, в зверином обличии представлены все — и купцы и народ. Хищница-купчиха, дорвавшаяся путем убийств к богатству и власти, представлена в виде какой-то «жертвы» буржуазного общества. Бытовой повести Лескова навязан смысл, какого в ней нет.

И все это грубо, примитивно, вульгарно. Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме. Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней разрешаются все «проблемы». В таком же грубо-натуралистическом стиле показана смерть от отравления, сечение почти на самой сцене.

Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов.

Он прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта. Это воспевание купеческой похотливости некоторые критики называют сатирой. Ни о какой сатире здесь и речи не может быть. Всеми средствами и музыкальной и драматической выразительности автор старается привлечь симпатии публики к грубым и вульгарным стремлениям и поступкам купчихи Катерины Измайловой.

«Леди Макбет» имеет успех у буржуазной публики за границей. Не потому ли похваливает ее буржуазная публика, что опера эта сумбурна и абсолютно аполитична? Не потому ли, что она щекочет извращенные вкусы буржуазной аудитории своей дергающейся, крикливой, неврастенической музыкой?

Наши театры приложили немало труда, чтобы тщательно поставить оперу Шостаковича. Актеры обнаружили значительный талант в преодолении шума, крика и скрежета оркестра.

Драматической игрой они старались возместить мелодийное убожество оперы. К сожалению, от этого еще ярче выступили ее грубо-натуралистические черты. Талантливая игра заслуживает признательности, затраченные усилия — сожаления.

Наконец одним из пеоследних идеологических документов рассматриваемого периода: будет отрывок из замечаний А. А. Жданова Авторам первого учебника истории СССР (уже после того как Сталин Киров Ижданов в троем написали общеизвестные замечания по данному вопросу).

В 1937 году было рассмотрено более четырёх десятков проектов учебников истории. А. А. Жданов рекомендует добавить в учебник отечественной истории следующие сюжеты:

«10) вставить вопрос о Византии;

11) лучше объяснить культурную роль христианства;

12) дать о прогрессивном значении централизации государственной власти;

13) уточнить вопрос о 1612 годе и интервентах…

14) ввести Святослава "иду на вы"; 15) подробнее дать о немецких рыцарях, использовав для этого хронологию Маркса о Ледовом побоище, Александре Невском и т. д.;

16) средневековье Зап. Европы не включать;

17) усилить историю отдельных народов;

18) убрать схематизм отдельных уроков;

18) исправить о Хмельницком;

20) то же и о Грузии;

21) реакционность стрелецкого мятежа…»^{207}

Именно Жданов сформулировал советское обоснование территориальной экспансии России. Присоединение таких значимых национальных окраин, как Украина или Грузия, трактовались им так — «не абсолютное благо, но из двух зол это было наименьшее»^{208}.

По мысли Жданова, данные народы в те исторические периоды под давлением могущественных и агрессивных соседей не могли существовать самостоятельно, а подчинение русской монархии было для них в религиозном и национальном плане более благоприятной альтернативой, нежели господство таких же феодальных, но более чуждых государств — Польши, Османской империи или Персии.

Из массы проектов был выбран учебник, созданный группой московских историков, как молодых марксистов, так и учёных старой дореволюционной школы, во главе с А.В. Шестаковым. Этот учебник бегло просмотрел Сталин и тщательно изучил наш герой.

Примечательно, что замечания вождя заключались в основном в радикальном сокращении материалов о себе самом, их он решительно перечеркнул зелёным карандашом. А вот глава «исторической» комиссии Жданов чуть ли не к каждой странице учебника добавил лист бумаги со своими замечаниями.

Одни из них состояли всего из одного-двух слов, которые требовалось вставить в текст, другие распространялись на всю страницу и, более того, представляли собой значительные фрагменты.

Примечательно, что, помимо всего прочего, Жданов лично написал для нового школьного учебника характеристику первобытно-общинного строя. Вместо нескольких малоинформативных фраз, которыми авторы учебника обрисовывали этот период, Жданов предложил развёрнутое описание основных порядков, свойственных заре человеческой истории:

«В одиночку было невозможно охотиться на крупных зверей, ловить рыбу сетями, вырубать лес для пашни.

Поэтому в старину родственники не расходились, а жили все вместе и образовали род иногда в несколько сотен человек. Всё у них было общее. Орудиями пользовались сообща. На охоту и рыбную ловлю ходили вместе, землю обрабатывали общими усилиями. Добычу и урожай делили между собою. Скот был общий. Работами руководили выборные старейшины. Общие дела решались на собраниях всего рода. Род защищал своих. Если чужой убивал человека, то родственники мстили за убитого»^{209}.

Это описание не было простой лирикой — первобытно-общинный строй с его коллективизмом, общей собственностью, выборностью вождей и прямой демократией рассматривался как доказательство возможности построения коммунистического общества.

Коллективистские черты, органически присущие людям прошлого, должны были возродиться на новом витке развития, уже без негативных пережитков и на гораздо более высокой экономической базе. Так развёрнутое Ждановым определение далёкого прошлого превращалось в воспитательный и политический аргумент.

Характерным образом поправил Жданов и фразу авторов учебника «славяне — предки русского народа». Он вписал иное: «Впоследствии славяне, жившие в Восточной Европе, образовали три больших народа — русских, украинцев, белорусов»^{210} —подчеркнув тем самым генетическое единство, которое укрепляло современное Жданову политическое объединение братских народов в границах СССР.

Естественно, все «предложения» нашего героя были дисциплинированно учтены авторами-историками. Итогом кураторства Жданова стало появление новых учебников по истории для средней школы. Уже современный историк А.М. Дубровский, специально изучавший эту деятельность нашего героя, так сформулировал свои выводы, с которыми сложно не согласиться:

«Работа Жданова была действительно значительной. По сути дела Жданов был не только неофициальным редактором, чьё имя не было указано на титульном листе учебника, а одним из авторов этой книги.

Он вторгался в наиболее острые в политическом отношении исторические темы, дал ряд ответственных формулировок таких идей, которые должны были обеспечивать важное воспитательное воздействие на читателя.

Во фрагментах текстов, принадлежавших перу Жданова, содержались определения значения исторических событий (введения христианства, создания сильного централизованного государства и пр.), их объяснение (причины поражения крестьянских войн, Парижской коммуны), характеристики…

Он аккумулировал всё то, что работало на новый курс партии в области исторического образования. Ждановские "установки" и "приказные аргументы" на долгие годы определили идейное содержание отечественной исторической науки, а на школьное преподавание истории воздействуют и до сих пор»^{211}.

Венцом же всей «исторической деятельности» Жданова стала его фраза в одном из рабочих документов, закрывшая в советской эпохе период национального нигилизма: «Собирание Руси — важнейший исторический фактор»^{212}.