Царство светлое внутри нас
Где же мне выхода искать? — спросил я себя с тоской, обнаруживая, что жизнь истекает, а ничего кроме одиночества и бесприютности в отношении всей окружающей действительности, я так и не сыскал. И даже из этой жизни, какая она ни есть, меня почти что полностью вытолкнули. Так что еще немного, и вовсе я в нигде окажусь, в том страшном Нигде, при одном упоминании о котором у многих людей сердцебиение начиналось, и страх их брал всамделишный. Потому что кто в Никуда попадал, тому больше назад дороги не было, там и оставался...
Понимал я давно, что не там, наверно, ищу. Недаром говорят: царство райское — внутри нас! А чем иным, как не царством свободы и может быть царство райское? Настоящей свободы. Счастье — это второе чувство, когда настоящая свобода наступает — тогда счастье всегда к человеку приходит. Не зря говорят про счастье, что — это чувство, когда все возможно, когда легкость ощущаешь неимоверную, душа парит и прочее — все, одним словом, признаки настоящего освобождения!
Пусть, думаю, внутри, а как туда добраться? Может, в самом деле, это выход — да только надо вход найти сначала. Мы ведь через тело сюда, в жизнь, чуть-чуть высовываемся, а другим, тем, что внутри, совсем к пропасти подключены. Как ты в себя залезешь? Горловина узкая, не пускает. Да к тому же мне хотелось тут как-то приспособиться: надежда долго не покидала, верил, что дадут мне возможность в моих поисках достичь пусть не заветной дверцы наружу, к свободе, но хотя бы места красивого и благоприятного... Однако, чувствую,— придется мне в бездну лезть и там искать путей к спасению. Да и времени осталось совсем немного: пока бессмысленно снаружи пределы исследовал, прошло много жизни, и смертные грезы все чаще стали одолевать меня, хотя спасением еще и не пахло.
Я бы, может, и отступил; согласился на уютное теплое местечко, и досидел бы свой жизненный срок спокойно, аи тут уже и выбора не было. Пока я искал своих путей заветных — жизнь меня почти совсем из своего чрева изрыгнула, почти вытолкнули меня в то самое страшное Никуда. Так что назад дорожка уже была закрыта. Верней, мог бы попробовать возвратиться, но тут мне надо было бы себя так приспособить, таким себя сделать, что от одной мысли про необходимые увечья, без которых возвращение было немыслимо — желание вернуться — пропадало.
К этому времени я уже, хотя по-прежнему одинок, был не один. За время странствий приобрел женщину и деток от нее прижил. Жена в самом начале загорелась тоже мыслью о спасении: мысль о свободе зажигает. Однако по мере неудач надежда у ней таяла, пока почти совсем не пропала. Только детки еще верили, но и они с возрастом все больше в трясину жизни погружались. Так что их тоже спасать надо было. Подождите, говорю жене и деткам, Бог даст, откроется судь-бинская дверца и проскользнем мы все к лучшей жизни! Только дайте мне первому дорожку нащупать и по ней все и выйдем! Только, заклинаю их, не мешайте мне, потому что царство это райское, которое ищу, внутри нас располагается, и туда очень непросто проникнуть. Мы не йоги, не буддисты, и не такая жизнь вокруг, чтобы на собственном пупе годами упражняться. Если и задумаешься — быстро выведут из себя! Так что вы мне не мешайте, не дергайте понапрасну.
Я тогда еще не понимал отчетливо, что давно нахожусь под пристальным вниманием тех сил, что нас к этой жизни привязывают. Благодаря действию этих сил, я и очутился в таком плачевном положении. А сама жизнь — она никакая, как мертвая стенка зеркальная. Так что зря в нее стучатся головой некоторые — жизнь, сама по себе, нечувствительная. Другое дело — как во всякой тюрьме — надзиратели и надзирающие силы. Те очень даже чувствуют хорошо, с кем и когда дело имеют. Только в отличие от простой тюрьмы, действуют негрубо, исподтишка, через близких, знакомых, друзей, и даже через тебя самого! Не успеешь оглянуться — уже поддался, идешь на поводу губительной силы, и сам не знаешь, как же ты в этот раз уступил, в каком месте слабину обнаружил? А кормиться надо. Дети дергают, жена... как тут в себя углубишься, внимание сосредоточишь, когда это внимание, как поплавок рыбы, во все стороны дергают?!
Грустно мне стало. Чувствую, не пробраться мне, не протиснуться во внутренние пределы, не дадут. В пустыню, в безлюдье надо идти. А где в наше время пустыню возьмешь — вмиг отыщут. Да и неизвестно еще, чем пустыня поможет: непривычные мы к пустынной жизни, начнешь себя томить в одиночестве — взалкаешь, сам себя сильней кого хочешь издергаешь... Нет! — думаю.— Тут надо по-другому действовать. Если днем мне не дают ходу — надо ночь для этого дела приспособить, ночной порой подкоп под стену к свободе совершать.
Не зря меня всякую ночь выключают, так что себя не помню. Неспроста! Почему я во сне, как заводная кукла, без мысли и воли лишенный? Так что не дают мне ни на единый миг остановиться и вспомнить про себя? Неспроста! Боятся те, кому нас стеречь поручено, что очнемся вдруг и только нас и видали! Вот и выключают нас, чтобы не сбежали, потому что дорога, ведущая из этой тюрьмы жизни, через сон На Самом Деле пролегает! Вот такой я вывод однажды сделал.
СПАСИТЕЛЬНЫЙ ПУТЬ
Неспроста, конечно, к такому я пришел заключению. Я сны вообще смотреть люблю и всегда любил. Еще в детстве даже лунатизмом страдал, как говорили. Хотя я лично вовсе и не страдал, я счастлив был, когда ночью неслышной тенью выскальзывал в такой удивительный, сверкающий, прямо льющийся светом мир! Правда, далеко мне не удавалось уйти, тут же во дворе и останавливала меня мама, возвращала назад. Я бы тогда, конечно, никуда и не дошел, потому что сознания во мне должного не было.
Потом даже это прошло, но сны я не разлюбил, глядел, по-детски радовался, если красивое сновидение перед глазами висло, не понимал, что не радоваться мне надо, а себя вспомнить, сознание свое прочистить и, тихонько ступая, чтобы не сотрясти покровы, искать, искать спасительной дорожки! Поздно, только сейчас я понял вдруг, что через сны путь мой пролегает дальше.
А как сохранить сознание? Не провалиться в дремоту, как в трясину глухую? Дело трудное! Однако сообразил, что именно там все и располагается, чего ищу я. Оттуда идет управление, а значит, там и начальство и главная контора, откуда нами командуют. В самом деле, это мы живому человеку не желаем подчиняться, а появись мертвец во сне, или смутный образ какой, и твердо волю нам объяви — тут же побежим исполнять, с утра!
Чудно устроены мы, право! Нежизненная сила, не от мира сего, враз нас лишает воли. А против силы жизни готовы насмерть противостоять... чуть перста судьбы, что из небытия высовывается, лишимся — тут же заскучаем и любое действие горечью во рту отдавать начинает.
В яви, понятное дело, мы зажаты тысячью повторений, и свидетелей, куча. Чуть усомнишься — набегут, пальцами начнут тыкать, уговаривать... В яви себя утратить очень трудно. А не утратишь себя — не разглядишь дорожки к спасению — как со мной и вышло. Во сне — наоборот, обрести себя надо, не допустить, чтобы тебя выключали — вот тогда и распахнутся просторы спасительные. Тогда только успевай — все сказочные правила прикладывай, ищи волшебницу души своей... Так я рассуждал, однако рассуждением делу не поможешь. Я и напрягался, и книжки читал умные, как себя восстановить и муть сонную из сознания во сне счистить? Даже к науке обратился, интересуюсь, как мне снами управлять? Ученые заинтересовались мною, даже разговор, помню, вышел:
— Когда снится — знаем! Глаза бегают и в голове электричество по-другому играет. Не знаем — что снится! А это ведь главное!
— Конечно, главное! — соглашаюсь я, не раздумывая.— В человеке, можно сказать, жизненные поступки через сновидение диктуются. А не проникнуть...
В ответ на мои слова так испытующе на меня уставились, помню, и спрашивают, как бы невзначай:
— А вы откуда знаете про управление?
— Знания у меня особого нет, так, умом дошел, пока искал выход в этой жизни.
— Выход куда?
— Да не Куда, а Откуда, — говорю со смехом.
— Вот оно что,— говорят мне, и неожиданно чувствую я их нехороший ко мне интерес, какую-то даже липучесть на коже ощущаю. Я тогда не понял сразу, только потом, много позже, догадался — кто они такие, на самом деле, эти ученые! Ну да об этом рассказ еще пойдет. А тогда мне просто очень неприятно стало и поспешил я от них уйти, отдалиться...
Что ж, думаю, придется в одиночку, помощи ждать неоткуда... Ну и стал, как умел, каждую ночь упражняться, жуткие усилия прилагал, а меня все равно, как ни стараюсь, очень даже просто берут и выключают по-прежнему. Я и спрашиваю — кто?! Кто мое дневное сосредоточение снимает с экрана? Так что после гляжу безучастно из залы и не понимаю даже, что это — я, я на холсте верчусь!
Долго я мучился, пристально вглядывался в свои сновидения, себя пытаясь по-дневному ощутить в них, и все безуспешно. А тут еще беда — жизнь подпирает. Чтобы сны рассматривать — время требуется. А вся жизнь, как во всяком тюремном заключении, по расписанию заведена: с 9 до 5. Так что особо поспать не дадут. Ты, может, и прорвался бы, увидел свое отражение и ясность обрел, а тебя будят! Чего я только ни делал! Менял работы, на меньшие деньги готов был перейти, карьерой и взыском жертвовал — только бы свободное у меня расписание жизни сохранялось, чтобы не отвлекали меня от моих занятий понапрасну.
А кому объяснишь, что ты выход к настоящей жизни ищешь? Какое к этому может отношение сложиться? — очень недоброе. Многие рассматривали мои устремления и попытки себе свободу сна и яви сохранить, как откровенный плевок в лицо и оскорбление личности. Теща так и сказала мне: неужели, говорит, вы не понимаете, что то, как вы живете — это просто плевок в лицо всем окружающим? Да в чем плевок? — кричу я. Ведь то, что я делаю — любому доступно. Это не по службе высот достигать, не должности домогаться — любому подстать жизненная моя дорожка, стоит только отказаться от претензий и кляуз к жизненному устройству и начать свои сны рассматривать...
Знакомые донимали тоже неимоверно. Мне жить не на что, едва концы с концами свожу, совсем уже за бортом жизни, на тоненьком канате вишу из последних сил, можно сказать, держусь, а они — завидуем тебе — говорят — высокой духовной идешь ты стезей! Не то, что мы — грешные, трубим от зари до зари...
— Так вы же за это хорошую зарплату получаете, а я — ничего!
— Зато,— говорят мне,— моральное у тебя есть удовлетворение, которого мы, сам знаешь, лишены!
Поначалу я из себя выходил, кричал: дураки, мол, моральным удовлетворением семью не прокормишь! При чем тут моральное удовлетворение?! Когда я просто из тюрьмы вырваться хочу, в которой все мы сидим, и того не понимаем, потому что люди — они и наяву себя не помнят — спят, паскуды!
Так я выходил из себя и тратился на них криком, пока не понял, что именно того от меня и домогались. Не то, чтобы люди были плохие, но те, кто за ними надзирает, силы недобрые, они через них таким способом меня отвлекали и мою силушку тратили.
Больше я не спорил и говорить даже о своем перестал. Так что очень скоро уже почти никому не удавалось меня так просто вытащить наружу и завертеть, заспорить.
Кто больше всех донимал — так домашние и родственники. Жена, так та прямо говорила, не стеснялась, мол, спит и ничего не делает! Целыми днями спит! "Под лежачий камень вода не течет!" — вторили ей родственники. Ну, и всякие пошлые слова насчет того, что надо что-то делать! И неприлично так жить, как они живут. Никто, мол, ещё своими снами не заработал на жизнь, и людей надо уважать...
Воистину! близкие наши — враги наши! — с грустью я часто думал, а порой и со злостью, в основном от бессилия, от невозможности объяснить, чтобы поверили.
Нет худа без добра. Успехи тоже были. Во-первых, сны начали поддаваться. Наконец-то, пусть короткие, а стали появляться в них просветы ясного соображения: как будто на мгновение из мутной воды в разводьях на поверхность выныривал.'., после, конечно, опять в муть погружалась голова, но схватить глоточек ясности — удавалось. От этих кратких просветов большим знанием и надеждой повеяло на меня. И второе, что отрадой отдалось в сердце, — детки поддержали. У них, когда заводил разговор про сновидения, — глаза так и загорались. Им первым я и рассказал про то, что сам только что разведал, про сон и явь, высмотрел в этих ясных просветах, несмотря на то, что только краткие мгновения мне удавалось в просвет подглядеть.
ОТКРОВЕНИЕ
А понял я вот что: нет сна и яви на самом деле! Это как две геометрии: одна прямая, для маленьких размеров, которую Эвклид приметил. А другая — кривая геометрия, в которой любые две линии тут в эвклидовой уютности параллельно бегут, там сходятся. Мы-то не вдали живем — вот у нас и бегут рядышком две линии — два мира: сон и явь, и как будто совсем они разные, хотя расширься мы до больших пределов — так сразу разница и пропадет. Потому что за океаном, вдали — сливаются линии — одним становятся сои и явь. Только расшириться, добраться дотуда — дело трудное. Однако, если добраться, то снова сюда в явь и вышагнешь, но уже совсем другим, совсем другим, и на нас, смертных, непохожим человеком появишься: как принц, посетишь темницу и милостью одаришь тех, кого в особенности приметишь...
Конечно, чтобы быстрей достичь этих дальних угодий жизни, надо летать прежде всего научиться. Во сне это нетрудно, не те возможности для личных свершений, не сравнить с навязчивой явью! Потом надо себя крепко в руках держать, поглядеть на руки и держать, обхватить себя, чтобы не поддаться ни страху, ни радости! Если встретишь кого, — говорю я им, — обязательно подарок просите! Еще надо имя спрашивать! Конечно, никто имени своего не назовет, но, если вдруг назовет — запомнить важно, потому что потом то, что этим именем прозывается, не только во сне, а и наяву служить станет, стоит лишь позвать и попросить чего-нибудь. Еще, объяснял я, если в особенности кто страшный или противный — надо заставить себя, пересилить и, подойдя к нему, обнять без отвращения — вмиг переменится. Если злая была сила — сгинет. А добрая скрывалась под безобразной наружностью, как в "Аленьком цветочке", тут же из чудища в принца или принцессу превратится.
Самое главное, конечно, — это себя вспомнить! Что ты спишь — сообразить и не проснуться, а начать странствия с сознанием дела. Если не помешает ничто и никто во сне, и не разбудят, и не проснешься сам — тогда первое, что надо сделать,— придти в то место, где лежит твое тело, и на себя полюбоваться. Только ни в коем случае не будить! Большая беда может от этого наступить! Потом надо пойти ко мне, — так я им объясняю, — и вот меня-то надо пробудить, чтобы и я смог с вами вместе в этом сновидении погулять!..
Много всякого такого я рассказывал своим деткам (сына Петей, а дочку — Катей звали), и они сильно загорелись желанием тоже достичь тех дальних пределов, где кончается колдовство жизни и наступает ясность сказочной свободы от всех бед. Где заветная дверца таится, которая ведет в иную, совсем счастливую сказку... Стали пробовать — побежали у них перед глазами видения. Детям много легче в сны погрузиться.
Честно признаться, я мысль имел простую, рассчитывал на их помощь. Они и попросить за меня могли, походатайствовать за своего отца перед теми силами неведомыми, до которых я сам добраться не мог. И просто снаружи, если бы вдруг вышагнул кто из них через сознание из сновидения, снаружи меня как бы вскрыть, как банку консервный нож вскрывает, или лучше сравнение — как помогает пловец тому, кто плавать не умеет и захлебывается в мути, под водой. А тут подплывает умелец и твою голову наружу вытолкнет — враз очнешься!
Так оно и вышло: очень интересные им стали сны сниться. Ну и, конечно, по утрам раньше всего мы стали сны обсуждать наши. Я даже ихние видения, которые чем-то особенным отличались, записал. Главное, чему учил я их, если страх схватит во сне и ничего не можешь поделать — зовите на помощь "маленького папу", но только маленького, не большого. Или еще можно своих деток позвать (так и в племенах сеноев рекомендуют делать: есть такие племена, где снами сильно увлекаются).
Ну, и начали они мне всякие свои сновидения рассказывать. Я эти сны все подряд так и записал. Кому, конечно, нет охоты читать про чужие грезы, может пропустить дальнейшее и прямо к окончанию всей истории перейти.
ВОЛШЕБНЫЕ ДЕТСКИЕ ДОРОЖКИ
Сон Петин в 4 годика, приблизительно...
Спал в кровати и проснулся. Видел во сне, как спит он в кроватке и летит к Бабе-Яге. Проснулся в очень старом доме и почувствовал очень вкусные запахи. Когда подлетала кроватка с Петей, видел, что дом деревянный, а крыша красная. Внутри — цвет дерева. Стоит дом посреди леса. В этом лесу очень высокие деревья.
Пошел он на запахи и никак дойти не может. Вроде бы стенка все время отодвигается, хотя снаружи дом небольшой. Наконец дошел до маленькой дверцы и заглянул тихонько. Увидел Бабу-Ягу, которая что-то варила в кастрюле из керамики: оттуда и шли запахи. Из кастрюли она налила две маленькие бутылочки. Выпила из одной — стала маленькой! Выпила из другой — стала большой. Потом оставила на столе бутылочки и вышла. На этом столе много стояло всяких бутылок и на каждой написано: против человека, против черта, против ангела... Прочитал на тех двух: маленький, большой. Петя притаился за дверью. И когда Баба-Яга ушла, схватил бутылочки и выпил из той, на которой было написано "маленький", и побежал в кроватку, чтобы Баба-Яга не увидела. Потом уже в кроватке выпил из большой и стал большим и полетел домой. Когда летел обратно, заметил колодец возле избушки. Избушка была без трубы...
Петин сон.
Он и Катя идут по кладбищу, и вдруг он видит свою могилку: камень и на нем написано: Петя Цветков умер в 1985 году... И много других камней с именами и датами, когда померли. Катя начинает могилку раскапывать и выкапывает Петю, который вроде спит. Он тянется к этому выкопанному Пете, хочет дотронуться, растолкать и просыпается!
В ночь на 1 мая, 1985 год, Петпин сон.
Снилось, будто Катя померла, а Петя был очень старый. Пошел он в мой (папин) старый дом в Великих Луках. Нашел там бутылочку, как из-под лекарства, и зеркало большое, настенное. И видит себя в зеркале. Домик обыкновенный. День. Солнышко светит.
И видит маленького мальчика в домике. Там было две комнаты. Из маленькой комнаты он и вышел.
— Кто ты? — спросил Петя.
— Я — твой папа, — говорит мальчик.
Петя очень хотел пить, а на бутылочке было написано: "вода". По-русски написано. Глотнул глоточек и стал молоденьким, но не заметил этого. Посмотрел в зеркало и увидел, что стал молодой (как сейчас, маленьким мальчиком). Так мы и жили много лет с тем мальчиком — папой. Росли, росли, а потом пили из бутылочки и становились вновь маленькими. Когда выросло у него (мальчика) лицо и стало, как у меня (папы) сейчас, вода кончилась. Я (Петя) пошел к себе домой в России. Мальчик-папа остался в своем домике.
Петин сон.
Пикник. В палатках на берегу моря.
(Папа) и Катя вдалеке на высокой скале ловим удочкой рыбу. Одна удочка. (Папа) не заметил, а Катя увидала, как какая-то рыба схватила хлеб. Огромную вытащили рыбу. Несли вдвоем.
Принесли, разрезали, а там — две больших. Разрезали каждую, а там по две средних, а в каждой средней — много мелких.
Стали жарить и вино пить.
Вдруг самая большая рыба как прыгнет! и улетела в море.
Остальную рыбу съели. Жарили на костре, на железе, вроде противня.
Петин сон с 12 на 13 мая.
Пете снился сон, в котором его не было. "Сон, в котором меня не было".
Вторая мировая война, убило русского солдата и попал он на небо. Ангелов встретил. Те говорят, мол, ты — грязный. Иди в баню. Помылся он. Его изучают, рассматривают, потом спрашивают, чего хочешь? Он отвечает: водки и сигарет. "Этот солдат еще живой",— говорят ангелы и начинают его обнюхивать (сравни, русским духом пахнет...). Потом вроде согласились на том, что он — мертвый, и говорят, ничего, мол, мы не дадим тебе!
Много народу на русском небе, глядят на небо английское, французское, израильское... и говорят: там все есть, а у нас — ничего нет. Солдат этот просит тогда ангелов разрешить и ему взглянуть, но те не дозволили...
Поезда ходят: на Землю пустые, а обратно полные. С земли их (поездов) не видно, только с неба. Паровоз пустой и вагоны, никто не управляет. Солдату скучно стало, он сел в пустой поезд и поехал обратно на землю.
И очнулся! Оказалось, не убит он был, а только ранен тяжело.
Петин сон. Май — Июнь.
С папой летел на небо. Так было дело: мы сидели утром вдвоем. Папа попросил рассказать сон. Только Петя хотел рассказывать, как стул вместе с ним поднялся, прошиб потолок и полетел на солнце. А я (папа) следом. Солнце желтое, яркое-яркое. Небо синее, а по нему белые тучки. На тучках люди, коровы, как на земле.
Со стула спрыгнуть не мог. Потом мы стояли на тучке, а стулья полетели обратно, стали падать вниз. Мы тоже прыгнули вниз, уселись на стулья и благополучно опустились в ту же комнату. Потолок закрылся.
Катин сон в ночь на субботу.
Проснулась (во сне) в кроватке и чувствует — рядом маленький папа. Не видит, просто знает. И опять папа спрашивает (до того вроде война прошла и т.д., заснула и проснулась в этом сне):
- Что ты хочешь? (как во сне па Пасху). Не обязательно подарок, вообще?
- Ничего, — отвечает Катя.
Папа тут же вырос: был с полноги, стал — с ногу — и опять спрашивает:
— Чего ты хочешь?
Тут Катя вспомнила, что это сон, а наяву папа просил, чтоб, кого ни встретила, попросила у того, в свою очередь, помочь папе.
— Помоги, пожалуйста, моему папе! — сказала Катя и на последнем слоге тут же проснулась.
Начала говорить: "па... па..." — и все стало мутиться... 7 часов, 35 минут утра.
Катин сон.
Во сне играла и споткнулась о кровать, и проснулась, во сне. Лежит, зажмурив глаза, и знает, что спит. Вспоминает, как ей папа говорил, мол, обязательно погляди на руки. Но боится открыть глаза, чтоб не проснуться. Откроешь глаза — проснешься. Однако пересилила себя и глаза открыла. И не проснулась. Поднесла ладошки к лицу, стала рассматривать, а ладошек, рук — нет! Вместо них — огромный папа, который такой огромный и вокруг, что его и не видно. Но чувствует, что очень большой. Стали разговаривать. Папа спрашивает, чего хочешь в подарки на Пасху? (Так было на самом деле.) А она говорит: ничего, мол, не хочу. Он снова спрашивает, а Катя отказывается. И чем дальше, тем меньше и плотнее становился папа. Пока не стал таким маленьким, что совсем исчез. Тут Катя и проснулась.
"Чего не попросила подарка?" — спрашиваю ее. "Такой огромный, что нельзя взять подарок!"
Сон Пети в ночь на четверг.
Он и Катя спали вместе в кроватках в гостинице. И во сне поднялись над кроватками (пробили стенку) и очутились (упали) возле каменной горы, где и очнулись, каменной горы с каменными дверцами на веревке, за которую надо потянуть, чтобы открыть.
Страшно было возле этой каменной горы, мыши летучие, пауки... Ветра не было вообще. И очень темно, только одна керосиновая лампа, тоже вся в паутине, светила слабо, как у Аладдина... Сначала заглядывали в дверцу, а после входили...
Шесть дверок было: "Черти", "Ангелы", "Бог", "Люди", "Деньги", "Дружба".
Чертей и Ангелов — много. Чтобы вернуться от них, надо вспомнить себя, чтобы оттуда выйти назад. Там, где люди, они знают, кто они, но не хотят возвращаться. Смотрели, смотрели... решили к Богу зайти. К Богу — две дверцы: одна для ангелов, другая — для людей... Бог в кресле, с бородой... Огромный, под потолок громоздится.
Спросили:
- Кто ты?
- Я - Бог. Спросили:
— Где дверца, которая ведет к нам домой?
Он объяснил, что ход к нам домой располагается между первой и второй дверцами: между Жизнью, где люди живут вечно (вечной жизнью) и Деньгами.
Там, где Дружба, спрашивали: с кем хочешь дружить и называли всякие имена... Дверца возвращения — невидима, только, если вспомнишь, что ты человек, идешь к Богу и Он тебе говорит, где дверца. Ни Черт, ни Ангел не вспоминали себя. Люди за дверцей Жизни знали, что они Люди, но не хотели возвращаться домой. Им там было хорошо... Дети упали Недавно. Взрослые — давно (упали в свои кроватки). Потому что когда в эту Дверцу Возвращения идешь — то падаешь назад (обратно) в кровать. В то же место мы упали.
Эти люди там, уже спросили Бога, где дверца Возврата, так что могут, если захотят вернуться. Но они не хотят возвращаться туда, откуда они взлетели. К себе в кроватку возвращаться. Спросить у Бога — такое бывает раз в жизни.
Продолжение Петиного сна.
Спросить у Бога про дверцу можно только один раз! Деньги — желтое. Бог — яркий. Черти — черный свет. Ангелы — белый...
Жизнь — пол, потолок, стены — синие.
Дружба — никак... пол синий.
(В дверь Жизни не заходил, потому что не хотел жить вечно.)
Сон Кати.
Снились кошмары с помершей подружкой (машина сбила девочку из класса). Знала во сне, что та померла, но вначале не было страшно. Страшно стало, когда подумала: как это я так с мертвой играю? Дальше увидела, что остальные тоже мертвые (про которых знала, что они померли. Узнала их как бы). Бабушка Геулы, ее папа (Боб), не было фигур, были траурные рамки, но знала, что это они в траурных рамках (видела только траурные рамки). Из земли появились черти и начали забирать их всех обратно. Вроде день наступал. Черти — как воздух, бесцветный, невидимый... Катю не трогали.
Потом вдруг будто застыло все. Стало грязно-белое с черными пятнами, которые стираются постепенно, пока все не побелело, стало белым... И Катя проснулась. В этот раз после белого стало желтое. Проснулась и узнала, что бабушка и дедушка уже приехали. Когда проснулась, стояла возле стенки, лицом к ней, в нашей квартире.
Спрашивает Петю, чего они так скоро вернулись? Петя говорит: "Откуда я знаю? Спроси у Бога".
Катя решила спросить у Бога, но было скучно, неприятно и страшно (хотя и не очень) идти домой. И тут увидела, что мы поднимаемся на небо, она и папа. Небо видно, все сине-белое, не очень яркое, сине-белая мазь. Поднимаемся...
Посередине дороги папа сказал: "Не забудь попросить Бога, чтобы мне помог Он ". Сказал так и вернулся вниз. Видела, что вернулся...
Еще чуть-чуть поднялась и встала около Ангела. Ангел, как жирным черным карандашом нарисован, внутри воздух и крылья. Цвет вокруг — синяя паста. Там, где Ангел — побелей, чтоб видеть лучше.
Ангел спросил: "Зачем пришла?" Катя ответила: хочу, мол, спросить у Бога что-то! "Иди в комнату номер сто, 100!" — сказал Ангел, как говорят в конторе...
Пошла меж двух белых стенок и увидела белую рамку, вокруг все синее, а посередине белая цифра 100. Ничего открывать не надо, просто вошла.
За большим белым столом сидел такой же Ангел.
— Я все передаю Богу. Чего ты хочешь? — спросил он. Открыла рот и уже собиралась спросить о бабушке и дедушке,
но подумала, что глупо спрашивать такое, что это можно и у бабушки самой выяснить. И тут вспомнила, что сказал, о чем попросил папа. Сказала:
— Я хочу попросить Бога, чтобы Он помог моему папе.
— Хорошо, я это передам Богу, — сказал Ангел.
Тут Катя почувствовала, как с нее упало пуховое одеяло, и проснулась...
Катин сон в следующую ночь, на 25 мая (сон-продолжение).
Будто сидит на стуле перед этой комнатой 100 и ждет ответа. И в этот миг я ее разбудил... Интересно, что в предыдущем сне она знала, что не надо ждать ответа.
Даже в снах мне чинятся помехи: надо же было мне разбудить ее именно в это время и лишить себя знания, быть может? Иль лучше не знать?
В ночь на 29 мая, Петин сон.
Поехали мы на Желтое Море на машине. Машина — Ситроен. Боб, его семья, мама, папа, Катя... Море было синее, обыкновенное. Вдруг ночью оно стало желтым, ярким, и все вещи, все, что было, полетело туда: палатки, тряпки и т.д. И вырос из моря желтый, очень яркий корень. Мы хотели его сломать (в перчатках), схватились за него, а перчатки сгорели. Мы их быстро, поскорей, выбросили. Корень остался. Еще вырос один, потом другой... целый лес корней из моря. Потом они поднялись и вышло Солнце. Это все были корешки Солнца, которые росли вверх...
Мы кинули на Солнце духи мамины, чайник и чашку. И когда Солнце совсем поднялось, из этих предметов вышли Ангелы. Спустились на Землю, взяли нас и подняли на небо. Мы подружились с ними и Солнцем. И с тех пор дружим и там живем.
Ангелы были как на иконе, но без дудочек...
Катин сон в ночь на 30 мая.
Говорила с каким-то человеком и вспомнила, о чем папа просил узнать, спросить, кто он... тут все стало черным, и в следующей сцене Катя идет по улице и встречает какого-то человека. Хотела спросить: "Где папа?", а спросила: "Кто мой папа?"
Тут из Некто стал Нуль (как те Ангелы), и запрыгали цифры, не в нем, а сам нуль стал превращаться в цифры: 9,8,7,..., 1,и когда снова выпрыгнул 0, то слева добавилась единица и застыла десятка: 10..Из-за десятки вышел Ангел, показал пальцем: "Интересно!" — сказал. Тут Катя вспомнила, что надо спросить, как его зовут, как его имя? Но забыла, что надо именно Имя спросить.
— Как тебя зовут? — спросила.
— Меня не зовут, я сам прихожу, — усмехнулся Ангел, отшутился, как я ей наяву и говорил. В этом месте Катя вспомнила, что я ее предупреждал так не спрашивать, а спрашивать: как твое имя? и хотела имя спросить и... проснулась!
На 2.V — Катин сон.
Шла по темному проходу, коридору... вверх и вышла на небо, уцепилась за тучку, влезла на нее и увидела большой круг и по два маленьких кружка возле, с каждой стороны.
Круг спросил:
— Чего ты хочешь?
— Хочу идти дальше,— ответила Катя.
Круг показал ей, куда идти, сказал. Катя пошла и попала в темный проход снова. Встретила человека. Темно, не видно, какого. Спросила: "Как твое имя?" И такое эхо раздалось от голоса. Бубубуб...
Он ответил:
— Моееееее Имя, мя, мяяяяяяя...— и не разобрала, какое имя, проснулась.
На 2 .VI — Петин сон.
Собирает косточки (абрикосовые). Пришли в гости дети из класса и спрашивают: "Сколько у тебя косточек?" "Сто!" — сказал Петя... "Ты можешь нам дать немножко?"
— Хорошо,— говорит Петя,— берите все!
— Хорошо, — говорят дети, — возьмем все.
И вдруг увидел возле еще много баночек с косточками и в каждой по сто штук.
Дети спрашивают:
— Ты можешь нам еще дать по баночке?
— Хорошо. Согласен,— говорит Петя.
Тогда вдруг около упал огромный подарок, и всем детям по маленькому подарку. Тут вошла Катя и спросила, откуда подарки?
— Не знаем, — сказали ей дети, и неожиданно перед ней тоже упал подарок, и возле него письмо, на котором было написано на бумаге: подарки от Бога.
Потом папа вошел, посмотрел и вдруг перед ним (папой) тоже упала маленькая коробочка (как из-под карт моих). Петя открыл и увидел маленькую бумажку. Развернул и прочитал: "Письмо от Бога" и написано:
"Я постараюсь тебе помочь!" И папино имя написано в том месте, где обозначается, "кому" письмо.
Все по-русски. В Петином подарке была огромная игрушка (вроде роботика). Катя не развернула. Детям — косточки и гули. А мама была на балете своем.
Луна-Парк, на воде, спуск в бассейн, поехал, а упал — в яму... падал, падал... пока не очутился в каком-то месте с ярким-ярким входом. А за входом Ангел Ангела делает, там, где свет синий. Другой сильный черный свет — черт черта делает. Третья дверца — вход, посередине,— Бог. Зашел к Нему. А Бог спрашивает:
— Помнишь мое письмо?
— Помню,— ответил Петя.
— Тогда можешь идти, — говорит Бог, — если хочешь. И как-то выбрался (Петя) оттуда...
Катин сон в ночь на 7 июня.
Точно то же снилось, что уже было про комнату... С папой на небо до половины пути, потом папа вернулся и т.д., вот и комната 100 и ангел сидит возле. Спросила: передал ли он Богу, о чем она просила (помочь папе). Ангел сказал, что передал просьбу. Тут вместо двери 100 появилась картина с лошадью и все на ней ожило, начало двигаться и жить. Человечки стали делать что-то непонятное. Катя подождала, пока они уехали на н е б о , и по мостику пошла вниз-вниз, под избушку, и поднялась оттуда по проходу вверх, в комнату с очень сильным светом. Посреди комнаты стоял огромный желтый стол, а на нем все, что Катя любила.
Поела вкусно всего, чего хотела, и через дверь перешла в маленький сарай, очень темный. Там вспомнила, что надо посмотреть (знала, что сплю) на руки. Стала глядеть и видела очень странные линии.
Стала рассматривать, а не успела — проснулась.
Катин сон в ночь на 10/ VI .
Подошли к дому, а 15 квартиры — нет. С одного боку есть 16-я, а с другого — 14-я. Выбрали 14-ю, вроде на месте 15-ой. Поднялись, вошли — ничего нет: пусто и белые стены в салоне. Только там, где картины — цветные пятна. Самое яркое с избушкой. Вдруг из-за нее выдвинулась картина с вихрем, и Катя вошла в нее по дорожке. Покрутилась в вихре и начала падать, и посмотрела на ноги, а их нет! Тогда вспомнила, что это сон и надо на руки поглядеть. Глядит, а не видит! Ощущенье есть от рук, на ощупь, а не видит их. Тут Катя закружилась и упала в окно дома, и очнулась в кровати. От этого сна ощущение было тягостное, неприятное.
Петин сон в ночь на 12/У1.
Поехали на пикник мы и Боб (две семьи). Петя пошел погулять с Катей по лесу. Катю потерял и пошел дальше за желтой восьмеркой и пятеркой. Так шел, пока не дошел до огромных двух деревьев, изогнутых в виде 8 и 5. Цвет стал ярко-синим.
Петин сон (продолжение) на 12/У1.
Посмотрел, взял палочки и пошел назад. Палочки бросал, чтобы найти назад дорожку. Когда рассказал — никто не поверил, кроме папы. С ним и пошли вдвоем. Катя тоже побежала, но быстро потеряла нас и ушла обратно.
Шли-шли (по палочкам), пока не дошли до тех двух деревьев. Когда дошли, смотрим — цифры стали меняться: 86, 87, 88... пока не дошло до 100. Папа хотел вытащить деревья. Вытащили и понесли: папа — два и Петя одно (два нуля нес папа). Принесли и папа спросил: что означает цифра 100? Петя вспомнил, как дома говорили про Катин сон, цифра 100... Открыл рот, чтобы объяснить, и проснулся...
После цифры 99 — два нуля и сначала, 1, 2, 3... до 100 и остановились. Петино чувство, что сон хороший, до 2099 все годы будут хорошие.
Петино объяснение: с 1985 года все годы во всем мире, пока мы не помрем, будут хорошие, с отметкой 100. Когда помрем, как будто передаем кому-то...
Петин сон на 14/ VI
Поехали на море (сон под пятницу), и Петя пошел купаться. Плавал один, вдруг волны утащили. Страшно не было. Вспомнил, что не надо бояться, и волны неожиданно исчезли, и увидел кораблик. Оттолкнулся от воды, как от земли, и полетел на кораблик. А там по радио передача, как учат плавать под водой. Дядя и два мальчика. Стал одним из мальчиков и начал плавать под водой. Один раз толкнул учителя на змею. Нечаянно, ничего не случилось. Тогда вспомнил, что надо спросить, кто мой папа? Сказал змее, а та поняла: мол, как ей тут живется? Ответила: "Мне живется тут прекрасно (по-русски)". Стал объяснять, говорить, про папу спрашивать, а она не хотела понять.
— Все! Прекрати! — сказал Петя, и змея уползла.
Потом вынырнули возле кита, и дядя сказал: "Теперь я вас буду учить про зубы кита". Открыл киту рот, и показал белые зубы. Говорил, говорил... Наконец сказал: "Вот конец передачи'. Заканчиваем". Сели на кита, доплыли до корабля, и Петя проснулся.
Катин сон на 23/ VI .
Будто идет по длинной комнате и входит в книгу — словарь. И начинает шагать по словам. Словарь цветной, большой, с картинками. Спотыкается на словах:
"Жизнь" — на непонятном языке.
Ангелы, как будто... "Обезьяна" — картинка.
"Сон" — вспомнила, что это сон.
"Имя" — вспомнила, что надо спросить имя.
"Руки" — начала вспоминать... на слове "руки" споткнулась так, что упала и тут окончательно вспомнила, что надо поглядеть на руки, и увидала их: везде средней части нет, и проснулась, вглядываясь. Сон цветной, яркий и красивый: слово "молоко" — и на картинке молоко льется. "Лошади" — картинка с лошадьми,— скачут, как живые.
МИНУЯ СТРАЖА ЖИЗНИ В СОННОЕ ЦАРСТВО
От этих детских снов я многое почерпнул. Самое главное, конечно, что они просьбу мою донесли до тех, кто нами управляет. Очень рассчитывал, что сила неведомая станет мне помогать, как и обещано было в детских видениях.
Ясно дело - мы никому про все эти сны, и по то, что затеяли, не рассказывали. Только между собой обсуждали, как будет хорошо, если удастся нам всем вместе в себя через сон пролезть, и там, в просторах внутренних, дойти, добраться до заветного выхода на свободную жизнь!
Начал я себя во сне вспоминать. Забрезжило сознание, хотя пока что и смутно, в самом начале. Однако и этого тусклого света уже достаточно было, чтобы как-то оглядеться и понять, что за места вокруг меня простираются.
Вначале, как только очнулся я немного, вижу — вокруг меня какая-то сумеречная простирается земля, и не равнина, и не горы, атак... И только я было подумал, вот осмотрюсь и пойду — чувствую опасность. Повернулся, а на меня волна идет высокая, и даже не пойму из чего, тусклая, маслянисто поблескивает, а одновременно, как бы из песка и грязи состоит. И такая черная, отливающая тяжестью жидкость, восставшая из ничего и все сметающая на пути. Тут бы бежать надо, перепугаться, а я смотрю на эту волну и собственным ощущениям поражаюсь: страшновато, конечно, но и любопытство какое-то детское меня разбирает. Однако волна на меня мчит, вот-вот захлестнет. Тут я догадался: — Да это же из моего детства! — воскликнул я.— Когда мне было девять месяцев и мама бежала, прижимая меня к груди, в бомбоубежище (разбомбили эшелон с беженцами), и возле нас упала и разорвалась бомба. Вот откуда и была волна, она нас засыпала, а после еще откапывали... И отношение мое правильное, детское: страшновато, но и любопытно, не понимал ведь тогда опасности...
Едва я это припомнил, как тут же волна с шорохом и распалась и сон мой переменился. Я хоть себя и не утратил, а вдруг вмиг перенесся в совсем другое место. Вижу разрушенный дом свой в Н-ске, без крыши. Только вроде дом этот большой, больше намного, чем был на самом деле. Темно и очень глухо в округе. Ни огонька, ни человека. Я — с товарищем и помню, как будто, мы с ним долго брели, раньше чем тут очутились: дошли до этого места. Я лично решил поселиться здесь. А товарищ сбежал. Остался я один и порешил в этом доме жить. Холод, голод, безлюдье... В мрачных, темных домах вокруг — ни огонька...
Пошел я в сад, гляжу, а в саду яблоня большая повалена и вывернута с корнями. Понимаю, что это соседи сделали. "Почему?!" — вопросил я, и так горестно и недоуменно мне стало. Время осеннее или весеннее, моросит, пакостно, слякотно... Рою яму и пересаживаю яблоню, а мысль томит: приживется ли?!
Так я печалюсь и вдруг понимаю, что ведь все это во сне! И только это я собрался это понимание приспособить, оглядеться — проснулся...
Когда на следующий раз повисло передо мной сонное видение, то случилось это на еврейскую пасху. Приснилось, что выпал зуб. Вроде два зуба выпало, но один меня вовсе не тронул, вроде не касается меня. А второй видел явственно и даже обреченно тосковал (почище чем наяву, когда мне зуб мудрости вырвали, но без отчаяния дневного, смиренно).
Зуб большой, продолговатый и Очень Старый. Ощущение, что он давно должен был выпасть. Кость от времени потемнела, стала серо-темно-бурая...
Зубы корневые и даже ближе к зубам мудрости, а не целиком; а дробно выпадали, как-то частично, так что во рту все осталось на месте, по-прежнему. Без крови. Я стал думать, к чему бы это? Неужели два мужика помрут, только один мне человек родной, близкий, хотя и не родственник, а второй — вроде как не касается меня, скорей всего вождь помрет, дело неприметное в смысле переживаний, но важное в смысле перемен.
И пока я так раздумывал, неожиданно переменилось сновидение, как будто подтверждая мои мысли, и очутился я в Москве. Пьянки, разговоры пошли. С жаром рассказывал про то, как на Западе. Не верили, удивлялись... "Не задумываясь приехал бы, если б смог!" -воскликнул я. "Так оставайся! — говорят мне. — Ты уже тут! Приехал!"
Это противоречие меня удивило. Я стал думать и проснулся!
Вижу я после этих и других всяких снов что никак мне чистоту и ясность сознания не обрести. Все время запутывают видения. "Эх! -думаю. — Где же помощь обещанная?!"
Внимание отвлекают во сне, как наяву, не дают собраться, сосредоточиться, та же беда — не можешь понять без этого, что делать дальше...
Снилось, будто с женой оставили машину и по снегу (хоть вроде и в Тель-Авиве), в сумерках ходим по улицам. Люди толкаются, какой-то люд. "Социалисты!" — крик, и все мятутся вдруг, толпа бежит. Мы — в сторону, хоронимся: сомнут! А я иду в мешке, по колено в мешке, не босой, а носков и туфель тоже нет. Так ходим, ходим и никак до машины не дойдем (обратно). Я сержусь, потому что из мешка хочу высвободиться и обуться обыкновенно, как следует. А жена, будто нарочно, все водит и водит. Ибн Гвироль улица, а за ней где-то машина, да не помню, где? Помнил бы, так давно бы ушел. Надоело!
Вдруг вспоминаю я, что это сон! А во сне я летать умею, и поднялся! И сразу посветлело. Через крышу высоченного дома, и страшновато стало, как вниз глянул — бездна! День ясный. Страшок ушел. Лечу и слышу голоса: жены и подруги. Будто в ресторане они, а голоса доносятся через зарешеченное окошко.
До того вроде я спустился и возле входа оказался в баню, что ли, с предбанником и человеком противным. (И вход, как в баню с предбанником и человеком гнусным.) Я на пол не ступаю, над полом, поджав ноги, плыву. А этот азиатского вида, наглый тип (напоминает монаха из Храма Гроба Господня, который как-то кричал на нас), запрещает входить, наступать, ругается... Я ему запретил, а он (Привратник) говорить продолжает, кричит. Удивился я, что запрет не сработал. Крикнул: "Молчать!" И вроде стих Привратник, хотя и злобился сильно до того. Проплыл я сквозь это здание, сквозь залу – коридор с людьми, узлами, вход банный, а вроде вокзала, на самом деле. Выплыл Назад, поднялся высоко и тут руки стал разглядывать. Вспомнил себя окончательно. Гляжу, а руки — странные. И еще во сне дивлюсь, что непрозрачные они, хотя и отчетливо вижу, сосредоточился донельзя — непрозрачные и не светятся, как в Том сне, а знаю, что должны светиться, что иллюзия, видимость одна эта твердость тела и рук, я знаю это, а не стряхнуть морок! Собрался дальше исследовать, а тут голоса и услыхал сразу же. Они меня и отвлекли. Соблазнился. Залез через окошко в ресторанчик (как в Германии, в той деревне, но высоко, вверху дома). И какие-то люди уже другие за столами. Женщина, похожа на южноамериканку. Лицо страшно режуще явственно: глаза — тряпочки голубые плотные, без зрачков, и подбородок двойной: старая, а есть в ней прелесть. Танцевать зовет, я у жены спрашиваю, мол, можно, не рассердишься ли, если потанцую? Жена надулась, отвратительно злиться стала. И так мне противно сделалось. Думаю, вот гадость какая, желает баба всю мне жизнь до мелочей регулировать...
Пошел танцевать, насупротив, хотя и нет у меня никаких чувств к этой женщине, так, из жалости больше, по-человечески. Жена исчезла, ушла в гневе. Сели за стол с этой бабой. Лицо вижу отчетливо. Она мне прыщик показывает и говорит, вот, мол, беда! Объясняет, мол, больная я. Я вроде интересуюсь, хотя все знаю. Сифилисом, говорит, заболела. И вроде тем она меня испытывает, не шарахнусь ли, не испугаюсь ли? А мне грустно и жалко ее очень. И она повеселела враз, когда увидела, что не боюсь.
Потом вниз спустился и выхожу на улицу. Собака под ногами. Я ее погладить, а собака стережется. Я — от нее, а она — за мной! Скачет лапами на штаны, портфель. И смех и грех. И еще одна рядом спокойно стоит и смотрит... На том сон и кончился, в этом месте стала стираться картина, тускнеть...
Эх! Отвлекли меня и еще сам виноват. Дурацкий восторг испытывал, когда летел над бездной, загордился, помню! Кретин! Точно, как наяву, мол, вот он, путь, ура... Накось, выкуси. И болею вовсю, дышать полгода не могу и носом запахов не чувствую. "Эх! — думаю. — Где же спасение?! Не до того!"
В пятницу.
Сатурн качнулся вперед — отложило впервые за пять месяцев нос и почуял запахи. Пошел вперед Сатурн во вторник, 30-го — нос отложило снова и сильнее. Похоже, выздоравливаю я (пишу 1-го августа). Господи! Слава Тебе и делам Чудным Твоим! В строгом соответствии с установлением звезд мой нос отложило и проходит жуткая аллергия с астмой и бронхитом. Такое было 30 лет назад в точности при том же расположении светил.
На воскресенье (сны до обеда сбываются).
Что-то снилось и вдруг — очистилось: голый я совсем на улице пустой стою на асфальте. Асфальт теплый, а вверху солнце сияет, небо чистое — глаз режет синевой. Думаю, надо бегом до дома. Бегу, зажимая рукой интимность, чтоб не так смущать прохожих. Чувства неловкости у меня самого — нет. Просто знаю, что не следовало бы так выглядеть. Прохожие —.редкие. А после нахлынули, чуть ли не войско целое (казачки?).
Тогда и тут я вспоминаю, что во сне я, а во сне я летать умею еще как! Взлетаю ввысь (кто-то еще уцепился: он и она). Уцепились, чтоб со мною взлететь и поглядеть, испытать, как это? Высоко я поднялся. Вниз гляжу — бездна, а страха никакого. Еще во сне думаю: "Смотри, раньше жуть брала, а теперь, гляди-тко, не пугаюсь".
Летим. И тут вспоминаю, что хотел во сне я на руки поглядеть свои. Гляжу! Не мои руки! Девая — совсем не моя! Правая — чуть похожа, но тоже не моя! Начинаю проверять, сосредотачиваюсь на детальках линий — не исчезает рука! Хоть знаю — должна пропасть. Перевожу взгляд на окрестность — и вокруг все отчетливо и не меняется, как я ни пялюсь! Только чую, вот-вот свалюсь я с этой платфор-мочки (я на дощатом небольшом щите взлетел), раскачивают ее мои незванные спутники, сильно... "Боже! — думаю.— Я ж один могу лететь, слава Творцу!" И полетел, как обычно, поджав ноги и подхватив руками под колена, с силой, и напрягаю спину, вроде выдергиваю себя, как репку из земли, и лечу. ан тяготение чую вниз все сильнее, не до разглядывания мне. Так потянуло, что пришлось опуститься на асфальт где-то возле дома, похожая улочка. Дальше сон — сумбуром стал. Билеты на самолет. В Марокко. На конференцию. Черненькие в агентстве, и никак не заказать билет. Пока не узнаю', что давно все сделано. Какие-то ребята без церкви с иконами красивыми. Какое-то слово человек использовал? Это, говорит, как у Достоевского, народное, русское... ? чуть ли не настенничество, или окладники... В избе иконы, а церковь не выстроили!
Когда смотрел на руки — сознание переменилось, но не дали мне углубиться, запутали содержанием (фабулой). Совсем не так, как в том сне, с сознанием полного дня и силы, независимой от сна! Ясней и независимей, чем наяву, потому что наяву мы зависим. А там я был свободен, сохранял память и не отделял себя от видения, материала, на котором и из которого состоим. Видимо, если исчезают части, ткань путает, путает — это лишь ступени к ясной яркости, которая неизменна. Надо было не обращать внимания на вокруг, только на ладошки смотреть бесстрастно. Бесстрастно!!!
Вот и в тот раз, как радость обуяла, ^к сразу потяжелел, сила непреодолимая вниз потянула и опустился на теплый камень асфальта. Понял я, что к нашей жизненной темнице нас чувства приковывают! И чтобы на свободу выйти, найти выход из положения — надо от чувств отказаться. Только как это сделать? — думаю, вот беда! Мы не Будды, с бесстрастием плоховато...
А тут дочка моя чуть меня не угробила.
Катин сон в ночь на день рождения.
Идет по дорожке и видит домик. Из домика выходит маленький папа-гномик. Берет его и кладет на ладошку. Видит руки (как на портрете). Кладет папу-гномика в кармашек и входит в словарь. Перепрыгивает через слова. Какие — не видит. Тогда папа-гномик говорит, что она перепрыгивает через те же слова, что в предыдущем сне. Тут Катя вспоминает, что и это сон, и спрашивает: "Как твое имя?" Бах! Слышит выстрел, и папа-гномик падает в карманчике. Катя берет его на ладошку, все становится белым, и маленький папа выздоравливает, но не полностью, не совсем. "Не могу вспомнить имя свое", — так говорит. Тут Катя сразу проснулась.
Когда себя вспомнишь — другим становишься.
Хорошо, что проснулась, я после ее не ругал, но объяснил, как мог, ни в коем случае нельзя было имя спрашивать у меня маленького, потому что большой оттого мне мог выйти вред. А я и так болел и еще не оправился как следует.
Что меня больше всего поразило в те краткие мгновения ясности во сне — это безучастие к нашему дневному ужасу, к заботам и страхам. Меня потом даже сомнение стало брать, в отношении того, кто я, на самом деле? Может, во сне вовсе и не я это? Хоть помнил все как наяву, отчетливо, а не волновала ни старость, ни смерть тела, ни что будет дальше... Наяву так редко бывает. Какой же из этих двух Я настоящий? Сразу и ответить не мог, но больше мне нравилось быть таким, каким я во сне оборачивался: возможности совсем другие. Никто тебя не остановит, не спросит бумагу, разрешающую жить: любое место себе выбирай и границы пересекай беспрепятственно. Я, когда стал все чаще сознание удерживать, входя в грезу, решил даже на время главную свою цель отодвинуть и этих новых возможностей попробовать. Вот, думаю, я уже немного приспособился в сон с дневным чувством входить, и во сне внутри научился выныривать из-под беспамятства — так надо бы мне своих родных, маму и товарищей милых прежде всего повидать. Раз наяву мне чинят препятствия, я через грезу проскользну, а своего достигну, тут, думаю, меня никакая жизненная пакость ле остановит. Я, конечно, по наивности так думал, и после обнаружилось, что в том ошибался я крепко, однако сперва все шло хорошо.
Конечно, география во сне не та, она только по смыслу недоступности схожа. К примеру, жизнь наша как бы на две половины разделена на Земле в дневное время, на КАПЛАГ и СОЦЛАГ, между которыми протягивается невидимый Железный Занавес. А во сне ты этот занавес видишь воочию. Другое дело, что отделяет он от тебя не только родных и близких, не отчизну, а под покрывалом отчизны как раз и скрывается та самая страна тайны, в которой прячется незаметный выход к Свободе. Так что я вовсе от главной цели и не отошел ничуть, стремясь к встрече с родными мне людьми и с Родиной, так только думал, не понимая сути происходящего. Понял я это много позже, а тогда стремление было простое — добраться, сохраняя себя, до того места, где ждут тебя, и наружу из сновидения вышагнуть, а после тем же путем — назад вернуться, в то место, где покоится окоченевшее от сна тело.
Во сне, конечно, не только не так видишь всю географию, а и освещение совсем другое, дрожащее освещение, будто от всякого кусочка и краешка свет бежит. Я себя не растрачиваю и стараюсь не испытывать лишних чувств. Лечу, как обычно (я уже приспособился во сне летать), руки замком под коленками, и напряжением спины себя от земли отрываешь, потом уже легче, когда летишь. Лечу в сторону своей отчизны. Небо — пустое. Солнце сверкает оттуда мне прямо в глаза, вовсю сверкает. Только заслоненное этим сверканьем проступает, вижу отчетливо, темное пятнышко на этом солнце. Однако особого внимания я на это не обращаю. Лечу высоко и так явственно, сознание-то дневное, отчетливое, начинаю удивляться... странно, страшно... Как наяву и сомнения дневные: мол, как это я лечу, так высоко, когда вроде не должен По Законам Физическим? Только так я стал задумываться — тут же вниз потянуло, и солнце стало закатываться, будто вечер... И сознание, как перед засыпанием, начи.нает мутиться... Ничего не мог поделать и заночевал я в каком-то странном месте по дороге. Ничего, думаю, передохну и дальше двинусь... И, правда, будто переночевал я, а утром поднялся в каком-то домишке деревянном и вновь очнулся: знаю, что сплю я, во сне со мной сейчас это приключение происходит, и надо поосторожней с чувствами, а то вмиг сознание помутнеет... Выхожу из домика, смотрю вверх, чтобы взлететь, а над домиком сетка натянута. Перелезаю из этого домика в другой, и там сети натянуты. Хозяйственные какие-то повсюду над домами. И ни души человеческой в округе нет!
Возвращаться в старый дворик, откуда я прилез и где ночевал — не хочется... Чего вроде лез, если везде сетки? Удобней, дураку, показалось взлетать, вспорхнуть рассчитывал, что будет легче. Вроде удобней тогда показалось, удобней взлететь... А небо синее...
Поднялся я на крышу, осторожно ступая по дощечкам, чтобы не проломить мне чужой ихней крыши, и разорвал вначале одну, а потом вторую сеть (две было), и в дыру поднялся, взмыл и полетел дальше...
И вот чем ближе я к солнцу подлетаю, тем сильней боковое сияние становится, а на самом круге — чернота! Как в затмение! Ну, думаю, небось граница уже должна быть вот-вот. И мне ясно, отчего середина солнечная черным заслонена, и только по бокам брызжет ярко лучами. Это злая сила, похитившая наше солнце, на нем обосновалась и его заслоняет. А корона сияет по-прежнему, прямо вспыхивает светом. Не огнем, а Светом... Так я подумал и чувствую, пересек я границу. А как пересек я, стало мутиться у меня в голове, стал я сознание утрачивать. Оборотился назад, а позади меня тяжкая завесь железная с неба до земли спускается. С той стороны, когда летел,— невидно было... Утомился я, сознание как могу удерживаю, устал, лечу совсем низко, 2 — 3 метра над поверхностью, и так тянет вниз к земле, что сил нет. Позади вдруг румын оказывается, румынский еврей, и вроде возле меня бесом шестерит, даже слово родилось для него: денщик, И никак мне от его присутствия не избавиться, лечу едва-едва, вот-вот опущусь. И сознание совсем гаснет, тускнеет... пока совсем не заволокло беспамятством, и меня разбудили...
Я в тот раз не понял многих смыслов этого сна. Увлечен был усилием, очень хотелось добраться до своих, друзей любезных, пусть в сновидении, а пообщаться, потолковать...
Стал пробовать, а никак не очнуться, пока однажды, опять вроде распахнулось окрест меня расстояние во все стороны и себя я вмиг вспомнил. Озираюсь и думаю, как же мне добраться до любезных пределов моей России. И не пойму, в какую это сторону двигаться. Вокруг поезда, пароходы; люди едут, плывут, летят на самолетах и не знают, не видят, так же как я, не могут увидеть обернутой Железным Занавесом моей отчизны, если только случайно (так вдруг я осознал возможность) не повернется земная ось. Что и вышло, когда я эту возможность осознал и успокоенно стал ждать. Повернулась ось и тогда увидел я, как в гору со всех сторон бредут, как заведенные, и не быстро, бредут люди, серые одежды и лица серые, будто в кинофильме "Метрополис". Бредут и нет им конца.
Глядим мы все из поезда, выворачивающего кругом эту гору невероятную, и люди западные, я слышу, восклицают: "Вот, мол, где у них заводы тайные, подземные! Случайно открылось!" И понятно дело — ликуют вроде бы от подобного разоблачения. А у меня сердце кровью обливается (знаю, что сдерживаться надо, чувство туманит сознание: не могу с собой справиться). Какие, к черту, заводы? Живем мы так! Себя не понимая, заведенные на Жизнь, бредем вверх, в нескончаемую гору, и спим, спим, наяву! Как этот морок сонный снять?! — кричу я в отчаянии, и, конечно, себя теряю от сильного чувства. Дальше сон из-под пальцев моих выскальзывает, дальше я только пялюсь на происходящее, не вижу надсмотрщиков — грубых животных, у которых ни стыда, ни совести нет. И вдруг Освободитель появляется. С огромным кнутом, потому что лишь свист кнута их может пробудить (так я понимаю видение). Резкий, пронзительный свист с выстрелом и резким щелчком в конце. Тут такое началось!.. Стали оживать Бредущие. А Освободитель хлещет, тонким концом, жгутом так и хлещет, так и полосует надсмотрщиков. Чтоб звук прекратить, как-то выхватили у него кнутовище, и нечем стало ему будить. Тогда нашел он что-то вроде тыквы на веревке (я так и не понял, что это было) и стал бить этой тыквой по деревянным стенкам ходов в горе. Гулко так, с отскоком... И это тоже погибло... затянулось неожиданной пеленой, и переменился сон. Меня, как поплавок, совсем в другое
место выкинуло. На берег синего моря. Светло! Небо синее, прямо густое от синевы. Солнце и песок пляжный тянется, и никого нет... все уехали. Бог с ними, думаю, сел на мотоцикл и вроде красотку даже по дороге прихватил... а после в полудреме совсем соображение утратил. Только помню, что приходила смерть и стояла надо мной. Орал: "Господи!", — понимая, что на самом деле неизбежно.
В третий раз я каким-то способом сквозь железную невидимую , завесь проскользнул во сне и очутился наконец-то в Москве. Солнце светит вовсю! Иду по улице Горького к площади Маяковского, и одет элегантно. Дышу полной грудью, но не даю радостным позывам ходу, понимаю и помню, что на острие нахожусь, как на канате канатоходец — балансирую. Чуть сильней откачнешься в радость или горе -сразу замутится сознание, вмиг погрузишься в беспамятство или подхватит поток смутных видений, в которых себя не ощущаешь.
Сворачиваю на Садовое кольцо. Дома высокие. И так ярко все, резко, выпукло. А людей — как нет. Т.е., они вроде бы и есть, а не могу на них внимание собрать. Напротив того, внимание мое буквально прилипает к самой что ни на есть дряни: замечаю вдруг на самых краях обшлагов пиджака светлого — пятнышки. Стираю платком, и вроде пятнышки пропадают. И понимаю при этом, что дрянью, не тем я занимаюсь, а не могу с собой совладать. Чуть отвлекся я, наконец, от пятнышек и обшлагов, теперь, думаю, надо мне друзей найти поскорей, пока я еще не проснулся и в ясном сознании. И тут рядом мерзкий голос проститутку предлагает за два доллара. Делаю вид, что не понимаю, а сутенер так и прилип! Вокруг трется, возле, языка не знает, наконец, бормочет что-то, по звукам напоминающее итальянский, и чтобы хоть как-то от него избавиться и высвободиться — я соглашаюсь. Спускаюсь вниз. Несчастная и больная молодая женщина...
Я уже хотел было мимо нее и во дворик, чтобы от силы этой, спутывающей меня, уйти, и не удержался: жалко мне ее стало, стою и жалею ее. И она тут же ко мне по-человечески тянется, жалуется, кается... И чувствую, теряю я себя. Не помню, как высвободился и через подвальное окошечко вылезаю, выбираюсь тихо и ухожу... Тут, в этом месте окончательно сознательность моя угасла.
В четвертый раз за короткое время, надо сказать, я невероятно строго себя держал все время, пока добирался, и сознание сохранил свежее, даже острое у меня было соображение. И день был ясный, но холодный. Встретил друга на большом лугу, как на стадионе, зеленом. В пальто, в шапке. А тут и второй друг идет. Я руку выставил, а он — прет! Чуть руку мне не вывернул, идет — не видит. Целеустремлен.
Я зову, кричу! Узнает, останавливается, улыбается...
— Ну,— говорю,— я уж думал, целеустремлен ты, брат! Два раза повторяю.
Стоим втроем. Вижу, у него что-то с пальцем. Спрашиваю. "Дрался", — поясняет, и в этот миг я понимаю, что их со мной, на самом деле, нет. То есть, они меня как будто и видят и даже со мной общаются, а заняты своим, так глубоко заняты, что и нет у нас никакой встречи...
Такое ощущение меня поразило. А как только чувство удивления сильным стало и развилось — вмиг сон тускнеть стал и рассыпаться.
Были и другие сходного развития сны, и никак не удавалось мне, добравшись до близких, друзей моих, ясную сохранить голову, чтобы в глаза заглянуть. Либо меня отвлекали, либо они меня не видели, На Самом Деле, общался я только с ихними тенями или собственным воображением...
Зато я понял, почему западные люди в одиночку боятся за Железный Занавес ездить. Об этом узнал в агентстве, посредница в полетах объяснила. Вначале удивление выразила, как это я не боюсь один туда лететь. А после объяснила, что люди только группами осмеливаются за Железную Кисею проникать. Понял я, почему боятся в одиночку, даже наяву только скопом, чтобы нечаянно не потеряться. Потому что как только пересекает человек невидимую тяжкую завесь — тут же себя можешь утратить, так что и не вспомнит никто про такого человека: был он или не было его.
ВЯЖУЩАЯ УЖАСОМ СИЛА
Я, разумеется, своих стараний не оставил. Не прекратил усилия трудного и намерения не оставил прорвать завесу. Однако вдруг стал замечать присутствие какой-то непонятной силы сковывающей. "Эге! — думаю, — похоже, райские кущи, как спецдачи охраняются — не подойдешь близко..."
И в дневной жизни помеха эта обнаружилась. Будто нарочно все так складывалось, чтоб задержать меня, не дать мне на главном собраться думой!
Поистине, сон и явь — одно! Потому что, похоже, там и там одна нам сила противостоит, если к хорошему стремимся. Только днем эта сила через знакомых, близких и родных наших чинит больше всего препятствий, через все неблагоприятные стечения на работе, в зарплате ущемляет... а во сне — больше отвлекает и путает напрямую, если с образным выраженьем этой силы справишься, тогда она просто как сила на тебя начинает давить, вроде притяжения земного, с коим чего поделаешь?
И такой тягостью, таким ужасом начинает вязать движенье, что ни крикнуть, ни ступить не можешь... Ясно дело — сознание от страха перекашивается, от усилия крикнуть, заорать и просыпаешься!
С другой стороны, я понимаю отчетливо, что раз сила эта уже напрямую действует, — значит близко я нахожусь от заветной двери. И в рассуждение беру простую мысль, что, может правильно, что такая сила выход спасительный преграждает, у кого сил хватит — тот добьется свободы. Остальных, может, и нельзя на свободу помещать — сойти с ума могут. Или еще какая опасность подстерегает. Свобода — это ведь не то, что мы в тюрьме нашей пожизненной соображаем, мол, как золотая рыбка — чего попросишь, то и выйдет. Свобода — это большой простор и пустынное небо, под которым человек должен идти с ответственностью и в одиночку. Другое дело, что и приятства есть свои, только приятства эти пронзительные и для непривычного сознания режущие... Тут, как история с Семелой греческой, пока с Юпитером спала в человеческом виде евойном,— все было хорошо. Он для нее привычным обликом одевался — мужик и все тут. А как любопытство разобрало и невмочь стало — захотелось ей увидеть, каков он На Самом Деле?! И отговаривали ее, и стращали — нет, не отговорили. Юпитер и появился перед ней в таком виде, как он на Свободе и вдали от простых смертных гуляет. Она и сгорела, не вынесла блеска и жара. Так и на свободе, тут и страсть иная по силе и свет зрения лишает, если не приспособиться — вмиг ослепнешь и, как только что родившийся щенок, будешь тыкаться во все стороны без спасительной мамки...
Несколько раз я сунулся прямо навстречу этой вяжущей ужасом силе. И всякий раз одно выходило — застывали ноги. Рукой шевельнуть не могу, хочу крикнуть: "Господи!" — а крика нет... И такая гадость густеет вокруг, наливается тяжко; таким страхом вся моя плотская сущность охватывается, что в результате я, слава Творцу, едва просыпался с хриплым бессвязным звуком. Еще и радовался, что легко отделался.
Понимал я, что это я с дьяволом встречаюсь напрямую. Верней, до Дьявола самого еще далеко, но вступаю в его владения. И надо мне с ним справиться, потому что он та часть, не совладав с которой, дальше к беззаботному и радостному не ступишь. Понял я, что неразрывен бес от Спасителя, и предусмотрена от всяких умных защита. Может, конечно, образ беса мы сами придумываем, однако цель Дьявола — предохранение устройства жизни, в которую мы пожизненно заключены. Кто преодолевает заслоняющую дурную силу, может выйти к силе доброй и созидающей, однако уже в измененном виде, не таким, каким подступил к Твердыне свободной. И так переменится, чтобы каверзы не мог учинить машине бытия, когда силу добрую приобретет... Верно Христос сказал: не умрем мы, но изменимся! Воистину так: в новую жизнь со старыми ухватками трудно вступать.
Не только у меня такие были поражения. Деток моих тоже стали придерживать (я уверен, из того же места поступил приказ). Всякие неприятные пугающие стали появляться фигуры в сновидениях.
Не было, конечно, такой страсти, как у меня, вяжущей ужасом — дети все же, однако недоброжелательство отчетливо стало проявляться со стороны тех, кто к ним приходил в сновидения.
На 26 кажется июля, а может, июня. Катин сон.
Катя была маленьким гномиком (как Нильс). Была зверюшка -куколка. В тот день, как стала маленькая, мне подарили куклу, огромную, потому что я стала маленькой. Полезла на нее, как на гору, стала по ней лазать и встретила такого же гномика, как она. Вспомнила, что это сон, и спросила имя. И опять папа в этот миг вошел и разбудил... Но не совсем. Сон продолжился, но гномик исчез. Посмотрела на руки и видит — они прозрачные, а посередине авторучкой написан библиотечный номер 6485 — ахду (в талмуде означает "вместе"). А на другой (на левой) — Петин номер: 6489 — тахду, б. м., будущее время, будем вместе...
Присматривается и вдруг слышит голос за спиной: "На что ты смотришь?"
Оборачивается — никого! "Кто ты?" — спрашивает. И просыпается.
А в самом начале шла и встретила Петю, но не Петю, а противного толстого мальчишку с голосом Пети, спросила его имя. "Что, я твой слуга?" — ответил, и сон поменялся.
Катин сон в ночь на 25.
Сидит за столом с неизвестными и чувствует — не хотят ее, не нужна она. Проглотила конфету, а ей говорят, как это неприлично конфеты глотать... Ушла в комнату к себе. Все не наше: и квартира, и комната, и вещи не ее. На кровати кто-то лежит ничком, лица не видно. Протянула руки, чтобы перевернуть, и сон тут же переменился! Идет по долинке (как в мультиках). Вспомнила, что это сон, и глядит на руки. А руки отделяются в локтях и убегают вперед. Бежит за ними по горам, ловит, смотрит — они в крови. От страха просыпается. Бежала во сне неохотно, но сзади будто толкал кто-то, так что вроде насильно руки свои догоняла.
Петин сон на 1 августа.
Видит, как с потолка спустился на табуретку маленький чертик и через бумагу залез в кошелек в маленький мешочек. Сначала вытащил кошелек, потом залез, где мелочь должна быть.
Мама вышла утром, взяла подарки и открыла кошелек (подарок) и очень удивилась, почему без мешка. Открыла маленький карманчик, а чертик незаметно вышел и начал расти. Тут Петя проснулся (во сне). Мама не спит, слышу. Зашел к ней в комнату и вижу огромного черта: голова на пятом этаже. Я его обратно засовываю как-то, закрываю — черт исчез.
Я снова открыл кошелек, чтобы убедиться, проверить, там ли он, и проснулся, когда хотел схватить.