Вот ту любили Вы, как я, как наше скомканное поколенье (16).
Конфликт или единство? –
Советское общество 1930-х годов глазами современников
В российской истории государство традиционно стремилось охватить своим контролем все многообразие социальных связей, проникая в микроструктуры общества путем создания специальных органов, используя религию и/или идеологию в качестве нравственной основы консолидации и индикатора политической лояльности. В итоге власть осталась единственным субъектом, определяющим пределы интересов граждан, права и полномочия социальных институтов. Инициатива диалога превратилась в прерогативу государства. Любые, даже самые нерешительные, самостоятельные действия людей воспринимались как угроза единству и пресекались.
Данная ситуация, сохраняясь без изменений на протяжении нескольких веков, сформировала биполярное политическое пространство, в условиях которого возможность социального согласия исключалась, поскольку главными векторами являлись произвол власти и покорность подданных. Недостаток свободы восполнялся на краткий миг бунтами и восстаниями, бесправие и неучастие в государственных делах (непризнанность властью) вызывали агрессивность в быту. Не случайно в деревнях и городах (особенно малых) до революции и при советской власти характерными чертами повседневности оставались враждебность между соседями, насилие и грубость в семейных отношениях (избиение жен, жестокость к детям), особый стиль народных праздников, непременным атрибутом которых были ритуальные молодецкие драки (деревня против деревни, улица на улицу).
Предрасположенность к деструктивным формам социального общения, неприятие демократии, требующей трудного длительного воспитания гражданской ответственности и самодисциплины как управляющих, так и управляемых сочетались в национальном менталитете с идеалом соборности и всеединства. В отличие от европейского феномена единства многообразия, основными ценностями которого являлись признание равноправия интересов и стремление к консенсусу в системе “личность – общество – государство”, в России идея социальной гармонии воспринималась как тотальность. Ради достижения и сохранения подобного единства оказывались приемлемы все средства и любые жертвы.
Апофеозом идеи соборности, несомненно, можно считать создание Союза Советских Социалистических Республик и провозглашение возникновения нового этнополитического феномена “советский народ”. В 1930-е годы власть декларировала морально-политическое единство общества. Основными элементами этого мифа являлись отрицание идеи разделения властей, отказ от многопартийности, стремление к социальному равенству и духовное согласие. Роль демиурга реализации идеала, по официальным утверждениям, играла Коммунистическая партия.
Эффективно поддерживался этот миф неизменной демонстрацией единства на выборах, на партийных съездах, митингах и всенародных праздниках. Историческая преемственность представлений о социальной гармонии чрезвычайно точно характеризуется пословицей, появившейся в те годы: “Миром да собором, да советским хором” (1).
Однако как официальные документы, так и источники личного происхождения содержат информацию, которая разрушает идиллическую картину. В частности, теория И. Сталина об усилении классовой борьбы в социалистическом обществе и массовый террор являются самыми убедительными контраргументами мифу о монолитном единстве. Современники этих событий, известные русские мыслители Г.Федотов и П.Сорокин, анализируя политическую жизнь в СССР, считали террор важнейшим доказательством отсутствия у власти реальной социальной поддержки и надеялись на возможность новой революции. Л.Троцкий, изгнанный из страны, утверждал, что противостояние народа и сталинской олигархии приведет к политической катастрофе.
Несколько наивным, но весьма показательным примером отрицания авторитета государственных органов можно считать сообщение из письма секретаря Усть-Хмельницкой партячейки XVI съезду ВКП(б) о том, что его односельчане “поговаривают разгромить всех властителей”. По свидетельству агентов ОГПУ, среди рабочих рудника им. И.В.Сталина (Карабаш) “ходят разговоры о Кронштадтском восстании” (2). Мастер инструментального завода г. Златоуста Николаев П.В., считая неправильной социальную политику ВКП(б), утверждал, что “столкновение рабочего класса с партией неминуемо” (3).
Аналогичные представления о различии интересов власти и народа отражены в листовках, сохранившихся в донесениях ОГПУ и НКВД. Например, на Надеждинском заводе в 1930 г. была изъята листовка, авторы которой осуждали авантюризм и неумелое руководство ЦК ВКП (б), обвиняли И. Сталина в предательстве идеалов Октября, требовали изменения политического курса (4). В маленькой брошюре “Воззвание”, изъятой в 1938 г. у токаря судоремонтного завода Шепеляева И.Д. (г. Пермь), советская власть называлась незаконной и содержался призыв ко всем людям вставать на самозащиту “все как один, без боязни” (5).
Эмоциональное осуждение антинародной политики власти и понимание противостояния интересов с особой экспрессией выражалось в анекдотах, создание и рассказ которых наказывались жестоко, включая расстрел, — вероятно, по причине абсолютного соответствия исторической реальности. В частности, перипетии партийных дискуссий народная молва интерпретировала очень образно, акцентируя внимание на неприемлемости позиции И.Сталина и его сторонников: “Правые — лицом к селу, левые — лицом к городу, а линия партии — ни к селу, ни к городу” (6).
Мотив неприятия людьми мероприятий ВКП(б) и советского правительства образно представлен в анекдоте о старушке, которая долго в разных инстанциях пыталась получить визу на выезд в Америку к сыну. После многих попыток пришла к М.И.Калинину с просьбой о помощи. Но и он высказал сомнение: “Куда уж, тебе, старушка, в Америку? Давай доживай свой век здесь. Ведь говорят же: “Хорошо там, где нас нет”. Старушка и ответила: “Вот туда и хочу, где вас нет”.
В письмах, записках и листовках можно встретить еще более критические высказывания о центральной власти: “Как можно жить в стране, где все построено на лжи, репрессиях и насилии? В какие времена и у каких народов рабство было доведено до такой степени, как в СССР?.. А выборы в Верховный Совет – ведь это обман и глупая комедия с прелюдией из репрессий?! И, наконец, речь Сталина 11/XII напоминает выступление клоуна в цирке или волка с накинутой на плечи бараньей шкурой перед стадом овец” (7).
Однако следует обратить внимание, что основные критические замечания и недовольство советских людей, как правило, распространялись на местные органы власти и управления НКВД. Центральная власть воспринималась в 1930-е годы как арбитр в социальных конфликтах и защитник несправедливо обиженных. Как это ни странно, но такое отношение было свойственно даже людям, имевшим достаточно объективные суждения о ситуации в стране. И. Совурин (Воронежская область), высказавший справедливое замечание о несправедливости наказаний советскими судами (“живем в свободной стране, а столько заключенных. И за что? За “колоски” – 10 лет; папироску не дал – 10 лет”), с абсолютной уверенностью выразил отношение к центральной власти: “...ежели бы знал наш дорогой вождь тов. Сталин, что на селе творится, то никогда бы не простил” (8).
Магия высшей власти была свойственна многим людям – именно в Кремль обращались все, потерявшие надежду найти правду и защиту. В письмах звучали просьбы о помощи: “Дорогой Иосиф Виссарионович, только Вы один сможете нас сделать счастливыми”; “Я надеюсь, что партия и Правительство – я верю в это – найдет правду”; “Лаврентий Павлович!.. На Вас последняя надежда!..”; “Наше советское правительство никому не даст возможность нарушить Сталинскую Конституцию и не оставит без внимания невинно находящихся в заключении людей” (9).
Удивительно убедительной иллюстрацией наивной веры советских людей в справедливость верховной власти можно считать легенду “Христос у Сталина”, в которой устами мессии, долго путешествовавшего по стране Советов, представлена трагедия народа, страдающего от злоупотреблений местных комитетов; рассказывается о произволе при раскулачивании, о бесчеловечности активистов, обрекающих беззащитных людей (особенно инвалидов, вдов и детей) на голод и смерть. Христос заметил: “Много можно привести еще фактов. Не надо, тов. Сталин, огораживать себя кремлевскими стенами и отделяться от живой массы... Надо знать и видеть, как страдает народ и придти к нему на помощь” (10).
Многие из обращавшихся к правительству выражали абсолютную уверенность в том, что причины трудностей в проблеме – в бесконтрольности местных властей: “Несоответствие данной на местах власти с чувством превосходства и безнаказанности, превалирующей над законом, у местных “вершителей судеб” – вот корень зла!
В спектре общественных настроений того времени ясно различима дихотомия “коммунисты — беспартийные”. Ощущение неравноправия людей, не являвшихся членами ВКП(б), и — напротив — осознание своей социальной полноценности коммунистами определяли морально-психологическую атмосферу и характер отношений в обществе. Федотов Г. в статье “Сталинократия”, опубликованной в журнале “Современные записки” (Париж, 1936 г.), отмечал : “...партийный билет дает огромный перевес рядовому коммунисту над его беспартийным начальником” (12). Главный инженер СУГТЭС Ефимов В.А. сделал в своем дневнике запись, что испытывает много трудностей, не имея партбилета: “Коммунист, будь он хоть дурак, все равно чувствует себя хозяином” (13).
Невозможность социального диалога и конструктивного сотрудничества в советском государстве предопределена отсутствием самостоятельных общественных институтов, целью которых являлись представление и защита интересов социальных групп. Профессиональные объединения превратились в удобные органы контроля за трудовой дисциплиной и политической лояльностью. В частности, в Уставе Союза рабочих черной металлургии указывались такие задачи: “... воспитывать коммунистическое отношение к труду, правильное понимание государственных задач и государственных планов”. Подобные или очень похожие формулировки содержались в уставах других объединений. Таким образом, из организаций, которые должны были защищать интересы рабочих, профсоюзы превратились в защитника интересов государства.
Осознание советскими людьми “новой” роли профсоюзов нашло отражение в частушках:
Мой миленок в фабзавкоме
Председателем сидит,
За поднятьем производства
Во все глазоньки глядит (14).
В распоряжении профсоюзов имелись такие средства воздействия, как право на увольнение, распределение продовольственных карточек и жилья. Весь этот арсенал давления использовался для защиты интересов власти в трудовых коллективах. Творческие союзы контролировали поведение и настроения наименее управляемой интеллигенции. В общественном сознании декоративность этих институтов отражена предельно ясно. “Профсоюз в наши дни потерял всякое значение и существует только для сбора членских взносов”, “Председателей цехкомов не выбирают, а назначают партийной организацией”, “Партийные ячейки и профсоюзные организации – никому не нужная надстройка” – эти высказывания обладают высокой степенью репрезентативности и подтверждаются реальными поступками (абсентеизм, уклонение от уплаты членских взносов и т.п.) (15).
Другой причиной такого отношения к профсоюзам являлось безразличие их лидеров к нуждам людей. Не случайно рабочие считали всех ответственных работников “современными дворянами” (16). Как правило, служащие аппарата НКВД, партийные, советские и профсоюзные функционеры имели право посещения специальных магазинов для покупок продуктов и промышленных товаров; нормы снабжения управленцев даже в трудные годы голода были значительно выше, чем “простых” советских людей. Доказательством осознания современниками наличия в стране социальных контрастов являются письма, направляемые в разные инстанции и взывающие о помощи. Вот, например, одно из свидетельств: “Из Абхазии, Грузии каждый вечер через Сочи отправляются на поезд сотни кубанцев, донцов, хохлов, российских — голодных, грязных, оборванных, а нарядные дамы в кафе кормят собачек пирожным, а рядом умирают дети... Вот где несоответствие и несправедливость” (17).
Справедливое возмущение вызывали привилегии управленцев и служащих НКВД при получении жилья. Как правило, в те годы, когда основная часть строителей и рабочих могла рассчитывать только на бараки и землянки, для руководителей и специалистов строились благоустроенные квартиры и отдельные дома. По свидетельству Дж. Скотта, американского журналиста, несколько лет работавшего на Магнитогорском металлургическом комбинате, директор ММК имел трехэтажный особняк, в котором было 14 комнат (в т.ч. – игровая для детей, кабинет, бильярдная, музыкальный салон). За домом находился маленький олений заповедник, а перед домом – большой сад (18).
Убедительным доказательством и источником для изучения социальных различий в советском обществе могут служить описи имущества, производившиеся при аресте подозреваемого работниками НКВД: как правило, содержание описи “простых” советских людей состояло из номеров облигаций государственных займов, лишь изредка – книг и одежды, в то время как описи имущества руководителей насчитывали несколько страниц и включали разные виды оружия, часов, фотоаппаратов и других вещей, недоступных остальным (19).
В 1930-е годы социально-политические конфликты инициировались самой властью. В частности, движение 25-тысячников обострило противостояние между рабочими и крестьянством; официальная поддержка ударных бригад и стахановского движения способствовала расколу рабочего класса. В условиях многоуровневой, постоянной (открытой или тайной) конфронтации не мог не возникнуть конфликт поколений. Самым трагичным было то, что даже дети оказались вовлечены в хаос борьбы. В фольклоре тех лет сохранились грустные и веселые частушки на эту тему:
Говорит сынишка папе:
“Ты мне, папа, не родня.
За все лето ты в колхозе
Не заробил трудодня” (20).
Пионерские десанты на предприятия, критика отстающих на производстве отцов, отрицание религии, доносы и отказ от родителей – эти формы конфликта одобрялись и поддерживались властью, являясь неотъемлемым элементом нравственно-пихологической атмосферы в 1930-е годы.
Террор и его интерпретация
(по документам субъективной истории 1930-х гг.)
Формально-правильные, порой безупречные, тексты протоколов допросов, безапелляционно-лаконичные формулировки приговоров, официально-беспристрастные акты о приведении постановления в исполнение... Страницы истории народной трагедии, поражающей жестокостью и удивляющей абсурдностью. Многие и многие тысячи томов судебно-следственных дел — миллионы человеческих жизней. Даже сегодня, спустя много лет, эти документы вызывают чувство страха и отчаяния, приносят боль. Невольно возникают вопросы: “Как стал возможен этот грандиозный маскарад зла ? Неужели такое может повториться ?”
Террор как народная трагедия и историческое явление до настоящего времени остается “тайным индексом” прошлого — очень сложно понять и объяснить события, обозначаемые этим термином. Насилие было образом жизни целой страны, фактором повседневности советских людей. Истоки трагедии — и в предшествующей истории, и в изменении Человека, который по-иному воспринимал все измерения своего существования: политику и быт, отечество и власть, традиции и новшества, долг и свободу, вину и ответственность, жизнь и смерть, добро и зло.
Документы эпохи террора свидетельствуют, что массовые репрессии — это не только демоническое всесилие карательных органов, аморальность и циничность следователей, садизм палачей, покаяния обвиняемых, но и покорность ожидающих своего ареста, искренние заблуждения и энтузиазм доносительства “сознательных граждан”, подлость и желание свести личные счеты. Кажется, что в том мире были неразличимы правда и ложь, добродетель и порок... Не случайно О.Берггольц, испытавшая на себе и боль предательства, и “пристрастие” следователей, создавая образ эпохи террора, в одном из своих стихотворений эмоционально выразила трагическую двойственность ситуации:
“О дни позора и печали !..”
Возможно, современникам событий было очень трудно оценить масштабы, характер и цели террора, но историческая реальность и личный жизненный опыт заставляли человека осмысливать происходившее. Информационные материалы инстанций, занимавшихся изучением общественных настроений в стране, документы партийных и профсоюзных организаций, мемуары, дневники, письма и фольклор того времени представляют широкий спектр мнений о репрессиях, включающий как абсолютное одобрение, так и категорическое осуждение.
К сожалению, численность противников, сторонников и жертв террора останется неизвестной, но во имя будущего необходимо найти моральные силы для честного разговора о прошлом. Чрезвычайно важно восстановить все фрагменты и нюансы этой исторической мозаики, напоминающей картину ада на земле. Как и в других ситуациях, по справедливому замечанию нидерландского историка Й.Хейзинги, тут дело зависело “не от количества приговоров, а от тысячи оттенков честности и верности...”. Молодежь должна знать, какая трагедия произошла, чтобы сознательно воспрепятствовать ее повторению.
Неправомерно и опасно представлять единственными виновниками случившегося И.Сталина и его приближенных. Для российского общества, стремящегося к возрождению, более актуально и — в исторической перспективе — более значимо осознание заблуждений народа и меры .личной ответственности каждого за прошлое. Несомненно, это требует мужества — оставлять комфортный мир иллюзий всегда очень трудно. Но только так можно предотвратить искажение истины и сделать абсолютно невозможным повторение трагедии.
Путь к постижению исторического смысла массовых репрессий в 1930-е гг. оказывается трудным, длительным и противоречивым. В отечественных и зарубежных исследованиях, посвященных этой проблеме, доминирует этатистская концепция. Отмечая многофункциональность террора и его детерминированность прагматическими интересами власти, авторы, за редким исключением, корректно избегают рассмотрения субъективной составляющей этого многомерного явления. Возможно, такая позиция оправдана, так как история эмоций и настроений, надежд и разочарований, мыслей и намерений современников и/или участников террора является очень сложной не только научной, но и этической проблемой. Именно по этой причине представляется наиболее разумным обратиться к документам “субъективной истории”: дневникам, мемуарным записям, переписке, фольклору, информационным материалам инстанций, занимавшихся изучением общественных настроений в стране. Эти источники позволяют обозначить чрезвычайно широкий спектр интерпретаций террора, включающий как абсолютное одобрение, так и категорическое осуждение.
Исключительный интерес представляют документы, изъятые органами НКВД при обысках и арестах, являвшиеся вещественными доказательствами вины арестованных. Уникальные иллюстрации особенностей ментального мира советских людей содержат материалы следственных органов и доносы.
Понятие “террор” как историческое явление и феномен сознания до настоящего времени остается “тайным индексом” прошлого и имеет множество объяснений. Естественно, что современникам событий было очень трудно оценить масштабы, характер и цели террора, но реалии повседневности и жизненный опыт заставляли человека осмысливать происходящее. Однако необходимо отметить, что отношение к репрессиям изменялось, эволюционировало. В значительной мере эволюция взглядов зависела от того, как складывалась собственная судьба и судьба близких людей.
Террор, являясь фактором повседневности, создавал в стране два мира — иллюзорной свободы и абсолютной несвободы. Границы этих миров были невидимы и подвижны, поскольку каждый человек неожиданно мог оказаться в “другом мире”. Осознание возможного ареста и привлечения к ответственности, как свидетельствуют источники, характеризовало настроения технической интеллигенции и мастеров. Весьма показательно, что такие опасения сохраняли лексические образы гражданской войны: “Если меня белые не расстреляли, то расстреляют красные”, — эту фразу, произнесенную в 1937 г., можно рассматривать в качестве доминанты сознания людей, дистанцировавшихся от политического режима и считавших своей обязанностью исполнение профессионального долга (1).
Свое понимание причин ареста и обвинения люди излагали в письмах, адресованных Л.Берии, Л.Кагановичу, М.Калинину, И.Сталину, и в кассационных жалобах, направляемых в Верховный Суд, в органы прокуратуры. Как правило, в этих документах воссоздается история ареста, условия содержания во время предварительного заключения, осуждаются произвол и обманы сотрудников НКВД, трактуемые как главный фактор, оправдывающий обращение с требованием о пересмотре дела (2).
Всесилие карательных органов и декоративность суда воспринималось советскими людьми как нарушение законов и конституционных прав. В частности, необоснованные аресты и приговоры стали одним из важных сюжетов народного фольклора. “Семь анкет — один ответ”, “Пропал — ни пены, не пузырей”, “Язык до Остяко-Вогульского округа доведет” — эти пословицы свидетельствуют о достаточно объективной оценке причин репрессий и методов деятельности НКВД (3).
Невозможность добиться справедливого судебного решения осознавалась представителями всех социальных групп, имевших разный культурный уровень. В стихотворении, сочиненном горняком Арестовым Ф.П., создан символ Правды, вечно гонимой и недосягаемой:
Где ты, правдушка загулялася,
ненаглядная забавлялася...
Я искал тебя...
Среди поличка ты в рогоже спишь,
В зипуне зимой на тракту дрожишь –
В непогодушку ты в лаптях бежишь
И на суд тебя гонят деспоты,
И в тюрьме найдешь, видно, место ты –
Для тебя оно приготовлено...
Будешь по миру ходить вечно ты,
Гнут в бараний рог тебя деспоты. (4)
В меморандуме о поведении в камере арестованного управляющего трестом “Ураласбест” Дубянского ВВ. (в 1917 г. являлся делегатом II Съезда Советов) содержатся сказанные им слова вновь прибывшим: “... можете не ожидать скорого окончания следствия ... не ждите и благополучного, справедливого исхода”. Агент, находившийся в камере, указал в доносе высказанное Дубянским мнение о том, что суд принимает решение по усмотрению НКВД (5).
Вероятно, убежденность в чрезвычайно широком использовании следственными органами незаконных методов проникала в сознание людей. Подтверждением этому можно считать уникальный случай, когда молодой рабочий, проживавший в г. Нижнем Тагиле, пытавшийся из-за несчастной любви расстаться с жизнью, после неудачной попытки самоубийства, явился в отделение НКВД, надеясь, что самооговором он добьется высшей меры наказания. Его аргументацией было знание о подобных фактах, имевших место ранее (6).
Понимание необъективности суда и непредсказуемости судьбы человека содержит поэтический рассказ “Тюрьмы”, написанный верующим крестьянином:
“Коих требовали в полночь —
суд был, трибунал:
Коих на смерть присуждал,
коих домой отпускал,
А коих на расстрел,
но таков им был удел...” (7).
Трагизм каждой личной судьбы и многих тысяч людей, оказавшихся перед выбором во время следствия, усугублялся активным моральным давлением со стороны следователей. Отказ от признания “собственной вины”, молчание, нежелание оговаривать других людей интерпретировались сотрудниками НКВД как антисоветские настроения. “Если Вы не подпишите протокол.... Вы являетесь врагом народа и не хотите помочь нашему правительству”, — такие обвинения, как правило, действовали на арестованных сильнее, чем жестокое обращение (8).
Признание в несовершенном преступлении становилось причиной нравственного кризиса, постоянных сомнений и переживаний. Немецкий рабочий Винтер Ф.П. в письме наркому юстиции СССР пытался объяснить свою боль и страдания от такого участия во лжи:
“ ...я готов сделать все, что угодно, дабы помочь Советскому Союзу в деле уничтожения фашизма. Я готов отдать свою жизнь ради дела пролетариата... В последнее время меня мучает ужасное сомнение — верный ли такой метод, нуждается ли великий, могучий, непоколебимый Советский Союз в таким образом добытых документах?” (9).
Среди разноцветных фрагментов мозаики интерпретаций террора его современниками, несомненно, исключительный интерес представляет позиция людей, считавших террор необходимым и действенным средством воспитания людей и актом справедливого возмездия за действия, считавшиеся асоциальными (10). Учитывая высокое эмоциональное напряжение эпохи, можно предположить, что всякое несоответствие реальности идеалу и необъяснимые, непонятные неудачи при энтузиазме и огромном желании улучшать мир, вызывая недоумение и стремление найти причины.
Если учесть уровень образования основной части населения страны, то идеи о “вредителях” и “диверсантах” могли оказаться убедительным объяснением происходивших аварий, пожаров и непреодолимых трудностей. Так, например, на УЗТМ в 1933 г., когда в условиях освоения нового оборудования обыденным явлением стали многочисленные поломки, были проведены показательные судебные процессы: за поломку станка токаря осудили на 4 года тюремного заключения; 18-летнюю работницу приговорили к 3 годам лишения свободы, а техник-комсомолец, направленный начальником цеха работать на станок, с которым он не был знаком, и допустивший поломку, был привлечен к суду за “политическую близорукость” (10).
Видимо, сложность жизни и отсутствие адекватного уровня развития людей стали причиной советской демонологии — тотального разоблачения вредителей. врагов народа, диверсантов и пр. Власть способствовала в своих прагматических интересах актуализации этого архаического элемента ментальности.
Несомненно, важными для понимания террора, его механизмов и влияния на общество являются позиции всех вовлеченных в этот процесс. К сожалению, пока ответить на все вопросы невозможно, но избранный комплекс источников позволяет согласиться с мнением американского психолога Стэнли Милграма о том, что тирании существуют благодаря людям, которые “не могут мобилизовать достаточно внутренних сил, чтобы защитить свои ценности своими поступками” (11).
Примечания
Раздел I
1. ГАРФ / (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 3316. Оп. 38. Д. 80.
2. ГААО СО / (Государственный архив административных органов Свердловской области). Ф. 1., оп. 1. Д. 25238. Т. 3,16,17.
ГАДПРПО / (Государственный архив по делам политических репрессий Пермской области). Ф. 2. Оп. Й. Д. 26710; Ф. 1. Оп. 1. Д. 12945, и др.
1. ГААО СО. Ф. 1.оп. 2. Д 32329.