Русский рабочий в революционном движении

Дата: 2025-06-02; Просмотры: 12

Оценка:

0.00 из 5.00 — оценок

Скачиваний: 0

Скачать

(По личным воспоминаниям)

Лицам, произнесшим речи

на собраниях петербургских рабочих, состоявшихся

по поводу всемирной демонстрации 1-го мая ¹

Дорогие и уважаемые товарищи.

Вам, продолжающим дело революционеров семидеся­тых годов, принадлежат по праву эти воспоминания, о которых я могу с чистой совестью сказать, что они напи­саны совершенно правдиво. Позвольте же мне посвятить их Вам и тем представить хоть слабое доказательство моего сочувствия Вашим стремлениям. Мы, социал-демо­краты, готовы поддерживать всякое революционное дви­жение, направленное против существующего обществен­ного порядка. Тем понятнее наше сочувствие Вам, реши­тельно ставшим под социал-демократическое знамя, ко­торое является теперь знаменем революционного проле­тариата всех стран. У нас нет и не будет другой зада­чи, кроме посильного содействия развитию политическо­го сознания русского рабочего класса. Вы поставили се­бе ту же самую задачу. Пойдем же вместе к нашей ве­ликой цели, пойдем без оглядок и без колебаний, под­держиваемые гордою уверенностью в том, что мера на­ших успехов будет мерой политического развития нашей родины. Ваш предшественник, рабочий Петр Алексеев, еще в 1877 г. смело сказал своим судьям, что когда под­нимется мускулистая рука рабочего — ярмо деспотизма, окруженное солдатскими штыками, разлетится в прах ². К его словам можно и должно прибавить, что только тогда и разлетится в прах ярмо деспотизма, когда под­нимется мускулистая рука рабочего.

Предисловие но второму изданию

Народники семидесятых годов смотрели на крестьян­ство как на главную в России революционную силу, а на крестьянскую поземельную общину как на исходную точку развития нашей страны в сторону социализма.

51

Развитие у нас товарного производства и крупной капи­талистической промышленности представлялось им весь­ма плачевными явлениями, расшатывающими прочность старых «устоев» экономической жизни нашего народа и потому задерживающими приближение социальной рево­люции. Поэтому деятельность в рабочей среде никогда не занимала широкого места в народнической програм­ме: рабочими интересовались лишь в той мере, в какой считали их способными поддержать крестьянское восста­ние, которое, по мнению народников, должно было вспыхнуть вдали от промышленных центров, на окраи­нах, еще не позабывших крупных ³ крестьянско-казацких бунтов и хранящих строго «народные идеалы» *. Каза­лось бы, что при таком взгляде на рабочих народники могли не торопиться сближением с ними: прежде чем бо­роться за организацию вспомогательного отряда, естест­венно было озаботиться организацией главных сил буду­щей революционной армии, т. е. сил крестьянства. Но на самом деле народники занимались рабочими более, чем этого требовала эта программа ⁴. Народники были энер­гичные люди, не любившие сидеть сложа руки. Многие из них, попадая в города, сближались с рабочими, что­бы не терять даром времени.

И хотя такое сближение не могло быть систематич­ным, хотя в большинстве случаев сближавшиеся с рабо­чими народники принимали все меры к тому, чтобы как можно скорее покинуть город и уйти в деревню, но так как в каждое данное время в городах проживало нема­лое число народников и так как передовой слой город­ского рабочего класса и тогда уже был очень восприим­чив к революционной пропаганде, то рабочее дело все-таки росло и расширялось, поражая самих деятелей своей неожиданной успешностью. Первым крупным пло­дом сближения народников с петербургским пролетариа­том явилась так называемая Казанская демонстрация 6 декабря 1876 года. А к концу семидесятых годов у народнического общества «Земля и воля» ⁵ был уже до­вольно значительный опыт по части пропаганды, агита­ции и организации в среде рабочих.

* Этот взгляд на рабочих, как на класс, способный играм, лишь роль вспомогательного отряда революционной армии, целиком пе­решел от народников к народовольцам (см. напечатанную в «Кален­даре Народной воли» записку «Подготовительная работа партии», руб. Б., городские рабочие) Оно и понятно. Народовольцы неда­ром говорили о себе что по основным своим в o ззрениям они — социалисты- народники.

52

В передовой статье, напечатанной в № 4 газеты «Земля и воля», я подвел итоги этому опыту. Оказыва­лось, что «рабочий вопрос» все чаще и все настоятель­нее напоминал о себе вопреки их народнической теории, выдвигавшей на первый план вопрос крестьянский. Но в то же время очевидно было и то, что революционеры еще далеко не приобрели всего того влияния на город­скую рабочую массу, которую они могли приобрести. Это я объяснял тем, что они мало агитируют. Я говорил, что революционеры придают преувеличенное значение рабочим кружкам, в которых ведется пропаганда (чита­ются лекции о каменном веке и планетах небесных, как выразился я, иронизируя над пропагандистами), и не видят, что необходимо расшевелить всю массу. Агита­ция на экономической почве,— главным образом, во вре­мя стачек,— такова была ближайшая практическая за­дача, на которую я указывал тем из наших товарищей, «которые занимались с рабочими».

Тогдашние члены общества «Земля и воля» тем лег­че согласились со мною, что вопрос о приемах нашей революционной деятельности в крестьянской среде дав­но был решен в том же самом смысле: никому из наших «деревенщиков» не приходило в голову вести кружко­вую пропаганду между крестьянами; все они твердо бы­ли убеждены в том, что приобрести влияние на кресть­янскую массу они могут только посредством агитации на почве ее ближайших — и преимущественно экономи­ческих — требований. И это убеждение держалось среди наших революционеров вплоть до тех пор, пока так называемый террор не отвлек их внимания в другую сторону и пока между ними не распространился тот взгляд — впервые высказанный газетой «Народная во­ля»,— что при наших политических условиях работать в крестьянстве значит бесплодно «биться, как рыба об лед».

С половины восьмидесятых годов между революцио­нерами, действовавшими в России, начали распростра­няться социал-демократические идеи. Распространение этих идей совершалось очень медленно частью по при­чине общественной реакции, наступившей после того, как правительству удалось разгромить партию «Народ­ной воли» ⁶, а частью потому, что старая народническая теория еще крепко сидела в головах русских людей, со­чувствовавших социализму. И все-таки к началу девя­ностых годов, когда стали показываться первые слабые признаки нового общественного пробуждения, число со-

53

циал-демократов было уже настолько значительно, что они задумываются о том, каким образом можно было бы им приобрести широкое практическое влияние на ра­бочий класс. Опыт семидесятых годов указывал на аги­тацию, как на неизбежный путь к этой цели. Но опыт семидесятых годов был совершенно неизвестен нашим молодым товарищам, огромнейшее большинство которых знакомо было тогда только с приемами кружковой про­паганды. Чтобы помочь этому горю, чтобы ознакомить молодых социал-демократов с практическими выводами, завещанными нам народнической эпохой, чтобы пока­зать им, как можно и должно агитировать, я и написал свои воспоминания о русском рабочем движении семи­десятых годов. Я думал, что, познакомив читателей с тем, что было сделано их предшественниками, я этим пролью некоторый свет на то, что предстоит сделать им самим. Но не мог удовольствоваться простым рассказом. В конце семидесятых годов, когда я писал в «Земле и воле» о необходимости агитации на экономической поч­ве, я был народником до конца ногтей. В начале девяно­стых годов, когда я брался за перо, чтобы писать свои воспоминания, увлечение народничеством давно уже за­менилось во мне критическим к нему отношением, пото­му что я давно уже стоял тогда на социал-демократиче­ской точке зрения. В качестве социал-демократа я хоро­шо видел то, чего не замечал прежде в качестве народ­ника, именно то, что агитация на экономической почве может и должна быть использована агитаторами для по­литического воспитания рабочей массы. Читатель видит, что предлагаемые воспоминания содержат в себе также и посильное разъяснение этой стороны вопроса.

Я указываю на все это потому, что некоторые «сочи­нители» выдвигают теперь против меня в частности, и против группы «Освобождение труда» ⁷ вообще, упрек в том, что мы будто бы не понимали значения агитации, а потому не могли своевременно указать на него нашим молодым товарищам. Если бы гг. «сочинители» лучше знали историю нашего движения, то они сами без тру­да поняли бы, как нелепо их «сочинение».

Правда, еще очень недалеко от нас то время, когда наш взгляд на агитацию находили неправильным мно­гие наши молодые товарищи, настойчиво противопостав­ляющие ему взгляд, который был подробно изложен в известной брошюре «Об агитации». Я не стану разби­рать здесь эту брошюру. Мое отношение к ней высказа­но еще очень недавно в статье «Еще раз социализм и

54

политическая борьба», напечатанной в первой книжке «Зари»⁸. Замечу одно: последовательные защитники взгляда, изложенного в брошюре «Об агитации», скоро стали, и неизбежно должны были стать, «экономиста­ми», между тем как взгляд группы «Освобождение тру­да» разделяется теперь всеми мыслящими сторонниками «политического» направления. Оппозиция, которую не­когда встречал этот взгляд в некоторой части наших со­циал-демократов, свидетельствовала лишь о том, что эти социал-демократы еще не вполне поняли не только ближайшую политическую задачу своей партии, но и во­обще весь дух социал-демократической теории. И чем более и чем скорее сознавали они свои ошибки, тем бо­лее и тем скорее приближались они ко взглядам группы «Освобождение труда».

Упрек, выдвинутый против нас вышеупомянутыми «сочинителями», совсем не заслуживал бы внимания, ес­ли бы они не считали себя призванными исправить и на­верстать то, что было будто бы упущено и будто бы ис­порчено нами и нашими ближайшими товарищами. Но именно под предлогом такого исправления и такого на­верстания эти господа, которые крайне бедны собствен­ными идеями, но зато чрезвычайно богаты непонимани­ем чужих идей, проповедуют такой отчаянный вздор о «тактике-процессе» и об отношении экономической аги­тации к политической, что поистине заслуживают назва­ния великих людей... по части путаницы понятий. Ну, а великих людей игнорировать невозможно; мы не имеем права обходить молчанием их упреки.

Но оставим пока гг. «сочинителей» и бросим взгляд на путь, пройденный русской социал-демократией с того времени, когда вышло первое издание моих воспомина­ний. В то время наши товарищи только еще спрашива­ли себя, можно ли и следует ли им перейти от пропа­ганды к агитации; теперь агитация приняла такие широ­кие размеры, о каких они тогда боялись и мечтать. В то время наши товарищи уже приобрели прочное и плодо­творное влияние в рабочих кружках; теперь рабочая масса, или — выражаясь скромнее, но зато точнее — пе­редовые слои рабочей массы видят в них своих надеж­нейших руководителей и внимательно прислушиваются к их голосу. В то время наши товарищи только еще стремились занять господствующее положение в русской революционной среде; теперь это положение принадле­жит им бесспорно, безраздельно и бесповоротно. И всего этого они достигли, несмотря на усердие полиции и на

55

иудины поцелуи «критиков». Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит. За нас, русских социал-демократов, ворожит бабушка-история, и ее ворожба быстро подви­нула вперед наше дело.

Известно, однако, что noblesse oblige. У кого есть та­кая знатная бабушка, тот и сам должен непрестанно «содержать себя в струне» и помнить, что на нем лежат великие обязанности. До сих пор наше дело подвигалось вперед очень быстро, но поступательное его движение, наверное, сильно замедлится в будущем, если мы не су­меем разрешить тех практических задач, которые вы­росли перед нами именно благодаря нашим огромным успехам. Самой важной из этих задач является, без вся­кого сомнения, организация. Вопрос о ней имеет теперь такое же решающее значение, какое лет десять тому на­зад имел вопрос об агитации. Он лежит в центре всех остальных практических вопросов настоящего времени. Не разрешив его, мы ни для одного из них не найдем вполне удовлетворительного решения. А когда он будет разрешен, они решатся, можно сказать, сами собой. Тогда нами будет сделан новый, огромный шаг вперед, с которым начнется новая эпоха в истории нашей пар­тии. Тогда даже наиболее упорные хулители русской со­циал-демократии вынуждены будут признать, что ей суждено собрать под свое знамя все живые силы рево­люционной России. И тогда она будет иметь полное право сказать всякому искреннему революционеру, как говорил Иегова еврейскому народу: «Аз есмь Господь Бог твой, и да не будут бози инии разве мене!»

I

Первый рабочий-революционер, с которым столкну­ла меня судьба, был довольно известный когда-то в рус­ской революционной среде Митрофанов, впоследствии умерший в тюрьме от чахотки ⁹. Я познакомился с ним у студентов медицинской академии братьев X. в конце 1875 года. Митрофанов был уже тогда «нелегальным» и жил у братьев X., скрываясь от полиции. Как и все сту­денты-революционеры того времени, я, конечно, был большим народолюбцем и собирался идти в «народ», по­нятие о котором было у меня, однако, — опять-таки как и у всех студентов-революционеров того времени,— очень смутным и неопределенным. Любя «народ», я знал его очень мало, а лучше сказать, не знал совсем, хотя и вырос в деревне. Когда я первый раз встретился с Митрофановым и узнал, что он рабочий, т. е. один из представителей «народа», в моей душе шевельнулось смешанное чувство жалости и какой-то неловкости, точ­но будто я в чем-нибудь перед ним провинился. Мне очень хотелось заговорить с ним, но в то же время я ре­шительно не знал, как и в каких выражениях стану с ним разговаривать. Мне казалось, что язык нашего бра­та студента будет совершенно непонятен этому «сыну народа» и что в разговоре с ним я должен держаться того нелепого, переряженного слова, которым были на­писаны многие из наших революционных брошюр. К счастью, Митрофанов вывел меня из затруднения. Он заговорил первый, и, не помню уже как, разговор пере­шел на революционную литературу. Я увидел, что мой собеседник читал не одни только ряженые брошюры. Ему знакомы были сочинения Чернышевского, Бакуни­на, Лаврова, и он умел отнестись к ним критически. Журнал и газета «Вперед!» казались ему недостаточно революционными ¹⁰. Он склонялся к «бунтарству» и от­стаивал этот способ действия с помощью тех же самых

67

Маевка участников «Рабочего союза» в лесу за Волковым кладби­щем (картина художника М. Д. Янкова).

доводов, которые приводились обыкновенно «бунтаря-ми»-студентами ¹¹. Удивлению моему не было границ. Личность Митрофанова решительно не входила в узкие рамки моего сентиментального представления о «наро­де». Зато тем более заинтересовала она меня. Я стал часто встречаться с Митрофановым и жадно расспраши­вал его об его революционной деятельности в народной среде. Из всех слоев народа ближе всего ко мне, по мо­ему тогдашнему положению, были, конечно, петербург­ские рабочие, и вот я засыпал своего нового знакомого вопросами о том, что представляют они собой. Митро­фанов относился к ним отрицательно. Из его слов вы­ходило, что настоящий народ это крестьянство, город­ские же рабочие в значительной степени развращены и проникнуты буржуазным духом, вследствие чего рево­люционеры должны идти в деревню. Подобные отзывы, вполне соответствовавшие нашим собственным представ­лениям о народе, не могли возбудить во мне склонности к ближайшему знакомству с петербургской рабочей сре­дой, и в течение нескольких месяцев Митрофанов оста­вался единственным лично известным мне рабочим. А между тем в то время велась в этой среде довольно де-

58

ятельная пропаганда, в которой и мне пришлось вскоре принять посильное участие.

В самом начале 1876 года случилось так, что не бы­ло подходящей квартиры для революционной рабочей сходки. У меня на Петербургской стороне была пре­красная, большая комната и очень добрая хозяйка-чу­хонка, решительно не понимавшая, что может быть пред­осудительного в многолюдных вечерних собраниях мо­лодежи. Опасаться каких-либо доносов с ее стороны не было оснований. Напротив, «в случае чего», она первая постаралась бы предупредить и выручить из беды сво­его постояльца. Об этих доблестях моей хозяйки знали все мои знакомые революционеры, между которыми бы­ли люди, занимавшиеся пропагандой в среде рабочих. Разумеется, по доброму революционному обычаю, люди эти, до поры до времени, держали свои занятия в тайне от меня, непосвященного. Но так как у них не было причин не доверять мне, то они открылись тотчас, как только им представилась надобность,— если не лично во мне, то в моей комнате. На вопрос, может ли со­браться у меня рабочая сходка, я отвечал полнейшим согласием и, несмотря на заимствованное от Митрофа­нова предубеждение против городских рабочих, с нетер­пением ждал назначенного для сходки времени.

Дело было под какой-то большой праздник. Около 8 часов вечера ко мне пришло сначала человек 5—6 ин­теллигентных «революционеров» — некоторых из них я видел тогда в первый раз,— а затем стали собираться рабочие. Собрание было открыто, как это водилось и, вероятно, до сих пор водится в России, без всяких фор­мальностей. Частные беседы, подойдя к предмету сход­ки, мало-помалу перешли в общий разговор, и каждый, желавший что-нибудь сказать, вставлял свое замечание, нимало не справляясь о том, кому в данную минуту «принадлежит слово». «Слово» принадлежало всем во­обще и никому в частности. Благодаря этому, прения много теряли в смысле порядка, но, с другой стороны, немало выигрывали в смысле задушевности. Состоявша­яся у меня сходка имела важное значение. Как раз в то время вырабатывалась программа «бунтарей-народ­ников. Большинство революционеров из интеллигенции думало, что главные силы русской социалистической партии должны быть направлены на «агитацию на поч­ве существующих народных требований», а за «пропа­ганду» стояли так называемые «лавристы», люди малодеятельные и потому маловлиятельные в революционной

69

среде. В качестве бунтарей интеллигенты, собравшиеся у меня, старались склонить рабочих на путь «агитации», Рабочие вообще плохо схватывали отличительные при­знаки различных революционных программ; «интелли­генции» нужно было положить много труда, прежде чем тот или другой из них постигал, наконец, спорные про­граммные вопросы, подобно Митрофанову, до тонкости. Но это я заметил уже впоследствии. Теперь же видел только, что на доводы бунтарей рабочие поддаются до­вольно туго. Нужно заметить, что у меня собрались луч­шие, наиболее надежные и влиятельные люди из петер­бургских рабочих-революционеров. Многие из них уже подвергались преследованиям по делу о революционной пропаганде 73—74 годов (из которого вырос потом зна­менитый процесс 193-х) ¹² и, сидя в тюрьме, много учи­лись и читали. По выходе на волю они опять горячо принялись за революционную деятельность, но смотрели на революционные рабочие кружки прежде всего как на кружки самообразования. Когда бунтари, излагая перед ними свои взгляды, выразили ту мысль, что «пропаган­да» не имеет никакого революционного значения, рабо­чие горячо запротестовали.

— Как не стыдно вам говорить это? — с жаром вос­кликнул некто В. ¹³, работавший, если не ошибаюсь, на Василеостровском патронном заводе и только что оста­вивший Дом предварительного заключения, где он си­дел по делу «чайковцев» ¹⁴. — Каждого из вас, интелли­гентов, в пяти школах учили, в семи водах мыли, а ведь иной рабочий не знает, как отворяется дверь школы! Вам не нужно больше учиться: вы и так много знаете, а рабочим без этого нельзя!

— Не страшно пропасть за дело, когда понимаешь его, — говорил молодой, стройный рабочий В. Я. ¹⁵, — а когда пропадешь неизвестно за что, это уже плохо. Ма­ло хорошего добьетесь вы от такого рабочего, который ничего не знает!

— Каждый рабочий — революционер по самому по­ложению своему, — возражали бунтари, — разве он не видит, не понимает, что хозяин наживается на его счет?

— Понимает, да плохо; видит, да не так, как следу­ет, — стояли на своем рабочие. — Другому кажется, что иначе и быть не может, что так уж богу угодно, чтобы терпел рабочий. А вы покажите ему, что может быть иначе. Тогда он станет настоящим революционером.

Спор затянулся надолго. В конце концов обе сторо-

69

ны пошли на уступки. Решено было не пренебрегать пропагандой, но в то же время не упускать удобных случаев для агитации. Я уверен, впрочем, что рабочим было очень неясно тогда, какой именно агитации доби­ваются от них бунтари. Да и у самих бунтарей с этим словом соединялось тогда, я думаю, несколько смутное представление.

Как бы там ни было, споры прекратились; сходка могла считаться оконченной. Бунтари ушли, ушли так­же некоторые из рабочих, но большинство продолжало сидеть, деятельно занимаясь чаепитием. Кто-то сбегал за пивом, произошла легкая выпивка, и разговор при­нял шутливый характер. В. рассказывал разные смеш­ные случаи из своей тюремной жизни, а В. Я., тот са­мый В. Я., который говорил, что человек может с само­отвержением относиться только к понятному для него делу,— спел даже песню, сложенную, по его словам, колпинскими рабочими после каракозовского покушения. У меня осталось в памяти только начало этой песни: Каракозову спасибо, что хотел убить царя... ¹⁶

Веселая компания засиделась у меня далеко за пол­ночь, и я расстался со своими гостями, как со старыми приятелями.

Впечатление, произведенное ими на меня, было по­трясающее. Я совершенно забыл мрачные отзывы Мит­рофанова о петербургских рабочих. Я видел и помнил только то, что все эти люди, самым несомненным обра­зом принадлежавшие к «народу», были сравнительно очень развитыми людьми, с которыми я мог говорить так же просто и, следовательно, так же искренно, как со своими знакомыми-студентами. Мало того, на тех из них, которые уже отсидели известное время в тюрьме, я смотрел снизу вверх: «я еще ничем не доказал своей преданности делу, а они успели постоять за него»,— го­ворил я себе и смотрел на них почти с благоговением, как смотрит, вероятно, всякий искренний и молодой, не бывавший в переделках, революционер на опытного, по­страдавшего за дело товарища. Такое же впечатление вынес я из знакомства с нелегальным Митрофановым, но Митрофанова я считал исключением; теперь я узнал, что подобных ему исключений много. Дело сближения с народом, прежде пугавшее меня своими трудностями, Показалось мне теперь простым и легким. Не отклады­вая его в долгий ящик, я решил немедленно же и как Можно ближе сойтись с моими новыми знакомыми. Под­держать раз завязавшиеся сношения с ними было тем

61

Обложка журнала «Социал-демократ» (Женева, 1890).	Текст статьи Г. В. Плеханова «Русский рабочий в революци­онном движении» в журнале «Социал-демократ» и автограф одной из страниц.
В. Плеханов в одежде рабо­чего. 1877—1879 гг.

легче, что некоторые из них дали мне свои адреса и зва­ли к себе в гости.

Прежде всего я пошел к некоему Г-у ¹⁷, жившему, как оказалось, по соседству со мной. Г. был оригиналь­ный человек, едва ли имев­ший в своем характере хоть одну из тех черт, которые «интеллигенция» того време­ни любила приписывать «народу». В нем не было и следа крестьянской непо­средственности, крестьян­ской склонности жить и ду­мать так, как жили и дума­ли предки. При самых обык­новенных способностях он отличался редкой жаждой знания и поистине удиви­тельной энергией в деле его приобретения. Работая на заводе по 10—11 часов в сутки и возвращаясь домой только вечером, он ежедневно просиживал за книгами до часу ночи. Читал он медленно и, как я заметил, не легко усваивал прочитанное, но то, что усваивал, знал очень основательно. Маленький, слабогрудый и блед­ный, безбородый с небольшими, тонкими усиками, он носил длинные волосы и синие очки. В зимние холода он поверх короткого драпового пальто накидывал ши­рокий плед и тогда уже окончательно выглядел студен­том. Он и жил по-студенчески, занимая крошечную ком­натку, единственный стол которой был завален книгами. Когда я короче познакомился с ним, я был поражен раз­нообразием и множеством осаждавших его теоретиче­ских вопросов. Чем только не интересовался этот чело­век, в детстве едва научившийся грамоте! Политическая экономия и химия, социальные вопросы и теория Дар­вина одинаково привлекали к себе его внимание, воз­буждали в нем одинаковый интерес, и, казалось, нуж­ны были десятки лет, чтобы, при его положении, хоть немного утолить его умственный голод. Меня и обрадо-

63

вала и вместе как бы опечалила эта черта его характе­ра. Почему обрадовала — это понятно без пояснений; опечалила же потому, что я был сильно проникнут тогда бунтарскими взглядами, а у бунтарей излишнее пристра­стие к книге считалось недостатком, признаком холодно­го, нереволюционного темперамента. Впрочем, по темпе­раменту Г., действительно, не был революционером. Ou, наверное, всегда лучше чувствовал бы себя в библиоте­ке, чем на шумном политическом собрании. Но от това­рищей он не отставал, а положиться на него можно бы­ло, как на каменную гору.

В сопровождении Г-а я посетил почти всех осталь­ных рабочих, бывших на вышеописанной сходке в моей комнате, а затем приобрел между ними много новых знакомых. Видя, как заинтересовало меня «рабочее де­ло», бунтари приняли меня в свой кружок, так что «за­нятия с рабочими» стали с тех пор моей революционной обязанностью.

II

Само собой разумеется, что между рабочими, как повсюду, я встречал людей, очень различавшихся меж­ду собою по характеру, по способностям и даже по об­разованию. Одни, подобно Г-у, читали очень много, дру­гие так себе, не много и не мало, а третьи предпочитали книжные «умные разговоры» за стаканом чаю или за бутылкой пива. Но в общем вся эта среда отличалась значительной умственной развитостью и высоким уров­нем своих житейских потребностей. Я с удивлением уви­дел, что эти рабочие живут нисколько не хуже, а мно­гие из них даже гораздо лучше, чем студенты. В сред­нем каждый из них зарабатывал 1 руб. 25 коп., до 2 руб­лей в день. Разумеется, и на этот сравнительно хороший заработок не легко было существовать семейным людям. Но холостые — а они составляли тогда между знакомы­ми мне рабочими большинство — могли расходовать вдвое больше небогатого студента. Были среди них и настоящие «богачи», вроде механика С. ¹⁸, ежедневный заработок которого доходил до трех рублей. С. жил на Васильевском острове вместе с В. (который, на сход­ке у меня, так горячо отстаивал пропаганду в рабочих кружках). Эти два друга занимали прекрасную мебли­рованную комнату, покупали книги и любили иногда побаловать себя бутылкою хорошего вина. Одевались они, в особенности С., настоящими франтами. Впрочем, все рабочие этого слоя одевались несравненно лучше, а

64

главное опрятнее, чище нашего брата студента. Каждый них имел для больших оказий хорошую черную пару и когда облекался в нее, то выглядел «барином» гораз­до больше любого студента. Революционеры из «интел­лигенции» часто и горько упрекали рабочих за «буржу­азную» склонность к франтовству, но не могли ни иско­ренить, пи даже хотя бы отчасти ослабить эту будто бы вредную склонность. Привычка и здесь оказалась второй натурой. В действительности рабочие заботились о своей наружности не больше, чем «интеллигенты» о сво­ей, но только заботливость их выражалась иначе. «Ин­теллигент» любил принарядиться по-«демократически», в красную рубаху или в засаленную блузу, а рабочий, которому надоела засаленная блуза, надоела и намозо­лила глаза в мастерской, любил, придя домой, одеться в чистое, как нам казалось, — буржуазное платье. Сво­им, часто преувеличенно небрежным, костюмом интелли­гент протестовал против светской хлыщеватости; рабо­чий же, заботясь о чистоте и нарядности своей одежды, протестовал против тех общественных условий, благода­ря которым он слишком часто видит себя вынужденным одеваться в грязные лохмотья. Теперь, вероятно, всякий согласится, что этот второй протест много серьезнее первого. Но в то время дело представлялось нам иначе: пропитанные духом аскетического социализма, мы го­товы были проповедовать рабочим то самое «отсутствие потребностей», в котором Лассаль видел одно из глав­ных препятствий для успеха рабочего движения.

Чем больше знакомился я с петербургскими рабочи­ми, тем больше поражался их культурностью. Бойкие и речистые, умеющие постоять за себя и критически от­нестись к окружающему, они были горожанами в луч­шем смысле этого слова. Многие из нас держались тог­да такого мнения, что «спропагандированные» городские рабочие должны идти в деревню, чтобы действовать там в духе той или иной революционной программы. Мнение это разделялось и некоторыми рабочими. Я уже сказал, как исключительно стоял Митрофанов за деятельность в деревне. Такой взгляд был непосредственным и неиз­бежным плодом нарождающегося тогда народничества, с его презрением к городской цивилизации, с его идеа­лизацией крестьянского быта. Господствовавшие в среде революционной интеллигенции народнические идеи есте­ственно налагали свою печать также и на взгляды рабо­чих. Но привычек их они переделать не могли, и потому настоящие городские рабочие, т. е. рабочие, совершенно

65

свыкшиеся с условиями городской жизни, в большинства случаев оказывались непригодными для деревни. Сой­тись с крестьянами им было еще труднее, чем революционерам-«интеллигентам». Горожанин, если только он не «кающийся дворянин» и не совсем проникся влиянием дворян этого разряда, всегда смотрит сверху вниз на де­ревенского человека. Именно так смотрели на этого че­ловека петербургские рабочие. Они называли его серым и в душе всегда несколько презирали его, хотя совер­шенно искренно сочувствовали его бедствиям. В этом отношении Митрофанов, с его нелюбовью к городу, представлял собой несомненное исключение из общею правила. Но Митрофанов, по своей нелегальности, долго жил среди «интеллигенции» и совершенно проникся все­ми ее чувствами.

Нужно сказать и то, что между петербургскими ра­бочими «серый» деревенский человек нередко являл со­бой довольно жалкую фигуру. На Василеостровский патронный завод поступил, в качестве смазчика, крестья­нин Смоленской губернии С. На этом заводе у рабочих было свое потребительное товарищество и своя столо­вая, служившая в то же время и читальней, так как она была снабжена почти всеми столичными газетами. Дело было в разгаре герцеговинского восстания ¹⁹. Новый смазчик отправился есть в общую столовую, где за обе­дом газеты читались, по обыкновению, вслух. В тот день, не знаю уж в какой газете, шла речь об одном из «славных защитников Герцеговины». Деревенский чело­век вмешался в поднявшиеся по этому поводу разгово­ры и высказал неожиданное предположение о том, что «оп, должно быть, любовник ейный».

— Кто? чей? — спросили удивленные собеседники.

— Да герцогинин-то защитник; с чего же бы стал он защищать ее, кабы промеж них ничего не было.

Присутствующие разразились громким хохотом. «Так, по-твоему, Герцеговина не страна, а баба, — вос­клицали они,— ничего-то ты не понимаешь, прямая де­ревенщи-на!» С тех пор за ним надолго установилось прозвище — серый. Это прозвище очень удивило меня, когда я познакомился с ним глубокой осенью в 1876 го­ду, когда он был уже убежденным революционером и са­мым деятельным пропагандистом.

— Почему вы так называете его? — спросил я рабочих.

— Да как же, ведь он какую штуку отмочил у нас в столовой; ведь он думал...

66

Последовал рассказ о герцогинином любовнике.

— Да что ж, ну, ошибся, — добродушно оправдывал­ся смазчик, — ведь я что же понимал тогда?

Подобные происшествия подавали повод лишь к на­смешке. Но между «серыми» людьми деревни и петер­бургскими рабочими происходили иногда недоразумения гораздо более печального свойства. По делу о пропаган­де в 37 губерниях попал в тюрьму рабочий Б-н ²⁰, родом из Новгородской или Петербургской губернии. Выпу­щенный после почти двухлетнего заключения, Б-н от­правился на родину, если не ошибаюсь, для перемены паспорта. Тотчас по его приходе он был засажен в «хо­лодную», а затем «старички» решили «постегать малого» за недоимки. Ему сообщили об этом решении, как о чем-то весьма обыкновенном и совершенно неизбежном.

— Да вы с ума сошли, — возопил Б-н, — да попробуй­те только тронуть меня, я и деревню-то всю сожгу, да в вы-то голов не сносите: сам пропаду, да уж и вы по­жалеете, что связались со мной!

«Старички» струсили. Они решили, что совсем оша­лел их «острожник» и что лучше, в самом деле, с ним «не путаться». Так и ушел Б-н из родной деревни, не вкусив благодеятельных лозанов. Но он уже никогда не мог забыть этого происшествия.

— Нет, — говорил он нам, — я по-прежнему готов за­ниматься пропагандой между рабочими, но в деревню я никогда и ни за что не пойду. Незачем. Крестьяне — ба­раны, они никогда не поймут революционеров.

Я не раз замечал, что на телесное наказание рабо­чие смотрят как на крайнюю степень унижения челове­ческого достоинства. Иногда они с негодованием пока­зывали мне газетные сообщения о порках крестьян, и я всегда затруднялся решить, что больше возмущает их: свирепость истязующих или безответная покорность ис­тязуемых.

Когда сложившееся в 1876 году общество «Земля и воля» стало заводить свои революционные поселения в народе, нам удалось склонить к переезду в Саратовскую губернию некоторых петербургских рабочих. Это были испытанные люди, искренно преданные народническим идеалам и глубоко проникнутые народническими взгля­дами. Но попытки их устроиться в деревне не привели ни к чему. Побродив по деревням с целью высмотреть подходящее место для своего поселения (причем неко­торые из них были приняты за немцев), они махнули Рукой на это дело и кончили тем, что вернулись в Сара-

67

тов, где завели сношения с местными рабочими. Как ни удивляла нас эта отчужденность от «народа» его город­ских детей, но факт был налицо, и мы должны были оставить мысль о привлечении рабочих к собственно крестьянскому делу.

Прошу читателя иметь в виду, что я говорю здесь о так называемых заводских рабочих, составлявших зна­чительную часть петербургского рабочего населения и сильно отличавшихся от фабричных, как по своему сравнительно сносному экономическому положению, так и по своим привычкам. Фабричный работал больше за­водского (12—14 часов в сутки), а зарабатывал значи­тельно меньше: рублей 20—25 в месяц. Он носил ситце­вую рубаху и долгополую поддевку, над которыми под­смеивались заводские. Он не имел возможности нани­мать отдельную квартиру или комнату, а жил в общем артельном помещении. У него были более прочные свя­зи с деревней, чем у заводского рабочего. Он знал и чи­тал гораздо меньше, чем заводской, и вообще был бли­же к крестьянину. Заводской рабочий представлял со­бой что-то среднее между «интеллигентом» и фабрич­ным: фабричный — что-то среднее между крестьянином и заводским рабочим. К кому он ближе по своим поня­тиям, к крестьянину или заводскому, — это зависело от того, как долго прожил он в городе. Только что пришед­ший из деревни фабричный, разумеется, оставался в те­чение некоторого времени настоящим крестьянином. Он и жаловался не на хозяйскую прижимку, а на тяжелые подати да па крестьянское малоземелье. Пребывание в городе казалось ему временной и притом очень неприят­ной необходимостью. Но мало-помалу городская жизнь подчиняла его своему влиянию; незаметно для себя оп приобретал привычки и взгляды горожанина. Прорабо­тав в городе несколько лет, он уже плохо чувствовал се­бя в деревне и неохотно возвращался в нее, в особенно­сти если ему удавалось столкнуться с «умственными» людьми, столкновения с которыми возбудили в нем ин­терес к книге. Я знавал таких фабричных, которые, бу­дучи принуждены вернуться на время домой, ехали ту­да как в ссылку, а возвращались назад, подобно завод­скому рабочему Б-ну, решительными недругами «дере­венщины». Причина была всегда одна и та же: деревен­ские нравы и порядки становились невыносимыми для человека, личность которого начинала хоть немного раз­виваться. И чем даровитее был рабочий, чем больше ду­мал и учился он в городе, тем скорей и решительней

68

разрывал он с деревней. Фабричный, несколько лет при­нимавший участие в революционном движении, обыкно­венно не мог и нескольких месяцев выжить у себя на родине. Иногда отношения таких рабочих к их старикам-родителям принимали поистине трагический характер. «Отцы» горько плакались на непочтительность «детей», а дети с тяжелым сердцем убеждались, что стали в се­мье совершенно чужими, и их неудержимо тянуло в го­род, в тесные, дружеские кружки товарищей-революцио­неров.

Едва ли нужно объяснять, где лежит причина лучше­го экономического положения заводских рабочих. Она заключается в свойствах их труда. Можно легко и скоро выучиться хорошо работать на фабрике, на прядильном или на ткацком станке. Для этого достаточно несколько недель. Но для того чтобы сделаться столяром, токарем или слесарем, нужно, по крайней мере, около года. Ра­бочий, знающий одно из этих ремесел, считается уже «мастеровым человеком», и именно такие мастеровые нужны для заводов *. Несомненно также, что не оста­ются без влияния в этом случае и наши знаменитые «устои». Нужда и необходимость платить подати, часто во много раз превышающие доходность крестьянских на­делов, ежегодно выгоняют из деревень массу «общинни­ков», которые со всех сторон стремятся на фабрики, сво­им соперничеством страшно понижая заработную плату. На заводах этот наплыв менее ощутителен, так как ту­да редко удастся попасть человеку без специальной под­готовки. Притом же многие из заводских рабочих — го­родские мещане, т. е. люди, имеющие редко достающе­еся на долю русского работника счастье быть пролета­риями и потому не обязанные прямыми платежами по отношению к государству. Разумеется, и одного голода более чем достаточно для того, чтобы поставить продав­ца рабочей силы в условия, очень невыгодные для ее продажи. Но у «крепких земле» фабричных к голоду присоединяется еще и податной гнет. Государство сперва связывает им руки, а потом предоставляет им бороться с нуждой, как они умеют.

В качестве коренных горожан многие заводские ра­бочие с детства имеют гораздо больше средств к обра­зованию, чем фабричные. Между знакомыми мне завод­скими рабочими я не встречал людей, совершенно не

* Само собой разумеется, что я не говорю здесь о кирпичных, сахарных и им подобных заводах, на которых работают совсем «серые» люди.

69

бывших в школе. Одни из них учились в обыкновенных юродских первоначальных школах, другие в школах Технического и Человеколюбивого обществ ²¹. Я совсем не знаком со школами Человеколюбивого общества (слышал только от рабочих, что одна из них имеет не­сколько классов), но школы Технического общества из­вестны мне очень хорошо. Бедно обставленные, они все-таки недурно делают свое дело, обучая заводскую мо­лодежь чтению, письму и арифметике. Для взрослых ра­бочих в этих школах устраиваются, или, по крайней ме­ре, устраивались, субботние (вечерние) и воскресные (утренние) чтения по космографии и по другим естест­венным наукам. На чтения эти всегда являлась много­численная публика, и нужно было видеть, с каким вни­манием слушала она учителя! Я сам не раз был свиде­телем того, как после урока пожилые рабочие подходи­ли к учителю и горячо благодарили его «за труд», «Очень уж интересно, — говорили они, — большое вам спасибо ото всех нас». На некоторых заводах рабочие-пропагандисты сделали такое замечание: если человек не ходит на чтения, то на него надежды мало; и наобо­рот, чем внимательнее следит он за ними, тем с большей уверенностью можно сказать, что он станет со временем надежным революционером. Этой приметой они неиз­менно руководствовались в деле привлечения к своим кружкам новых членов.

Некоторые из заинтересовавшихся книжкой рабочих не прочь были иногда и сами взяться за перо. На Васи­леостровском патронном заводе в течение некоторого времени рабочими велся рукописный журнал,— род рез­кой сатирической летописи заводской жизни. Достава­лось в нем больше всего заводскому начальству, но ино­гда бич рабочей сатиры хватал и выше. Так, например, помню, журнал доводил до сведения своих читателей, что в правительственных сферах обсуждается проект за­кона, в силу которого будут получать особые награды предприниматели, в течение года изувечившие на своих фабриках и заводах наибольшее число рабочих («награ­ды будут соразмерны количеству оторванных пальцев, рук и носов»,— говорилось в сообщении). Эта горькая насмешка метко характеризовала положение дел в стра­не, законодательство которой, заботливо охраняя интере­сы нанимателей, самым беззастенчивым образом прене­брегает интересами нанимаемых.

Рабочая молодежь, подростки и дети, насколько я заметил, отличаются гораздо большей самостоятельно-

70

стью, чем молодежь высших классов. Жизнь в более раннем возрасте и с большею суровостью толкает их на борьбу за существование, чем и налагает особую печать находчивости и закаленности на тех из них, которым удается спастись от преждевременной гибели. Я знал тринадцатилетнего мальчугана, круглого сироту, кото­рый, работая в Галерной гавани на заводе Макферсона, жил один-одинешенек, по-видимому не чувствуя ни ма­лейшей нужды в какой-либо посторонней поддержке. Он сам рассчитывался с конторой и сам, без чужих ука­заний, умел соблюдать равновесие в своем маленьком бюджете. Не знаю, был ли у него опекун: это как-то слишком нежно для рабочего; но если и был, то, навер­ное, не много имел хлопот с опекаемым.

Столкновения с мастерами и хозяевами развивают в рабочей молодежи замечательное единодушие. Весной 1878 года, во время стачки на Новой Бумагопрядильне, было арестовано и посажено в участок несколько мало­летних фабричных. Товарищи их, такие же малолетние и такие же «бунтовщики», как и арестованные, немед­ленно отправились толпой в участок, требуя их освобож­дения. Вышла своеобразная детская демонстрация. Взрослые рабочие не принимали в ней никакого уча­стия. Они только наблюдали ее издали. «Вишь, как на­ши ребятишки-то действуют,— одобрительно говорили они,— ничего, пущай учатся». Впрочем, в данном случае учиться ребятишкам было нечему, они и без того прини­мали в стачке самое деятельное и самое полезное уча­стие, прекрасно понимая, в чем дело. Когда на обшир­ном дворе Бумагопрядильни происходили большие со­брания стачечников, малолетние играли обыкновенную роль казачьих разъездов. Они каким-то чутьем узнавали о приближении неприятеля и немедленно доводили о нем до сведения старших. «Пристав едет, пристав едет»,— со всех сторон кричали звонкие детские голоса, и извещенное вовремя собрание расходилось. Когда при­став появлялся на место действия, то хватать было уже некого. Взрослая полиция Александра II страшно зло­билась на эту малолетнюю полицию рабочих. Многие из этих маленьких стачечников были подвергнуты тогда «исправительному наказанию при полиции». Не думаю, однако, чтобы наказание «исправило» их в желательном для начальства смысле.

Много интересного мог бы подметить в рабочей сре­де такой тонкий наблюдатель, как Г. И. Успенский. Но наши народники-беллетристы обыкновенно не обращали

71

на нее никакого внимания. Для них «народ» кончался там, где исчезала крестьянская непосредственность и где завещанная предками философия Ивана Ермолаевича * разлагается под влиянием пробудившейся мысли работ­ника. Правда, в семидесятых годах этим грехом грешны были не одни беллетристы-народники и вообще не одна легальная литература. Нелегальные писатели с своей стороны немало содействовали ложной идеализации крестьянства и торжеству самобытных теорий «русского социализма», никогда не умевшего взглянуть на рабо­чий вопрос с правильной точки зрения. Проникнутые народническими предрассудками, все мы видели тогда торжестве капитализма и в развитии пролетариата ве­личайшее зло для России. Благодаря этому, наше отно­шение к рабочим всегда было двойственным и совершен­но непоследовательным. С одной стороны, в своих про­граммах мы не отводили пролетариату никакой самосто­ятельной политической роли и возлагали свои упования исключительно на крестьянские бунты; а с другой сто­роны — мы все-таки считали нужным «заниматься с ра­бочими» и не могли отказаться от этого дела уже по од­ному тому, что оно, при несравненно меньшей затрате сил, оказывалось несравненно более плодотворным, чем наши излюбленные «поселения в народе». Но, идя к ра­бочим не то чтобы против воли, а, так сказать, против теории, мы разумеется, не могли хорошо выяснить им то, что Лассаль называл идеей рабочего сословия. Мы проповедовали им не социализм и даже не либерализм, а именно тот переделанный на русский лад бакунизм, который учил рабочих презирать «буржуазные» полити­ческие права и «буржуазную» политическую свободу я ставил перед ними, в виде соблазнительного идеала, до­потопные крестьянские учреждения. Слушая нас, рабо­чий мог проникнуться ненавистью к правительству и «бунтарским» духом, мог научиться сочувствовать «се­рому» мужику и желать ему всего лучшего, но ни в ка­ком случае не мог он понять, в чем заключается его соб­ственная задача, социально-политическая задача проле­тария. До этого ему приходилось додумываться собст­венным умом, и читатель увидит ниже, что когда рабо-

* Примечание ко второму изданию. Нынешнему читателю не мешает, пожалуй, напомнить, что Иван Ермолаевич есть герой одного из очерков Г. И. Успенского ²². Это чрезвычайно художественный тип «настоящего» русского крестьянина доброго старого времени. Он заключает в себе ответ на многие «проклятые» вопросы русской истории.

72

додумались до этого, то ужаснули всех правоверных «интеллигентов» *.

Здесь надо оговориться. Сказанное мною об отноше­ниях интеллигенции к рабочему вопросу касается только бунтарей-«землевольцев» и лиц, стоявших на их, т. е. на народнической, точке зрения. Рядом с ними действовали еще «лавристы». Люди этого направления были тогда в меньшинстве и быстро сходили со сцены. Но надо отдать им справедливость: их пропаганда, вероятно, была ра­зумнее нашей. Правда, и они, подобно нам, отрицали «буржуазную» политическую свободу, и они — по край­ней мере, многие из них — готовы были трепетать за участь «устоев». В их взглядах было тоже много непо­следовательности, но их непоследовательность имела од­ну счастливую особенность: отрицая «политику», они с величайшим сочувствием относились к немецкой соци­альной демократии. Нельзя быть высокого мнения о ло­гичности человека, отрицающего «политику» и в то же время сочувствующего названной мной политической рабочей партии. Но своими рассказами о ней такой чело­век мог заронить семя здоровых понятий в другие го­ловы, которые, при благоприятных обстоятельствах, су­меют вполне усвоить социал-демократическую програм­му или хоть приблизиться к ней в большей или меньшей степени. В таком случае за ним останется все-таки нема­лая заслуга. Именно такую заслугу и нужно признать за лавристами. Вспоминая теперь лекции, читанные в рабочих кружках «бунтарями», я думаю, что существен­ную пользу рабочие могли выносить только из лекций по политической экономии покойного И. Ф. Фесенко. Этот, к сожалению, слишком рано умерший человек хо­рошо знал выбранный им предмет и умел излагать его общедоступно и увлекательно. Но его лекции продолжа­лись всего несколько месяцев. С его отъездом из Петер-

* Примечание ко второму изданию. Противники социал-демократов нередко говорят им теперь: «Не вы первые об­ратились к рабочим. Революционеры начали действовать в рабочей среде раньше, чем возникла социал-демократия». С одной стороны, это верно, как показывают, между прочим, и мои воспоминания о рабочем движении семидесятых годов, т. е. того времени, когда в нашей революционной среде господствовали народнические взгляды. Но вопрос не в том, действовали или нет в рабочей среде русские революционеры до возникновения социал-демократии, а в том, как они действовали и какое место отводилось в их программах дея­тельности этого рода. Наши противники охотно забывают об этом, а в этом — самое главное; действовать в среде пролетариата, не отводя ему никакой самостоятельной роли в общественном разви­тии, значит не развивать, а запутывать его классовое самосознание.

73

бурга политическая экономия была у нас совсем забро­шена; на первый план выступили «очерки из русской истории», сводившиеся главным образом к рассказам о бунтах Разина, Булавина и Пугачева, да отчасти к исто­рии крестьянства (преимущественно по известной книге Беляева «Крестьяне на Руси»). Для уразумения рабо­чего вопроса эти «очерки» ничего не давали. Иногда мы говорили своим слушателям и о Международном обще­стве рабочих ²³, но в качестве «бунтарей», разумеется, превозносили деятельность Бакунина, а «централистов», т. е. сторонников Маркса и Энгельса, изображали до­вольно-таки злостными реакционерами. Такое освещение истории Международного общества не могло содейство­вать политическому развитию наших слушателей. У лав­ристов было хорошо хоть то, что они изображали не в превратном виде западноевропейское рабочее движение, и под влиянием их рассказов русский рабочий мог луч­ше выяснить себе свою собственную задачу. Если в про­грамме образовавшегося зимой 78/79 года «Северно-Рус­ского рабочего союза» ²⁴ сильно слышалась социал-демо­кратическая нота, то это, кажется, в значительной степе­ни нужно приписать влиянию лавристов.

Но вообще в роли лектора тогдашний интеллигент-революционер был не блестящ по той простой причине, что знал он мало, а то, что знал, не всегда понимал как следует. Он полезен был рабочим больше в качестве удалого доброго молодца, способного и книжку запре­щенную достать, и паспорт сделать, и устроить подходя­щую квартиру для тайных собраний, словом, научить всем тонкостям «конспиративного» дела. Он шевелил, будил и увлекал вперед рабочих своей подвижностью, своим самоотвержением, своей удалью и своей безгра­ничной склонностью ко всякому «отрицанию». Хотя мно­гие, в особенности более развитые, рабочие иногда скеп­тически относились к интеллигенту, но обойтись без это­го незаменимого фактора «конспирации» они не могли. Под влиянием Халтурина и его ближайших товарищей рабочее движение Петербурга в течение некоторого вре­мени стало совершенно самостоятельным делом самих рабочих. Но и Халтурину постоянно приходилось обра­щаться к интеллигенции за помощью то в том, то в дру­гом практическом деле.

Какие книги больше всего читались в рабочей среде? Во всяком случае не те революционные брошюры — сказки о четырех братьях и о копейке, Мудрица Наумов­на и пр., — которые в особенности предназначались рево-

74

люционерами для народа. Все они так бедны содержа­нием, что удовлетворить хоть сколько-нибудь грамотного рабочего не могли. Они годились разве только для ни­чего не читавших новичков, да и по отношению к тем служили больше пробным камнем их настроения: если рабочий, прочитав такую книжку, не испугался, значит, из него будет толк, значит, верноподданнические чувст­ва и «страх иудейский» сидят в нем не глубоко; если струсил, значит, иди от него подальше или, по крайней мере, будь с ним осторожнее. Но раз вы убедились в ре­волюционном настроении рабочего, вы должны были или доставлять для его чтения более серьезный печат­ный материал, или в личной беседе отвечать на возни­кавшие в его голове вопросы. Только изданная в Женеве книга «Сытые и голодные», анархическая и по духу и по литературному исполнению, да еще, пожалуй, «Хит­рая механика» считались рабочими более основатель­ным чтением ²⁵, На все остальные революционные бро­шюры для народа они смотрели как на нечто слишком уже элементарное. «Это для серых», — говорили о них заводские рабочие. Вообще я заметил, что, читая книж­ку, изданную специально для «народа», способный ра­бочий чувствует себя как бы несколько униженным, по­ставленным в положение ребенка, читающего детскую сказку. Ему хочется поскорее перейти к сочинениям, предназначающимся для всех вообще толковых читате­лей, а не только для «серого» парода. Для многих рабо­чих чтение серьезных и даже ученых книг было своего рода вопросом чести. Я помню некоего И. Е., здоровен­ного молотобойца из Архангельской губернии, который с усердием, достойным более подходящего для него чте­ния, сидел по вечерам над «Основами биологии» Спенсе­ра. «Что это, вы думаете, что уж мы, рабочие,— совсем дураки»,— сердито отвечал он мне, когда я советовал ему взять что-нибудь полегче. Такие рабочие охотно чи­тали все, что печаталось революционерами для интелли­генции: «Государственность и анархию» Бакунина, «Впе­ред!», «Общину», «Землю и волю», переизданную в Пе­тербурге брошюру г. Драгоманова «До чего довоевали?» и т. п. Но тут являлась новая беда. В революционных изданиях «для интеллигенции» много и часто говори­лось о таких вещах, которые не могли иметь большого интереса для рабочего. Таковы были, например, специ­ально «интеллигентные» вопросы о «долге образованных классов народу» и о вытекающих из этого долга нравст­венных обязательствах, об отношении революционеров

75

к «обществу» и споры о «программах», т. е., иначе ска­зать, споры о том, как легче и удобнее воздействовать на народ и, между прочим, на того же рабочего. К та­ким программным спорам, как уже сказано и как это впрочем, понятно само собой, рабочие относились довольно равнодушно, хотя для них было далеко не все равно, в какую сторону направится их собственная ре­волюционная деятельность.

— Нет, не для нас этот журнал, — наш журнал дол­жен вестись совсем иначе, — часто говорил мне Халту­рин по поводу издававшейся тогда в Петербурге «Земли и воли». И он был, разумеется, совершенно прав. «Зем­ля и воля» — как и «Община», как и «Вперед!» — но могла быть рабочей газетой ни по содержанию, ни по направлению.

Спрашивая рабочих, чего именно требуют они от ре­волюционной литературы, я получал самые разнообраз­ные ответы. В большинстве случаев каждому из них хо­телось, чтобы она разрешила вопросы, почему-нибудь занимавшие его в данное время. А вопросов этих через голову мыслящих рабочих проходило многое множест­во, и у каждого рабочего, смотря по его наклонностям и характеру ума, были свои излюбленные вопросы. Одни больше всего интересовался вопросом о боге и утверж­дал, что революционная литература должна направить главные свои усилия на разрушение религиозных веро­ваний народа. Других интересовали преимущественно исторические, политические или естественнонаучные воп­росы. В числе моих приятелей-фабричных был даже та­кой, которого особенно занимал женский вопрос. Он на­ходил, что рабочие не уважают женщины и обращают­ся с ней как с низшим существом. По его словам, мно­гие женатые рабочие даже удаляли своих жен, когда гости их заводили революционные разговоры: «не нуж­но, мол, путать баб в это дело». Поэтому у женщин не было никаких общественных интересов, что, в свою оче­редь, вредно отзывалось на мужчинах, которых они, по своей неразвитости, всегда старались отвлечь от опас­ного революционного дела. Мой приятель никогда не упускал случая «спропагандировать» женщину и всеми силами старался заводить особые революционные круж­ки между работницами. Своим товарищам он очень энергично — т. е. не отступая перед употреблением креп­кого слова — внушал достойные развитых людей взгля­ды на женщин. Занятый своей идеей, он, естественно, требовал помощи от революционной литературы и со-

76

жалел, что она слишком мало занимается женским воп­росом.

Замечу мимоходом, что этот горячий сторонник жен­ского освобождения принадлежал к числу тех фабрич­ных, для которых жизнь в деревне стала совершенно не­мыслимой. Когда я познакомился с ним, он был еще очень молодым парнем, но считался уже «старым» рево­люционером, так как был «спропагандирован» еще чай­ковцами. В 73 или 74 году, совсем мальчиком, попал он в Дом предварительного заключения (задушения, как говорили «политические»), где прекрасно держал себя и пристрастился к чтению. По выходе на волю он не раз ездил в Тверскую губернию к своим родным, но ладу с ними у него уже не было. Они называли его студентом и считали пропащим человеком. Он поражал их и при­вычками, и взглядами, и непочтительным отношением к начальству. Впрочем, они утешали себя пословицей: же­нится — переменится, и, едва стукнуло ему восемнадцать лет, «приглядели» ему невесту, А он как раз в это время увлекся женским вопросом и не допускал даже мысли о том, что порядочный человек может жениться на не­знакомой женщине. Чтобы избежать бесполезных столк­новений, он решился совсем не заглядывать на родину. Родина, со своей стороны, решила, что парень вконец «избаловался»; не знаю уж, согласились ли бы с нею в данном случае наши народники.

Между работницами Петербурга было несколько ре­волюционерок, случались у них даже стачки (на табач­ных фабриках), но вообще в тогдашнем рабочем движе­нии женщины стояли действительно на самом заднем плане. Некоторые заводские рабочие-революционеры не женились прямо потому, что в окружавшей их среде не было подходящих для них женщин. «Наши бабы совсем дуры, а интеллигентки за нашего брата не пойдут, им подавай студентов»,— не без горечи говаривали такие рабочие. Думаю, что и в этом случае в них сказывалось не городское «баловство», а серьезное нравственное раз­витие.

Я вовсе не намерен идеализировать условия совре­менной городской жизни: довольно уж мы упражнялись в ложной идеализации. Я видел и знаю отрицательные стороны этой жизни. Попадая из деревни в город, рабо­чий иногда, действительно, начинает «пошаливать». В деревне он жил по завету отцов, без рассуждений под­чиняясь их исстари установившимся обычаям. В городе обычаи эти сразу теряют смысл. Чтобы человек не ли-

77

шился всякого нравственного мерила, они необходимо должны замениться новыми обычаями, новыми взгляда­ми на вещи. Такая замена постепенно и происходит » действительности, так как уже одна неизбежная и по­вседневная борьба с хозяином налагает на рабочих вза­имные нравственные обязательства. Но «пока что», пока еще рабочий не успел проникнуться новой моралью, он все-таки переживает нравственный перелом, выражаю­щийся иногда в довольно некрасивом поведении. Здесь повторяется то, что переживает всякий общественный класс, всякое общество при переходе от узких патриар­хальных порядков к другим, более широким, но зато бо­лее сложным и более запутанным. Рассудочность всту­пает в свои права и, «закусив удила», приводит тотчас к антисоциальным выводам. Рассудок вообще способен ошибаться сильнее, чем «объективный разум» обычая. За это он и проклинается всеми охранителями. Но до тех пор, пока люди будут идти вперед, неизбежной оста­нется и периодическая ломка обычаев. И как ни «балу­ется» иногда во время такой ломки рассудок, но его ошибок не поправишь охранением отживших порядков. Поправляет их обыкновенно дальнейший ход самой жиз­ни. Чем больше развиваются новые порядки, тем яснее становятся для всех и каждого обусловленные ими но­вые нравственные требования, мало-помалу приобретаю­щие прочность обычая, который и сдерживает затем из­лишнее «баловство» рассудка. Таким образом отрица­тельные стороны развития устраняются его собственны­ми положительными приобретениями, и роль мысляще­го человека в этом неизбежном историческом движении определяется сама собой.

Я знал одного молодого фабричного, который был вполне честным малым, пока его не коснулась революци­онная пропаганда. Но как только ему сделались извест­ными социалистические нападки на эксплуататоров, он начал «шалить», считая позволительным обманывать и обкрадывать людей, принадлежащих к высшим классам. «Все равно, у нас же накрали», — возражал он на упре­ки товарищей, которым откровенно показывал и предла­гал братски разделить попавшуюся под руку добычу. Будь известен этот случай покойному Достоевскому, он, конечно, не преминул бы уколоть им глаза революцио­нерам в «Братьях Карамазовых», где вывел бы упомяну­того парня рядом со Смердяковым, этой жертвой «ин­теллигентного» свободомыслия, или в «Бесах», где, как известно, «что ни шаг, то ужас». Интересно, что сами то-

78

варищи, едва ли когда читавшие произведения Достоев­ского, стали звать вороватого малого Бесом. Но в под­вигах Беса они не винили ни интеллигенции вообще, ни социалистической пропаганды в частности. Они своим влиянием старались, так сказать, доделать нравствен­ную личность этого юноши и научить его бороться про­тив высших классов не в качестве обманщика и вора, а в качестве революционного агитатора. Я скоро упустил Беса из виду и не знаю, разрешился ли в благоприят­ную сторону переживавшийся им тогда нравственный перелом. Но что благоприятный исход был вполне воз­можен, за это ручается, между прочим, то неодобрение, которое встречали его подвиги со стороны всех окружав­ших его рабочих-революционеров.

III

В настоящее время в среде «интеллигенции» много спорят о возможности революционной пропаганды между рабочими *. Я думаю, что всякий, кто хоть немного сталкивался с русскими рабочими, знает, как вниматель-

* Примечание ко второму изданию. Теперь об этом уже перестали спорить. Теперь все признают возможность та­кой пропаганды (равно как и агитации). Но когда я писал эти воспоминания, этот вопрос мог считаться решенным лишь в отри­цательном смысле. Не далее как в 1889 г. В. Жук в «Свободной России», выходившей под редакцией Вл. Бурцева и Вл. Дебогория-Мокриевича, писал: «...Даже успешная пропаганда среди отдельных развитых рабочих не окупает той массы жертв, которых требует. В большинстве же случаев рабочие, принимавшие так или иначе участие в революционном движении, приходя в столкновение с вла­стями в тюрьме, падали духом и не могли стойко защищать свои убеждения, которые, казалось, ими так хорошо восприняты на воле. Аресты среди рабочих вели обыкновенно за собою и разрушение революционных организаций, имевших соприкосновение с ними. Конечно, жестоко и несправедливо было бы обвинять рабочих в этом (добрый, справедливый г. В. Жук! — Г. П.), так как им негде было взять того мужества и той нравственной крепости, которые даются образованием и развитием» («Свободная Россия», № 1, стр. 37, 2-я колонка). Я надлежащим образом заклеймил это удиви­тельное мнение в предисловии к нашему изданию речи Алексеева (Женева, 1889 г.). Но современному читателю трудно было бы да­же и представить себе, какую бурю вызвало это предисловие в за­граничных русских колониях! Меня готовы были предать анафеме; против меня писали «протесты». Теперь за это предавать меня анафеме никто не станет. Но, разумеется, для анафемы и для «про­тестов» может найтись другой, столь же подходящий повод. Я очень хорошо знаю это и нимало этим не смущаюсь. Общественное мнение — великое дело; но наш брат революционер должен уметь плавать против течения. Без такого уменья он никуда не годится, без него он революционер только по имени.

79

но и как сочувственно относятся они к этой пропаганде. Говорят, что пропаганда встречает теперь непреодоли­мые препятствия со стороны полиции. Но слишком часто говорят это люди, не давшие себе труда сделать хоть одну серьезную попытку в этом направлении. Иногда ссылаются, правда, и на «опыт». Но опыт опыту рознь. Без умения невозможно никакое революционное дело, а умелых людей не остановит никакая полиция. Общество «Земля и воля» во все время своего существования вело деятельные сношения с рабочими через посредство не­которых из своих членов. И замечательно, что за все это время собственно рабочее дело привело у нас только к одному — да и то незначительному — «провалу»: по доносу рабочего арестован был в 1878 г. наш товарищ И., занимавшийся пропагандой на одной из московских фаб­рик. Многочисленные аресты рабочих, имевшие место весною того же года в Петербурге, аресты, благодаря которым в руки полиции попались покойный Хазов («Де­душка») ²⁶ и некоторые другие наши товарищи, причи­нены были самой же интеллигенцией. Именно «нелегаль­но» живший тогда в Москве Хазов попросил студентов Петровской академии спрятать кое-какие «конспиратив­ные» бумаги. Те зарыли порученный им пакет в акаде­мическом саду, но зарыли, как оказалось, нехорошо и неглубоко. Какая-то некстати любопытная собака выры­ла его из-под земли, а какой-то, к сожалению, слишком проницательный верноподданный, ознакомившись с его содержимым, представил его по начальству. Неожидан­ная находка оказалась настоящим кладом для полиции, которая тотчас же арестовала Хазова и кое-кого из его московских друзей. Как часто бывает в подобных слу­чаях, эти аресты дали поводы для новых; «провалы» распространились на Петербург, где особенно пострада­ли многочисленные и хорошо сплоченные рабочие круж­ки Галерной гавани. Наши потери были тогда очень серьезны, но мы понимали, что должны винить самих се­бя, а не рабочих.

В сношениях с рабочими «землевольцы» всегда дер­жались следующих приемов. Те члены организации, ко­торым поручалось ведение «рабочего дела» (их всегда было немного, самое большее 4—5 человек), обязаны были составить особые кружки из молодых «интеллиген­тов». Кружки эти, собственно говоря, не принадлежали к обществу «Земля и воля», но, действуя под руковод­ством его членов, они не могли работать иначе как в духе его программы. Вот эти-то кружки и вступали в

80

сношения с рабочими. Так как, благодаря пропаганде 1873—1874 гг., в петербургской рабочей среде было до­вольно много революционеров, то задача «землеволь­цев» и их молодых помощников свелась прежде всего к организации этих готовых сил. «Старые», по большей части уже испытанные революционеры-рабочие, присо­единив к себе некоторых надежных новичков, составили ядро петербургской рабочей организации, с которым и сносилась, главным образом, «интеллигенция». На этих людей мы вполне могли положиться: нелепо было бы бояться, что они нас выдадут. Тем не менее, помня, что кашу маслом не портят и что в тайном революционном деле осторожность обязательна даже тогда, когда ка­жется совершенно излишней, «землевольцы» и этим испытанным рабочим не сообщали ни своих адресов, ни своих имен (т. е. тех имен, под которыми они были про­писаны в участке). Прибавлю, что так они поступали не с одними рабочими: адрес землевольца и то — по большей части вымышленное — имя, под которым про­живал он, в самой организации знали обыкновенно толь­ко очень немногие члены, занимавшиеся вместе с ним одной и той же отраслью революционного дела; осталь­ные, занятые другими революционными специальностя­ми, должны были довольствоваться встречами с ним на «конспиративной» квартире, где происходили общие кружковые собрания. На обязанности центральной, от­борной рабочей группы лежало руководство местными рабочими кружками, возникавшими в той или другой части Петербурга. Интеллигенция не вмешивалась в де­ла этих местных кружков, ограничиваясь доставлением им книг, помощью при заведении тайных квартир для собраний и т. п. Каждый местный кружок собственны­ми силами должен был привлекать себе новых членов, которым сообщали, что существуют и другие подобные кружки в Петербурге, но где и какие именно, это было известно только членам центрального рабочего ядра, каждое воскресенье сходившимся на общее собрание. Революционеры-интеллигенты являлись с целью пропа­ганды и на собрания местных кружков. Но так как там они известны были под вымышленными именами, то, ес­ли бы туда и забрался какой-нибудь шпион, он мог бы донести «пославшему его» только о том, что какой-то Федорыч, или Антон, или «Дедушка» в том-то месте и в таком-то часу потрясал основы, а где искать этого Фе­дорыча, или Антона, или «Дедушку», оставалось покры­то мраком неизвестности. Проследить же на улице кого-

81

нибудь из этих потрясателей было не так-то легко, пото­му что они на сей конец прибегали к особым мерам, в виде проходных дворов, извозчика, внезапно взятого в таком месте, где другого извозчика не было и где, та­ким образом, следовавший за потрясателем пеший шпи­он по необходимости должен был отстать от него и пр. и пр. При подобных предосторожностях мы могли бла­гополучно заниматься своим делом даже в самые же­стокие времена, когда не принадлежавшие к организа­ции революционеры (нигилисты, как называли мы их на своем жаргоне) за самомалейшие пустяки десятками по­падались в руки бдительных аргусов.

Уже к концу 1876 г., когда землевольцы только еще приступали к устройству революционных «поселений в народе», пропаганда между рабочими приняла довольно широкие размеры — как в Петербурге (в Галерной га­вани, на Васильевском острове, на Петербургской и на Выборгской сторонах, на Обводном канале, за Невской и Нарвской заставами), так и в его окрестностях (в Колпино, на Александровской мануфактуре, в Крон­штадте и т. д.). Но я уже сказал, что «бунтари» не до­вольствовались пропагандой и во что бы то ни стало хотели агитировать. Наше настроение увлекло, наконец, и рабочих. В то время у всех была в памяти демонстра­ция, ознаменовавшая весною 1876 г. похороны убитого тюрьмой студента Чернышева, который был арестован по делу 193-х. Она произвела очень сильное впечатление на всю интеллигенцию, и все лето того года мы, что на­зывается, бредили демонстрациями. Но в Чернышевской демонстрации рабочие не принимали участия, так как произошла она в будни, да и подготовители ее как-то не вспомнили о рабочих: Чернышева хоронила «интелли­генция». И вот рабочим захотелось сделать свою демон­страцию, и притом такую, которая своим резко-револю­ционным характером совершенно затмила бы демонстра­цию «интеллигентов». Они уверяли нас, что если хоро­шо взяться за дело и выбрать для демонстрации празд­ничный день, то на нее соберется до двух тысяч рабо­чих, Мы сомневались в этом, но бунтарская жилка за­говорила в каждом из нас, и мы сдались. Так произошла известная Казанская демонстрация 6 (18) декабря 1876 г.

Теперь о Казанской демонстрации совсем забыли. Даже сам г. Драгоманов ²⁷, любивший когда-то упрек-путь ею революционеров, вспоминает о ней все реже и реже. Но в свое время она возбудила много толков и

82

споров. Одни осуждали, другие превозносили ее, хотя очень часто и те и другие имели о ней совершенно оши­бочное понятие. Для «интеллигенции» цель демонстра­ции так и осталась невыясненной, вероятно потому, что ее подготовлении «интеллигенция» принимала участие только в лице немногих «землевольцев», действовавших в рабочих кварталах Петербурга. Эти люди употребля­ли все зависевшие от них средства, чтобы привлечь на нее как можно больше рабочих, но об интеллигенции, насколько мне известно, они думали мало: придет, мол, и без зова, а не придет — беда не велика, пожалуй, да­же лучше будет, выйдет чисто рабочая демонстрация. Тем не менее утром 6 декабря у Казанского собора со­бралось много учащейся молодежи. Произошло это, как мне кажется, главным образом потому, что уже в тече­ние всего ноября по Петербургу ходили слухи о какой-то демонстрации, имеющей произойти около Исакия, и пуб­лика была уже подготовлена. Кто задумал эту демонст­рацию и какой характер собирались придать ей, мы, «землевольцы», хорошенько не знали, хотя, разумеется, явились бы и к Исакию, если бы там действительно что-нибудь произошло. Но этой демонстрации не суждено было состояться, она все как-то откладывалась от одно­го праздника до другого, так что нетерпеливые «нигили­сты» начали наконец сердиться. О демонстрации у Иса­кия стали говорить не иначе как с иронией. Не желая, чтобы публика смешала нас с этими медлителями, мы нарочно выбрали другое место — Казанский собор — для нашей демонстрации. И все-таки, когда в публику проникли слухи о наших замыслах, многие решили, что предстоящая Казанская демонстрация и есть та, кото­рая должна была произойти у Исакия. Давно жаждав­шая сильных впечатлений революционная молодежь отовсюду повалила к Казанскому собору и, сравнитель­но с рабочими, оказалась там, вопреки нашим первона­чальным расчетам, в большинстве.

Рабочих пришло немного: 200—250 человек. И это было совершенно понятно. Если для принадлежавших к революционным кружкам рабочих демонстрация имела смысл агитационной попытки, то для их незатронутых пропагандой товарищей она могла быть интересна разве лишь как новое, невиданное зрелище. Для деятельно­го участия в ней у них не было никакого осязательного повода. Поэтому они и не пошли на нее. Еще за несколько дней до демонстрации мы увидели, как несбыточны были розовые надежды задумавших ее революционных

83

рабочих кружков. Но отступать было уже поздно. Мы все видели, как смешны стали в глазах публики слиш­ком осторожные организаторы Исакиевской демонстра­ции, и не хотели уподобляться им. Вечером 4 декабря собрание, на котором, кроме нас, землевольцев, были влиятельнейшие рабочие с разных концов Петербурга почти единогласно решило, что демонстрация должна состояться, если на нее соберется хоть несколько сот че­ловек. На этом же собрании была предложена и одоб­рена мысль о красном знамени, о котором прежде никто не думал.

Вышитую на этом знамени надпись «Земля и воля» мы считали наилучшим выражением народных идеалов и требований. Но именно народу-то, по крайней мере столичному народу, она и оказалась непонятной. «Как же это так, — рассуждали потом на некоторых фабри­ках, — они хотели земли и воли? Земля-то это так, зем­ли точно надо бы дать крестьянам, а воля-то ведь уж дана. В чем же тут дело?» Вышло, что с своим девизом «Земля и воля» мы опоздали по меньшей мере на пят­надцать лет. Впрочем, местами в крестьянстве слыша­лись на этот счет другие отзывы. Живший в Малороссии товарищ рассказывал мне, что раз при нем между кре­стьянами зашла речь о Казанской демонстрации. «Они хорошего хотели, — заметил один старик, — этого все хо­тят, нам всем нужна земля и воля». Тот же старик ни­как не хотел поверить, что революционеров могут пре­следовать за столь справедливые требования. «Ничего им не было, — утверждал он, — просто царь призвал их к себе и сказал: подождите, хлопцы, будет вам и земля, и воля, только не надо об этом кричать на улицах». Во­обще, о Казанской демонстрации так или иначе загово­рила вся Россия.

Но как произошла самая демонстрация? Я сказал, что собрание 4 декабря решило не откладывать ее, если соберется хоть несколько сот человек. Весь следующий день был посвящен нами на беготню по рабочим квар­талам. Утром 6 декабря на место действия пришли все «бунтарские» рабочие кружки (лавристы были, разуме­ется, против демонстрации). В особенности хорошо были представлены гаванские рабочие: с одного из гаванских заводов пришла в полном составе целая мастерская в 40—45 человек. Но посторонних рабочих совсем не бы­ло. Мы видели, что сил у нас слишком мало, и реши­лись выжидать. Рабочие разошлись по ближайшим трак­тирам, оставив у соборной паперти только небольшую

84

кучку для наблюдения за ходом дел. Между тем уча­щаяся молодежь подходила большими группами. Находившаяся в церкви — очень, впрочем, малочисленная — публика уже к концу обедни была поражена странным наплывом совершенно необычных богомольцев. Церковный староста посматривал в их сторону с каким-то тре­вожным удивлением. Обедня кончилась, странные бого­мольцы не расходились. Тогда староста вступил с ними в переговоры. «Что вам угодно, господа?» — спросил он, как нарочно подойдя к группе «бунтарей».

— Желаем отслужить панихиду, — отвечали ему.

— Нельзя сегодня служить панихиду: царский день. «Бунтари» изумились. Собственно в план демонстра­ции богослужение вовсе не входило, но так как револю­ционная публика все продолжала прибывать и «бунтарям» нужно было выиграть время, то они придумали панихиду просто как благовидный предлог для дальней­шего пребывания в церкви. Когда староста разъяснил им, что нельзя служить панихиду, они недолго остава­лись в смущении.

— Я пойду закажу молебен, — шепнул мне покойный Сентянин.

— Идите, заплатите попам за наш постой, — ответил я, подавая ему трехрублевую бумажку.

Сентянин пошел. Но я и до сих пор не знаю, на чем он порешил с попами. Соскучившиеся «нигилисты» ста­ли выходить на паперть, из соседних трактиров подошли заседавшие там «бунтари»-рабочие. Толпа приняла до­вольно внушительные размеры. Мы решили действо­вать *.

* Примечание ко второму изданию. Лицо, напи­савшее некролог П. Г. Зайчневского ²⁸ («Материалы для истории русского революционного движения». С приложением: «С родины и на родину», № 6—7, стр. 505), говорит, между прочим, следующее: «Что особенно отвратило его (П. Г. Зайчневского) от «Земли и воли», это — Казанская демонстрация, где он увидел прежде все­го недостаток организации и несерьезность организаторов. Ему уда­лось тайно приехать в Петербург и на одной студенческой кварти-ре он отчитал оратора (делая вид, что не знает, что этот оратор в той же комнате), осмелившегося произнести речь, когда организа­торами было решено произносить ее только в том случае, когда соберет-ся на площади три тысячи рабочих. Оратор должен был молча слушать, как Зайчневский его клеймил». Лицо написавшее эти строки, позабыло или не сочло нужным сообщить, откуда знал Зайчневский, при каких условиях решено было произносить речь: ведь он к числу организаторов демонстрации не принад-лежал и на их собраниях не был. На самом деле решение, о котором говорит автор некролога, не только не было принято организаторами Казан­ской демонстрации, но его никто и не предлагал. На собрании

85

До властей, вероятно, дошли слухи о наших приго­товлениях. Однако на Казанской площади полицейских и жандармов было немного. Они смотрели на нас и «ждали поступков». Когда раздались первые слова ре­волюционной речи ²⁹, они попытались было протискаться к говорившему, но их сейчас же оттеснили назад. Все участники демонстрации пришли в страшное возбужде­ние. Рабочие плотным кольцом сомкнулись вокруг го­ворившего. «Ребята, держись тесней, не выдавай, не подпускай полиции», — командовал Митрофанов, между тем как полицейские свистки оглашали площадь. Когда речь была окончена, развернули красное знамя, разда­лись крики: «Да здравствует социальная революция, да здравствует Земля и Воля!» Митрофанов быстро сдер­нул шапку с говорившего и, надевши на него какую-то фуражку, закутал башлыком ему голову. «Теперь пой­дем все вместе, иначе будут арестовывать», — закричали какие-то голоса, и мы толпой двинулись по направлению к Невскому. Но едва мы сделали несколько шагов, как полиция, подкрепленная сбежавшимися на свистки го­родовыми и околоточными, стала хватать шедших в зад­них рядах. Тут общее возбуждение дошло до последней степени. Кто-то скомандовал: «стой, наших берут», и толпа бросилась отбивать арестованных. Полицейские были смяты и побежали за собор, в Казанскую улицу. Если бы, отразив этот первый неприятельский натиск, революционеры выказали больше самообладания, то они, вероятно, смогли бы отступить без потерь и в пол­ном порядке. Землевольцы понимали это, и как только

4 декабря решено было, напротив, действовать, если соберется на Казанской площади хоть несколько сот человек. Да иначе нельзя было поступить при тогдашних условиях, не внося деморализацию в среду революционеров. Не зная о том, как была подготовлена и организована Казанская демонстрация, Зайчневский не мог «отчи­тывать оратора» за его будто бы неповиновение решениям органи­заторов. На самом деле он «отчитывал» вовсе не «оратора», а прежде всего всех вообще революционеров-народни-ков за их ожи­дание активной поддержки со стороны народа. Говорил он также и против демонстрации, но единственно по причине, которую хоро­шо разъясняет сам автор некролога: «Всякая демонстрация и тер­рор безусловно им порицались, как прямая помеха организации» (там же, стр. 504). И почему «оратор должен был молча слушать» рассуждения Зайчневского? Разве потому, что его самого мучила совесть ввиду содеянного им нарушения революционной дисципли­ны? Но — как я уже сказал — такого нарушения вовсе не было. В действительности «оратор» вовсе и не молчал, но очень возможно, что он в течение некоторого времени «молча слушал» до тех пор не слыханное им от революционера мнение о неизбежной будто бы инертности народа. Это мнение глубоко поразило его некоторыми своими презри-тельными нотками.

86

арестованные были отбиты, они закричали, чтобы публи­ка снова сомкнулась в тесные ряды. Но кому из прини­мавших когда-нибудь участие в подобных столкновениях не известно, как трудно ввести в надлежащие границы раз прорвавшиеся наружу страсти? Публика продолжа­ла преследовать обращенную в бегство полицию. Про­изошел страшный беспорядок, наши ряды совсем рас­строились; между тем к полицейским явилось новое и сильное подкрепление. Целый отряд городовых, в сопро­вождении множества дворников, быстро приближался к площади по той самой Казанской улице, к которой на­правились бежавшие полицейские. Увлекшись преследо­ванием, революционеры столкнулись с этим отрядом ли­цом к лицу. Началась жесточайшая свалка. Силы поли­ции ежеминутно возрастали. Революционеров окружали со всех сторон. Стройное отступление сделалось для них совершенно невозможным. Хорошо было уже и то, что они могли отступать более или менее значительными кучками. Такие кучки по большей части успешно, хотя и не без значительных телесных повреждений, отбива­лись от нападавших. Но зато тех, которые действовали в одиночку, тотчас хватали и, после зверских побоев, та­щили в участки.

У меня нет охоты воспевать подвиги чьих бы то ни было кулаков. Но ввиду зверства, проявленного тогда полицией, я не без удовольствия замечу, что и ей доста­лось очень порядочно. Революционеры, из которых неко­торые были вооружены кастетами, отчаянно защища­лись. С их стороны в особенности отличился тогда сту­дент NN. Высокий и сильный, он поражал неприятелей, как могучий Аякс, сын Теламона, и там, где появлялась его плечистая фигура, защитникам порядка приходилось жутко. Как ни старалась схватить его полиция, он сча­стливо отбил все нападения и возвратился домой таким же «легальным» человеком, каким пришел на площадь. Пострадавшие от него защитники «порядка» знали толь­ко, что их тузил какой-то высокий сильный брюнет, но лица его они совсем не запомнили. Когда потом, уже по окончании столкновения на площади, им встретился на Морской Боголюбов, они вообразили, что он-то и есть их победоносный неприятель. Боголюбова схватили, же­стоко избили в участке, а потом, как известно, осудили на на каторгу. Но Боголюбов не принимал в демонстрации ни малейшего участия ³⁰.

Когда, по произнесении речи, развернули красное знамя, его схватил молодой крестьянин Потапов и, под-

87

пятый на руки рабочими, некоторое время держал его высоко над головами присутствующих. Полиция замети­ла его физиономию, однако арестовать его ей долго не удавалось. Защищавшая его группа решительных и сме­лых людей медленно отступала по Невскому. Она дошла до угла Большой Садовой. Преследование постоянно ос­лабевало и наконец, по-видимому, совершенно прекра­тилось. Тогда Потапов сел в конку, считая себя уже в безопасности. Но за ним следили шпионы. Пока он был не один, они держались на почтительном расстоянии, а когда спутники его удалились, шпионы бросились за конкой и, остановив ее, арестовали Потапова. На нем нашли знамя, которое самое по себе составляло неопро­вержимую улику. Тем не менее суд приговорил Потапо­ва лишь к заключению в монастырь «на покаяние» ³¹. Сравнительная мягкость этого странного приговора объ­яснялась будто бы молодостью Потапова. Но известно, что в русских политических процессах судьи не стесня­лись осуждать на каторжные работы, а потом, в воен­ных судах, даже на смерть очень молодых подсудимых. В данном случае умысел был другой. Правительство нашло нужным щадить рабочих. На скамью подсудимых из них попало 10—12 человек, и всем им вынесен был довольно мягкий приговор: некоторых, подобно Потапо­ву, приговорили к монастырскому покаянию, других к ссылке на поселение в Сибирь; подсудимые же из ин­теллигенции пошли по большей части в каторгу и при этом на очень долгие, неслыханные до тех пор, сроки. Судьи не могли не видеть, что виновность всех почти подсудимых этой последней категории по меньшей мере сомнительна. Зато у двух арестованных рабочих найде­ны были записки, которые, по замечанию прокурора, «ясно указывали на сговор»; они действительно ясно указывали на него, но не менее ясно было и то, что ни­кто из преданных суду «интеллигентных» революционе­ров в этом сговоре не участвовал. Третье отделение хо­рошо знало, что главные подготовители демонстрации арестованы не были. Но суд не смутился этим, отомстив арестованным «интеллигентам» за действия скрывшихся. Известно, что правительство всегда установляло в таких случаях род круговой поруки между революционерами. Но ему слишком неприятна была та мысль, что в среде рабочих могут быть такие же неисправимые «бунтов­щики», как и в среде «интеллигенции». Оно старалось уверить себя и других, что лишь под дурным влиянием этой последней рабочие перестают быть верными под-

88

данными монарха, и очень неохотно сажало их на ска­мью подсудимых, предпочитая расправляться с ними административным порядком. Это было очень благора­зумно. Пока в качестве политических преступников вы­ступали только представители интеллигенции, можно бы­ло уверять крестьян, что преступники эти были барами, злившимися на царя за уничтожение крепостного права. По отношению к преступникам из рабочей среды подоб­ные уверения сразу лишались всякого смысла, и образ «бунтовщика» должен был принимать совершенно но­вый, очень неприятный для правительства, вид в народ­ном воображении. Правительство очень хорошо понима­ло, какой невыгодный для него оборот примет револю­ционное движение, если, не ограничиваясь одной интел­лигенцией, оно увлечет хоть некоторые слои народа.

Казанская демонстрация была первой попыткой прак­тического применения наших понятий об агитации. По­нятия эти были в то время еще слишком отвлеченны, и уже по одному этому не могло быть удачным их прак­тическое применение. Казанская демонстрация нагляд­но показала, что мы будем всегда оставаться одни, если в своей революционной деятельности будем руководст­воваться лишь своим отвлеченным пристрастием к «аги­тации», а не существующим настроением и данными на­сущными нуждами той среды, в которой собираемся аги­тировать.

Мы не забыли этого урока, но прошло более года прежде, чем нам представился случай снова взяться за агитацию в среде петербургского рабочего населения. Это был очень печальный случай. На Василеостровском патронном заводе произошел взрыв пороха ³². Несколь­ких рабочих страшно изуродовало, четырех убило на месте. На другой день умерли от тяжелых ран еще двое. Таким образом, рабочим этого завода предстояло прово­жать на Смоленское кладбище шестерых товарищей. Взрыв произошел по непростительной вине заводского начальства. Пострадавшая мастерская помещалась во втором этаже и сообщалась с внешним миром одной только лестницей. Как раз при входе в мастерскую, око­ло лестницы, лежал в особом чулане довольно значи­тельный запас прессованного пороха, из которого приго­товлялись патроны. Когда этот порох обтачивался на станках, от него поднималась мелкая пыль, покрывав­шая станки, пол и стены мастерской. Достаточно было одной искры, чтобы пороховая пыль вспыхнула и, доне­ся огонь до помещавшегося у лестницы порохового чу-

89

лана, отрезала рабочим всякий путь к спасению. Рабо­чие тем лучше сознавали грозившую им опасность, что искры часто получались во время работы от трения. Иногда от этих искр вспыхивала даже покрывавшая станки пороховая пыль. Но так как до поры до времени вспышки были незначительны, то начальство и полага­лось на милость божию. Заявления рабочих оставались без внимания. Понятно, что, когда произошел взрыв, все рабочие этого завода были очень озлоблены. Существо­вавший там революционный кружок тотчас увидел, что ему следует действовать. Кто-то из его членов написал воззвание, в котором происшедший на заводе несчаст­ный случай ставился в связь с общим положением ра­бочего класса. Воззвание это, напечатанное в нашей тайной типографии, произвело хорошее впечатление, его с сочувствием читали даже и такие рабочие, которых прежде никто не замечал в сочувствии к революционе­рам ³³. Но этого было мало. Революционный кружок пат­ронного завода хотел придать предстоящим похоронам характер демонстрации.

Этот кружок не находился под исключительным вли­янием «бунтарей». Сносясь с «бунтарями», он поддержи­вал постоянные дружеские сношения и с лавристами. Но ему было хорошо известно отрицательное отношение лавристов ко всякого рода «бунтовским попыткам», он боялся, что те не одобрят его мысли о демонстрации. Очень неприятно было рабочим огорчать друзей-лаври­стов, но отказаться от демонстрации было бы еще не­приятнее. Вследствие этого они пустились на хитрость. Пригласив бунтарей прийти на похороны, они настоя­тельно просили их ничего не сообщать лавристам. «Бог с ними совсем, — говорили они, — лавристы — люди хо­рошие, но пойдут спорить, доказывать, что мы затеяли пустое, а нам послушаться их нельзя, очень уже возбуж­дены все рабочие». Бунтари не имели, разумеется, ни­какой охоты выдавать их лавристам.

В день похорон ³⁴, часов в девять утра, хорошо во­оруженная группа «бунтарей» (в числе их покойный Ва­лериан Осинский) подошла к зданию патронного заво­да, перед которым собралась уже большая толпа рабо­чих ³⁵. К бунтарям тотчас присоединились члены завод­ского рабочего кружка, тоже вооружившиеся кой-чем «на всякий случай». Покойный Халтурин, работавший в то время на другом заводе, также пришел на похороны. Начались совещания: каково настроение рабочих и что именно могут сделать ввиду его революционеры. Бунта-

90

ри находили, что выступать с революционной речью бы­ло бы неуместно. Одетая по-праздничному рабочая тол-па показалась им слишком «буржуазною». И это впечат­ление было так сильно, что оно сообщилось не только тем «интеллигентам», которые, «занимаясь» с заводски­ми рабочими, казалось бы, знали их привычки, но — странно сказать — даже членам местного рабочего кружка. Те тоже сильно упали духом.

Показались гробы; присутствующие на минуту сня­ли шапки, и началось похоронное шествие. В тот день был жестокий мороз, еще более охлаждавший наши ре­волюционные порывы. «Нет, господа, революцию нужно делать летом, в этакий холод никого не расшевелишь»,— шутили мы, оттирая побелевшие носы и уши.

Но вот и кладбище. В одном из отдаленнейших от входа углов его вырублено было в промерзшей земле шесть свежих могил, около которых лежали скромные деревянные кресты. Полиция, все время сопровождав­шая шествие в довольно значительном количестве и уси­ленная новым отрядом городовых у входа на кладбище, стала вокруг могил; священник пропел последнюю мо­литву; гробы опустили в землю. Пока их зарывали, тол­па оставалась вполне спокойной, и мы совсем было убе­дились, что с ней «ничего не поделаешь». Но когда все было кончено и настало время расходиться, в ней нача­лось какое-то движение. Незнакомый нам полный, ры­жий рабочий протискался к одной из крайних могил.

— Господа, — воскликнул он дрожащим от волнения голосом. — Мы хороним сегодня шесть жертв, убитых не турками *, а попечительным начальством. Наше печаль...

Его прервали ³⁶.

Раздались полицейские свистки, и околоточный над­зиратель положил ему руку на плечо со словами: «я вас арестую». Но едва успел он выговорить это, как произо­шло нечто совершенно неожиданное. Со всех сторон раз­дались негодующие крики, и толпа, та самая толпа, ко­торая произвела на нас безнадежное впечатление своею будто бы буржуазною привязанностью, дружно кинулась на оторопевших полицейских. В одно мгновение аресто­ванный был куда-то далеко унесен нахлынувшей рабо­чей волной, а пытавшийся взять его околоточный не совсем твердым голосом извинялся перед публикой.

— Ведь я же не могу иначе, господа, я сам отвечаю за беспорядки перед начальством.

* Это было во время русско-турецкой войны.

91

— Рассказывай! Вот мы тебя вздуем, так ты впредь не будешь соваться куда не следует! — отвечали ему из толпы.

— Бей его! — кричали наиболее ожесточенные. Положение полиции становилось критическим. Здесь

на далеком Смоленском кладбище, она была совершен­но бессильна перед этой тысячью разъяренных рабочих. Но ее спасло именно ее, очевидное для всех, бессилие.

— Братцы, что ж мы их будем бить, — сказал чей-то голос. — Нас много, их мало, стыдно нам с ними связы­ваться. Пускай себе идут по домам; никого из пас они тронуть не посмеют.

Эта не то дипломатическая, не то действительно ве­ликодушная речь несколько успокоила рабочих. Крики поутихли; публика перестала угрожать полиции побоя­ми, но, с другой стороны, не хотела и отпустить ее с миром, так как боялась, что она проследит и арестует оратора. Толпа разделилась на две части: одна окружи­ла полицейских, другая сплотилась вокруг оратора и торжественно повела его к воротам. Он, по-видимому, никак не ожидал такой чести и сконфуженно посматри­вал на товарищей, шумно выражавших ему свое сочув­ствие. Все окружавшие громко ругали начальство и по­лицию. Мне особенно бросилась в глаза худая, малень­кая старушка, которая, ни к кому не обращаясь в част­ности и как будто разговаривая сама с собой, с жаром повторяла, что надо постоять за своего человека. И тол­па несомненно готова была постоять за него, но ее, по ее неопытности, могли перехитрить шпионы. «Бунтари» нашли нужным подать ей благоразумный совет. У глав­ных ворот кладбища стояло, в ожидании седоков, не­сколько извозчиков. Одному из них революционеры по­садили в сани пытавшегося говорить рабочего, а всем остальным запретили двигаться с места. Для большей верности лошадей взяли под уздцы. Таким образом, ни один шпион не мог последовать за оратором, быстро уезжавшим в сопровождении двух надежных людей. Когда к воротам подошла остальная, конвоировавшая полицию, часть толпы, он уже совсем скрылся из виду. Полицейских продолжали, однако, держать в плену, от­пуская на их счет различные, теперь уже по большей части добродушно-шутливые замечания. Но они едва не испортили дела излишним рвением. Очутившись за во­ротами, один околоточный, тот самый, который прервал оратора, выхватил из кармана свисток и быстро поднес его к губам, чтобы звать к себе на помощь. Публика

92

снова заволновалась. У него вырвали свисток и несколь­ко раз толкнули его довольно-таки внушительно. Ему оставалось только ругаться!

— Это бунт, — кричал он в бессильной ярости, — вы все ответите за это, это вам так не пройдет!

А ты бы лучше помалкивал, покуда бока целы,— наставительно отвечали ему рабочие.

Нечего мне молчать, я исполняю свою обязан­ность, а вы бунтовщики,— горячился он и вдруг, обра­щаясь к группе «бунтарей», заметил, что он всех их ви­дел еще на Казанской площади.

Очень приятно встретиться со старым знако­мым, — любезно ответили «бунтари», — надеемся, что это не в последний раз.

Рабочие рассмеялись. Околоточный пожал плечами и умолк, изобразив на своем лице полнейшее негодова­ние.

— Ну, что ж, пора их отпустить, пусть пойдут домой погреются, — решила публика и стала расходиться куч­ками по двадцати — тридцати человек, оживленно тол­куя обо всем случившемся. Только самые непримиримые продолжали еще бранить и даже толкать в спину раз­мещавшихся по извозчичьим саням околоточных. Нако­нец ушли и непримиримые, и Смоленское кладбище при­няло свой обычный пустынный вид.

Дружный отпор, данный полиции рабочими патрон­ного завода, произвел прекрасное впечатление как на рабочие кружки Петербурга, так и на «бунтарскую» ин­теллиген-цию. Он доказывал, что даже незатронутые про­пагандой рабочие вполне способны к решительному и единодушному действию и в подходящую минуту не ис­пугаются союза с «бунтовщиками Казанской площади», т. е. с революционерами. Нам нужно было только не упускать таких минут, чтобы обеспечить себе сочувствие рабочей массы. И когда в марте того же года ³⁷ вспых­нула стачка на Новой Бумагопрядильне, мы были уве­рены, что легко сговоримся с этой массой.

Первая стачка на Новой Бумагопрядильне вызвана была, в марте 1878 г., значительным понижением зара­ботной поштучной платы и длинным рядом «новых пра­вил», целью которых являлось все то же, любезное пред­принимательскому сердцу, удешевление рабочей силы. На этой фабрике существовал небольшой революционный кружок из 10—12 человек, только недавно привлечен­ных, неопытных и не испытанных на деле. Душою круж­ка был нелегальный, унтер-офицер Гоббст, впоследствии,

93

Текстильная фабрика Торнтона в Петербурге.

в июле 1879 г., повешенный в Киеве, а в то время, о ко­тором идет теперь речь, усердно разыскиваемый полици­ей по делу о пропаганде в войсках Одесского военного округа. Гоббст был не только вполне надежный, но по­ложительно редкий, по своей преданности делу, человек. Он один стоил иного кружка. Однако с фабричной сре­дой он не успел хорошенько познакомиться, да притом же на фабрике он не работал, а жил по соседству с нею в качестве сапожника — хозяина единственной в той ме­стности «конспиративной» квартиры. Таким образом, не­посредственного влияния на рабочую массу он не имел, Ко всему этому нужно прибавить, что на Новой Бумаго­прядильне — самой большой из фабрик Обводного кана­ла, занимавшей более двух тысяч человек, — работали тогда, как нарочно, все «серые» люди, недавно попавшие в столицу и в целости сохранившие свои деревенские предрассудки. Можно представить себе поэтому те пре­пятствия, которые должны были встретиться революцио­нерам при их попытке войти в сношения со стачечни­ками.

Когда извещенные Гоббстом «землевольцы» явились на его конспиративную квартиру, дело обстояло так. Ра­бочие были вполне уверены, что «начальство» немедлен­но вступится за них, как только поймет смысл «новых правил». Разубедить их в этом не представлялось пока никакой возможности. Приходилось уступить их наивной

94

суверенности, предоставив им из опыта узнать, как вели­ка заботливость русского «начальства» о нуждах рабо­чего класса. Ближайшим к стачечникам представителем власти был местный полицейский пристав. К нему-то и обратились они прежде всего со своими жалобами. При­став оказался большим дипломатом. Чтобы выиграть время, он ласково принял «ходоков» и обещал им «пе­реговорить» с управляющим фабрики. Простодушные рабочие заранее торжествовали победу. Но прошел день, прошел другой, фабричные станки бездействовали, мелочные лавки начали отказывать стачечникам в креди­те, а управляющий все еще не обнаруживал ни малей­шей склонности к уступкам. Что же это могло означать? Неужели пристав не «переговорил» с ним? Снова отпра­вились «ходоки» в участок, но на этот раз их приняли там не по-прежнему: пристав находил, что рабочие обя­заны подчиниться новым правилам, «бунтовщикам» же грозил строгим наказанием. Стачечники усмотрели из этого, что он «снюхался» с управляющим, и решили «идти выше», т. е. к градоначальнику. Нечего и гово­рить, что тот сделал для них не больше, чем пристав. Тогда поднялись толки о подаче прошения наследнику *. На все это ушло с неделю, а за неделю революцио­неры успели уже довольно хорошо сойтись со стачечни­ками. С самого начала стачки рабочие заметили, что каждый раз, когда они собирались большой толпой, между ними появлялись какие-то незнакомые им люди, одетые не совсем по-фабричному, пожалуй даже вообще смахивавшие на «студентов», но неизменно тянувшие их руку. Эти люди подали уже немало дельных советов. Они говорили, что незачем ходить ни к приставу, ни к градоначальнику. Их не послушались, а вышло по-ихне­му. Семейным стачечникам, на которых особенно тяже­ло отзывалась остановка работы, сопровождавшаяся, разумеется, прекращением заработка, раздавались де­нежные пособия, — раздавались, правда, своими же фаб­ричными, но откуда у тех возьмутся деньги? Догадаться нетрудно: деньги дают те же таинственные люди. До­верие стачечников к революционерам росло с каждым днем. До какой степени дорожила рабочая масса их не­ожиданной поддержкой, покажет следующий пример.

Одним из самых бойких членов местного революцион­ного рабочего кружка был фабричный, которого мы на-

* Примечание ко второму изданию. Читатель по­мнит, что это было еще в царствование Александра II.

95

зовем хоть Иваном ³⁸. Прекрасный малый, очень неглу­пый, деятельный и энергичный, Иван имел страстишку выставиться и порисоваться. Этот недостаток его, с из­бытком искупавшийся, впрочем, его достоинствами, ста­вил иногда Ивана в довольно смешные положения. Од­нажды, к величайшему нашему удивлению и огорчению он вздумал прочесть стачечникам лекцию о прибавочной стоимости. Слушателям было совсем не до того: они со­брались поговорить о том, как вести себя ввиду неожи­данной для них измены пристава; лектор сам, как обна­ружилось, плохо понимал свой предмет, да вдобавок еще сильно смутился на этом первом, так сказать, проб­ном чтении, и ничего, кроме вздора, из его популяриза­торских усилий не вышло. Он был сильно сконфужен своей неудачей. Мы думали, что теперь он угомонится надолго, если не навсегда, но не тут-то было. Уже на другой день Иван позабыл об этом печальном происше­ствии, и его опять тянуло побаловать себя тем или дру­гим эффектным положением. Приходит он однажды, в самый разгар стачки, часов около восьми утра, на квар­тиру Гоббста и торжественно обращается к одному из присутствовавших там «бунтарей»:

— Петр Петрович, надо бы смотр сделать!

— Какой смотр?

— Да больше ничего — выйти на улицу, людей по­смотреть, себя показать. Скучает народ-то!

«Бунтарь», названный здесь Петром Петровичем, от­части походил характером на Ивана, с которым, кстати сказать, был большим приятелем. Он быстро сообразил, чего тот хочет, и без возражений вышел с ним на ули­цу. Спустя несколько минут за ними последовали и остальные бунтари — их было два-три человека, — очень заинтересованные новой затеей неугомонного и неис­правимого Ивана. Дойдя до Обводного канала, они уви­дели такую картину.

Сотни стачечников покрывали набережную, образуя вдоль нее сплошную стену. Перед этой стеной медленно, торжественно шествовал Петр Петрович, а за ним, на некотором расстоянии, двигался Иван, слегка повернув в сторону свою почтительно наклоненную вперед голову, как бы затем, чтобы хоть одно ухо было поближе к на­чальству и не проронило ни слова из могущих последо­вать приказаний. Всюду, где проходила эта удивитель­ная пара, рабочие снимали шапки, приветливо кланяясь и отпуская на ее счет разные одобрительные замечания. «Вон они, орлы-то наши, пошевеливаются!» — любовно

96

воскликнул в нескольких шагах от меня пожилой рабо­чий. Окружавшие его молчали, но видно было, что им появление «орлов» доставило большое удовольствие.

Комическая выдумка Ивана была подсказана ему верным пониманием настроения массы. «Народ» дейст­вительно «скучал», не видя революционеров. Он чувст­вовал себя бодрее и смелее в их присутствии.

Замечу, однако, что тогдашние представления огром­ного большинства стачечников об «орлах» были очень смутны. Стачечники видели в них своих друзей; замети­ли также, что «орлы» не ладят с полицией. Но это и все. В каких отношениях стоят революционеры к выс­шему начальству — в особенности к царю, — об этом спрашивали себя тогда, вероятно, очень немногие из стачечников. Большинство приписывало нам, должно быть, свой собственный, вынесенный из деревни, взгляд на царя, как на верного защитника народных интересов. Наиболее же наивные доходили, пожалуй, до того, что принимали нас за тайных царских агентов. Я знаю, что в первое время стачки в существование таких агентов твердо верили по крайней мере некоторые рабочие. «Ти­ше, братцы, — крикнул однажды собравшейся перед фаб­ричным зданием толпе какой-то, должно быть уже ис­кушенный опытом, прядильщик, — тут таскаются фиска­лы!» — «Какие фискалы?» — полюбопытствовал другой, обращаясь к своему соседу. — «А это, брат ты мой, такие люди, — ответил тот, — которых царь тайно посылает разузнать, нет ли где притеснения народу. Они походят, послушают, да ему и расскажут. Фискалов бояться нече­го, это он напрасно, фискалы правду наблюдают». Та­кое лестное мнение о фискалах скоро разбилось в прах при столкновении с действительностью. Не прошло и не­дели, как уже все стачечники хорошо знали, кому и о чем доносят фискалы. Фабричная молодежь стала уст­раивать на них настоящие облавы. Обыкновенно они происходили вечером. Отряд охотников отправлялся в один из местных трактиров, куда во время стачки часто забегали шпионы пообогреться и прислушаться к разго­ворам публики, состоявшей из тех же стачечников. «Есть фискалы?» — спрашивает предводитель отряда ко­го-нибудь из знакомых. «Вон сидит пара, давно уж тут вертятся, замечают да подслушивают». Предводителю только этого и надо. Он шепчется со своими спутниками и располагается пить чай неподалеку от фискалов. Едва те выходят из трактира, он выбегает за ними. «Ре­бята, фискал, держи, держи!» — кричит он что есть мо-

97

чи. Фискалы бросаются бежать, но на первом же углу натыкаются на засаду. Их хватают и ведут к каналу Здесь их вежливенько кладут на землю и, как по на­клонной плоскости, пускают катиться вниз по крутому берегу. Вывалявшись в снегу и стукнувшись об лед, фи­скалы вскакивают и стремглав летят в участок. «Улю-лю-лю! улю-лю-лю!» — юмористически кричат им вслед рабочие и затем быстро расходятся по домам, во избе­жание полицейских возмездий. Рассказы об испытанных фискалами неприятностях очень потешали всех стачеч­ников. Собственно говоря, революционеры были для них такими же неизвестными людьми, как и фискалы. Иногда, по тем или другим причинам, на место дейст­вия, вместо старых знакомых всей рабочей массе «ор­лов», являлись совершенно новые личности. Но замеча­тельно, что стачечники никогда не ошибались и ни разу ни одному революционеру не пришлось испытать на себе действие предназначенного для фискалов исправитель­ного наказания. Рабочие каким-то чутьем отличали ре­волюционеров от полицейских сыщиков. Возможно, од­нако, что те из них, которые видели прежде в шпионах тайных агентов добродетельного царя, принимали потом за таких агентов самих революционеров. Возможно так­же, что они приписывали царской милости и раздачу денег лишившимся кредита семьям. По крайней мере, сближение с революционерами не мешало большинству стачечников надеяться на помощь со стороны трона. Именно от «орлов»-то и ждали, что они напишут проше­ние («хо-орошенькую бумажку!»). Обращаться с такой просьбой к революционерам значило почти то же, что просить сатану отслужить молебен угоднику. Землеволь­цы заранее морщились при мысли о такого рода поруче­нии, тем более что «лавристы», недовольные принятым ими способом действия, давно уже обвиняли их в изме­не революционным принципам. Но делать было нечего. Веру в царя нужно было разрушать не словами, а опы­том.

И вот однажды утром в квартиру Гоббста принесен был проект требуемого прошения. Одобренный местным рабочим кружком, он был представлен на рассмотрение рабочего собрания, состоявшегося на обширном дворе Бумагопрядильни ³⁹. Малолетние рабочие («ребятиш­ки»), все время принимавшие деятельное участие в стач­ке, рассыпались по прилегающим улицам и переулкам, чтобы, в случае приближения полиции, вовремя преду­предить собравшихся. Кто-то (кажется, все тот, же

98

Иван) забрался на большую кучу каменного угля и гро­могласно прочел прошение. Оно вызвало всеобщий восторг. «Вашему Императорскому Высочеству,— говори­лось в нем,— небезызвестно, какие плохие были отведены нам наделы и как сильно страдаем мы от малозе­мелья!» — «Верно, верно,— гремела толпа,— только зва­ния, что земля, а пользы от нее никакой!» — «Вашему Императорскому Высочеству небезызвестно, наконец, с какой жестокостью взыскиваются с нас эти тяжелые по­дати,— раздавалось с высокой каменноугольной трибуны,— нужда гонит нас на заработки в город, а здесь нас на каждом шагу притесняют фабриканты и поли­ция». Далее следовал разбор вызвавших стачку новых правил, а в заключение говорилось, что, не видя ниот­куда защиты, рабочие ждут ее от наследника престола, но если и оп не обратит внимания на их просьбу, то яс­но будет, что им остается надеяться только на самих се­бя. Заключение также найдено было очень рассудитель­ным. «Если и от наследника ничего не добьемся, то уж надо будет, как-никак, поправляться самим», — решили слушатели. Таким образом прошение было готово. Но как доставить его наследнику? Идти «ходоком» к Анич­кову дворцу никому не хотелось, так как подобное пу­тешествие могло закончиться очень неприятным обра­зом. Решено было нести прошение целой толпой.

Полиция давно уже догадывалась, что стачечников поддерживают революционеры. «Фискалы» лезли из ко­жи вон, стараясь выследить «подстрекателей». Но зем­левольцев поймать было нелегко, и шпионские усилия так и не привели бы, может быть, ни к чему, если бы не одна несчастная случайность.

Зимой 1877/78 г. «интеллигенция» находилась в край­не возбужденном состоянии. Процесс 193-х, этот долгий поединок между правительством и революционной пар­тией, в течение нескольких месяцев волновал все оппо­зиционные элементы. Особенно горячилась учащаяся мо­лодежь. В Университете, в Медико-хирургической акаде­мии и в Технологическом институте происходили много­людные сходки, на которых «нелегальные» ораторы «Земли и воли», нимало не стесняясь возможным при­сутствием шпионов, держали самые зажигательные речи. Недавно основанная тайная землевольческая типогра­фия усиленно работала. Кроме обширного отчета о «большом процессе», из нее вышло тогда множество воззваний и, между прочим, проект адреса министру юстиции Палену от учащейся молодежи, заключавший в

99

себе резкий протест против жандармской инквизиции (мы называли в шутку этот проект русский petition of rights) ⁴⁰. Все подобные издания широко распространи­лись по России, но понятно, что больше всего их нахо­дилось в Петербурге, где их легко мог достать всякий желающий. Выстрел В. И. Засулич и вооруженное со­противление жандармам Ковальского с товарищами в Одессе (30 января 1878 г.) еще более подлили масла в огонь ⁴¹. Жажда деятельности и борьбы пробуждалась в самых мирных людях, и не было революционного пред­приятия, для исполнения которого не нашлось бы немед­ленно многих и многих охотников.

Когда среди петербургской интеллигенции разнесся слух о стачке, студенты немедленно собрали в пользу забастовавших очень значительную сумму денег *. Но радикальная часть студенчества не довольствовалась де­нежными пожертвованиями. Ей хотелось поближе сой­тись со стачечниками. Из студентов разных заведений составилась небольшая группа, с целью пробраться на Обводный канал. Дойти до него было, конечно, нетруд­но, но никто из стачечников не имел связи между та­мошними рабочими. Они зашли в портерную лавку, ве­роятно рассчитывая встретить там стачечников. От пор­терной было рукой подать до Бумагопрядильни, и в нее, действительно, нередко заходили рабочие, но именно потому там во время стачки постоянно заседали «фиска­лы», разумеется, сейчас же обратившие внимание на не­обычайных посетителей. Необычайные посетители, со своей стороны, сообразили, с кем имеют дело, но отсту­пить не захотели. Прилегавшие к Бумагопрядильне ули­цы уже имели тогда тот особенный вид, который обыкно­венно принимают наши рабочие кварталы, когда в них пахнет хоть маленьким «бунтом»: шмыгают «фискалы», озабоченно бегают околоточные, на перекрестках стоят целые кучи городовых, иногда показываются казаки, а не участвующие в «бунте» редкие прохожие боязливо озираются по сторонам, точно вот-вот сейчас произойдет что-то очень страшное. Такая картина даже на бывало­го, видавшего виды революционера действует всегда са­мым возбуждающим образом. Тем более сильно должна была она подействовать на молодых студентов. Войдя в

* Впрочем, деньги давали не одни студенты. Все либеральное общество отнеслось к стачечникам весьма сочувственно. Говорили, что даже г. Суворин ⁴² разорился для их поддержки на три рубля. За достоверность этого слуха не могу, однако, поручиться.

100

в портерную, они, по-видимому, уже плохо владели собой, а когда заметили шпионов, совсем забыли всякую осто­рожность. «А вы слышали, господа, что в Ростове-на-Дону убили шпиона Никонова? * Семь пуль всадили!» — сказал один из них, нарочно возвышая голос, чтобы его могли слышать те, кому слышать вовсе не следовало. «Не семь, а одиннадцать», — поправил его шпион, наде­вая шапку и выходя на улицу. Через несколько минут он вернулся в сопровождении полицейских и пригласил господ студентов «на пару слов в участок». О поимке «подстрекателей» сейчас же известили начальника тайной полиции, который на подмогу вульгарным уличным шпионам отрядил какого-то чиновного сыщика. А тем временем полиция вошла во вкус арестов и стала хва­тать всех прохожих, почему-либо казавшихся ей подозрительными. Так взят был совершенно ни за что, ни про что один псковский мещанин, едва только за не­сколько часов перед тем приехавший в Петербург и от­правившийся на Обводный канал по какому-то частному делу. Почти одновременно с ним схватили на улице двух землевольцев, только что оставивших конспиратив­ную квартиру Гоббста и пробиравшихся восвояси. Аре­стовали также несколько рабочих, считавшихся «зачин­щиками» и на самом деле принадлежавших к местному революционному кружку. Давно уже подготовлявшаяся, неизбежная полицейская гроза разразилась, наконец, со свойственной ей величавой силой.

Склонив управляющего на некоторые, вполне ничтож­ные уступки, усмирители отпечатали и распространили между стачечниками новые, смягченные издания «новых правил» **, объявив, что всякий рабочий, отказавшийся подчиниться им, будет немедленно выслан на родину. К счастью, отказались все, а всех выслать было бы труд­но даже для всемогущей русской полиции и невыгодно для фабрики.

* Свежая тогда новость.

** Одним из схваченных землевольцев был пишущий эти стро­ки. В участке, куда привели арестованных, лежала на столе пачка «новых правил», напечатанная почти совершенно на таких листках, на каких мы печатали наши воззвания. Я обратил внимание около­точного на редакцию этих правил: «Сначала в них идет речь о двух грошовых уступках, а дальше следует ряд статей, возвещаю­щих понижение заработной платы. Надо было сделать наоборот: сначала возвестить о понижении платы, а потом уже обрадовать рабочих уступками. Таким образом они заели бы горькое слад­ким» — «Что прикажете делать, — возразил околоточный с видом глубокой, но грустной покорности судьбе, — рабочему человеку все­гда будет горько, этого вы не перемените»,

101

Стачечники очень сочувствовали арестованным ре­волюционерам *. «Жаль, что не видели мы, как их бра­ли, — говорили некоторые, — мы отбили бы их у поли­ции». Что же касается до арестов в их собственной сре­де, то они скорее ожесточали, чем запугивали рабочих. Во всяком случае, дня через два после описанных про­исшествий, снова поднялись толки о подаче наследнику забытого на время прошения, которое и было торжест­венно отнесено к Аничкову дворцу. Там его принял, для передачи по назначению, тогдашний градоначальник Козлов. Рабочие уверяли после, что, когда Козлов брал у них прошение, наследник стоял у окна и видел все происходящее. Это обстоятельство было, вероятно, пло­дом их фантазии, но тем не менее пришлось оно очень кстати. Никто не мог бы убедить впоследствии стачеч­ников, что их прошение скрыли от наследника недобро­желательные к ним придворные.

Отнеся «бумагу» во дворец, градоначальник опять вышел к просителям и объявил, что теперь наследник приказывает им разойтись, ответ же на их просьбу он даст им через несколько дней. Рабочие тотчас же и со­вершенно спокойно исполнили это приказание.

Полиция притихла, не зная, как отнесется к проше­нию наследник, и стачка сделалась на время как бы со­вершенно законным явлением. О ней заговорили в газе­тах, осуждая действия фабричной администрации. Ста­чечники стали героями дня. Адвокаты предлагали им безвозмездные услуги, на них стремились посмотреть, как смотрят на модные диковины. Какой-то «нигилист», встретив случайно пары две этих интересных людей, за­тащил их к себе на квартиру, где их облюбовал целый десяток других «нигилистов», также непременно желав­ших видеть их у себя дома и показать друзьям, — и по­шли наши рабочие гулять из одной нигилистической квартиры в другую, всюду возбуждая живейший интерес и с удивлением присматриваясь к незнакомому им мир­ку. Впрочем, это были бойкие «ребята», умевшие пока­зать себя и нимало не смущавшиеся непривычной об­становкой. Как сейчас помню визит их к одному либе­ральному адвокату, к которому затащили их «нигили-

* Арест мой продолжался всего один день. В качестве «неле­гального» я имел недурной паспорт и носил ничем не запятнанное в глазах полиции имя какого-то потомственного почетного гражда­нина ⁴³. Меня выпустили, обязав подпиской о невыезде Я добросо­вестно исполнил это обязательство, так как долго после этого не покидал Петербурга.

102

сты», чтобы посоветоваться с ним «насчет стачки». Он встретил их торжественно и даже с некоторою робостью, как встретил бы провинциал «знатного иностранца», а они, порядочно уже избалованные бестолковым внима­нием интеллигенции и успевшие возгордиться своим зва­нием стачечников, обращались с ним снисходительно и преважно развалились в его мягких креслах. Землеволь­цы понимали, к каким нелепым последствиям может привести подобное сближение интеллигенции с рабочи­ми. Они старались положить ему конец и при всяком удобном случае осмеивали его, как праздную забаву. Один из них уверял «нигилистов», что скоро в тайной землевольческой типографии будет напечатано такое объявление: «В доме № X, в квартире № Y, по такой-то улице (при этом точно обозначалась квартира, наиболее прославившаяся частыми приемами рабочих) от 2 до 6 часов пополудни показываются рабочие, принадлежа­щие к редкой и интересной породе стачечников. За посмотрение обыкновенные нигилисты платят по 20 копе­ек, выпущенные * по 10, нигилистки же смотрят бесплат­но». Но насмешки действовали так же мало, как и уве­щания. В глазах многих «интеллигентов» путешествия рабочих по «нигилистическим» квартирам имели свою полезную сторону. Путешествия эти давали, по-видимо­му, возможность повлиять на стачечников даже таким революционным кружкам, которые, не имея никаких по­стоянных связей на Обводном канале, очень огорчались, однако, преобладающим и постоянно растущим влияни­ем там «Земли и воли». Многие, не сочувствующие «бун­тарству», революционеры были убеждены, что под на­шим влиянием стачка непременно кончится кровавой вспышкой. Напрасно говорили мы, что у нас нет на уме ничего подобного; нам не верили и радовались всякому случаю противопоставить нам более «мирное» влияние. В этом, конечно, не было бы большой беды, если бы противодействия нам велись хоть сколько-нибудь толково. Но что могло выйти из таких, например, собеседова­ний с рабочими? «Мирный пропагандист» настигает не­скольких стачечников в какой-нибудь «нигилистической» квартире, переполненной «интеллигентами», и заводит с ними неизбежный разговор о стачке.

* Под именем «выпущенных» известны были тогда революцио­неры, привлекавшиеся по делу о пропаганде в 37 губерниях и не­задолго до «большого процесса» выпущенные на поруки. Их было тогда очень много в Петербурге,

103

— Вы хотите, разумеется, чтобы стачка сохранила совершенно мирный характер? — спрашивает он их утвердительным тоном.

— Конечно, мирный, — отвечают вопрошаемые. — Нам что ж? Нам пусть отменят «новые правила», а больше нам ничего не нужно!

— Никаких беспорядков вы делать не желаете?

— Да зачем же нам делать беспорядки?! Какой в них толк?

— Ну, вот и прекрасно, именно так поступать и нуж­но, — заключает вопрошатель и рассказывает потом, что он «сам» говорил с рабочими и убедился, что бунтарям они вовсе не сочувствуют.

Иногда случалось так, что едва оставлял рабочих «мирный пропагандист», их ловил и принимался допра­шивать какой-нибудь молодой сторонник «вспышек».

— Ну, что, как у вас дела на фабрике?

— Да что ж наши дела, мы стоим на своем, а уп­равляющий на своем, так вот и воловодимся.

— Не уступает?

— Нет, пока что, крепко держится, шут его возьми!

— Ну, вы, конечно, за себя постоите? Его, подлеца, надо так проучить, чтоб он и детям своим заказал при­теснять рабочих!

— Да уж, само собой, не поддадимся, мы и фабри­ку-то всю разнесем вдрызг, машины переломаем. Вот он и считай тогда барыши!

Сторонник вспышек уходил, вполне убежденный, что стачечники настроены самым «бунтарским» образом. Сначала рабочие совсем не понимали, чего собственно хотят от них «интеллигентные» собеседники, и совершен­но нелицемерно поддакивали людям противоположных мнений, так как на самом деле каждый стачечник, с од­ной стороны, вовсе не желал беспорядков, а с другой — очень не прочь был помечтать о хорошем уроке управ­ляющему. Но потом они начали соображать, в чем дело, поняли, какая разноголосица существует между «интел­лигентными» революционерами, и пришли в тяжелое не­доумение. «Ах, ты, господи, твоя воля,— воскликнул при мне у Гоббста один только что вернувшийся «из города» рабочий,— каждый-то кружок решает наше дело по-своему. Вот тут и разбирайся!»

— А ты бы больше шлялся по городу, не то бы еще услыхал, — сердито заворчал на него Гоббст, который, как человек бывалый и крепко державшийся раз при­нятого направления, нимало не смущался революцион-

104

ными разногласиями. Но его молодой товарищ и сам, помнится, скоро убедился, что ему совсем нет надобно­сти «шляться по городу».

Так как серьезные связи на месте были у одних только «землевольцев», то нечего и говорить, что влия­ние их на стачечников осталось непоколебимым. Рабо­чая масса по-прежнему видела в них «орлов» и с дове­рием прислушивалась к их советам. Мало того, обстоя­тельства складывались таким образом, что землевольцы могли говорить с нею совсем откровенно. Наследник не сдержал своего обещания, совсем ничего не ответив на просьбу стачечников. Некоторые, более доверчивые из них, продолжали еще ждать и надеяться, но зато дру­гие — и таких с каждым днем становилось больше — ре­шили, что и наследник «не хуже градоначальника» тянет руку управляющего. «Нечего было и ходить к нему, только сапоги трепали»,— говорили теперь нередко те самые люди, которые прежде энергичнее всех стояли за подачу прошения. Вынесенный из деревни политический предрассудок быстро уступал место трезвому взгляду на вещи. Прежде стачечники смотрели на верховную власть как на верную защитницу народных интересов, теперь они стали видеть в ней сообщницу капиталистов. Этот новый взгляд немедленно же выразился в неизвестно кем сочиненной басне о том, что наследник находится в интимной связи с женою управляющего и, кроме того, имеет свой пай в фабричном капитале. Едва ли кто из стачечников серьезно верил этой басне, но все охотно повторяли ее. Революционерам оставалось только под­черкивать те выводы, к которым пришли рабочие на ос­новании собственного опыта.

Между тем, ничего не отвечая рабочим, наследник, очевидно, дал понять градоначальнику, что желает со­хранить нейтралитет и что поэтому полиция может дей­ствовать с обычным своим усердием. Для стачечников вернулось тяжелое время. Полицейские преследования возобновились и росли с каждым днем. Дошло до того, что околоточные врывались в артельные квартиры и, с помощью городовых, насильно тащили рабочих на фаб­рику. Наиболее упорных отводили в участок, а оттуда в пересыльную тюрьму. По улицам разъезжали сильные казачьи и даже жандармские отряды, присутствие кото­рых должно было подавлять у стачечников всякую мысль об открытом сопротивлении. Наконец, явилась еще одна редакция «новых правил», сулившая рабочим новые «уступки». Доведенные до крайности, они сдались,

105

и, после двухнедельного затишья, Бумагопрядильня сно­ва пошла полным ходом.

Стачка была подавлена не экономической силой ка­питала, а простым полицейским насилием: денежные сборы между «интеллигенцией» и рабочими разных про­мышлен-ных заведений могли бы поддержать стачечни­ков, по крайней мере, еще в течение целого месяца; де­ла же акционерного общества Новой Бумагопрядильни шли тогда далеко не так хорошо, чтобы оно могло вы­нести столь продолжительное «воздержание» от эксплу­атации чужого труда. Его выручила полиция. Стачечни­ки ясно видели это, и нам представлялся прекрасный случай выяснить им великое значение политической сво­боды. Они хорошо запомнили бы наши слова, так как всякая общая мысль, схваченная ими во время таких движений, чрезвычайно прочно укрепляется в их голо­вах. Но мы сами презирали еще тогда «буржуазную сво­боду» и сочли бы себя изменниками, если бы вздумали восхвалять ее перед рабочими. В этом заключалась са­мая слабая сторона нашей тогдашней «агитации». Воз­буждая рабочих против «властей» и «государства», она не сообщала им определенных политических взглядов и потому не придавала сознательного характера их неиз­бежной борьбе против современного полицейского госу­дарства. Замечательно, что с так называемым общест­вом те же землевольцы считали возможным говорить совершенно иначе: они выставляли перед ним, по край­ней мере временами, довольно определенные положи­тельные политические требования (см., напр., фельетоны «Земли и воли»). Противопоставляя «социализм» «поли­тике», землевольцы считали борьбу за политическую свободу делом буржуазии, рабочих же продолжали звать на «чисто» экономическую революцию.

Как бы там ни было, стачка на Новой Бумагопря­дильне, несмотря на свой неудачный исход и на наши по­литические ошибки, принесла большую пользу делу ра­бочего движения в Петербурге. За ее ходом вниматель­но следили все петербургские рабочие, и многие очень «серые» люди, наверное, пришли к тем же выводам от­носительно царской власти, какие сделаны были ткача­ми и прядильщиками Обводного канала. С своей сторо­ны, власть эта, нужно отдать ей справедливость, не упу­скала случая показать, что она всецело стоит на сторо­не капиталистов.

В конце ноября 1878 года произошла стачка на пря­дильной фабрике Кеннга за Нарвской заставой. Тамош-

106

ние рабочие также вздумали обратиться с «прошением» к наследнику, и утром 2 декабря их выборные (30 чело­век) отправились к Аничкову дворцу. Августейший сы­нок не только не помог стачечникам, но даже не принял их прошения, Ясно было, что правду говорили рабочие Новой Бумагопрядильни, что ходить к наследнику зна­чило только «сапоги трепать» без всякой пользы.

Впрочем, прядильщики кениговской фабрики не очень нуждались в подобном уроке. Для них не прошел даром опыт их товарищей с Обводного канала. По всему вид­но, напротив, что многие из них и раньше путешествия их выборных к Аничкову дворцу знали, где искать на­стоящих друзей. Хотя на этой фабрике совсем не велась революционная пропаганда, но стачечники с первого же дня забастовки решили сойтись со «студентами» и отпра­вили несколько человек на Обводный канал разузнать, как можно найти этих людей, «помогающих рабочим». Хождение к наследнику было предпринято с ведома ре­волюционеров и предпринято больше так себе, на вся­кий случай, чтобы окончательно убедить всех колеблю­щихся и сомневающихся, если бы оказались такие меж­ду стачечниками. Притом же следует помнить, что, по русским законам, стачка есть уголовное преступление и что, ввиду этого, «прошения», подаваемые властям ра­бочими, имеют нередко значение встречного иска, про­тивопоставляемого неизбежному иску фабриканта.

В подавлении стачки на фабрике Кенига синяя по­лиция принимала более горячее участие, чем когда бы то ни было прежде. Рабочих прямо тащили в III отде­ление, где и происходили их объяснения с хозяином. Пе­ред этим таинственным трибуналом г. Кениг утверждал, что рабочим у него не житье, а масленица, стачка же произошла вследствие «посторонних внушений». Он обе­щал даже узнать и сообщить полиции имена подстрека­телей. В благодарность за это, третьеотделенские поли­тики готовы были благословить будущего доносителя на самые противозаконные действия. Во всем этом деле их, разумеется, больше всего интересовал вопрос о подстре­кателях. Только о подстрекателях и слышали рабочие, когда полиция принималась «разбирать» их жалобы на хозяина. «Вы слушаетесь злых людей,— кричал рабочим какой-то синий «генерал», явившись на фабрику в один из первых дней стачки, — у меня здесь сто шпионов сле­дят за всем, что происходит у вас *, но если хозяин най-

* Заметьте, что всех рабочих у Кенига было не больше 200.

107

дет, что этого мало, я пришлю еще столько же! Как только узнаю, что к вам ходят бунтовщики, всех вас в Архангельск сошлю!» Рабочие уверяли, что никаких бун­товщиков они не знают, а между тем продолжали свои сношения с революционерами и еще более проникались уважением к этим, прежде неведомым, людям, которых так сильно боялись генералы всех цветов и хозяева всех гильдий.

Интересно, что стачка на фабрике Кенига начата бы­ла малолетними рабочими. Дело в том, что на бумаго­прядильных фабриках получается много отброса, состо­ящего из порвавшихся ниток. Этот отброс образует воз­ле станков кучи так называемой пыли. Сортировкой «пыли» на фабриках Кенига занимается особый разряд работниц. Но незадолго до описываемого времени дирек­тор рассчитал этих работниц и возложил сортировку пыли на так называемых «задних мальчиков» *. Те «взбунтовались», заявивши мастеру, что не станут рабо­тать до тех пор, пока их не избавят от новой обузы. Ке­ниг хотел было покончить дело поголовным изгнанием всех непокорных «задних мальчиков». Тогда вступили в стачку «средние мальчики» и взрослые рабочие.

Несмотря на все полицейские застращивания, стачеч­ники держались превосходно. Они не уступили даже тогда, когда Кениг решился на крайнюю меру, т. е. про­гнал их всех до единого. Петербургские революционные рабочие кружки постарались пристроить их на других фабриках.

Тот же 1878 г. ознаменовался некоторыми, правда, незначительными победами петербургских рабочих. Так, в конце августа на фортепьянной фабрике Беккера (на набережной Большой Невки) так называемые ящичникп, т. е. столяры, делающие деревянный ящик фортепьяно, потребовали повышения заработной (поштучной) платы. Г. Беккер ответил, что они могут увеличить свой зара­боток, переставши «понедельничать», т. е. аккуратнее являясь на работу по понедельникам. Ящичники заба­стовали. Через три дня хозяин сдался.

Так же неудачно для хозяев кончились столкновения их с «рабочими руками» на табачных фабриках Мичрн и бр. Шапшал. Эти столкновения интересны тем, что на названных фабриках работали исключительно женщины.

24 сентября в мастерских табачной фабрики Мичрн

* Каждый прядильщик работал на двух станках, причем у не­го было два подручных «мальчика»: так называемый средний, 17— 19 лет, и задний— 12—14 лет.

108

появилось объявление, гласившее, что папиросницы, по­лучавшие 65 коп. за 1000 штук папирос первого сорта, впредь будут получать 55 коп.; а за 1000 шт. папирос второго сорта вместо прежних 55 к. будет платиться 45 к. Это понижение платы мотивировалось плохим сбы­том товара. Мастерицы, как называют себя работницы, сорвали это объявление и пошли в контору для объяс­нений. Там они сказали приказчику, что не согласны ра­ботать за уменьшенную плату, и просили принять от них палочки и машинки для делания папирос. Тот обругал их непечатной бранью. Его грубость окончательно взо­рвала «мастериц»: палочки, машинки и даже скамейки полетели в окна; приказчик струсил и послал за хозяи­ном. Г. Мичри не заставил долго себя ждать. Он немед­ленно явился на фабрику, и ласковая речь его, а боль­ше всего обещания уступки успокоили толпу, состояв­шую приблизительно из сотни женщин. Попытка пони­зить и без того невысокую плату окончилась полной не­удачей.

Через два дня такая же история повторилась на фабрике бр. Шапшал на Песках. Там приказчик выве­сил следующее объявление: