Поэзия Иосифа Бродского
Иосиф Бродский (1940—1996) — одаренный ленинградский поэт, оцененный Ахматовой, официальное признание получил чисто по-советски: сначала его не печатали, потом в 1964 году устроили показательный процесс и осудили как тунеядца на пять лет ссылки. Усилиями друзей, писателей и деятелей культуры Бродский был освобожден досрочно и в сентябре 1965 года вернулся в Ленинград.
К этому времени был издан за границей первый сборник его стихотворений. В последующие двадцать лет его произведения печатались только там. Туда в 1972 году был выслан поэт. Он поселился в США. В 1987 году Бродскому была присуждена Нобелевская премия, послужившая поводом для публикации его стихов в советских журналах. Бродский в Россию так и не вернулся.
Иосиф Бродский в русской литературе — фигура уникальная. Его называют современным классиком. Поэзия Бродского лишена очевидных примет времени. Он свободен и в выборе времени, будь то Древний Рим, ХVIII, ХIХ или ХХ век или вообще «надцатое мартобря». Например, стихотворения «На смерть Жукова» (1974), «На смерть друга» (1973), «Римские элегии» (1981).
1. Время Державина, ХVIII век.
2. Время Пушкина, Боратынского, начало ХIХ века.
3. Древний Рим, эпоха Горация.
Он свободен в выборе места: Москва и Ленинград; Англия и деревня, затерянная в болотах; Рим и Литва; север и юг; Земля и Небо и даже «Ничто» и «Ниоткуда». Он свободен и в выборе жанровых форм: оды, элегии, стансы.
Свободен по отношению к словесности. Высказывание у Бродского обычно принадлежит не поэту, а самому Языку. Сам поэт писал об этом так: «Кто-кто, а всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он средством языка к продолжению своего существования. Язык же — даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы справедливым) — к этическому выбору неспособен».
Язык описывает реальность и сам себя, анализирует переживания и ощущения лирического «Я». Не случайны у Бродского анонимность этого «Я» - «совершенный никто, человек в плаще» «Лагуна»; «не ваш, но // и ничей верный друг, вас приветствует с одного // из пяти континентов» из цикла «Часть речи», и приписывание Языку способность создавать поэтический текст:
Взамен светила
загорается лампа: кириллица, грешным делом.
разбредаясь по прописи вкривь и вкось ли,
знает больше, чем та сивилла,
о грядущем.
О том, как чернеть на белом,
покуда белое есть, и после.
Не случаен и взгляд на мир с некоей максимально удаленной, космической точки зрения — таким могут видеть пространство внизу птица, ангел и Бог, но не человек, не сам поэт. Или — такой представляется земля Языку, творящему Слово, заключающему в себе сущность мироздания.
Собственные тексты поэт часто как бы передоверяет другому.
В тексте есть отсылки и к стихотворениям Маяковского («Мексика»), и самого Бродского («Петербургский роман», 1961), и Мандельштама («Петербургские строфы»). Центром такого сложного переплетения цитат, ассоциаций является имя адресата послания. В реальном контексте это имя Евгения Рейна, друга Бродского, с которым расстался покинувший родину автор послания три года назад.
Нити цитат и перекличек связывают между собой и многие другие стихотворения Бродского. Стихотворения Бродского написаны как бы поверх текстов поэтов предшествующих времен. Средневековые книжники вписывали сочинения в палимпсесты — пергаментные манускрипты, смывая с их страниц тексты предшественников. Иногда под новым слоем текста проступает более ранний. Подобно этому и в стихотворениях Бродского угадываются сочинения других поэтов — мотивы, образы выражения.
Сочинения Бродского образуют вместе с этими стихотворениями единый текст, обладающий сверхсмыслом, которого они лишены в отдельности.
Иногда Бродский обращается к произведениям не просто классическим, но хрестоматийным. Например, «Развивая Крылова» и «Воронья песня» (1964) отталкиваются от крыловской басни «Ворона и лисица».
Самовлюбленная Ворона превращается в двойника поэта, против которого ополчились женщина-лиса и охотник, олицетворяющий бес сердечную вечность и жестокую власть. Ворона же поставлена поэтом в один ряд с символическими образами птиц, обозначающими у Бродского и авторское «Я», и поэта вообще, и человеческую душу.
Поэзия Бродского глубоко укоренена в русской классической поэзии: в ней можно найти переклички с произведениями поэтов самых разных течений и традиций. Своеобразие стихотворений Бродского — в сочетании столь разных начал, а также в чертах, не характерных для русской лирики: в отказе от лирического самовыражения, в самоотстраненности, в соединении поэтических образов.
Справка.
Поэт, переводчик, драматург Иосиф Александрович Бродский родился в семье морского офицера, военного фотографа. Пятнадцати лет оставил школу, пытался поступить в военно-морское училище (не принят по пятому пункту — национальность) работал на заводе «Арсенал», в морге (мечтал о профессии врача), в геологоразведочной партии. Он упорно занимался самообразованием: изучал английский и польский языки, углубленно знакомился с американской, английской и польской поэзией, религиозной философией и мифологией. Начал писать стихи в конце 50-х и причислял себя к поколению, разбуженному венгерским восстанием 1956 года. Помимо только четырех стихотворений, опубликованных в советской печати, Бродский участвовал в самиздатовском журнале «Синтаксис» (выходившем подпольно в Москве 1958—1960-х годах) и еще до выезда за рубеж — в парижской газете «Русская Мысль» и нью-йоркском «Новое русское слово».
В 1963 году Бродский был арестован по обвинению в тунеядстве, приговорен к пяти годам административной ссылки и выслан в деревню Норенская Архангельской области в 1964 году. Навестившему его поэту Е. Рейну в мае 1965 года в поэзии Бродского открылось новое качество. «И когда и прочел все эти стихи, — рассказывал он английскому литературоведу В. Полухиной, — я был поражен, потому что это был один из наиболее сильных, благотворных периодов Бродского, когда его стихи взяли последний перевал. После этого они уже иногда сильно видоизменяются, но главная высота была набрана именно там, в Норенской, — и духовная, и метафизическая высота. Так что я как раз нашел, что он в этом одиночестве в северной деревне, совершенно несправедливо и варварски туда загнанный, он нашел в себе не только душевную, но и творческую силу выйти на наиболее высокий перевал его поэзии». Пережитое отозвалось внешне бесстрастными стихами о вечных ценностях, за которыми, однако, угадывается глубоко скрытая личная боль.
Через полтора года благодаря волне протеста таких известных советских писателей, как А. Ахматова, К. Чуковский, К. Паустовский, С. Маршак, а так же возмущенной реакции международной прессы Бродский был освобожден. В 1972 году, в рамках разрешенного советским правительством выезда евреев в Израиль, он покинул Россию и обосновался в Нью-Йорке. В США выходят его поэтические сборники «Часть речи» (1977), «Новые стансы к Августе» (1983), «Урания» (1987). В 1987 году Бродскому была присуждена Нобелевская премия в области литературы.
Новейшая русская поэзия
Для русской поэзии 1990-е годы оказались временем выхода из литературного подполья групп, существовавших с 1960—1970-х годов: Сразу выделяются четыре основных направления, по которым движется новейшая русская поэзия: ироническое, концептуальное, неоавангардное, неоклассическое.
Для иронизма характерны четкая гражданская позиция и ирония, точно адресованная советскому обывателю.
В него входили Юрий Арабов, Евгений Бунимович, Владимир Друк, Александр Еременко, Игорь Иртеньев, Нина Искренно, Виктор Коркия.
Иронизм называют «поэзией потерянного поколения», которые обратили на свое прошлое иронический пафос.
В 50-х — рождены,
В 60-х — влюблены,
В 70-х — болтуны,
В 80-х — не нужны.
Евгений Бунимович
Для иронизма не свойственна абсолютная ирония, когда осмеянию подвергается человеческое существование в целом, как в иронической поэзии, например, у В. Вишневского
Полжизни — выживаем,
Полжизни — доживаем.
Ирония иронистов целенаправленная, ее объект — определенный человеческий тип, «советский обыватель», или «совок».
Стихотворение «Зевая мы проветриваем дом...» Нины Искренко:
Зевая мы проветриваем дом
чтобы душа в пыли не задохнулась
чтоб у нее прическа не помялась
не рухнул быт налаженный с трудом
Зевая мы идем на компромисс
чтоб если что сказать что дескать прозевали
что дескать прозябали в безответственной неволе
в плену у некоторых напряженных мышц
Чтоб мысль неизреченную спасти
от ложной объективности и хвори
мы открываем варежку пошире
и раздвигаем локти словно на кресте
и мысль колеблется как девочка на шаре
пока зеваем мы и говорим
Прости
И верим что мы будем прощены
когда организованно зевая
предстанем пред судом Верховного Трамвая
повиснув слипнувшись и что-то прищемив
Ты лишь начнешь я сразу подхвачу
и передам другим как эстафету
Мы обзеваем хором всю планету
придремывая друг у друга на плече
Кто там? Ко мне?
Нет только не сейчас
Я занята. Простите. Я зеваю.
Импульсом для создания этого стихотворения Нины Искренко стала драма ее поколения, «прозевавшего» свою жизнь. Используя тонкую игру слов (паронимических созвучий) — «зевая мы» — «прозеваем» — «прозябаем» — «обзеваем» — «я зеваю», — поэт воспроизводит состояние духовной спячки, «дремы», духовного «застоя». Разоблачая «виновное сознание», Искренко выявляет пороки своего поколения, пишет своего рода новую «думу» (стихотворение М. Ю. Лермонтова — «Печально я гляжу на наше поколенье!»).
Общей чертой, объединяющей иронизм с другими новейшими поэтическими течениями, является использование «чужого слова». Иронисты вводят в свои тексты и прямые цитаты:
Выхожу один я на дорогу
В старомодном ветхом шушуне,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
Впрочем, речь пойдет не обо мне...
Кончался век, ХХ век,
Мело, мело во все пределы,
Что характерно, падал снег,
Причем, что интересно, белый...
(Игорь Иртеньев);
и идеологические клише:
МИНЗДРАВ СССР ПРЕДУПРЕЖДАЕТ:
Все миновалось, молодость прошла...
(Евгений Бунимович).
Но игра «чужими» словами, да и просто игра словами (как в знаменитом стихе Нины Искренко «ГРАЖДАНЕ СССР имеют право на труп») не является самоцелью иронистов. Главное в их творчестве — четкая гражданская позиция, открытая публицистичность.
Концептуальная поэзия — это широкое направление в новейшей русской поэзии, которое включает в себя по меньшей мере три течения: соц-арт, концептуализм (московский романтический), минимализм.
Концептуализм пронизан чувством виновности языка советской поэзии и искусства в целом, ставшего средством манипуляции человеческим сознанием. Но прежде чем начался поиск нового, «невиновного», языка, поэзия занялась разоблачением языка «виновного». Возник соц-арт.
«Соц-арт» — это художественный способ разрушения культуры социалистического реализма путем ее концептуального переосмысления, прежде всего, в творчестве Дмитрия Александровича Пригова, Тимура Кибирова и Владимира Сорокина.
Соц-арт — это способ опровержения культуры социалистического реализма путем разложения этой культуры на составляющие ее элементы — «кирпичики» — политические лозунги, культурные мифы и разговорные клише советской эпохи, или концепты.
Концепты — культурные стереотипы (политические лозунги, идеологические штампы, речевые клише)
Концепт — это устоявшееся понятие культуры, ее штамп, ее «общее место» (Т. Кибиров).
Соц-арт, используя концепты советской эпохи, создает «дубликаты» — травестийное воспроизведение серьезных официальных символов. Таков, например, «лозунговый цикл» В. Комара и А. Меламида (художники-основатели соц-арта как движения), в котором художники предельно точно воспроизводят содержание и стиль советских плакатов и всего лишь... подписывают их:
Наша цель — коммунизм.
Виталий Комар и Александр Меламид
Подпись восстановила давно забытый смысл лозунга-штампа его принадлежность («чья цель?» — «наша. Комара и Меламида») и тем самым опровергла его.
Творчество Дмитрия Александровича Пригова, Тимура Кибирова и прозаика Владимира Сорокина является литературным соц-артом.
Главное произведение Дмитрия Пригова — это писатель Дмитрий Александрович Пригов, «дубликат» советского поэта, представителя официальной культуры, от чьего имени пишет свои тексты реальный Пригов. Пригов-писатель играет в писателя. Как заметил поэт Лев Рубинштейн: «Мой друг Дмитрий Александрович Пригов — ... человек имиджа в большей степени, чем человек текста».
Для создания имиджа Дмитрия Александровича Пригова поэт использует два важнейших в русской литературе образа, которые и в советской культуре остаются авторитетными, сакральными, — это образы «маленького человека» и «великого русского поэта».
«Маленький человек» Дмитрий Александрович Пригов — это «советский и неприхотливый тип» («Я бросил пить...») из цикла «Домашнее хозяйство», например, такой: Вот я курицу зажарю
Жаловаться грех
Да ведь я ведь и не жалуюсь
Что я — лучше всех?
Даже совестно, нет силы
Вот поди ж ты — на
Целу курицу сгубила
На меня страна
«Великий русский поэт» — это современный Пушкин, «Пушкин сегодня», т. е. опять же сам Дмитрий Александрович Пригов: «я тот самый Пушкин и есть» («Когда я размышляю о поэзии…»).
Парадоксальность творческой установки Пригова в том, что его «великий русский поэт» является в образе «маленького человека», нового капитана Лебядкина с его грубостью, скудоумием и косноязычием:
Как я пакостный могуч —
Тараканов стаи туч
Я гоняю неустанно
Что дивятся тараканы
Неустанству моему:
Не противно ль самому?
Конечно, противно
А что поделаешь
Такой «божественный глагол» десакрализует миссию поэта Пригова. Поэтому Дмитрий Александрович Пригов, «Пушкин сегодня», предлагает уничтожить пушкинские стихи:
Внимательно коль приглядеться сегодня
Увидишь, что Пушкин, который певец
Пожалуй скорее, что бог плодородья
И стад охранитель, и народа отец
Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил —
Ведь образ они принижают его
Подлинная деятельность «великого русского поэта» не имеет ничего общего с его творчеством, а заключается в создании новой реальности, где царят некие чистые идеи (концепты), такие, как «любовь к Родине» —
Вот могут скажем ли литовцы,
Латыши, разные эстонцы
Россию как родную мать
Глубоко в сердце воспринять,
Чтобы любовь была большая?
Конечно могут — кто мешает.
Сама жизнь превращается в чистую идею —
Не хочет Рейган нас кормить,
Ну что же, сам и просчитается.
Ведь это там у них считается,
Что надо кушать, чтобы жить.
А нам не нужен хлеб его,
Мы будем жить своей идеею.
Он вдруг спохватится: А где они? —
А мы уж в сердце у него.
В таком абсолютно идейном, а следовательно, пустом мире уже ж «великий русский поэт», а «маленький человек» Дмитрий Александрович Пригов начинает миросозидание:
В день посуду помою я трижды,
Пол помою-протру повсеместно.
Мира смысл и структуру я зиждю
На пустом вот казалось бы месте.
В центре этого мира оказываются нехитрые житейские ценности — «единоутробный сын», «мытье посуды» и «колбасы двухнедельной остатки». На фоне «чистых идей» «колбаса» приобретает некоторое обаяние: колбаса подлинна, реальна в отличие от «народа-красавца» или «правильности Милицанера».