Крестоносцы в византии
Летом 1147 г. к границам Византии подступали две огромные армии. Впереди двигались немецкие рыцари во главе с императором Конрадом III; вслед за ними шли французские рыцари со своим королём Людовиком VII.
Путь этих армий лежал на восток. Отряды рыцарей стремились вступить в борьбу с сарацинами, отвоевать у них обратно княжество Эдесское, которое незадолго до того было отнято у крестоносцев.
Всё ближе к границам Византии продвигались силы немецких и французских рыцарей-крестоносцев.
Слух о приближении этих войск встревожил всё население Византии, вызвал толки и споры. Некоторые беззаботно твердили, что опасаться нечего. Ведь рыцари запада идут на восток со святой целью. Они спешат сразиться с врагами христианства — мусульманами. Чего же бояться мирному христианскому населению Византии? Рыцари запада пройдут всю страну, никого не затронув...
Но многие недоверчиво качали головами и говорили: «Ничего хорошего нельзя ждать от жадных и грубых рыцарей». Таково было мнение более опытных и осторожных, тех, кому приходилось наблюдать крестоносцев запада. Чем дальше, тем шире расползались по стране тревожные слухи о численности и мощи рыцарей.
«Шли они в бесчисленном множестве, превосходя собою морской песок, так что и Ксеркс в древности, переплывая Геллеспонт, не мог гордиться столькими тысячами», — рассказывает один византийский историк (Иоанн Кинам).
При переправе через Дунай крестоносцев встретили чиновники византийского императора. Им было приказано вести счёт всем переправлявшимся через Дунай. Чиновники насчитали будто бы до 90 000 и сбились со счёта.
Император Византии Мануил предполагал, что крестоносцы представят большую угрозу его стране. Благочестивые цели, которыми прикрывалось движение рыцарей, не рассеивали опасений Мануила. По выражению византийского историка, «император боялся, что под овечьей шкурой идут волки, или, говорится в греческой басне, «под ослиною шкурою — лев, а под львиною — лисица прикрылась».
Император созывает своих военачальников. Он призывает их быть наготове: в страну вторгается огромная армия. У неприятеля много конницы, тяжело вооружённых людей, облеченных в крепкие доспехи; бесчисленна неприятельская пехота. Люди закованы в броню и кровожадны; в их глазах сверкает огонь жестокости и жадности; они чаще омываются в крови, чем в воде... Так говорил император Мануил.
Тут же были отданы необходимые распоряжения. Часть византийских военных сил была оставлена для защиты Константинополя Остальным войскам было приказано следовать на некотором расстоянии за армией западных рыцарей и препятствовать тем кто будет отделяться от армии для грабежа и добычи. Военачальники поспешно удалились. Закипела лихорадочная работа. Строители восстанавливали городские башни, вереницы телег гружённых камнем, подъезжали к столице. Спешно чинились стены, заделывались проломы в них. Войскам выдавалось новое вооружение, старые заржавевшие панцыри заменялись новыми. Коннице были розданы длинные копья с железными наконечниками.
Воины щедро наделялись деньгами из императорской казны. Военачальникам было строго наказано не вступать в столкновения, не затрагивать рыцарей, но неотступно следить за ними и пускать оружие в ход лишь для защиты населения.
С какими намерениями идут крестоносцы? Мир или воину несут они грекам? Этот вопрос волновал всех.
Послы императора явились, наконец, к вождям крестоносцев и заявили им: «Начать без объявления войну с людьми, которые вам не причинили никакой обиды, этого ещё никто не считал делом святым и честным». Императорские послы требовали от крестоносцев, чтобы те, вступая на греческую землю, поклялись не приносить обид и оскорблений ни императору, ни населению страны «Если вы не желаете дать этой клятвы, почему бы вам не объявить войны открыто?» — так заявляли греческие послы. Император Конрад успокоил послов. Он высказал готовность дать требуемую клятву, так как его люди всецело охвачены стремлением поскорее попасть на восток и начать войну неверными.
Послы вернулись в столицу.
Армия немецких рыцарей прошла Дакию и начала продвигаться в глубь византийской территории. И сразу же возникли столкновения.
Крестоносцы вели себя необузданно и грубо. Они захватывали скот, запасы хлеба, продукты, ничего не желали покупать — с мечом в руках рыцари отнимали всё силой. Тех, кто сопротивлялся, рыцари убивали без колебания.
Тщетно пытались обиженные греческие крестьяне и землевладельцы жаловаться вождю крестоносцев — императору Конраду. Немецкий император равнодушно пожимал плечами; ему досаждали эти жалобы, и он раздражённо отвечал, что всему причиной — необузданность его своевольных рыцарей, которых немыслимо сдержать.
Вскоре немецкую рыцарскую армию постигла первая неудача. Лагерь, расположенный на горном склоне невдалеке от морского берега, был затоплен водами двух рек, которые после обильных дождей вышли из берегов. Стремительным потоком было снесено в море много воинов и предметов снаряжения.
Но даже после этой неудачи Конрад продолжал вести себя как завоеватель в покорённой стране. Он потребовал от византийского императора, чтобы тот встретил его на пути к столице. Не получив ответа, Конрад с частью своего войска подошёл к стенам столицы и занял загородный дворец Филопатион.
Зная о негодовании, вызванном грабежами крестоносцев, Конрад пишет послание императору Мануилу. В этом послании Конрад желает выказать себя миролюбивым, хочет снять с себя ответственность за грабежи и насилия, творимые немецкими рыцарями. Эти грабежи произошли-де не по его государевой воле, и с этим тяжким злом ничего не поделаешь:
«Не обвиняй нас, — пишет Конрад, — в тех преступных действиях, которые недавно совершены в твоей земле толпами нашего войска, и не досадуй на это, потому что не мы сами были причиною того, — всё это произведено безумною стремительностью толпы, своевольно покушавшейся на такие преступления. Ведь где блуждает и скитается иноземное и пришлое войско, — либо для обозрения страны, либо для добывания необходимых припасов, — там подобные преступления с обеих сторон, думаю, естественны».
Хитрое и лицемерное послание немецкого государя вызвало справедливое негодование и возмущение при византийском дворе. Император Мануил немедля шлёт Конраду ответное послание — внешне вежливое, спокойное по тону, но пропитанное ядовитой иронией:
«И нашему величеству небезызвестно, что стремительность толпы есть явление необузданное и трудно поправимое. Потому-то, конечно, мы, не связанные ни обещанием, ни чем-либо другим, озаботились, как бы не обидеть вас, как бы вам, людям иностранным и пришлым, пройти по нашей земле безвредно, так, чтобы мы не нарушили свой долг гостеприимства и не навлекли на себя порицания.
Но коль скоро вы, как мудрецы, умеющие хорошо исследовать природу вещей, представляете такие дела не подлежащими обвинению, — за то мы даже благодарим вас.
Такие дела — необузданные порывы масс.
Впредь мы уже не будем стараться удерживать народного порыва и свалим всё на безумие толпы, чему вы нас научили своим примером. В этом случае вам выгодно будет не ходить вразброд и не скитаться так по чужой земле: ибо если с обеих сторон народным толпам будет предоставлено увлекаться своими порывами, то иностранцы, естественно, потерпят много от туземцев».
Между тем византийские полководцы не теряли времени даром. Два лучших, испытанных военачальника, Василий Чикандил и Просух, сообщили императору своё мнение о немецком войске. По их отзыву, немецкие рыцари закованы в хорошие латы, но конница их на бегу не легка, они идут беспорядочной массой, и дисциплинированное войско может в столкновении с немецкими рыцарями рассчитывать на победу.
Чикандилу и Просуху было приказано вступить в бой с главными силами немецких крестоносцев. Пока Конрад, ничего не подозревая, жил в загородном дворце вдалеке от своего войска, его главные силы подверглись нападению.
Византийская армия была умело построена против неприятеля. Сзади располагались нестроевые части, перед ними непроницаемой стеной были размещены тяжело вооружённые латники; ещё ближе к неприятелю стояла лёгкая конница и, наконец, впереди, лицом к противнику, — наёмные отряды скифов вперемежку с византийской пехотой.
Стремительный натиск немецких рыцарей разбился о твёрдо стоявшую на своих позициях византийскую армию. Рыцари, встретив стойкое сопротивление, дрогнули и в беспорядке стали отступать, преследуемые лёгкой скифской конницей.
Известие об исходе сражения было получено византийским императором в тот момент, когда Конрад ещё оставался в полном неведении и не подозревал о неудачном для него сражении.
Император Мануил не упустил случая посрамить Конрада. Скрыв злую насмешку под маской вежливости, Мануил писал Конраду: «Каждому из нас должно быть хорошо известно, что как конь, если он не слушается узды, не только не может быть полезен всаднику, но и часто вместе с собою низвергает его в бездну, — так и войско, если оно не повинуется военачальникам, большей частью подвергает опасностям правителей. Поэтому нам, — тому и другому, — не следовало бы позволять своим войскам увлекаться собственными порывами. Но так как ты, не знаю, по какому побуждению, первый пренебрёг этим правилом, пришлось по необходимости следовать новому образу мыслей и нашему величеству, сколь дружески ни были мы расположены к тебе.
Теперь сообрази, к чему приводит нас своеволие толпы. Мне доносят, что и небольшое римское войско, схватившись с немалочисленным войском германским, привело его в весьма худое состояние, потому что туземец у себя дома большею частью одолевает пришельца и иностранца. А между тем за такое буйство нам даже нельзя будет и наказать свою толпу. Да и как это можно, раз мы однажды позволили им следовать собственной воле? Итак, если тебе угодно, — опять скажу — надобно нам обоим крепко держать бразды власти и обуздывать порывы своих войск; а неугодно, — пусть всё остаётся в нынешнем положении. По крайней мере, мы ясно высказали вам, что делается».
Конрад, не подозревая о нанесённом поражении и не веря императору, высокомерно потребовал подарков и трирем (больших судов с тремя рядами весел) для переправы в Малую Азию. В случае невыполнения этих требований Конрад грозил осадить Константинополь «мириадами своих воинов». Однако вскоре весть о понесённом поражении дошла и до Конрада. Немецкому государю ничего не оставалось, как воспользоваться теми средствами переправы, которые были ему предложены византийским императором. Немецкие рыцари на византийских судах покинули византийскую землю, которую они пытались разграбить, но понесли бесславное поражение.
Это был счастливый день для населения Константинополя. Тысячи людей собрались в гавани Золотого Рога. Тысячи глаз насмешливо и враждебно следили за всеми приготовлениями и сборами к отплытию. Колкие насмешки, слова жгучего презрения и гнева раздавались в толпе, которая с радостным нетерпением ожидала отъезда крестоносцев. Но вот последние приготовления закончились, подняты якоря, заскрипели вёсла на галерах... Ветер вздул паруса кораблей и понёс непрошенных гостей вдаль, навстречу новым неудачам.
Не успели смолкнуть разговоры о недавних стычках с немецкими рыцарями, как разнеслась весть о приближении французских крестоносцев.
Молодой король Людовик VII со своими приближёнными и рыцарским воинством шёл по старой дороге крестоносцев. Путь королевского войска пролегал вдоль великих водных путей — Рейна и Дуная. У города Вормса французские войска переправились через Рейн и оттуда добрались до верхнего течения Дуная. Здесь, у берегов Дуная, утомлённые рыцари остановились на отдых под стенами большого торгового города Регенсбурга.
У самых вод Дуная в зелёной долине раскинулся французский лагерь. В середине его, на возвышенном месте, был расположен королевский шатёр, окружённый шатрами приближённых. Слева от королевского шатра, в небольшой палатке, помещался королевский капеллан Одон Диогильский — трудолюбивый монах, заносивший в свою хронику все события похода и оставивший потомству подробный рассказ о нём. Справа, в большом просторном шатре, поместился Годфруа, епископ Лангрский, суровый и честолюбивый человек, слывший среди крестоносцев мудрым и дальновидным. Далее стояли шатры епископа Аррасского Альвиза, Арнульфа — епископа Лизье, шатры баронов и рыцарей. Сюда в лагерь были приведены послы византийского императора Мануила.
Король приготовился к приёму послов. Он ожидал их, окружённый приближёнными и рыцарской свитой, сидя подле своего шатра.
Греческие послы приблизились к королю и почтительно склонились перед ним до самой земли. После приветствий, сопровождавшихся новыми поклонами, послы вручили королю свои грамоты и молчаливо застыли на месте.
Шопот изумления пробежал по рядам французских рыцарей. Их поражали диковинная наружность византийцев, их странное, невиданное поведение. Одежда послов была великолепной и яркой, держали они себя необычным образом. Французские рыцари в то время ещё не знали придворных церемоний, они привыкли разговаривать с королём запросто, в простых словах излагать свои мысли. Византийские послы разговаривала с королём стоя, отвешивая поклоны при каждом обращении к королю, но всего более удивляла их речь. То, что французский рыцарь изложил бы в нескольких словах, византийский царедворец изъяснял долго, витиевато, уснащая свою речь неумеренными, льстивыми, лицемерно-преувеличенными похвалами по адресу короля. Да и грамота императора Мануила состояла из таких же выражений преувеличенного восхищения перед королём Людовиком. Уже полчаса длилось чтение этой грамоты, а послы всё ещё не добрались до сути дела. Двадцатипятилетний король сначала терпеливо воспринимал весь этот поток изысканных похвал, но постепенно густая краска стала заливать его щёки. А между тем каждые пять минут оратора-грека сменял переводчик, и казалось, конца не будет утомительному хвалебному красноречию. Тогда тяжеловесной походкой вышел вперёд Годфруа, епископ Лангрский, жестом остановил оратора и сказал:
— Братья мои, не говорите так часто о славе, величии, мудрости и благочестии нашего короля; он знает себя, и мы его знаем; скажите скорее и без всяких отступлений, чего вы желаете.
Смущённые послы вынуждены были перейти к деловому содержанию грамоты. Два требования выдвигал император Византии: 1) король и его люди не должны отнимать у императора Мануила ни одного города, ни одного замка; 2) все земли, откуда французы изгонят турок, должны быть возвращены Византии.
Если первое требование казалось разумным и законным, то против второго резко восстали бароны и рыцари.
Один из баронов запальчиво возразил послам: «Ведь ваш император может приобретать у турок то, что он считает своим; он это может делать при помощи договоров, денег, наконец, силою; но почему же мы не можем делать того же самого, если нам случится овладеть чем-нибудь?»
Долго звучали споры в тот день; они возобновились и на следующий день. Так день за днём король Людовик медлил с окончательным ответом.
Наконец послы, жалуясь на задержку, стали торопить короля с ответом, предупреждая, что дальнейшие проволочки побудят императора принять свои меры. «Так как император подозревает вас в неприязненных намерениях, — заявили послы, — он в случае дальнейшего вашего промедления прикажет сжечь все посевы на вашем пути и разрушить все укрепления, и если он исполнит это, то вы не найдёте в дороге того, что вам необходимо, даже если бы император впоследствии и захотел доставить вам что-нибудь».
Перед этим доводом склонилось большинство баронов. От имени короля бароны дали торжественную клятву сохранить владения императора неприкосновенными. Со своей стороны, послы клялись обеспечить крестоносцам дешёвые продукты, лёгкость меновых сделок, доставку всего необходимого. Остальные спорные вопросы были отложены до личного свидания обоих государей. Один из греческих послов, Димитрий, отправился в Константинополь с донесением. Вместе с ним отправились в византийскую столицу епископ Аррасский Альвиз, канцлер Бартоломей, Аркамбод де Бурбон и ещё несколько баронов.
Вслед за посланцами медленно двигалось вперёд крестоносное войско. Оно прошло равнины Венгрии, пересекло Болгарию и, дойдя до Адрианополя, остановилось там на лагерную стоянку.
Недружелюбно, с плохо скрытым недоверием, встречали жители Византии новую крестоносную рать. Ещё свежи были в памяти грабежи и жестокие насилия немецких рыцарей. Многие предпочитали укрывать в лесах и тайных убежищах свои запасы, не осмеливаясь обнаружить их и продавать рыцарям.
Вежливые речи послов и византийских чиновников плохо сочетались с тем настороженным и недоверчиво-враждебным настроением, которое проявляло население страны — и горожане, и деревенские жители. Рыцари роптали; нередко кто-нибудь из них, сурово сдвинув брови, жаловался на вероломство греков: «Вот каковы эти хитрые обманщики-греки; так много наобещали и так плохо оправдывают свои обещания, — нехватает продовольствия, припасов».
Большинство рыцарей во всём винило греков, осыпало их проклятиями и угрозами. Учащались случаи насилия: вооружённой рукой французский рыцарь добывал себе всё необходимое. В испуге разбегались крестьяне при вести о приближении французских войск, увозили подальше своё добро купцы, и всё больше рос нескончаемый счёт взаимных обид. Проницательный автор хроники, капеллан Одон Диогильский, писал: «Всё это можно было бы перенести, и даже следует сознаться, что мы сами заслужили испытанные нами бедствия в наказание за то зло, которое мы причиняли со своей стороны грекам, если бы греки ко всему тому не присоединяли богохульства».
В чём же состояло «богохульство» греков? Из рассказа Одона Диогильского мы узнаём, что греки относились к крестоносцам с презрением и даже склонны были не считать их христианами (греки были православными, французы — католиками).
Если французские священники служили обедню в греческих церквах, греки считали эти церкви осквернёнными. Они предпринимали тщательное омовение алтарей, совершали очистительные церемонии и лишь после этого находили возможным пользоваться своею церковью.
Если рыцарь-француз выражал желание жениться на гречанке, ему предлагали креститься по православному обряду, считая его как бы нехристем.
«Греки внушили нашим ненависть к себе, — рассказывает тот же Одон Диогильский, — и наши не считали греков христианами; убить грека было нипочём; по той же причине было трудно удержать наших от грабежа и хищничества».
Конечно, не различие вероисповеданий было причиной начавшихся грабежей — религиозные разногласия дали только внешнее выражение погромному разгулу и взаимному ожесточению. Рыцари с именем мадонны или святого Дениса (покровителя Франции) на устах грабили и убивали, найдя, таким образом, удобное оправдание своей жестокости и злобе. Со своей стороны, греки взывали к православной богородице о защите против нехристей.
И тот, кто грабил, и тот, кто противился грабителям, в одинаковой мере считали себя стоящими под покровительством господа бога.
Все усилия греческих послов сводились к тому, чтобы побудить короля Людовика отправиться прямо из Адрианополя к морю, минуя столицу Византии. Греки хотели скорейшей переправы французов за море, в Малую Азию. Только тогда греки смогли бы вздохнуть свободно.
Но король не поддавался увещаниям и держал свой путь на Константинополь. У самой столицы король был встречен теми баронами, которых он выслал вперёд. Они рассказали ему обо всём, что видели при императорском дворе. Среди королевских советников находились люди, которые тогда же советовали королю Людовику овладеть Византией, захватить силой её крепости, города и замки, договориться с сицилийским королём о совместных действиях против императора, а потом уже подступить к стенам столицы. Но король отклонил эти планы. Недавний пример немецких рыцарей удерживал короля. Поэтому он, не обнаруживая никаких воинственных замыслов, продолжал свой путь к Константинополю. Короля ожидала торжественная встреча... Открылись массивные ворота города, духовенство столицы, знать и за ними народ вышли навстречу королю, которого просили посетить императора и вступить с ним в переговоры.
В сопровождении небольшой свиты Людовик VII вошёл в город. Под портиком дворца король был встречен императором. Император любезно приветствовал своего гостя, обнял его, расцеловал...
Оба государя вошли во дворец и воссели рядом на специально приготовленном месте. Через переводчика император осыпал короля дружескими излияниями. Тем, кто наблюдал это свидание, могло бы показаться, что во дворце происходит беседа двух сердечных друзей. Но в этой беседе два государя взаимно старались выведать намерения и планы другой стороны, усыпить подозрения и бдительность собеседника.
День, когда французские рыцари очутились в стенах византийской столицы, был для них днём радости и торжества. Лучшие здания и пригородные дворцы были отведены надменным крестоносцам.
Утром следующего дня толпы рыцарей заполнили площади и улицы столицы. Группами разбрелись они по огромному городу, сказочному городу неисчислимых богатств. Многие слышали о Константинополе, но то, что им пришлось увидеть, превзошло их ожидания.
Великая столица Восточной империи раскинулась наподобие гигантского треугольника, острый конец которого выдавался вперёд, омываемый морем. В переднем углу треугольника высились древний дворец Константина и широкий купол храма св. Софии. На низменном месте, у пролива св. Георгия, взорам крестоносцев представился Влахернский дворец.
С изумлением вступили французские рыцари в просторный двор, выстланный мраморными плитами. Разнообразие красок и тонов ошеломило зрителей. Их очам предстали зелёные малахитовые колонны, прорезанные игрою змеистых тонких жилок, стены светлого мрамора, яркая мозаика прихотливого рисунка, там и здесь — статуи из мрамора и бронзы, застывшие в глубоких нишах из оникса и порфира.
Рыцарей изумляло всё: и драгоценные материалы, и искусство зодчих. Но вот группа рыцарей поднимается по отлогим ступеням дворцовой лестницы, и их взорам открывается панорама города, моря и далёких полей, чуть подёрнутых туманной дымкой.
Впрочем, недолго задерживаются здесь рыцари. Нетерпеливое любопытство толкает их дальше. Французов поражает водопровод. Подобного сооружения им не приходилось видеть на родине. В каменном ложе подземных каналов струилась студёная прозрачная влага, и таким образом огромный город извне снабжался пресной водою. Долго стоял на одном месте Годфруа, епископ Лангрский, сосредоточенно, задумчиво. Затем кивнул головой, как бы отвечая на собственные мысли, и двинулся дальше.
«С двух сторон город защищен морем... Какова же защита города с третьей стороны?» — такой вопрос задаёт себе один из баронов. И с группой товарищей он отправляется на разведки. Третья сторона примыкает к полям; она защищена двойной цепью стен, которые тянутся от Влахернского дворца до моря на протяжении двух миль.
От зоркого взгляда опытных воинов не укрылось и то, что башни и укрепления невысоки, стена местами в трещинах и обветшала от времени. Кое-где видны следы недавних трудов — наспех заделанные проломы, а всё же стены ветхи. Разрушительная работа времени и беспечность правителей сделали своё дело. Молча переглядываются бароны; без слов понимая друг друга, они идут дальше.
Вот уже позади остался богатый квартал с его площадями, пышными жилищами и храмами. Улицы суживаются, они становятся теснее и теснее. Нога скользит в непросыхающей грязи, с каждым шагом всё труднее идти. Рыцари бредут по извилистым путаным уличкам. Здесь ютится беднота столицы: разносчики, матросы, грузчики, полуголодные ремесленники, прачки.
Дома, изъеденные временем, кособокие, лепятся друг к другу; почти сходятся крыши противоположных строений. В узком промежутке улочек мало света; сумрак и сырость господствуют здесь. От дома к дому протянуты верёвки, ветер треплет развешанные для просушки платья-лохмотья. Нечистоты и помои под каждым окном. Зловоние, нестерпимый смрад поднимается от непросыхающих луж. В этих лужах копошатся покрытые грязью и коростой ребятишки...
Рыцари поворачивают назад: им нечего делать в этом царстве грязи и нищеты.
Их привлекает рынок, знаменитый рынок Константинополя, о котором они слышали столько рассказов.
Да, здесь есть на что посмотреть! На огромном пространстве обширного рынка царят сутолока и несмолкаемый шум. Кажется, будто какой-то смерч завертел, закружил, смешал в беспорядочную кучу тысячи людей, десятки палаток и шатров. Пестрят одежды, шёлковые камзолы, полосатые халаты, войлочные шляпы, фески. Разноголосый говор, в котором слышатся греческие, славянские, еврейские слова, отчаянные выкрики рыночных торговцев, протяжный и резкий рёв мулов заглушают слова рыцарей. Понемногу глаз осваивается, ухо привыкает. Вон там мерной походкой, покачиваясь, прошёл верблюд, ещё никогда не виданный рыцарями. Там, дальше, виднеется красный купол рыночного балагана; подле него маленький негритёнок неистово колотит в огромный барабан, зазывая зрителей. Там и здесь в толпе снуют бродячие музыканты, танцовщицы, фокусники; они хватают прохожего за рукав, предлагают показать своё искусство. Ближе к лавкам теснятся нищие, калеки, слепцы, безногие, безрукие; их много; они тянут надорванными голосами заунывную песню, просят подаяния именем Христа и богородицы. Огромный монах прокладывает себе дорогу в толпе; медленно и важно идёт усатый полицейский, расталкивая народ длинным жезлом.
Рыцари проходят мимо столов, заваленных пряностями. Чего только здесь нет: мускатный орех, ящики с корицей, тюки драгоценного восточного перца, остро пахнущий имбирь; дальше идут плоды: горы яблок и слив, румяные, душистые персики, целые россыпи винограда, прозрачного, как слеза. А вот и иконописный ряд. Здесь можно купить изображение любого святого, любых размеров, на любую цену. Но рыцари не интересуются святыми. Их привлекают лавки. Тёплой ароматной струёй повеяло справа. Это лавка продавца аравийских благовоний. Чернобородый купец, прижав руку к сердцу, вкрадчиво убеждает покупательницу: «Эта баночка — единственная во всём Константинополе... Втирайте, госпожа, мою мазь после вечерней зари, и ваша кожа станет белой, как шея лебедя, и упругою, как тетива лука». Вот лавка шерстяных тканей. Тонкие брабантские сукна и лёгкие кашемировые материи скользят в проворных, ловких руках купца. Далее яркими цветами выделяются шелка: полупрозрачные одноцветные полотнища легчайшего шёлка и тяжёлые тиснёные китайские ткани. Купец, подняв тяжёлую узорчатую ткань левой рукой, правой любовно её поглаживает. На синем поле — изображения золотых драконов. Купец вздыхает, он даёт понять, как трудно расстаться с такой замечательной китайской тканью.
Рыцари проходят мимо лавки изделий из слоновой кости: здесь выставлены массивные молочнобелые запястья и подобные кружеву браслеты затейливой узорчатой вязи. В изумлении останавливаются рыцари перед лавкой перса, продающего ковры. Над коврами склонился дородный купец с пурпурнокрасной бородой. Антуан де Брие, юный паж королевы, рванулся вперёд, желая во что бы то ни стало потрогать руками необыкновенную бороду. Осторожный переводчик мягко, но настойчиво потянул его назад и пояснил рыцарям: «Борода перса окрашена киноварью».
Рыцари идут дальше. Вот, наконец, и долгожданная лавка ювелира. На подушке чёрного бархата белеют две жемчужные нити. Рядом с ними серьги, бирюзовые застёжки для плащей, а посреди прилавка, в ларце, обтянутом кожей кобры, — чудесное ожерелье. Вспыхивая искрами, мерцают дымчатые топазы, зелёные изумруды, кровавокрасные рубины. Но что это? Ювелир заметил приближение рыцарей; он сдвинул брови, и мгновенно исчез куда-то чудесный ларец с ожерельем, а рядом с ювелиром выросли два атлетически сложенных, чёрных, как смола, эфиопа. Они застыли неподвижно, как изваяния; только под шелковистой кожей обнажённых до пояса тел чуть заметна игра могучих мускулов, да движение огромных белков выдаёт пристальный взгляд, следящий за рыцарями.
За лавкой ювелира рыцарей внезапно остановил громкий оклик на родном языке. Рыцари оборачиваются. Ба, да это молодой граф де Блуа, весельчак и любимец короля. В чём дело?
Король велел всем рыцарям, вступившим в город, собраться в католической церкви, а к ней надо идти по улице Башмачников, всё прямо — до итальянского квартала. «Разве вы позабыли, что завтра день святого Дениса — заступника и покровителя нашего королевства?»
День святого Дениса, патрона французского королевства, — праздник для двора и рыцарства. Католическая церковь итальянского квартала была переполнена. Король, епископы, бароны, рыцари, все, кто вместе с королём вступили в Константинополь, — собрались под сводами церкви. Служба в этот день обещала быть особенно торжественной.
Там и здесь толпились рыцари. Под наплывом новых впечатлений они почти не понижали голосов, забыв о том, что находятся в храме. У статуи богоматери о чём-то спорили неугомонные гасконцы, слышались отрывистые звуки их быстрой гортанной речи. К ним подошёл высокий горбоносый рыцарь в голубом плаще. Это Аркамбод де Бурбон, один из самых надменных сеньёров. «Слышали ли вы, — спросил он, — что позволяют себе эти вероломные, гнусные греки? Они заперли все городские ворота и не впускают в город наших рыцарей, большинство которых осталось там, за стенами Константинополя!» Возгласы возмущения были ответом на эту речь. Гасконцы подняли такой шум, что королевский капеллан бросился их унимать, напоминая о должном уважении к святому месту.
В это время у портала церкви появились греческие священники. Эти избранные представители константинопольского духовенства по поручению императора пришли поздравить короля и его свиту с праздником. Священники шли вереницей — за парой пара. Поверх длинных ряс — пурпурных, оранжевых, лиловых — были надеты золочёные парчёвые ризы. Каждый священник держал в руках по огромной свече, украшенной золотом и разрисованной цветами.
— Просто поразительна эта угодливость византийцев, — сказал шопотом капеллан Одон, нагнувшись к уху канцлера Бартоломея. — Я думаю, — продолжал он, — что если бы у греков были на уме только хорошие мысли, они не были бы в такой степени услужливы. От них всякий час надо ждать предательства.
Между тем началось богослужение, раздались стройные звуки хора. Незадолго до полуночи служба закончилась. Король предложил рыцарям задержаться. Канцлер Бартоломей обошёл церковь и, убедившись, что в ней нет посторонних, что-то шепнул королю. Затем, водворив молчание, канцлер начал свою речь. Это был сухонький старичок; нервным движением он теребил свою жиденькую бородку и скрипучим голосом, растягивая слова, заговорил:
— Светлейший король, высокородные бароны и доблестные рыцари! Вы, верно, знаете, что городские ворота заперты и греки не желают впускать наших друзей в столицу. Нашлись между нами безумцы, которые сожгли много домов и оливковых рощ — то ли по недостатку дров, то ли по дерзости или в пьяном виде. Король приказал отрезать этим безумцам уши, руки и ноги. Но и этих мер оказалось недостаточно, чтобы укротить их неистовства. Надобно одно из двух: или погубить несколько тысяч человек, или терпеть их злодеяния. Ведь мы не можем теперь даже упрекать греков за то, что заперты городские ворота!
Рёв негодования прервал эту речь. Гневно поднялись руки: «Как смеет канцлер оправдывать проклятых греков — коварных нехристей!» Рыцари кричали до хрипоты; в невообразимом шуме тонули отдельные голоса. Ещё немного, и злополучного канцлера стащили бы с кафедры.
Тогда среди всеобщего шума на кафедру поднялся епископ Лангрский Годфруа. Своими руками атлета он упёрся в кафедру, наклонив вперёд голову. Коричневая шерстяная ряса, перехваченная кожаным поясом, плотно облегала его большое крепкое тело. Над широкими плечами склонялась седеющая голова. Епископ Годфруа устремил на собравшихся свой пронизывающий, острый взгляд. Епископ взволнован: об этом говорит краска, залившая его лицо, и огромный шрам, налившийся кровью. Этот шрам, след рыцарских забав молодости, всегда выдаёт волнение епископа.
Епископ откашливается. Во внезапно наступившей тишине раздаются звуки его уверенного, мягкого баса. «Благочестивый король и благородные сеньёры!» — начинает епископ и далее говорит о греках, бичует их вероломство, угодливость, низкопоклонство византийских царедворцев. Епископ Годфруа предсказывает французским рыцарям неминуемые бедствия, если они доверятся грекам, и, наконец, повысив голос, даёт совет немедленно овладеть городом.
— Вы сами видели городские стены, — говорит епископ, — они ветхи, передняя их часть разваливается на наших глазах, народ презрен и бессилен... Знаете ли вы, что без особого труда можно отвести каналы и лишить жителей осаждённого Константинополя пресной воды?
В этом месте епископской речи сидящий в переднем ряду граф де Блуа не выдерживает: он порывисто хватает за плечо сидящего с ним рядом аббата:
— Ах, отец аббат, этот епископ — изумительный человек... Я видел сам, как он пристально разглядывал устройство канала. Клянусь святым духом, я тогда же догадался, что наш епископ замышляет какой-то интересный план.
— Да, — отвечает аббат шопотом, — епископ Лангрский — человек мудрый, святых нравов. Вы сами убедились, что он постоянно занят благочестивыми размышлениями...
Графу де Блуа на миг показалось, что тучное тело аббата всколыхнулось при этих словах от сдержанного смеха, — он внимательно взглянул на него... В неверном, зыбком свете тускло мерцавших свечей по румяному благодушному лицу толстяка-аббата решительно нельзя было разобрать, говорит ли он серьёзно или шутит.
Тем временем речь епископа продолжалась. Епископ уверял, что с захватом столицы все остальные города Византии без сопротивления подчинятся крестоносцам.
Наконец, епископ приостановился... После долгой паузы он вкрадчивым, тихим голосом заговорил о том, что захват Константинополя вовсе не противоречит христианству. Подобный шаг лишь внешне кажется противоречащим святым целям крестоносцев, по сути же дела христианское воинство вправе покарать безбожных, вероломных греков. Разве греки сами не заслужили подобной участи? Разве они не запятнали себя тем, что постоянно чинили помехи христианскому воинству, что безбожно и святотатственно пренебрегали святой и истинной католической верой? Начав тихим, размеренным голосом, епископ постепенно менял тон, и последние его слова были произнесены громко, повелительно и разнеслись под сводами церкви, как призывной клич. Подняв над кафедрой властно вытянутую руку, епископ Годфруа громовым голосом объявил, что каждый христианин должен бестрепетной рукою разить и поражать нехристей-греков.
Молчание длилось ещё несколько минут. Тяжёлая тишина, казалось, сковала всех присутствующих. Слышалось только потрескивание восковых свечей, мерцавших в массивных золочёных подсвечниках. Этот звук почему-то ещё более подчёркивал напряжённую, гнетущую тишину.
Но вот сразу эта тишина взорвалась вихрем голосов и звуков: сотни рук, вскинутых вверх, опрокинутые скамьи, рыцари, кричащие во всю глотку, десятки людей, стремящихся заглушить друг друга, беспорядочные жесты, бессвязные слова гнева, радости, воодушевления, вспыхнувшего при мысли о возможной расправе с греками.
Вот один из рыцарей; сегодня утром он слонялся по площадям Константинополя, часами бродил по рынку, любуясь его чудесами. Этот рынок живёт в его памяти со своими драгоценностями, коврами и тканями, словно незабываемый сказочный сон. И вдруг — всё это будет принадлежать рыцарям, можно будет отнять сокровища у вероломных, жадных, скупых греков.
С быстротою молнии проносятся мысли в голове грабителя-рыцаря. Не помня себя, он вскакивает на дубовую скамью, пытаясь стать ещё выше, очутиться над головами окружающих. Рыцарь стоит на скамье и, стремясь перекричать всех, побагровев от натуги, вопит: «Епископ Годфруа — святой человек! Смерть нехристям-грекам!» Впрочем, этих слов никто не расслышал, все голоса и звуки смешались в один сплошной, неистовый рёв и грохот. Немедленный разгром Константинополя — этого требовало большинство.
Тщетно пытался канцлер Бартоломей унять беснующихся рыцарей, ему никто не отвечал, никто не желал его слушать. Растерянный король не знал, на что решиться. Наконец, с помощью епископа Годфруа, удалось кое-как водворить тишину.
Наиболее опытные советовали, не начиная дела наобум, тщательно подготовить удар и затем нанести его грекам внезапно и решительно. Лишь меньшинство колебалось, предпочитая грабежу Константинополя продолжение похода на Восток.
Спор всё ещё длился, когда одна за другой стали гаснуть свечи и серый сумрак рассвета заглянул в церковь сквозь узкие стрельчатые окна. Король Людовик приказал собравшимся разойтись и ничем не выдавать грекам тех замыслов, которые зародились у крестоносцев.
Однако никакие уловки не смогли скрыть задуманных планов и затаённых намерений. К услугам византийского императора было множество сыщиков, с помощью которых обо всём можно было дознаться. Да и необузданность этих грубых варваров, пришедших с Запада, их чванное поведение, угрозы, многозначительные взгляды и неосторожные слова подтвердили донесения императорских сыщиков.
Долго шептался император Мануил в тишине своей опочивальни с опытными, хитрыми царедворцами. Задача была не из лёгких. Напасть самим на крестоносцев, не дожидаясь их выступления? Нет, это был бы опрометчивый и пагубный шаг. Даже в случае удачи, даже в случае полного уничтожения крестоносцев, этот шаг мог навлечь на Византию тяжёлые бедствия. По Европе разнеслась бы весть о том, что император Византии предательски напал на крестоносцев и учинил резню над людьми, идущими на Восток со святой целью. И тогда Европа двинула бы на Византию новую огромную рать с целью мщения и расправы.
Что же делать? Ожидать нападения крестоносцев? Но это невозможно. Часами ломал себе голову император над этой неразрешимой задачей, ломали себе голову и его советники. Наконец, один из них — старый, хитрый, как лиса, царедворец — подал нужный совет: надо немедля распустить слух, будто ушедшая вперёд немецкая армия без особых трудов добилась блестящих побед, будто турки в панике бегут, оставляя в руках немецких рыцарей военные трофеи, города и рынки Востока со всеми заключёнными в них несчётными богатствами.
Словно внезапный луч прорезал темноту. Император пришёл в восторг от этого простого плана.
Десятки людей на рынке, на улицах и площадях заговорили вдруг о чудесных победах Конрада III. Они на все лады восхваляли доблесть немецких рыцарей, подробно рассказывали о неисчислимых сокровищах, доставшихся победителям.
Bo-время пущенные слухи оказали своё влияние на крестоносцев. Мысль о богатой добыче, которую немецкие рыцари захватили без особых усилий, была для них нестерпимой. Сотни рыцарей с жаром и возмущением заговорили о необходимости продолжать путь на Восток. Всех страшила возможность запоздать, прийти слишком поздно, когда вся ценная добыча будет уже упущена, когда она вся целиком достанется немцам.
А между тем слухи росли и росли. Передавали о новых победах, легко добытых рыцарями Конрада III. Говорили, что турки собрали многочисленную армию и что немцы убили 14 тысяч человек, сами не потеряв ни одного.
На другой день рассказывали ещё более счастливый случай: передавали, будто немецкие рыцари прибыли в Иконий, а ещё до их прибытия население этого города разбежалось, поражённое ужасом. При этом добавляли, что немцы торопятся идти дальше и что их император обратился к греческому императору с просьбой принять под свою власть всё завоёванное немцами. Византийские царедворцы, при встречах с французскими баронами, лицемерно вздыхали и с иронической улыбкой высказывали сожаление о том, что столь доблестные рыцари уступают славу победы и честь захвата добычи немецкому воинству. Гнев и нетерпение быстро овладели французскими рыцарями. Вчера ещё предпочитавшие оставаться в Константинополе, сегодня они рвались вперёд, требуя возобновить поход.
Такова была настойчивая воля большинства. Король Людовик вынужден был подчиниться. Как говорит летописец похода, «король, побеждённый рассказами греков и жалобами своих, решился переплыть море».
Византийский император немедленно доставил нужное для переправы число кораблей. Но окончательная переправа всего французского войска задерживалась. Отставшие в пути отряды ещё не подошли к Константинополю. Король Людовик со всеми наличными силами переправился через пролив св. Георгия, но на азиатском берегу 15 дней был вынужден ожидать, пока подойдёт арьергард его армии.
В это тягостное для французов время и разыгрались новые столкновения между рыцарями и греческим населением. У самого азиатского берега, рядом с кораблями, перевозившими французов, покачивались на волнах лодки греческих купцов и менял. На берегу, вблизи рыцарского лагеря, выросли наспех сколоченные столы и скамьи. Здесь подвижные и говорливые греческие купцы и менялы предлагали рыцарям всё необходимое: продукты, одежду, уборы. Тут же менялы разменивали французскую монету на греческую и сирийскую, скупали за наличные деньги кольца, драгоценности, шейные цепи рыцарей.
Рыцари нуждались в деньгах, и потому эти операции шли довольно бойко. Понемногу на столах менял выросли кучки золота и серебра, заблистали всевозможные ценные предметы, сбытые рыцарями.
Это зрелище не могло оставить равнодушными многих рыцарей, у которых при виде столов менял загорались глаза, и руки сами собой тянулись к рукояткам мечей. Наконец, какой-то фландрский рыцарь, которого летописец похода называет достойным батогов или костра, не выдержал. С воинственным кличем «haro, haro!» он бросился к столам менял, сгребая руками всё, что попадалось.
За ним следом бросились и другие рыцари, хватая сосуды и пригоршни монет, лежавших на столах.
Менялы с судорожной поспешностью прятали своё добро в мешки и карманы и, отбиваясь от рыцарей, бежали к кораблям, чтобы как можно скорее переправиться назад, к греческому берегу пролива.
Корабли приняли на борт бегущих в ужасе греков и отчалили, не давая сойти обратно на берег тем довольно многочисленным рыцарям, которые незадолго до того поднялись на эти же корабли, чтобы отправиться на константинопольский базар за более дешёвыми припасами. Этих-то злосчастных рыцарей на противоположном берегу ожидала скорая и жестокая расправа: все они были ограблены и перебиты. Те рыцари, которые случайно оставались в это время в городе, были также задержаны и ограблены. Их ожидала смерть.
Чтобы спасти жизнь рыцарей, попавших в руки грекам и ожидавших решения своей участи, король Людовик принял крутые меры. Прежде всего он потребовал выдачи того фландрского рыцаря, который был виновником происшедших беспорядков. Граф Фландрский подчинился королю и отдал в его руки провинившегося рыцаря. Его повесили у самого берега, на виду у города, с таким расчётом, чтобы греки, находившиеся по другую сторону пролива, видели повешенного. Вслед за тем Людовик приказал разыскать все похищенные у греков вещи, обещая простить тех, кто сам возвратит награбленное, и грозя жесточайшими наказаниями всем, кто осмелится утаить похищенное. Чтобы стыд перед королём не стеснял рыцарей, король распорядился сдавать все украденные вещи епископу Лангрскому. На следующий день в лагерь крестоносцев были приглашены потерпевшие — греческие менялы — и им были возвращены похищенные у них ценности.
Только после этого были выпущены на волю те рыцари, которые томились в константинопольской тюрьме в качестве заложников. Наконец, с прибытием отставших отрядов, французские крестоносцы тронулись вперёд, оставляя по себе недобрую память в византийской земле.