Мастерицам табачной фабрики Шапшал. Сим объявляю, что, по случаю остановки сбыта то­вара, я сбавляю с каждой 1000 папирос по 10 к.

Дата: 2025-06-02; Просмотры: 12

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

Шапшал .

Мастерицы, здесь уже в числе 200, немедленно сорва­ли это объявление и на его месте вывесили новое:

Хозяину табачной фабрики Шапшал. Мы, мастерицы вашей фабрики, объявляем, что не согласны на сбавку, потому что и так от нашего зара­ботка не можем порядочно одеться.

Мастерицы вашей фабрики.

Приказчик собрал мастериц и потребовал, чтобы они указали писавшую объявление. Они ответили, что это излишне, так как объявление писано от имени их всех, и стали уходить. Приказчик поспешил послать за хозя­ином. После напрасных попыток убедить мастериц рабо­тать за пониженную плату г. Шапшал вынужден был уступить подобно г. Мичри.

В следующем, 1879 году стачечная зараза охватила несколько фабрик одновременно. Обнаружилась она прежде всего на знакомой уже читателям Новой Бума­гопрядильне.

109

С тяжелым сердцем уступив полицейскому насилию, рабочие Новой Бумагопрядильни говорили нам, что они покоряются не надолго и при первом же удобном слу­чае опять забастуют. По правде сказать, мы не верили им, видя в их словах не более как желание утешить се­бя и нас в испытанной неудаче. Но мы ошибались. Уже в ноябре 1878 года полиция имела много хлопот с не­угомонной Бумагопрядильней. Восьмого ноября (Михай­лов день) тамошние рабочие не явились на фабрику, мо­тивируя это тем, что, дескать, праздник, работать грех. Но на других фабриках работа шла своим чередом, и управляющий Бумагопрядильни вздумал наверстать по­терянное время удлинением рабочего дня с 13 часов, как было до тех пор (от 5 час. утра до 8 ч. вечера, с выче­том 2 час. на еду), до 13¼ час, и продолжать работу при этом условии до тех пор, пока из маленьких кусоч­ков времени не составится полный день. Два дня рабо­та шла до 8¼ ч., возбуждая сильное неудовольствие ра­бочих. На третий день кому-то пришло в голову завер­нуть главный газопроводный кран в 8 часов. Как только эта мысль была приведена в исполнение, рабочие густой толпой повалили с фабрики, причем разбили несколько стекол и испортили 9 основ. Верный друг «отечественной промышленности», полиция не могла вовремя явиться для восстановления «порядка», но зато на следующее утро на фабрику явилась целая орда охранителей, и в течение нескольких дней работа происходила в их бла­годетельном присутствии, хотя уже не до 8¼, а только до 8 часов. Началось следствие: кто потушил газ? Кто мог потушить? Человек 7 рабочих таскали в участок. Пристав горячился и кричал, что «ушлет их в Архан­гельскую губернию». Однако это не помогло. Рабочие отвечали, что ничего не знают. Одна женщина, работав­шая недалеко от крана, показала на допросе, что кран завернул какой-то рабочий, лицо которого было закры­то передником. Кто был этот рабочий, осталось неизве­стным; дело пришлось передать «суду и воле божией». С тех пор полиция стала зорко следить за рабочими.

15 января следующего года рабочие Бумагопрядиль­ни по обыкновению пришли на фабрику рано утром. Не­сколько часов прошло обычным порядком; но перед обе­дом в ткацкое отделение явился главный мастер и вы­весил объявление, приглашавшее 44 ткачей к расчету. На вопрос — за что такая немилость?— мастер ответил, что эти 44 человека выбрасываются на улицу за свое «буптовство» и что впредь все неблагонадежные будут

110

прогоняемы. Заявил он также, что вообще администра­ция фабрики, ввиду постоянных бунтов, думает заменить ткачей-мужчин женщинами и детьми. Речь его была пре­рвана взрывом негодования. Объявление было изорвано в клочки, сам оратор должен был ретироваться. Ткачи высыпали на улицу и разбрелись по домам обедать. После обеда они собрались перед воротами фабрики густой толпой, через которую не прошел ни один из тех, кто колебался пристать к стачке. Директор поспешил известить полицию о новом «бунте». Около фабрики за­бегали «фискалы», показались околоточные, в полной форме, с револьверами на боку; их сопровождали десят­ки городовых. Но полиция пока еще не обнаруживала большой стремительности, вероятно, потому, что не по­лучила еще надлежащих наставлений свыше.

К вечеру того же дня ткачи решили, кроме отмены распоряжения об изгнании бунтовщиков, требовать так­же: 1) повышения заработной платы — 5 к. на кусок ткани; 2) сокращения рабочего дня па 2½ часа; 3) от­мены некоторых штрафов; 4) изгнания нескольких нена­вистных им мастеров и подмастерьев; 5) присутствия выборных от рабочих при приеме сдаваемой ими ткани и, наконец, 6) выдачи им платы «за все время стачки, как будто работа и не прекращалась». Требования эти были немедленно записаны и, если не ошибаюсь, отпеча­таны в тайной типографии «Земли и воли» ⁴⁴.

Слухи о стачке на Новой Бумагопрядильне быстро распространились между фабричными, и на следующий день на Обводный канал явилось 40 выборных от тка­чей фабрики Шау (Шавы, как произносили рабочие) за Нарвской заставой. «Шавинские» также решились заба­стовать и предлагали «новоканавцам» * выработать об­щие требования. Правда, полного тождества в требова­ниях стачечников этих двух фабрик быть не могло, так как порядки, практиковавшиеся г. Шау, значительно от­личались от порядков, существовавших на Бумагопря­дильне. У «Шавы» работа шла безостановочно день и ночь, причем рабочие разделялись на две смены: одни сутки одна смена работала 16 часов, а другая — 8, сле­дующие — наоборот. Трудолюбивый фабрикант не пре­кращал работы даже вечером накануне праздников: она приостанавливалась только в 6 ч. праздничного утра. Г. Шау заботился также и о продовольствии рабочих: у него была мелочная лавка, в которой они обязаны были

* Рабочие называли иногда Обводный канал Новой Канавой.

111

покупать продукты. Читатель легко может представить себе, как выгодно это было для заботливого капитали­ста. Иногда, придя за получкой в контору, рабочий узна­вал, что весь его заработок ушел на уплату по его за­бору в хозяйской лавке.

С одобрения «новоканавцев» «шавинские» рабочие представили своему хозяину следующие требования:

1) Чтобы на каждый вытканный кусок прибавили платы по 5 коп.

2) Чтобы прогульные дни не считались, если сам хозяин виноват в прогуле.

3) Чтобы основы выдавали хорошие и чтобы матери­ал выдавался при наших выборных.

4) Чтобы товар не браковали зря; чтобы за этим то­же следили наши выборные.

5) Чтобы не штрафовали за полом инструментов, за отсутствие из фабрики по болезни и надобности.

6) Чтобы за харчи платить не в конторе, как теперь, а в лавке, по получке денег на руки.

7) Чтобы на больницу платилось не по l¼ коп. с руб­ля, а по 10 коп. в месяц.

8) Чтобы за кипяток * на фабрике рабочие не пла­тили.

9) Чтобы утром давалось время с 8½ до 9 ч. на зав­трак.

10) Чтобы накануне праздников работа кончалась в 8 ч. вечера.

11) Чтобы газовые горелки расположить, как лучше для работы; мы сами укажем место для них; а то те­перь в иных местах вовсе свету нет.

12) Чтобы прогнать с фабрики подмастерьев: Никифора Арсентьева и Нефеда Ефимова, Николая Волкова и шпульника Кирилла Симонова. Нам от них житья нет! и мы с ними не хотим работать.

13) За время стачки денег с нас не вычитать, пото­му что мы не работаем не по своей вине, а по упорству хозяев.

14) Чтобы никого из нас не брали в полицию за то, что не работаем, а тех, что теперь забрали, пусть выпу­стят **.

* Для чаю.

** Подробности об этих и некоторых предыдущих стачках за­имствованы мною из 3 и 4 №№ «Земли и воли», где они были описаны мною же на основании сведений, своевременно собранных на месте.

112

Предъявленное фабриканту последнее (14) требова­ние с формальной точки зрения может показаться бес­смыслицей. Но в действительности оно имело большой практический смысл, так как аресты рабочих происхо­дили по настоянию и, нередко, по личному указанию фабрикантов. Стачечники нашли полезным предупредить г. Шау, что даже в случае исполнения всех остальных требований они не станут работать, пока не прекратятся аресты и не будут освобождены арестованные.

На сходке представителей от обеих фабрик были, между прочим, обдуманы меры для поддержания бед­нейших из стачечников. Таких, естественно, должно бы­ло оказаться более у «Шавы», который грозился немед­ленно прекратить выдачу рабочим припасов из своей лавки. Решено было первые сборы предоставить в рас­поряжение его рабочих. Сборы же предполагалось де­лать на всех фабриках и заводах. В этом смысле были напечатаны (разумеется, в тайной типографии) воззва­ния ко всем петербургским рабочим. Надежда на их по­мощь не была напрасной: сборы делались почти повсе­местно, и возбуждение рабочих во время этих сборов было подчас так велико, что грозило перейти, а местами и переходило, в забастовку.

На фабрике Мальцева (на Выборгской стороне) раз­бросаны были воззвания стачечников. По этому поводу полиция арестовала рабочего, заподозренного в их раз­брасывании; его товарищи заволновались. Пошли толки о том, чтобы последовать примеру «новокаиавцев», но хозяин ласковым обращением и обещанием разных благ в будущем восстановил спокойствие. Г. Чешеру (его фабрика тоже была на Выборгской стороне) не удалось отделаться одними обещаниями: он вынужден был при­бавить по 3 к. на каждый кусок ткани. Волновались ра­бочие и на Охте. Так заразительно подействовал при­мер. А тем временем полиция и фискалы делали свое дело.

Уже в ночь с 16-го на 17-е число произведено было несколько арестов. Арестованных было 6 человек из ра­бочих Шау, 20 человек с Новой Бумагопрядильни, один слесарь на Лиговке и т. д. Аресты еще более усилили раздражение рабочих. До 17-го числа только ткачи уча­ствовали в стачке на Н. Бумагопрядильне. С того же числа к ней пристали и прядильщики; фабрика совсем остановилась. О подаче каких бы то ни было «проше­ний» теперь уже никто не думал. «Новоканавцы» только смеялись, когда мы напоминали им об их прошлогоднем

113

хождении к наследнику: «то-то дураки-то были!» — гово­рили они.

На фабрику Шау в качестве миротворца явился не­кий «полковник». Рабочие подали ему письменное изло­жение своих требований и категорически заявили, что на меньшем не помирятся.

— Согласны вы на эти требования?— спросил пол­ковник хозяина.

Тот, разумеется, ответил отрицательно.

Ну, так чего же вы, такие-сякие, хотите? — зары­чал на рабочих миротворец, — да я вас!., и т. д. и т. д. — полились обычные в таких случаях словеса «кротости и увещания», т. е. брань, украшенная непечатными слова­ми... — У меня, — закричал храбрый воин, — сейчас 25 000 солдат под ружьем, попробуйте только бунтовать!

— Больно уж много ты, ваше благородие, войска-то для нас наготовил-то, — насмешливо заметили рабочие, — пас всего-то здесь 300 человек и с бабами, и с ребятиш­ками, а мужиков-то не будет больше сотни.

Полковник понял, что зарапортовался, и прикусил язык, приказав, для поддержания своего авторитета, схватить одного из остряков, но толпа окружила эту жертву полковничьего смущения и отстояла ее от поли­цейских покушений. Так и уехал ни с чем воинственный миротворец.

Не желая обращаться к властям ни с какими проше­ниями, стачечники предъявили им теперь очень настой­чивые требования. Так, например, рабочие Н. Бумаго­прядильни решились требовать освобождения своих то­варищей, арестованных ночью с 16 на 17 января. 18-го числа, часов около 10 утра, толпа около 200 человек собралась недалеко от здания фабрики. Здесь было про­читано и одобрено следующее заявление:

«Мы, рабочие Новой Бумагопрядильни, сим заявля­ем, что не пойдем на работу, пока не будут уважены все наши заявленные хозяину требования. Что же каса­ется полиции, то мы отказываемся от всякого вмеша­тельства с ее стороны для примирения нас с хозяином, пока не будут освобождены наши товарищи, люди, за которыми мы не знаем ничего худого. Если их обвиняют в чем-либо, пусть судят их у мирового, причем мы все будем свидетелями их невинности. Теперь же их аресто­вали и держат без суда и следствия, что противно даже существующим законам».

Когда читалось это заявление, подошел околоточный; он предложил рабочим пойти к участку для объяснения

114

с приставом, но они предпочли переговорить с градона­чальником. Путь их к дому градоначальника лежал че­рез Загородный проспект. На нем есть или, по крайней мере, был дом «мещанской гильдии» с проходным дво­ром. Едва рабочие прошли через этот двор и вышли на Фонтанку, их атаковали жандармы с приставом Бочар­ским во главе, тем самым приставом, который только что приглашал стачечников прийти к нему для объясне­ний. По всей вероятности, полиция, еще накануне узнав­ши о намерении рабочих добиваться освобождения за­ключенных, заранее приготовилась к отпору, и передан­ное околоточным приглашение пристава было простой ловушкой. Видя, что не удастся заманить рабочих в уча­сток, г. Бочарский пустился преследовать их, как фара­он убегавших из Египта евреев.

Произошла свалка. Жандармы мяли лошадьми рабо­чих, рабочие защищались, как умели. У некоторых ока­зались кистени, а знакомый уже читателю Иван, опять принимавший горячее участие в стачке, вытащил даже кинжал и ранил им лошадь наскакавшего на него жан­дарма. Но силы были слишком неравны, нападение бы­ло слишком неожиданно. Жандармы победили. К сча­стью для рабочих, упомянутый проходной двор обеспе­чил им довольно безопасное, хотя и беспорядочное от­ступление.

Со времени этой битвы полиция удесятерила свою энергию. Начались беспрерывные аресты. Нескольких так называемых зачинщиков выслали на родину, дру­гих — в северные губернии ⁴⁵. Рабочих били и даже гра­били *. Лавочникам полиция прямо запретила давать стачечникам в долг продукты. Зараженные стачкой ме­стности были буквально наводнены «силищей жандарм­скою». Через несколько дней упорного сопротивления рабочие сдались, получив некоторые ничтожные уступки.

Эта новая неудача изменила настроение бывших ста­чечников разве только в смысле еще большего озлобле­ния против всяческого начальства и еще большего со­чувствия к революционерам. Рабочая среда вообще все более привыкала смотреть на революционеров как на своих естественных друзей и союзников, а на тайную «землевольческую» типографию — как на орудие гласно­сти, всецело предназначенное к их услугам. Такой

* Один из стачечников проходил недалеко от Н. Бумагопря­дильни, играя на гармонике. На него бросился жандарм и выхва­тил гармонику. Рабочий отправился жаловаться на этот «дневной грабеж» в участок, Его выругали, а гармоники не возвратили.

115

взгляд укреплялся даже в тех уголках Петербурга, куда не проникала революционная пропаганда.

Однажды мне, как члену редакции «Земли и воли», передали конверт с надписью: Господину редактору. Я нашел в нем две четвертушки серой бумаги. «Господин редактор,— написано было на одной четвертушке,— по­жалуйста, напечатайте наше воззвание и, если нужно, будьте так добры, поправьте». На другой написано было воззвание: «Голос рабочего народа, работающих и стра­дающих у подлеца Максвеля». В воззвании говорилось, что рабочие фабрики Максвеля, доведенные до крайно­сти хозяйскими притеснениями, видят себя вынужденны­ми прибегнуть к стачке и, сообщая об этом остальным петербургским рабочим, просят их поддержки. Текста воззвания я на память, разумеется, восстановить не мо­гу. Помню только одну фразу из середины: «мы работа­ем, стараемся, а он свенья не доволин нами», — да за­ключительные слова: «Будем же твердо стоять каждый за всех и все за каждого». Зато я хорошо помню общее впечатление, произведенное воззванием на меня и на моих товарищей по редакции. Мы положительно пришли в восторг. Столько свежего чувства, столько простоты и непосредственности, столько трогательной неумелости и вместе с тем столько неотразимой убедительности было в этой далеко не грамотной прокламации, что мы сочли непозволительным делать в ней какие-нибудь существен­ные изменения и ограничились исправлением граммати­ческих ошибок. Едва ли не на следующий же день воз­звание было отпечатано и передано авторам.

Вот что узнал я о причине неудовольствия максвелев­ских фабричных.

Низкая плата, непомерно длинный рабочий день, штрафы и придирки мастеров и подмастерьев — все это, разумеется, имело место на фабрике г. Максвеля, как и на других фабриках. Но этот находчивый предпринима­тель внес, кроме того, еще одну особенность в практи­куемый им способ эксплуатации рабочей силы. Около своей фабрики (за Невской заставой) он выстроил боль­шой дом для помещения своих рабочих. Другими слова­ми, к выгодному ремеслу фабриканта он решил присо­единить тоже не безвыгодное ремесло домовладельца. Надо отдать ему справедливость, дом его был построен очень хорошо, жить в нем было бы очень удобно,— не­сравненно удобнее, чем в тех грязных домах без возду­ха и света, где ютились его рабочие. Беда заключалась лишь в том, что назначенные г. Максвелем квартирные

116

цены были сравнительно очень высоки и уж, во всяком случае, не по средствам фабричным рабочим. Вот поче­му те и не хотели селиться в его фаланстере. С своей стороны, просвещенный капиталист так твердо решился облагодетельствовать свои «рабочие руки», что не от­ступал даже перед очень крутыми мерами. Он грозил немедленно прогнать с фабрики всех консерваторов, от­казывающихся жить в его доме. Отсюда — раздражение рабочих, решившихся стачкой положить конец оздорови­тельному упорству г. Максвеля. Совершенно без всяких «посторонних внушений» и помимо всякого влияния за­тронутых революционной пропагандой «бунтовщиков» — таких не было на их фабрике, — они выработали план действий, а для исполнения его сочли необходимым об­ратиться за помощью к рабочему населению Петербурга и к революционному обществу «Земля и воля». Нечего говорить, что воззвание было написано ими самими, но следует прибавить, что мысль о нем подана была им примером «шавинских» и «новоканавских» рабочих, ко­торые, как я уже сказал, во время своей стачки обраща­лись с воззванием «к рабочим всех петербургских фаб­рик и заводов». Вероятно, это последнее воззвание то­гда же попало на фабрику Максвеля, очень вероятно также, что максвелевские рабочие не отказались под­держать «новоканавских» и «шавинских» стачечников своими трудовыми грошами, и теперь были уверены, что и им не откажут в такой же поддержке. Заключи­тельные слова «голоса рабочего народа, работающих и страдающих у подлеца Максвеля» были целиком заим­ствованы из одного воззвания, напечатанного по поводу второй стачки па Обводном канале. Эти слова: «будем же твердо стоять каждый за всех и все за каждого» — как видно, хорошо выразили тогдашнее настроение пе­тербургских рабочих, потому что после неизменно повто­рялись ими во всевозможных случаях их борьбы с поли­цией и предпринимателями.

Вообще в то время рабочее движение росло с небы­валой быстротой. Любопытно видеть, как отражалось это явление в тогдашней революционной литературе.

Передовая статья № 4 «Земли и воли», вышедшего в свет 20 февраля 1879 г., целиком посвящена была воп­росу о роли городских рабочих «в боевой народно-рево­люционной организации». «Волнения фабричного насе­ления,— говорится в этой статье,— постоянно усилива­ющиеся и составляющие теперь злобу дня, заставляют нас, раньше, чем мы рассчитывали, коснуться той роли,

117

которая должна принадлежать нашим городским рабо­чим в этой организации. Вопрос о городском рабочем принадлежит к числу тех, которые, можно сказать, са­мою жизнью, самостоятельно выдвигаются вперед, на подобающее им место, вопреки априорным теоретиче­ским решениям революционных деятелей» *. Чрезвычай­но характерно это невзначай вырвавшееся у народника признание. Рабочий вопрос, действительно, самою жиз­нью выдвинулся вперед, наперекор народнической дог­матике. Неудивительно, что разрешить его с помощью этой догматики было совершенно невозможно. Народни­ческая интеллигенция могла лишь, подобно автору ука­занной статьи **, рекомендовать рабочим-социалистам «агитацию», «агитацию», «агитацию» и «агитацию» да упрекать их в том, что они будто бы, забывая об этой агитации, слушают «чтения о каменном периоде или о планетах небесных». К началу 1879 года рабочее движе­ние переросло народническое учение на целую голову. Ввиду этого неудивительно, что наиболее развитая часть петербургских рабочих, вошедшая в основанный около того времени «Северно-Русский рабочий союз», в своих политических взглядах и стремлениях значительно разо­шлась с бунтарями-народниками ⁴⁶.

IV

«Северно-Русский рабочий союз» естественным обра­зом возник из того ядра петербургской рабочей органи­зации, которое, как я говорил выше, составилось из «старых», испытанных революционеров-рабочих. Фор­мальное основание Союза относится, насколько могу припомнить, к концу 1879 г. ⁴⁷ Уже с первых недель сво­его существования он насчитывал не менее 200 членов, а вокруг пего группировалось по крайней мере столько же рабочих, сочувствующих, но еще не посвященных в организационную тайну. Большинство членов его при­надлежало к числу «заводских». В каждом значитель­ном рабочем квартале Петербурга были особые кружки, составлявшие местную ветвь Союза. Каждая ветвь име­ла свою кассу и свою «конспиративную» квартиру. Для заведывания ее делами выбирался небольшой комитет. Члены местного комитета были в то же время членами

* Курсив мой.

** Примечание ко второму изданию. Должен признаться, что ее автором был я сам.

118

Центрального кружка, который собирался через извест­ные промежутки времени по общим делам Союза. В рас­поряжении Центрального кружка находилась особая касса, а также союзная библиотека. Центральная касса, как и местные кассы, пополнялась членскими взносами. Около времени второй стачки на Новой Бумагопрядиль­не в ней было рублей 150—200. Эта «свободная налич­ность», как выразился бы русский министр финансов, вся ушла на поддержку стачечников, но члены Союза исправно делали свои взносы, и потому пустою касса его никогда не оставалась. Что касается библиотеки, то ею особенно дорожил и гордился Союз. И действитель­но, она была самым ценным его достоянием. Состави­лась она частью из купленных рабочими, а больше из пожертвованных интеллигенцией книг. Собирались эти книги в течение целого года, и собирались так стара­тельно, что едва ли хоть один гражданин «интеллигент­ной» республики Петрополя избежал неожиданного книжного налога. Много хламу подарила рабочим интел­лигенция, но подарила не один хлам. По пословице «с миру по нитке — голому рубаха», у Союза образовался большой запас книг по различным отраслям знания. Число книг было так велико, что нельзя было хранить их в одной рабочей квартире. Вследствие этого библио­тека была подразделена на несколько частей и развезе­на по различным рабочим кварталам. Каждый квартал имел своего библиотекаря, у которого был полный спи­сок всех принадлежавших Союзу книг. Если кто-нибудь из членов местной ветви выбирал по этому списку такое сочинение, которого не было в библиотеке данного квар­тала, то библиотекарь представлял заявленное требова­ние очередному собранию Центрального кружка, и кни­га доставлялась из другого квартала. Благодаря такой постановке дела полиции все же не так легко было от­крыть существование библиотеки и «накрыть» ее обла­дателей. Пользовались книгами через посредство знако­мых членов и не принадлежавшие к Союзу рабочие, но о существовании библиотеки, разумеется, не знали.

Практика скоро обнаружила главнейший недостаток новой организации. Союз, как целое, мог действовать только по решению Центрального кружка, собиравшего­ся раза два в неделю. Занятые работой и живущие в различных частях города, а иногда и за городом, члены Центрального кружка не могли встречаться чаще. Но в промежуток времени между двумя его собраниями мог­ли совершиться события, требовавшие немедленного дей-

119

ствия со стороны Союза. Как поступить в таком случае, устав не говорил. Когда началась вторая стачка на Но­вой Бумагопрядильне, до очередного собрания Централь­ного кружка оставалось два дня. Халтурин, тотчас уз­навший о ней, очутился в очень затруднительном поло­жении: стачка легко могла быть подавлена полицией еще до очередного собрания; а между тем, чтобы обе­гать всех членов Центрального кружка и созвать их на чрезвычайное собрание (известно, что к почте русские революционеры по понятной причине прибегают очень неохотно), надо было тоже не менее двух дней. Замед­ление во всяком случае было неизбежно, и Халтурину пришлось на первое время ограничиться личными сно­шениями со стачечниками. Придать организации Союза бóльшую подвижность можно было лишь избранием особого распорядительного комитета, состоящего из не­большого числа лиц и имеющего право в важных случа­ях действовать по собственному усмотрению, не дожида­ясь очередного собрания. К этой мысли, кажется, и при­шли потом члены Союза.

Возникновению Союза нельзя было не радоваться да­же с нашей тогдашней, народнической, точки зрения. Но программа его причинила нам немалое огорчение. В ней — о, ужас! — прямо было сказано, что рабочие счи­тают завоевание политической свободы необходимым ус­ловием дальнейших успехов своего движения. Мы, пре­зиравшие «буржуазную» свободу и считавшие ее опас­ной ловушкой, оказались в положении курицы, высидев­шей утят. В особой заметке, посвященной обзору новой программы, редакция «Земли и воли» мягко, но реши­тельно высказалась против неприятной ей рабочей ере­си. В заметке повторены были те доводы, которые обык­новенно выставлялись народниками и бакунистами про­тив «политики». Но членам Союза такие доводы уже перестали казаться убедительными. В ответ на заметку они прислали длинное письмо в редакцию, в котором го­ворили, что решительно не видят, как может успешно идти рабочее движение при отсутствии политической свободы и каким образом для рабочих может быть не­выгодно приобретение ими политических прав *. Тяжело было народникам слышать от рабочих — и каких рабо­чих!— члены Союза составляли сливки революционного

* К сожалению, у меня нет № 5 «Земли и воли», в котором появилось письмо рабочих, и окончания № 4, содержащего выше­упомянутую заметку редакции. Поэтому я указываю только на об­щий смысл поднявшейся полемики, который я очень хорошо помню,

120

рабочего Петербурга — столь «буржуазные» рассужде­ния. Но еще тяжелее поразило их почудившееся им в письме презрение Союза к крестьянству. Дело в том, что, защищая свое требование политической свободы, авторы письма сказали, между прочим, что ведь они, рабочие, не Сысойки *. Это выражение истолковано бы­ло революционной интеллигенцией в смысле кичливого презрения к крестьянству. Но правильно ли было подоб­ное истолкование? Конечно, нет. Слова — «мы не Сы­сойки» свидетельствовали только о том, что русские ра­бочие уже тогда стояли бесконечно выше того «просто­народья», на которое ссылались все социалисты — про­тивники политической свободы. С давних пор наши со­циалисты из «интеллигенции» утверждали, что как у нас в России, так и за границей «простонародью» не нужно свободы печати, потому что книг и газет оно не читает и, следовательно, цензурным уставом не интересуется; что ему не нужно политических прав, потому что, задав­ленное бедностью, оно политической жизнью своей стра­ны не интересуется; что его интересы затрагиваются только экономическими порядками, политические же формы для него безразличны и т. п. и т. п. Так рассуж­дал иногда еще Чернышевский и так же рассуждали мы, когда предостерегали рабочих от увлечения полити­кой. Но развитому рабочему очень трудно было согла­ситься с нами. «Как же это так? Простому человеку не нужно свободы печати, потому что он ничего не читает; не нужно политических прав, потому что он не интере­суется борьбою политических партий! Что же хорошего в простом человеке, отличающемся подобными отрица­тельными свойствами? Ведь это дикарь-Сысойка! И ведь пока простонародье будет состоять из дикарей-Сысоек, социализм останется несбыточной мечтою! Простона­родье должно читать, а потому оно должно добиваться свободы печати; оно должно интересоваться политиче­скими делами своей страны, а потому оно должно доби­ваться политических прав; оно должно иметь свои сою­зы и собрания, а потому оно должно добиваться свобо­ды союзов и собраний. И не только должно. Оно отча­сти уже читает книги, уже чувствует потребность в сою­зах и собраниях, уже стремится выступить на политиче­скую арену. Оно уже переросло дикарей-Сысоек. Мы, рабочие, уже не таковы, каким воображают народ его

* Примечание ко второму изданию. Сысойка — герой известного романа Решетникова «Подлипов-цы» — был, как известно, совсем диким человеком, пока оставался в своей деревне.

121

интеллигентные доброжелатели. Доказательством этому служит наше собственное движение. Но все это только начало. Если мы хотим идти вперед, нам непременно нужно сбить заграждающие наш путь полицейские ро­гатки!» Вот смысл ответного письма Союза и в особен­ности слов: «мы не Сысойки». Может быть, авторы пись­ма не вполне выяснили его себе тогда со всех сторон; может быть, Сысоек они упомянули не затем, чтобы од­ним метким словом характеризовать тот идеальный «на­род», который бунтари готовы были противопоставлять будто бы зараженному буржуазным духом петербург­скому пролетариату. Но характеристика все-таки была дана, хотя бы и не преднамеренно. Северно-Русский ра­бочий союз сознавал, что он состоит не из Сысоек. И именно это сознание свидетельствовало об его полити­ческой зрелости.

Как бы там ни было, будущий историк революцион­ного движения в России должен будет отметить тот факт, что в семидесятых годах требование политической свободы явилось в рабочей программе раньше, чем в программах революционной интеллигенции *. Это требо­вание сближало Северно-Русский рабочий союз с запад­ноевропейскими рабочими партиями, придавало ему со­циал-демократическую окраску. Говорю — окраску, пото­му что вполне социал-демократической программу Сою­за признать было бы невозможно. В нее вошла немалая доза народничества. Этой прилипчивой болезни трудно было избежать в России, да притом авторы программы, разойдясь с нами по коренному вопросу о политической свободе, не чужды были, кажется, желания позолотить пилюлю, порадовав нас целой кучей народнических тре­бований.

Напечатанная в виде отдельного листка программа Союза не была, к сожалению, перепечатана ни в одном революционном издании. Найти ее теперь можно было бы только в архивах покойного Третьего отделения. Го­воря о ней на память, я, разумеется, не могу входить ни в какие подробности ⁴⁸.

Известие об основании Союза радостно встречено было рабочими всюду, куда оно проникло. Варшавские рабочие приветствовали петербургскую организацию ад-

* Примечание ко второму изданию. Говоря это, я имею в виду наиболее деятельную и наиболее влиятельную часть тогдашней революционной интеллигенции: народников. Кроме на­родников, были тогда полулибералы, толковавшие о политической свободе. Они издавали «Начало», но влияния они не имели.

122

ресом, в котором говорили, что пролетариат должен быть выше национальной вражды и преследовать обще­человеческие цели. Союз отвечал им в том же духе, вы­ражал надежду на скорую победу над общими врагами и заявлял, что не отделяет своего дела от дела рабочих всего мира. Это был едва ли не первый пример друже­ских сношений русских рабочих с польскими.

Союз не думал ограничивать поле своей деятельно­сти одним Петербургом. Самое название его (Северно-Русский союз) принято было лишь на время, лишь до тех пор, пока не пристанут к нему рабочие провинциаль­ных городов. Идеалом вожаков Союза была единая и стройная всероссийская рабочая организация.

V

Что представляли тогда собою провинциальные ра­бочие? Насколько коснулось их революционное движе­ние? Читатель знает, что пропаганда между рабочими считалась народнической интеллигенцией побочным де­лом, что ее революционные программы никогда не отво­дили рабочему классу самостоятельной роли. Главные силы интеллигентных революционеров направлялись на крестьянскую массу. Отсюда вытекали такого рода, на первый взгляд странные, явления.

Как промышленный центр, Москва почти не уступает Петербургу. Но в Петербурге происходило значительное рабочее движение, в Москве оно было слабее, чем в Ки­еве или в Одессе. «Рабочее дело» всегда было обязано своими успехами случайным причинам. Центром север­но-русских революционных организаций интеллигенции являлся Петербург. Там всегда было много свободных революционных сил. И уже одного этого было достаточ­но, чтобы там началась пропаганда между рабочими. Из Москвы революционные силы стремились в Петербург или даже в большие города юга. В Москве «рабочее де­ло» могло бы начаться только в том случае, если бы ему придавалось самостоятельное значение. Но это условие отсутствовало, поэтому и было слабо в Москве «рабочее дело».

В Саратове очень мало была развита фабрично-за­водская промышленность; тамошние рабочие были по преимуществу мелкими ремесленниками, а между тем в 1877—1878—1879 гг. там постоянно жил то тот, то дру­гой «землеволец», занимавшийся исключительно пропа­гандой между рабочими. Владимирская губерния усеяна

123

фабриками, ее население местами сплошь состоит из фабричных рабочих, но никому из землевольцев и в го­лову не пришло поселиться во Владимирской губернии. Отчего это? Понятно отчего! Поволжье считалось мест­ностью, в которой крестьянство еще сохранило свои ре­волюционные «предания». Поэтому оно избрано было главной ареной «бунтарской» деятельности. В Самар­ской, в Саратовской, в Астраханской губерниях заводи­лись «поселения в народе», Саратов был главной квар­тирой действовавших в «народе» землевольцев. Поэтому они считали полезным и нужным обеспечить себе под­держку со стороны его рабочего населения: когда под­нимется поволжское крестьянство, пригодятся и саратов­ские ремесленники. Во Владимирском же промышлен­ном округе торжествовал капитализм, в этой несчастной местности с незапамятных времен прекратились значи­тельные крестьянские движения, в ней умерли народные «предания», исказились народные «идеалы». Поэтому ходить туда землевольцам было незачем. Призрак ока­зался сильнее действительности. Мертвый схватил жи­вого — по известному французскому выражению. Посто­янно мелькавшие в воображении бунтарей тени Разина и Пугачева больше влияли на распределение революци­онных сил, чем действительный ход русского экономиче­ского развития.

До какой степени ошибались бунтари в оценке жи­вых сил народа, может показать следующий замечатель­ный факт. В 1878 г. землевольцы много толковали о том, чтобы проникнуть в Ярославскую губернию. Вы поду­маете, может быть, что их почему-либо привлекало к се­бе тамошнее рабочее население. Совсем нет, о тамош­них рабочих они забыли и думать. Тут была другая и уж поистине более тонкая причина. Из «Сборника пра­вительственных сведений о раскольниках» Кельсиева землевольцы узнали, что в Ярославской губернии про­цветала когда-то секта бегунов. Один бунтарь «слышал» даже, что и теперь существуют бегуны в одном селе Ярославской губернии. Вот и думали снарядить экспе­дицию для их изловления. Но бегун потому и называет­ся бегуном, что вечно бегает. Изловить его не так лег­ко, как «поселиться» среди мирно живущего под игом своих «идеалов» крестьянства. Увидя, что подступа к ярославским бегунам не имеется, бунтари махнули ру­кой на Ярославскую губернию. Интересоваться ею из-за одних рабочих не позволяла программа.

В тех же провинциальных городах, где интеллиген-

124

ция по тем или другим причинам находила нужным шевелить трудящееся население, рабочие кружки непре­рывно существовали с самого начала семидесятых годов. Иногда их разбивала полиция, иногда, вяло поддержива­емые интеллигенцией, занятой другим делом, они дейст­вовали очень вяло, но в общем почва для революцион­ной рабочей организации была и в провинции подготов­лена довольно хорошо.

В Одессе рабочая масса настолько сочувствовала ре­волюционерам, что во время суда над Ковальским (я июле 1878 г.) она принимала деятельное участие в де­монстрации перед зданием суда *. Относительно Харь­кова у нас есть любопытное свидетельство местного гу­бернатора. «Социальные учения, — писал он в своем «всеподданнейшем» отчете за 1877 г., — к счастью и не­смотря на делаемые многочисленные попытки со сторо­ны злоумышленников, можно сказать, вовсе еще не про­никли в среду сельского населения, остающегося верным началам религии, нравственности и порядка. Нельзя то­го же сказать о низшем классе городского населения, которое, подкапываемое социальными учениями, во мно­гом утратило прежнюю неприкосновенность религиозных верований и патриархальности семейных отношений. Класс фабричных рабочих, весьма многочисленный в Харькове **, требует усиленного надзора и не представ­ляет залогов устойчивости против распространения новых учений. В среде этого населения революционная пропа­ганда встречает постоянное сочувствие, и в случае ка­кого-либо движения в смысле перехода от теории к дей­ствию класс харьковских рабочих в огромном большин­стве своем не представит отпора возмутителям. В этом

* См. статью «Одесса во время суда над Ковальским» в № 2 «Земли и воли». «Из пяти дней судебного разбирательства три вы­пали на долю праздничных, когда народ не работает,— говорит ав­тор этой статьи. — Это обстоятельство в значительной степени содей­ствовало скоплению публики у здания суда». Как вела себя эта в значительной степени рабочая публика, читатель может видеть из той же статьи. Я приведу из нее только один эпизод. Когда войска оттеснили толпу от суда, часть ее направилась к приморскому бульвару. «На бульваре аристократия сибаритничала за столами, уставленными напитками и яствами. — Сволочь! — обратился один рабочий к благодушествующим,— вы объедаетесь и опивае-тесь в ту минуту, когда осуждают людей на смертную казнь! Палачи преда­ют смерти одного из лучших сынов русской земли, а вы любуетесь прекрасными видами! Будьте вы прокляты!» Это было сказано сре­ди бела дня, под солдатскими ружьями и казацкими пиками.

** Это неверно, фабричных рабочих вовсе было тогда немного в Харькове, но не в том дело,

125

отношении заслуживают особого внимания подслушан­ные агентом полиции в среде фабричного населения раз­говоры об обременительности податей, о неизвестности, на что и куда тратятся деньги, забираемые с народа, о бесконтрольности правительства и тому подобные суж­дения, не слыханные в простом народе еще несколько лет тому назад. Конечно, свобода суждений повремен­ной печати могла частью навеять подобные мысли, но несомненно, что главные виновники подобного настрое­ния фабричного населения это — распространители ре­волюционной пропаганды, усиленно работающие между фабричными города Харькова. Вообще политическое со­стояние губернии, спокойное в отношении массы сель­ского населения, поместного дворянства и вообще вла­дельцев недвижимой собственности, весьма тревожно в отношении низших классов городского населения, уча­щейся молодежи и тех подонков общества, не имеющих ничего терять, которые столь многочисленны в больших городах» *. В отчете екатеринославского губернатора за 1879 г., наверное, заключались столь же резкие выраже­ния по адресу «низшего класса населения» Ростова-на-Дону. Известно, что у ростовской полиции были в том году большие неприятности с рабочими,

Дело было так. Не помню точно, в какой день праз­дника пасхи, полицейские схватили на базаре подгуляв­шего рабочего и потащили его в часть, не жалея, как во­дится, пинков и подзатыльников. «Братцы, заступи­тесь, — закричал рабочий покрывавшему базарную пло­щадь народу,— изувечат меня в части!» Народ зашеве­лился; довольно значительная группа рабочих последо­вала за уводившими арестованного полицейскими, про­ся их отпустить его. Те отвечали ругательствами и, вве-

* См. «Извлечение из всеподданнейшего отчета харьковского губернатора за 1877 г.» в № 2 «Земли и воли». «Подслушанные агентом полиции «толки» о бесконтрольности правительства» и т. д, показывают, что и харьковская рабочая среда начинала сознавать значение политических прав и политической свобо-ды. Казалось бы, что нашим либералам нужно было прежде всего искать опоры п подобной среде. Но они, по крайней мере многие из них, ни о чем так охотно не рассуждают, как о незрелости и непригодно-сти рус­ского рабочего класса к борьбе за политическую свободу. Удиви­тельно проницательные и глубо-комысленные люди!

Примечание ко второму изданию. Так было до недавнего времени; так остается, пожалуй, и теперь, но теперь есть некоторые основания думать, что скоро передовая часть нашей буржуазии радикально изменит свое отношение к политическому движению рабочих. Она постарается подчинить его своему влиянию. Понятно, это не в интересах социал-демократов,

126

дя арестованного в здание части, принялись колотить его не на живот, а на смерть. Услыхав его отчаянные крики, эта группа стала бросать камни в окна и ломить­ся в ворота частного дома. Группа быстро разрослась в толпу. Кто-то крикнул, что следует разнести всю часть. Сделать это было не так-то легко: ее крепкие ворота бы­ли заперты, а в окнах нижнего этажа стояли городовые с обнаженными шашками и револьверами. Начался пра­вильный приступ. Несколько дюжих молодцов притащи­ли откуда-то огромное бревно; толпа поняла их мысль, бревно схватили десятки рук; распевая «дубинушку», им стали действовать как тараном, и через несколько минут ворота были выбиты. Народ ворвался в часть. Полицей­ские, которые успели тем временем сделать несколько выстрелов в нападавших, моментально скрылись. В са­мое короткое время часть была разнесена. Покончив с нею, толпа бросилась на другие полицейские части, по­том опустошила квартиры полицеймейстера и некоторых квартальных. О сопротивлении ей никто не думал. По­луживой от страха полицеймейстер прятался в Нахиче­вани, а военные власти Ростова не уверены были даже в том, что им удастся оборонить банк и острог (где си­дело несколько «политических»). Разумеется, полетели телеграммы к губернатору; из Новочеркасска двинулись для усмирения казаки, а в Таганроге стала готовиться к выступлению артиллерия *. Но пока что город был в руках «бунтовщиков».

Я приехал в Ростов на другой же день после «разне­сения» частей и видел все его следы. Невозможно пред­ставить себе картину более полного опустошения. В зда­ниях частей выломаны были полы, выбиты стекла с ра­мами и двери с притолоками, разрушены печи, попорче­ны дымовые трубы и крыши. И на далекое расстояние мостовая, усеянная обломками мебели, покрыта была, как снегом, мелкими клочками разорванных полицей­ских бумаг.

— Какая дикость! — воскликнет иной благовоспитан­ный читатель. Пожалуй, — дикость. Но ведь противодей­ствие равняется действию, и странно удивляться, что ди­кий произвол полиции вызывает дикую подчас ярость народа.

* Вскоре после этого я познакомился с одним из стоявших в Таганроге артиллерийских офицеров. «У нас офицеры говорили, что они не станут стрелять в народ», — сказал мне мой новый знакомый. Не знаю, как другие, а этот человек не ограничился бы словами. Впоследствии он делом доказал свое сочув-ствие революционерам.

127

А в то же время заметьте, что эта разъяренная толпа умела вполне сохранить свое достоинство. Никто из опу­стошителей не позволил себе взять ничего из уничтожае­мого имущества полицейских. Это тогда же подтвержде­но было всеми очевидцами. Только когда стали «разно­сить» дом полицеймейстера и выкинули на улицу не­сколько штук прекрасного полотна, какой-то солдат по­просил себе кусок на рубаху. Толпа удовлетворила просьбу «служивого», тут же уничтожив весь остаток.

Еще одна интересная черта. Разбивши одну часть и направляясь к другой, толпа проходила мимо еврейской синагоги. Мальчик кинул камень в ее окно. Его сейчас же остановили. «Не трогай жидов, — сказали ему, — нуж­но бить не жидов, а полицию».

Настоящая дикость выступила на сцену только но­чью в лице многочисленных в Ростове «босяков». Буйно провела эту ночь и вдоволь потешилась ростовская «бо­сая команда»! Обрадовавшись отсутствию полиции, она прежде всего поспешила разграбить питейные дома, а потом, напившись до беспамятства, обрушилась на пуб­личные дома и стала бить несчастных проституток. Явив­шиеся на следующее утро войска положили конец этим безобразиям, в которых рабочие совсем не участвовали и которыми они возмущались до такой степени, что и без прихода войск их антиполицейское движение, вероятно, прекратилось бы в силу естественной реакции против подвигов «босой команды».

Несмотря на такой неожиданно плачевный оборот ро­стовской «революции», воспоминание о ней долго еще ободряло рабочих, как наглядный пример того, что на­род может дать хороший урок даже и всемогущей в России полиции.

Мне рассказывали, что, когда слух о «разнесении» ростовской полиции дошел до углекопов донецких копей, они двинулись отрядом в 150—200 человек на помощь ростовцам, но дорогой узнали о восстановлении «поряд­ка» и поспешили возвратиться домой. За достоверность этого слуха я совсем не ручаюсь.

Что касается существовавших в провинциальных го­родах революционных рабочих кружков, то лично я знал такие кружки в Ростове, Саратове, Киеве и Харькове. По составу своему они были гораздо разнообразнее, смешаннее петербургских. В них попадались члены, по развитию и по высокому уровню потребностей не усту­павшие петербургским заводским рабочим, но рядом с ними попадались и совсем «серые», иногда неграмотные.

128

Нередко преобладали в них мелкие самостоятельные ре­месленники, и притом не подмастерья, а именно хозяева. В Петербурге я совсем не встречал подобных последо­вателей социализма и чувствовал себя в странном поло­жении, когда, случалось, революционер-хозяин советовал мне остерегаться его работника, как ненадежного чело­века. «Да ведь ты сам эксплуататор, ведь на тебя два рабочих трудятся»,— шутил иногда со своим приятелем-портным переехавший из Петербурга в Саратов «завод­ской» В. Я. Портной конфузился. «Да что же делать-то, брат ты мой? Я и сам не рад, что теперь такие порядки, а жить-то тож надо. Вот придет революция, тогда уж не буду „эксплуататором"».

Мне хотелось допытаться, откуда берется недоволь­ство у людей этого слоя, какая из темных сторон их по­ложения яснее всего отражается в их сознании. «Очень уж нас притесняет дума, все городские расходы на нас, бедняков, сваливает»,— объяснил мне один ростовский мещанин, горячий революционер, имевший свою кузницу и нескольких подмастерьев. Возможно, что и многие дру­гие ремесленники-революционеры были разбужены прежде всего безобразиями нашего городского «самоуп­равления».

«Чарочка», «пьянка», к сожалению, слишком привле­кательны иногда для русских ремесленников. В этом от­ношении они далеко оставляют за собою фабричных и заводских рабочих, у которых я редко замечал склон­ность к сильному злоупотреблению спиртными напит­ками.

На Волге и на Дону между рабочими-революционе­рами попадались люди, прежде придерживавшиеся рас­кола. Раскол не имеет, да и никогда не имел, серьезно­го значения как оппозиционная общественная сила. Ча­сто он действует прямо вредно, приучая человека к об­рядности, к буквоедству, отвлекая его мысль от земных нужд к небесному блаженству *. Но тяжелый жизненный опыт и потребность в чтении научили раскольников не бояться запрещенной книги и уважать людей, страдаю­щих за свои убеждения. Землевольцы «спропагандиро­вали» на Волге молодого бегуна, очень способного пар­ня. По их просьбе он написал воспоминания о своей жиз­ни между раскольниками. Из этих воспоминаний я как сейчас помню то место, где он рассказывает о своей

* Примечание ко второму изданию. Маркс неда­ром называл религию опиумом народа и говорил, что критика рели­гии естественно превращается в критику общественных отношений.

129

встрече с ссыльными поляками. Совсем еще ребенком ехал он с отцом из Тюмени в одну из внутренних губер­ний Европейской России. На дороге столкнулись они с партией поляков. «Что это за люди?» — спросил мальчик отца. «А это, мой милый, поляки; их гонит царь не хуже нас грешных. Много горя принимают они от правитель­ства». Эта способность сочувствовать политическому «преступнику» уже сама по себе может послужить зало­гом сближения с таким «преступником», а потом — при благоприятных условиях — и полного усвоения его обра­за мыслей. И это тем более, что между раскольниками встречаются страстные и беспокойные искатели истины, не способные надолго удовлетвориться сектантской дог­матикой. Я знал одного бывшего раскольника, который уже пятидесятилетним стариком пристал к революцион­ной партии. Этот человек всю жизнь «ходил по верам», забредал даже в Турцию, ища между тамошними рас­кольниками «настоящих людей» и «настоящей правды», и, наконец, нашел искомую правду в социализме, рас­простясь навсегда с небесным царем, и всей душой воз­ненавидел царя земного. Я не встречал более страстно­го, более неутомимого проповедника. Часто вспоминал он, бывало, о каком-то расколоучителе, очевидно имев­шем на него прежде сильное влияние. «Эх, кабы мне те­перь встретить его,— восклицал он,— я бы объяснил ему, что есть истина!» Он был душою рабочего кружка (где именно, не скажу, «страха ради иудейска»), и его нельзя было запугать никакими преследованиями. Он с самых юных лет знал, что хорошо «принять мучениче­ский венец» за свои убеждения. Кончил он Сибирью.

Повторяю, всюду, где интеллигенция давала себе труд сходиться с провинциальными рабочими, она могла похвалиться очень заметным успехом. А если бы делу сближения с рабочими она посвятила хоть половину тех сил и средств, которые потрачены были на «поселения» и на разные агитационные опыты в крестьянстве, то к концу семидесятых годов социально-революционная пар­тия твердо стояла бы уже на русской почве. Рабочие охотно шли навстречу интеллигенции*. И в Харькове, и

* В шестидесятых годах в Саратове жил под надзором полиции впоследствии оставивший Россию А. X. Христофоров. Он сблизился со многими местными рабочими. Они долго помнили его. В 1877 г. они рассказывали нам, землевольцам, что со времени его пребыва­ния в Саратове в местной рабочей среде ни-когда не потухала заро­ненная им искорка революционной мысли. Люди, никогда не знав­шие его лично, вели от него свою умственную родословную. Такой глубокий след оставляет в этой среде всякое доброе влияние!

130

С. Н. Халтурин.

в Киеве, и в Ростове-на-Дону мне постоянно приходи­лось слышать одни и те же жалобы, одни и те же прось­бы: «интеллигенция забывает о нас; займитесь рабочим делом; пришлите из Петербурга хоть нескольких знаю­щих, ловких людей, — вы увидите, как пойдет оно в на­шем городе».

Ввиду этого как нельзя более своевременным явля­лось намерение Центрального кружка Северно-Русского рабочего союза войти в правильные сношения с провин­циальными рабочими. Между его членами были люди, которые и по знаниям, и по энергии, и по опытности могли поспорить с любым «интеллигентом», Таков был, например, Степан Халтурин.

Я уже несколько раз упоминал его имя, занимающее одно из самых почетных мест в истории русского рево­люционного движения. Пора поближе познакомить чи­тателя с этой замечательной личностью.

VI

Степан Халтурин родился в Вятке. Его родители, бедные мещане, посылали его в детстве в какую-то шко­лу, а затем отдали в учение к столяру. В начале семи­десятых годов он приехал в Петербург, где скоро нашел место на заводе. Не знаю, когда именно и при каких обстоятельствах захватило его революционной волной, но в 1875—1876 гг. он был уже деятельным пропаганди-

131

стом. Если не ошибаюсь, в первый раз я встретился с ним дня за два до описанных в первой статье похорон убитых взрывом рабочих патронного завода. Я был в числе «бунтарей», приглашенных принять участие в за­думанной по этому поводу демонстрации, он — в числе рабочих, подготовлявших демонстрацию. Он был из тех людей, наружность которых не дает даже приблизитель­но верного понятия об их характере. Молодой, высокий и стройный, с хорошим цветом лица и выразительными глазами, он производил впечатление очень красивого парня; но этим дело и ограничивалось. Ни о силе харак­тера, ни о выдающемся уме не говорила эта привлека­тельная, но довольно заурядная наружность. В его ма­нерах прежде всего бросалась в глаза какая-то застен­чивая и почти женственная мягкость. Говоря с вами, он как будто и конфузился, и боялся обидеть вас некстати сказанным словом, резко выраженным мнением. С его губ не сходила несколько смущенная улыбка, которою он как бы заранее хотел сказать вам: «я так думаю, но если это вам не нравится, прошу извинить». Такими ма­нерами отличались иногда в доброе старое время моло­дые, благовоспитанные провинциалы на первых шагах своей светской карьеры. Но к рабочему она мало подхо­дила, и во всяком случае не она могла убедить вас в том, что вы имеете дело с человеком, который далеко не грешил излишней мягкостью характера и недостатком самоуверенности.

Близко сойтись с ним можно было только на деле. Рабочему вообще некогда вдаваться в те бесконечные собеседования, которыми любит услаждаться «за чаем» «интеллигентная» публика и в которых собеседники вы­ворачивают друг перед другом всю свою душу. Степан же в особенности не любил душевных излияний. Хотя во внешнем обращении застенчивость его исчезала при более близком знакомстве с человеком, однако она всег­да держала его настороже, делая для него совершенно невозможным то нравственное состояние, которое обо­значается словами: «душа нараспашку». Побеседовать и он был не прочь и притом не только со своим братом ра­бочим, но и с «интеллигентами». Пока он был легальным, он даже охотно селился по соседству со студентами и искал их знакомства, заимствуясь у них книгами и вся­кого рода сведениями. Нередко за полночь засиживался он у таких соседей. Но и там он мало высказывался. Придет и поднимет разговор на какую-нибудь теорети­ческую тему. Хозяин оживится, обрадованный случаем

132

просветить темного рабочего человека, говорит долго, вразумительно и по возможности «популярно», а Сте­пан слушает, лишь изредка вставляя свое слово и вни­мательно, несколько исподлобья, посматривая на собе­седника своими умными глазами, в которых по време­нам появляется выражение добродушной насмешки. В его отношении к студентам всегда была некоторая доля юмора, пожалуй, даже иронии: знаю, мол, я цену ваше­му радикализму, пока учитесь, все вы — страшные ре­волюционеры, а кончите курс да получите местечки, и как рукой снимет ваше революционное настроение! Под­смеивался он также над студенческим трудолюбием. «Видел я, как они работают, — говаривал он, — разве это работа! Посидит часа два на лекциях, почитает час-другой книжку, — и готово, иди в гости чай пить и раз­говоры разговаривать!» К рабочим он относился совсем иначе, подшучивать над ними не позволял ни себе и никому другому, в особенности «интеллигенции». Как огонь вспыхивал он, когда «интеллигент» делал при нем какой-нибудь не совсем лестный отзыв о рабочих. В ра­бочих он видел самых надежных, прирожденных рево­люционеров и ухаживал за ними, как заботливая нянь­ка: учил, доставал книги, «определял к местам», мирил ссорившихся, журил виноватых. Его очень любили това­рищи. Он знал это и платил им еще большей любовью. При всем том не думаю, чтобы и в обращении с ними его покидала привычная сдержанность. Не знаю, как вел он себя с теми рабочими, которых привлекал к де­лу в революционных беседах с глазу на глаз. Может быть, тогда он и давал волю всему, что кипело у него на душе. Но на кружковых рабочих собраниях он гово­рил редко и неохотно. Только в тех случаях, когда дело не клеилось, когда собравшиеся говорили что-нибудь не­сообразное или уклонялись от предмета сходки, Степан прорывался. Краснобаем он не был, — иностранных слов, которыми любят щеголять иные рабочие, никогда почти не употреблял, но говорил горячо, толково и убедитель­но. Его речью и исчерпывались обыкновенно прения. И не потому, чтобы его выдающаяся личность давила ок­ружающих. Между петербургскими рабочими были лю­ди не менее его знавшие и способные, были люди, боль­ше его видавшие на своем веку, пожившие за границей. Тайна огромного влияния, своего рода диктатуры Сте­пана заключалась в неутомимом внимании его ко вся­кому делу. Еще задолго до сходки он переговорит со всеми, ознакомится с общим настроением, обдумает воп-

133

рос со всех сторон и потому, естественно, оказывается наилучше подготовленным. Он выражал общее настрое­ние. То, что говорил он, сказал бы, вероятно, каждый из его товарищей, но они не так вдумчиво отнеслись к де­лу, — иные по лености, иные потому, что заняты были другими, может быть, даже гораздо более важными де­лами, а Степан ни к чему не мог относиться невнима­тельно. Не было такой ничтожной практической задачи, решение которой он беззаботно предоставил бы другим. Он приходил на собрание с совершенно установившимся взглядом на подлежавший обсуждению вопрос. Потому-то с ним и соглашались. А с другой стороны, потому-то он и досадовал, потому-то он и горячился, когда прения затягивались без толку. «Ведь это же все так просто, — говорило его выразительное лицо, — неужели же вас могут затруднять подобные пустяки?»

Халтурин отличался большою начитанностью *. Это вызывало невольное уважение к нему, но и эта черта не могла особенно удивить человека, знавшего завод­ских рабочих: страстные любители чтения вовсе не были редкостью между ними. При ближайшем знакомстве оказывалось, однако, что и читал Степан так, как умеют читать только немногие. Он всегда хорошо знал, зачем именно раскрывал такую-то книгу. К тому же мысль по­стоянно шла у него рука об руку с делом. У него, на­пример, вовсе не было того интереса к естественным на­укам, который замечается у многих рабочих. Все внима­ние его было поглощено общественными вопросами, и все эти вопросы, как радиусы из центра, исходили из одного коренного вопроса о задачах и нуждах нарож­давшегося русского рабочего движения. О чем бы ни читал он — об английских ли рабочих союзах, о великой ли революции, или о современном социалистическом движении, — эти нужды и задачи никогда не уходили из его поля зрения. По тому, что читал Халтурин в дан­ное время, можно было судить о том, какие практиче­ские планы шевелятся в его голове. Еще задолго до ор­ганизации Северно-Русского рабочего союза он принял­ся изучать европейские конституции.

— Что это ты на них набросился? — спрашивали его.

— Да что же, ведь это интересно, — отвечал он.

Программа Союза лучше его объяснила, почему он набросился на конституции: он обдумывал политическую

* Примечание ко второму изданию. Он читал го­раздо прилежнее и больше, чем огромное большин-ство известных мне тогда революционеров-практиков из «интеллигенции».

134

программу русских рабочих. В умственном труде, как и во всем остальном, Халтурин был силен умением сосре­доточиться на данном предмете, не отвлекаясь от него ничем посторонним. Ум его до такой степени исключи­тельно поглощен был рабочим вопросом, что ему едва ли когда случалось заинтересоваться пресловутыми «устоями» крестьянской жизни. Он знакомился с интел­лигентами, слушал их толки об общине, о расколе, о «народных идеалах», но народническое учение так и осталось для него чем-то почти совсем чуждым.

— Что ты пишешь теперь?— спросил он меня неза­долго до своего поступления в Зимний дворец. Я отве­тил, что пишу разбор одной только что вышедшей книги по истории общинного землевладения. Это была очень серьезная книга, лично мне оказавшая огромную услугу, так как она впервые и очень сильно поколебала мои на­роднические воззрения, хотя я и спорил еще против ее выводов. Я был сильно заинтересован ею и подробно изложил Степану ее содержание. Он долго слушал, а потом вдруг сразил меня неожиданным вопросом: «Да неужели это действительно так важно?» Община зани­мала самый почетный, передний угол в моем народни­ческом миросозерцании, а он даже не знал хорошенько, стоит ли из-за нее ломать литературные копья!

Нелегко было бы мне теперь определить его тогдаш­ние социально-политические взгляды. Тогда я сам смот­рел на вещи далеко не так, как смотрю в настоящее время. Могу сказать одно: в сравнении с нами, земле­вольцами, Халтурин был крайним западником. Западни­чество развивалось и поддерживалось в нем как общи­ми условиями исключительно интересной для него ра­бочей жизни столицы, так, может быть, отчасти и неко­торыми случайными влияниями. С лавристами он по­знакомился раньше, чем с бунтарями, а лавристы уме­ли, как уже сказано, возбудить в рабочих интерес к немецкому социал-демократическому движению. К тому же двое из близких товарищей Степана долго работали за границей, и западное влияние распространялось че­рез них как лично на него, так и на весь Союз.

В Петербурге родственников у Степана не было. Жил он всегда одиноко, занимая небольшую комнатку на манер студенческой кельи. К обстановке и одежде своей он относился с равнодушием, достойным самого «интеллигентного» нигилиста. Высокие сапоги, широкое, слишком длинное даже для его высокого роста пальто, на котором недостает нескольких пуговиц, довольно не-

135

уклюжая черная меховая шапка,— вот в каком костюме воскресает он теперь в моем воображении. Особого на­ряда для воскресенья у него, вопреки обычаю всех за­водских рабочих, не полагалось. Разговорясь о деле где-нибудь в трактире или в портерной, он охотно выпивал бутылку-другую пива, но вряд ли когда принимал уча­стие в веселых товарищеских пирушках. Других рабо­чих мне случалось иногда встречать подкутившими. Его — никогда.

И, однако, этот сдержанный, практичный человек был, если хотите, большим мечтателем. Его мечты по­стоянно и далеко опережали действительные успехи рус­ского рабочего движения. Довольно долго мечтал он об одновременной стачке всех петербургских рабочих. Та­кая мечта была, разумеется, несбыточной. Но и она при­несла свою пользу: Степан неутомимо носился из одного предместья в другое, везде заводил знакомства, везде собирал сведения о числе рабочих, о заработной плате, о продолжительности рабочего дня, о штрафах и т. д. Его присутствие везде действовало возбуждающим обра­зом, а сам он приобретал новые драгоценные сведения о положении рабочего класса в Петербурге. Задавшись мыслью о всеобщей стачке, он по своему обыкновению стал искать подходящих указаний в книгах. Ему нужно было узнать численность петербургского рабочего насе­ления. Но статистика очень мало дала ему в этом отно­шении. «Удивительное дело, — не раз говорил он мне, — статистические данные о петербургских фабриках и за­водах совсем никуда не годятся. Там, где на самом деле триста рабочих, их показано пятьдесят, там, где пятьде­сят,— записано сто или двести. И вообще в Петербурге несравненно больше рабочих, чем считает статистика». Как же помочь горю? «Мы сами соберем нужные дан­ные лучше всяких статистиков», — решил Степан и при­нялся разносить по фабрикам и заводам особые листки, требуя от знакомых рабочих, чтобы те вписывали точ­ные ответы на поставленные в листках вопросы. Конеч­но, не все отвечали обстоятельно, многие и вовсе забы­вали ответить. Но через короткое время у Степана все-таки собралось множество данных. Относительно неко­торых фабрик он хвалился мне, что ему удастся точно высчитать все расходы и все доходы хозяев и таким об­разом определить степень эксплуатации работников. От­носящиеся сюда выводы он собирался напечатать в от­дельной брошюре.

Очень увлекался он также мечтами о будущей все-

136

российской рабочей организации. Когда он заговаривал о ней, собеседнику под влиянием его горячей веры не­вольно начинало казаться, что препятствия уже устране­ны, связи повсюду заведены, организация существует и остается только работать для ее дальнейшего развития. Но и в этих мечтах не было ничего маниловского. Еще летом 1878 г., за несколько месяцев до основания Север­ного союза, Халтурин отправился на Волгу, переходил там с завода на завод и вступил в тесные сношения с тамошними рабочими. Собирался он пробраться и на Урал, но петербургские товарищи убедили его вернуться в Петербург. Он там был слишком нужен.

Тотчас по основании Северного союза возникла мысль об издании рабочей газеты. Автор статьи «Пре­бывание Халтурина в Зимнем дворце» * приписывает эту мысль исключительно Степану. Он ошибается. Кому принадлежала мысль об издании «Земли и воли»? Всем землевольцам вообще и никому в частности. То же при­ходится сказать и относительно предполагавшегося изда­ния рабочей газеты. Потребность в ней давно уже чув­ствовалась рабочими. Выходившая в 1875 г. в Женеве анархическая газета «Работник» была первой попыткой удовлетворения этой потребности. Изданием «Работни­ка» деятельно интересовались многие из рабочих, во­шедших потом в Северно-Русский рабочий союз. Когда землевольцы завели тайную типографию в Петербурге, мысль о рабочей газете приняла новую форму. Стали говорить, что орган русских рабочих должен печататься в России. Возрастающие успехи рабочего движения де­лали его все более и более необходимым. Вопрос о нем стал очередным вопросом. При этом Степан был молча­ливо и единогласно признан редактором будущей газе­ты. Таким образом он стал головою дела, почин которо­го принадлежал всему Союзу.

Будущий редактор держался того мнения, что газе­та должна иметь чисто агитационный характер. У Сою­за было много связей в рабочем мире. В достоверных сообщениях о темных сторонах фабрично-заводского бы­та недостатка быть не могло. Появление их в печати со­чувственно встретили бы все рабочие. Таким сообщени­ям и должно было принадлежать главное место на столбцах газеты. Авторам передовых статей оставалось бы лишь надлежащим образом освещать эти непосред­ственно из жизни взятые материалы. С распространени-

* В календаре «Народной воли».

137

ем организации на провинциальные города явилась бы возможность обеспечить себе иногородные известия. Все это было очень практично, и казалось бы, что общество «Земля и воля» должно было всеми силами поддержи­вать задуманное рабочими предприятие. Землевольцы много сделали для развития рабочего движения в Рос­сии. Отстраняться от него теперь, когда оно стало так быстро расти и крепнуть, было бы по меньшей мере странно. Они и не отстранялись от него сознательно, но незаметно для них жизнь придавала их деятельности со­вершенно новый характер. Им некогда было думать о рабочей газете.

VII

Уже к весне 1879 г., т. е. в то время, когда Северно-Русский рабочий союз насчитывал едва несколько меся­цев существования, общество «Земля и воля» из бунтар­ского, каким оно было прежде, наполовину превратилось в террористическое. Те из его членов, которые остались верны старой программе, жили большей частью в «наро­де», в «поселениях», раскинувшихся в разных местах нижнего и среднего Поволжья, на Дону, в Воронежской и Тамбовской губерниях. Большинство же живших в Пе­тербурге землевольцев с ревностью новообращенных стояло за террористическую деятельность, или, как тогда выражались, за дезорганизацию правительства. «Рабо­чее дело» никем не отрицалось в принципе. Но на деле посвящавшиеся ему силы и средства стали убывать очень и очень заметно. Многие молодые революционеры, начавшие свою деятельность «занятием с рабочими», оставили это занятие под влиянием проповедовавших «дезорганизацию правительства» землевольцев. Револю­ционное движение интеллигенции принимало, несомнен­но, более острый характер, но русло его все более и бо­лее суживалось. О вовлечении в борьбу народной массы переставали думать. Задача движения сводилась к еди­ноборству между правительством и революционной ин­теллигенцией. В апреле 1879 г., за несколько дней до вы­стрела Соловьева, мне пришлось оставить Петербург, и я передал «сношения с рабочими» покойному Ширяе­ву ⁴⁹. Вернувшись осенью того же года, я застал Халту­рина в сильном негодовании против интеллигенции во­обще, а против нас, землевольцев, в особенности. «Чело­век, с которым ты познакомил меня перед своим отъез­дом, — говорил он, — был у нас один раз, обещал доста-

138

вить шрифт для нашей типографии, а потом исчез, и я не видался с ним два месяца. А у нас уж и станок сде­лан, и наборщики есть, и квартира готова. Остановка только за шрифтом ⁵⁰. Да и кроме шрифта есть важное дело, нужно переговорить с кем-нибудь из ваших, а где искать их — неизвестно» *. Я был уверен, что явившееся у Степана новое важное дело относится, как и всегда, к рабочему движению. Вышло не так.

С самого основания своего Северно-Русский рабочий союз поставлен был террористической тактикой интелли­генции в довольно затруднительное положение. С каж­дым новым террористическим актом росли полицейские строгости, умножались обыски, аресты и высылки. Для нелегальных революционеров этот белый террор до по­ры до времени был почти совершенно безвреден, так как им удавалось скрывать свои следы от самых опытных сыщиков. В ином положении были легальные револю­ционеры, чем-нибудь успевшие обратить на себя небла­госклонное внимание синего начальства. Они должны были готовиться к самым неприятным неожиданностям« В рабочем союзе нелегальных было немного; кроме Хал­турина, нелегального с 1878 г., еще, может быть, два-три человека. Но зато многие — и часто самые деятель­ные, опытные и влиятельные — легальные члены его давно уже находились у полиции на дурном счету. Им плохо приходилось от белого террора. Их хватали, дер­жали в тюрьмах, высылали. Подобные потери тяжело отзывались на неокрепшей еще организации, и неудиви­тельно, что Северно-Русский рабочий союз сначала очень неодобрительно относился к новому приему рево­люционной борьбы. «Чистая беда,— восклицал Халту­рин,— только-только наладится у нас дело,— хлоп! ша­рахнула кого-нибудь интеллигенция, и опять провалы. Хоть немного бы дали вы нам укрепиться!» Но револю­ционный террор все усиливался; усиливался и белый. Провалы учащались. Выстрел Соловьева довел полицей­ские строгости до неслыханной степени. Вместе с тем он же указывал, по-видимому, и выход из невыносимого положения. Падет царь, падет и царизм, наступит новая

* При тогдашнем положении дел — выезд из Петербурга всех «нелегальных» землевольцев (а таких было большинство) перед вы­стрелом Соловьева, суматоха, вызванная летними революционными съезда-ми в Липецке и Воронеже, и, наконец, совершившееся осенью формальное разделение общества «Земля и воля» — трудно было винить Ширяева за его халатность. Но Халтурин не знал этих смягчающих обстоятельств, и потому досада его совершенно по­нятна.

139

эра, эра свободы. Так думали тогда очень многие. Так стали думать и рабочие.

Летом 1879 г. кому-то из членов Союза предложено было место столяра в Зимнем дворце. Он сообщил об этом своим ближайшим товарищам. «Что ж, поступай, — заметил один из них,— кстати уж и царя прикончишь». Это было сказано в шутку. Но шутка произвела на при­сутствовавших глубокое впечатление, они серьезно за­думались о цареубийстве. Призвали на совет Халтурина. На первый раз он высказался неопределенно: посовето­вал только не болтать да разузнать получше о предла­гаемом месте. Ему хотелось хорошенько обдумать это дело, причем он тут же, вероятно, решил, что если най­дет его возможным и полезным, то сам же за него и возьмется. А подумать ему было о чем. Как ни жутко приходилось Союзу от белого террора, но его положение все-таки было совсем не безнадежно. Это доказывал уже тот факт, что, несмотря на полицейские строгости, ра­бочие могли сделать почти все необходимые приготов­ления к изданию своей газеты. Сношения с провинциаль­ными городами только что начинались и опять-таки, не­смотря на все строгости, сулили успех. Намеченные по­лицией члены Союза высылались один за другим, но на их место являлись новые, ненамеченные, которые при осторожном ведении дела могли продержаться довольно долго. Новое покушение на жизнь Александра II в слу­чае неудачи, наверное, причинило бы Союзу новые по­тери, тем более что самому Халтурину приходилось ид­ти почти на верную смерть. Он знал, какое расстройство внесет его гибель в дела Союза. Но все эти соображе­ния не устояли перед одним: смерть Александра II при­несет с собою политическую свободу, а при политической свободе рабочее движение пойдет у нас не по-прежнему. Тогда у нас будут не такие союзы, с рабочими же га­зетами не нужно будет прятаться *. Степан недолго ко­лебался. Доступ во дворец был обеспечен. Оставалось запастись взрывчатыми веществами.

Как вел себя Халтурин в Зимнем дворце, рассказано в календаре «Народной воли» **. Читателю известно, вероятно, какую смелость и какое самообладание про­явил он там. Арест Квятковского ⁵¹, у которого найден был план Зимнего дворца, поставил Халтурина, по сло­вам автора рассказа, «в истинно каторжное положение».

* Подлинные слова Халтурина.

** «Халтурин в Зимнем дворце».

140

На взятом у Квятковского плане царская столовая была отмечена крестом, и это обстоятельство заставило двор­цовую полицию подозрительно относиться к столярам, жившим в подвальном этаже, как раз под столовой. В одной комнате с Халтуриным поместили жандарма; дворцовую прислугу часто и неожиданно обыскивали; динамит приходилось хранить под подушкой; предприя­тие, а с ним и жизнь Степана, постоянно висели на во­лоске. С поразительным хладнокровием обошел он все трудности, преодолел все препятствия, и когда приготов­ления были окончены, когда уже зажжен был роковой фитиль, он «просто восхитил Желябова» ⁵² тем спокой­ствием, с которым произнес, «словно фразу из самого обычного разговора», многозначительное «готово». Толь­ко последующее его состояние показало, как страшно был он измучен. Придя после взрыва на приготовленную для него конспиративную квартиру, «усталый, больной, он едва мог стоять и только немедленно справился, есть ли в квартире достаточно оружия. «Живой я не отдам­ся», — говорил он».

«Известие о том, что царь спасся, подействовало ил Халтурина самым угнетающим образом. Он свалился совсем больной, и только рассказы о громадном впечат­лении, произведенном 5 февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не хотел прими­риться со своей неудачей» *. Не того ожидал он от сво­ей попытки...

После 5 февраля он продолжал действовать более двух лет. Пробовал он вернуться к своему любимому «рабочему делу». Но логика раз принятого способа дей­ствий ставила свои неотразимые требования. Степан сно­ва пошел на «террор». Известно участие его в убийстве Стрельникова ⁵³. Он умер на виселице 22 марта 1882 г. При аресте он храбро защищался вооруженной рукой.

Вскоре по поступлении Халтурина в Зимний дворец я вынужден был оставить Россию. С тех пор о ходе рус­ского рабочего движения я мог знать только по рас­сказам действовавших после меня товарищей. Автор статьи «Пребывание Халтурина в Зимнем дворце» гово­рит, что Северно-Русскому рабочему союзу удалось-та­ки приступить к изданию газеты, которая, однако, вме­сте с типографией была заарестована при наборе пер­вого же номера и не оставила по себе ничего, «кроме памяти о попытке чисто рабочего органа, не повторяв-

* «Календарь», историко-литературный отдел, стр. 48

141

шейся уже потом ни разу» *. Затем прекратилось и са­мое существование Союза. По-видимому, на его судьбе отразились программные разделения тогдашней интел­лигенции. Несомненно, по крайней мере, что уже в 1880 г. появляются между петербургскими рабочими сторонники партии «Народной воли» (см. программу рабочих этой партии, опубликованную в ноябре 1880 г.) и сторонники «Черного передела». В восьмидесятых го­дах в разное время издавалось в России несколько ра­бочих журналов: «Рабочая газета» (с 15 декабря 1880 г, до конца 1881 г.), «Зерно» (приблизительно около того же времени), «Рабочий» (в 1885 г.). Правда, рабочие были только читателями этих журналов, редактирова­лись же они «интеллигенцией», но это было, что назы­вается, только полгоря, Во второй половине восьмидеся­тых годов перестали появляться в России и такие изда­ния. Наступило, казалось, полное затишье. Но раз заж­женный огонек мысли не погас в рабочей среде, как об этом свидетельствует даже легальная печать. Почти совершенно оставленный интеллигенцией рабочий про­должал расти умственно и нравственно. Уже в конце восьмидесятых годов Г, И. Успенский мог поздравить русских писателей с «новым грядущим читателем». Не­далеко то время, когда «интеллигентных» противников царизма можно будет поздравить с новым, незаменимым и непобедимым политическим союзником.

Когда наша революционная «интеллигенция», чувст­вуя недостаточность своих сил, спрашивает себя, где искать поддержки, ее доброжелатели дают ей часто до­вольно странные ответы: «в обществе», в офицерской сре­де и т. п. и т. п. О рабочих такие доброжелатели интел­лигенции вспоминают редко и неохотно. О вкусах, ко­нечно, не спорят, но факт тот, что русские рабочие внесли в освободительное движение последних двадцати лет несравненно больше сил, чем почтенное военное со­словие, или — в особенности — наши милые, добрые, раз­витые, гуманные, образованные, но решительно никуда не годные либералы. А ведь до сих пор совершились только первые, правда, самые трудные, но зато и самые слабые шаги нашего рабочего движения. Что же будет дальше? Людям, претендующим на политическую даль­новидность, не мешало бы подумать об этом.

История давно и безвозвратно осудила русский ца-

* Автор относит эту попытку ко времени, предшествовавшему поступлению Халтурина во дворец. Но это ошибка.

142

ризм. Но он существует и будет существовать до тех пор, пока та же история не заготовит достаточно сил для исполнения своего приговора. Она деятельно заго­товляет их, беря их отовсюду. Пролетариат — самая мо­гучая из создаваемых ею новых общественных сил. Про­летариат — это тот динамит, с помощью которого исто­рия взорвет русское самодержавие.

Но рабочему классу не годятся старые, более или менее фантастические революционные костюмы интелли­генции. Наши рабочие, уже в семидесятых годах видев­шие слабые стороны народничества, в девяностых годах сознательно станут под знамя всемирной рабочей пар­тии, под знамя социал-демократов.

Пусть же поскорее наступает эта счастливая пора! Много света внесет она в нашу темную жизнь!

ПРЕДИСЛОВИЕ К БРОШЮРЕ „РЕЧЬ П. А. АЛЕКСЕЕВА"

В 1877 году, в течение 22 дней, с 21 февраля по 14 марта, в Петербурге, в особом присутствии правитель­ствующего Сената, происходил суд над 50 лицами, об­виняемыми в социально-революционной пропаганде меж­ду рабочими различных фабрик, т. е. в распространении между ними социалистических и революционных уче­ний ¹. В числе обвиняемых было несколько человек ра­бочих, и между ними Петр Алексеевич Алексеев, кресть­янин деревни Новинской, Сычевского уезда, Смоленской губернии. Когда судьи предложили ему выбрать себе за­щитника (адвоката), он ответил: «Что мне защитник? Какой смысл имеет защита, когда всякому известно, что в подобных процессах приговор суда бывает составлен заранее, так что весь этот суд есть не более как коме­дия: защищайся, не защищайся, все равно. Я отказыва­юсь от защиты». 10 марта он произнес свою речь, в ко­торой не защищался и не оправдывался, а, напротив, об­винял правительство и капиталистов. Мы издаем эту речь для русских рабочих. Она принадлежит им по пра­ву. Невелика она, но пусть прочтут ее рабочие, и они увидят, что в ней, в немногих словах, сказано много и много такого, над чем им стоит крепко призадуматься. Правда и то, что речь эта не бог знает как искусно со­ставлена. Если она попадется в руки какому-нибудь «на­стоящему», «заправскому» писателю, то он без труда найдет в ней много недостатков. Начать ее, скажет он, нужно было так-то, а продолжать вот как; в середину вставить вот то, а к концу подогнать вот это. Но дело не в том, как сказал Петр Алексеев; дело в том, что ска­зал он. Сказал же он вещи не только совершенно вер­ные, но еще глубоко им прочувствованные. Описывая бедственное положение русских рабочих, он снова, в за­ле суда, испытывал то негодование, ту злобу против врагов рабочего класса, которые заставили его сделать-

144

П. А. Алексеев.

ся революционером. Вот почему нельзя читать его речь без увлечения, хотя в ней, с внешней стороны, бесспор­но есть недостатки.

Петр Алексеев говорит главным образом о тяжелом положении своих товарищей, русских рабочих. Но мимо­ходом упоминает о том, как могут рабочие выйти из та­кого положения. «Русскому рабочему народу остается надеяться только на самого себя»,— говорит он. Это так же справедливо, как и все сказанное им в своей речи. Целые миллионы рабочих западноевропейских стран давно уже пришли к этой мысли. Когда в 1864 году в Лондоне образовалось Международное рабочее общест­во, то в уставе его было прежде всего сказано: «Осво­бождение рабочих должно быть делом самих рабочих» ². Это значит, что рабочий класс не должен рассчитывать ни на правительство, ни на высшие классы (дворянство, купечество и т. п.), потому что ни правительство, ни высшие классы, живущие на счет труда рабочих, никог­да ничего для них не сделают. Рабочим остается поза­ботиться самим о себе. На Западе передовая партия ра­бочих смотрит теперь на это дело так; по ее мнению, рабочие должны сделать революцию: свергнуть сущест­вующие правительства и, захвативши государственную власть в свои руки, распорядиться со своими притесни­телями по-своему. Этого, конечно, вдруг не сделаешь, для этого нужна сила, и большая сила. До сих пор еще многие рабочие не понимают своих собственных выгод и

145

сами поддерживают теперешние порядки. Революцион­ная рабочая партия должна убедить, просветить их, рас­толковать им свои цели и стремления, перевести их на свою сторону. Этим она и занимается во всех западных странах. Этим и у нас в России следует заняться поняв­шим дело рабочим. Чем скорее они возьмутся за это, тем скорее придет время победы. В ожидании же этого времени западные рабочие стараются вынудить у своих правительств разные второстепенные уступки: там на­стоят на сокращении рабочего дня, в другом месте до­бьются заведения хороших школ для народа или облег­чения податей и налогов и так далее. Но чего больше всего добиваются рабочие — так это политических прав для своего класса:

1) свободы собираться для обсуждения своих нужд и говорить на этих собраниях все, что вздумается, не от­вечая за это ни перед судом, ни перед полицией;

2) свободы устраивать всякие общества для взаим­ной помощи и поддержки в борьбе с хозяевами и с са­мими же правительствами;

3) свободы печати. (На Западе рабочие не только читают газеты и журналы, но и сами печатают их, об­суждая в них свои нужды и потребности.)

Правом свободы печати, свободы собраний и обществ очень дорожат западноевропейские рабочие. Не меньше того дорожат они и своим избирательным правом. Изве­стно, что в западных странах делами государства заве­дуют не одни только короли, как у нас заправляет ими только один царь. Есть страны (республики, например Франция и Швейцария), где королей и совсем нет. Во всех западных странах ход дел зависит больше всего от выборных (депутатов), которые съезжаются в столицы и образуют там законодательные собрания. Вот тут-то для западных рабочих и является вопрос, кто имеет пра­во назначать таких выборных: весь ли народ, то есть, стало быть, и все рабочие, или одни только богатые, то есть землевладельцы, купцы, фабриканты и проч. Рабо­чие везде стоят за назначение выборных всем народом, т. е. за всеобщее избирательное право.

Надо думать, что скоро и у нас высшие классы по­требуют ограничения царской власти; очень уж надоели всем наши нынешние порядки. И это, конечно, будет очень хорошо. Рабочие непременно должны сами требо­вать ограничения царской власти. Но и тогда следует помнить им великое правило: освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих. Когда будет огра-

146

ничена царская власть, нужно, чтобы рабочие добились права посылать своих выборных в законодательное со­брание, или, как мы уже называли его, всеобщего изби­рательного права. Пользуясь таким правом, рабочие сумеют послать в законодательное собрание своих истин­ных представителей, которые, конечно, будут отстаивать их дело не так, как отстаивали бы их господа помещи­ки, купцы и фабриканты. Те ведь только о себе и ду­мают.

Но кто же эти истинные представители рабочего класса?

Во-первых, свои же братья-рабочие. В западноевро­пейских законодательных собраниях уже есть такие ра­бочие избранники рабочего класса, которые не бьют ли­цом в грязь перед заседающими там «господами». Со временем будут и у нас такие рабочие. Кроме них, мо­гут очень и очень пригодиться такие люди, которые хотя и принадлежат по своему рождению к высшим классам, но настолько сочувствуют рабочим, что им можно дове­риться без боязни. Петр Алексеев в своей речи с увле­чением отзывается о нашей «интеллигентной молодежи», или, как часто выражаются рабочие, о «студентах». «Она одна,— говорит он,— братски протянула к нам свою ру­ку. Она одна откликнулась, подала свой голос на все слышанные крестьянские стоны Российской империи. Она одна до глубины души прочувствовала, что значит и отчего это отовсюду слышны крестьянские стоны. Она одна не может холодно смотреть на этого изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма, угнетенного крестья­нина. Она одна, как добрый друг, братски протянула к нам свою руку и от искреннего сердца желает вытащить нас из затягивающей пучины на благоприятный для всех стонущих путь. Она одна, не опуская руки, ведет нас, раскрывая все отрасли для выхода всех наших собрать­ев из этой лукаво построенной ловушки, до тех пор, по­ка не сделает нас самостоятельными проводниками к общему благу народа. И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, ограж­денное солдатскими штыками, разлетится в прах...» Во всем этом много правды. Революционеры из «студентов» много сделали для пробуждения рабочих. Но беда в том, что теперь наша «интеллигентная молодежь» начинает как-то забывать о «народе», о котором она так много кричала лет пятнадцать тому назад ³. Теперь между ре­волюционерами из «интеллигентной молодежи» есть да-

147

же много таких господ, что прямо говорят против рабо­чего класса. Одни уверяют, что будто и нет его совсем в России; другие соглашаются, что он есть, но прибав­ляют, что все рабочие очень глупы и необразованны, а потому и внимания на них обращать не стоит. А недав­но в одной, тоже, пожалуй, «интеллигентной», газетке (выходившей за границей) один барчонок написал, что, мол, с рабочими дела иметь не стоит, потому что, как только их заберет полиция, так они сейчас же всё и всех выдадут ⁴. На таких «интеллигентных» (а лучше ска­зать — вовсе неинтеллигентных, то есть вовсе неумных господ) рабочему классу, конечно, рассчитывать невоз­можно. Их нужно даже опасаться. Они кричат теперь: не нужно нам рабочих. Придет время, когда они запоют совсем другое и прикинутся лучшими друзьями рабочего класса (именно, когда они увидят, что рабочие могут быть полезны им в борьбе против царя). Но пусть же русские рабочие не забывают теперешнего отношения к ним подобных господ «интеллигентов». Путь они отпла­тят им равнодушием за равнодушие, презрением за пре­зрение. Пусть они скажут им: «Вам не нужно было нас, теперь нам не нужно вас. Мы и без вас добьемся поли­тической свободы и политических прав и уж конечно воспользуемся ими не для того, чтобы выбирать вас в законодательное собрание. Кто не за нас, тот против нас, а кто против нас, того нам глупо было бы и под­держивать».

Но относясь таким образом к «интеллигентам», же­лающим «обойтись без рабочих», русские рабочие долж­ны тем более дорожить поддержкой тех революционеров из «интеллигентной молодежи», которые целиком пере­шли на их сторону и стараются теперь же, несмотря на опасность, распространять между ними правильные взгляды на вещи. Такие люди являются истинными дру­зьями рабочих, и к ним вполне может быть применено все сказанное Петром Алексеевым об «интеллигентной молодежи».

ЗАБАСТОВКА В РОССИИ

(Морозовская стачка)

Две недели тому назад происходил во Владимире (центральная Россия) процесс, к которому привлечено было около тридцати рабочих по обвинению в участии в забастовке, имевшей место в январе 1885 года на ткац­кой фабрике миллионера Морозова, который один зани­мает свыше двадцати тысяч рабочих в разных местно­стях Владимирской губернии.

Этот образцовый капиталист, пользуясь свирепству­ющим промышленным кризисом, ухитрился понизить за­работную плату 6000 ткачей упомянутой фабрики, под­вергая их штрафам, часто превосходящим 50% более чем скромного «дохода» рабочих.

Измученные притеснениями и потеряв всякое терпе­ние, ткачи объявили забастовку и заявили, что возобно­вят работу лишь при условии некоторого повышения за­работной платы и отмены практиковавшейся на фабри­ке системы штрафов. При этом они, однако, отнюдь не требовали полной отмены штрафов,— они ограничивали свое требование назначением арбитражной комиссии, составленной наполовину из рабочих и наполовину из мастеров и уполномоченной выносить постановления о штрафах.

Директор фабрики отказался удовлетворить скром­ные требования рабочих и телеграфировал Морозову, находившемуся в Москве. Последний тотчас же обра­тился к генерал-губернатору этого «священного» города с просьбою предоставить в его распоряжение войска. Нечего говорить, что князь Долгоруков (генерал-губер­натор) пошел навстречу желанию Морозова: батальон пехоты был немедленно послан во Владимир.

Владимирский губернатор, со своей стороны, при­мчался на место забастовки в сопровождении прокуро­ра, жандармов, казаков и целой стаи шпионов. Прежде

149

всего он спросил у стачечников, чего они хотят. Два че­ловека, Волков и Мосеенко ¹, тотчас же выступили впе­ред и от имени своих товарищей представили записку, в которой перечислены были все жалобы стачечников. Но вопрос губернатора был лишь традиционным манев­ром русской администрации, чтобы установить «зачин­щиков». И действительно, губернатор, даже не ознако­мившись с содержанием поданной ему записки, прика­зал арестовать обоих делегатов «и их сообщников».

Но рабочие не могли отнестись спокойно к этой гнус­ности. Сообщение об аресте товарищей распространяет­ся среди рабочих, возмущение охватывает всех стачеч­ников, бьют в набат — и толпа набрасывается на жан­дармов. Арестованные были освобождены, а толпа ста­чечников, мстя за насилие, разгромила квартиру дирек­тора фабрики и лавку, в которой г. Морозов, практикуя truck-system *, продавал своим рабочим всякого рода товары.

Испуганный губернатор велит подтянуть подкрепле­ния, и возмущение рабочих усмиряется вооруженной си­лой. Несколько времени спустя администрация фабрики уступает рабочим в некоторых пунктах — и работы во­зобновляются. По окончании забастовки сотни рабочих были арестованы и затем высланы на родину. Около пя­тидесяти из них предстали в январе этого года перед судом и присуждены были, на основании русского зако­на, воспрещающего стачки, к тюремному заключению на сроки от 15 дней до 2 месяцев.

Не довольствуясь этим, прокурор, сверх того, при­влек к суду 33 стачечников по обвинению в том, что они «ограбили» квартиру директора и лавку г. Морозова, а также и в оказании сопротивления вооруженной силе. В своем обвинительном акте прокурор особенно подчерк­нул, что Волков и Мосеенко , два главных вожака за­бастовки, уже давно принадлежали к социалистической партии и что они уже в 1878 г. организовали забастовку в Петербурге, — обстоятельство, за которое они поплати­лись ссылкой в Сибирь, откуда они лишь недавно воз­вратились. Несмотря, однако, на все рвение, проявлен­ное прокурором, чтобы добиться примерного осуждения обвиняемых, присяжные заседатели, на которых, види­мо, произвела глубокое впечатление обнаруженная на суде картина подлостей, совершавшихся администраци­ей фабрики, ответили отрицательно на все 101 (сто

* Оплата труда товарами вместо денег (англ.).

150

один) вопрос обвинения. Председатель окружного суда приказал тогда отпустить обвиняемых на свободу.

Процесс вызвал к себе огромный интерес в России, где он несомненно явится исходным пунктом нового фа­зиса рабочего движения. Припадки бешенства, вызван­ные оправданием наших мужественных товарищей у царских борзописцев, могут служить хорошим указани­ем. Пресловутый Катков (заправила современной реак­ции) пишет в своей газете («Московские ведомости»), что «рабочий вопрос народился в России». Со своим обычным цинизмом и бесстыдством он заявляет, что, вместо того чтобы терять время на судебное разбира­тельство, нужно было административно сослать обвиня­емых (Рош и Дюк-Керси ² из Владимира) в Сибирь, «ко­торая им уже хорошо знакома».

Принимая во внимание жестокий режим, которому подвержена Россия, можно, к несчастью, предсказать, что все оправданные будут сосланы в Сибирь и что со­циалисты Волков и Мосеенко не избегнут рук царских жандармов ³.